Вячеслав Софронов. Кучум. Книга 3

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Вячеслав Юрьевич Софронов
     From: netrebo@mail.ru
     Date: 07 Dec 2002
---------------------------------------------------------------

        ОТ АВТОРА

     Сегодняшний  интерес к  истории Сибири  не случаен.  Долгие годы Сибирь
воспринималась как нечто второстепенное, всего лишь как "задворки Российской
империи". А  между тем  история этого  отдаленного края  необычайно  богата,
насыщена драматическими событиями, трагичными судьбами.
     ...Личности   легендарного  Ермака  Тимофеевича   посвящено   множество
романов.  Да  и сам он  со временем стал восприниматься  как некий сибирский
Илья  Муромец.  Еще  меньше  нам известно о правителе Сибири, хане Кучуме. В
третьей, последней книге  исторической  трилогии "Кучум" дается своя, до сих
пор не  встречавшаяся на страницах популярных или научных изданий, трактовка
происходящих  четыре века назад событий.  Примет ли  читатель  новую версию,
которую предлагает автор на основе многолетнего изучения летописей, легенд и
преданий,  -  дело  читателя. Дело  автора  - донести до читателя свою точку
зрения. А будет ли она принята... время покажет.
     Русское  государство  во  второй  половине  XVI  века  ведет   трудную,
кровопролитную войну на западе.  Иван IV Грозный призывает на помощь казачью
вольницу, что противостоит  на  южных рубежах  крымскому и ногайскому ханам.
Среди  казачьих  атаманов, отправившихся  в Ливонию, Ермак  Аленин.  Пройдет
какое-то время, и он поведет свою дружину на восток, в Сибирь.
     В это самое  время в Бухаре готовится к войне с человеком, убившим  его
отца, молодой князь Сейдяк. Теснят  сибирского правителя,  Кучума, и господа
Строгановы,  стремительно осваивающие  уральскую землю. Такова  политическая
обстановка  того времени. Как предстоит  разворачиваться событиям,  читатель
узнает из третьей книги романа.
     Заканчивая этот труд,  автор приносит искреннюю благодарность всем тем,
кто  так  или иначе помогал ему в работе,  родным и близким, с  пониманием и
интересом принявшим на себя многочисленные хлопоты по изданию, руководителям
предприятий  г. Тобольска,  оказавшим  материальную помощь,  президенту  ОАО
"ТНХК"  Владимиру Васильевичу Юдину, на чьи  плечи лег непосредственный груз
по изданию книги. Спасибо всем вам!

     Все вопросы и отклики автор просит направлять по адресу:
     626100, г. Тобольск, ул. Большая Сибирская, д. 2.
     Тел. (34511) 6-46-13.
     e-mail: kuk50@mail.ru





















        Хан Кучум известный и неизвестный

     Перед вами, читатель, третья книга исторического романа В. Ю. Софронова
-- "Кучум". Более четырех веков звучит в нашей истории  это имя. Но ошибочно
думать,  что  о Кучуме  стало известно только  после  того, как песенный наш
Ермак,  атаман  казачьей  дружины,  разбил  войска  Кучума  и занял  столицу
Сибирского ханства -- Искер  (Кашлык). Как повествуется в первых двух книгах
романа,  Кучум не сразу стал правителем обширного сибирского государства, но
затем  его   владения   занимали  территорию  современной  Западной  Сибири,
Зауралья, Северного  Казахстана в бассейнах рек Иртыша, Ишима и  Тобола. Имя
этого  правителя знали как на Руси,  так и в  Казахском ханстве, в Ногайской
орде, в Средней Азии еще задолго до завоевания русскими Сибири.
     Значимость личности  Кучума  уже в том,  что  он  стал первым азиатским
правителем,  кто  противостоял движению  русских  сил за Урал. На протяжении
четырех  столетий  он  характеризовался  в  старой  российской  и  советской
литературе  лишь  негативно. Зато Ермак  стяжал  себе  лавры  героя.  Налицо
идеализация образа.
     Еще  со  времен М. В.  Ломоносова  и  А.  Н.  Радищева ради поддержания
государственных  интересов  России подчеркивался  народный  и  почти  мирный
характер  похода дружины  Ермака. И  декабрист  К. ф. Рылеев  в  своей  думе
"Смерть Ермака", ставшей со временем народной  песней, и В.  Г. Белинский, и
А. И. Герцен, рисуя подвиг Ермака, приписывали Кучуму черты злодея.
     Однако, в настоящее время  идет переосмысление как  образа хана Кучума,
так и его места в истории Сибири.
     В  предыдущих  двух  книгах романа-трилогии  В.  Ю.  Софронов  подробно
описывает события, происходящие в эпоху царствования  династий  Тайбугинов и
Шейбанитов,  Рюриковичей. Он пишет о Сибири, в  которую  стремилась  Русь  и
которой интересовались правители Средней Азии и Китая. Эта страна привлекала
всех.  И  вот  не  без  помощи  бухарских  правителей на  завоевание  Сибири
отправляется хан  Кучум  из рода Шейбани,  потомок Ибак-хана. (Надо сказать,
что сейчас наблюдается интересная тенденция,  когда и узбекские, и казахские
историки одновременно стали считать хана Кучума своим земляком).
     В  трилогии  В.  Ю.  Софронова  описываются  события,  когда сибирскому
правителю  властной рукой  удалось  сломить  сопротивление  местных  князей,
которые далеко не сразу подчинились его власти. В отношениях с Москвой Кучум
проявил традиционные азиатские хитрость и коварство, сперва заискивает перед
Иваном Грозным, а затем  убивает  царского  посла Третьяка Чубукова.  В  это
время Москва ведет неудачную и кровопролитную Ливонскую войну и ей просто не
хватает  сил  на  проведение  военных  действий  на  востоке. На  фоне  этих
драматических событий  и разворачивается сюжет  многопланового романа В.  Ю.
Софронова. Впервые в  исторической романистике автор воссоздает исторические
события тех лет, описывает новые страницы в истории Сибири и долгой, богатой
бурными и кровавыми вехами биографии Кучума.
     Почти сорок лет прожил Кучум в  Сибири.  Его ханство занимало регион не
меньший,  чем  территория Франции.  Несметные  пушные богатства дали  Кучуму
возможность  стать  несомненно  одним  из богатейших людей  своего  времени.
Соболиная казна заменяла тогда валюту во всех  странах мира. Уже в XVII веке
Русь получала из Сибири по 500-600 тысяч соболиных шкурок в год.
     Третья книга романа  В. Ю. Софронова посвящена  наиболее драматическому
периоду жизни  хана  Кучума, когда он,  потеряв былое  могущество,  вынужден
бежать  из  Искера  (Кашлыка),  терять  близких   ему  людей,   подвергаться
преследованиям.
     В своем романе В. Ю. Софронов описывает  самые различные  стороны жизни
того времени: государственный строй, торговые связи, распространение ислама,
взаимоотношения с соседними государствами, и за  всем  этим стоят  характеры
героев,  их  личные судьбы.  Автор не просто  переносит на  страницы  романа
исторические типажи,  персонажи, но и  переживает  вместе  с ними, заставляя
делать это  же  и читателя. Если в первой книге главное  место  действия  --
Сибирь, то во  второй книге  события  перемещаются  и в  Москву, Бахчисарай,
Бухару, чтобы в третьей  книге  вновь встретиться у стен  столицы Сибирского
ханства.
     В.  Ю. Софронов создал эпическое произведение, яркое по языку, со своей
авторской концепцией на исторические  события тех  лет, большое и сложное по
форме. В  трилогии создана типичная романная  ситуация, когда постепенно, от
страницы  к  странице меняются  характеры героев, возникают  конфликты между
человеческими  и нравственными началами, идет переосмысление ими содеянного,
принимаются  совершенно неожиданные  решения.  При  этом  замечательно  и  с
глубоким знанием  дела  описана  сибирская  природа, ее неукротимая  стихия,
которой  человек  вынужден  противостоять  или  подчиниться.  Стилистическое
построение   романа  идет   от   классических  традиций  этого  жанра,   чем
пользовались известные русские писатели, беря за основу не просто  действие,
событие,  его  результат,  а  прежде  всего нравственный  критерий поведения
героев, что характерно для всей передовой русской литературы.
     Сегодня автором  исторического  романа  может стать  человек, отчетливо
видящий и понимающий ход и суть исторических  процессов,  их  движущую силу,
роль личности в истории.  В.  Ю.  Софронова, без сомнения,  можно назвать не
только продолжателем  традиций русского классического  исторического романа,
но  и  автором,  сумевшим  привнести  в  этот  жанр  множество  новаторских,
самобытных  идей  и  направлений.  Думается,  что  это замечательное по силе
своего таланта  произведение займет достойное  место среди  книг российского
читателя.

     М.   Е.   Бударин,   доктор   исторических   наук,   член-корреспондент
международной академии наук высшей школы.

































     <i>Сестре моей Елене и брату Игорю</i>
     <i>посвящается.</i>









        КНИГА ТРЕТЬЯ

        Часть I


        ПОЛОВОДЬЕ


        Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
     Евангелие от Матфея, гл. 5, 8.

