руку  мою  от  искушения, --  вздохнул
почерневший лицом пушкарь.
     -- Гляди, чтоб  он еще и татарскую саблю от твоей шеи отвел, -- недобро
глянул на него Басманов.
     Более татары уже не предпринимали попыток взобраться на стены, убрались
обратно  в  лагерь и как  ни в чем  не  бывало, накинулись на приготовленную
кашеварами еду
     -- Пора бы и нам перекусить после трудов праведных,-- обратился Алексей
Данилович к сыну, облизнув потрескавшиеся губы.
     -- А вдруг опять полезут?
     --  Навряд ли  полезут  сегодня. Да  и завтра  тоже. Теперь  они  будут
каверзу какую выдумывать, чтоб хитростью нас взять
     -- А мы как?
     --  Будем Бога  молить,  чтоб воевода Воротынский  полки послал нам  на
выручку.



        Соглашения о приобретении
        союзников и денег
     <b><i>Если трудно приобрести друзей, то возникает вопрос,  кого лучше сделать
своим  другом  -  такого, который  не является  постоянным, но  находится  в
подчинении, или же такого, который не подчиняется, но является постоянным.</i></b>
     <b><i>Многие считают, что лучше постоянный,  хотя бы он  не  подчинялся. Ведь
такой, хотя бы он и не помогал, но не будет причинять вреда.</i></b>
     <b><i>Однако  это не так. Лучше иметь хотя бы непостоянного друга, но такого,
который находится в подчинении. Пока он помогает, до тех пор он и друг. Ведь
друг определяется оказанной им помощью.</i></b>

        <i>Из древнего восточного манускрипта</i>



        ОБРЕТЕНИЕ
        ДРУЖБЫ

     Едигир  и  его спутники осторожно следовали за обозами крымцев, пытаясь
ничем не обнаружить и не выдать себя. Судя по всему, боевые сотни вел кто-то
хорошо  знающий  расположение  дозорных  или разведка  успешно  поработала и
выявила  их заранее. Орда  уклонилась от крепости, где находились порубежные
воеводы Шеин и Шереметьев и устремилась к Рязани.
     Федор  Барятинский   долго  спорил   с  Колычевым  нужно  ли  упреждать
оставшихся в крепости воевод о том, что Орда прошла у них под самым носом.
     --  Пусть сами глаза разуют и глядят шире! -- горячился князь Петр.-- А
нам важнее позади Орды идти а коль повезет, то пощипать их чуток.
     --  Много  мы вчетвером  сделаем,-- возражал  Барятинский,--  да нас  и
направляли упредить воевод порубежных о подходе Орды.
     -- А мы разве не упредили? Не послали двоих людей к воеводам?
     -- Только не знаем, чего с ними стало. Может, перехватили их давно.
     -- Я в лагере двух своих оставил и тоже не знаю живы ли  они,-- вставил
слово Алексей Репнин.
     --  Не  малые дети, коль живы,  то найдутся.  А если в плену, то  мы их
скорей отобьем, -- не сдавался Колычев.
     Едигир не  принимал  участия  в  споре, произошедшем  вечером во  время
короткого привала на опушке леса.  Коней они привязали рядом, чтобы в случае
опасности  были под рукой.  Огня не разводили, довольствуясь  тем, что у них
осталось из припасов. Шум из лагеря крымцев изредка долетал до них и ветерок
доносил  приятные  запахи  варившегося  в  котлах  мяса,  что  больше  всего
раздражало и выводило из себя преследователей. Но Едигиру нравилось играть в
прятки  с врагом,  оставаясь  невидимыми, и  постоянно  подогревать  в  себе
возбуждение перед  возможным  столкновением  с  кем-нибудь, заплутавшим  или
отставшим  от  своих крымцем. Он обдумал возможности  их небольшого отряда и
решил, что следуя  за  крымцами,  они имеют гораздо  больше  шансов принести
пользу, чем уйти в крепость с известием о нашествии.
     -- Куда идет Орда? -- спросил он у Барятинского.
     -- Думал, будто они  на Москву идут, но сейчас вижу  --  на Переяславль
Рязанский.
     -- Много еще осталось до него?
     -- Поприща  два, а то и три будет. Значит, два-три перехода, -- пояснил
он.
     --  Если  бы  знали  хорошо  дорогу  и могли идти  ночью,-- раздумывая,
заговорил Едигир, но помолчав, добавил,-- кони устали, однако, не дойдут без
отдыха.
     -- Не дойдут, -- тут князья были единодушны.
     -- Кто у них хан, говоришь?
     -- Верно, сам Девлет-Гирей ведет.
     Едигиру приходилось и ранее слышать имя крымского хана. Он долго молчал
о чем-то размышляя, похрустывая  в темноте сочной  травинкой, а потом  вдруг
решительно заявил с обычной уверенностью и правотой в задуманном:
     -- Взять его надо!
     --  Как  взять?! --  встрепенулись все.-- Да ты знаешь,  какая  у  него
охрана? Головы сложим зазря и только!
     -- Один пойду,-- и то, как это было сказано, не оставляло сомнений, что
именно так он и сделает.
     --  Ладно,  не томи. Расскажи, чего задумал,--  первым заколебался Петр
Колычев, которому дерзкий план пришелся по душе.
     -- Ждать надо удобного случая, а потом напасть на него.
     -- Ждать... Сколько ждать?  А  если не будет  случая?  -- разочарованно
откликнулись князья, ожидавшие более конкретного предложения.
     -- Случай всегда будет, -- отрезал он, -- надо не  упустить его и  быть
готовым.
     --  И  что ты  предлагаешь,  Василий? --  Федор  Барятинский  опустил в
темноте свою ладонь на его плечо.
     -- Обойти их мы не сумеем. Так?
     -- Так,-- согласился Федор.
     -- Значит, к Рязани они выйдут. Так? А мы, где будем в это время?
     -- Сзади будем,--  Федор пытался предугадать дальнейший ход рассуждений
Едигира.
     --  Сзади нападения они  ждать не  будут,  когда на  стены полезут, вот
тогда и надо подобраться и взять Гирея.
     -- Однако есть над чем подумать,-- одобрительно  проговорил Барятинский
и по тому, как остальные промолчали, стало ясно -- план Едигира принят.
     Через  два дня они вслед за крымцами  вышли к окрестностям  Переяславля
Рязанского и увидели крепостные башни. Ночью почти не спали, но чуть было не
обнаружили  их  шляющиеся повсюду ордынцы, да, видимо, в темноте приняли  за
своих. А утром с горечью наблюдали, как начался  штурм города и  как рязанцы
отстояли его. Тут опять не выдержал Колычев.
     -- Наши ратники  жизни  отдают, а  мы  в  лесочке  прохлаждаемся.  Надо
ударить по ним и все тут.
     -- Молчи, Петр,--  остановил в очередной раз  друга  Барятинский.  Было
видно,  что  и он едва  сдерживается,  чтоб не  кинуться в бой,  но понимает
бесполезность такого поступка.
     -- Завтра  утром и нападем,--  Едигир сказал об  этом  спокойно,  как о
чем-то само собой разумеющемся,-- а сейчас надо одежду достать.
     -- Какую одежду?
     -- Такую, как у них. Халаты, шапки. Да и оружие тоже не помешает.
     --  Понял!  Понял!  --  Колычев  буквально  захлебнулся  от  юношеского
восторга, -- пошли.
     --  Нет!  Ты,  Петр, останься  с  лошадьми.  А со мной  пойдут  Федор и
Алексей,--  неожиданно  приказал  Едигир  Колычеву,  который  вначале   весь
взвился, чуть не кинулся на него с кулаками,  но заметно поостыл и с вздохом
опустился на землю, тихо сказав:
     --   Может,  ты  и  прав.  Кому-то  надо  и  за  лошадьми  присмотреть.
Только...,-- он чуть помолчал,-- может, еды в лагере найдете...  А то вторые
сутки  корешки жуем.  И  корочки хлеба во рту не было.  --  Последняя  фраза
рассмешила всех и каждый доброжелательно похлопал его по плечу.
     Низко пригибаясь, они  бесшумно пробирались вдоль речного берега, время
от времени останавливаясь и прислушиваясь. На их счастье луна еще не взошла,
и они находились в  относительной безопасности  --  в  стороне  от  лагерных
костров.
     Неожиданно Едигир остановился и поднял руку. Послушал и, наклонившись к
самому уху Барятинского, зашептал:
     -- Слышишь, кони ходят?
     -- Слышу, -- так же шепотом ответил тот.
     -- Там должны быть  пастухи. Подкрадемся...-- и он бесшумно  заскользил
дальше. Шедший сзади Репнин неожиданно ойкнул, ударившись ногой о поваленное
дерево и тут же из темноты раздался чей-то встревоженный голос. Они  замерли
и по знаку Едигира легли, стали ждать. Вскоре мимо них прошел воин в длинном
халате,  державший в руках  копье. Едигир набросился на него, повалил, зажав
рот рукой,  а другой -- сжимая  горло. Не ожидавший  нападения, тот  даже не
сопротивлялся, несколько раз дернулся и затих.
     -- Готов, что ли? --  изумленно прошептал Репнин, -- Быстро это у  тебя
получается.
     Чуть не испортил все, -- Барятинский ткнул Алексея в грудь, -- молчи уж
теперь. Лучше бы Петра с собой взяли.
     -- Снимите с него халат, сапоги, -- поднялся с земли Едигир,-- дальше я
сам,-- и скрылся в темноте.
     Федор  с  Алексеем  дотронулись  до еще  теплого, но  уже  бездыханного
татарина и неожиданно лихорадочная дрожь затрясла их почти одновременно.
     -- Я мертвяков боюсь, -- признался шепотом Репнин.
     -- Чего ж на войну пошел? -- сам клацая зубами, отозвался Барятинский.
     -- Так, не думал, что раздевать их придется,-- оправдывался тот.
     -- Думал не думал, а за тебя это делать никто не станет.
     Он наклонился  к  убитому  и  начал  стягивать  халат,  но почувствовав
приступ тошноты,  опустился  на колени, сотрясаемый  рвотой. Рядом слышались
икающие звуки, издаваемые Алексеем Репниным. Они не помнили, сколько времени
простояли  на четвереньках.  Их выворачивало  с  такой силой, словно лягушек
наглотались.  Они не заметили, как из темноты вынырнул Едигир  и остановился
рядом, наблюдая за страданиями молодых князей.
     -- Чего случилось? -- спросил с усмешкой, впрочем, хорошо понимая,  что
происходит с ними. Те пристыжено молчали, утирая рты рукавами. -- Ладно, сам
раздену, --  и он  принялся стягивать  с мертвого одежду. -- Держи, -- кинув
вонючий ворох в руки  Барятинскому,  опять  ушел  в темноту. Он отсутствовал
довольно долго,  вернувшись с большим узлом,  закинутым за  спину. Князья  с
неподдельным ужасом смотрели на него.
     -- Сколько было их? -- заикаясь, спросил Репнин.
     -- Не считал... Немного, раз один справился.
     -- И вот так... голыми руками?
     -- А чем же еще? Не вас же на помощь звать. -- Усмехнулся Едигир.
     -- С тобой однако лучше один на один на узкой дороге не встречаться...
     --  Так я и  не  настаиваю,--  беззлобно  отозвался  Едигир,  оглядывая
растерянного князя.
     Утром  они с брезгливостью натянули на себя полосатые халаты и косматые
шапки.  Поглядев друг на друга, неожиданно залились  смехом. Особенно нелепо
выглядел Петр Колычев с ярко выделяющимися васильковыми глазами.
     --  Татарин...  Татарин,  а  глаза-то голубые,--  покатывался  над  ним
Барятинский, -- надвинь шапку на глаза, Петька!
     Едигир придирчиво осмотрел их и велел оставить в лесу пищали.
     -- Не  оставлю! -- вскипел неожиданно Репнин. -- Чего  раскомандовался?
Кто ты такой? Без роду, без племени, а туда же!
     Но Едигир холодно глянул на него и бросил:
     -- Оставайся с пищалью своей. С ней не возьму.
     --  Не дури,  Алешка,-- решительно поддержал  Едигира  Колычев,  --  он
правильно говорит -- засекут нас  по пищали сразу. Схватят  и  стрельнуть не
успеешь. И себя и нас погубишь. Точно говорю.
     Репнин  неохотно подчинился, спрятав  пищаль меж  деревьями,  и  вскоре
никем не  замеченные  они выбрались из леска и поехали  вдоль  берега  реки.
Показались  лагерные  повозки,  кибитки,  шатры.  Возле   костров  суетились
кашевары,  оглядевшие  без всякого интереса четырех  всадников, едущих тихим
шагом.
     -- Слушай, Василий,--  тихонько спросил Барятинский, -- а ты по ихнему,
случаем, не понимаешь?
     -- Немного,-- ответил Едигир.
     -- И говорить умеешь?
     -- Могу немного.
     -- Скажи что-нибудь.
     -- Зачем?
     -- Ну скажи, услышать  хочу. Едигир быстро заговорил, сыпля  незнакомые
слова. Барятинский восторженно улыбнулся.
     -- Здорово у тебя получается! А если с ними заговорить, -- он кивнул на
лениво пошевеливающих дрова в костре кашеваров,-- то они поймут тебя?
     -- Отчего не поймут?  Наши языки похожи. Я их понимаю,  и они должны,--
неожиданно  он что-то громко крикнул ближайшим  к  ним сидящим  на корточках
крымцам. Те кивнули ему, произнеся несколько гортанных слов в ответ.
     -- Что сказали? -- все также шепотом поинтересовался Барятинский.
     -- Пожелали доброго здоровья. Я им, а они мне. Ничего хитрого нет.
     Проехав мимо с десяток костров,  где никто не  обращал на них внимания,
они  увидели  большой  разноцветный  шатер, который,  вероятно,  принадлежал
самому  хану --  Девлет-Гирею. Вокруг стояли  голые по  пояс воины  с белыми
тюрбанами на голове,  опирающиеся  на  длинные  копья,  украшенные  конскими
хвостами на концах, на  боку у каждого висела большая кривая сабля и торчала
рукоять кинжала из-за пояса.
     -- Его шатер, точно,-- показал глазами Барятинскому Едигир.
     -- Да уж... Видишь, какая охрана. И как мы до него доберемся?
     -- Думать надо. Вчетвером соваться туда нечего.  Они повернули обратно,
чтоб выехать из лагеря и решить, как им поступить дальше. Если раньше Едигир
с  Барятинским  ехали  первыми, то теперь впереди них  оказались  Колычев  с
Репниным. Уже  на  выезде  из лагеря у  последних костров, когда  оставалось
повернуть  вправо, чтоб выехать  на дорогу,  ведущую  к лесу,  навстречу  им
неожиданно прыгнул вислоухий пес и уцепился за сапог Колычева.
     -- Пшел  вон!  -- громко  выругался он  и  хлестнул собаку  плетью.  Та
завизжала и начала лаять. Кашевар, находившийся неподалеку, услышал и тут же
поднял шум.
     -- Русские! Русские в лагере! --  закричал он, что было  сил. Его  крик
услышали остальные  и  уже  человек двадцать с оружием в руках бежали  к ним
наперерез со всех концов лагеря.
     -- Тихо! --  поднял руку Едигир, схватив другой Барятинского  за кисть,
--  уладим  все  без оружия,  --  и он  направил коня  к  ближайшим  воинам,
добродушно улыбаясь, когда Колычев вдруг выхватил саблю и  рубанул кашевара,
первым поднявшего крик.
     --  Петр!!!  Что  ты  наделал!!!  --   во  всю  силу  легких   вскричал
Барятинский, но Колычев уже не слышал  его, а пришпорив коня, ринулся сквозь
толпу, невольно расступившуюся перед ним.
     Видя, что надо срочно уходить,  Барятинский  дал шпоры своему коню,  но
два татарина ухватились с обеих сторон за повод и крепко держали его. Федору
ничего  не  оставалось,  как  тоже  выхватить  саблю  и  попытаться  достать
преградивших путь татар. Он видел, как Едигир, подняв коня на дыбы, крутился
в толпе,  не  давая схватить  себя. Алексей Репнин  направил своего коня  на
костер  и тот в прыжке, сбив передними копытами котел, вырвался из окружения
и помчался в сторону спасительного леса.
     --  Беги!!!  -- прокричал Барятинский  Едигиру,-- спасайся!  --  но тот
отрицательно  покачал  головой и устремился  к нему,  нахлестывая плетью  по
головам  крымцев, выкрикивая не понятные  Федору  ругательства. Ему  удалось
вплотную приблизится к другу, когда наброшенный аркан свалил Барятинского на
землю.  Едигир кинулся к нему, соскочив с коня и расталкивая навалившихся на
Федора  татар. Орудуя  кулаками,  одного  за  другим  сбивая  крымцев  с ног
подбежал к другу, но  тут и его свалили, набросив веревку  на шею и вывернув
руки, связали и с остервенением принялись пинать, нанося удары, куда попало.
     -- А могли бы уйти...-- Прошептал Едигир, теряя сознание.
     Когда он пришел в себя, то увидел склонившееся над ним скуластое лицо с
ярко-рыжей  бородой.  Худощавый   воин   с   морщинистым  лицом  внимательно
разглядывал его. Все тело ныло от побоев, затек правый глаз и сочилась кровь
из губы.  Едигир  с  усилием приоткрыв  глаза,  заметил сидевшего  рядом  со
связанными  руками  Федора Барятинского. Вид у него был не из  лучших, но он
улыбнулся ободряюще Едигиру и попытался что-то произнести.
     -- Спасибо,-- скорее догадался, чем услышал Едигир.
     -- Держись, Федор. Убивать они нас не станут. Выкуп будут ждать. -- Тот
кивнул ему в ответ.
     -- Кто вы?  -- спросил  их  рыжебородый,  --  как попали в наш  лагерь?
Откуда на вас эта одежда?
     -- Попить дайте, -- выдохнул едва слышно Барятинский.
     Рыжебородый быстро что-то  приказал повелительным тоном стоявшему рядом
нукеру и тот кинулся куда-то в сторону и вскоре поднес  к губам Барятинского
медный кувшин  и  наклонив через узкий носик, вылил несколько глотков тому в
рот. Тем же способом дал напиться и Едигиру.
     -- Теперь будете говорить? -- последовал вопрос.  Рыжебородый  довольно
сносно говорил по-русски.
     --  Я князь Барятинский, -- ответил спокойно Федор,-- отправьте к моему
отцу письмо и он оплатит выкуп.
     -- Хорошо,-- кивнул рыжебородый,-- а ты кто? На русского ты не очень-то
походишь. Ногаец? Из Казани? Или из Крыма?
     -- Не  угадал,  почтеннейший,-- Едигир  улыбнулся разбитыми губами,  --
русский я и служу московскому царю.
     --  Казак?! -- седые  брови  рыжебородого взметнулись  вверх, и  Едигир
догадался, что ответь он утвердительно, и его тут же лишат жизни.
     -- Нет. Я же сказал, что служу русскому царю.
     -- А за тебя кто может дать выкуп? Кому отправить грамоту?
     Едигир подумал, что окажись  он в подобном положении  в  Сибири,  и  то
посчитал бы унизительным для  себя вести разговор о выкупе,  а сейчас... Кто
даст деньги  за него?  Кому дорога его жизнь? Может быть, Тимофей и поставил
бы за него ведро другое меда, как за крестника своего...
     --  Я выкуплю его,  -- неожиданно проговорил Федор  Барятинский,  -- он
из-за меня оказался здесь.
     --  Он твой слуга?  -- рыжебородый  сверлил  узкими, темными как  смола
глазами Едигира, словно пытался прочесть его мысли.
     -- Нет,-- Барятинский затряс головой,-- он такой же воин, как и я.
     -- Как твое имя?
     -- Василий.
     -- Кто послал вас?
     -- Мы случайно появились в вашем лагере.
     -- А кто из вас двоих убил нашего воина?
     -- Он скрылся.
     -- Чтоб сообщить о наших войсках?
     -- Мы не можем ответить на твой вопрос.
     -- Один из вас убил нашего человека. Выкуп будет очень большой, чтоб мы
забыли о том.
     В ответ Барятинский лишь пожал плечами. Едигир  же попробовал незаметно
крепость  веревок  и  убедился, что самому от пут  не  освободиться. Но  его
движение не укрылось от цепких глаз рыжебородого и он проговорил с усмешкой:
     -- Знаю -- будете пытаться убежать. Но мы закуем вас в цепи. А если все
же  попробуете,  то подрежем жилы на ногах. Так что сидите спокойно и ждите,
когда пришлют выкуп. Не буду спрашивать, зачем вы пожаловали в наш лагерь, и
так все ясно,-- и он, круто повернувшись на высоких каблуках  зеленых сапог,
зашагал прочь.
     Два стражника оставшиеся при пленных, ослабили  путы на  ногах и повели
их куда-то. Вскоре  они увидели  плечистого  человека с молотом  в руках. Он
стоял возле небольшой наковальни и отбивал на ней наконечник копья, время от
времени любуясь своей  работой.  Увидев пленных, заулыбался и сделал широкий
жест  рукой,  как  бы приглашая  их к  поданному угощению. Через час Федор и
Едигир были прочно закованы  в  ножные  цепи, соединенные с железным поясом,
надетым на голое тело.
     Их отдали в распоряжение старого татарина, ехавшего следом  за войском.
Они должны  были смотреть за лошадьми,  собирать хворост для  костра, варить
обед, чистить посуду. Бежать  было  бессмысленно, поскольку их тут  же могли
поймать и убить на месте.



