таясь добычей друг перед другом.
     Только  со  стороны воеводского  двора  доносились громкие крики,  звон
сабель и раза два, три бухнули пищальные выстрелы. В конце улочки показались
телеги в запряженными в них лошадьми, управляемые Тимофеем с сыном. Подъехав
к Едигиру, они спросили:
     -- Куда телеги ставить?
     -- Загораживай пролом! Лошадей выпрячь, а телеги меж собой сцепить.
     Подошедший к ним воевода с одобрением кивнул головой:
     -- Верно  говоришь, оставайтесь здесь, а мы сейчас тех молодчиков к вам
направим. Да пушку-то, пушку  подготовьте! А то, какого  рожна приперли сюда
ее,-- и поскакал туда, откуда доносились выстрелы.
     Через  некоторое  время  на  собравшихся  у  сцепленных телег  ратников
выскочили из-за угла  на взмыленных конях около десятка всадников,  успевшие
прихватить по дороге какие-то  тряпки, одежду, положив поперек седла  кули с
мукой или солью.
     --  Ишь,  аспиды,  чего  творят.  Мучицы  им  захотелось!--  со злостью
проговорил  Насон Рябухин.-- А ну-ка,  попотчуй их,  Трофим,  --  кивнул  он
пушкарю, прилаживающему фитиль к пушечке.
     Громко бухнул выстрел, заржали  лошади, встав на  дыбы, ядро ударило  в
гущу всадников, распоров брюхо гнедой кобыле, и та  падая, придавила седока.
Остальные  повернули  обратно,  но сзади на них налетел подоспевший  Третьяк
Федоров  с  воинами. Еще  двое  упали  с  лошадей, оставшиеся  громко  вопя,
бросились к пролому, надеясь прорваться к лесу.
     Едигир  увидел  лицо  мчавшегося  на  него с  копьем  всадника  и узнал
Алачу-бека, с которым  совсем недавно беседовал возле его шатра. Видно и тот
узнал его. Укрывшись за  телегой, Едигир натянул лук и пустил стрелу, целясь
в  голову.  Но Алача-бек умело прикрылся щитом  и  стрела  лишь  скользнула,
звонко цокнув  по его  поверхности.  Разгоряченный  жеребец,  высоко  подняв
передние ноги, взвился и,  слегка коснувшись передними копытами края телеги,
в один прыжок перемахнул через нее. Едигир  едва успел присесть, увернувшись
от  конских копыт,  а когда он приподнялся над телегой, то  спина Алачи-бека
уже мелькнула меж стволами белых берез.
     --  Ушел-таки, паразит,  -- выругался Насон  Рябухин, по-гусиному вертя
длинной шеей, -- погоди, попадешься еще! Вот тогда  попляшешь!  -- остальные
рассмеялись  довольные и, тяжело отирая пот, стали стягивать с себя доспехи,
кидая прямо на телеги и как бы освобождаясь от воинского бремени.
     -- Выстояли! Выстояли! Одолели супостатов! Теперь до следующего лета не
сунутся.
     Едигир сидел  на  телеге,  протирая лезвие  сабли пучком жухлой  травы,
думая про себя, как  легко эти  люди относятся и к войне,  и  к  работе, и к
своей жизни. Чувство нереальности происходящего овладело им.  Он ощутил, как
в речи его, сами собой прижились новые неведомые ему ранее слова,  выражения
и столь редкая улыбка озарила лицо. "Кажется, будто здесь я родился и прожил
много лет. И я тоже русский... А может, так оно и есть?"
     Вечером по городку  разнесся слух, что  приехал сам  Аникий Строганов с
большим  отрядом  ратников, разогнали  встретившихся им сибирцев.  Теперь он
остановился  в  воеводском доме и  будет  там жить до  самого  снега, а  как
установится санный путь, пойдут большим обозом  на Москву. А в сопровождение
станут набирать и местных мужиков, кто пожелает поехать с обозом в Москву. У
Едигира от услышанного  известия  защемило  в груди. И  он решил проситься у
воеводы сопровождать обоз.

        * * *
     Снег пошел неожиданно и появлением своим как будто снял многие тяготы и
печали  со всего живого, что  ходило,  плавало, летало в этом  мире. Исчезли
перелетные  птицы, долго  не  желавшие  покидать скудную  опаленную холодами
сибирскую  землю.  Последними  поднялись  над  зубцами  темно-зеленой  тайги
степенные  гуси-говоруны,  надменно  вглядываясь  сверху  в  речные  извивы,
вспоминая  весенние любовные  утехи  в  теплых  тенистых  заводях,  заботы о
птенцах,  которые теперь шли в  одном косяке  с  ними, набрав силу, пытались
вырваться из четкого треугольного строя. Гусиный клин  был почти не виден на
фоне белесого снегом насыщенного  неба. Могло  показаться наблюдающим снизу,
будто они идут по заснеженной земле, не оставляя следов, и лишь темные клювы
вспарывали первозданную целину, как пахарь, пришедший на новый надел готовит
его к посеву.
     Медведица, носящая в своей утробе детеныша, высматривала укромный ложок
под  долгий  ночлег,  чтоб там  и явить  миру нового хозяина лесов, облизать
мягким языком и выйти на белый свет с ним уже окрепшим и вынянченным.
     Лоси,  совсем недавно  отгулявшие свои  свадьбы,  наполнившие  загривки
живительным соком  летних трав,  медленно бредут в  глубь дымящихся по утрам
сдобным паром мягких  болот.  И  случайный  человек порой увидит над  ватным
туманом в осиновом  редколесье гребень  плывущих в  утренней  дымке рогов, с
гордостью  несомых  на лобастой  голове  длинноногим  сохатым, вышагивающего
степенно,  неспешно  и  с  достоинством,  как  будто  он  вышел из  другого,
неведомого нам мира.
     И самые непоседливые и любопытные лесные существа -- бурундучки, словно
спрыгнувшие на пятнистый лесной ковер с полосатого халата и  укравшие оттуда
три полоски на память, бегают суетно  от одной тайной кладовочки  с запасами
кедровых  орешков  к  другой, проверяя и пересчитывая их, встряхивая  усатой
мордочкой,  посверкивая росистыми глазенками и повторяя торопливо: "Не тронь
запас! Я  запас! Запас!  Запас!" А потом и он забьется в  малюсенькую  норку
неподалеку от кладовочек и уснет до весны.
     Ус-не-т... У-с-н-е-т...
     Только молодой ворон Карга,  застывший на одиноко  стоящей в стороне от
леса желтоликой сосне, сам похож на темный сухой древесный  сук. Он  не ждет
от зимы и мокрого липкого  снега ничего хорошего. Ему противен и не  приятен
белый покров холодеющей с каждым  днем земли. Это его  личный враг, крадущий
все, что  так легко можно найти летом  на  опушке  леса  или  низком  речном
берегу. Снег будет сыпать и в саму реку до тех пор, пока она не сдастся и не
замрет, покорившись снежному хладнокровию и твердости. А рыба... Рыба теперь
не сможет пробиться через  пленку льда и он, Карга, должен надолго забыть ее
вкус. Но он и  не собирается показывать, насколько взволнован и даже напуган
белым  саваном, бросающим  ему, Карге,  вызов  помериться  силами.  Нет,  он
выживет  и будет жить еще много-много таких зим, презирая  всех других птиц,
кинувшихся в другие края на поиски тепла и легкого  пропитания.  Он заставит
кровь течь медленно, ме-дле-нно, м-е-д-л-е-н-н-о...  Почти заснет... И будет
жить в  полудреме, сохраняя  силы,  ловить каждый лучик  низко плывущего над
снежной равниной солнца.

        * * *

     Кучум  засыпал на кожаных, набитых  конским  волосом подушках,  которые
слуги заранее нагревали над огнем. Рядом с ним струились мягкие волосы Анны,
смирившейся с судьбой рабыни и ханской жены. Она ощущала в себе биение новой
жизни  и эти  пока еле слышные  толчки  маленького, не знакомого ей существа
больше  всего пугали  и  волновали,  вызывая  радостную  улыбку  и  ожидание
счастья.

        * * *

     В  сгущавшихся  вечерних  сумерках  к  городку  Кызлар-Тура   подъехали
несколько всадников и, о чем-то  переговорив со  стражником, стали терпеливо
ждать. Вскоре через  низкую  калитку к  ним вышла закутанная в темный платок
женщина и вскочила на оседланного коня. Также молча они отъехали от замшелых
стен, чуть покачиваясь в седлах и двинулись по извилистой тропе, уходящей  в
противоположную сторону от  Кашлыка.  "Я уже  отправил своих людей в Бухару.
Они разыщут князя  Сейдяка и будут ждать нашего приезда", -- тихо проговорил
один из всадников. "Спасибо тебе,  Мухамед-Кул, я  еду к нему",--  сдержанно
ответила его  спутница. Они въехали под  темный полог  тайги  и растворились
между  высоких  стволов,  чуть  постанывающих  от  порывов  холодного  ветра
деревьев.

        * * *

     Едигир ехал почти в самом конце соляного обоза медленно, но  неудержимо
движущегося к  Москве.  Он  время от времени оглядывался  на исчезнувшие  за
поворотом дороги  дозорные башни городка, откуда смотрела вслед удаляющемуся
обозу Евдокия.  Наверное, впервые  за  последние годы  он  понял,  что нужен
кому-то  и захотелось  вернуться,  подхватить легкое  девичье  тело на руки,
войти  в низенькую  избушку к счастливо улыбающейся Алене, так  ждущей этого
момента.  Но  он  понимал, что не  сможет  долго жить в  городке,  оставаясь
простым ратником,  охраняющим чужое добро. Какой-то  неведомый голос шептал,
подталкивая  в путь,  что впереди  у него будет еще  много, много  дел, и он
станет иным человеком. Едигир в последний раз оглянулся на мелькнувшую среди
стволов дозорную башню городка и,  словно кто-то  прошептал  сзади: "Ты  еще
вернешься сюда. Очень скоро вернешься... Помни..."






        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

        ПОСТИЖЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА



        О поведении прислужников царя

     <b><i>Человек,  сведущий  в  светских  делах,  может  найти  службу  у  царя,
отличающегося личными  качествами и богатством, при содействии  лиц, любимых
этим государем или полезных ему.</i></b>
     <b><i>С разрешения государя он должен садиться  сбоку  от государя не слишком
далеко.  Он  должен избегать споров и  речей невежливых, а  также  возгласов
радости и смеха, где это не подобает, равно как и громкого испускания ветров
и плевания</i></b>
     <b><i>Если его  спросят,  то он  должен говорить приятное, если  оно является
полезным, но не говорить неполезное, хотя бы оно было и приятно.</i></b>

        <i>Из древнего восточного манускрипта</i>



        ОБРЕТЕНИЕ
        СУДЬБЫ

     Москва жила своей шумной, торопливой,  каждодневной бурлящей базарами и
торгами жизнью,  озабоченностью всего происходящего  в  мире. Торговый  люд,
притекающий со всех  концов света на ее кривые  улочки и площади, утоптанные
конским  навозом,  смешивался  с горожанами,  ведя непрерывный  торг, крича,
бранясь, беспрестанно размахивая руками. По утрам с многочисленных колоколен
разносился   благозвучный,  сливающийся  и  дополняющий  друг  друга  густой
колокольный  звон,  подгоняя людей  своими ударами,  заставляя  еще  быстрее
переходить от одного дома к другому,  не  задерживаясь  надолго  в  торговых
рядах, кое-что покупая, к чему-то прицениваясь, и спешащих  дальше  по своим
делам.
     --  Вавилон,  истинный Вавилон,-- проговорил Аникий  Строганов,  широко
улыбаясь и оглаживая  бороду, --  ну,  принимай нас, Москва-матушка,  не дай
пропасть!
     Строгановский обоз спустился на лед реки Яузы и  через большие ворота в
высоченной деревянной стене  въехал в  слободу, прозываемую Скородомом.  Тут
Аникий  Федорович держал  собственный дом, в котором в  его отсутствие  жили
приказчики с женами для  содержания хозяйского  имения  в чистоте и порядке.
Два  цепных  пса  бешено залаяли, когда  у высоких глухих ворот остановились
сани,  и Чеботай  Андреев,  сидевший  в  первых санях, подбежал  к  воротам,
нетерпеливо забарабанив по ним кнутовищем.  Скрипнула сенная дверь  и чей-то
испуганный  голос спросил:  "Кого надо? -- но  услыхав густой хозяйский бас,
пересыпанный ругательствами, кинулся в дом, и во всей Строгановской  усадьбе
началась такая суматоха, будто лихие люди нагрянули.
     Когда  обоз наконец-то въехал  во  двор,  возчики  остались  распрягать
лошадей,  а сопровождающие  обоз воины во главе с  хозяином  вошли  в  жарко
натопленную горницу. Едигир шел последним и, поднявшись на высокое  крыльцо,
глянул  на  город.  От  удивления он  открыл  рот,  настолько  поразило  его
увиденное. Город был так велик и огромен, что невозможно было определить его
границы.  Почти  над  всеми крышами домов вился дымок, будто людские  жилища
протягивали тонкие полупрозрачные руки к небу, желая дотянуться до него.
     Едигира  легонько  одернули  и  он  шагнул  вслед  за  всеми  сперва  в
просторные, заставленные деревянными кадушками сени, а затем и  внутрь дома.
Аникий  Федорович,  уже  сбросив с  плеч  овчинный  дорожный  тулуп,  сидел,
опершись локтями о стол, на широкой лавке и слушал, что торопливо докладывал
ему  приказчик. Все входившие широко  крестились  на образа, висевшие в углу
горницы,  скидывали  полушубки  на  лавку  и  рассаживались  вдоль  длинного
тянувшегося от стены до стены, стола.
     К  Едигиру  подошли братья Богдан  и Герасим,  единственные знакомые по
городку, которые тоже согласились сопровождать обоз в Москву. Они испытывали
неловкость от  больших хозяйских  хором и растерянная улыбка блуждала  на их
раскрасневшихся от мороза лицах.
     -- Ну, как тебе Москва? -- обратился к Едигиру Богдан.
     --  Да...,-- неопределенно  ответил тот.-- Зачем так много людей вместе
собрались? Неужели больше места на земле нет? Тесно...
     -- Так тут же государев двор, митрополит живет,  кузнецы, оружейники --
всех не перечесть, одно слово -- Москва.
     --  О  чем  вы  там  толкуете,  --  спросил Аникий  Федорович, отпустив
приказчика.
     -- Да, вот, Василий сомневается, зачем все вместе в одном городе живут.
Думает, на Руси места мало.
     --  А это  он правильно думает.  Я  вот, почему на Урал подался?  Тесно
стало.  Куда  не  повернись  --  все занято,  разобрано. А я  простор люблю.
Ничего, пообвыкнется, поймет, что к чему. Садитесь, перекусим с дороги.
     Тем  временем  хозяйские  люди  понесли  на  больших деревянных  блюдах
соленые грибы, квашеную капусту,  пироги  с  рыбой,  расставляя  все это меж
рассевшимися  гостями.  Появился  и  большой  жбан  с  пивом.   А  Строганов
извиняющимся голосом произнес:
     -- Вы уж  простите, что все скоромное, Рождественский пост, чай,  идет.
Ну, как  всю соль продадим,  сбудем, так и Рождество, глядишь, наступит. Вот
тогда и погуляем, а пока отобедайте, чем Бог послал.
     Все  дружно  принялись  за  угощение,  пододвигая  к  себе  блюда.  Сам
Строганов, наскоро перекусив, вышел из-за стола и, простившись, наказал:
     -- По городу без дела не шастайте, а то заплутаете.
     Иль  в историю  какую,  не приведи Господь,  попадете.  Со всеми делами
обращайтесь к управляющему моему Савелию. Он к вам  сам  подойдет. А Чеботай
Андреев пусть так и будет среди вас за старшего. С ним и в город выходите. А
мне надо дела делать, так что прощайте пока.-- С этими  словами  он вышел из
горницы.
     Вскоре  к  ним подошел  плечистый среднего роста  управляющий  Савелий,
хитрыми  бесцветными  глазами  внимательно  оглядел  каждого  и  повел  всех
определять на постой в  соседнее приземистое строение, стоявшее отдельно  от
господского дома.