     И создал Бог землю...
     Унылой и неказистой выглядела  она. Голая и  нагая, вся  серого  цвета.
Кинул Бог горсть зерен --  и взошли  травы.  Кинул  другую --  выросли леса.
Только тихо в лесах, песен, гомона не слышно. Взял Бог кусок глины и вылепил
из него зверушек, пташек разных, пустил их на землю. Побежали они, полетели,
кинулись в разные стороны. Сплошная суета и никакого порядка.
     Вырвал Бог из бороды  клок и слюной скрепил,  вылепил Медведя, поставил
его главным над всеми, чтоб за  порядком следил,  вершил суд-расправу и лишь
перед Богом ответ держал. Ходит Медведь по лесу, рыкает. Пташки-зверушки как
его голос услышат, так и присмиреют враз, тихо становится, никто друг дружку
не обижает, всяк в своем углу живет.
     Смотрит Бог на землю и не нарадуется -- до того  все хорошо  и спокойно
на ней  -- мир да благодать. Умаялся он от работы  и заснул, притомившись. А
за ним и  солнышко на бочок прилегло, за край неба спряталось, не светит, не
греет. Студено  на земле стало, снег полетел, вьюга запуржила, песню угрюмую
завела, запела. И Медведь  загрустил,  нашел глубокую  берлогу, вход  камнем
завалил,  лег  на  бок да  и  уснул до весны,  когда  тепло обратно на землю
придет, возвернется.
     Видит  Волк серый,  что  нет  никакого  надзора за зверьем,  начал свои
порядки наводить, с  каждой  зверушки даны требует, велел  себя царем лесным
звать-величать, издалека кланяться. А  кто  не по нраву, разговор короток --
хвать зубами за горло и полетела  шерсть  клочьями, побежала кровь на землю,
одна шкура на снегу лежит да косточки под деревьями блестят, белеют.
     Вылез  весной Медведь из  берлоги, начал подданным своим  счет вести  и
половины  досчитаться  не может. Куда по  девались,  сгинули?  Лисица  рыжая
шепнула ему на ухо, мол Волк серый свой порядок завел, задрал зверей и велел
себя царем лесным звать-величать.
     Взревел Медведь от известия такого, обратился к Богу:
     --  Помоги,  Боже,  наказать  Волка  серого, что ввел в разор подданных
моих, покарай его за злодеяния.
     А Бог и отвечает ему:
     --  Куда же ты глядел, когда Волк серый бесчинствовал?  Для чего я тебя
на землю  отправил? Найди  Волка серого и накажи  его  властью  своей,  чтоб
больше не губил зверье малое.
     Отправился  Медведь в лес дремучий Волка серого искать,  к присяге того
привести,    наказать    примерно.   Только   тот   узнал    обо   всем   от
Сороки-стрекотуньи,  что  разговор  Бога с  Медведем  слышала,  обратился  в
камень-валун, лежит на опушке лесной, не шевельнется.
     Ходил Медведь по  лесу, искал три дня и три  ночи Волка серого, а найти
никак не  может.  Притомился, едва  обратно  бредет, тащится. Как  стал мимо
камня проходить,  а  Волк серый  как хватит зубами его за  зад  и клок волос
вырвал. Взревел Медведь, обернулся, а никого нет.
     Бог все сверху видел и говорит Медведю:
     -- Неужели ты не понял, что  Волк серый в камень обратился, да еще тебя
и укусил исподтишка? Пойди, найди камень тот, утопи в реке.
     Кинулся Медведь  обратно,  а  Сорока-стрекотунья успела  рассказать все
Волку серому, и тот в лес убежал и там в шиповник колючий превратился, стоит
меж березок белых, колючки выставя.
     Ходит  Медведь по лесу, Волка  серого  ищет. Шесть  дней  и шесть ночей
ходил, а  ничего  не выходил, не нашел  обидчика своего, зато  о  шиповник в
кровь ободрался,  половину  шерсти  на колючках оставил.  Вышел на  полянку,
задрал морду к  небу,  спрашивает  Бога,  как  быть ему,  где  Волка  серого
сыскать. Велел Бог шиповник весь вытоптать, землей присыпать и ждать,  когда
Волк серый покается в злодеяниях своих.
     Бежит Медведь к лесу обратно, а на том месте, где шиповник рос колючий,
лишь ветки сухие лежат.  Вытоптал  их, зарыл в землю,  упарился.  А с  ветки
осиновой Змея гадюка спустилась тихонечко, ужалила Медведя в  ухо и  обратно
уползла. То Волк серый  в Змею обернулся, над лесным хозяином в  который раз
насмеялся. Тому обидно, зло берет, а как совладать с серым не знает.
     Смотрел Бог, смотрел, а потом собрал медвежью шерсть  в клубок, намочил
своей слюной  и  вылепил  Человека,  повелел  ему помогать во  всем Медведю,
почитать  за  главного,   Волка  серого  поймать  и  наказать  примерно   за
непослушание.
     Так и  стали Человек с Медведем на  земле  жить  один  подле другого, с
серым разбойником  бороться, зверье малое от него защищать. Только и Волк не
дремал,  обернулся Сорокой-стрекотуньей, нашептал  Человеку,  будто  Медведь
готовится  напасть  на  него,  жизни лишить.  Не стал Человек  ждать напасти
такой, соорудил ловушку, поставил на тропе. Попал в нее Медведь,  взревел от
горя-обиды.  Поднапружился, разломал  ловушку,  выбрался  на  волю и  ушел в
дальний лес-урман, перестал с Человеком дружбу водить. А Волку серому того и
надо, рад-радехонек.
     Но  прошел  срок, понял Человек, что обманули  его,  насмеялись,  решил
помириться с  Медведем,  устроил  пир-праздник, насобирал  ягод разных, трав
душистых, разложил  на полянке,  сидит, ждет, когда Медведь  к нему  из леса
выйдет.  Ждал день,  ждал  другой, да на  третий  и уснул, не  выдержал. Тут
Медведь  на полянку и вышел,  отведал лакомство-угощение, все умял и обратно
подался, не стал ждать, когда Человек проснется.  А на  другой день принес к
его жилищу шишек кедровых, меда липового, у порога положил, а сам из  кустов
смотрит, как Человек обрадовался, когда дары лесные увидел.
     С тех самых пор и живут Медведь  с  Человеком  в мире, в согласии, если
Волк  серый  меж ними  распрю  не  затеет. И  пока будут доверять  они  один
другому, то и прочее зверье плодиться будет, в  лесах  жить, и Божия радость
на земле не переведется, не исчезнет.