        Значение совещания

     <b><i>Привлекши свои и вражеские партии, пусть он (царь) думает о начале дел.
Всякое  начало  (дела) предваряется  совещанием. Место совещания должно быть
закрыто, из  которого не истекают разговоры, куда не  могут заглянуть птицы.
Ибо  известно, что  совещания были выданы попугаями  и  сороками, собаками и
другими животными. Поэтому  к  месту совещания  пусть никто не причастный не
подходит. Пусть будет уничтожен предающий совещание.</i></b>
     <b><i>Совещание  может  быть  предано  жестом  или  выражением   лица  посла,
министра,  царя. Жест  -  это  измененное  движение. Выражение  лица  -  это
принимание определенного вида.</i></b>
     <b><i>Пусть другие не  знают царские тайны, но пусть  сам видит слабые  места
других. Подобно тому,  как  черепаха  скрывает свои  члены,  так пусть  царь
скрывает все, что у него открыто.</i></b>

        <i>Из древнего восточного манускрипта</i>



        СУКЫРЛЫК*

     Карача-бек велел построить  для  себя жилище подле  подземной оружейной
мастерской и прочно обосновался там. Он подолгу простаивал  возле кузнечного
горна, следил, как Нуруслан раздувает меха,  калит  длинную полосу железа, а
затем, бросив ее на наковальню, тщательно  отбивает молотом.  Сын его держал
заготовку длинными клещами и поворачивал по знаку отца то  одной,  то другой
стороной.  За короткий  срок  они  исправили  ружья, изготовленные  местными
мастерами.
     -- Долго служить  не  будут, -- махнул рукой Нуруслан,-- железо плохое.
Все одно разорвет, если чуть пороху пересыпать.
     -- А где  взять хорошее  железо? И как определить,  что оно  пойдет для
ружей? -- выспрашивал его Карача-бек.
     -- О-о-о! То дело тонкое.  Ты, хозяин, -- а он упорно  звал Карачу-бека
"хозяином", хотя видел,  что тому не  нравится  это, -- в  мехах понимаешь и
сразу  отличишь,  какой  добрый  мех,  а какой никуда  не  годится. Так и  с
железом. Долго, шибко долго учиться надо, тогда поймешь чего-нибудь. Еще дед
мой  кузнецом  был, а дед его деда тоже  железо ковал.  Я мальцом был, а уже
угли для горна отбирал, меха раздувал. Возле огня и вырос. Ты мне только дай
в руки хоть кинжал, хоть наконечник от стрелы -- сразу скажу,  где ковали: в
Москве, Бухаре или от немцев привезли.
     -- И где мастера самые лучшие?
     -- Разные везде.  Немцы  для себя хорошее  оружие делают, а  на продажу
везут худое, то, что  свои не берут... У  каждого свой секрет есть и  никому
другому не выдадут.
     --  В чем же твой секрет?-- Караче-беку нравилось вести долгие беседы с
Нурусланом, открывая для себя иной мир.
     -- Ну, скажу  я тебе, хозяин,  секрет, а  что ты  с ним делать станешь?
Продашь кому?
     -- Ты скажи, а я уже погляжу, что с ним делать.
     --  Присадок добавлять  надо разный для  разного железа,  --  засмеялся
мастер, -- вот и секрет весь. Продавай!
     Карача-бек сумрачно  глянул на него,  пытаясь понять, смеется  Нуруслан
над  ним,  или говорит правду. Помолчал, встал с чурбачка и  сплюнул в пламя
горна.
     -- Ты чего делаешь? -- вскрикнул кузнец. -- Нельзя плевать в  огонь,  а
то уйдет, и все дела.
     -- Не смеши меня, -- Карача-бек отправился к выходу,-- ты и то  убежать
не можешь, а огонь и подавно.
     -- Э,  не  говори  так, хозяин. Обидишь огонь и не  будет удачи. Он  --
друг. Зачем  плевать на  него? Я каждый  раз молитву  читаю,  помощи  прошу,
прежде чем разжечь его. Так дед меня научил и во всем нашем роду так было.
     -- Да плевал я  на весь  ваш род, -- выдохнул Карача-бек, поднимаясь по
ступеням. Который  день у  него  не  проходило беспокойство от бесполезности
затеянного им дела. И он частенько срывал свою злость на слугах, охранниках,
а сегодня обидел ни за что и Нуруслана.
     Злило, прежде  всего, визиря отсутствие  нужных и верных людей, которые
бы могли стать  друзьями и единомышленниками  задуманного им дела. Разве что
Соуз-хан готов был выполнить любое его  указание и  то,  если припугнуть его
или  пообещать  выгодное  дело. Тут  же надо  было  жить  не  одним  днем  и
отказаться от многого. Карача-бек задумал  набрать  втайне от Кучума  верных
ему людей  и снабдить  их  ружьями,  пищалями и  в  нужный момент подойти  с
вооруженными сотнями к Кашлыку, чтобы самому сесть на ханском холме. Но даже
не  Сибирское ханство  прельщало  само  по  себе  Карачу-бека. Он видел себя
подъезжающим к Казани, а потом...  боязно даже подумать... голова кружилась.
От  Казани повернуть  на  Волгу  и  поднять  против  русского  царя  мордву,
черемис... Потом спуститься вниз до Астрахани, заручиться  союзом с Крымом и
отрезать Москву от  Волги. Он помнил  рассказы отца о главном городе Золотой
орды, прозываемом  Сарай-Берке. Там бы он  основал  свою ставку  и  принимал
послов,  сидя на настоящем троне, оправленном в золото и драгоценный зуб. Но
для этого нужны деньги, много денег. Верные люди. И  терпение. У Карачи-бека
было  лишь  последнее,  чему  мог  бы  позавидовать речной бобер,  столь  же
терпеливо перегрызающий сильными зубами толстые стволы осин. Зубы у ханского
визиря были  крепкие.  Он  легко  разгрызал сахарную  косточку  или  баранью
лопатку.
     Карача-бек прислушался и уловил приближающийся от леса топот  копыт. То
мог быть лишь гонец из его  улуса, преданный  Кулар, который один знает, где
искать своего хозяина.
     Всадник  вылетел  к  приземистым строениям, скрытым от посторонних глаз
ветвями ельника, разросшегося  вокруг. Натянув  поводья, спрыгнул с  коня  и
широко ставя уставшие ноги, направился к визирю.
     -- С чем прибыл, Кулар? -- обратился к нему Карача-бек.
     -- Хозяин, зовут ехать в Кашлык. Гонец от хана прибыл. Ждет тебя.
     -- Что ты сказал ему?
     -- Сказал, как ведено, будто на охоту уехал.
     -- Правильно сказал. Ладно, отдохни пока, а я соберусь.
     Ехали  не спеша. Ханскому визирю  не  пристало торопиться  и выказывать
беспокойство  даже, когда  сам хан  ждет  его.  Он  не  последний  человек в
Сибирском ханстве  и нет нужды как какому-нибудь  сотнику гнать  коня,  чтоб
упасть на колени перед шатром своего правителя. Без него не решается не одно
важное дело, и все знают о том.