        * * *

     Едигир поселился вместе с Богданом и Герасимом. Они  два дня отсыпались
с  дороги  и выходили только  к столу,  перекидываясь несколькими ничего  не
значащими фразами друг с другом. Но на третий день, когда сон уже не брал, а
вынужденное  безделье  заставляло  искать  какую-нибудь работу или  занятие,
первым не выдержал Герасим:
     --  В тюрьму  нас, что  ли, хозяин  определил?  Сколько так  еще сидеть
будем? Пошли, город поглядим.
     --  Это бы  хорошо, так ведь  мы города  не  знаем. Как дорогу  обратно
найдем?
     -- Уж, поди, найдем как-нибудь. Как, Василий, думаешь?
     -- Как не найдем,-- согласно кивнул тот,-- мы ж не слепые.
     -- Это точно, -- заключил Богдан Шумилко,  -- а  ежели  чего, так  язык
доведет,-- и  увидев непонимающий взгляд Едигира, пояснил,  -- мы спросим, а
люди подскажут. Только  надо  управляющего  Савелия предупредить,--  добавил
осторожно Герасим, шмыгая носом.-- Хозяин так говорил.
     -- Да нужны мы ему, как  собаке пятая нога.  Пошли.  -- Богдан  накинул
полушубок и уверенно направился к выходу.
     Как  только  они вышли  на  улицу,  тут  же  чуть не попали под  копыта
промчавшемуся мимо них всаднику в богатом красном кафтане.
     -- Ишь ты, черт, под ноги не смотрит,-- выругался Богдан.
     -- Может, не пойдем все-таки,-- остановился в нерешительности Герасим.
     -- Ну и сиди дома, таракан  запечный, -- усмехнулся Богдан, --  а мы  с
Василием сами как-нибудь.  Герасиму  ничего  не оставалось  как  отправиться
вслед за ними.
     Перейдя  Яузу  по замерзшему  льду,  они  поднялись на  другой берег  и
увидели  торговые  ряды,  перед  которыми прямо  на  снегу  лежали  огромные
ободранные  мясные туши. Некоторые потехи  ради умудрились, поставить ноги и
головы, так, словно снежные фигуры, пугая прохожих остекленелыми глазами.
     -- Чего это они делают? -- удивился Едигир.
     -- Не видишь, что ли, продают.
     -- А зачем так много? Никто ж не берет?
     -- Погоди, найдутся покупатели, -- успокоил его Богдан.
     -- Я бы ни за что не продал, сам  бы съел, -- убежденно закончил Едигир
и отвернулся от торговцев, не проронив больше ни слова.
     Пройдя  мясной ряд они попали к торговцам  лесом,  где на берегу стояли
срубленные  дома  разной  величины,  густо пахнущие смолой.  То  продавались
готовые срубы, вокруг которых  прохаживались  богато  одетые люди, о  чем-то
выспрашивая  продавцов, прицениваясь  и  приглядываясь,  выбирая  нужное  им
строение.
     Вскоре они утратили всякий интерес к окружающему, пока не наткнулись на
орущую толпу  подростков,  которые  отчаянно тузили друг друга  кулаками. Их
было чуть ли  не полсотни  и у многих из разбитых носов уже капала  кровь на
изрытый ногами снег. Но ребятня не обращала на это  никакого внимания, и как
молодые петушки наскакивали друг на друга, норовя ударить посильнее.
     -- Чего это они? -- Едигир встал, как вкопанный.
     -- На кулачках силой меряются, -- небрежно махнул рукой Богдан.
     -- Из-за чего? -- не понял Едигир.
     -- А просто так, силу показывают. Пошли, сами разберутся.
     Но  тут  сбили  с  ног  худощавого  мальчишку,  который упал  навзничь,
ударившись головой о ледышку. Он застонал как-то натужно, пытаясь подняться,
но не  смог. Однако  мальчишки не  обратили на него  ни  малейшего внимания,
крича и распаляясь все больше и больше, молотили друг друга.
     Едигир  не  выдержал  и  кинулся  между  ними,  нагнувшись  к  упавшему
мальчишке. Но тут же  чей-то кулак опустился  ему на  затылок, сбив с головы
лисью шапку. Он в недоумении поднял голову, пытаясь угадать, кто ударил,  но
увидел лишь улыбающиеся возбужденные лица подростков.
     --  Что,  получил  свое,  -- крикнул  тот,  что  был на  полголовы выше
сверстников.
     Кто-то  сзади подставил Едигиру  подножку, дернул  за полушубок,  и  он
полетел в  снег,  так и  не  поняв,  что же  случилось. И тут же чьи-то ноги
больно ударили его  в  живот, прошлись по ребрам,  но  он  быстро вскочил и,
уклоняясь от сыпавшихся на него ударов, дважды коротко взмахнул руками, сбив
с ног ближайших к нему  подростков. Они попытались всей толпой навалиться на
него, но ловко  вывернувшись,  он отскочил и  схватил  того  самого высокого
парня за запястья, дернул вниз,  заломив руку назад.  Остальные, увидев, что
их вожак зажат сильными руками незнакомца, отбежали на безопасное расстояние
и  замерли  в ожидании. Едигир крепко тряхнул  парня и,  с  трудом  подбирая
слова, спросил:
     --  Жить  хочешь? --  тот  согласно кивнул головой, неразборчиво что-то
промычав, -- тогда  подними его, -- и он показал на неподвижно лежавшего  на
снегу мальца.
     -- А что ему будет-то? -- отпущенный Едигиром парень отбежал к ребятам.
-- У-у-у, морда басурманская, -- зло проворчал он, разминая ушибленную руку.
Едигир,  водрузив  на  голову  свою шапку,  подошел к  неподвижно  лежавшему
мальчишке и потер лоб снегом. Подошли Богдан и Герасим, с интересом наблюдая
за происходящим и не пытаясь вмешиваться.
     -- И  чего ты в пацаньи дела лезешь? Сами бы разобрались,-- укоризненно
заметил Богдан.-- Больше всех надо, что ли?
     Мальчишка  открыл глаза  и застонал, тогда  и остальные ребята уже  без
опаски подошли ближе помогли подняться ему, мигом забыв про недавнюю драку.
     -- Ладно, без вас обойдемся, и Гришаньку домой отведем.
     В растерянности  потоптавшись,  друзья  пошли дальше.  Наконец,  пройдя
несколько  улиц,  постоянно  шарахаясь  от  несущихся  не  разбирая   дороги
верховых,  они  вышли  на  холм,  с вершины  которого  увидели  темные стены
огромной крепости с высокими сводчатыми остроконечными башнями по краям.
     -- Неужто Кремль? -- с восхищением спросил Герасим.
     -- Он самый и есть,-- усмехнулся Богдан,-- не видишь, что ли?
     -- Так там царь и живет?
     -- А где ж ему жить?
     -- Поглядим? -- и Герасим первым легко зашагал по спуску, спеша поближе
подойти  к причудливым стенам с зубцами наверху. Вдруг послышался мелодичный
звон, и они, задрав головы, увидели, как на одной из башен сошлись меж собой
на  блестящем  разбитом  золотистыми  полосками,   круге  две  металлические
стрелки. Проходящий  мимо них мужичок  в желтом отороченном  черной бахромой
полушубке кивнул и снисходительно спросил:
     -- Чего, деревенщина,  поди, первый раз часы увидели? Глядите, глядите,
за показ денег не берут!
     -- А царя, где можно увидеть? -- спросил у него Герасим.
     -- Так ты скажи стражникам, что Ванька  Чурбанкин с под Костромы к царю
батюшке пожаловал, он к тебе и выйдет...
     --  Да  мы не  из  Костромы. Купцов  Строгановых  мы люди, --  возразил
Герасим, чем только насмешил мужика.
     Вдруг за каменной стеной послышался  шум, обитые кованым железом ворота
со скрипом  распахнулись,  и  через  них выскочили  на площадь  всадники  на
покрытых  цветными  попонами  конях.  Щелкая длинными  бичами,  врезались  в
стоящую  неподалеку толпу, тесня и  разгоняя народ. Вслед за ними показались
богатые сани, устланные коврами, на которых сидели воины с пищалями в руках.
Потом еще одни сани, и еще и, наконец, выехал крытый возок с золотыми орлами
на дверцах и затянутыми слюдой оконцами, запряженный четверкой белых  коней,
с  сидевшими впереди возницами, а еще двое стояли  сзади,  почти на полозьях
возка.
     -- И  точно,  сам царь Иван Васильевич,  поехал куда-то,--  раскрыв  от
удивления рот, выговорил стоявший с ними мужик.
     Народ меж тем прибывал, толпа густела, а из ворот  выезжали все новые и
новые  сани,  возки  и,  казалось,  им  не  будет числа. Любопытные пытались
сосчитать, сколько  людей едет с  царем, кто-то узнавал знакомых, кричал им,
сходились,  переговаривались,   спрашивали  друг  друга:  "Царь-то  с  новой
царевной вместе поехал али сам по себе?".  "Поди, с ней, если на богомолье".
"А  она крещеная? Черкеска,  ведь". "Как  не быть  крещеной,  все  же царица
московская".
     Ну вот  царский поезд умчался, ворота,  заскрипев, закрылись  и у башни
остался стоять, покачивая бердышом, казалось, равнодушный ко всему  стрелец.
Народ начал потихоньку расходиться с площади, вспомнив каждый о своих делах.
     -- Ну что, поди, и мы домой  отправимся? Повезло, царя увидели. Дай ему
Бог  здоровья, --  и Богдан  широко  перекрестился  на  икону,  висевшую над
кремлевскими воротами.
     -- Надо бы завтра в храм сходить, -- задумчиво сказал Герасим.
     -- Что, грехов много за дорогу накопил? -- поддел брата Богдан.
     -- Грехи, не грехи, а в храм надо, -- упрямо ответил тот.
     Тем же вечером Аникий Федорович Строганов сидел за  столом возле печки,
прислонясь к ней правым боком, и тихо  беседовал с управляющим Савелием.  Он
задумчиво  поглаживал окладистую бороду, рассыпавшуюся  по широкой  груди, и
наставлял управляющего, что нужно сделать в его отсутствие:
     -- Половину обоза на  продажу пристроил, еще столько же осталось. Пусть
так в амбарах и лежит. Цены пока большой за нее не дают. Может к весне вверх
пойдет. Ты уж, Савелий, сам гляди, когда продавать.
     --  Как скажешь,  батюшка,  как  скажешь, -- с  подобострастием  моргал
водянистыми  глазками тот,-- наше дело  холопское,  ваши приказы точнехонько
исполнять.
     --  Холопское-то  холопское, да  башка  тебе  на что дана?  Чтоб  шапку
носить,  да  господам кланяться? Ты, давай, кумекай и  сам  помаленьку,  раз
управлять моим  хозяйством взялся. Ладно, соль все одно разойдется. А я  вот
хотел к  государю попасть, пред его ясные очи, да не успел... Сказывают, что
сегодня он на богомолье уехал.
     -- Так то их царское дело. Теперь ждать придется долгонько, -- зачастил
Савелий.
     -- Надо  было мне  через князя Романа попробовать  до  него  пробиться,
царь-батюшка теперь  только  после Рождества в Москву пожалует,-- раздумывая
вслух,  высказался Аникий  Федорович. -- Может  и мне следом за ним к святым
мощам поехать?
     -- Как батюшке угодно будет, можно и поехать.
     -- Э, плохой из тебя  советчик, Савелий, иди лучше спать. Чем  с тобой,
так лучше с этой печкой разговаривать.
     Савелий как будто только этого  и ждал, мигом исчез, оставив Строганова
одного. А к царю Аникию Федоровичу действительно попасть нужно было позарез.
Прошлым  летом не поладил он  с Чердынским  воеводой,  который воспротивился
строительству  новых  варниц  на  ничейной  земле,  заявив,  что   та  земля
государева, и без грамоты царевой добывать соль никак не можно. Аникий тогда
вспылил, пригрозил написать царю, сообщить о многих винах воеводских, отчего
тому бы  не поздоровилось. Воевода  смолчал,  затаился, а  потом  Строганову
донесли, будто посылал он на Москву  гонцов с  тайной грамотой к государю. А
уж  что в той грамоте было,  кто знает. Вот теперь  и надобно  царя увидеть,
объяснить,  что  городки  он ставит  на  ничейной земле не только ради своей
корысти,  как  Чердынский воевода думает, но и для бережения  всего русского
государства.
     Он еще чуть посидел, обдумывая, через кого бы лучше из своих московских
знакомых выйти с челобитной к царю, чтобы тот не сомневался в делах его и не
чинил препоны.
     Раньше, когда  всеми делами  при  дворе  заправлял его давний  знакомец
Адашев,  то  через  него  любая  Строгановская  грамота  быстро доходила  до
государя. Царский  любимец  знал, когда и с чем подойти к Ивану Васильевичу.
Правда, и брал он за  это  немало, но дело  того стоило. Теперь же  не стало
Адашева  при дворе,  выслал  его  царь из  Москвы и  говорят, будто и  вовсе
преставился  он в каком-то  глухом городке подле  самой Ливонии,  закадычный
дружок его. Так  что  теперь надо нового человека искать, кто к царю  прямой
доступ  имеет.  Иначе...  Иначе  сживут  его  недруги  со  света,  не  дадут
развернуться, Самое лучшее, конечно, самому на Москве жить. Только и там, на
уральской  земле, без него  дела  вкривь  да  вкось пойдут. Везде свой  глаз
нужен.
     С этими мыслями Аникий Федорович уснул так и не решив, как же ему лучше
поступить.