        ТАШКЫН*

     Земля и  воздух были одинаково пропитаны влагой,  словно брынза, только
что вынутая из кислого молока.
     Влагу  источала каждая веточка, покрытая  мельчайшим  бисером  дождевых
капель;  набухшее  от   воды   небо  пучилось  заворотами  серых  туч,  едва
удерживающихся в  чреве своем  и  готовых  в  любой  момент  обрушиться вниз
многодневным  дождевым  потоком; наконец земля, вобравшая талую  воду  через
овраги,   ложбины,  буераки,  ямы  и   впадины,  казалось,  захлебнулась  от
неудержимого буйства весеннего разлива и не в состоянии уже больше поглощать
льющуюся    отовсюду,    радостно   журчащую,   посверкивающую   миллиардами
разноцветных  брызг извечную свою соперницу,  лишь жалобно, тяжко вздыхала и
чавкала, отзываясь на каждый шаг ступающего по ней человека.
     Казалось,  еще  чуть  --  и  вода одолеет,  поглотит принявшую вызов  к
единоборству  землю,  восторжествует,  возрадуется  и  станет  полновластной
правительницей мира,  зовущегося  земным.  Но  проходит  день,  два, неделя,
выступают суглинистые  проплешины,  бугры,  просыхают  тропинки,  сбрасывая,
сгоняя с себя  влагу, так и не захотев слиться с ней, сделаться одним целым,
единым существом, и  снова до  следующей весны  расходятся, разделяются,  не
уступив своих владений.
     Блажен тот, кто  поостерегся выйти в дорогу в те дни, когда две могучие
соперницы, земля и вода, затеяв извечный спор,  слились в  жестоком объятии,
забыв  обо всем на  свете.  Горе человеку, попытавшемуся  в  пору  половодья
отправиться в  дальний  путь пешим или конным.  Вот  тогда  он в полной мере
ощутит,   поймет   малость   и  незащищенность   свою.  Весеннее  половодье,
происходящее ежегодно на сибирской земле, не  дает человеку забывать, кто он
есть, умеряет дерзновенность замыслов, широту свершений,  делая его столь же
жалким и беспомощным, как  всякая малая тварь на этом  свете. И человек, кто
бы он ни был, властелин народа  или раб властелина, останавливался, глядя на
безбрежную гладь всепоглощающего весеннего половодья.
     Кучум,  привстав  на стременах,  взирал  на бесконечный простор  водной
глади, внешне столь мирный, спокойный и безмятежный, однако таящий в глубине
смертельную погибель. Вода за  одну ночь  обошла  их со всех сторон, отрезав
путь к возвращению, затопив еще вчера вечером слабо угадываемую тропинку, по
которой   он   со  своими  нукерами  ехал   четвертый  день,  чтоб  усмирить
взбунтовавшихся диких карагайцев.
     Последняя зима была особенно неспокойной: отказались платить наложенную
на них дань табердинцы, ушли  в дальние степи тевризцы,  не  пустили  к себе
даругов, сборщиков дани, закрывшие ворота жители Саургачика и, наконец, чашу
его терпения  переполнили вечно всем  недовольные карагайцы. Их предводитель
Кузге-бек, прозванный невидимкой, разрушил недавно  построенную  в их  земле
мечеть,  обесчестил  муллу,  убил  пятерых  даругов, чьи  головы  кто-то  из
мятежников перебросил темной  ночью  через крепостную  стену Кашлыка.  Этого
простить карагайцам Кучум  не  мог! И, едва дождавшись, когда чуть просохнут
дороги и лесные тропы, сам повел нукеров усмирять бунтовщиков.
     Конечно, он мог отправить башлыком  и старшего сына  Алея, и племянника
Мухамед-Кулу, и любого из преданных ему князей. Каждый  посчитал бы за честь
выполнить волю  сибирского хана. Он было в первый момент именно так  и хотел
поступить, призвав  к себе  Алея, но взглянув  на его расплывшееся  в улыбке
молодое безусое лицо, светящиеся радостью глаза, передумал. Нет, сын пока не
готов, не осознал  важность безжалостной расправы с бунтовщиками. Он  мягок,
сердце не зачерствело, не обострилась воля, нет той ярости, что сдерживает в
груди  каждый  правитель,  чтоб  в  нужный  момент  обрушить  ее  на  головы
провинившихся отступников, не  пожелавших подчиниться его воле. Нет, Алей не
годился  для подобного. Рано  возлагать  на  юношу столь  важную  задачу, от
которой зависит покой и порядок всего ханства.
     Мухамед-Кул уже несколько лет жил в собственном улусе и редко наезжал в
Кашлык.  Он  мог бы  покарать  мятежных карагайцев, придав огню  их селения,
повесить  на  деревьях каждого второго, взявшего в руки  оружие, пригнать  в
Кашлык детей и  женщин  и сделать так, чтоб  народа, зовущегося карагайцами,
более  не существовало, и через несколько лет никто  бы и не вспомнил о них.
Но для этого мало быть воином, и пусть он даже родной племянник хана Сибири,
но сам Кучум  никогда  не забывал, чьим сыном тот  был. Карача-бек несколько
раз уже намекал,  подпуская в  голос  таинственности,  мол косо  поглядывает
племянник на своего дядю, отпускает злые шутки, не является по первому зову.
С чего  бы это? Да все от того, что гордость и зависть  говорят  в почуявшем
собственную силу Мухамед-Куле. Да,  он бесстрашный воин, меткий стрелок,  но
Аллах наделил его знатностью происхождения, неумеренностью запросов и жаждой
власти. И кто знает, как он поведет себя, встретившись вдали от ханских глаз
и ушей  с мятежным  Кузге-беком. Не  переметнется  ли он  на его сторону, не
повернет  ли  сотни  против  законного  правителя...  Кто  знает... Тут надо
тысячу, десять тысяч раз подумать, взвесить и выбрать единственно правильный
путь.
     Единственно,  кого  бы мог  отправить Кучум на усмирение карагайцев, не
задумываясь ни  на мгновение, это Карача-бек. Тот слишком  умен и осторожен,
чтоб принимать чью-то сторону. Он  будет  бить наверняка.  А что  карагайцы?
Сегодня они с ним, а завтра  пожелают видеть иного правителя. Тот народ, что
усомнился  в  сегодняшнем   господине,  до  конца  дней  останется  таковым.
Привыкший оступаться  конь  -- ненадежный спутник в дальнем походе. Понимает
это и  Карача-бек и никогда не протянет руку  мятежникам, не примкнет к ним.
Но  Кучум слишком дорожил  своим визирем и, признаваясь  лишь  самому себе в
том, не хотел рисковать  им. Мало ли что  могло случиться во время похода. У
Карачи-бека не было того воинского опыта, который накопил сам хан.
     Да и самое главное  -- Кучуму опостылело  день  за днем просиживать  на
кожаных  подушках  возле  заботливо  раздуваемого  рабом  костра  в  укрытом
толстыми  шкурами шатре.  Он всю  зиму мечтал сесть  в седло,  огреть плетью
молодого  коня-пятилетку,  заменившего  любимца Тайку, промчаться  по  самой
кромке  высокого иртышского берега,  слететь вниз  к  воде и по узкой полосе
желтого  глинистого песка  нестись вперед,  осыпаемым  брызгами речной воды,
вбирая в  себя силу могучей реки. Он  даже вздрагивал, явственно представляя
себе  радостный  миг скачки, когда  сидел,  сосредоточенно  глядя  на огонь,
долгими зимними вечерами.
     И вот уже  четыре  дня он  едет  впереди своих  нукеров,  растянувшихся
длинной  цепью по  лесной тропе Кучум верил и не верил, что карагайцы, узнав
кто  идет башлыком против  них, разбегутся или  вышлют  старейшин  просить о
мире,  о  снисхождении. И  верил и  не  верил. И  о н, и Кузге-бек, и жители
мятежных  улусов  знали,  какова будет расплата за ослушание. Смерть каждого
второго!  Так и  не иначе! Он их властелин  и  вправе распоряжаться  жизнями
своих подданных. Вправе карать и миловать. Еще вчера они  вступили на  земли
карагайцев  и проехали через два пустых, оставленных жителями  селения. Даже
бездомные  псы  попрятались  в  чащу  леса,  чуя  издалека  приближение  его
воинства.  Его  никто  не встречал,  не падал на  колени, не  просил о мире.
Значит, крови прольется вдвое больше, чем он думал. Сегодня, не позже чем  в
полдень,  они   должны  достичь  их  главного  селения,  где  по  донесениям
лазутчиков укрылся Кузге-бек со своими воинами. Но вода, весеннее половодье,
неожиданно преградила им путь.
     ...Кучум, привстав на стременах, снова  и  снова  взирал на бесконечный
простор водной глади,  искал и не находил решение. Неужели взбунтовались  не
только подлые карагайцы, но и природа встала на их сторону? Может, то речные
и лесные боги, которым до сих пор поклоняется дикий  сибирский народ, словно
в насмешку затопили тропу, отрезав им путь? Если с людьми он может бороться,
то как бороться, противостоять стихии? Тут он бессилен.
     -- Проверь, на много ли поднялась вода, -- крикнул он сотнику Сабиру.
     -- Будет исполнено, -- с готовностью откликнулся тот, будто только ждал
его команды.
     По взмаху руки  Сабира от основного отряда отделились двое всадников и,
понукая  настороженно взмахивающих  мордами коней, поехали вперед,  древками
копий  щупая  глубину  поднявшейся воды.  Но  уже через полсотни шагов  кони
брели,  погрузившись  по самое брюхо, вскоре первый  всадник  замахал высоко
поднятым копьем, показывая, что не может достать дна.
     --  Что  хан  прикажет делать? --  подобострастно заглядывая  в  глаза,
спросил  Сабир.  --  Может отправить еще нескольких  человек рядом с  тропой
поискать проход?
     -- Отправляй,  --  кивнул  Кучум,  зло хмурясь. Он  хорошо понимал свое
бессилие, но гордость не позволяла повернуть обратно.  Он не может вернуться
в  Кашлык,  не  проучив  карагайцев,   иначе...  иначе  на  следующую   зиму
взбунтуются  остальные племена -- и останется лишь сидеть в Кашлыке, наглухо
заперев ворота.
     Еще  два десятка всадников направились  в разные  стороны от тропы, ища
проход. Конь  воина, что ехал по направлению к небольшому березовому леску в
двух  сотнях шагов  от  тропы, попал передними  ногами в  яму,  запнулся,  и
всадник полетел, не удержавшись в седле, головой вперед, но вскоре вынырнул,
встал на ноги, выплевывая изо рта воду, поймал коня за повод.
     --  Не  так  и   глубоко,  --  показал  рукой  в  его  сторону   Сабир.
Действительно, вода доходила тому до груди. -- Пройти можно...
     --  А как  дальше? --  и  словно в  ответ  на  его  слова  из березняка
вылетела,  тонко  пропев, стрела и ударилась в  шлем стоящего спиной к леску
нукера. От испуга он пригнулся, опять уйдя с головой под воду.
     -- Засада!!! Карагайцы!!! -- завопили остальные.
     -- Молчать! -- крикнул Кучум. -- Луки к бою! Всем спешиться!
     Нукеры  соскочили с  коней,  очутившись  по  колено,  а кто и  выше,  в
холодной талой воде, повытаскивали луки, настороженно ожидая команды.
     -- Первая сотня, взять их! -- выкрикнул  хрипло Кучум, сам оставшийся в
седле, и дав шпоры, поехал вперед, прикрыв лицо круглым щитом.
     Со стороны леска вылетело с десяток стрел, но, не  долетев до  нукеров,
попадали в воду. Зато первая сотня тут же осыпала редкий лесок  тучей стрел,
и оттуда по-
     слышались крики, протяжные стоны.
     -- Хан, смотри, -- указал влево сотник Сабир.
     Кучум  повернул  голову  и увидел  десятка  два лодок  долбленок,  что,
рассыпавшись полукругом, плыли прямо на них.
     -- И там лодки! И сзади! -- послышались голоса.
     Кучум  крутанул коня  на месте и  былая острота зрения вмиг вернулась к
нему,  как случалось  в  минуты  наивысшей опасности.  Со всех  сторон к ним
направлялись  долбленки, низко сидевшие  в воде,  с  двумя,  а  то  и  тремя
четырьмя лучниками, укрытыми плетенными из прутьев щитами.
     -- Вторая сотня... --  зычно, набравшим силу  голосом, растягивая слова
на окончании  и  чуть торжественно, отдал  приказание Кучум, краешком  глаза
следя  за  выражением  лиц  нукеров.  --  Рассыпать-ся-я-я...  прикрыть  нас
сзади... Близко лодки не подпускать! Стрелять по команде, -- и уже негромко,
в  полголоса, но зная, нукеры  ловят каждое  сказанное им слово,  интонацию,
добавил. -- Думают, они нас взяли, песьи дети... Это мы их выманили на себя.
Теперь они наши...
     Второй сотней командовал Кутай-бек,  и он, не сходя с коня, подбадривал
нукеров, указывая  коротким взмахом  руки,  где кому  встать, посматривая на
быстро приближающиеся к ним долбленки.
     --  Копья готовь,  -- кивнул  он тем, что стояли в первом  ряду. -- Как
подплывут ближе, на бросок, бросайте в гребцов.
     Меж  тем первая сотня мерным  шагом  брела по  направлению к березовому
леску, все  больше погружаясь в воду, вытягивая вверх руки  с зажатыми в них
луками. Наконец  они  миновали наиболее глубокое место и с криками бросились
на укрывшихся меж березок карагайцев. Те не выдержали и бросились бежать, но
их тут  же настигали,  рубили саблями, кололи короткими копьями.  Вскоре все
было кончено,  и нукеры, возбужденные короткой схваткой, радостно закричали,
потрясая оружием.
     Но карагайцы добились  своего,  задержав  отряд Кучума  возле леска,  и
теперь сжимали  их кольцом, обложив, словно волка в логове, цепью  вертких и
юрких  долбленок.  Но  подплывать  на  выстрел  они  опасались,  держась  на
порядочном расстоянии.  Может,  они надеялись на  испуг,  когда,  увидев их,
нукеры  бросятся  бежать,  не  сумев организовать должной обороны. И Кучум в
который раз поблагодарил Аллаха, что  сам повел отряд, не доверился кому-то.
Кто знает, как бы повел себя иной человек на его месте.
     --  Может попробовать отбить у них несколько лодок? -- предложил Сабир.
-- Потом мы оттеснили бы остальные...
     -- А  ты  сам  когда-нибудь садился в такую лодку?  -- криво усмехнулся
Кучум.
     -- Нет, а что...
     -- А вот то, что не усидеть тебе в ней, перевернешься тут же.
     -- Тогда нам нужно  идти вперед, -- робко пожал плечами сотник,  --  не
век же здесь стоять...
     --  Они только и  ждут  этого. Нет, вперед  нельзя. Надо  выбираться на
сухое место. -- И Кучум повел головой, всматриваясь в окрестности, отыскивая
ближайшее возвышенное место.
     -- И что потом? -- не унимался Сабир. Наверное, велико было его желание
отбить лодку у карагайцев.
     Кучум  тоже  допускал, что  найдутся  воины,  которые  смогут управлять
верткой  долбленкой,  но  что-то  подсказывало ему  об  опасности  подобного
решения.  Он не мог объяснить,  в  чем  именно,  но...  опыт  старого  воина
противился тому.
     -- Хорошо,  я согласен, -- наконец согласился  он, -- но мне не столько
нужна лодка, как один из карагайцев. И желательно молодой.
     Сабир, не задавая больше лишних вопросов, побрел к нукерам  и  о чем-то
начал совещаться  с  двумя  плотно  сбитыми  коренастыми воинами,  время  от
времени  указывая  им  в  сторону  долбленок. Те  согласно кивали  головами,
внимательно слушая сотника.
     У Кучума наконец созрел хоть какой-то план,  и он, покусывая тонкий ус,
подозвал  к  себе Кутай-бека. Тот подъехал ближе и  заявил как  ни в чем  не
бывало:
     -- Хорошо, комаров пока нет, а то бы заели давно...
     -- А эти комары как? -- Кучум кивнул в сторону долбленок.
     -- Э-э-э... хан! Разве у  них  есть  крылья?  То  караси, а не  комары.
Сонные  караси,   ленивые,  --  скривился,  показывая  полное   презрение  к
противнику. -- Пусть себе плавают. Нам они не мешают.
     -- Раненых нет?
     -- Ни единого, мой хан.