        * * *

     Кучум  был  обеспокоен  поспешным  отъездом в Бухару своего племянника,
который исчез,  даже не  повидавшись с ним, а передал  просьбу  о лечении  в
Бухаре  через  начальника  стражи.  И это он называет просьбой?!  Разве  так
должен просить мальчишка у своего хана о поездке, да еще ни куда-нибудь, а в
коварную Бухару? Смел, слишком смел стал этот подкидыш,  которого  он мог бы
прогнать  прочь, но не поступил  так  лишь из  сострадания и...  родственных
чувств. Впрочем, сделать это никогда не поздно...
     Правда,  он  привез  аманата-заложника  от князя Немяна,  но  за этим и
посылали  его в поход. Ради того и кормят, и одевают, чтобы было кому водить
сотни в поход, пока сыновья не подросли, не стали воинами. И он должен знать
свое    место   у    ханского   престола,   а   не   мнить    себя   великим
башлыком-полководцем, которому после  первого же  похода необходимо лечение.
Чем  он  мог заболеть?  Разве что  нечистая совесть мучит. Так  в Бухаре  ее
быстро  подлечат  недруги,  все уши  пропоют,  как тяжело ему приходится без
родного отца сиротой горе мыкать.
     Кучум  прохаживался  по небольшой площадке  над  склоном Иртыша,  глядя
задумчиво на противоположный берег, где всегда пасли  стадо коней. Жеребята,
выгнув  спины,  носились   друг  за   другом,  взбрыкивая   ногами,  вызывая
неудовольствие взрослых коней. Хан долго наблюдал за ними и вдруг непонятная
пелена опустилась на луг и кони пропали, лишь яркие размытые краски играли в
глазах. Так бывает, если человек долго смотрит  на  солнце, а потом  закроет
глаза.  Кучум  перевел  взгляд на  небо, но не мог  различить даже  медленно
плывущих облаков, которые он ясно видел, когда  выходил  к обрыву.  В  груди
что-то тоскливо заныло, щемящая боль появилась и в голове, а глаза резануло,
будто ножом полоснули. Он недовольно поднес руку к лицу, опасаясь обнаружить
там  кровь.  Но  ее не было... "Что это со мной?  Откуда пришла  эта боль, и
отчего  затуманилось все вокруг? Я не  могу ослепнуть!  Я не хочу ослепнуть!
Этого не может быть!!! За что?! Нет! Нет! Нет! Только не это!"
     Шатаясь и вытянув руки перед собой, он пошел, боясь оступиться и упасть
с  обрыва.  Наткнулся  на  дерево,  обошел  его  и,  осторожно  ступая,  так
продвигался, пока не услышал чьи-то шаги. Ему стало стыдно, что кто-то может
увидеть его  слепого  и беспомощного. Прислонился к дереву и стоял так, пока
человек, шедший навстречу не остановился рядом.
     -- Что с тобой, мой хан? -- услышал он взволнованный голос Анны.
     -- Ничего, иди.
     -- Тебе помочь?
     -- Иди, я тебе сказал! -- он чуть не закричал, но она  стояла рядом. Он
слышал ее  неровное  дыхание, запах желанного  тела.  Вдруг пелена на глазах
начала таять, и он увидел прямо перед собой испуганные глаза Анны. Ему стало
хорошо  и  он  ласково  улыбнулся  ей,   потрепал  по  щеке.--   Прости.  Не
сдержался...
     -- Знал бы  ты, как я испугалась, когда увидела, что ты идешь от берега
с вытянутыми вперед руками. Подумала, может кто-то напал на тебя и ранил...
     -- Кто бы посмел!
     -- Я тоже так думаю, но вдруг...
     -- Не родился еще тот человек, кто посмел бы поднять на меня руку.
     -- Разные люди окружают тебя, и не ровен час...
     -- Не смей даже думать об этом.
     -- Не от моих слов зависит это,-- Анна цепко, как больного, держала его
за локоть, вглядывалась в  лицо, пытаясь распознать причину болезни.  Однако
Кучум обрел былую уверенность и мягко отстранил ее.
     -- Оставь меня.
     -- Можно, я побуду немного с тобой...
     --  Ладно, все кончилось и  я даже не  знаю, что это было,  но какая-то
пелена окутала меня.
     -- Да, я видела, как ты опять не спишь уже несколько ночей подряд. Тебе
надо отдохнуть. Поехали опять на охоту?  Вот только я чуть окрепну.  Хорошо?
-- попросила Анна и прижалась к нему нежной мягкой щекой.  Прошел уже месяц,
как она родила сына, но все еще была слаба и не подпускала его к себе.
     -- Поедем, обязательно  поедем,-- отозвался он,-- а сейчас иди к сыну и
не оставляй его одного надолго. Иди...
     Она  послушно повернулась, улыбнулась  и  сложила  губы  трубочкой,  не
скрывая своих чувств. И ему стало по-настоящему хорошо от взгляда заботливых
глаз, неподдельной любви и искренности. Зачем нужна сила  и власть, если нет
любви? Его  первая жена, Самбула, никогда так не улыбалась ему. В  последнее
время она вообще редко улыбалась и даже не заходила к нему в  шатер. И таких
слов, как от Анны, он от нее не слышал. Нет, он не сомневается в преданности
Самбулы, но то была собачья преданность --  безумная и замешанная если не на
страхе,  то скорее на  покорности. Другой она, его  первая  жена, просто  не
могла быть, как камень не может быть мягким, а пух твердым.
     Постояв, Кучум  вздохнул и направился к своему шатру, когда увидел, да,
явственно  увидел  и различил  каждую  черточку на  лице  начальника  стражи
Чегулая, спешившего навстречу к нему.
     --  Мой  хан, --  он  слегка  наклонил  голову,  --  приехал  визирь  и
спрашивает, примешь ли ты его?
     -- Пусть идет в мой  шатер...  Подожди,  --  остановил  он Чегулая, уже
повернувшегося, чтобы уйти, -- не дослушаешь до конца и бежишь, -- проворчал
он, вымещая неудовольствие на преданном воине, у которого от удивления брови
полезли на лоб. -- Кто из молодых беков ходил в поход с Мухамед-Кулом?
     --  Айдар был... -- Начальник стражи помедлил, припоминая.  -- И Дусай,
кажется, тоже ходил с царевичем.
     -- Они здесь?
     -- Где им еще быть? Вчера с охоты вернулись и отсыпаются теперь.
     -- Разбуди и пусть сразу ко мне идут.
     -- Все?-- теперь  Чегулай  решил  переспросить, чем опять нарываться на
ворчание повелителя.
     -- Все, все. Иди, выполняй.
     Кучум провел пальцами  по глазам,  в которых опять ощутил режущую боль,
как будто мелкий песок от дальнего перехода насыпался в них. А может так оно
и было? Сколько походов  за  плечами, и от каждого он получал хоть маленькую
толику песчинок, которые  оставались в нем,  жили своей  жизнью, став частью
его  самого.  Ему вспомнилось,  как старый охотник принес ему ощипанного  им
глухаря, пойманного  в силки. У того  под синеватой, стянутой рубцом,  кожей
сидел наконечник стрелы,  неизвестно когда попавший  в птицу.  Глухарь видно
пытался клювом вытащить застрявший наконечник и выщипывал все перья  вокруг,
расшатывал  и  раскачивал  металлическое  острие,  но зазубрины на конце  не
давали ему избавиться от него. Так и  жил он с  человеческой отметиной, нося
ее  в своем теле,  как пленник  таскает за собой  кандалы.  Какую же боль он
испытывал  много дней  подряд  и не  находил объяснения,  за что страдает  и
мучается, получив от людей железную метку.
     Но даже  не этим  запомнился  Кучуму  случай  с  раненым глухарем, а то
насколько  всеведущ человек, несущий и  сеющий смерть. Сколько  птиц, лосей,
медведей и другого зверья летает и бродит по лесам с такими отметинами после
встречи с человеком. Он сдирает с них шкуру,  забирает их жир, мясо. А людей
становится  все больше и всем  нужно  одеваться,  есть, насыщать собственный
желудок.  Если бы звери могли собраться вместе, вспомнить обиды и напасть на
людей, то...  то человеку не осталось бы  места на земле... Но звери никогда
не  догадаются совершить подобное  зло.  Люди  могут и  дальше  безнаказанно
убивать, не думая о расплате.
     Кучум вновь провел шершавым  пальцем по  векам,  вроде даже нащупал там
мельчайшие крупицы  песка, тряхнул головой.  Да,  человек подобен  песку  --
такой же надоедливый и всепроникающий. Подхваченный  неведомым ветром, летит
по  земле,  застревает, приноравливается к мельчайшим впадинам, цепляется за
жизнь и думает лишь о себе, примеряя весь мир по  своей мерке, не видя и  не
понимая малость свою и  вредность для всего окружающего. А  может он, Кучум,
для того  и пришел  в этот мир,  чтобы  стать его властелином и повелителем?
Ведь для чего-то создан он и награжден разумом? Имеет ли он право не  думать
о предназначении своем, как и малая песчинка не думает, зачем ветер задувает
ее в глаз человеческий?
     Кучум  удивился  собственным  мыслям, столь  причудливо  преподносившие
простые  вещи, сплетающиеся в  удивительные узоры и заставляющие видеть  мир
иначе, непривычнее, ставить вопросы, на которые не так-то легко найти ответ.
Он  испытывал даже какую-то усталость в теле, как после долгой скачки верхом
по плохой дороге и был крайне удивлен, когда вновь увидел перед собой  робко
переминающегося  с ноги на ногу и  смотревшего с  удивлением на своего  хана
Чегулая.
     -- Чего тебе? -- спросил раздраженно и вспомнил, что тот должен послать
к нему молодых беков... Да, он велел прийти  им, но зачем... Зачем они нужны
ему...  Они  должны  куда-то   скакать...  В  поход?  Собирать  дань?  Найти
Мухамед-Кула? Это все мучительные бессонные ночи. Анна права -- надо поехать
на охоту, а не сидеть пнем трухлявым в  собственном шатре, ожидая крадущихся
с кинжалами убийц. Плохо, очень плохо, когда забываешь, зачем ты здесь и что
должен  говорить,  делать. Неужели столь тяжек удел быть  ханом,  повелевать
другими...
     Задумавшись, прослушал, что ответил Чегулай и недовольно переспросил:
     --  Чего  ты  там   бормочешь?   Говори  громче.  --  Начальник  стражи
поперхнулся и,  не совсем понимая, что происходит с  господином,  сделал шаг
назад и, разделяя слова, повторил:
     -- Карача-бек ждет хана в его шатре. Айдар и  Дусай скоро будут. Еще,--
он чуть помялся,-- отец Дусая услышал, как я звал сына его в ханский шатер и
просил узнать, будет ли позволено ему, Шигали-хану, прийти вместе с ним.
     -- Это все? --  Кучум оглянулся и только сейчас заметил, что продолжает
стоять возле дерева, где застала  его боль  в  глазах.--  Пусть придет.  Мне
будет,  что сказать  ему.  Пошел! -- бросил  уже в  спину Чегулаю слова, как
ударом плети перепоясав.
     Не поднимая головы, прошел к шатру мимо стражников, подтянувших  животы
при его появлении. Подумал, что надо бы чаще менять их, нанять у тестя, хана
Ангиша, честных  и преданных, которых не могли бы подкупить враги-недруги. И
сотников поменять всех... Всех!
     Карача-бек поднялся навстречу  и  склонился, едва  не  касаясь  мягкого
войлока лбом.
     -- Как здоровье моего всесильного  хана? Как  наследник великих дел его
себя чувствует? Мне передали, что еще один мальчик появился на свет и радует
нашего хана смехом своим. Так ли это?
     Кучум смерил визиря взглядом и ничего не ответил, прошел к своему месту
и тяжело опустился на подушки.
     --  Наследники рождаются  быстро, да  долго растут... Зато враги растут
каждый день и число их велико.
     --  Хана что-то  беспокоит?  --  вкрадчиво спросил Карача-бек, не спеша
садиться.
     -- Хана всегда должно что-то беспокоить. На то он и хан.  Это вы можете
жить и спать спокойно и уезжать, куда хотите, не предупредив своего хана...
     Старческие  брюзгливые нотки в голосе Кучума  поразили Карачу-бека.  Он
вгляделся  в  лицо  сидящего  перед  ним  человека  и  удивился   переменам,
произошедшим  с ханом  в короткий  срок:  в  бороде  появилась  седина,  две
глубокие  складки прошли от  носа  к  верхней губе, но более всего  поражала
нижняя губа.  Ранее плотно  сжатая, сейчас она отвисла мокрым рыбьим хвостом
вниз,   обнажая   нездоровые  зубы.  Взгляд  Кучума  блуждал  по  шатру,  не
останавливаясь ни  на чем.  Эти  слова...  Подозрения...  Недомолвки...  Что
происходит?
     --  Расскажи,  что слышал в Казани?  Довольны ли они  московским царем?
Почему мало ружей привез?
     -- Казанские  жители смирились с  московским царем.  Я  сам слышал, как
говорили  многие  из  них,  будто  проживут  при  любом  царе...   --  Кучум
внимательно  слушал рассказ визиря, но мысли его  постоянно  возвращались  к
песчинкам, мешающим в глазу, и визирь казался песчинкой,  причиняющей боль и
беспокойство, хотелось махнуть рукой, отогнать его, остаться одному.
     -- За ружья просят чересчур  большую цену и мне пришлось потратить все,
чтобы купить то, что хан видел...
     --  Купцы  к  нам, отчего  не  едут?  -- перебил  его  Кучум,  не давая
договорить.
     Карача-бек чуть замешкался, кашлянул, но тут же нашелся:
     -- Они готовы приехать с разными товарами, если разбойники не разграбят
в пути и будет разрешено торговать во всех улусах твоего ханства. Они готовы
ехать...
     -- Готовы ехать!  Разбойников испугались! Я что, их охранять буду?! Где
их нет, разбойников? Ладно, не хотят те ехать, других пригласим. У нас нынче
собрано  много  добрых  мехов. Надо сосчитать,  что  даруги-данщики  свезли.
Займись этим... -- Раздались шаги и покашливание подле шатра, и Кучум замер,
не договорив. Карачу-бека в очередной раз удивило, как напряглось лицо хана,
дрогнула рука. Но он  быстро справился с собой, крикнув,-- кто там топчется?
Почему не заходите?
     Полог откинулся и появилась голова Шигали-хана, затем его сына Дусая  и
последним вошел, посверкивая задорными глазами, Айдар.
     -- Здоровья пусть пошлет Аллах нашему достопочтенному хану и детям его.
Да  продлятся  дни  твои и  пусть радость не покидает  тебя, -- затараторил,
кланяясь низко, Шигали-хан. Он быстро просеменил на своих маленьких  ногах к
тому месту, где сидел Кучум  и,  упав  на колени,  поцеловал его левую руку,