        * * *

     ...  Прошло  несколько  недель и перед  самым Рождеством  прискакал  на
Москву дворянин Константин Поливанов с грамотами к митрополиту Афанасию и ко
всему народу московскому,  которые ведено  было глашатаям  по всем  площадям
читать. И выходило из тех грамот, что царь Иван  Васильевич, сложивши с себя
венец царский, будет теперь жить в слободе  Александровской, а народ русский
без царя сиротой оставляет. Произошло после этих грамот  волнение великое по
всей Москве. Черный люд, собравшись на площади возле Кремля, кричал в голос,
что всех  изменников бояр пожечь  да повесить надобно. Бояре же, запершись в
своих домах, боялись на улицу выходить.
     Наконец, к  народу вышел  митрополит  и объявил, что он немедля едет  к
царю  слезно  просить  его  вернуться  обратно. Люди, выслушав его,  тут  же
опустились на колени и возопили:
     --  Будем  царю  вовек  послушны,  пусть только  простит нам вины наши!
Стеной за него станем, себя не пожалеем!
     На  другой  день  митрополит  со  святителями  Новгородским  Пименом  и
архимандритом   Чудовского   монастыря   Левкием,   епископами   ростовским,
суздальским, рязанским, крутитским  и многими архимандритами спешно  выехали
вслед  за  царем  к   Александровской   слободе.  С  другого  конца  столицы
отправляется  богатый поезд со  знатными  князьями и боярами,  возглавляемый
Иваном  Дмитриевичем  Бельским и Иваном Федоровичем  Мстиславским,  а  также
другими  знатными боярами  и  дворянами.  Узнав  об  этом,  Аникий Строганов
кликнул  дворовых  людей и  велел  ехать за ними  следом. Едигир,  Богдан  и
Герасим, спешно оседлав  коней,  вылетели  на улицу и уже  на спуске к  реке
догнали  строгановский возок. Через два дня бешеной  скачки  они подъехали к
возвышавшемуся на  холме  собору  Александровской  слободы, исконной царской
вотчины.

        * * *

     ...Иван  Васильевич  прохаживался по комнате длиной в восемь  шагов  и,
уткнувшись в противоположную  стену, поворачивал  обратно, отсчитывал  снова
восемь шагов и... опять стена. Он не любил число "восемь" как и не любил все
цифры, числа, которые  делились пополам. Было в них  что-то предательское --
хитрость, скрытая в умении безболезненно распадаться  надвое. Ящерица так же
легко отбрасывает хвост,  а через  несколько  дней как ни в  чем  не бывало,
объявляется  с  новым. Вот "тройка", "пятерка" -- другое дело. Дружественные
числа.  Они  не предадут, не изменят,  их не разрубить  пополам.  А  случись
такое, рассыплются в  прах,  но верность сохранят.  "Именно  так,  именно,--
думал  Иван  Васильевич,  продолжая  вышагивать  меж  стенами,  расписанными
изображениями заморских птиц по краям и зверем-единорогом в центре. -- Будет
время, запишу измышления свои. Только когда оно, время, для писания будет...
И будет ли..."
     Уже две недели как царь всея Руси, венчанный на царство предков  своих,
пребывал  в  дальней  загородной  вотчине,  Александровской  слободе.  Ранее
приходилось ему бывать здесь два или три раза всего.
     Но в отличие от неугомонной и всеядной Москвы чем-то запала она в душу,
тянула,  звала  обратно.  С Анастасией, упокой Господи ее  безгрешную  душу,
лучшие  дни тут проведены... Как  давно то было... Будто целая жизнь прошла.
Анастасия, была здесь совсем иной, нежели  в  кремлевских, сумрачных, всегда
жарко  натопленных пахнущих  кислой  овчиной  палатах.  Счастливые  то  были
деньки-денечки, но,  верно,  не  суждено уже повторить  их, вкусить благость
всепонимающего  и  всепрощающего взгляда отроковицы его.  Сама  же она перед
кончиной  своей  в день  Преображения  Господня  тихим голосом  совет  дала:
"Езжай-ка   ты,   Иванушка,  подальше   из   Москвы   подколодной,   нам  не
дружественной. Никто нас  здесь  не  любит. Всяк норовит ущипнуть побольнее,
кусок пожирнее  себе  урвать,  утянуть.  Удельные  князья  Москву  вовек  не
признают. И одно то, что ты на московском престоле сидишь, уже им в тягость.
Не будет тебе тут покоя..."
     Осталось после нее два сына малолетних -- Иван да Федор -- сиротами при
живом отце. Где ему время взять за играми ихними наблюдать, доблести  ратной
учить,  когда сам отдыха  не  знает.  Только от крымцев отобьется, как  ляхи
лезут. Хотел породниться  с  ляхами, отправил сватов королю Сигизмунду, мол,
желаем  сестру  его Екатерину законной  женой своей видеть.  Нет, не захотел
королек  польский  умерить  свою  гордыню  непомерную,  слить  две   державы
славянские и  туркам, немцам  единый щит выставить на рубежах общих. Накажет
его Господь за  гордыню,  ох, накажет...  Припомнится ему  на том  и на этом
свете... Ладно, мы люди не гордые и престол московский не самый захудалый на
просторах  европейских.   Князь  кабардинский  Темгрюк  с  великой  радостью
согласился  дочь  свою  Марию в жены государю  русскому  отдать.  Девка  она
молодая, красивая, да только наших обычаев не знает и климат ей не привычен,
хворать начала.  Сына  Василия  родила,  а  он  и  года  не  прожил,  помер,
сердечный. Куда деваться? Бог дал, Бог взял.
     Иван Васильевич подошел к  двери, прислушался к шагам, но кто-то прошел
мимо, не остановился, и он вернулся  обратно, продолжая расхаживать от стены
к  стене. Последним толчком, довеском ко  всем прочим бедам,  оказался побег
Андрюшки Курбского  к литовцам.  Уж этого выкормыша  он ставил и почитал как
брата  родного: и дружка на свадьбе, и первый за столом, и главный воевода в
походах.  Шептали  ему, будто Андрюшка скрытен  стал  последнее время,  таит
чего-то, недоговаривает. Но ведь христианин же он, на  исповеди ходил, крест
целовал,  за здоровье государя пил, и как же так...убег?  Мог бы прийти и, в
глаза  глядя, сказать с чем  не  согласен,  чего  опасается,  а  то  прислал
писульку, словно вор какой подметное письмо.
     Иван Васильевич остановился у стола и прочел, тихо шевеля губами:
     "Писано в Вольмере, граде государя моего Августа  Жидимонта, короля, от
него же надеются много пожалован и утешен был ото всех скорбей моих милостию
его..."
     Он зло  стиснул  зубы  и  удержался, чтобы  не  плюнуть  на грамоту, не
разорвать  в клочья  и, подавляя в себе искушение,  вновь заходил от стены к
стене,  не замечая,  что все  ускоряет  шаг.  "Пес  шелудивый! Вмиг  хозяина
поменял!  И  на  кого?  На Жидимонта! Жид,  он и есть жид,  иного  слова  не
подберешь.  От  них  жидовская  ересь по  Руси  расползлась и  добрых  людей
смутила. Сколько  с ними мороки! Не знаешь, как эту мерзость с русской земли
повывести, каленым  железом только повыжечь. Но  и это  сегодня не  главное.
Главное, что  не  знает  он,  как  с  боярами  совладать,  сладить. Пробовал
полюбовно уговорами да увещаниями, а толку никакого.  Нет конца  их  грызне.
Недаром  говорят:  "Смирен  духом,  да   горд  брюхом".  А  сытый  только  о
собственной сытости и думает, на  государеву службу ему плевать.  Царь,  как
прыщ  на  носу, мешает лишь. Разогнать их по вотчинам -- завопят,  мол, царь
один править собрался! А мы, де, как же?! Лучше пусть, как сидели на Москве,
так и сидят, а он  сам в свою вотчину отъедет. Желаете государством править?
Вот вам и свисток, и дудку, и кнут в руки, чтоб врагов понужать, ошпаривать.
Только кнут в оглобли не впряжешь, на кнуте далеко не уедешь, суп из него не
сваришь.  Так  что теперь, бояре дорогие, хлебайте власть державную ложками,
кто   больше   зачерпнет.   А   как   притомитесь,   так   ко   мне   же   и
приползете-заявитесь, бородами  половицы  мести будете.  А вот  тут-то, если
соберусь в Москву возвернуться, то въеду, как царь над вами, а не как ровня,
за которую вы меня почитали".
     Размышления  государя  прервал  осторожный  стук  в   дверь   и  следом
просунулась  патлатая  голова  Алексея  Басманова.  Слегка округлившиеся  от
хмельного  глаза  уставились  на  Ивана  Васильевича,  и  он  с  придыханием
заговорил:
     -- Батюшка-государь,  Иван Васильевич, целый  обоз с самим митрополитом
Афанасием  во  главе  пожаловал.  Пеняют, что в колокола  не  звоним в ихнюю
честь. До тебя просятся. Допустить али обратно завернуть?
     Иван  Васильевич  ждал гостей с Москвы ни один день, и сейчас готов был
сам бросится  митрополиту  навстречу,  но сдержался,  пересилив себя,  и  не
торопясь, опросил Басманова:
     -- Банька-то  истоплена? Вот и сведи старцев туда. Пусть себе погреются
с дороги, а то перемерзли, небось. Да прикажи столы накрыть и к встрече  все
подготовить. Как после бани рассядутся, меня кликнешь.
     Голова Басманова скрылась, было за дверью, но затем показалась вновь:
     --  Так там  с ними  еще бояр,  князей и  купцов тьма-тьмущая, все и не
войдут.
     -- Кто из бояр заявился? -- Иван Васильевич насупился.
     -- Многие... Как увидел, так сразу к тебе и побег.
     -- Ладно,  размещай всех. Куда ж их  по  морозу  обратно гнать? Иди, --
кивнул Иван Васильевич любимцу.
     Когда он  вошел в палату, все собравшиеся, сидевшие  тихо, лишь изредка
перекидываясь словами,  вскочили  с мест, выдохнув,  как один: "Царь!!!"  Он
обвел  всех твердым взглядом, моля про себя Господа, чтоб дал сил  выстоять,
не сломиться, не принять их доводы, а поступить как решил, и поклонившись на
три стороны, прошел к своему месту.
     -- Благодарю всех, кто  пожелал приехать в  келью  мою. Тут  и проведу,
верно, остаток  дней  в  трудах  и  заботах  о душе нашей,--  он  прервался,
поморщился  от приторности сказанных слов  и,  чуть помедлив,  продолжил. --
Чадо  я  малое,  неразумное среди  вас,  мужей  державных,  и  не ведаю, как
государством править далее.  А  потому,  преклонив  колени  к  мощам  Сергия
Чудотворца, испросил у него, как же быть мне,  грешнику великому? И было мне
откровение Божие -- удалиться на покой от дел мирских. А теперь вкусите, что
Бог послал, а уж потом разговоры говорить станем.
     Он  первым  сел  на  лавку,  а  все  собравшиеся  еще  какое-то  время,
пораженные услышанным,  стояли, но затем  по  одному  начали  рассаживаться,
однако никто не спешил притрагиваться к  еде и винам. Тогда Иван  Васильевич
поднял кубок:
     --  За  здравие  ваше  и  ниспошли,  Господи,  прощение за грехи  наши.
Наконец, все  как бы  ожили,  задвигались, подняли кубки. Кто-то  выпил, кто
поставил, чуть  пригубив. Неловкость и напряжение витали в Дворцовой палате.
Но вот послышались голоса с  разных концов стола.  Государь  не торопясь ел,
поглядывая то на один стол, то на другой, отмечая про себя, кто пожаловал  в
слободу  и  решил, что  здесь собрались главным  образом те,  кого приятно и
ранее было видеть ему за своим столом, кого выделял среди прочих. Заметил он
и  Аникия  Строганова,  сидевшего скромно в углу  дальнего  стола. Удивился,
появлению его с дремучих уральских лесов.
     Встал митрополит Афанасий и, откашлявшись, мягким торжественным голосом
заговорил, обращаясь к Ивану Васильевичу:
     -- Спасибо, государь, за добрые слова о здравии нашем, но как мы  можем
думать о  себе,  дети  твои, когда ты, отец наш родной, оставил нас и от дел
удалился. Кто же теперь защитит нас от ворогов?  А ежели летом  опять крымцы
навалятся, с ляхами война не кончена... Неужто ты хочешь сына малолетнего за
себя оставить? Так мал он еще, не разумен. Ответь нам.
     Иван Васильевич, не глядя на митрополита, спросил:
     -- Одного не  пойму, зачем  вам государь нужен, когда каждый  боярин на
Москве сам себе голова? Они вас и  защитят, и в обиду  не дадут, и суд опять
же  через  них вершить станете. А кому  не понравится, можете, как  Андрюшка
Курбский, к ляхам или к ливонцам на службу перейти, переметнуться.
     -- Чем мы обидели государя так,  что он нас в измене обвиняет? -- подал
голос новгородский архимандрит Пимен.
     Иван Васильевич метнул на него полный ярости взгляд и, помолчав, сказал
негромко:
     -- Я не девица  красная, чтоб  обиды таить, да слезы  лить. А  кто  что
замыслил супротив  меня  и не столько против меня,  сколько  против  державы
всей, то  каждый  хорошо  знает,  --  и  скривив губы  в усмешке,  добавил с
ехидцей, --  я немцам  да ливонцам писем не слал, к себе их на землю нашу не
звал, а потому и обид не имею ни на кого.
     Пимен едва не поперхнулся от услышанного и торопливо опустил глаза, его
бледные щеки  порозовели и капельки пота  собрались  под клобуком. Остальные
зашушукались, запоглядывали на новгородского архимандрита, поскольку каждому
были известны слухи о заигрывании новгородцев с немцами и давненько они, как
блудливая  девка, глазки немчинам строили,  мол,  "приди  вечерком,  отдамся
тайком".  Иван Васильевич попал не  в бровь, а в глаз, вскользь  намекнув об
этом.
     Тут  со своего места  встал Иван  Дмитриевич Бельский и,  высоко подняв
здоровенный кубок, зычным голосом, перекрывая застольный шум, заговорил:
     -- Бывал я во многих странах-государствах и королей, и царей повидал на
своем веку.  Разные  среди  них имеются, как и  народ разный  там живет.  Но
такого благочестивого государя, как наш, да чтоб народ свой любил и почитал,
как родных детей, нигде не встречал...
     --  Любо говоришь,  боярин,--  выкрикнул  сидевший неподалеку  от  царя
Афанасий Вяземский.
     --  Что  думаю,  то  и  говорю,  князь,--  продолжал  Бельский, -- если
государь наш собрался от дела отойти, то и я вслед за ним в монастырь ухожу.
Сегодня же постриг приму, прямо здесь в храме.
     -- Проспись только для  начала, -- негромко  сказал архимандрит Левкий,
-- а то утром в монашеской рясе девок щупать побежишь.
     Но  Бельский или не  услышал, или не обратил внимания на обидные слова,
говорил дальше все более распаляясь:
     -- В бою ли, в молитве  ли наш  царь  впереди всех государей! И надобно
нам Господа славить  за милость великую  жить под  ним. Умру, но  не позволю
куражиться! За  твое  здоровье,  государь! -- и  он,  припав к кубку, долгим
глотком в один дух опрокинул его  в  себя. Верно, Бельский готовился сказать
еще что-то, но его потянули за полу, усадив на место. Иван Васильевич хоть и
сделал вид, что не принимает всерьез откровение подвыпившего боярина, тем не
менее, расслабился лицом, взгляд  его потеплел, исчезли на  лбу у переносицы
морщинки. Вслед за ним вставали еще несколько  человек со здравицами в честь
государя, а  потом и вовсе пошла гульба,  и виночерпии не успевали подливать
вино в кубки.
     Иван  Васильевич,   видя   как  разгулялись  гости,  тихонько  встал  и
направился в свою комнату, никем не  сопровождаемый.  Но едва успел сесть на
лавку, как постучали и тихий голос  за дверью прочел молитву,  а затем в уже
открытую дверь спросили:
     -- Разрешит ли государь потревожить его?
     -- Входи, входи, владыка Афанасий. Все одно знал,  что  следом придешь.
Поговорим,  пока  гости  гуляют. Старец  вошел  и,  перекрестясь  на  иконы,
остановился посреди комнаты, оглядываясь.
     -- Хорошо тут у тебя, спокойно.
     -- Да, не Москва,  потому и уехал сюда. -- Иван Васильевич подошел  под
благословение  к  владыке  и,  поцеловав  тому  руку, подвел его к  большому
креслу, стоящему возле изразцовой печи.
     -- Рассказывай,  государь, чего  задумал.  Не верю, будто  в  монастырь
собрался не посоветовавшись со мной.
     --  Вот  сейчас и  посоветуемся  и  благословишь  раба  Божия  Ивана на
иночество, -- с усмешкой ответил тот.
     -- Не будет  на то моего благословения.  Как отцу  при многих детях его
непозволительно  бросать  их,  и тебе  в  твои-то  лета  рано  об  иночестве
помышлять. Да и не думаешь ты о  нем,--  старец отстранился от склонившегося
над ним царя, -- только все одно не пойму, что у тебя на уме.
     -- А  тут  и  понимать  нечего. Не хочу  больше  зубатиться с  боярами,
потакать им  в забавах, кто кого по  чину выше  и  кому где сидеть положено.
Ишь, чего задумали -- как кого не уважил, так норовят переметнуться к  иному
царю, где бы их оценили...
     -- Так  то обычай издревле идет -- государя себе по чину  выбирать,-- с
усмешкой ответил митрополит.
     -- Обычаи разные бывают. Есть такие, что во вред не только человеку, но
и державе всей.  Они свои заслуги  от дедов  и  прадедов исчисляют. Ладно бы
свои  отличия имели, а то ведь, чем гордятся? Доблестью  отцов своих к  чему
сами руки не приложили, пальцем не шевельнули, -- Иван Васильевич все больше
сердился,  глаза   его  расширились,  левую  щеку  повело,  исказив  лицо  в
неприятном оскале, пальцы судорожно сжимались, и сам того не замечая, брызжа
слюной на митрополита, он едва сдерживал гнев, чтобы не заорать.
     -- Охлынь, остудись, государь. Господь  с тобой, а то прикажу за святой
водой послать.  Вон расходился-то как, сам  на себя  не  похож. Чего с этими
боярами  сделаешь? И до тебя иные государи не  могли урезонить  их. Смирись,
вот  мой совет. Каждый  день да по несколько раз прошу Господа, чтоб мир  на
землю нашу послал, да видно не скоро тому быть.
     -- А я о мире и не думаю! Мне после себя державу оставить нужно единой,
как...,-- он помолчал,  подыскивая  слова, и повернув голову к стене, увидел
висевшую  на  ней  кольчугу, кивнул,--  как  доспех  этот  из  разных  колец
сотканный не всякому дано разрушить.
     -- Чего ж ты железо с людьми равняешь?
     -- Если  надо,  то каждого в огне накалю, молотом  откую,  чтоб стал он
крепок душою и телом и мне, государю своему, послушен...
     -- Да ты и впрямь  немыслимое дело задумал.  Не все то выдержат, да и у
тебя сил не хватит.
     -- Вот о том и молю Бога, чтоб сил моих хватило, а уж там пускай каждый
за себя  решает  и силы свои с моими соизмеряет,--  Иван  Васильевич немного
успокоился и отошел от  митрополита, вдев руку внутрь кольчуги,  пояснил, --
есть  нужда всех людишек через  такое  вот  сито  просеять,  как  в  Писании
сказано, зерна от плевел отделить. Зачем  шелухой амбар государев заполнять?
Вот и порешил я по первому разу отделить верных мне  людей от всех других, в
ком сомнение имею, и округ  себя собрать  на свой удел. Пусть ходят под моею
рукою и  себя в  деле  покажут, а там и до остальных дело дойдет. Кто в моем
кругу стоять  будет, опричь меня, так  и  звать буду  опричниками. Остальные
пущай, как и ранее на земле своей живут, в земщине. Понятно говорю?
     -- Понятно-то оно  понятно, да не пойму, чего даст тебе это,  государь,
какая выгода в том?
     -- А я выгоды  и не ищу для  себя, пусть все будет как  есть, но только
слуги  мои за земством тем следить  будут,  словно соколы за мышью  полевой,
никому не спрятаться. Та моя служба, что опричниной звать  стану, изменников
хватать будут и ко мне  на  суд скорый доставлять. А уж там  погляжу, каковы
грехи их...
     -- Казнить будешь?
     -- А и буду! Али ты мне запретишь?!
     -- Тяжко  грехи  чужие  на  себя брать. Наше дело  отмаливать  их перед
Богом, а ни в дела ваши вмешательство нести.  -- Митрополит тоже посуровел и
говорил  отрывисто,  отводя  глаза  от царских, которые, казалось,  излучали
невидимый  свет,  притягивали  к себе, и Афанасию стоило  больших  трудов не
смотреть в  них.  Он помолчал и, вставая, перекрестился,  -- все мы грешны и
всем перед Господом ответ  держать. Ты сам, государь, все решил без моего на
то  совета,  и тебе  перед  лицом  Всевышнего  в  день  Страшного Суда отчет
держать.  Делай, как  знаешь,--  и, перекрестив  Ивана Васильевича,  пошел к
двери.
     Государь хотел окликнуть, остановить его, но понял, что не  найти ему у
митрополита поддержки в задуманном,  не  приемлет он  и  не разделяет мыслей
его,  встал и, когда закрылась дверь, выхватил из ножен висевший здесь же на
стене  обоюдоострый кинжал  и с силой ударил  по кольчуге. Клинок,  пружиня,
согнулся и отскочил от прочно сплетенных одно к одному  металлических колец,
гулко отозвавшихся  на  удар.  Царь отбросил его и  в  припадке  ярости  уже
кулаками продолжал молотить по  жалобно позвякивающей кольчуге. Почувствовав
боль, он  упал на кровать, сотрясаемый внутренней дрожью, выкрикивая злобные
слова в подушку и раздирая ее зубами.