     --  Но глазеть на этих  карасей я  больше не желаю,  -- Кучум сплюнул в
воду и смотрел, как плевок  застыл у конской ноги, постепенно растворяясь  в
ней.  -- Сделаем  так. Пусть  твоя  сотня  прикроет  отход первой,  а  потом
меняется местами. Мы с тобой отходим последними. Все понял?
     -- Конечно, что тут не понять. Отходим...
     -- Не просто отходим, а медленно, прикрывая друг друга.
     -- Пусть будет так, хан, -- беспечно пожал плечами Кутай-бек. -- Значит
обратно  в Кашлык возвращаемся?  -- он  все  же  хотел незаметно, исподтишка
уколоть Кучума.
     -- Когда-нибудь мы вернемся в Кашлык, но не сегодня. Отдавай приказ.
     Вторая сотня по приказу Кутай-бека растянулась строем на  две  стороны,
образовав широкий  проход для первой. И нукеры под предводительством  Сабира
медленно  попятились назад, огрызаясь  как раненый зверь,  поводя  угрожающе
луками и копьями в сторону карагайцев. Кучум  подумал, что эти воины, многие
из которых пришли  с  ним  когда-то из-под Бухары,  не предадут,  не бросят,
скорее  умрут, чем  позволят  упасть  хоть волосу с его головы. Приятно было
смотреть,  как  покрытые  сабельными  шрамами нукеры неспешно отступают,  не
выказывая  паники  или малейшей растерянности. Таким  же неспешным шагом они
проходили  мимо его  шатра во  время  посещения  Кашлыка  послами от  других
правителей. Вот они прошли
     меж прикрывающих  их рядов и  остановились, образовав ровный  строй для
выхода  второй  сотни.  Так  меняясь местами,  не  подпуская к  себе  близко
плывущих следом  карагайцев, они  выбрались наконец  на сушу, где рос густой
хвойный  лес  и виднелась уходящая вдаль широкая тропа.  Только  раз  позади
раздался чей-то крик, звонкие удары веслом о воду, всплески, но и они быстро
смолкли.
     --  Всем разводить костры!  -- приказал  Кучум. --  Выжимайте одежду  и
сушите на  огне. Остаемся здесь до вечера. А вам проследить за мятежниками и
выставить охрану, -- кивнул Сабиру и Кутай-беку.
     Но Сабир вскоре вернулся и, радостно улыбаясь, сообщил:
     -- Взяли, мой хан...
     -- Кого? -- удивился тот, забыв уже о своем прежнем распоряжении, но по
сияющему  лицу сотника понял, кого он  имеет в виду.  -- А-а-а... Ну,  веди,
веди. Одного взяли?
     -- Остальных зарубили, -- все так же радостно улыбаясь,  поведал Сабир.
-- А надо было и тех привезти?
     -- Поглядим, что этот скажет.
     Сабир провел Кучума на небольшую  полянку, где сидел привязанный спиной
к разлапистой ели совсем еще молодой  карагаец.  Он  с  тоской поглядывал на
своих охранников,  тех самых плотных  и кряжистых воинов, с которыми  совсем
недавно совещался сотник. Они еще  не успели  обсохнуть и стояли, подрагивая
от холода, стуча  зубами, вода капала с них, и  когда Кучум махнул им рукой,
что могут идти, то с радостью побежали к ближайшему костру, даже не взглянув
на доставленного ими пленника.
     -- Как зовут? -- присаживаясь на корточки, спросил Кучум.
     -- Маймыч,* -- трясясь всем телом, покорно отозвался тот.
     -- Точно,  Маймыч,  --  ухмыльнулся  Кучум,  оглядывая  тщедушное  тело
карагайца, что так же неимоверно дрожал от холода и страха, с ужасом смотрел
на  беседующего с  ним  человека. -- Догадался, кто я?  --  Тот еще  сильнее
затряс головой.  -- Вот  и хорошо,  значит,  все  поймешь с первого раза. --
Кучум  вытащил из-за  пояса кинжал и  поднес его к пленному,  закрывшему  от
страха глаза. -- Не бойся, я не стану тебя убивать, -- и с этими словами  он
разрезал ремни на руках и ногах карагайца, но тот даже не шевельнулся и лишь
сильнее  вжался в комель  ели,  словно пытался врасти в нее.  -- Встань,  --
резко  приказал  хан.  --  Пленный  вскочил  и  тут же  упал  назад,  больно
ударившись головой о корень. Так он и лежал, как вынутый из силков зайчонок,
лишившийся  сил от  испуга.  -- Видишь,  -- провел кинжалом  перед его лицом
Кучум, -- я могу лишить сил любого человека, а тебя, Маймыч, уже лишил.
     -- Пощади, хан, -- прошептал тот и заплакал, -- меня мать дома ждет.
     --  Выполнишь все, что я прикажу, вернешься к матери. Скажи, выполнишь?
Да? А не то... умрешь медленно и мучительно. Ты не сможешь шевельнуть  рукой
или  ногой,  коль  ослушаешься, и  будешь долго  так лежать  и  видеть,  как
разлагается  твое тело, его разъедают черви, вывалятся наружу кишки, и  пока
не вытекут глаза, ты  все будешь видеть,  но и после этого еще долго,  много
дней, чувствовать  все  происходящее  с твоим телом.  Ты в моих  руках  и не
смеешь ослушаться моего приказа. Попробуй, шевельни хоть пальцем. -- Пленный
бросил  взгляд  на  прижатые к туловищу руки и потому как напряглись вены  у
него на лбу,  было понятно, каким неимоверным  усилием он заставляет сделать
хоть одно  движение пальцами. Но те не слушались, словно окаменели, и  слезы
покатились  по  сморщенному лицу  пленного,  делая  его  еще более жалким  и
беспомощным.  -- Не надо реветь, ведь  ты мужчина. Все кончится хорошо, коль
будешь слушать меня. Договорились? -- Маймыч  захлопал короткими  ресницами,
но страх не уходил из глаз, и так он слушал  Кучума, теперь уже окончательно
став похожим на кролика, лежащего перед раскрывшим пасть удавом.
     Кучум еще долго говорил  с ним, а потом  резко  выбросил руку  вперед и
воткнул в толстый ствол кинжал. Маймыч вздрогнул, неожиданно вскочил, сделав
несколько неуверенных шагов, и побежал, поминутно оглядываясь.
     -- Помни, что ты в моей власти, -- крикнул вслед ему Кучум.
     Поздно вечером с одного  из  постов раздался окрик дозорного  и  вскоре
Кучуму  доложили, что к их  лагерю  приплыл на  лодке тот  самый пленник,  с
которым  хан долго  беседовал. Пройдя  вслед  за  воином,  Кучум еще  издали
различил маленькую фигурку карагайца, покорно стоящего у берега, сложив руки
на груди.
     -- Это ты, Маймыч? -- спросил для верности.
     -- Да, мой  хан.  Я все выполнил, как было приказано, -- и он указал на
темнеющую неподалеку лодку.
     --  И тебе удалось  справиться  одному?  -- в голосе Кучума послышалось
неимоверное удивление. -- Как ты смог?
     -- Хан своим заклинанием дал мне сил вдесятеро больше, нежели прежде.
     --  Понятно,  понятно,  --  свел  брови  на переносье  Кучум, --  веди,
показывай.
     Они  прошли  к  лодке,  на дне  которой лежало  тело  мужчины  в боевых
доспехах. Кучум ногой пошевелил его и по всему было видно, что тот мертв,  а
рана, зияющая на горле, лишь подтверждала это.
     -- Кто-нибудь видел, как ты убил его?
     --  Нет,  --  спокойно ответил  Маймыч, -- я позвал его  к своей лодке,
желая  сообщить  что-то  важное,  а когда он  наклонился, то ударил  в горло
кинжалом,  -- и  он протянул Кучуму его собственный кинжал,  покрытый коркой
крови.  Хан  принял  его,  отер о  рукав  и  небрежно опустил в ножны.  -- А
остальное было нетрудно сделать...
     --  Хорошо,  хорошо,  --  хан   брезгливо  поморщился,  --  можешь   не
пересказывать. Ты свободен, плыви обратно.
     -- А как же награда? -- тонким голоском спросил Маймыч.
     -- Я даровал тебе жизнь, -- коротко ответил Кучум.
     Когда лодка  карагайца отплыла довольно далеко от берега, хан продолжал
стоять на берегу, напряженно глядя в едва темнеющий ее  силуэт.  Потом вынул
кинжал, несколько раз прочертил в воздухе круг и с силой воткнул его в ствол
ближайшего  дерева. Тут же лодка  остановилась,  замерла, над ней показались
очертания  человеческой фигуры,  а  потом  послышался  вскрик  и  отдаленный
всплеск.  Вскоре все  смолкло, и  лишь  невысокий  борт  долбленки  спокойно
покачивался на водной глади.
     --  Так-то  оно  лучше,  --  негромко  обронил Кучум  и,  повернувшись,
встретился  взглядом с  одним из  охранников, что оцепенев наблюдал за  всем
происходящим.
     -- Тс-с-с! -- хан приложил указательный палец  к губам. -- А то знаешь,
что с тобой может случиться?  Вот и ладно. Лучше найди веревку покрепче и за
ноги привяжи  этого  мертвеца к  верхней ветке  вон той  березы. Справишься?
Охранник молча  закивал  головой  и  кинулся  к убитому, которого оставил на
берегу Маймыч.
     Вернувшись к своему костру, где сидели Кутай-бек и сотник  Сабир, Кучум
как бы между прочим сообщил:
     --  Завтра  возвращаемся обратно в  Кашлык. С предводителем карагайцев,
которого прозвали невидимкой, Кузге-беком, покончено.
     -- Как! -- в один голос вскрикнули Кутай-бек и Сабир.
     -- Да очень просто. Он висит вниз головой на  ветке березы. Завтра сами
можете  убедиться в  этом. Нет-нет,  сидите,  --  остановил их жестом, -- не
стоит  ради  презренного изменника прерывать  нашу беседу. Впрочем, я мог бы
расправиться с ним, и не выходя из  Кашлыка, но решил  чуть поразмяться.  --
Кучум говорил высокомерно,  оттопырив  нижнюю губу,  как бы нехотя произнося
слова, а сотник и Кутай-бек благоговейно взирали на своего хана как на некое
высшее существо. Недаром о нем  ходили всякие слухи,  мол обращается он то в
орла, то в волка, может разить врага,  лишь взглянув  на него издали. Сейчас
они сами убедились в правдивости тех слухов. Что ж, тем лучше. Трудный поход
закончен.
     Весть, что Кузге-бек  убит,  мигом  разнеслась по лагерю, но ни один из
нукеров в сумерках не решился идти к дереву,  где висел бунтовщик, все ждали
утра. А утром все с удивлением задирали  головы  вверх,  где  на  толстенной
ветке висел привязанный  за рукоять  крепкой  веревкой изогнутый у основания
кинжал хана  Кучума. Долго искали  охранника, которому поручено было втащить
на дерево мертвого Кузге-бека, но и его не удалось отыскать. Не было видно и
карагайцев, ни одна лодка не разрезала водной глади, да и сама вода  заметно
пошла на убыль.
     -- Отправляемся обратно в Кашлык, -- хмуро приказал Кучум, для которого
исчезновение бека, прозванного  невидимкой, было такой же загадкой как и для
остальных нукеров.
     "Может быть,  карагайцы  сняли  его  с  дерева и  увезли  с  собой,  --
успокаивал  он  себя  всю  обратную  дорогу.  --  Только  как  не  видели их
караульные, что менялись дважды за ночь. Странно все это..."
     Все селения,  лежащие на их пути, казались  вымершими.  Люди бежали  от
ханского  отряда  в глубь леса, прятались на болотах. С  одной  стороны, это
злило Кучума, а с другой...  подданные должны  бояться своего правителя. Так
было и будет всегда, пока существует этот мир.
     А земля вокруг них  просыпалась,  оживала,  наливалась силой,  и грешно
было не улыбнуться ее первозданной девичьей наготе, сбросившей пелену зимних
одежд и пока не успевшей одеть летнее одеяние. Ее погрузневшее,  разомлевшее
под весенним  солнцем тело  роженицы  устало дышало всеми порами кожи-земли,
вздымалось буграми холмов, провалами оврагов.
     Весенние  воды  ушли, освободив  место  для буйства трав и  цветов, что
украсят  землю, оденут ее  и возвестят миру о  появлении на свет еще  одного
года жизни, несущего с собой радость и веселье.
     Цепочка медленно едущих над речным  обрывом всадников напоминала издали
стаю  черных  птиц,  парящих  у  самой земли.  Впереди ехал, опустив  плечи,
человек  с седой бородой,  тягостно думающий  о чем-то своем и не замечающий
пьянящих красок весны и прихода  на сибирскую землю нового  и молодого года,
обещающего множество перемен.
     В  Кашлыке их  ждало  известие, что взбунтовались вогульцы,  живущие  в
верхнем течении  реки Тавды.  В другой  бы  раз  Кучум  немедленно  направил
несколько  сотен на их усмирение, но сейчас... сейчас у  него просто не было
сил для нового похода.  Приказав начальнику не пускать  к нему кого бы то ни
было  до следующего  утра,  он лег,  укрывшись с  головой,  чтоб не  слышать
доносящихся   снаружи  шорохов,  вскриков   гнездившихся   неподалеку  птиц,
радостных воплей детей, радующихся весеннему солнышку и теплу.
     Сон долго не шел, но усталость взяла свое, и вскоре он уже погрузился в
тяжкое забытье, как вдруг кто-то тронул его за плечо и назвал по имени.
     -- Кто здесь? -- встрепенулся он. -- Я же просил никого не пускать...
     -- Это  я, мой  хан,  -- услышал он знакомый  голос,  но  не сразу смог
припомнить, кому он принадлежит. -- Ты звал меня и я пришел...
     То,  как вошедший  говорил,  растягивая слова на  окончании, что обычно
свойственно  всем  сотникам  и   башлыкам,  привыкшим  выкрикивать  команды,
пересиливая ветер и пургу, а так же знакомая шепелявость, наконец, позволило
Кучуму узнать разбудившего его.
     -- Алтанай?! Ты?!
     -- Я, мой хан. Ты еще не забыл меня?
     -- Но ведь ты умер...
     -- Да, умер.
     -- Как ты можешь говорить со мной? Может быть, и я умер? Ответь...
     -- А  какая разница между живым и  мертвым? Мы находимся в одном  мире.
Сейчас  ты думаешь,  что спишь, а на самом деле твоя душа беседует со  мной.
Иной живой больше на мертвого походит. Так-то...
     -- Почему ты раньше не приходил? Почему именно сейчас?
     -- Раньше, хан, ты не звал  меня. Занят был. Сейчас тебе очень тяжело и
уже который день зовешь своего старого башлыка.
     -- Устал я, Алтанай. Ох, как устал. Жить не хочется больше...
     --  То  не от  нас с  тобой зависит. Все в руках Аллаха. Нельзя  смерть
торопить. Видно, не пришел пока твой час.
     --  А  ты можешь  сказать, когда он  придет? Скажи, дружище,  мне очень
нужно знать, сколько отмерено мне.
     -- По  делам  нашим отмерено:  по благим и дурным. Ты  все сделал,  что
хотел?
     -- Нет пока...
     -- Вот видишь. Свершишь одно, а там открывается другое. Сам себе меру и
кладешь. Много, много пока дел у тебя, хан. Пострадай еще.
     -- И тебе не хочется обратно, Алтанай?  Помог бы мне. Видишь, как маюсь
один без верной руки. Тяжко...
     -- Нет, не хочется. Я уж не тот, что был раньше. Все мне видится иначе.
Отвык от суеты вашего мира.
     -- Значит не поможешь? И ты против меня. Эх, Алтанай, Алтанай...
     -- Зачем хан рвет себе душу? Пустое это все. Живи как живешь.
     -- Подожди,  не  уходи, --  Кучум протянул руку,  чтоб  коснуться плеча
старого башлыка,  но  рука не слушалась и  осталась неподвижной.  --  Ответь
тогда, где тебя похоронили.
     -- Это могу. Садись  на своего  вороного и поезжай на полуночь.  Он сам
привезет тебя к моей могиле.
     -- И еще... Тебя убил хан Едигир?
     -- Нет. Просто пришло мое время. Аллах призвал меня.
     -- А Едигир? Он живой или тоже умер? Ответь. Для меня очень важно знать
об этом, умоляю...
     -- Скоро узнаешь. Все в этом мире становится явным, -- и, не договорив,
старый башлык вдруг исчез.
     Кучум сидел на сбитой  лежанке  и безумно таращил  глаза, поглядывая по
углам шатра. Тихо вошла Анна, присела рядом, прильнула к груди.
     -- Проснулся уже?
     -- Сам не пойму. Спал или нет.
     --  А я  вот что  нашла возле шатра, -- и она  подала ему медную бляху,
которую он много раз видел на кольчуге старого башлыка.