испачкав густо  слюной.-- Целуйте подошвы  ног его,-- повернулся  к  молодым
бекам,  --  не  видел  мир  более доблестного и великого  хана и  мы  должны
радоваться, что нам дозволено ходить по одной земле с ним, слышать его речи,
видеть лицо его, сидеть на одном ковре рядом с ним.  Целуйте!  -- и легонько
подтолкнул Дусая.  Тот, смущаясь,  упал на колени,  ткнулся  носом в ханский
сапог и, пыхтя, отполз назад.
     Карача-бек наблюдал, как преобразилось лицо Кучума: в блаженной  улыбке
растянулись  губы, и он весь расслабился,  засиял. "Этот  Шигали-хан готов и
впрямь подошвы ему вылизывать, лишь бы получить то, что хочет. Всем известно
-- метит завладеть северными землями, где его трудно будет отыскать. Засядет
среди болот и  присвоит  половину дани, которую соберет.  Лиса  так след  не
запутает, как он..." -- С неприязнью думал он.
     Айдар тоже коснулся губами ханского халата, незаметно утер губы, ощутив
запах  пота, исходивший от Кучума.  Он  не  знал, зачем  был приглашен,  и с
интересом разглядывал Карачу-бека, с  которым ему  еще не приходилось  иметь
дела.
     -- Услышал, что наш  великий хан собирает  молодежь на  кингаш-совет  и
думаю своей дурной головой:
     "Может и старый Шигали  пригодится чем.  Может, скажу хоть  одно слово,
которое поможет мудрому хану". Хоть  и знаю, что не нуждается лучезарный хан
в  советах простых  смертных. Свою мудрость он на небесах  черпает. Воистину
так...
     -- Хватит, хватит,-- прервал, наконец, его излияния  Кучум,-- садитесь,
коль пришли,-- подождав немного, когда все рассядутся, остановил свой взгляд
на молчаливом толстощеком Дусае, чувствующем себя неловко в ханском шатре,--
скажи  мне,  Дусай,  сын  почтенного  Шигали-хана, как вам без  боя  удалось
заставить хана Немяна отдать сына своего в аманаты-заложники?
     Дусай заерзал и, потупив глаза, промямлил:
     -- Испугался он воинов наших. Вот и все.
     -- Правильно говорит сын мой, -- поспешил вставить  слово Шигали-хан,--
всем известна сила хана Кучума. Далеко правителям другим до него.
     -- Почему же тогда Немян не едет сам в Кашлык?
     -- Не знаю...-- Пожал плечами Дусай.-- Может, приедет еще...
     --  Надо  отправить ему отрезанный  мизинец его  сына,-- опять встрял в
разговор Шигали-хан,-- тогда никакие дела не задержат его.
     -- С  Немяном  разговаривал  один  на  один  Мухамед-Кул,  ведь он  был
башлыком в походе, -- подал свой голос Айдар.
     -- Возьмешь  полсотни  воинов,--  кивнул ему Кучум,  -- поедешь  к хану
Немяну  и скажешь,  чтоб сам привез  дань,  которую  должен платить  каждый,
проживающий на сибирской земле. Иначе не палец, а всю руку от сына получит.
     -- Слушаюсь, мой хан, -- ответил Айдар, польщенный поручением.
     --  А  ты, Шигали-хан, поедешь в степь к  тестю моему,  хану  Ангишу, и
попросишь прислать  две  сотни  воинов  для службы  у нас.  Увезешь  дары  и
угощение для воинов.
     -- Все сделаю, все выполню, великий хан может не сомневаться. Где взять
подарки и угощения?
     -- Сам подумаешь, где их взять. Потому и поручаю тебе важное дело. Тебе
решать как выполнить его.
     Шигали-хан заметно опечалился свалившейся вдруг на него  заботой, никак
не ожидая подобного поворота. Но не показал  смятения и, сообразив, что  хан
не  будет сердиться, если  он  заедет  в  несколько селений  и от  его имени
потребует у местных беков дать все, что ему требуется.
     --   Твоего   сына,--   продолжил   Кучум,--   отправляю    вместе   со
сборщиками-даругами следить, как собирают дань по улусам. С вами поедет один
из шейхов и обратится с праведными словами ко всем, кто еще не признает веру
в Аллаха. Таких наказывать плетьми нещадно. Будут сопротивляться -- везти  в
Кашлык.  Сожжем  на  костре для  острастки.  Пусть все  знают и помнят,  что
праведная вера пришла сюда навсегда.
     Кучум замолчал, сосредоточенно думая о  чем-то  своем. Было  не понятно
закончил хан свою речь и не пора ли расходиться. Все, кто находился в шатре,
не сводили с него глаз, не решаясь уйти. Лишь Карача-бек, подождав,  встал и
направился из шатра, но был остановлен окриком:
     -- Кингаш не закончен! Сядь! С каких пор визирь уходит  от своего хана,
не спросив позволения?
     -- Я думал...-- начал Карача-бек.
     -- Меня не касается, что ты там думал. Думал! Поглядите на него, каков!
Ты думал хан не помнит, зачем позвал вас сюда? Скажи! Ведь ты так думал?! --
брызгал  слюной  неожиданно  пришедший в ярость Кучум,  не давая возможности
Караче-беку ответить.-- Почему  ты не сказал мне о  своей встрече в Казани с
посланцами Девлет-Гирея? Почему?! Я тебя спрашиваю!
     -- У нас речь о том не заходила, -- Карача-бек, наконец, выбрал паузу и
спешил  оправдаться, -- к тому же я встретил  их случайно,  и  они ничего не
просили передать хану.
     -- Замолчи! Слушать не желаю! За моей спиной сговариваться?!
     -- Хан не так понял...
     -- Я  все давно  понял! О чем вы говорили? Карача-бек  впервые за время
своей  службы ханским визирем был по-настоящему растерян. Откуда  Кучум  мог
узнать,  что  он  познакомился  на  постоялом  дворе с торговцами  лошадьми,
прибывшими из Крыма?  Они и побеседовали лишь о ценах  на скот  и Карача-бек
обмолвился, что у них,  в  Сибири,  очень  ценят  добрых  лошадей и  хан  не
пожалеет  дорогих  соболиных  шкурок,  чтоб  пополнить свои  табуны  добрыми
молодыми кобылами  и породистыми  скакунами.  Но  как Кучум прознал об этом?
Неужели Соуз-хан проболтался?  А может,  даже  не проболтался,  а донес  обо
всем.  Тогда хан знает и об оружейном мастере  и о  его мастерской... Что же
делать?
     --  Ладно,--  неожиданно  рассмеялся  Кучум,--  скажу, как  я  узнал  о
посланцах Девлет-Гирея. Только  не думай, будто ты умнее всех. Не ставь себя
выше,  хотя хитрость твоя мне  хорошо известна.  По весне они пригнали табун
коней степью к моему тестю, хану Ангишу. Там они  и  рассказали о  встрече с
тобой.
     У Карачи-бека  отлегло от сердца. Значит, пронесло на этот раз. Но надо
быть осторожней и не болтать  где попало с незнакомыми людьми. Кто знал, чем
это все обернется.
     --  Я готовил  хану подарок, но  чтоб он не заподозрил в  очередной раз
измены, то скажу сейчас.  Я привез из Казани  оружейного мастера.  Теперь он
помещен  подальше от  посторонних глаз и кует оружие. Скоро  привезу  его  в
Кашлык и то оружие, которое он изготовил.
     --  Да?  --  Кучум или, действительно был удивлен откровенности визиря,
или лишь выказывал удивление, понять было трудно. Карача-бек в очередной раз
подумал,  что доверять нельзя никому,  когда  каждый  стремится  выслужиться
перед ханом. Повинуясь непонятному чувству, заговорил про мастера и, видимо,
правильно  сделал,  потому  что   Кучум  сказал  негромко,   но   пристально
вглядываясь  в него.-- Слышал я что-то, только  не припомню за делами, будто
есть  у тебя  мастерская, где  оружие  куешь.  Молодец, коль сам  признался.
Хвалю. А если оружие хорошее окажется, то награжу.
     -- Спасибо, мой хан. Рад твоим словам и заслужу прощения своему глупому
поступку. Хотел уйти незаметно. Устал что-то. Прости...
     -- Чего там...--  Видно и  Кучуму  было  неловко за свою  вспышку  и он
пытался как-то сгладить происшедшее.-- Не зли меня больше. Не люблю тех, кто
ум свой показывают не там, где надо. Но и к тебе у меня дело есть. Помнится,
ты нашел общий язык с послами бухарскими. Пришла пора и нам посольство слать
к ним. Коль казанские купцы к  нам ехать не желают, то с  Бухары сюда дорога
давно протоптана.  Надо  только пообещать им  барыши хорошие  и  поторопить.
Сказать,  будто бы казанцы  по осени собираются быть здесь. Но это не все...
-- Хан  остановился и начал говорить  о том,  что больше всего не давало ему
покоя. -- Племянник мой отбыл, не спросив разрешения нашего, в Бухару, будто
бы  подлечиться. Может и впрямь  занемог. Кто знает.  Всякое бывает. Но мы о
его здоровье  печемся,  а потому  разыщи  его там,  проведай, поинтересуйся.
Осторожно поинтересуйся.  Понял, визирь? Но и  это не все. Там же  в  Бухаре
выкормыш бекбулатов должен быть. Посылал я уже верных людей взять его и сюда
доставить. Но нет вестей от них. Не знаю, что и думать. Дорога трудная...
     -- Ох, трудная! Одни разбойники шастают по ней,-- не удержался от того,
чтоб  опять не  вставить слово Шигали-хан. Но  Кучум  бросил на него мрачный
взгляд и тот так и застыл с открытым ртом.
     -- Да.  Дорога  трудная. Могли и  сгинуть где. Все  возможно.  Так  что
поручаем тебе, визирь, разыскать  того Сейдяка и постараться привезти  его в
Кашлык. Так-то оно спокойней будет. Всем нам.-- Кучум первым поднялся, давая
понять, что совет окончен.
     Низко кланяясь и пятясь спиной, удалился  Шигали-хан. За  ним, смущаясь
от  собственной  неуклюжести,  вышел  Дусай, легко  прошмыгнул Айдар, кивнув
чернявой головой. Один Карача-бек стоял неподвижно.
     --  Что  еще   хочешь  сказать?  --  голос  Кучума  казался  усталым  и
бесцветным.
     -- Разрешения спросить хочу у хана...
     -- Говори.
     --  Жену хочу забрать из Кашлыка  в свой улус. Родила она.  Хан, верно,
знает. Тяжело ей здесь. Дома спокойней будет.
     Казалось, Кучум колебался какое-то время и сейчас ответит согласием. Но
он, по-бычьи наклонив голову, тряхнув ею и выдохнул:
     -- Нет! О том не проси. Не знаю, как  ей,  а мне спокойнее будет, когда
жена моего умного визиря рядом живет. И не спорь зря.
     Горестно  вздохнув, Карача-бек повернулся,  пошел  к выходу, но услышал
уже на пороге.
     -- Совсем забыл. Возьми-ка с собой Соуз-хана. Пусть жир свой растрясет.
Вместе вам веселей будет. Не потеряетесь.  Жду обратно  до первого снега.  С
купцами и Сейдяком. А жена... Ничего, привыкнет...
     Поздним  вечером  Кучум,  не  замеченный  охраной,  вышел из  городка и
спустился по деревянным ступеням к реке, нашел лодку,  сел  и оттолкнулся от
берега. Вода  обняла легкую лодочку, понесла по быстрому течению, увлекая  в
сторону от крутизны. Он, встав на одно колено, быстро  выправил ее и мощными
взмахами  весел  направил к  противоположному  берегу,  где паслись  конские
табуны и доносился звук одинокого  бубенчика. Там бродил его  единственный и
верный друг Тай, на которого не  садился он с тех самых пор, как коня ранили
в последнем бою.  Пастухи давно предлагали пустить  его на махан,  но  Кучум
даже  слышать  не  хотел об этом. Теперь Тай пасся  в общем стаде и  он лишь
иногда навещал его, проведывал. Он ездил к коню, как ездят в гости к близким
людям, чтобы справиться о здоровье.
     Лодка  ткнулась  в  илистый  берег,  и Кучум  ухватился рукой  за ветки
тальника,  подтянув  ее  к  берегу,  спрыгнул  в   воду  и  вытащил  наверх,
перевернул,  дал стечь  воде и,  проваливаясь по щиколотку  в жидкую  грязь,
побрел  на  высокий  косогор,  откуда  слышались  негромкие голоса пастухов.
Увидев  хана, они привстали, поклонились, но  он лишь  махнул  рукой и молча
пошел  к  едва различимому в  вечерних сумерках табуну. Пройдя  около  сотни
шагов, остановился и  призывно свистнул несколько раз.  Прислушался. В ответ
через  какое-то время раздалось  громкое ржание, и от  общей массы отделился
белый красавец жеребец, который  ходкой рысью помчался  к нему.  Он  ткнулся
мокрыми губами ему в лицо и, тяжело дыша, повернулся  боком, подставляя свое
большое тело под седло.
     -- Успокойся, красавец мой, не сяду я на тебя, теперь ты вольный конь и
ни шпоры, ни плеть не коснуться твоих боков.
     Кучум  говорил Таю такие слова, которые, может быть, никогда в жизни не
сказал  ни  одному  человеку,  а  конь   слушал,  слизывал  с  руки  хозяина
принесенные  кусочки лепешки и неторопливо кивал  головою, словно соглашаясь
со всем сказанным. Он не понимал, за что хозяин прогнал его от себя и уже не
садится верхом. Давно зажила передняя нога, куда угодило копье, и лишь тупая
боль  изредка  заставляла  поднимать ее  и останавливаться на полном  скаку,
отставать от несущегося по лугу табуна. Но уже не другой день боль уходила и
он опять был свеж и  силен, готовый  скакать  без устали. Тай  каждый день с
надеждой  поглядывал  в сторону городка,  ожидая,  когда  появится  хозяин и
позовет к себе. И не  было большей  радости, чем  бежать на призывный свист,
слушать  тихие,  грустные  слова,  понимая,  что он устал  и  пришел  к нему
поделиться своими  печалями. Как хотелось помочь ему, но  хозяин  каждый раз
уходил, оставляя его одного и, не известно, когда появится в следующий раз.
     Тай  отбежал на несколько  шагов в сторону и начал рыть  копытом землю,
показывая, что больная нога послушна  ему и  не  подведет.  Он бросал  комья
земли себе на  спину, стряхивал  их,  взмахивал длинным, достающим до земли,
хвостом, опять  подходил к хозяину  и проводил  языком по его ладони, ожидая
найти новое угощение. А Кучум касался его  глаз, ушей, шелковистой  гривы  и
невольные  воспоминания  приходили  и,  как  сладкий  сок  весенней   травы,
просились наружу, выходили словами, обращенными к любимому коню.
     -- Пошли, Тай, погуляем.  Не скоро теперь приду к тебе. Ты уж не грусти
тут один.
     И  они  шли, как два старых друга, по упругому ковру  жестких сибирских
трав,  увядших  в жаркие  летние дни, побитых  конскими  копытами,  подрытых
подземными кротами.  Они шли  по полю --  человек и конь,  и гигантская чаша
темнеющего неба, накрывая их сверху, отделяла от остального мира.