        * * *

     ...Едигир ходил по двору среди прочих, кто приехал со своими господами,
и  рассматривал  с  восхищением  царские  хоромы,  переводя взгляд с  одного
строения на  другое. Он и  не заметил, как подошедший  сзади стрелец стукнул
его  по  шее  так, что с  головы упала шапка, и  резко отскочил, уставясь на
того.
     -- Чего вынюхиваешь,  образина,-- загоготал тот и  Едигир  почувствовал
густой винный  запах, да и стрелец, покачиваясь  на ногах, не скрывал этого.
-- Поди, задумал, как к государю нашему пробраться? Лазейку ищешь? -- и он с
размаха ткнул в живот кулаком.
     Едигир  сделал шаг назад и, перехватив вытянутую руку обидчика, с силой
дернул,  выставив   вперед  правое   колено.   Не   ожидавший  сопротивления
подвыпивший стрелец полетел головой  в  сугроб, но скоро выбравшись из него,
размахивая кулаками, с руганью кинулся на Едигира:
     --  Так ты  еще  руку  поднял на  царского  слугу!  Сничтожу! -- грозно
закричал обиженный стрелец.
     Едигир решил, что и правда неловко на царском дворе устраивать побоище,
а  потому лишь ловко  подсек бежавшего  стражника  и тот рухнул навзничь. На
помощь стрельцу кинулись еще двое с бердышами наперевес, но Едигир, не давая
приблизиться,  ногами  уложил  и  их,  подхватив бердыши,  выставил  вперед,
показывая, что драться он не намерен, но и  не желает  давать себя в  обиду.
Неизвестно,  чем  бы все это  закончилось,  поскольку еще с десяток  человек
бежали  к  ним,  размахивая кто копьем,  а  кто  саблей, если бы не  окажись
поблизости Алексея Басманова, вышедшего из царских покоев.
     -- Что за шум?! -- заорал он,-- а ну, стоять! Вам говорю!
     -- Этот вон, -- стрелец указал на Едигира, -- выглядывал чего-то.
     --  Я  и  решил,  а  может  он  до царя добраться хочет,  мало  их  тут
понаехало...
     -- Который,-- степенно спросил Басманов.
     -- Этот,  этот,-- закричали стрельцы, указывая на  Едигира. --  Дозволь
боярин, нам в подвал его свести. Там мигом разберемся,  огоньком подпалим  и
узнаем, чего он замыслил.
     --  Погодь,--  Алексей  Данилыч  легко  плечом  отстранил  стрельцов  и
вгляделся в Едигира, -- Чей будешь? Откуда взялся?
     -- Со Строгановым приехал к государю,-- неохотно ответил тот.
     -- А чего высматривал?
     -- Смотрел...
     -- Чего смотрел-то, не видел раньше что ли дворцов таких?
     -- Не видал,-- протянул Едигир.-- Красивый ...
     --  Красивый,--  протянул  Басманов,  передразнивая.-- Царский  дворец,
потому  и  красивый.  А,  однако,  молодец,  что  не  убежал.  Говоришь,  со
Строгановым приехал, с самим Аникием, что ли? Вот и пошли к нему.
     -- Пошли,-- с облегчением вздохнул Едигир, не выпуская бердышей из рук.
     -- А они тебе ни к чему будут, -- Басманов сам взял оружие и воткнул их
древками в сугроб,  --  забирайте,  вояки!  Храбрецы,  десять  на одного!  И
смотрите мне, чтоб вина больше  не пить! -- и он  повел Едигира в деревянный
дом на отшибе  слободы, где  отдыхал вернувшийся  к себе после ужина  Аникий
Федорович Строганов.
     Тот  встретил  Басманова как  старого  знакомого и радостно засуетился,
усаживая его. Но бросив недовольный взгляд на  застывшего  в дверях Едигира,
спросил:
     -- Чего хотел-то, Василий?
     --  Вот, драчуна твоего привел,  чуть не  переколотил стрельцов моих,--
ответил за него Алексей Данилович, -- откуда взял такого?
     --  Сам пришел в городок ко мне. Сказывает, будто князь сибирский, так?
-- он глянул на Едигира.
     Тот молча пожал плечами и остался стоять неподвижно.
     --  Князь,  говоришь? Надо  бы  его  царю  показать,--  заинтересовался
Басманов  и  оценивающе  оглядел  Едигира, --  нам сейчас такие  люди весьма
нужны. Крещен?
     --  У  меня  в городке и крестился,-- Строганов мигом сообразил,  какие
выгоды будет  иметь,  если его охранник  попадет  в  число царских  слуг,  и
переменил тон разговора,-- садись, Василий, чего стоишь?
     Тот осторожно  присел на лавку, словно боялся раздавить ее, и, скрестив
руки  на  груди,  застыл  в неподвижности.  Строганов "отметил про себя, что
никому  так  не  доверял  из своих  людей,  как этому молчаливому  и  всегда
спокойному выкресту.  От него исходило  не только спокойствие и уверенность,
но и какая-то  правота в своих поступках,  действиях. И  хоть находился он у
Аникия Федоровича на службе,  службой это было назвать трудно. Он просто жил
рядом с  ним по собственному разумению и  принципам, воспринимая внешний мир
по-своему не так, как  другие, видел в нем иные законы и  ценности. С ним не
нужно  было  спорить,  убеждать, приказывать. Нет, он  сам  делал и совершал
поступки, которые оказывались нужными и полезными всем окружающим.  Но это и
настораживало,  не  давало  предугадать, распознать его, чтобы сблизиться  с
ним, сдружиться по-настоящему.
     Но  сейчас Строганова мало интересовали  странности  его охранника.  Он
лишь мельком отметил про себя, что надо как-нибудь поговорить с ним наедине,
по  душам  с  хорошим  вином  и  угощением. А  сейчас  на  Москве  он  искал
единомышленника в делах своих и лучше Басманова, с которым он встречался еще
во время прошлых приездов, трудно было кого-то найти.
     -- Угощения не предлагаю, -- заговорил Аникий Федорович, -- не у себя в
вотчине. В гостях. Но вот просьба у меня к тебе имеется, Алексей  Данилович,
превеликая. Не откажи выслушать.
     -- Отчего не выслушать. Всегда рад помочь, коль в моих силах. Только не
знаю, смогу ли помочь тебе, Аникий. Дело-то видишь как повернулось...
     --  Да  уж,  слышал  я сегодня  царя-батюшку  и в  голове  моей  дурной
ничегошеньки в ряд  не легло, не выстроилось. Неужто и впрямь государь решил
монашеский клобук на себя надеть?
     -- И ты туда же, -- усмехнулся Басманов, -- то бояре далее собственного
носа  ничего  не видят, а  ты мужик вроде с умом,  понятие обо  всем имеешь.
Болтают, будто  живешь  в своих вотчинах  как князь  удельный.  Даже войском
обзавелся...
     Болтают  то,  наговаривают, а ты и  веришь,-- испуганно  замахал  рукой
Строганов,-- не скажи кому еще.
     --  Я-то не скажу.  По мне,  так хоть по небу  летай, да вниз не падай.
Зато  много  на  Москве  зубоскалов,  которым  дай  язык почесать,  честного
человека  плутом  назвать. Но не о том  я. Ты-то, Аникий, как не понял о чем
государь давеча за столом говорил?
     --  Как  все,  так  и я,  --  Строганов обиженно опустил голову  и тихо
посапывая, соображал тем временем, кто из недоброжелателей мог оговорить его
перед царем, а таких было немало...
     -- Государь решил царство свое на две  части поделить -- на праведных и
неправедных...
     -- Как это? -- ошарашено уставился на него Аникий. -- А кто неправедным
окажется, так тому камень за пазуху и в реку, что ли?
     -- Погоди, не  шуми, дай слово сказать.  Мы о том с Иваном Васильевичем
много  думали и так, и сяк рядили.  Выла  и о том речь, чтоб кто против царя
идет, то  лишить их жизни  без жалости христианской, как ворогов государства
нашего.
     -- Неужто и такие есть?
     --  Есть, есть. Всяких в  достатке,  которых пой да корми, а  своим  не
зови. Только как их  узнать, распознать, то  главный вопрос. Потому теперича
будем мы  к  себе принимать  лишь  тех,  кто  царя  почитает наипервее отца,
матери, как Господа Бога.  А повелит государь, так и отца  выдаст с головой,
коль тот замыслил худое дело супротив него.
     -- Негоже так-то детям  против отцов своих идти. Такого  в Писании нет.
Не по-христиански деется. Почитай отца и мать свою...
     -- Думаешь, я из агарян и Писания святого в руки не брал? Только писано
там, что  царь  -- от Бога и  наместник  его на земле. А как Господь Авраама
испытывал,  заставив  принести  в  жертву  любимого сына Исаака?  И  ведь не
ослушался тот и руку уже занес, да ангел остановил. Или нет того в Писании?
     -- Как нет... Само  собой, именно так и описано. Так  ведь, про отца, а
не про сына, -- не унимался Строганов.
     -- Тьфу! Ну и упрямец ты, Аникий, я тебе  говорю стрижено, а  ты мне --
брито! Пойду я в таком случае, коль ты Писание лучше меня знаешь. Сиди тут и
разбирайся сам Чего доброго, когда  царь тебя к себе призовет, начнешь и его
уму разуму учить.
     -- Да успокойся ты, Алексей Данилович, присядь, -- вцепился Строганов в
руку Басманова, -- слова боле не вымолвлю. Уж я ли его  не почитаю пуще отца
родного. Да, совсем  забыл, я же  тебе подарок привез. Лисиц  черно-бурых на
шапку. Как в Москву вернемся, так и вручу за науку и за дружбу нашу.
     Басманов криво усмехнулся, поняв куда клонит  хитрый собеседник его, но
вслух сказал.
     -- И  не знаю, когда  в  Москву  обратно поедем, то  от государя одного
зависит. Как он решит. Но за подарок, все одно, спасибо тебе. Ценю дружбу. А
сейчас удоволю твою  волю, объясню как государю  преданность  свою выказать.
Станет он полк набирать особый, а ему и припасы,  и многое чего нужно. Ты уж
не поскупись  и поставь чего сможешь: товары ли, соль свою возов  несколько.
Все сгодится, сложится. Вот преданность свою и выкажешь.
     -- Невелики доходы мои, как иные думают, -- поскреб в бороде Аникий, --
ране метла резко  мела, а обилась, притупилась.  Басурманы житья второе лето
не дают. И где на них управу найти? Воевода Чердынский  за свою вожжу тянет,
глазом на мои варницы косит. Рук на все  про все  не хватает. Не знаю, как и
быть.
     -- Одной рукой узла не завяжешь. Бери помощников себе добрых, чтоб было
на кого положиться. В  работники беглых принимай, но только  я тебе того  не
говорил, не советовал. Показывай их как вольных. В тех лесах куда убежишь? А
про воеводу Чердынского потолкую с государем, положись на меня.
     -- Воинских людей бы мне испросить для защиты...
     -- Про то забудь. Воюем чуть ли не на четыре стороны света. Сам знаешь.
А чего тебе  плакаться?  Вон, какие  богатыри у  тебя  на службе, --  указал
Басманов на сидевшего молча Едигира, -- с ними кого опасаться?
     -- Мои заботы кто поймет, -- тяжело вздохнул Строганов.
     -- Это точно. Сунулся Еремушка к семи чертям. Коль назвался груздем, то
полезай  в  кузов.  День  к ночи клонится, а  человек  к заботам.  Ладно, не
проспите к заутрене. Царь  велит затемно еще звонить и сам приглядывает, кто
на  службу  идет,-- говорил  Басманов,  вставая,  перекрестившись  широко  и
размашисто, -- а про тебя, молодец, непременно государю доложу
     --  Ну,  а  ты,  Василий, чего  из наших  разговоров  понял?--  спросил
Строганов, когда они остались одни.
     -- Понял, что царь на службу зовет,-- ответил тот.
     -- И пойдешь?
     -- Не знаю. Думать надо.
     -- Ну ты подумай, подумай.  Только и обо мне  не забудь, когда твой час
придет.