        БЛАЖЕНСТВО ГОРЕСТНЫХ

     Василий Ермак сидел на берегу небольшой речушки и, неторопливо подбирая
рукой камешки, бездумно  кидал  их  в  воду,  наблюдая,  как  тихая гладь ее
разбегается   кругами,  похожими  на   глаз   живого  существа,  пытающегося
высмотреть  нарушителя спокойствия, но, так и не разглядев  его, снова  тихо
засыпающего. Наконец, Ермаку  надоело это пустое занятие, он  повел широкими
плечами,  поднялся на  ноги, оглядел степную даль,  вслушиваясь в полуденную
тишину,  нарушаемую  лишь  стрекотанием  кузнечиков  да  побрякиванием  удил
пасшейся лошади.
     Второй день поджидал он посланных  в разведку к ногайцам своих казаков,
что должны были отыскать в степи  конские табуны мурзы  Урмагомета,  давнего
казачьего недруга. Прошлой весной он со своими нукерами едва не накрыл отряд
Ермака, когда они  возвращались из  Крыма, с рынков Бахчисарая. Пьяный казак
-- плохой казак.  А они пьянствовали всю обратную дорогу, беспечно полагаясь
на близость казачьих станиц. Вот тут-то и наскочил на них Урмагомет с сотней
нукеров. А  казаков  всего-то  два десятка.  Слава Богу, что пищали  держали
заряженными, отбились  и, рассыпавшись, ушли: кто вдоль  берега, кто по  дну
балки, кто скрылся  в ближайшем леске. В станицу добралась лишь  половина от
всего отряда. Голосили  бабы-казачки,  хмурились старики. Ермаку,  а он  был
старшим в  том  походе, никто и слова  не  сказал. Но  он  сам  все  знал --
виноват. Не уберег казачков. С него и спрос.  Может, от  того, что был легко
ранен стрелой в  бедро, в открытую  не высказывались, не вызвали на круг для
суда, но про себя он дал слово посчитаться с мурзой, чего бы то не стоило.
     Долго, всю  зиму,  вынашивал  план мести, как  это  делал  обычно,  без
спешки, ни с кем не делясь задуманным, а  пару дней назад пригласил к себе в
курень Гришку  Ясыря, Яшку  Михайлова, Гаврюху Ильина (все они  были с ним в
тот раз и тоже ходили зиму как оплеванные, чуя вину) и изложил план мести.
     -- Нынче  гнуса  много,  и ногайцы  погонят свои табуны от  становий, в
степь  подале, где ветерок прохладный  отгоняет  мошкару.  Пастухов на сотню
голов у них не  больше трех человек бывает. Если табун большой, то не больше
двух десятков.
     -- Как и нас в тот раз было, -- вставил слово Гавриил Ильин.
     -- Да, как и нас, -- Ермак внимательно глянул на него, пытаясь угадать,
согласен  ли Гаврюха идти в набег. Низовые атаманы на кругу толковали, что с
ногаями надо дружбу держать, мол, царь Иван  Васильевич не велел до поры  до
времени ссориться. Поэтому их набег шел в разрез с планами казацких старшин.
Сами  же  они  сидят по куреням, живут  от дележа  общей  добычи, приносимой
казаками из набегов. Им нет нужды  рисковать  жизнью. К  тому же  и  царское
жалование как ни как, а им попадает в первые руки. Ермак,  не желая ссоры со
старшинами, решил  собрать в набег лишь близких ему  казаков,  которым  тоже
невтерпеж сидеть по куреням без дела, ждать общего  похода на казылбашев или
турок, когда собираются
     и  стар, и  мал, идут всем войском, а в  результате -- больше шума, чем
дела.
     -- Не пожалуют нас старшины  за это,  --  словно угадал его мысли самый
рассудительный из всех Яков Михайлов, -- ох, не пожалуют.
     -- Чхать нам на них! -- вскочил  полукровка Гришка Ясырь. -- Пущай свои
толстые  задницы  греют на  солнышке,  старшины наши.  Им  чего?  На  них не
каплет...
     --  А на  тебя давно  капать начало? Камышом бы прикрылся, --  ответил,
топорща  белесые  усы,  Яков Михайлов.  --  Сам в прошлый раз первый  наутек
пустился. Забыл, что ль?
     --  Это  я первым? --  Гришка  сделал вид,  что  ищет кинжал на широком
поясе. -- Я первым бежал? А ты меня в балке так шибко обошел, что я сколь не
гнал за тобой, а догнать не сумел.
     --  Ладно,  все хороши, --  Ермак нажал легонько на  худое плечо Ясыря,
усаживая того на место, -- дело будем говорить или квитаться начнем?
     -- Давай о деле, -- подал голос молчаливый Гаврила Ильин, самый крупный
и неповоротливый из всех, -- а то их брехунов не переслушаешь. Идите  вон на
улочку, да там и цапайтесь.
     -- Так  вот  о  деле, -- Ермак  чуть  выждал,  собираясь  с мыслями,  и
продолжал. -- Коль  на большой табун наскочим, голов с полтыщи,  то пастухов
там не больше, чем два  десятка будет. Снимем их: и мурзе  отомстим, и  кони
наши.
     -- И куда ж мы их денем? -- похоже, Яков Михайлов не хотел идти в набег
или просто кочевряжился,  набивал  себе цену. --  Съедим? Старшинам подарим?
Может, и скажут они за то спасибо, а может, и пожурят, что без спроса ихнего
в набег на ногаев пошли...
     -- Добрых под себя оставим, а остальных на продажу угоним.
     -- Это куда  ж? В  Бахчисарай, что  ли?  Там  они нас,  ногайцы,  мигом
накроют, за ушко, да на солнышко сушиться подвесят.
     -- Дай договорить-то, --  поморщился Гаврила  Ильин,  --  все  норовишь
поперек батьки в пекло проскочить.
     --  Тоже мне,  батька нашелся, --  скривился Яков,  но,  встретившись с
налившимся гневом взглядом Ермака,  осекся, -- прости,  Тимофеевич.  Не  про
тебя я... Про этого увальня, -- ткнул рукой в сторону Ильина.
     -- Коней  к кабардинцам  отгоним. Есть у меня там  дружки кой-какие, --
закончил Ермак и замолчал, ожидая, что скажут остальные.
     -- Я согласен, -- беспечно махнул рукой Гришка Ясырь.
     -- Выдюжим ли втроем? -- покачал головой Ильин.
     --  Ясно дело, что  втроем и  соваться неча. Тут дюжина  добрых казаков
нужна. Точно, -- высказался Яков Михайлов. -- И чтоб не кинулись, как зайцы,
в разные стороны, в случае чего.
     --  Вот каждый  из  вас еще троих  и  приведет. Таких, за  кого головой
ручаетесь, -- сжал жесткую пятерню в кулак Ермак, -- как за себя.
     -- Это можно, -- протянул Гаврила Ильин, -- есть такие.
     -- Вот и добре. Завтра под вечер и выходим. -- Ермак встал.
     --  А  чего  другим  говорить,  коль  спросят,  куды  собрались? --  не
успокаивался ершистый Яков Михайлов.
     -- На кудыкину гору...
     -- Скажешь, на богомолье попремся грехи замаливать.
     --  Ага,  в монастырь  подадимся.  Кафтан на рясу менять,  шапку --  на
клобук. Это точно, -- засмеялся вместе с другими Михайлов. -- Эх,  давненько
не ходил я в доброе дело. Руки чешутся.
     -- Вот и почешешь скоро, -- подтолкнул его в плечо Ермак, выпроваживая,
чтоб поскорее  остаться одному и  обдумать до конца план  набега, после того
как заручился поддержкой друзей.
     На другой день,  под вечер собрались у переправы за станицей,  подальше
от  любопытных  глаз,  и,  оглядев  друг друга,  узнавая  старых  знакомцев,
перемигнулись, посмеялись  над  Гришкой Ясырем, у которого,  похоже,  не  ко
времени загуляла кобыла, и тихой рысью тронулись вдоль реки.
     ...Сейчас Ермак поджидал их с известиями  о ногайских табунах, разослав
отряды по четыре человека в каждом в разные стороны. Сам не поехал, не желая
впустую  маять коня, метаться по  степи. Все  одно,  все  съедутся  к  нему,
сообщат об увиденном.
     Первым  вернулся Яков Михайлов со  своими людьми  и  безнадежно  махнул
рукой, спрыгивая с коня и тяжело отдуваясь.
     --  Никого, кроме  зайцев  да байбаков, по  всей  степи  не  встретили.
Видать, в другую сторону откочевали.
     --  Ладно,  отдыхайте покуда, -- щелкнул  плетью по  голенищу Ермак, --
авось, другие наткнутся.
     Когда  солнце  упало бочком на край  земли,  удлинив  тени, давая степи
возможность остыть,  умерив свой  зной до  следующего дня,  показался  отряд
Гришки Ясыря.
     -- На ногаев наскочили! -- еще издали закричал он возбужденно.
     -- И чего? -- все вскочили на ноги, потянулись к оружию.
     -- Да их всего три кибитки стоит. Мы и подъезжать не стали.
     --  Фу-у-у, --  выдохнул Ермак,  -- правильно сделал,  а то бы все дело
испортил. Они вас не заметили?
     -- А кто их  знает, -- Гришка  бросился к  баклажке со свежей водой, --
они глазастые, могли и разглядеть.
     -- Там узнаем, -- Ермак направился к своему коню.
     -- Куда ты, Тимофеевич?
     -- Поеду навстречу Гаврюхе. Ежели и он ни с чем вернется, то сам искать
стану. Ждите тут.
     Казаки  удивленно переглянулись, но  перечить  не стали.  Пусть  атаман
решает сам, его затея.
     Немного отъехав от лагеря,  он  остановился  и стал чутко вслушиваться,
пытаясь угадать, откуда должен появиться последний отряд разведчиков. Справа
от него виднелись  едва заметные издали  курганы. К ним-то он  и направился,
прикинув, что забравшись наверх,  увидит возвращающихся казаков даже раньше,
чем  они его. Так и  вышло.  Едва  взобрался на курган,  как различил чуть в
стороне скачущих  на рысях  четверых всадников, державшихся  парами.  Пустил
коня наперерез  им, ловя лицом приятно освежающий ветерок, слившись телом со
стелющимся под  ним  скакуном, направляя бег его  одними коленями,  отпустив
повод, похлопывая правой рукой того по шее.
     Казаки,  заметив еще издали верхового, приостановились, подняли  ружья,
но узнав атамана, радостно  заулыбались, Гаврила Ильин пустил коня навстречу
к нему.
     -- Нашли! -- закричал издали. -- Огромный табун будет.  Точно с полтыщи
голов! И одного ногая в полон захватили, с собой везем.
     Ермак и сам увидел притороченного к седлу маленького плотного ногайца в
грязном  сером халате. Ему неловко было  висеть вниз головой -- и он силился
поднять ее, непрерывно задирал  вверх,  но это плохо удавалось, и  он что-то
бессвязно бормотал толстыми губами, верно, моля отпустить его.
     -- Зачем он нам? -- неодобрительно спросил Ермак Ильина.
     -- Да наскочил на нас сам. Убивать -- жалко. Без оружия был. Отпустить,
значит своих наведет. Решили до тебя привезть, а ты уж решай как знаешь.
     -- Решай! -- зло выдохнул Ермак. -- У  самого башка не варит?! -- Ильин
смутился, хлюпнул носом и, несмотря на свои солидные размеры, сделался рядом
с  атаманом маленьким  и невзрачным. Подъехали  и остальные  казаки. Гаврила
подбирал  их словно  себе  под  стать:  все  плечистые, рослые,  с  пудовыми
кулачищами. Такие и полсотню легко одолеют.
     -- Чего делать с ногайцем? -- спросил тот, у которого он был привязан к
седлу. -- Бормочет все чего-то по-своему. Может, молится?
     -- Не молится, а  детей вспоминает.  Шестеро их  у него. Говорит,  мол,
помрут  одни,  --  ответил  Ермак,  вслушавшись в  бормотанья  пленного.  --
Развяжи, -- приказал.
     Когда пленник очутился на земле  и его освободили от пут,  то он первым
делом поднес руки к лицу и закачал головой из стороны в сторону. Его налитое
кровью лицо от долгого пребывания головой вниз покрылось пунцовыми пятнами и
того же  цвета стали белки глаз.  Он  долго  качал бритой головой,  несвязно
бормоча чего-то, наконец, разобрав в Ермаке старшего, заговорил, обращаясь к
нему:
     -- Казак якши! Моя казак не трогай! Казак мой не трогай! Якши, бачка?
     -- Якши,  якши, --  сдержанно отозвался  Ермак, -- скажи лучше, сколько
пастухов у табуна, -- и повторил фразу на ногайском наречии.
     -- Ун, ун, -- выкинул тот два раза растопыренные пальцы рук, -- егерме,
-- и  широко заулыбался.  Но в уголках его глаз светилась тревога, улыбались
лишь  складки  округлого лица и толстые губы. Глаза смотрели  настороженно и
недоверчиво. Он  хорошо понимал, зачем  казаки  выспрашивают о  пастухах при
конском табуне, но не отвечать не мог, опасаясь за свою жизнь. И не понятно,
правду ли он  говорил. Может  быть,  пастухов там  окажется  не двадцать,  а
полсотни.
     -- Где ваш улус? -- спросил Ермак.
     -- Шибко далеко, казак, не  доехать. Там, -- и  махнул рукой на  восход
солнца.
     --  Так чего  делать с ним? Секир башка, --  полушепотом спросил Ильин,
оттопырив нижнюю губу.
     -- Отпусти. Он нам зла не сделает. Какой  из него воин. Стыдно о такого
и  руки  марать,  -- Ермак,  не  отводя глаз,  смотрел  на  ногайца.  Что-то
неприятное,  холодное  шевельнулось  внутри.  --  Иди,  --  приказал  он  и,
повернувшись к  казакам, пояснил,  -- пока до  своих доберется, мы уже у них