        О совершенстве основ государства

     <b><i>Идеал  государя  является следующим: он должен  быть  высокого рода, со
счастливой судьбой, обладающий  умом и положительными качествами, обращающий
внимание на  советы старых  и  опытных  людей;  справедливым,  правдивым, не
изменяющим  своему слову; благодарным и щедрым; В высшей степени энергичным,
не  имеющим обыкновения медлить, господином своих вассалов, с сильной волей,
не  имеющий в своем окружении лиц, негодных и охотно принимающий наставления
- качества, которыми он привлекает к себе людей.</i></b>
     <b><i>Он   должен    обладать   любознательностью,   способностью    учиться,
воспринимать,  удерживать   в  памяти,   познавать,  размышлять   по  поводу
познанного, отвергать  негодное и проникать  в  истину  -  вот качества ума,
которые должны быть свойственны ему.</i></b>

        <i>Из древнего восточного манускрипта</i>



        ОБРЕТЕНИЕ
        ВЛАСТИ

     Иван Васильевич сидел на высоком крыльце  своих палат в Александровской
слободе  и слушал неторопливый доклад князя  Бельского  о  битве рязанцев  с
крымским ханом Девлет-Гиреем.
     -- И  обошел  он наши  заставы ночью тайно,  оставил в неведенье воевод
наших Шеина  и Шереметьева и вышел  к Переяславлю-Рязанскому  и обложил его.
Бились рязанцы  с ним три дня кряду, пока  не  подошли полки воеводы Михаила
Ивановича  Воротынского  и  не прогнали.  Бежали крымцы,  не  приняв боя,  и
оставили город не пограбленным...
     --  Как же так  воеводы наши не прознали  о набеге? -- Иван  Васильевич
рассматривал как  по  лавке пробирается  черный  муравей, удерживая в  своих
цепких лапках  небольшую  травинку.  Он преградил  ему  путь пальцем и  тот,
ткнувшись  в  него,  побежал в  другую  сторону,  добравшись  до края лавки,
остановился,  глянул вниз  и  развернулся, не выпуская травинку.  Но  вскоре
понял,  что  сбился  с  пути  и  вновь, уткнувшись  в царский  палец,  начал
взбираться по  нему, беспрестанно поводя своей продолговатой головкой.  Иван
Васильевич приподнял руку и стряхнул муравья на пол.
     -- Ишь, чего захотел! Через меня перебраться! Не выйдет...
     -- Чего? -- не понял Богдан Бельский
     -- Да это я не тебе.  Почему, спрашиваю, воеводы наши Гирея пропустили?
Перепились, что ли?
     -- Послали за ними, ведено прибыть.
     -- А кто у нас на Рязани воевода?
     -- Князь Пронский, второй год поставлен как.
     -- Молодец князь, что удержал город. Отправьте за ним тоже.
     Бельский приподнялся, обдумывая, сказать ли ему о главном и, решившись,
зная, что царю так или иначе станет известно, добавил:
     -- Донесли мне, что заслуги Пронского мало в рязанской обороне. Алексей
Данилович  Басманов с сыном  Федором да со своими людьми с вотчины в  Рязань
прискакали, узнав о крымцах. И не дали им город взять.
     Царь  посмотрел на  него внимательными серыми  глазами, думая о  чем-то
своем, потом щелкнул пальцами и одобрительно кивнул:
     --  Ай да Басманов! Воин, что скажешь?  Будет  кому полки водить, когда
Воротынский на покой уйдет. Ну, раз они там оказались, то  супротив Гирея до
конца стоять  будут. С Гиреем у  князя давние счеты. Зол он на него. Ох, как
зол... Как появится, вели вместе с сыном ко мне звать.
     Царь заметил, как неугомонный муравей, забравшись по ножке лавки, вновь
очутился в том самом месте, где был прерван его  путь царской рукой. -- Ишь,
какой  ты  прыткий,  не  хочешь  царя  слушаться!  Норовишь  по-своему  дело
повернуть. Не выйдет! -- и он сбросил щелчком муравья на пол.
     Богдан Бельский наблюдал, как царский палец, украшенный кроваво-красным
рубином,  вступил в  борьбу  с непослушным  муравьем,  выиграл  ее  и  вновь
опустился на расшитый золотыми с серебром нитями кафтан.
     Бельский  выжидал, сообщать ли  царю  о том, что на Волге взбунтовались
черемисы,  а   на  границе   с  Литвой  перехвачена   грамота,  направленная
новгородцами к польскому  королю. Он  не мог угадать сегодняшнего настроения
царя  и потому медлил, не решаясь  рассказать  обо всем. Но царь, уловив его
нерешительность, поторопил:
     -- Чего там у тебя еще? Не тяни.
     Бельский  вздрогнул  и скороговоркой  рассказал  я  про  грамоту, и про
черемисов.  Царь  нахмурил  густые  сросшиеся  у  переносья  брови,  желваки
заходили  на  скулах  и  глаза  недобро  сверкнули,  остановившись  на  лице
Бельского.
     -- Кем та грамота подписана?
     -- Нет ни имени, ни прозвания. Только и сказано, что народ новгородский
просит не забывать о добрых отношениях их с  купцами иноземными, -- Бельский
ждал  царского  гнева, криков,  но  тот  весь  как-то  сжался,  насупился  и
проговорил уставшим голосом:
     -- Чем же я им так не люб, коль готовы меня на ихнего короля променять?
Или  плохо живется  им? Или  пошлины задавили?  И так выпросили себе выгоды,
коих другие купцы не имеют. Чего же им еще надобно?!
     Бельский переминался с ноги на ногу, не зная, к нему ли обращен  вопрос
или  царь  разговаривает сам  с собой, не  ожидая  ответа, но счел за лучшее
высказать свое мнение:
     --  Больше любить,  больше  портить.  Так народ  говорит.  Разреши бабе
потачку, а она тебя уже и хозяином считать перестает и место свое забывает.
     -- Верно говоришь, верно,-- царь поднялся с лавки и направился к двери,
за  которой  раздавались  голоса  прислуги,--  дождутся  они  у  меня  порки
кровавой. Ох, дождутся! Вот с Литвой да немцами разделаемся и займусь я ими!
Да так, что и тараканы из домов поразбегутся, а не только хозяева.
     -- А с черемисами как быть? -- уже вслед ему спросил Бельский, но царь,
не останавливаясь, скрылся  за дверью, шумно хлопнув  ею и не позвав боярина
за  собой. Тот вздохнул, перекрестился, вытер  струившийся по бледному  лицу
пот,  и затопал по  широким  ступеням вниз, посчитав за лучшее не напоминать
больше  царю о новгородцах,  о  которых  царь всегда слушал  нехотя,  как  о
нелюбимом дитя, озорном и проказливом.
     Иван Васильевич прошел в покои  Марии Темгрюковны, застав ее лежащей на
широкой  кровати  и  перебирающей  золотые браслеты,  цепочки,  которые  она
доставала   из   небольшого  ларца  и  раскладывала  перед   собой.   Царице
нездоровилось, а  похоронив сына  Василия, она совсем  пала духом и  боялась
лишний  раз показаться на  глаза царственному  мужу.  Словно какая-то  стена
возникла  между  ними,  и  она  была не  в  силах  преодолеть  ее,  чувствуя
отчуждение  не  только самого Ивана  Васильевича, но бояр  и даже слуг.  Она
плохо понимала  русскую речь и совсем не понимала, почему  должна целый день
находится в  своей комнате,  куда не  имели  права войти никто, кроме девок,
прислуживающих ей.  Раньше царь брал ее с собой на  охоту, где она  носилась
верхом наряду с ловчими и охотниками, выгоняющими дичь, и все восхищались ее
умением держаться  в  седле, а  родив сына,  а  вскоре  и потеряв  его,  она
осталась совершенно одна. Царь теперь лишь изредка приходил проведать ее, да
и то ненадолго. Он всегда спешил, и темная ревность рвала ее  гордое сердце,
не привыкшее  к соперничеству.  Она  догадывалась, что  есть  у него  другие
женщины, с которыми он встречался где-то на охотничьих заимках, а то и прямо
здесь же во дворце в задних комнатах, куда ее не допускали.
     Вчера ей долго не  спалось и  она, выйдя  из  своей  спальни, пошла  на
царскую  половину, но была остановлена могучим стрельцом,  стоявшим у плотно
закрытых дверей. И сколько не билась, не кричала, чтобы ее пропустили,  ведь
царица она,  а  не  девка  какая-нибудь в  услужение  взятая, но  тот  стоял
молчаливо  усмехаясь,  подставляя огромную  грудь  под  удары  ее  маленьких
кулачков. Она  не  сдержалась,  и плюнула в  ухмыляющиеся  глаза  стражника,
прочтя в  них  похоть.  Слыша, как  за дверью раздается неприличный  женский
визг, хотела во что бы то ни стало попасть туда, желая не только слышать, но
и видеть измену. Так ничего и не  добившись, убежала к себе и проплакала всю
ночь, проклиная мужа страшными словами, призывая своих богов покарать его за
неверность.  Утром,  не  выспавшаяся, раздраженная  она  отказалась  от еды.
Достав свои украшения, привезенные братьями из отцовских сокровищниц далекой
Кабарды, разглядывала камни,  пытаясь вызвать злых духов, которые скрывались
в них. Она знала, что камень может принести человеку  как добро, так и  зло,
если попросить его об этом.
     Вот топаз  оранжевый,  как плод алычи, он привезен из далекой страны  и
таит в себе невиданную силу, которая может быть использована против человека
и даже  убить  его.  Надо  только  уметь вызвать  духов  и направить  их  на
исполнение своего желания. А вот камень сапфир, который защищает от недобрых
глаз,  и если долго смотреть на  него, то  можно перенестись из этой комнаты
снова  во  дворец к отцу и даже  поговорить с ним. "Ах, отец, отец, если  бы
знал он, как тяжело его  дочери жить одной взаперти  при муже, который любит
своих собак  и лошадей  больше,  чем ее. Ни  ее  ли  руки добивались  многие
князья,  мечтавшие увезти юную девушку в свои  горные  крепости, где она  не
была бы столь одинока. Ведь там кругом горы и  такое теплое и ласковое небо.
И  люди, понимающие  ее. Она  каждый  день могла бы  подниматься  на  башню,
смотреть  оттуда  на  белые  вершины  гор,  петь  свои песни,  а  не  сидеть
затворницей, как здесь. В горах человек никогда не бывает один. Горы некогда
были  богатырями-великанами,  а  умирая,  не захотели  уходить  от  людей  и
остались на земле,  защищая и охраняя свой народ. Их можно просить о помощи,
довериться им, гладить шершавые  камни, увидеть на поверхности  таинственные
знаки, которые старые колдуны легко читают, предсказывая будущее".
     Прошлой  зимой,  когда она родила  сына,  к  Марии  Темгрюковне  пришла
русская  старуха  и  предложила  погадать.  Она легко согласилась,  смеясь и
радуясь новому развлечению. Старуха налила в ковш воды, бросила туда кольцо,
капнула  свечного воска и долго смотрела, как  расходятся  круги, нашептывая
что-то одними губами.  В напряженной тишине ожидания какой-то тягучий  голос
колдуньи  о  скорой  смерти прозвучал  набатом. Царица  закричала,  затопала
ногами, запустив в старуху ковшом и,  когда  та ушла, снова поставила  ковш,
налила воды и, опустив кольцо, долго смотрела на темную поверхность. И ей, в
самом  деле,  привиделась горбатая тень  с длинными  костлявыми руками.  Она
поняла  - старуха  не  врала. Смерть  и в  самом деле поджидала ее в царских
палатах  за  каждой дверью, за  каждой тяжелой бархатной занавесью,  готовая
вцепиться в ее молодое тело.
     Да, именно эта старая колдунья и навела на нее порчу, разлучила с царем
и  предрекла скорую  смерть. Но  она не  сдастся,  ей помогут камни, которые
всегда защищали ее народ.  И теперь,  почти  ежедневно доставая их из ларца,
вызывала духов и просила у них помощи изгнать смерть, поселившуюся в палатах
царицы.
     Иван  Васильевич  долго стоял не замечаемый ею в  дверях,  наблюдая  за
Марией  Темргюковной,  молча  смотрел,   как  она,  прижимая  к  губам  свои
драгоценности, прикрыв глаза, что-то  шепчет  отрешенно, словно  и нет ее  в
полутемной спальне. Ему было невыносимо жалко таявшую на  глазах  царицу, но
раздражало упрямство, с которым она относилась  ко  всему русскому, не желая
даже  поменять  свою одежду на должные  ее положению наряды.  Бояре с самого
начала  молчаливым  несогласием  встретили кабардинскую  княжну,  памятуя  о
чистой душе Анастасии Романовны.  Слишком сильны  воспоминания о ней,  и два
сына,  живущие рядом  с  ним,  каждый  день  воскрешают  ее  светлый  образ.
Несколько  первых  месяцев,  сжимая в  руках  юное,  податливое  тело,  Иван
Васильевич проваливался в одурманивающий запах  страсти и  забывал обо всем,
веря или  заставляя  себя верить,  что  через  любовь можно  вознестись  над
каждодневными заботами,  передав их князьям и боярам. И сама Мария не хотела
его отпускать, едва ли не силой удерживая в опочивальне, капризно взмахивала
тонкой ручкой, когда на пороге появлялся воевода или окольничий с каким-либо
известием, произнося певучим голосом: " Иванушка, ты устал. Они все злые, не
любят тебя, пусть сами решают  свои дела... Ты -- мой,  я не отдам тебя им".
Но его деятельная натура уже не могла мириться с любовными утехами, сколь бы
приятны  они не  были.  И  однажды под  утро  он  ушел  из  опочивальни,  не
простившись с Марией, а уже на следующий день был на пути к Полоцку.
     Война  поглотила его, как любовь,  и он  вспомнил о молодой жене, лишь,
когда  был встречен боярином  Траханиотом, известив царя, перед собравшимися
на  площади  москвичами  6 честь  взятия  Полоцка  о  рождении сына Василия.
Митрополит Макарий у церкви Бориса и Глеба, покровителей царской семьи, ждал
царя с чудотворной иконой и, благословив, поздравил с рождением царевича. Он
тогда  едва дождался окончания  службы,  и  влетел,  перескакивая через  две
ступеньки, в дворцовые  палаты, подхватил жену на  руки,  понес  в спальню и
так,  не  выпуская  из  сильных рук, пропитанный потом  и  кровью  сражений,
отдернул полог и склонился над  сыном. Младенец проснулся,  поглядел на него
чистыми, темными  глазами  и  не  заплакал,  царю  даже  показалось, что  он
улыбнулся, значит признал.
     Только почему  радость всегда коротка,  а печаль наваливается  каменной
глыбой, и чтобы  сбросить ее, освободиться, нужно столько времени и сил, что
невольно забываешь о короткой вспышке радостных светлых мгновений.
     Нет, нет, он помнил о  них, о тех радостях, что испытал, бывая  рядом с
Марией.  О ее  детском личике, светившемся  небесным  светом  при  встречах,
тонких  пальцах,  порхающих  весенним  ветерком  по  лицу...  Но  теперь все
перечеркнуто неумолимыми темными силами последних дней,  свалившимися бедами
--  войной и  боярской изменой. Если  с Анастасией он мог говорить обо всем,
услышать  совет и даже запрет на его необдуманные поступки,  то  Мария могла
подарить лишь пылкую страсть недолгую и проходящую.
     -- Ворожишь все,-- спросил  он негромко,-- пошла бы лучше на воздух или
рукоделием занялась.
     Она  вздрогнула  и  браслеты,  ожерелья  посыпались  на   пол,  жалобно
позвякивая, быстро наклонилась за ними, а когда  подняла голову, царя уже не
было,  словно  и  не  заходил  вовсе. А  может,  и  вправду вызвала  она его
колдовством, и то был не он сам, а тень царская и слова лишь послышались ей?
Мария  хотела  встать,  но  почувствовала  слабость  и  опять опустилась  на
подушки, прижимая к себе драгоценные камни.
     Иван Васильевич не слышно приоткрыл  дверь, за которой находились покои
сыновей Ивана и Федора. Иван был старше брата на четыре года и уже частенько
выезжал с отцом на охоту, имея собственного окольничего и слуг. Федор же рос
болезненным, мягким мальчиком,  любивший  подолгу  сидеть у  окна  и слушать
рассказы  нянек  о  божественных  старцах, о  святых  местах  и  о  чудесных
исцелениях.  Царь  не противился этому,  понимая,  что унаследовать  царство
предстоит  Ивану,  а Федору с его кротким нравом  легче будет  оставаться за
братом, если он с малолетства впитает в себя премудрости  заповедей  Божьих.
Его отцовское сердце, особенно  после смерти трех дочерей и последнего  сына
Василия, тянулось к кроткому Федору, встречая в нем ответную ласку. Он садил
его  на  колени,  расспрашивал, чем  тот  занимается,  рассказывал  о  своих
походах, но оставался  недолго,  спешил к делам и заботам,  поглощавшим  его
полностью.
     Сейчас  мальчики  сидели  у  широкого стола,  а монах Симеон  читал  им
псалтырь,  медленно и  нараспев  выговаривая Слова. Иван  Васильевич не стал
заходить, хотя сыновья повернулись  к нему,  но замерли под суровым взглядом
инока, он лишь кивнул головой и,  плотно прикрыв дверь, отправился к  себе в
горницу.
     На столе  у него лежала недописанная  ответная грамота князю Курбскому.
Писал  он обычно  вечерами,  оставаясь один  на один со своими  мыслями. Это
стало даже какой-то потребностью, как есть и пить. Подойдя к столу, потрогал
листы, поднес ближе к окну, пробежал  глазами последние строки: "Тако  ли вы
благочестие  держите,  ежели  еси,   словесным  своим  обычаем  и  несчастие
сотворяете?"
     Отошел.  Вдумался  в  смысл...  Верно  ли  написал?   Поймет   ли   он,
переметнувшийся к давним недругам отечества своего, слово к нему обращенное?
Курбский его, Ивана Васильевича, чуть ли не Каином прозвал, во всех смертных
грехах уличить решился.  Зачем он так?  Или не росли вместе? Не укрывались в
походах одной попоной? Почему же он, Андрей, усомнился в истинности помыслов
царских, на благо Отечества направленные?
     Еще раз подошел  к  столу, схватил  перо и хотел  зачеркнуть  последнюю
строку,  но остановился, вспомнив, что первое слово -- от  Бога, а второе --
от него, от нечистого. Пусть останется, как было ниспослано свыше.
     Иван Васильевич далек был  от  мысли, что Курбский, прочтя его ответное
послание, повинится в содеянном.  Нет,  ни таков человек,  знавший,  как он,
Писание построчно, побуквенно, но принявший на себя великий грех измены. Ему
ли, царю, он изменил? Нет.  Он жену с сыном  оставил здесь  на родной земле,
презрев заботу о них и  помня лишь  о животе  собственном. Так  что для него
русская земля, если дите бросил, не заслонив телом своим? Зверь лесной  и то
так не поступает.
     Чему же  тогда  Писание научило его?  Гордыне?  Мудрствованию?  Простой
смерд  от  хозяина  сбежавший  и то плачется, мол,  лукавый попутал. А тут и
государя, и отечество променять, ради...  Иван Васильевич чуть не задохнулся
от душившей его злобы к бывшему другу,  которому доверял еще  свои юношеские
помыслы. Как  же жить, когда предает самый близкий человек, и шлет глумливые
грамоты  в  собственное  оправдание. Как  жить  со злобой,  о  которой  и на
исповеди сказать стыдно?!
     После тихого стука  в дверь просунулась голова Богдана  Бельского  и он
почтительно доложил:
     --  Узнал я, государь,  что  Басманов с сыном прибыли в Александровскую
слободу. Прикажешь позвать?
     Иван  Васильевич  не сразу понял  о  чем речь  и  поглядел на Бельского
затуманенными  глазами,  положил  перо, присыпал  песком написанное, и  лишь
потом заговорил тихо:
     --  Скажи,  чтоб  завтра после  заутрени  дождались  меня  во  дворе,--
Бельский кивнул и исчез,  а Иван Васильевич долго еще сидел у стола, пытаясь
вылить в гневных словах все, что скопилось в душе горького и тягостного.