        * * *

     Еще не  начало  светать,  когда Едигира  разбудил тугой, тревожный звон
колокола. Мерные удары, следующие один  за другим почти без перерыва,  вдруг
затихли и более  низкий, протяжный  удар,  как бы  завершая начатое,  сказал
последнее слово, созывая народ к заутрене.
     Поднялись и Богдан с Герасимом, начали торопливо одеваться. Послышались
голоса в других  комнатах, где так же ночевали приезжие не знакомые им люди.
Видно  всем было сообщено об обязанности появления на службе. Едигир натянул
сапоги и спросил-
     -- Царь тоже будет?
     -- На службе? -- переспросил Герасим, уже успевший собраться. -- Да  он
мне не докладывал чего-то. Но, думаю, обязательно будет. Подойдет и спросит:
"Где тут Василий, что с Сибири  приехал? Покажите мне его!" Обязательно тебя
спросит, -- поддразнил Богдан товарища.
     -- Зачем так говоришь?-- без обиды спросил тот.-- Вчера мне один добрый
человек на службу к царю предложил идти.
     --  Да что  ты говоришь? --  сделал изумленный вид  Богдан.  -- Так  ты
теперь у нас при царе, значит, служить  будешь?  Силен!  А нас познакомишь с
царем-батюшкой?
     Едигир понял, наконец, что над ним в  открытую  смеются. Не  умея найти
нужных слов для ответа, первым пошел к двери, зацепив на ходу широким плечом
Богдана,  да так, что  тот отлетел на лавку.  Герасим,  стоявший в  стороне,
захохотал и урезонил брата:
     -- Чего  ты цепляешься к нему? Ну,  чего? Он тебя не  трогает  и ты  не
замай.
     -- Да  я чего... И пошутить теперича нельзя,-- Богдан потер  ушибленное
плечо,-- у-у-у, медведь!
     В  храме  собралось  столько  народа,  что  рассмотреть царя, стоявшего
где-то перед алтарем в плотном кольце приближенных людей, было невозможно. В
нетопленом храме скоро  стало  душно  от большого числа собравшихся  и слова
молитвы  долетали до Едигира как сквозь толстый  слой ваты.  Но его поразило
стройное пение,  льющееся  откуда-то сверху, хотя  сколько  он  не  поднимал
голову, но  кроме образов святых на  сводах увидеть  ничего  не смог. Поющие
умолкли и один сильный голос мощно, с нажимом так, что  доходило до каждого,
заставляя  втягивать  голову  в  плечи,  несколько  раз  повторил: "Господи,
помилуй!  Господи,   помилуй!"  --   все  опустились  на  колени  и  Едигир,
замешкавшись,  увидел,  скорее почувствовал,  что видит  именно царя, так же
вставшего на колени перед священником.
     Второй  раз  он увидел его,  когда служба закончилась и после причастия
царь  первым  пошел  к  выходу  из  храма,  гордо откинув  назад большую,  с
выступающим лбом, голову, легко ступая меж склонившимися перед ним в поклоне
людьми. Рядом с ним по левую руку шел и вчерашний знакомец, что привел его к
Строганову,  оттесняя  стремившийся  приблизиться  к царю народ. Сам того не
замечая,  Едигир бросился следом, словно какая-то сила исходила от человека,
шагающего ни на кого не глядя, с взором, устремленным  к видимой  только ему
одному цели.
     Уже,  когда  шли  к  царским палатам,  Едигир стороной  обогнал  всех и
остановился, чтоб  еще  раз  получше разглядеть царя. Тут он попал на  глаза
Алексею Даниловичу Басманову, сделавшему легкий знак рукой следовать за ним.
Стражники  беспрепятственно  пропустили  его в покои,  но  дальше  небольшой
комнаты, где уже толпились люди, идти не позволили. Царь со своим окружением
скрылся за обитой железом дверью, и Едигир  огляделся, рассматривая тех, кто
оказался  рядом с  ним.  Было  несколько  юношей  в богатых одеждах  с  едва
заметной бородкой,  которые  всем видом показывали свою значимость, стараясь
даже  не глядеть  на окружающих,  отвернувшись к  небольшим оконцам,  дающим
слабый  свет.  В  дальнем углу на  лавке  сидел  тучный  человек,  с  трудом
поднявшийся  при  появлении царя и тут же опустился на скамейку.  Он  тяжело
вдыхал воздух полной грудью, прикрыв глаза и подняв голову, губы  его что-то
непрерывно  шептали. Никто не пытался с ним  заговорить  и он,  несмотря  на
разобщенность  меж  всеми  собравшимися,  выделялся  среди   других   полной
несовместимостью с окружающими. Едигир посчитал, что он  в чем-то провинился
перед царем и теперь приехал сюда в ожидании кары.
     Наконец,  дверь  открылась  и  Алексей  Басманов  легко  вынырнул, полу
согнувшись,  и  быстро  указывая пальцем  на  молодых  людей,  в том числе и
Едигира, поманил за собой. По узкому проходу они поднялись вверх по лестнице
и  зашли  в  залу,  заканчивающуюся  большой,  обтянутой  красной  кожей   с
вызолоченными  на  ней  птицами  дверью.  Подле нее  стояли  два  стрельца с
маленькими топориками в руках, глядя куда-то поверх, не обращая  внимания на
вошедших. По обеим сторонам залы были оконца и мягкий свет освещал стоящее в
центре массивное  кресло. Едигир  догадался, что это, верно, и  есть царский
трон и, ощутив  близость его, даже не  поверил в  возможность, что находится
рядом с ним.
     Басманов  же негромким голосом, с паузами, медленно выговаривая  слова,
что делало его похожим на полководца перед сражением, объяснил, зачем собрал
их здесь.
     -- Царь  хочет видеть,  кого  берет в свое  опричное войско,  кто будет
служить ему, и на кого  он может положиться. Ждите, скоро выйдет,  --  после
этого Басманов скрылся за красной дверью, оставив их в ожидании.
     Из  другой  двери  в  залу  вошел низкий кряжистый  человек  с  темными
глазами,  которые  резко выделялись  на испещренном  оспой лице,  и длинными
расслабленно висевшими вдоль  туловища руками. "Малюта  Скуратов",-- услышал
Едигир как  один из юношей тихо произнес за его спиной. А  тот замер, скорее
не  услышал, а уловил по  движению губ шепот и остановился, так  и не сделав
следующего шага.
     --  Зачем здесь? -- спросил, обращаясь  ко всем  сразу. Потом глаза его
скользнули  по лицам  и  остановились  с немым вопросом на шептавшем  юноше,
который как-то сразу порозовел и напрягся.-- Говори...
     -- Велели  собраться и ждать государя..., -- заикаясь, пролепетал тот и
попятился к оконцу под пристальным взглядом Скуратова.
     -- В  войско  государево хотим,-- безбоязненно  ответил другой,  верно,
знакомый Малюте.
     -- А, князь  Федор,  --  заулыбался тот,  -- тогда понятно,  ждите,-- и
вошел в ту же красную дверь.
     Время  тянулось  необычайно долго и будь  возможность, Едигир наверняка
ушел бы из таинственной комнаты,  где  никто ни с кем не разговаривал, не на
что было сесть,  в  воздухе стояла  какая-то  зловещая тишина.  Но, наконец,
дверь  открылась и первым  вышел Иван Васильевич, за  ним --  остальные. Все
низко поклонились,  он  прошел к  креслу  и сел,  откинувшись  назад. Вперед
выступил Алексей Данилович Басманов и обратился к юношам:
     --  Скажите, нет ли среди вас таких, кто  по робости  или по юности лет
своих  воинскую  службу царскую нести  не в силах будет?  --  общее молчание
послужило ему ответом. -- Хорошо, тогда подходите к царской руке, целуйте на
верность свою. Клянитесь, что ни живота, ни близкого  вам человека, ни  даже
отца с матерью не пожалеете, ежели узнаете, будто  замышляют они против царя
нашего, Ивана Васильевича, лихое дело.
     -- Клянемся!!! -- как  один  выдохнули все. Едигиру показалось, а может
так оно  и случилось, что и он повторил вслед за ними слова страшной клятвы.
Царь ласково улыбнулся и спросил:
     -- Чьи сыны будете? Назовитесь.
     -- Барятинский Федор...
     -- Репнин Алексей...
     -- Колычев Петр...
     Когда  очередь дошла и до  Едигира, то  Басманов  наклонился к  царю  и
что-то зашептал ему на ухо, а тот согласно кивнул головой.
     -- А поручители есть у него?  -- спросил Иван Васильевич, не сводя глаз
с Едигира, словно ощупывая, оценивая его силу и преданность.
     -- Аникий Строганов поручиться может...
     --  Это ладно... Тот врать  зазря не станет. Крещен? -- его полукруглая
бородка взметнулась в сторону Едигира.
     -- Да. -- Коротко ответил тот.
     -- И где же ты княжил на Сибири?
     -- Иршыш-река. Кашлык-городок зовется.
     -- Ясно, ясно. Из наших подданных. Не твои ли  люди  до нас приезжали с
посланием?
     -- Мои, государь.
     -- Не дал им разрешения с Москвы съезжать.  Тут при  себе и оставил. --
Не встречался с ними?
     --  Нет, государь, --  Едигиру живо вспомнилось прощание  с  Сабонаком,
будто вчера это было. Думал, пропал, сгинул в пути. Оказывается, жив.
     --  Прикажи  дьяку Петелину  Фоме  сыскать  тех  людей.  Да  пусть  мне
доложит,-- обратился Иван Васильевич к Скуратову.
     -- Сделаю, государь,-- Малюта кинул недобрый взгляд  на  Едигира,  -- а
крестное имя какое молодец носит?
     -- Василием назвали, а крестным Тимофей был.
     --  Добре...  То   по-нашенски...--  Малюта  отвел  взгляд,   и  Едигир
почувствовал себя как-то легче, увереннее.
     -- Покажешь себя в  деле и пожалую  тебе удел в земле моей. В ваши дела
нам вмешиваться не с руки, а кто мне верно  служит, тот мне и  люб.  Целуйте
руку,-- закончил Иван Васильевич.
     Едигир подошел последним  к царю и удивился малости размера руки  Ивана
Васильевича.
     Басманов придержал Едигира, шепнув ему:
     -- Беру  тебя к себе. Одежду  новую дам, при мне и жить станешь. Обожди
внизу, покуда не освобожусь.
     Когда Едигир  в новом кафтане  и шапке с  пистолем, заткнутым за  пояс,
пришел проститься с Герасимом и Богданом, те рты от удивления пооткрывали.
     --  Гляди-ка... А  мы  думали, обманывает  Василий. И точно,  на службу
взяли... Так теперь уже в Керкедан не вернешься?
     -- Не знаю. Все может быть. Хочу вернуться. Там видно будет...
     -- Чего Евдокии и Алене передать?
     -- Пусть сюда едут. Меня сыщут.
     Через  несколько  дней  Едигир   вместе  с  царским  обозом  выехал  из
Александровской слободы по направлению к Москве.