побывать успеем. Главное, чтоб они его не хватились, розыск  не начали. Надо
выступать прямо сейчас.
     Ногаец бросился бежать, время от времени оглядываясь назад и все еще не
веря,  что  его отпустили. А Ермак отправил двух  казаков  к берегу кликнуть
остальных.
     -- Найдешь дорогу в темноте? -- спросил Ильина.
     -- Должен, однако. Под утро, глядишь, и доберемся, -- уныло ответил он,
-- только кони пристали. Весь день без передыху скакали.
     -- Чуть отъедем и отдохнем, своих дождемся. Негоже на том месте стоять,
где ногайца отпустили. Встретит своих, наведет на нас, тогда держись.
     Остановились у небольшого озерка, заросшего высоким камышом. Стреножили
коней,  улеглись  прямо  на  землю,  подложив  под   головы   снятые  седла.
Вслушивались, как где-то  на другой стороне  озерка пикал кулик, вскрякивали
изредка утки, хлопая  крыльями.  Верно,  птицы,  встревоженные  приближением
людей, отлетели на ту сторону и теперь никак не могли успокоиться.
     -- Вы вздремните малость,  а я наших дождусь, -- тихо проговорил Ермак,
-- как светать начнет, разбужу и выступим.
     Он дождался подхода остальных  казаков, которые  безошибочно  нашли  их
ночевку,  перекинулись парой фраз, улеглись. Те, намаявшись за  день, дружно
захрапели, а он лежал с открытыми глазами, жевал  крепкими зубами  травинку,
прикидывал,  как завтра подкрадутся к табуну, как  будут гнать его, уходя от
погони.
     Он не первый  раз  шел в набег. Но раньше ходил  рядовым казаком и лишь
теперь  решился сбить  свою ватагу, стать  атаманом.  Первый раз его взял  с
собой Богдан Барбоша, язвительный на язык и отчаянного нрава человек. Ермаку
не понравились с первого раза его маленькие бегающие глазки, шепелявая речь,
раздрызганная походка полупьяного человека.
     --  Эй, ты,  чернявенький,  -- обратился он к Ермаку, когда тот  только
первое лето вместе  с Евдокией и ее  матерью Аленой прибыл на Дон,  выстроил
кое-как  свой  дом-курень  и присматривался  к местным казакам, не зная, чем
занять  себя.  -- Двух баб  с  собой возишь, да?  Как султан, однако. Может,
подаришь одну? Молоденькую.  Ту,  вторую, себе  оставь.  Старая,  она  лучше
греет. Соглашайся, пока добром прошу.
     Кровь ударила Ермаку в голову, но он справился с собой и обвел взглядом
толпу  бездельничающих  на майдане казаков.  Их было человек двадцать  и все
были не прочь подразнить новичка, развлечься его растерянностью.
     -- А ты ее спроси, -- неожиданно для самого себя нашелся Ермак.
     -- Да ну! -- Барбоша прошелся по кругу, вихляя толстым задом в  широких
синего сукна шароварах.  -- Выходит, ты ей не хозяин. У нас, казаков, так не
принято.
     Мужик решает, а баба -- она баба и есть. Что корова, куда приведут, там
и доится.
     Казаки дружно  заржали, пытаясь подбить Ермака  на драку. Он не  боялся
тщедушного  Барбошу  и  даже  хотел уже подойти  к нему, схватить поперек  и
бросить на землю. Но потом, чуть помедлив, достал  кинжал, повел  глазами и,
увидев  врытый  посреди  майдана в землю  столб,  точно  через плечо  метнул
кинжал. Тот мягко вошел в древесину, подрагивая рукоятью.
     -- Попади, -- кивнул Барбоше.
     Тот  понял, что ему предлагают состязание и, также вихляясь,  подошел к
Ермаку, вынул свой длинный  с перламутровой рукоятью кинжал, прищурился  и с
силой метнул его. Он прошел  в ладони  от столба и, кувыркнувшись, зарылся в
пыль. Казаки возбужденно закричали, заулюлюкали.
     -- Ай, Барбоша, оскандалился перед чужачком! Как он тебя!
     -- Бывает,  -- смущенно ответил тот,  -- а пущай он еще раз  попробует.
Ну-ка, Ефим, дай ему свой ножичек.
     Рыжеусый казак  подал  Ермаку  кинжал. Тот  не раздумывая  принял  его,
прикинул  вес,  взявшись  за  конец  лезвия  и  отведя  руку, метнул. Кинжал
точнехонько впился рядом  с первым.  Казаки радостно загомонили, подбадривая
Ермака. "А ну, мой метни!", "Покажи и  моим", "Любо", -- послышались крики и
к нему потянулись руки с кинжалами самой разной формы.  И он, не глядя, брал
их, прикидывая на вес, отводил  руку, щурил глаз, видя лишь столб, и  метал,
метал... Остановился,  вытер испарину со  лба,  лишь  когда  весь  столб был
утыкан  кинжалами,  а казаки  похлопывали его по  плечу,  приговаривая: "Наш
будет", "Такой не подведет", "Айда, выпьем по чарочке за дружбу казачью".
     Подошел  и Богдан  Барбоша,  примирительно  протянул руку,  чего-то там
шепелявил, Ермак и не разобрал. Горячая волна  опять прилила к голове,  и он
уже не  мог различить  отдельных голосов. Потом все же  понял,  что  Барбоша
зовет его с собой в набег на ногаев красть коней. Согласился. Отбили табун в
две  сотни  голов,  но  ногайцы  нагнали  их  далеко  в  степи.  Около сотни
всадников, а  казаков всего два десятка. Едва ушли. С тех пор  они не то что
подружились с Богданом  Барбошой, но и не чурались друг друга. Тот несколько
раз напрашивался  в гости  к Ермаку, хвалил угощения, что выставляли Алена и
Евдокия. Ермак видел,  какими глазами  он глядел на  Дусю,  но  сдерживался,
молчал.
     Как-то, вернувшись  с рыбалки,  застал  его сидящим в  своем курене  на
лавке на  хозяйском месте пьяненького  в  расстегнутой рубахе. Алены дома не
было, а Дуся  раскрасневшаяся и слегка захмелевшая сидела  рядом и  смеялась
каким-то  россказням  Богдана.  Тот,   увидев  хозяина,  тут  же   заспешил,
засобирался на выход. Ермак не противился. А ночью ушел спать один на улицу.
     С тех пор между  ним и  Евдокией  будто бы  пробежала черная кошка. Она
ходила, низко опустив голову, почти не разговаривала  с Василием.  И  Алена,
заметившая  перемену, произошедшую с  дочерью, украдкой принесла  от соседки
святой воды, обрызгивала ее спящую,  шептала молитвы. Но Евдокия  оставалась
столь же  безрадостной  и угрюмой, лишнего словечка не обронит,  не взглянет
как раньше радостно,  не  одарит улыбкой.  Казаки  в то  лето  собирались  в
большой  поход на турок, готовили струги,  и  Василий  подолгу  пропадал  на
берегу, домой приходил  поздно. Когда суда  были готовы и сбор назначили  на
другой день, он попробовал  поговорить с Дусей,  выбрав момент, когда  Алена
ушла из дома.
     --  Что случилось? -- начал первым, притянув ее к себе за  руку. -- Или
разлюбила. Так я не неволю -- уходи. А не хочешь ты, так я уйду.
     -- Василий,  прости  меня,  прости.  Я  сама не  знаю,  что  случилось.
Ребеночка хочу, а Господь не дает. Не венчаны мы, вот и причина вся в том.
     Василий чувствовал, что она не договаривала чего-то, но разговорить ее,
заставить открыться не мог, не умел, не был научен тому.
     --  Ладно,  живи,  как знаешь.  Коль  вернусь живым с похода,  то или в
другую станицу уйду, или в другой курень напрошусь на постой.
     Поход  оказался  тяжелым.  Турки  словно  поджидали  их  и   разгромили
несколько  стругов из пушек,  не  дав  им подойти  к  берегу.  Ермака  легко
зацепило  осколком   в  левую  кисть  руки,  рана  долго  гноилась,  вызывая
раздражение   и  злость.  Вернувшись,  застал  Дусю   столь  же   сумрачной,
молчаливой, не  отвечающей на вопросы. Словоохотливые соседки мигом поведали
ему, что она желала  утопиться, да спасли рыбаки, ставившие сети неподалеку.
Поздним вечером Алена вызвала его на двор и зашептала:
     --  Слышь, Василий,  хороший  ты мужик, да дочери моей счастья  дать не
сумел.  Твоя  ли,  ее ли  в том  вина, но не  сложилось у вас  чего-то.  Как
быть-поступить, и ума не приложу. На родину к себе подаваться надобно.
     -- А я как же... -- задал нелепый вопрос.
     -- Ты как, говоришь? А как ране жил, так и дале жить будешь. Не судьба,
видать.
     Ему хотелось закричать, выхватить саблю  и крушить  все,  что попадется
под руку, но сдержал себя, пересилил, ответив:
     -- Я Дусе зла не желаю... Может, и впрямь дома ей лучше будет.
     Через  два дня  увидел возле своего  куреня  подводу, запряженную парой
меринов. На телеге сидел  старый  казак Афанасий  Кичка, к которому  вдовица
Алена частенько заглядывала, водила дружбу.
     --  Вот,  отвезти  попросили...   --  пожимая  сухими  плечами,  словно
оправдываясь, пояснил он Василию.
     На крылечко вышли Дуся с матерью, обе одетые подорожному, закутанные по
самые  глаза  в  строгие  черные  платки.  Из  глаз Алены  одна  за  другой,
накапливаясь в глазницах, бежали слезы.
     -- Чего  удумала, чего удумала, --  повторяла она,  растягивая слова  и
всхлипывая,  -- в  монастырь  собралась. В твои-то  годы,  --  выговаривала,
обернувшись к дочери. Василия они обе словно и не видели. Уселись на телегу,
перекрестились на деревянный крест часовенки, выглядывающий из-за  камышовых
крыш  казацких  куреней,  и Афанасий  хлестнул  лошадей,  телега со  скрипом
тронулась.
     Василий обескуражено  стоял во  дворе, словно  не верил, что  Дуся, его
Дуся,  не  простившись, уезжает. Кинулся следом,  догнал,  схватил  за руку,
пошел,  подстраиваясь под  неторопливый шаг меринов, рядом.  Неожиданно Дуся
обняла его, поцеловала в лоб,  в щеки, легко коснулась губ и выдернула руку,
закрыла лицо.
     --  Останься, --  тихо проговорил он и приостановился, надеясь, что она
спрыгнет с  телеги,  подбежит к нему, обнимет, и  они вместе вернутся в дом.
Бросилось в  глаза,  как одно из колес  у телеги  подпрыгивает, верно, плохо
закрепленное, мотается  из стороны в сторону, и почувствовал неожиданно, что
сейчас разрыдается, не сможет  удержать соленую  влагу,  если  не протолкнет
комок,  скопившийся в  горле, перекрывший  дыхание. Резко повернулся, широко
зашагал  к  дому, но не стал  заходить, а прошел  к  речке и просидел там до
позднего вечера. На другой  день вернулся Афанасий, смущенно, как-то  бочком
подошел к нему и протянул, держа осторожно двумя пальцами, колечко с зеленым
камешком, что он подарил Дусе после первого своего похода.
     -- Передать просила... Сказала, мол, кровь на том кольце. Может, ты его
с мертвой какой снял, да ей и привез.
     Ермак  схватил  кольцо,  хотел  зашвырнуть  подальше,  но  передумал  и
оставил, зажав в кулаке.
     -- Чего еще говорила?
     -- Все про монастырь толковала, что  грехи замаливать отправится  туда.
Не по душе ей жизнь наша вольная. Алена-то отговаривала ее всю дорогу, а она
уперлась и  на своем  твердо стоит. Кремень, не девка. Ты уж извиняй меня...
-- кашлянул и заковылял на майдан.
     Василий  оставил колечко на память  о Евдокии,  расклепав, закрепил  на
ножнах кинжала и, каждый раз притрагиваясь к  ним, вспоминал недолгую любовь
свою,  что не  уходила, не угасала, а жгла изредка, нагоняя тоску, постоянно
шевелилась внутри тяжелым комком. Он не сразу заметил, что пропал куда-то из
станицы  Богдан Барбоша, но  не хотел соотнести  его исчезновение с отъездом
женщин.  Поинтересовался  у  знакомых  казаков,  отвечали,  мол,  подался  с
небольшим  отрядом  на  Волгу  промышлять  купеческие суда, караваны  брать.
Решил, что  так оно и к лучшему. Может,  чувствовал тот вину за собой какую,
может,  совпал  его  уход  с  отъездом  Евдокии,  но  Ермаку  казалось,  что
встретятся они еще. Непременно встретятся. Должно так случиться.
     И  еще  думалось, что недолго жить ему в казачьих станицах, скакать  по
степи. Снились изредка  родные сибирские  леса, слышалось шуршание  снежного
наста под  ногами,  кожей  ощущал мягкое прикосновение  тончайших  снежинок,
опускающихся на раскрытую ладонь. Сибирь звала, манила к себе, но он не знал
пока, какая дорога выпадет ему, кто направит, укажет единственный путь.
     ...Он  так  и не уснул  до  самого рассвета.  Как только  начал  сереть
краешек неба,  предвещая восход, растолкал казаков,  первым  пошел к  озерцу
умыться  и, наскоро перекусив, выехали  навстречу взбирающемуся  на небесный
купол дневному светилу.
     По  вытоптанной траве, выщипанной  до  самых корней, по многочисленному
конскому помету безошибочно определили -- табун находится где-то неподалеку.
Нашли неглубокую балку, спустились в нее, начали совещаться вполголоса:
     --  Может, мне прикинуться, мол, заблудился,  своих  ищу, и подъехать к
табунщикам? -- предложил Гришка Ясырь.
     -- Думаешь, они дурнее тебя будут? -- усмехнулся Яков Михайлов.  -- Тут
же  с  коня ссадят  да  свяжут, поинтересуются,  куда ихний  человек  делся.
Не-е-е... тут чего-то поумней придумать треба.
     -- Налетим сходу и в  сабли, --  вставил Пашка Ерофеев, закадычный друг
Гришки, такой же тонкий в поясе и с длинным чубом, свисающим на лоб.
     -- Уйдут и табун утянут за собой, -- покачал  головой Ермак, -- я бы на
их месте в серединку табуна забился, шевелил, гнал его и вовек вам  меня  не
схватить. Они-то умеют это делать, насмотрелся...
     --  Чего же предлагаешь? -- Яков сидел на корточках и обрывал  травинки
левой рукой, правой удерживая коня  за повод. -- Ночи  дождаться? Ночью поди
разбери, где свой, где чужой.
     Ермак долго  не отвечал, пристально вглядываясь в лица казаков, ждавших
от него главного  слова. Потом остановил взгляд на Гришке Ясыре, спросил как
бы между прочим.
     -- Кобыла твоя точно загуляла?
     -- Нашла  дура  время, -- засмеялся тот, -- от  пашкиного  жеребца едва
отбиваюсь, уворачиваюсь. Того и гляди заскочит, меня  сомнет. -- Все  дружно
захохотали, похлопали Гришку по спине.
     -- Да  они за ночь, пока  ты дрых, давно  уж разобрались. Мой  Орлик не
промах. Так что  с тебя причитается,  -- Пашка Ярофеев  радостно  оскалился,
погладил по шее  своего вздрагивающего и всфыркивающего жеребчика, который и
впрямь  беспрестанно косился  на  гришкину  кобылку, тянулся  к ней  губами,
натягивая повод.
     -- Это хорошо, хорошо, -- несколько раз повторил негромко Ермак, -- это
нам на руку.
     -- А-а-а...  Понял, -- заговорил Гаврила Ильин,  -- к табуну  подпустим
ночью, а она жеребца приманит. Так говорю?
     --  Так-то  так,  да  это  еще  полдела.  Табунщики  его  мигом обратно
завернут. Это им не впервой. Тут особая хитрость нужна.
     --  Так говори! Чего кота  за  хвост тянешь?! -- раздались неторопливые
выкрики. -- Ты у нас башковитый, сказывай.
     -- Главное -- это табунщиков от  косяка выманить, не дать к своим уйти,
погоню направить.  Ежели хоть один до своих  кочевей доберется, подымет,  то
они всем скопом навалятся, достанут, с живого кожу сдерут...
     -- Да не пужай ты, пуганы мы, -- перебил Яков Михайлов, -- дело говори.
Коль пришли, не обратно же вертаться.
     Ермак присел  на  корточки и,  вынув кинжал, стал чертить на земле, где
кому  размещаться и как  действовать. Казаки  внимательно  слушали, согласно
кивали головами, теперь уже никто не перебивал, понимая, что от правильности
решения атамана зависит не только удача, но и жизнь.
     Троих казаков  вместе с Григорием Ермак отправил подкрасться к табуну и
высмотреть, сколько там пастухов,  где  стоят,  чем заняты. Когда те уже  по
темноте  вернулись,  рассказали  все,  что  удалось увидеть,  коротко  отдал
приказания, направив каждого по своим местам.
     -- Они  с  двух  сторон табун стерегут. Ты, Гаврила, со своими казаками
подкрадетесь к  тем, что  ближе к лощине стоят. Постарайтесь снять без шума.
Яков  с  другой  стороны  костерок  запалит,  и  они, что со  стороны  степи
охраняют, обязательно поинтересоваться подъедут. Не все, но человека два-три
непременно. Не  зевайте, сшибайте их и на остальных наскакивайте. Не давайте
в середину табуна забраться,  завертеть его, а то  их  потом оттуда никакими
чертями не  выкуришь.  А тебе,  Ясырь,  кобылкой своей жеребца  приманить  и
увести подале  в сторону. Глядишь,  и весь табун за ним потянется, поскачет.
Тут уж как повезет. Ну, с Богом.
     -- С Богом, -- отозвались все и дружно перекрестились, нащупывая кресты
под  рубахами,  о которых большинство и вспоминало лишь  в минуты опасности,
близости  смерти. Такие как Ясырь-полукровка и вовсе  были  не  крещены,  но
крест носили, шептали что-то наподобие  молитв или  заговоров, что кто умел.
Почти  все поголовно носили ладанки  с  землицей, набранной  с  родных мест,
откуда пришли, надеясь, что уж землица родная точно спасет и от стрелы, и от
пули, и саблю отведет.
     Ермак, разослав казаков и  оставшись  один,  долго вслушивался в ночные
шорохи,  пытаясь  разобрать хоть малейший шум,  производимый  кем-то из  его
товарищей.  Но все было тихо, словно и не было вокруг никого, и лишь он один
затерялся  под  звездным небом  у края  неглубокой балки,  да конь его  чуть
всхрапывал, тыча мокрыми губами в спину. Ему стало вдруг жутко и показалось,
будто кто-то большой, невидимый подсматривает из темноты, ждет случая,  чтоб
напасть, схватить  за  горло,  придавить к земле. Ощупав заряженную  пищаль,
проверил на месте ли кресало  и трут, поправил саблю, легко вскочил в седло,
поехал шагом, не давая коню перейти на рысь, натягивая повод.
     Чуть проехав,  различил  два огня,  мерцающих  один  по правую руку,  а
другой по левую. То,  верно, были,  как он и предполагал, костры табунщиков,
что готовят  себе  в медных  котлах  пищу,  беззаботно  переговариваются меж
собой, не подозревая  о казаках, крадущихся  к ним. Но  вот чуть  дальше  от
правого костра засветился сперва слабо, а затем поярче костерок, запаленный,
как  было уговорено, казаками Якова  Михайлова. Теперь он  подхлестнул коня,
перешел  на  рысь,  держа направление точно меж двух костров,  где,  по  его
расчетам, должен быть сам табун.
     Вскоре  он услышал призывное ржание яшкиной кобылы,  отметил  про себя,
что  и  Ясырь добрался  до  места, выманивает  жеребцов.  Василий подумал  и
направил коня вправо, где могла понадобиться его помощь.
     Один за другим грянули два выстрела и по раскатистому звуку трудно было
понять,  откуда  стреляли.  Задрожала  земля, кто-то закричал, заголосил,  и
Ермак понял,  что табун  рванулся  с  места и  несется на  него.  Теперь  он
нахлестывал  коня  что есть  силы,  уходя  в  сторону, чтоб  не быть смятым,
растоптанным  несущимся  сзади него  табуном.  Но  неожиданно  где-то  сбоку
послышалось  громкое  хлопанье бича,  гортанные  крики...  Табун поворачивал
обратно... Значит, случилось худшее.  Табунщики  успели пробиться к табуну и
теперь их будет трудно различить среди конской массы, они не дадут направить
его в нужную сторону, будут всячески мешать  этому. Он опять развернул коня,
на  этот  раз  заставив его  мчаться  в  том  направлении,  откуда слышалось
хлопанье бичей, выхватил  на ходу саблю и, пригнувшись  к  седлу,  слился  с
конем, зорко всматриваясь в замаячившие перед ним силуэты.
     Ногайцы, сидевшие у дальнего костра,  сразу заметили беспокойство коней
и встрепенулись,  приготовили луки,  вслушивались  настороженно  в  темноту.
Когда увидели вспыхнувший неподалеку  костер, удивление их возросло,  и  они
отправили двух  подростков узнать, в чем там  дело.  Но  тут пара  жеребцов,
отделившись от основного табуна,  кинулась в степь. Трое пастухов вскочили в
седла  и  поскакали за  ними  и тут  наткнулись  на  казаков  Гришки  Ясыря,
схватились за  сабли,  подали сигнал  своим, и  те,  мигом все поняв, начали
заворачивать табун, погнали его в степь.
     Якову Михайлову удалось схватить и сбросить с коней  двух напуганных до
смерти подростков. Другие казаки зарубили еще двух табунщиков, но остальные,
укрывшись в центре табуна, гнали  его в степь. Тогда казаки,  щелкая бичами,
разбили табун пополам  и попытались направить его в сторону реки.  Подоспели
казаки Гаврилы Ильина, разделавшись с пастухами у ближнего костра, принялись
помогать остальным.
     Табунщики решили спасти хоть  часть  вверенных им  коней  и,  улюлюкая,
уходили в степь, надеясь, что ускакали от невесть откуда налетевших казаков.
Но неожиданно кони замерли, остановились, задние напирали на передних, сжали
пастухов.  Не  помогали  плеть,  бешеные  крики  и  ругательства. Вдруг  они
явственно  услышали злобный  волчий вой, несшийся из степи. Табуном овладело
всеобщее смятение и он, сминая малолеток-жеребят, повернул обратно, помчался
вслед  за  той  половиной, что отбили  казаки.  На  табунщика,  застывшего в
растерянности,  налетел  кто-то   из   темноты,  рубанул   саблей.  Другого,
поспешившего к нему на помощь, застрелили в упор.
     Ермак неторопливо вложил саблю в ножны и поскакал вслед за несущимся по
ночной  степи  табуном, горяча  коня. Когда обе  половины  распавшегося было
табуна соединились, взмокшие от бешеной скачки казаки съехались, узнавая, не
ранен  ли кто. Бог  миловал, и даже ни единой  царапины ни  у кого не  было,
настолько табунщики растерялись и не смогли дать отпор.
     -- Ну, атаман, и точно, голова ты у нас!
     --  Башка  у  тебя,  Тимофеич,  крепко  варит, --  восхищались  казаки,
перекидываясь на скаку  словами.  -- Теперь главное дело  -- пригнать  их до
самого места, да чтоб погони не было.
     -- Ничего, мы следы запутаем, а пока они нас ищут, далеко уйдем.
     На другой день он приказал  несколько  раз перейти мелкую речушку вброд
со всем табуном, прогнать его по тому же следу, крутнулись в сторону,  потом
в  другую и дальше гнали коней без  остановки, спали в седлах  по очереди и,
наконец, на третий день  поняли, что ушли,  оторвались и теперь уже ногайцам
не догнать их.  Жалко было только жеребых кобылиц  да малолеток, не желавших
отставать и  падающих  без сил в степной ковыль. Табун  сократился почти  на
одну треть,  зато  им стало легче управлять. Больше всего теряли  времени на
переправах, сбивая коней в единую массу, заставляя плыть на другую сторону.
     Уже  на седьмой день  показались отроги гор. А вскоре они наткнулись на
посты черкесов,  укрывшихся  в  небольшом леске. Обсказали  им  свои условия
обмена табуна на оружие, одежду, богатую посуду, и те послали гонца к своему
князю. Тот приехал на другой день в окружении свиты, а позади казаки увидели
ряд длинных повозок, укрытых цветастой дерюгой.  Догадались, привезли товары
для обмена. Князь придирчиво оглядывал едва ли не каждого коня, сетовал, что
казаки чуть не загнали  их, торговался,  как простой купец на  базаре.  Зато
совершенно  не  интересовался,  откуда  табун,  хотя, конечно,  догадывался,
поглядывая время от времени по  сторонам, словно опасаясь, что сейчас явятся
настоящие хозяева коней.
     Наконец,  ударили по рукам  и  казаки  взяли  под  уздцы запряженных  в
повозки лошадей,  предварительно  осмотрев  и  оружие,  и посуду,  и одежду.
Владельцами  всего  этого богатства теперь становились они. Не оборачиваясь,
поехали неторопливо обратно, в душе браня черкесов, что, как обычно, надули,
подсунув ношеную одежду, мятую посуду, только ружья и пистоли были исправны.
     Добирались  долго.  Не  торопились.  Ночью не  разводили огня,  все еще
опасаясь, что ногайцы  наткнутся на них,  а  днем держали на телегах горящие
фитили и наготове заряженные ружья. Но вместо ногайцев уже на подходе к Дону
встретили своих казаков. Тех было около сотни, вели их Богдан Барбоша и Иван
Кольцо, чернобровый красавец с  кудрявыми волосами. Про  Кольцо Ермак слышал
как про добычливого казака, который, случалось, грабил русских купцов, ходил
аж  под  самую Казань. Видел он его  лишь один раз в своей станице, куда тот
приезжал в окружении таких же удальцов.
     Первым  подъехал Барбоша, осмотрел повозки, усмехнулся.  Стал сетовать,
мол,  сами  они возвращаются после неудачного  похода из Крыма и не  грех бы
поделить богатую  добычу. Встреченные ими казаки  и  впрямь  недвусмысленно,
недобро, чуть не облизываясь,  жадно поглядывали на  их  повозки.  И  Ермак,
перекинувшись взглядом  с  товарищами, махнул рукой,  чтоб сняли  сундуки  и
мешки с двух повозок, оставив себе половину.
     -- Да тебе чего,  повозок что ли жалко? -- захохотал Барбоша, -- нашел,
чего жалеть. Давай вместе с повозками.
     Ермак ничего не ответил и  поехал вперед, врезавшись в  толпу конников,
расступившихся перед ним, яростно глянул из-под насупленных бровей на Кольцо
и его товарищей. И твердо решил, что при первой же возможности уйдет с Дона.
Тут ему не жить.