        * * *

     ...Лишь   на  третий  день  подошли  полки  воеводы  Михаила  Ивановича
Воротынского к Переяславлю Рязанскому и сняли осаду. Татары успели соорудить
напротив крепостных стен две башни  из разобранных в слободе домов и с  утра
до вечера вели обстрел, изранив многих защитников. Басманов приказал бить по
башням  каменными  ядрами и удачным выстрелом снесло верх  одной из  них. Он
знал, что  татары не успокоятся и станут  вести  подкоп под  укрепления  или
сожгут крепостные стены чего бы это им не стоило.
     Но  как только из леса  показалась  русская конница, а  следом  за  ней
поползла  растянутым  строем  медлительная  пехота, татары,  не приняв  боя,
бежали. Видимо,  им стало известно о подходе Воротынского,  потому что обозы
ушли  еще  вечером,  увозя  награбленное и  пленных.  Организованно  сотнями
отступила и остальная Орда, оставив после себя  лишь редкие  холмики могил и
черные проплешины костров.
     Алексею Даниловичу принесли копье, воткнутое в  городскую стену. К нему
был привязан свернутый в трубочку лист, на  котором было начертано несколько
слов: "Выкуп князя Барятинского -- 500  монет, слугу его -- 300 монет. Везти
на Бахчисарай".
     Басманов был хорошо знаком с князем Петром Ивановичем  Барятинским,  но
не  мог предположить, как  тот  оказался в плену  у  крымцев... Может кто-то
выдал себя за него? Не  находя  объяснения,  решил взять  грамоту  с собой в
Москву и там передать ее на  подворье Барятинских, а они уж пусть решают, за
кого просят такой огромный выкуп татары, требуя доставить его в Бахчисарай.
     Он так и поступил, когда после снятия рязанской  осады, через несколько
дней добрался до  Москвы и, отдохнув после дальней дороги, с утра направился
на Арбат, где находилась усадьба князей Барятинских.
     Слуга провел его  в небольшую горницу, устланную пушистыми  коврами,  с
развешанным  по  стенам оружием и попросил  дожидать здесь  хозяина.  Вскоре
раздались  торопливые шаги и к нему  вышел  сам  князь Петр Иванович, широко
раскинув руки. Обнялись, поцеловались троекратно  по русскому обычаю. Хозяин
велел принести вина и заговорил первым:
     -- Рад видеть  тебя, Алексей Данилович! Видать, опять с сечи или только
едешь куда?
     -- Про войну хорошо слушать, да тяжело видеть.
     -- Ну, ты, боярин, ратник у нас известный, не  чета многим, -- польстил
Басманову хозяин, -- и с немцами, и с ливонцами бился, Казань брал. А  уж  с
крымцами и подавно сладишь. Я и не сомневался.
     Алексею Даниловичу приятно было упоминание о заслугах его и он невольно
зарделся, крякнул несколько раз, поднял свой кубок и произнес со значением:
     -- За  то и разреши выпить, князь Петр, чтоб только в поле нам воевать,
а меж собой в мире и согласии жить.
     -- И то верно, -- согласился Барятинский, поднося кубок к губам,-- коль
в поле съезжаются, то родом не считаются. Верно говорю? Негоже нам меж собой
счеты сводить,  чиниться друг  перед дружкой  древностью  рода, да  бороды в
клочья драть на радость недругам.
     --  Вот и  государь  речь о том же ведет: все  князья и бояре перед ним
равны и службу нести должны ту, что он повелит.
     -- Верно, верно... Добро на  худо не  меняют. Коль дело Божие забудешь,
то своего не получишь.
     -- Вот,  вот,-- подхватил Басманов,-- воля Божия, а суд царский. Гневим
мы государя спесью да самовольством,  а потом дивимся, отчего  он хмур да не
весел.
     Петр  Иванович Барятинский всегда сторонился царского двора и без дела,
без приглашения  туда  не ездил, хоть и  вел  свой  древний  род  от  князей
Черниговских, имеющих  пусть  и дальнее, но  родство с  Рюриковичами.  И  он
немало повоевал,  но  не столь  успешно,  как  Алексей  Данилович  Басманов,
отличенный самим царем. Будучи человеком осторожным,  не водил особой дружбы
с боярами.
     И сейчас он весьма осторожно вел беседу Бог весть, зачем пожаловавшим к
нему боярином, чья близость к царю была  хорошо известна. Он пытался угадать
истинную  причину  посещения  своего  дома  Басмановым,  но  тот  не  спешил
переходить к цели своего визита, отхлебывал вино из быстро пустеющего кубка,
ничуть при этом не хмелея.
     -- Почитай с самого Светлого Воскресенья у  государя не был и не  знаю,
не  ведаю,  чем  он  занят.  Расскажи,   князь,   какие  новости   нынче  на
Москве-матушке слышны. Чего народ бает? -- спросил Басманов.
     -- Да какие такие новости,  --  огладил мягкую бородку  хозяин, --  вот
купцы говорят,  будто  рожь к  осени подорожает,  неурожай нынче опять.  Про
опричнину толкуют. Всяк по-своему судит. --  Он боялся сказать при Басманове
чего-то невпопад,  лишнее, чтоб, не приведи Господь, не донеслось до царских
ушей, да не отозвалось бы потом на его голове.
     --  А чего про  опричнину понять не могут? Не от  тебя  уж  первого  то
слышу, -- Алексей Данилович все же слегка захмелел, стал разговорчив и желал
показать собственную  осведомленность  в делах,-- государь наш ее с  дальним
прицелом ввел, чтоб  определить,  кто ему друг,  а  кто недруг. Кто желает в
земщине оставаться, тот сам под собой сук-то и рубит. А кто к нему в царский
удел  со  всеми людьми и землями  перейти безоглядно пожелает, значит  слуга
царский наипервейший и камня за пазухой не держит против государя своего.
     -- Да как можно против государя камень за пазухой держать?! -- по-бабьи
всплеснул руками Барятинский,  раскинув  их широко в стороны, показывая что,
мол, сроду ничего не держал и не держу за пазухой.
     --  Есть...  Всяческие людишки есть.  Не хотят  над собой царской  руки
признать и все себя ровней с государем почитают. Называть вслух не стану, но
думается ты  их,  князь, и  без меня  знаешь и не  меньше моего сторонишься,
дружбы с ними не водишь.
     -- Как можно! Как можно с царевыми недругами дружбу водить...
     -- То-то же... Сам и проговорился, что знаешь с кем дружить, а от  кого
подале держаться,  --  усмехнулся Басманов,--  поймал  я  тебя  все  же.  А?
Князюшка? -- с пьяной усмешкой уставил он черные глаза в лицо Барятинскому.
     --  Да  и  ловить  нечего  меня... Я  за государя... хоть  сейчас живот
положу, -- засуетился Петр Иванович, --  а уж людишек своих  и хозяйство, да
сроду я за него не держался. Так и передай  государю, мол, князь Барятинский
готов перейти  со всем своим  уделом к нему в  цареву опричнину. Хоть завтра
готов! Так и передай!  -- князь обрадовался,  что, наконец, дознался о  цели
прихода Басманова и теперь пылко пытался доказать свою преданность и ему,  и
царю и  чуть только не  рвал на груди рубаху, часто крестясь и  кланяясь  на
образа.
     -- Да  хватит тебе креститься. Чай, не на исповеди. С чего это ты вдруг
решил,  будто побегу царю докладывать о верности твоей? Больно ты мне нужен,
-- Басманов  сидел,  тяжело  раскачиваясь на  лавке,  и  встряхивал черными,
смоляными  кудрями, видать хмель  все же добрался  до него,-- у  меня  своих
забот  полон  рот. Вот  и  пойду ими заниматься.  --  Он  с  трудом  встал и
направился к двери. Барятинский забежал вперед, кликнул слугу, чтоб проводил
гостя.
     -- Может возок запрячь, а то чего-то ты, Алексей Данилович, стоишь худо
на ногах.
     --  Не  впервой,  сам доберусь,  -- Басманов  встряхнул головой,--  ты,
случаем не подсыпал чего в вино? А то башка гудит, плывет все перед глазами.
     --  Как можно! Как можно! Да  чтоб я... Чтоб лучшему  другу...  В  вино
подсыпать... Голову на заклад ставлю...
     -- Побереги голову-то, пригодится еще,  -- Басманов хоть и покачивался,
но  соображал хорошо,  --  слушай, а  чего  я к тебе заезжал? -- остановился
вдруг он на крыльце.-- Не знаешь?
     --  Так  я  думал  в  опричнину царскую  звать,--  простодушно  ответил
Барятинский, -- о том и речь вели. И  я полное свое согласие высказал.  Хоть
сейчас готов!
     -- Не-е-е...  Опричнина  тут  не  при чем... А-а-а...  Вспомнил!  Ты  к
татарам в плен случайно не попадал?
     -- Избави  Бог!  -- снова  перекрестился князь. --  Убереги от  напасти
такой.
     -- Чего же они тогда за тебя выкуп требуют? -- Басманов полез за пазуху
и  вытащил  полученное  им послание  от  крымцев,  привезенное из Рязани,  и
передал его в руки Барятинскому. Тот развернул засаленную и помятую грамоту,
поглядел и вдруг, схватившись за  сердце, побледнел и стал медленно оседать.
Стоявший  рядом слуга  едва  успел подхватить его и крикнул  во  двор,  чтоб
принесли скорее воды.
     Но Барятинский, собравшись с силами, оттолкнул того и тихо спросил:
     -- Чего же ты молчал столько времени, Алексей Данилович? Или специально
томил, чтоб больней уколоть?
     -- Да ты чего  говоришь? -- Басманов видя, как  осунулось лицо князя  и
наполнились влагой глаза, понял, что дело нешуточное, посерьезнел. -- Я тебя
увидел и думаю,  ошибка какая вышла. Мало ли чего бывает... Назвался  кто-то
твоим именем и все тут. Забыл, зачем и приехал к тебе. Вот истинный крест.
     --  Верю, верю,  Алексей  Данилович,  что не  со зла  ты  таил  от меня
грамоту.  А она про  сына  моего, Федора, писана. Видать,  захомутали Федьку
моего крымчаки...
     --  А ведь точно! Твой Федька моему сыну почти ровесник.  Неужто он уже
на службу подался? Молод ведь еще...
     -- Весной и пошел с дозорным полком в степь. Первый год.
     -- Как же я не знал? А у крымцев он как оказался?
     -- Знал  бы -- сказал, -- негромко  ответил Барятинский,  -- надо денег
где-то собрать, а то и занять придется. Вот беда-то на мою голову свалилась.
     -- Что за слуга с ним оказался?
     -- Брал он с собой нескольких. Да уж его-то выкупать за такие деньги не
подумаю. Пущай сам выкручивается. Проспал, проглядел, когда  его господина в
полон  взяли,  а теперь  я  же  должен за  него выкуп слать!  --  постепенно
наливался  злобой Барятинский. -- Да если я бы его и выкупил, то единственно
ради того, чтоб на цепь посадить вместо сторожевого пса в будку подле ворот!
Тьфу, на него!
     Весть о пленении Федора  моментально разнеслась по  дому и на  крыльцо,
рыдая, выбежала жена Петра Ивановича, а следом и два младших брата.
     Окончательно отрезвевший Басманов, тяжко вздыхая, оставил их  усадьбу и
уже через день выехал в  Александровскую слободу  к  царскому  двору, взяв с
собой и сына.
     Царь  встретил  его  приветливо, долго  расспрашивал  о силах  крымцев,
пришедших под Рязань, а затем самодовольно  заявил, что Девлет-Гирей никогда
не посмеет напасть на Москву, а  будет  все так же осаждать малые порубежные
города.   Тогда   же  Иван   Васильевич   заприметил  и   Федора  Басманова,
приглянувшегося ему своей  тонкой, почти девичьей фигурой. На вечернем  пиру
велел тому выпить ковш  браги за его царево  здоровье, а потом  и плясать на
потеху  всем  гостям. Федор, первый  раз попавший к цареву  двору,  старался
показать удаль в танце и выкидывал немыслимые коленца, веселя государя.
     Алексей  Данилович сидел насупившись, но не смел остановить сына, боясь
испортить  царскую веселость. Было ему неловко  от того, что  Федор  заместо
шута смешил народ, не думая о собственном достоинстве. Но ему, не познавшему
горести военных тревог  и  поражений,  будет  легче  служить  в числе прочих
потешных,  чем воеводе,  прошедшему  через кровь  и  огонь военных  утех,  и
чувствующий себя за царским столом неповоротливым косолапым медведем.
     Алексей Данилович  ждал нового назначения на ратную службу, но надолго,
очень  надолго задержался при царевом  подворье,  не догадываясь, что вскоре
оставит там и свою, и сыновыо голову.