        О делах государственных

     <b><i>Если государь пожелает завести у себя производство разных предметов, то
должен  он подумать и решить с сановниками о  пользе того дела и  значимости
его  среди  прочих.   Должно  ему  найти  мастеров  и  пригодное  сырье  для
производства тех предметов.  Если  оно слишком дорого, то  лучше  может быть
покупать  сами  предметы  у  дружественных соседей  через  купцов  или  иным
способом. Если же нет  способов для доставки или покупки  их,  то пригласить
мастеров,  могущих наладить производство их. Мастеров следует содержать так,
чтоб не захотели они  бежать или перейти к иному государю и потому выполняли
бы работу свою с усердием и прилежанием и добротно бы...</i></b>

        <i>Из древнего восточного манускрипта</i>



        ОРУЖЕЙНЫЙ
        МАСТЕР

     Казань  переживала  далеко  не  лучшие  времена...  Еще  до  печального
события, когда после  много дневной  осады войска  московского царя, взорвав
стены, вломились в город,  правили казанским народом ставленники московские.
Сколько  раз  народ,  собравшись с силами,  стряхивал  их  с себя и  пинками
выгонял за ворота. Садился, вроде бы, свой хан, но длиннющие московские руки
дотягивались до него. Подкупали. Травили. А то  и силой сгоняли с  престола.
Казанцы только головами качали, а вскоре и вовсе перестали удивляться частой
смене  правителей  своих. Плевать, кто там сидит во дворце и  собирает с них
оброк  за торговлю, за  дом, за  скот...  Плевать  на них всех и  прошлых  и
нынешних. Таких мастеров  как  в Казани еще поискать  надо. Ковры.  Кувшины.
Одежда. Обувь. Оружие. Проживем при любом правителе!
     Базар,  протянувшийся  вдоль реки,  шумел  и  переливался  разноцветьем
красок, поражая обилием товаров. Карача-бек и Соуз-хан шли по конному ряду и
с  восхищением разглядывали  лошадей, выставленных на продажу.  Каких только
расцветок  не было здесь:  от  белоснежной  с  чуть  заметным изгибом  спины
молодой  кобылки и  до  заезженного,  замордованного  буро-грязного  мерина,
понуро уставившегося в землю и не перестающего хрумкать  подобранным  где-то
клочком сена.
     --  За  сколько  продаешь своего  красавца?  --  обратился  Соуз-хан  к
старику, сидевшему на корточках возле мерина. Они были даже чем-то похожи --
старый  уработанный  конь   и  его  хозяин:  потухший  взгляд,  вялая  поза,
отрешенность от всего.
     --  Зачем,  уважаемому, такой доходяга?  -- Ответил  вопросом на вопрос
старик.
     -- Вон, сколько добрых коней стоит, любого выбирай.
     --  Не  твое  дело,--   вскинул   голову  Соуз-хан,--  работников  хочу
накормить, да только и им, видать, костей этой клячи не разгрызть.
     --  Дело твое,  уважаемый,  я не неволю,--  покорно ответил  старик, --
только  конек мой мне  хорошо послужил  и  другому хозяину еще долго служить
сможет.  Случись  ему  при  мне остаться,  так  он  бы  и  меня  в иной  мир
проводил... Любить надо скотину  свою, а ты, уважаемый, не умеешь. Иди себе,
куда шел.
     -- Нет,-- не  унимался Соуз-хан,-- скажи, чего ж ты его продаешь,  коль
он такой хороший конь?
     -- Потому  и  продаю, что мне совсем мало жить осталось. Хочу чтобы он,
конек  мой,  в добрых руках  пожил еще.  Попадись хороший  человек и так  бы
отдал, задаром.
     -- Рано себя хоронишь, -- вступил в разговор Карача-бек,  до этого лишь
прислушиваясь к спору.
     --  Старуху  свою уже  похоронил, а  теперь  и моя очередь  подходит,--
ответил старик и слеза мелькнула меж его редкими ресницами.
     -- И детей нет, что ли?
     -- Дети на проклятой войне сгинули, -- горестно ответил он. -- Будь они
прокляты, эти московиты, ни себе, ни нам спокойно жить не дают.
     Карача-бек постоял и, вынув  из кошелька  золотую монету, наклонившись,
вложил ее в старческую, сморщенную, как печеное яблоко, ладонь.
     -- Не печалься,  поживи еще и нас  добрым  словом помяни, -- и  потянул
Соуз-хана за рукав халата, увлекая за собой.
     Старик  от неожиданности сперва  замер, потом поднялся и, переваливаясь
на кривых ногах, заковылял вдогонку за ушедшими. Его  конек, вскинув голову,
пошагал за хозяином следом. Но Карача-бек и Соуз-хан уже затерялись в шумной
базарной  толпе и,  сколько старик  не  вглядывался подслеповатыми  глазами,
стараясь  отыскать странных  покупателей,  но  все  напрасно. Так и  остался
стоять в недоумении, а  его  послушный конек ласково тыкался мордой  в спину
старика.
     Карача-бек  и  Соуз-хан  уже  третий  день  ходили  по  базарным рядам,
присматриваясь к  оружейникам.  Их было немало, но  лишь  двое могли  делать
ружья  не хуже, чем  восточные мастера. Но оба были люди семейные и  наотрез
отказывались от  предложения  ехать в  Кашлык,  чтобы  там  ковать ружья для
сибирского  хана.  Сколько Карача-бек  не уговаривал их и какую  бы цену  не
предлагал, они были непреклонны.
     --  Покупайте  ружья  здесь,  в  Казани,--  отвечал один  из  мастеров,
выставляя опаленную огнем горна в кузнице бороду, -- и вам дешевле встанет и
нам семьи бросать не придется.
     --  Сколько  нам  ружей  нужно, ты  и  за  всю  жизнь  не  сделаешь, --
Карача-бек пощелкал пальцем по вороненому  стволу пищали,  которую держал  в
руке, -- мы хотим, чтоб ты и других мастеров своему делу научил.
     -- Э,  свои  секреты нам  продавать  не  резон,-- посмеивался мастер,--
зачем  мы тогда нужны будем, если  и другие  мастера не хуже нашего работать
станут?
     --  Нехорошо  говоришь,  зато  все  тебя  уважать будут, почитать,  как
старшего,  -- Караче-беку надоело уговаривать мастера и он  еле сдерживался,
чтобы не накричать.
     --  Меня и  здесь народ  уважает, -- щурил хитрые  глазки оружейник, --
зачем мне в вашу Сибирь  ехать, там, говорят, шибко  не хороший народ живет,
ножиком чик-чик делать будут,-- и он выразительно провел рукой по горлу.
     Наконец, Карача-бек,  не  выдержав пустого  препирательства,  плюнул  и
отошел от оружейника, бросив на прощание:
     -- Смотри, не пожалей! Я тебя, пока, по-доброму прошу.
     -- А меня только добром  просить  и  надо,  --  беспечно  махнул  рукой
мастер, не обратив внимания на угрозу.
     Но не таков был Карача-бек, чтобы отказываться от задуманного. Он велел
своим людям выследить мастера и узнать, где он живет.
     Поздней ночью, крадучись, нукеры Карачи-бека обошли дом  и встали подле
двери. Карача-бек, не  таясь, подошел и громко  постучал.  В  соседнем  доме
затявкала  собака, но никто не обратил внимания. В доме послышалось шлепанье
сандалий и женский голос негромко спросил:
     -- Кого шайтан принес в поздний час?
     -- Хозяин нужен...
     -- А до утра подождать нельзя?
     -- Дело не терпит.
     Дверь открылась. Выглянула пожилая женщина, посмотрела на пришедшего и,
не обнаружив ничего подозрительного, впустила в дом.
     На краю окна стояла масляная плошка, освещая небольшую комнату. Женщина
ушла  в  глубь  дома,  оставив  Карачу-бека  одного.  Через некоторое  время
послышались грузные шаги и появился сам хозяин.
     -- А, старый знакомый,-- не удивился он,-- чего пожаловал?
     -- Да вот, беда,  подкова  отлетела у моего коня и как раз перед  твоим
домом. Не поможешь?
     -- Если за ночную работу хорошо заплатишь, то, как не помочь...
     --Как  хорошему  человеку не  заплатить.  Сколько запросишь, столько  и
выложу,-- Карача-бек широко и дружески улыбнулся.
     Одевшись, он безбоязненно вышел во двор, и сразу с обеих сторон на него
набросились  нукеры,   пытаясь  свалить   на   землю.  Но  кузнец,  раскидав
нападающих, бросился в кузню, сорвал со стены кривую саблю и рубанул с плеча
ближайшего к нему воина.
     Из  дома полураздетые  выскочили дети  мастера,  испуганно наблюдая  за
происходящим. Заголосила  жена, над оградой  показались  прибежавшие  на шум
соседи, и все  могло бы  плачевно кончится  для Карачи-бека  и его  нукеров.
Тогда  он угрожая  кинжалом, ухватил за волосы одного  из сыновей и подтащил
его к двери кузницы.
     -- Брось саблей махать, --  приказал он  мастеру,  -- а не  то, -- и он
выразительно показал глазами на оцепеневшего от ужаса мальчика.
     Мастер, увидев стоящего перед ним сына с незнакомцем, державшего кинжал
на  шее,  запрокинув  назад голову мальца, бросил саблю  и  зло  с отчаянием
выругался:
     -- Будь  ты проклят  и дети твои до десятого  колена, коль на мальчишку
руку поднял.-- Говори, что делать надо.
     --  Собирайся,--  приказал  Карача-бек,-- и скажи жене,  чтобы голосить
перестала.
     Вскоре  по узкой улочке меж спящих домов  оружейников проехали всадники
по  два человека в ряд. На коне сидел связанный по рукам  мастер Нуруслан, а
впереди  всех  Карача-бек  держал перед  собой в седле дрожавшего от  страха
мальчика, пытающегося отыскать глазами в толпе воинов отца.
     --  Думаю, что  наш хан  будет доволен,-- сказал, глянув на Карачу-бека
Соуз-хан,  когда  они  миновали  городские ворота,  -- хорошего мастера  ему
везем.
     -- Хан  ничего не  должен об  этом  знать,-- сверкнув глазами, глухо  с
нажимом произнес Карача-бек, -- не ему мастера везу.
     Соуз-хан замолчал и подумал,  что лучше бы ему совсем не связываться  с
ханским визирем, а жить и дальше спокойно в своем улусе, вдали от Кашлыка.
     Городок  Строгановых   на  сей  раз  отряд  Карачи-бека  обошел  далеко
стороной.  А  к весне по уже протаявшим лесным  тропам подошли к  Иртышскому
берегу, где и расстались: Соуз-хан,  немало похудевший за дорогу, отправился
к себе, а Карача-бек с купленными ружьями и захваченными пленниками поехал в
сторону  бабасанского городища, где находилась спрятанная глубоко под землей
его оружейная мастерская, охраняемая верными людьми.
     Когда   кузнец   осмотрел   оружие,   сделанное   местными   мастерами,
презрительно скривился и спросил:
     -- Бабы что ли у тебя здесь работали? Моя жена и то лучше бы сковала.
     -- Вот ты теперь и покажешь, -- усмехнулся Карача-бек.