        Послание Ивана Грозного
        Василию Грязному

     <b><i>Писал ты, что за грехи взяли тебя  в плен;  так надо быть. Васюшка, без
пути средь крымских улусов не разъезжать; а уж как заехал, не надо  было как
при охотничьей  поездке  спать: ты  думал, что  в  окольные  места приехал с
собаками за зайцами, а крымцы самого тебя к седлу приторочили. Или ты думал,
что и в Крыму  можно  также шутить, как у меня, стоя за кушаньем? Крымцы так
не спят,  как ты, да  вас,  неженок,  умеют ловить; они не говорят  дойдя до
чужой земли: "Пора  домой!" Если бы крымцы были такими бабами, как ты, то им
бы и за рекой не бывать, не только что в Москве.</i></b>

        <i>Из древнего восточного манускрипта</i>



        УТРАТА
        ОБРЕТЕННОГО

     Едигира  с Федором  везли по безлюдной степи  все  дальше  и  дальше от
Москвы и  русских  городов.  Им разрешили ехать  на повозке, в то  время как
остальные пленники брели  сзади, подгоняемые  татарскими  плетьми и  пиками.
Такое расположение они объяснили тем, что за них ждут богатый выкуп и желают
сохранить им силы. Возком управлял смуглый, почти черный престарелый татарин
Муса, не  закрывающий  рта  и разговаривающий  если не  с  пленниками, то  с
лошадью, со степью, дорогой, небом.
     -- Какой плохой набег получился,-- сокрушался он, -- Муса совсем ничего
домой не везет. Так, два рваных одеяла да  старый зипун. У меня дома гораздо
лучше  есть, но и этот сгодится, хоть  чего-то  привезу своим детям. --  Он,
конечно, прибеднялся, потому что возок его был почти доверху забит всяческим
барахлом,  собранным по  крестьянским  дворам,  оставленным хозяевами  перед
наступлением Орды.
     Едигир  переводил  некоторые его  откровения  и  они тихонько  смеялись
вместе с Федором над сетованиями Мусы.  Через несколько  дней  пути  чувство
неволи,   остро  мучившее  их  поначалу,  притупилось  и  они  вновь  начали
радоваться утреннему солнышку,  щебетанию  птиц,  ощущать  чувство  голода и
съедать  все, что  доставалось  им  от общего котла.  Федор даже  попробовал
подшутить над Мусой, связав ему как-то  во  сне ноги,  а веревку закрепил за
повод мирно пощипывающего траву мерина. Ночью, переходя с места на место, он
оказался  на  приличном  расстоянии от  лагеря,  утащив  за  собой и спящего
возницу.  Тот  проснулся  ночью  в  чистом  поле,  хотел  встать,  но  упал,
перепугался  и заорал,  что  есть  мочи.  Всполошил криком  весь  лагерь,  а
испуганный мерин пустился бежать дальше по степи, волоча жалобно голосившего
Мусу. Его вскоре поймали,  отвязали слегка побитого и пораненного татарина и
долго  хохотали, потешаясь  над  его  испугом  и  причитаниями.  На  счастье
пленников  никто и  не  подумал, что это  их проказы, а  то могли бы побить,
покалечить. Правда, Муса что-то заподозрил и  с тех пор  стал ложиться спать
отдельно и часто просыпался ночью, ощупывая ноги.
     Шутка вскоре позабылась и  возница  обрел неизменное  свое добродушие и
разговорчивость. Со  временем он начал подсовывать Едигиру и  Федору  жирные
куски баранины, если ему удавалось выпросить их у кашеваров. Впрочем, он тут
же пояснил им причину своей доброты:
     -- Буду просить, чтоб вас  ко мне на двор отправили. Зря  что ли взялся
везти вас? У меня виноградник бо-о-льшой, большой! Скоро собирать надо, вино
давить. Дом новый  построю. А может, и совсем у нас жить останетесь? У нас в
Крыму хорошо! Зимы нет, не то что в Москве вашей. Жен вам найдем. У меня три
дочери есть. Им замуж скоро  пора будет. Заработаете на калым, а я  много не
возьму, полсотни баранов хватит, -- забирай любую и живи.
     --  Где  ж  мы  тебе  столько  баранов  возьмем?  Красть,  что  ли?  --
поинтересовался Едигир.
     -- Зачем украсть? В набег  ходи,  воюй  и баранов Мусе на двор приводи.
Правда?
     -- Правда, правда,  -- соглашался Едигир.  И вдруг во время  одного  из
таких  пустых  разговоров  его,  словно шилом  пронзила мысль о  собственном
колчане, с которым он никогда не расставался  и настолько привык к нему, что
не сразу оказавшись в плену, ощутил его пропажу. Ведь там находились остатки
золота, которое он вынес из Сибири! Где и у кого находится колчан?
     Он  поделился этим с Федором,  который пришел в восторг  от возможности
заплатить выкуп, освободиться из плена и вернуться в Москву.
     -- А ты сможешь отличить его от остальных? -- спросил он Едигира.
     --  Спрашиваешь! Свой  колчан всегда узнаю, отличу  от  любого.  Но кто
позволит мне  шляться по всему лагерю  и  искать его. Даже если и найду, так
новый хозяин не отдаст.
     -- А давай, попросим Мусу, чтоб он разыскал колчан?
     -- Да не станет он этим заниматься. Надо самим придумать что-то.
     Они долго  совещались и решили все-таки посвятить Мусу, но лишь в часть
своего  плана.  Как-то вечером  Едигир подсел к мирно  дремавшему  на мягком
войлоке Мусе и спросил его:
     -- Скажи, уважаемый,  а какая дичь у вас в Крыму  водится? --  Муса  не
удивился вопросу  и начал перечислять,  сколько птицы живет  в горах, горные
бараны, изюбры, кабаны, а потом спросил:
     -- А зачем это тебе? На охоту что ли собрался?
     -- Как же я на калым  заработаю? Как  твою  дочку в жены сосватаю, если
буду  на  твоих  виноградниках  с  утра  до  вечера спину  гнуть. Я  хорошим
охотником был,  могу любого зверя взять. Вот и  думаю,  если  уважаемый Муса
разрешит, то буду каждый день по барану приносить, а то и птицу для обеда.
     Маленькие хитрые глазки Мусы заблестели и он тотчас оценил заманчивость
предложения своего пленника.
     -- Так, так... Ладно, буду пускать тебя в горы, если не убежишь.
     -- Зачем бежать стану,  когда такой добрый хозяин у меня? -- и похлопал
его по плечу, как бы выказывая преданность. Лицо Мусы расплылось в улыбке.
     --  Вай-вай,  как хорошо жить  станем,  все у нас будет, а  потом детей
нарожаете, саклю построите, Муса внуков нянчить станет.
     --  А мне невесту найдешь? --  вступил  в  разговор Федор  Барятинский,
перемигнувшись с Едигиром.
     -- Две найду! Только калым давай. Есть калым -- есть невеста. Нет калым
-- живи один.
     --  А  коль  захочу  ее в  Москву увезти? --  все больше входил в  роль
Барятинский, вызывая Мусу на откровенность.-- Отпустят невесту со мной?
     -- Когда женой будет, то вези, куда захочешь. Хоть продай.
     --  Только  просьба у меня к тебе есть, уважаемый,-- незаметно повернул
разговор Едигир,-- когда  меня в плен взяли, то лук и колчан со  стрелами со
мной были, а где он теперь, не знаю.  Привык  я  к тому луку, только с ним и
охотился. Как бы найти его?
     Муса  недоверчиво  глянул на  него  и подозрение  шевельнулось в хитром
татарине:
     -- Зачем  тебе лук понадобился? Пострелять всех хочешь и сбежать? Вот в
Крым приедем, найду тебе лук и стрелы, а сейчас, извини дорогой, не могу.
     Но   Едигир   со   всей   страстью  начал  расписывать,  какой  у  него
замечательный лук  и  как ему  жалко  лишиться  его. В конце  концов, старик
сдался  и пообещал  найти того воина, который  завладел оружием Едигира. Два
дня отлучался он вечерами от своей повозки и бродил по лагерю,  разговаривая
с ордынцами. На третий день уже в темноте  вернулся радостный и возбужденный
к костру, бросив к ногам Едигира колчан и лук, правда, с порванной тетивой.
     -- Твой  будет?  -- спросил  он.  Едигиру хватило одного взгляда, чтобы
узнать  собственное оружие,  с которым  он не расставался  много  лет, и  он
согласно кивнул головой, поднял колчан  с  земли  и по  весу  определил, что
золотые монеты находятся в тайнике, настолько тяжел и увесист был он.
     -- Спасибо,  уважаемый  Муса,  долг  за  мной, отблагодарю  при  первой
возможности. Но как тебе удалось найти их?
     Муса  самодовольно ухмыльнулся,  пригладил седую топорщившуюся бородку,
ответил:
     --  Муса все может,  если  с уважением попросить  его. Узнал у знакомых
людей, кто вас схватил, тому и добыча досталась. Оказалось,  один их них мой
сосед Жухраб был.  Я к  нему,  спрашиваю,  верно  пленник шибко  бедный был,
нечего  и взять с  него? Он  согласился,  чего  с него взять... саблю сотник
забрал, коня -- Мурза, а Жухрабу только и осталось лук  без тетивы да колчан
драный. А он в походе кашеваром. Зачем ему лук? Предложил ему тулуп бараний,
он согласился. Но тулуп дома у меня, мало ли что за дорогу случится...
     Федор Барятинский сидел рядом и  прислушивался к каждому слову, пытаясь
понять, о чем идет речь, бросал любопытные взгляды на колчан, лежавший перед
ними. Муса  спрятал лук подальше,  а изодранный сайдак, как  он его называл,
оставил  Едигиру. Едва дождавшись,  когда их возница уснет, Едигир  и  Федор
уползли и темноту и там принялись внимательно ощупывать колчан изнутри.
     -- Есть! -- прошептал Едигир,-- тут они лежат, монеты.
     --  Дай  и  мне  пощупать, -- попросил Федор и,  просунув руку  внутрь,
ощутил упругость от находящегося на самом дне и аккуратно подшитого кусочком
кожи золота.  Хотелось закричать от радости, но  они  лишь пожали  в темноте
друг другу руки  и, блаженно  откинулись на  землю, зашептались о  том,  как
предъявят выкуп и вернутся обратно из плена.
     Через  несколько  дней пути их  обоз  въехал  в  Бахчисарай. По  кривым
улочкам  навстречу  бежали  босоногие  мальчишки,  показывали  пальцами   на
пленных, громко крича:
     -- Урус, урус  ведут!  --  некоторые кидали в  них арбузными  корками и
громко смеялись,  если попадали кому-то  в голову. Едигир  скорчил  страшную
физиономию  и зарычал, подражая вою. Мальчишки кинулись врассыпную, а  кони,
хоть и  устали после многих дней пути, понесли, да так, что сонный Муса чуть
не  вывалился  из повозки. Он  в изумлении  уставился на пленных, спросив  с
недоверием:
     --   Послышалось   мне  или  в  взаправду  волки  выли?  --   те   лишь
расхохотались,  с  удивлением глазея на  необычные дома, невысокие ограды из
белесого  ноздреватого камня, раскидистые  деревья  и виноградники, которые,
казалось, росли  на каждом свободном клочке земли.  Федора  удивило,  что на
улицах почти  не  было собак  и люди жили  открыто, ни как у  них в  Москве,
отгородившись  друг от друга  саженными заборами.  Тут  же  из каждого двора
можно  было  попасть  через проход в стене к  соседям.  Женщины, стоявшие на
плоских  крышах,  переговаривались  между  собой,   делились  впечатлениями,
кричали,  указывая  на  каждую  проезжающую   мимо   них   повозку,  радуясь
возвращению  мужей,  отцов,  братьев  и  просто  знакомых.   У  Федора  даже
закружилась  голова  от  обилия  красок,  острых  незнакомых запахов,  чужой
гортанной речи и  приветливых, совсем не злобных лиц.  Ему раньше рисовалась
неволя  обязательно  сопровождающаяся  свистом  бича,  непосильной  работой,
страхом смерти. Тут  же он  увидел  совсем иное -- любопытство, интерес... и
даже  жалость.  Одна старуха подала  ему  большую половину арбуза  и  что-то
прошамкала неразборчиво. Федор поклонился ей и спросил:
     -- Василий, чего она  сказала,-- тот рассмеялся, находясь в возбуждении
от новизны окружающего, ответил:
     -- Красивый, говорит, ты, пожалела тебя.
     Федор вспомнил, как по московским улочкам, когда он еще был мальчишкой,
гнали вереницу пленных татар в  оборванных,  цветастых засаленных халатах, с
бритыми головами, уныло бредущих  друг  за другом,  и  русские женщины  тоже
давали им кто лепешку, кто калач, с жалостью провожая взглядами.
     "Зачем же  и  кому нужна война, -- подумалось ему, -- ведь все люди так
одинаковы в душе добры и  гостеприимны, будь он хоть татарин, хоть немец или
русский. Мало  ли какие  у них обычаи, все  они думают  одинаково да и живут
также. Ну почему же тогда  матери  пугают детей страшным словом "татарин"  и
они идут каждый год в набег на наши города? Вон у них, сколько своего добра,
неужели им этого мало? Зачем им наши леса и болота?"
     Муса  сумел  уладить  так,  что  пленных  разместили у  него  в  доме и
разрешили остаться там до особого распоряжения Дивей-Мурзы.
     Первое время хозяин не отправлял их на работу, давая отоспаться и сытно
кормил. Но, увидев, что  те окрепли и  даже мучаются от безделья, вручил  им
большие  корзины  и  повел  на  свой  виноградник,  показав,  как  правильно
обламывать гроздья, укладывать  в корзины  и носить в подвал, где они спелый
виноград  помещали  в  большой  чан.  Работа  была нетрудной,  и  они  легко
справлялись  с ней, а  вечером,  лежа  на плоской  крыше лачуги,  где  жили,
смотрели на огромные как  бы набухшие  звезды  и,  тихонько переговариваясь,
незаметно засыпали под потрескивание южных цикад  и шорохи, доносившиеся  со
всех  сторон.  Они долго обдумывали,  как вручить золотые монеты в  качестве
выкупа  одному  из ханских визирей, но так, чтобы он не присвоил их себе, не
подумал, что золото краденое. Федор считал, что это можно поручить Мусе,  но
Едигир упрямо тряс головой, не доверяя хозяину. Помог случай.  Однажды к ним
во двор  вошел  человек,  в котором без  труда по  одежде можно было  узнать
русского. Он  поинтересовался, не  те  ли  они  пленные, за  которых  татары
запросили выкуп. Барятинский едва не кинулся к нему на шею, вскричав:
     -- Да, да! Мы и есть. Прислал ли отец деньги?
     Но пришедший ответил, что гонец  с деньгами еще не прибыл, а лишь через
купцов,  следующих  из  Москвы,  находящемуся  в  Бахчисарае  русскому послу
воеводе Даниле Чулкову, князь  Петр Иванович  Барятинский  прислал весточку,
чтобы  тот помог  сыну  облегчить его  участь  в татарском плену.  Пришедший
назвался  Андреем Клобуковым и поинтересовался, чем он может помочь пленным.
Тогда они и рассказали о золоте находящемся у них. Клобуков перешел на шепот
и спросил,  хватит  ли  его,  чтобы  заплатить  требуемую  сумму. Те  пожали
плечами, поскольку не знали, сколько запросили татары за них.
     Едигир  нырнул в свою  лачугу, вытащил из угла запрятанный там  колчан,
надорвал  подкладку и вынул золотые  монеты,  аккуратно завернутые  в мягкую
кожу,  вернулся во двор и незаметно вручил  их Клобукову. Тот ушел, пообещав
рассказать  обо  всем  Чулкову,   а  уж  тот  попробует  обратиться  к  хану
Девлет-Гирею при первой возможности.
     Потянулись однообразные дни ожидания. У пленников пропал сон, корзины с
виноградом  становились все тяжелее,  и Муса  несколько  раз  злобно кричал,
заставая их сидящими возле пустых  корзин.  Наконец, на исходе второй недели
Андрей  Клобуков вновь  появился  во дворе и нос к носу столкнулся  с Мусой,
который закричал на него,  что не допустит  к пленным,  пока тот не принесет
разрешение ханского визиря и не заплатит ему за их содержание.
     -- Они  у меня  больше  проели,  чем  заработали,--  кричал он  в  лицо
опешившему Клобукову, -- если хан решит, что можно обидеть бедного человека,
то  пусть  он все имущество мое забирает. Я скажу на совете старейшин, а там
все  уважают  Мусу,  что  хан  забыл обычаи  предков. А моя  добыча в походе
принадлежит  только мне.  Я заплатил четверть  добытого  в  ханскую казну, и
пусть они  отработают за то, что ехали на моей повозке, питались моей едой и
укрывались моей одеждой.
     Наконец   Клобуков,   плохо   владеющий   татарской   речью,   объяснил
разгоряченному  Мусе,  что  готов заплатить  за все, но ему  надо  знать, во
сколько оценивает тот содержание пленных.
     -- Сто монет!  -- в запальчивости  выкрикнул  Муса,--  по пятьдесят  на
каждого,  так  будет  справедливо.  Клобуков  почесал  в  голове,  попытался
спорить,  но  Муса был  непреклонен и  даже  не разрешил  повидаться  ему  с
пленниками.
     Вечером с  соседней крыши  их  окликнул подросток  и озорно поблескивая
глазами,  позвал  к  себе  во двор. Когда  они перепрыгнули через заборчик и
подошли к нему, тот зашептал:
     -- Один человек просил сказать, что денег только на одного хватит, -- и
тут  же протянул  маленькую ладонь, выпрашивая  вознаграждение за переданную
весть,  Федору Барятинскому ничего не  оставалось, как  отдать  ему шелковый
кушак, который ему  удалось  чудом сохранить. Мальчишка одобрительно зацокал
языком и спрятал его за пазуху.
     Прошло еще две  недели  и  отношение  хозяина к  ним  резко изменилось.
Теперь уже не снимал с пленных деревянные колодки, надеваемые раньше  только
ночью. В них они должны  были  и  работать. Вскоре  кожа на ногах  стерлась,
полопалась и покрылась язвами. Едигир листьями целебной травы лечил Федора и
себя, обкладывая больные места мягкой зеленью. Это помогало,  но ненадолго и
они оба с трудом передвигались, едва волоча ноги.
     Наконец, однажды  утром  за  Мусой пришел  стражник и, судя по тому,  с
каким  почтением  старик  разговаривал  с  ним,  можно было догадаться,  что
посланец тот, если не от самого хана, то от какого-то визиря. Муса облачился
в новый халат, напялил на голову расшитую  бисером тюбетейку и надолго ушел.
Вернулся он веселый и велел слуге освободить Федора Барятинского от колодок.
Его ввели в дом  Мусы и, почтительно кланяясь, старик сообщил,  что за  него
уплачено сполна и он  свободен.  Во дворе его поджидал Андрей Клобуков, а на
улице стояла крытая повозка с русским возницей. Но Федор растерянно спросил:
     -- А  почему  я  один свободен? Ведь должны выкупить нас обоих,  как же
Василий?
     Клобуков смущенно пожал плечами и ответил:
     --  Я же  передавал,  что  денег  хватило только за одного уплатить. Уж
больно высокую цену татары за тебя заломили, когда узнали, чей ты сын.
     Слезы едва  не брызнули  из глаз  Барятинского  и он,  сдерживая  себя,
проговорил, с трудом подбирая слова:
     --  Нет,  один  я  не  поеду.  Останусь, пока  не  пришлют  выкуп  и за
Василия...
     Муса радостно закивал, затараторил:
     -- Правильно говоришь, оставайся, живи у меня, кормить буду, как мурзу,
девка тебе купим  красивую, ходить будешь, куда захочешь. Работать  не надо.
Спи. Отдыхай.
     Федор вышел во двор и увидел стоявшего возле стены  Едигира, бросился к
нему.
     -- Как же так, Василий? Меня выкупили, а ты, а ты...-- И уже не в силах
сдержать себя,  припал к  тому на  грудь и заплакал, по-детски  всхлипывая и
взмахивая руками.
     --  Успокойся, Федор.  Я сильный, выдержу.  Вернешься в Москву, сможешь
найти денег, вытащишь меня отсюда. А нет, и так не пропаду. Сбегу.-- Добавил
он  шепотом. -- А  ты, если встретишь в Москве девушку по имени Евдокия, что
меня  будет  разыскивать,  побереги  ее.  Пусть дождется,--  и  он  дружески
похлопал товарища по плечу.
     Всю  зиму  прожил  Едигир  в доме старого  Мусы.  Тот, ожидая  столь же
щедрого выкупа  и за  второго  пленного,  не  загружал  его работой,  Едигир
подолгу  сидел  в одиночестве на  крыше, поглядывая  на  полусонный городок.
Весной, сбив ночью с  ног  колодки, попробовал  сбежать,  но его схватили на
третий день уже  высоко в горах. Он повторил попытку еще через месяц и опять
был  пойман.  Старик   приказал  слугам  после  жестокого  наказания  кнутом
приковать пленного к стене. Не было уже  речи ни о какой охоте,  женитьбе на
дочери  старика, а  под конец лета разуверившись, что он получит за пленного
выкуп, Муса продал того богатому  мурзе, который, оглядев богатырскую фигуру
невольника, взял его в число  своих нукеров и  увез далеко  в горы в дальний
улус.
     Но  и там  недолго пришлось пробыть  Едигиру,  и едва  пригрело солнце,
мурза  со  своим  отрядом спустился  с  гор  и  повел их  в набег  на табуны
ногайцев, кочующих в  низовьях Волги. В короткой  стычке  мурза был  убит, а
всех нукеров, числом в двадцать человек, взяли в плен и тут же продали опять
крымскому  хану. Там  быстро  разобрались,  кто  пленники,  подручных  мурзы
отпустили по домам, а Едигира включили в число невольников, идущих с войском
турецкого  паши на  войну с запорожскими казаками.  Они должны  были  тащить
тяжелые пушки,  подгонять волов,  наводить  переправы  и  заниматься  другой
черной  работой. Многие умирали  от болезней, от бескормицы, от непрестанной
жары.  Вскоре  они услышали приказ, что турецкий султан решил соединить  меж
собой две реки  -- Волгу и Дон -- большим  каналом, называемым ермаком. Всем
пленным выдали кирки, лопаты, мотыги и отправили на рытье ермака.
     Работали с  утра и до позднего вечера,  прорывая в степи длинную, узкую
канаву, которая должна была  со временем  наполниться водой  для того, чтобы
турки смогли беспрепятственно  перетаскивать свои тяжелые суда из одной реки
в другую. Каждый день на берегу хоронили то одного, то другого пленного.
     Едигир  часто размышлял о побеге, но представив, как будет  пробираться
по безжизненной степи без пищи и оружия, отбрасывал эту мысль. Однажды утром
к ним прискакал на взмыленной лошади гонец и, прокричав охранникам, что сюда
приближается казачий  разъезд,  умчался дальше.  Те  бросились  в  небольшой
лесок, видневшийся  неподалеку, забыв о  пленных.  Но невольники, получив на
какое-то время свободу, бессильно опустились на землю не в состоянии сделать
даже  шага,  чтобы скрыться.  Едигир  проковылял  несколько шагов,  с трудом
забрался на  небольшой пологий холмик, всматриваясь  вдаль. Вскоре  в  степи
появилось  облачко пыли, оно  разрасталось  и, наконец,  показались всадники
числом  около сотни. Они подъехали к  пленным,  с  удивлением уставились  на
выкопанную  ими  теряющуюся  вдали канаву и  сидевший  на гнедом  жеребце  с
длинными усами, свисающими ниже подбородка, ратник спросил:
     -- Чи  тут робите,  хлопче? Едигир устало махнул  рукой  и едва  слышно
произнес:
     -- Ермак роем...
     -- Как, говоришь? -- переспросил усатый. Едигир повторил.
     --  Добре, добре,  --  кивнул  тот  и  огляделся, --  значит, вы ермаки
будете. А турки где?
     -- Сбежали,-- отв