        * * *

     Мухамед-Кул и Зайла-Сузге не заметили, где  они миновали границу зимы и
въехали в цветущее  лето. Точнее, это было только начало летней  поры, когда
воздух насыщен нестерпимым жгучим ожиданием рождения  новой жизни, когда все
зимние   опасности   отброшены,   забыты,   когда  ликование  перед   полным
пробуждением  блуждает вокруг: и разлитое по земле,  и  в набухающих  почках
деревьев, и первом  робком  цветении трав -- все это  вселяло уверенность  и
давало надежду.  Они ехали вдоль русла  Иртыша, который постепенно сужался и
становился уже не тем могучим сибирским сметающим все на своем пути потоком,
а послушным, тихим ручейком, ласкающимся, словно котенок, о твои ноги.
     -- Смотри, что это там? -- показала рукой Зайла-Сузге.
     Мухамед-Кул  привстал  на стременах  и увидел огромную красную  полосу,
тянувшуюся вдоль горизонта.
     -- Это же тюльпаны цветут!
     -- А я уже и забыла о них в Сибири. Поскакали? -- она словно помолодела
на десять лет  и  сейчас казалась той  юной  девчонкой, привезенной когда-то
купцами на продажу в Кашлык.
     Они  поскакали, горяча  коней, уставших  за долгую  дорогу,  оставив  в
недоумении  сопровождающих их пятерых нукеров, решившихся ехать без ханского
позволения  в  далекую  Бухару.  Красные   тюльпаны  чуть  прираскрыли  свои
остроконечные,  головки,  открываясь  солнечному  свету,  пчелам,  оживленно
снующим  меж ними. Не было ни малейшего  ветерка,  и  цветы,  покачиваясь от
легкого  прикосновения  снующих  пчел,  казалось,  будто  кивали  головками,
приветствуя всадников.
     -- Так бы и жила здесь,  -- с вздохом умиления проговорила Зайла-Сузге,
соскакивая на землю.
     -- Может,  остановимся? Куда нам  спешить?--  Мухамед-Кул сказал это  и
осекся, увидев как потускнели глаза его тетки.
     --  Я  согласна,  но  только  когда  найдем  Сейдяка,  моего сына.  Он,
наверное, и не узнает меня...

        * * *

     В Бухаре по  улицам  туда и  обратно сновали  торговцы, спешили куда-то
воины,   в  тени  сидели  молчаливые   старики,  безучастно  взирая  на  все
происходящее. Зайле-Сузге удалось отыскать  свою старую няньку, которая жила
в доме старшего сына,  глухую и почти  ослепшую.  Но  она сразу,  едва Зайла
вошла в комнату, подняла голову и прошептала:
     -- Доченька моя,  я так  много о  тебе  думала... Они  долго  говорили,
всхлипывали, вытирая слезы, и чем больше говорили, тем спокойнее становилось
на душе у  Зайлы. Она увидела, что  жизнь  обошлась  жестоко не только с ней
одной. Многих ее подруг увезли в другие города,  в гаремы к богатым женихам,
а других  так и в живых нет  уже. Правда, старая  няня  ничего  не слышала о
Сейдяке, но соседи говорили,  что  на окраине Бухары живут какие-то люди, не
похожие на местных  жителей. Они никого не принимают  и почти не выходят  из
дома, сторонясь чужих глаз.
     -- Сейчас я  пошлю за соседкой, она  расскажет, что  знает,-- пообещала
старая няня, кликнув одного из многочисленных внуков.
     Вскоре появилась и соседка, шустрая далеко не старая женщина, постоянно
торгующая на центральном базаре материей, что ткали ее дочери.
     -- Только раз я этих людей видела, когда они по моему ряду проходили...
     --  А мальчика  с ними не было? -- не дав  договорить женщине, спросила
Зайла, сжавшись, будто от ответа могла зависеть ее жизнь.
     -- Вроде  бы  был, бойкий  такой крепыш. Я  еще подумала, как хорошо он
одет, а родители в худенькой одежонке ходят.
     -- Как их найти? -- Зайле не сиделось на месте.
     --  О,  доченька,  надо  людей  спрашивать, так сразу тебе никто  и  не
скажет.
     Два  дня  продолжались поиски  и,  наверное, половина  бухарских женщин
принимали   в  них  участие.  Наконец,  прибежали  внуки   старой  няни   и,
подпрыгивая, закричали:
     -- Узнали!  Узнали! Они  живут  рядом со старым  кладбищем.  Мы  дорогу
покажем.
     Мухамед-Кул и  Зайла-Сузге в сопровождении  детей  и говорливой соседки
отправились   к   старому   кладбищу.  На   пороге   большого,   много   раз
перестраиваемого дома, их встретил хмурого вида мужик и спросил:
     -- Чего вы тут вынюхиваете? Мухамед-Кул с почтением обратился к нему:
     -- Мы ищем сына этой женщины, который был привезен сюда из Сибири.
     -- Не знаю  я  никакого сына, -- грубовато  и как-то неуверенно буркнул
тот, насторожился, чувствовалось, что он недоговаривает.
     -- Я знаю, что он здесь,  -- вдруг быстро заговорила Зайла-Сузге, и  ее
взгляд   упал  на  сушившиеся  на  веревке  детские  штанишки  и  рубашонки,
пестреющие на фоне белой стены.
     --  В каждом дворе дети, а у некоторых очень много  детей,-- рассмеялся
хозяин.-- Почему ты решила, что это вещи твоего сына?
     -- Я знаю, что Сейдяк здесь.
     В  это  время  с  другой  половины  дома во  двор  выбежал небольшой  с
загоревшим лицом черноволосый мальчик в красных сапожках  и аккуратно сшитом
по размеру халатике, подпоясанный тканым  кушаком.  К  поясу были  привешены
кожаные  ножны,  а в руке  он держал  деревянную  саблю, которой воинственно
размахивал над головой.
     Зайла, вытянув  руки,  кинулась  к  нему, но  он остановился, испуганно
попятившись к дверям.
     -- Мама-Аниба, -- громко  позвал  он,  -- тут  какая-то тетенька  к нам
пришла.
     Вышла  пожилая  женщина, подхватила  мальчика  на  руки и,  взглянув на
собравшихся во  дворе людей, некоторое время пристально рассматривала Зайлу.
Вдруг руки старухи  обмякли, на  глазах выступили слезы,  она  пошатнулась и
прошептала:
     -- Неужели живая?!
     Зайла-Сузге подошла, обняла Анибу, Сейдяка и заплакала, так и  не сумев
произнести ни одного слова.
     Уже  вечером,  когда они сидели во дворе и Аниба рассказывала,  как они
ускользнули от погони,  с  каким  трудом добрались  до  Бухары и  как смогли
укрыться у дальних родственников Ураз-хана.
     -- Везти его в Сибирь не хочу, но и здесь оставаться опасно,-- добавила
Зайла.-- Был бы жив мой отец, я могла бы что-то придумать, но сейчас... даже
не знаю, на что мы станем жить.
     -- Я  прихватил с собой кое-что  из  Кашлыка,  --  вступил  в  разговор
Мухамед-Кул, сидевший тут же.
     -- Надолго ли этого хватит. А тебе надо возвращаться обратно.
     -- А вы, как же тут одни останетесь?-- не сдавался он.
     --  Женщина всегда сможет прожить  своим трудом. Будем  как  все шитьем
заниматься да сына растить.
     -- Он должен вырасти воином.
     -- Обязательно,-- согласилась Зайла,-- сильным и честным, как его отец.
     В  сгущавшихся сумерках  Мухамед-Кул заметил  мелькнувшую  вдоль забора
тень,  и,  пристально  вглядываясь,  подумал,  что   женщинам  действительно
безопаснее  будет  жить одним, не  привлекая к себе излишнего внимания. Да и
потом, Сибирь звала и манила его к себе, как первая любовь.
     Нет для путника,  истомленного дорожным  зноем ничего более  приятного,
как  глоток весеннего  сибирского воздуха.  Он  питателен,  как  материнское
молоко; он волнует кровь, как первая женщина  и с  каждым новым  глотком его
чувствуешь, что силы возвращаются к  тебе  после долгой  изнуряющей  зимы, и
хочется жить, скакать верхом и любить.

        ***

     ...Кучум  ехал  в сопровождении нукеров по талому  снегу к тестю,  хану
Ангишу, взяв с собой Самбулу и детей. Они совершали по небольшому переходу в
день, а на ночь останавливались в  улусе одного из  дружественных ему беков.
Принимая  сибирского  властителя,  выказывая  радость, резали  самых  жирных
баранов,  поили  отборным  кумысом,  несли  подарки,  а  вечером  приглашали
музыкантов,  исполнявших  длинные  заунывные  песни,  восхваляющие  доблесть
сибирского хана.
     К  концу пути  Кучуму  порядком  надоели  и сами беки, и  повторяющиеся
каждый  вечер  хвалебные  песни,  но человеку, ступившему  однажды  на тропу
власти, уже не сойти с нее, и он  принимал  их  изъявления  в верности,  как
путник принимает на себя дорожную пыль и усталость.
     Нужно ли было все это ему? Зачем тратить столько времени, чтобы в сотый
раз  услышать, какой  мудрый  он  правитель,  как  красива его  жена,  каким
богатырем  вырастет  его сын?  Но Кучум  сидел у вечернего  костра  с пиалой
кумыса в руках,  осоловевший от жирной пищи, льстивых речей, нудных  песен и
ему казалось,  что  так было всегда, всю  жизнь, и  так  будет  продолжаться
вечно.  Кто, как не он, смог справиться с этим диким, необузданным  народом,
связать в тугой узел племена, сидевшие у  малых речек, в  болотах, заставить
их  исправно  платить дань,  свозить  в  Кашлык драгоценные меха, прекратить
грабежи  на дорогах и обратить  (пусть не всех) князей и  беков, в праведную
веру, завещанную пророком Магометом.
     Едва  ли   не  каждый   князь,   побывавший   в  Кашлыке   и  принявший
мусульманство, строил в своем городке мечеть и просил прислать ему муллу. Но
где набрать их столько? А потому главный имам, живший неподалеку от Кашлыка,
непрерывно  объезжал соседние улусы, обращая  подданных его в истинную веру.
Но далеко не все верили в Аллаха или, хотя бы делали вид,  что верят. Кучуму
доносили о  том, как в дальних селениях все еще приносят в  жертву животных,
мажут губы кровью  и пляшут вокруг костров  под  звуки  шаманского бубна. Он
пробовал  отправлять  туда воинов и шейхов,  но  те  возвращались ни с  чем,
ободранные и понурые, не находя ни мест жертвоприношения,  ни самих шаманов.
Трудно изменить  людей,  живущих  в  таежных дебрях  с верой в  своих богов,
вырезанных из дерева. С приходом Кучума они стали более осторожны, молчаливо
соглашались  с  тем,  что  втолковывал  имам,  а  после  его  отъезда  вновь
выставляли спрятанных божков своих, выводили с далеких заболоченных островов
укрытого там шамана и... о дальнейшем Кучуму не хотелось и думать.
     Сидя у  костра  в очередном  улусе и  слушая  монотонную песню  о былых
подвигах, он думал, как поведет  себя этот  бек, проводив его  до ближайшего
поворота.  Может  быть, тоже пригласит шамана, который начнет прыгать вокруг
костра и слать проклятия на его голову. Он не боялся за свою жизнь,  вернее,
давно перестал бояться, ведь  любой из  них  мог  всадить кинжал в спину,  а
потом гордиться этим поступком, став героем. Нет, слишком трусливы, но хитры
они. Знают какова будет расплата, что станет с ними и со всем их родом. Да и
раньше так  жили в  этих краях,  прославляя  очередного  хана. Менялись лишь
имена. Теперь пришло его время, время Кучума. И он был рад этому.
     Хан Ангиш,  узнав  о едущем  зяте,  выслал  торжественную процессию для
встречи. Две сотни воинов,  потрясая пиками,  ударяя  в  медные щиты, громко
кричали: "Славен хан Сибири!"  Кучум, покачиваясь в седле,  ехал  меж рядами
воинов и легкая снисходительная улыбка застыла на  его  усталом  лице.  Алея
тоже посадили на  коня,  разукрашенного цветными  лентами, покрытого дорогим
узорчатым  ковром,  которого  вели  под  узды  два  нукера.  За  спиной  его
красовался маленький  лук со стрелами, на боку --  кинжал,  с  вправленным в
рукоять изумрудом, а зеленые сапожки, шитые серебряными нитями,  позванивали
звездочками шпор. Кучум любовался своим сыном, свободно державшимся в  седле
и уже начавшим осознавать, что такое власть, ничуть не тяготясь ею.
     Сам  хан  Ангиш  с  сыновьями  стоял  на  небольшом холме  в  окружении
многочисленных родственников и с улыбкой смотрел, как его внук управляется с
конем.
     -- А ну, покажи деду, как станешь врагов рубить,-- крикнул он.
     Алей вынул  сабельку  и несколько  раз  уверенно  с детской  суровостью
взмахнул ей,  рассекая  тугой и влажный весенний воздух, -- Молодец, внучек!
-- Ангиш снял  его с седла, -- иди, поиграй,  мы с твоим отцом о делах будем
говорить.
     Он обнял Кучума, поцеловал Самбулу, Ангиш нежно потрепал по щекам обеих
внучек, сидящих в повозке рядом с матерью, и велел  им идти в шатер. Там уже
стояли мамки  и няньки,  когда-то  растившие  Самбулу,  со слезами  умиления
бросились ей навстречу.
     -- Как  прошла зима, -- спросил Кучум тестя.  -- Много ли овец загрызли
волки? Не тревожили ли соседи?
     -- Слава  Аллаху, все спокойно, но  волков  было много,  едва отбились.
Скоро погоним стада на дальние пастбища и мне придется ехать туда.
     -- Когда же уважаемый тесть посетит мой городок?
     -- Когда забот будет поменьше. Может быть даже этой осенью выберусь.
     -- В каждый приезд я  слышу  эти слова, --  усмехнулся  Кучум,  -- хоть
кради тебя, как невесту, да вези к себе.
     -- А ты попробуй, -- захохотал хан Ангиш и его тучное тело заколыхалось
под дорогим халатом.  Прошли в шатер слуги,  по знаку Кучума внесли  подарки
для хана Ангиша и его родичей. Следом вошел коротышка Халик и, подкравшись к
Ангишу, больно ущипнул  его. Тот  повернулся, пытаясь схватить обидчика,  но
Халик,  едва  достававший  хану до  пояса, отскочил  и  тихонько  захихикал,
показывая на него пальцем:
     -- Такой  большой дядя,  а дерется  с  маленьким, ай-ай-ай, как  я тебя
напугал.
     Хан Ангиш удивленно вытаращил глаза и спросил Кучума:
     -- Откуда он свалился?
     -- Об этом ты у него  спроси, -- Кучум рассмеялся, -- он у  нас большой
шутник. Я дарю его тебе, чтоб веселье всегда жило в твоем доме.
     -- Ну, спасибо, спасибо, обрадовал. Как же мне тебя отблагодарить?
     -- Ничего, не  последний  год живем... Вот приедешь осенью  в Кашлык...
Кучум  не успел договорить, потому  что Халик полез на столб, поддерживающий
шатер,  и,  не  удержавшись   там,   полетел  вниз   и  плюхнулся  прямо  на
расставленные для гостей  угощения.  Перевернув  пиалы и подносы с дымящимся
мясом,  громко  закричал, покатился,  потом  вскочил на  коротенькие  ножки,
схватив баранью ногу, стал размахивать ею и кричать:
     --  Ай, шайтан, как хорошо Халика встречают, сколько угощений  для меня
приготовили!  Какой я знатный человек!  --  Хан  Ангиш  рассмеялся, глядя на
проделки коротышки.
     -- Он всегда такой веселый?
     -- Всегда, если будешь хорошо кормить.
     -- За этим дело не встанет. А что он умеет делать?
     -- Да ты спроси лучше, что он не умеет. Халик, услышав, что речь идет о
нем, закричал с набитым ртом:
     -- Могу стричь,  могу брить,  могу девок портить, чего хан скажет, то и
сделаю.
     -- Да? -- спросил хан Ангиш.-- А чего же ты не умеешь?
     -- Молчать не умею, плакать не умею, Халик всегда  весел, -- и он запел
какую-то песенку, смешно подпрыгивая и не переставая махать бараньей ногой.
     После  угощения   Ангиш  и  Кучум   остались  вдвоем  и  повели  тихую,
неторопливую беседу.
     --  Отправил я своих людей в Казань пищалей  купить. Надо  моих нукеров
огненному бою учить.
     --  Воевать собрался? -- хан Ангиш внимательно посмотрел  на зятя. -- А
соседи присмирели? Исправно дань платят?
     -- Чтоб коня хорошо объездить, много силы потратишь, это дорогому тестю
и  без  меня известно, но зато  потом он всю  жизнь  будет хозяина слушать и
только из его  рук корм принимать. Попробуй другой человек с седлом  подойти
-- не дастся, да еще взбрыкнет. Так и  мои беки долго брыкались, зато теперь
послушны и ласковы, как молодая девка.
     --  Хорошо,  если  так.  Тогда с  кем воевать будешь?  Кучум  помолчал,
сосредоточенно хрустя пальцами рук  и пощипывая короткий ус, потом задумчиво
проговорил:
     -- Чтоб  хорошо воевать,  надо  долго к войне готовиться. Скучно мне  в
городке. Забыл уже, когда саблю вынимал из ножен...
     Ангиш внимательно слушал его, не пытаясь давать совета, знал, что зять,
все одно, поступит по-своему и, как бы размышляя вслух, заговорил:
     -- Когда я еще совсем мальчишка был, жил со своим родом недалеко от нас
Туруза-бек, друг моего отца. Мы к  нему ездили, он к нам ездил, пять дочерей
у него было молодых, стройных с черными глазами и длинными косами, а сыновья
все  не рождались, не  знаю почему. Выдал  он своих дочерей замуж за  добрых
мужей и  дальше жил. Пошел однажды  в набег  со своими  нукерами. Ранили его
там, нукеров поубивали, едва  сам жив остался.  Вернулся  к себе, отлежался,
сил накопил, начал овец считать по  осени, а их почти и не осталось. Налетел
на пастухов с  плетью:  "Куда овцы  делись??"  А те отвечают: "Когда тебя не
было,  первый  зять приехал, чуть-чуть  забрал, а за ним  следом --  второй,
третий,  пятый, теперь только больные  овцы и  остались,  которых зятья твои
брать побрезговали... Он к зятьям,  а те его даже на порог шатра не пускают,
мол, мы  свой калым  забрали, зачем он тебе, когда  умирать будешь? Хотел он
отомстить им, да как отомстишь, когда нукеров совсем не осталось и сам  едва
живой...
     Приехал он к моему отцу, плачет, спрашивает как быть.  Отец  мой мудрый
человек был, отвечает: "На все воля Аллаха. Не печалься Туруза-бек, покарает
он зятьев твоих. И точно. Пришла зима лютая, птица на лету замерзала, волков
в степи было больше, чем овец. Какие овцы не померзли, тех волки загрызли. А
следом  налетели соседи,  зятьев поубивали, пограбили.  Все  пятеро  дочерей
вновь к отцу вернулись...
     Кучум внимательно слушал, не перебивая и не совсем понимая к чему ведет
свой рассказ хан Ангиш.
     -- И чем же все закончилось?-- спросил он, видя, что тот остановился.
     -- Как чем?  Умер  глубоким стариком Туруза-бек и  ничего после себя не
оставил, а пастбища его внукам перешли. Так что земное богатство -- как снег
весной -- чуть солнце пригрело, он и растаял.
     -- То мне известно. Но у меня уже есть сын и, даст Аллах, еще будут,  а
потому не о себе думаю, а как им жить.
     --  Это  ты верно  говоришь, --  согласно кивнул  головой хан Ангиш, --
мудрый человек всегда должен о детях думать. Но только  кажется мне, что все
переменится  на этой земле. Был мне  сон, будто пришел из-за  гор  большой и
сильный  зверь  весь в  белой  шерсти, свисающей  до  самой земли.  Начал он
выворачивать с корнем  деревья, воду в реках мутить,  других зверей убивать.
Вышел к нему  из леса другой  зверь, такой  же большой и  сильный,  только с
черной  шерстью.  Схватились  они,  драться  начали.  Задрожала земля,  леса
повалились, реки вспять потекли. Долго они дрались и ни один другого одолеть
не могут. Да  белый зверь хитрее оказался:  схватил черного за морду и долго
держал, пока тот не задохнулся. Разорвал он его тело на части и разбросал по
всей земле, чтоб знали, кто здесь хозяин. И все птицы и звери стали послушны
ему, и стал он править  на  нашей земле.  Вот такой сон  видел  я недавно...
Кучум слушал в пол-уха, пытаясь справиться с одолевавшей его дремотой. Он не
верил снам и  предсказаниям  только  из  уважения к  тестю  не прерывал  его
рассказ. Но тот видно и сам догадался, что зятю скучны его речи.
     -- Стар становлюсь, коль много  говорю.  Но послушай меня, я помню, как
ты приезжал сватать мою дочь и мечтал о войне с московским  царем. Говорил я
недавно с человеком, побывавшим  в Москве.  Большую силу их царь набрал.  Со
всеми  воюет и всех бьет, такого человека лучше  другом  иметь,  чем  врагом
своим.
     -- Тут хан прав. С московским  царем рано нам  воевать, но  живя в мире
всегда надо о войне думать.
     Каждый  вечер они  вели долгие беседы, пока Кучум гостил у хана Ангиша,
все больше склоняясь к мысли, что этот, проживший много десятков лет старик,
знает то, чего не дано знать ему. Но он не  мог преодолеть себя и  вытравить
из души воспоминания сладости боя,  звона сабель и протяжный крик мчавшихся,
пригнувшись к седлам, боевых сотен. В нем жил воин, познавший вкус победы, и
лишь воином  видел он  себя. Путь не сам  он, но дети, внуки его будут также
скакать да  лошадях, гнать врага, рубить его,  и никакие предсказания мудрых
стариков не сделают их другими.
     Кучум решил оставить Алея  и Самбулу на все лето  у хана Ангиша. "Пусть
подышат степным  воздухом, попьют кумыс, поживут в степи",-- думал он. Кучум
видел, что Самбула тяготится присутствием молодой русской наложницы, которую
он ввел в свой шатер.  Та уже  ходила с выступающим округлившимся животом  и
должна была  скоро родить.  Ему не хотелось, чтобы  это  было  на  глазах  у
Самбулы. Она послушная жена и, повинуясь извечному закону их рода, отнесется
к ребенку, как к своему собственному. Но что-то подсказывало ему, что лучше,
когда женщины тем более такие, как Самбула и Анна, будут жить какое-то время
отдельно.  Да  и Алею  не мешает пожить с пастухами и познать все тяготы  их
жизни.
     В  день  его отъезда  прискакал  старший  сын  хана  Ангиша  Чилим-бей,
кочевавший где-то на дальних пастбищах со своими стадами и  редко навещавший
отца.  Весь пропыленный и  обожженный степным  солнцем он соскочил с коня  и
подошел к Кучуму, весело помахивая плеткой. Обнялись.  Поговорили о детях, о
родичах,  о том,  кто родился и умер  и Кучум  окончательно понял, насколько
далек он от каждодневных забот этих людей. Их волновал приплод, который дали
овцы, болезни детей, засуха в степи, погубившая травы,  и всякие пустяки, до
которых  ему  никогда не было дела. Наконец, он дождался дня своего отъезда.
Попрощавшись со всеми,  вскочил  в  седло и, повернув коня, пустил в  галоп.
Несколько  раз  промчался  мимо  шатров  и,  остановившись,  подозвал к себе
одиноко стоявшего в стороне печального Халика и шепнул на ухо:
     -- Я оставлю тебя здесь, чтоб ты был моими глазами и ушами.
     -- Понял, мой повелитель, -- с грустной улыбкой ответил коротышка.
     -- Тогда, прощай. Жду тебя осенью в Кашлыке,-- и он с силой ударил коня
плетью. Тот взвился и  понес наездника по цветущему многотравьем лугу, унося
от  семьи, сладкого дыма костров,  от забот  и хлопот, что удерживают мужчин
возле очага.
     А  в  небе,  широко распластав крылья, плыл степной  орел,  озирая свои
владения, паря в полном одиночестве...



        Образ действия царя, против
        которого предпринимается поход

     <b><i>Государь, против которого направлен поход,  желая для себя  мира, может
сторговать одного их союзников врага своего. Сторговавши союзника, он должен
оплатить расходы его или же пообещать сделать это.</i></b>
     <b><i>При  благоприятной  для  себя  обстановке может пойти на  обман  нового
союзника, вовлекши во вражду с другим государем.</i></b>
     <b><i>Ожидая нападения,  он должен следить  за передвижениями врагов своих  и
постоянно мешать им в том разными путями и средствами. Если же враг  его все
же  предпримет  нападение,  то попытаться дать выкуп или  привлечь союзников
своих, нанять наемников и собирать собственное войско.</i></b>
        <i>Государь, застигнутый врасплох, рискует потерять царство свое.</i>

        <i>Из древнего восточного манускрипта</i>



        ОБРЕТЕНИЕ
        СЛУЖБЫ

     В  самом  начале лета  караульный московский полк, к которому приписали
Едигира, выступил  из  Москвы. Царь  опасался  нападения крымцев, что каждый
год,  накануне Троициного  дня, шли  в набег на  русские  поселения. Главный
воевода  князь  Воротинский  ввел целую  систему  постов  и  укреплений  для
упреждения  внезапного появления  неугомонных крымских татар.  Согнав многих
порубежных  мужиков,  копали   рвы,   рубили  засеки,  строили   укрепления,
протянувшиеся на  сотни верст, дабы  хоть на  день,  хоть  на час остановить
татарские сотни, упредить основные полки, стоявшие лагерем близ Москвы.
     Алексей  Данилович  Басманов  несколько  раз  предлагал  царю  изменить
тактику  и  самим,  собравшись  с  силами,  нагрянуть в  Крым, обрушиться на
Бахчисарай и погулять  там от  души, да так, чтоб  крымцы надолго запомнили,
что их ждет в случае повторного набега.
     Но осторожный Иван Васильевич,  видевший главную опасность  со  стороны
Литвы и Польши, усмешливо выслушивал, соглашался и говорил:
     -- Видимо, все вы, Алексеи, одним миром мазаны. Адашев был,  все меня в
Крым воевать звал. Теперь ты, Алешка, хоть и князь, а понять  не можешь, что
нам  татар крымских,  как  блох с кафтана, не переловить, чешись  не чешись.
Поведи  мы войско на Крым, а ляхи завтра в  Москву заявятся. Татары, что  --
пришли, ушли.  Зато  немцы да ляхи народ вредный: как за стол сядут,  только
вилами их сковырнуть можно.
     --  Замириться бы нам с ними надобно, -- не сдавался Алексей Данилович,
-- все ж они христианской веры.
     -- Латинники оне!  --  брызгал  слюной  Иван Васильевич.  -- Гордыня их
обуяла! Не захотят они с нами в мире жить. Разве, когда мы к ним в услужение
пойдем,  мир  и  наступит.  Но  ничего,  окрепнет  Русь,  измену  повыведем,
повызнаем, кто как думает, что ляхи да  немцы нам родней доводятся, -- царь,
хитро щуря серые  глаза, намекал Басманову, что и он может легко оказаться в
числе изменников, если будет и дальше убеждать царя жить в мире с соседями.
     Басманов, опасаясь царского гнева, умолкал, не  зная,  что возразить, и
потому рад был убраться подальше из Москвы,  от вездесущего царского  глаза.
Забрал он с  собой на службу и старшего сына, которому уже  подошел  возраст
выезжать в поле и пора насадить на пику  одного-двух заезжих татар. Его сын,
Федор, был не по годам высок и отличался редким умением держаться в седле по
несколько суток  кряду.  Он с  малых  лет  брал  его  с  собой  в степь  под
присмотром дядек, но в настоящем деле тот пока не бывал.
     Вот  и  нынешнее   лето  вряд  ли  будет  кровавым.  Лазутчики  донесли
Басманову, что крымский  хан Девлет-Гирей  не поладил  с ногайцами,  которые
отбили  у него большой обоз, и собирается хорошенько  проучить  их.  Проехав
Серпухов, Басманов оставил полк и в сопровождении небольшого отряда повернул
в  свое  имение,  в котором не был уже три года.  Староста писал ему,  будто
крестьяне поразбежались, работать не хотят, разбойничают по лесам. Надо было
самому  оглядеться  и  хозяйской   рукой  наказать   непослушных,  проверить
собранный старостой оброк. Лишь после этого думал он отправиться в поле.
     Едигир ехал в одном ряду  с  молодыми  дворянами,  которые,  как  и он,
целовали  царскую руку.  Первые дни  они  свысока относились к  нему  и даже
сторонились.  Но, когда князь Федор Барятинский упал с коня и вывихнул ногу,
Едигир  ловко  и  быстро  вправил  ее,  не  дожидаясь  приезда костоправа. В
благодарность молодой князь подарил ему пороховницу на серебряной цепочке и,
похлопав по плечу, сказал:
     -- Теперь мой черед услугу тебе оказать. Не забуду...
     Молодые люди развлекались тем, что, оставив далеко позади себя основной
полк, гонялись  за зайцами, в изобилии  плодившихся на  пустошах меж лесными
перелесками.  Хоть Едигиру были не по душе  эти  забавы,  но  и он втянулся,
добывая в день по три-четыре зайца, и отдавал вечером кашевару.
     Спали  все вместе, укрывшись от ночной сырости шкурами и попонами. Ночи
стояли теплые, но земля еще не отдала набранную за зиму стужу, не напиталась
солнечным теплом и люди  зябко к