        БЛАЖЕНСТВО ВЛАСТИ

     Московский  царь  Симеон  Бекбулатович  пребывал в  добром расположении
духа. Мог  ли он думать еще год  назад,  сидя у себя в городке Касимове, что
вскоре  очутится  на  самом  знатном  среди  ближайших  государств  престоле
московском. Когда ему передали грамоту царя Ивана Васильевича, в которой тот
не  приказал,  нет,  а милостиво  просил  прибыть  его  в  Москву, то Симеон
попрощался со своими родичами, полагая, что ехать ему предстоит не иначе как
для  принятия смерти. За что? Да,  может,  за то, что тесть его, князь  Иван
Федорович  Мстиславский в  опалу попал,  а  теперь,  страшно подумать,  всех
родственников на плаху потянут.
     Слезно попрощавшись со всеми, выехал Симеон Бекбулатович тогда в печали
великой из Касимова. Сам-то город ему давно опостылел. Не жаловал его  народ
касимовский  за то, что  крещение  православное принял,  русскую жену  взял,
обрядов дедовских, обычаев  не придерживался,  одевался  под  стать  русским
князьям  и даже бороду  отпустил им в подражание. А кто знал, что  царь Иван
Васильевич,  уставший  от  трудов  государственных,  на  него  все княжество
Московское  переложит.  Кто знал  о том?  Скажи о том  ранее, так  на дыбу в
застенок поволокли бы.
     Но нет, иная судьба была уготовлена князю Симеону. Еще в Казани живя, в
малолетстве, видел, что все татарское не в чести у московитов. Смеялись  над
ними  и  за  глаза  узкие, и  за  бороды тощие.  С  дворовыми  людьми  лучше
обращались, нежели с  ними,  с князьями.  А все почему?  Татары потому  что.
Когда же ему городок Касимов пожаловал царь Иван Васильевич, он нарадоваться
не мог. Свои покои. Своя  охрана. Свой выезд. Виновных  карал, нужных  людей
возвеличивал. А уж про царскую милость не забыл, до конца дней своих помнить
будет, чья рука подвела его к княжескому креслу. Потому на каждый праздник и
отправлял  в  Москву  подарки  дорогие:  скакунов  наилучших,  кречетов  для
соколиной охоты -- дюжинами.  Подарок, он  не только руку греет, но и память
оставляет о дарителе. Вспомнил-таки  царь Иван, кто более других холопей ему
предан,  призвал  Симеона  ко  двору,  и  не просто призвал,  а  (...страшно
подумать) венец царский на него возложил.
     Симеон Бекбулатович  слез с царского кресла, на котором сидел, пока  не
было  в  покоях обычных  гостей, просителей,  при них  он  все  же стеснялся
восседать  на царском  троне, прошелся по зале  и  отворил  осторожно крышку
сундука, где лежал, посверкивая золотом, венец. Опустил крышку, пробежался к
окну, выглянул, проверяя, не идет ли кто ко  дворцу,  и вернулся к сундучку,
вынул венец и возложил себе  на голову  поверх шапочки, отороченной собольим
мехом.  Венец был маловат для  его  округлой  тяжелой головы,  посаженной на
плечи при полном отсутствии шеи.
     "Кто бы  чего не говорил там, а ведь ни кому-нибудь царь место уступил,
а  я воспринял  престол московский. Ко  мне  все бояре и послы  иноземные на
прием просятся, --  горделиво  откинул голову  Симеон Бекбулатович, прошелся
широким  шагом по зале, опять  глянул в  окно,  -- да что послы-бояре, а сам
царь кланяется низехонько и  на лавку с краешку смирненько садится,  глаза в
землю опустив. Ох, я им  еще покажу, дел  понаделаю", --  раскипятился новый
царь московский, отставив чуть правую ногу и горделиво оглядываясь вокруг.
     В это  время дверь неожиданно открылась и вошел  старший царев сын Иван
Иоаннович, зыркнул по сторонам и,  увидев Симеона  Бекбулатовича, стоящего с
гордо откинутой головой, выставленной вперед ногой, прыснул от смеха.
     --  Ты чего это, Семка,  блудный  сын, венец царский на башку  нацепил?
Спереть захотел?  Я вот батюшке-то скажу, он  повелит тебе  плетей  всыпать,
спустит шкуру твою басурманскую.
     -- Зачем так говоришь, -- обиделся тот, быстро снимая и пряча  за спину
злосчастный венец, -- мне его царь носить доверил, чтоб видно было всем, кто
государством правит.
     -- Это ты-то  правишь?! Ты?!  Морда татарская! Моя бы воля, так я  тебе
псарней  собственной  не  доверил  управлять,  --  вкладывая  все  возможное
презрение в свои слова, двинулся на Симеона царевич.
     -- Но, но, -- попятился тот, --  не балуй, а то стрельцов позову и царю
пожалуюсь, как ты говоришь нехорошо.
     --  Зови,  зови своих  стрельцов!  Поглядим, что  они  сделают мне. А?!
Испужался! А ну,  отдавай сюда венец,  я его  в  свои  покои  снесу,  --  он
протянул руку, придерживая другой длинную саблю, висевшую на боку.
     Симеон Бекбулатоввич  не на шутку струхнул и попятился в сторону двери,
надеясь, верно,  спастись  бегством от  расшумевшегося  царского сынка,  чей
крутой нрав (а уж нравом он точно в батюшку пошел) был всем хорошо известен.
Не известно, чем  бы все закончилось, но тут дверь вновь открылась  и в залу
робко  вошел младший сын царя  Федор Иоаннаович. На его бледном, еще безусом
лице  блуждала   застенчивая  улыбка,   и  занят  он  был  какими-то  своими
потащенными мыслями, не сразу разобрав, что происходит. Но, увидев испуганно
пятившегося  к нему Симеона Бекбулатовича с зажатым  в руке золотым венцом и
приступающего старшего брата,  все понял и  бросился вперед, выставив  руки,
заговорил тихим, но очень чистым голосом:
     -- Братец, опять ты донимаешь бедного нашего Симеона Бекбулатовича. Ему
батюшка такое дело доверил, такое  дело... -- он внезапно  смешался,  словно
забыв, о чем же  он  хотел сказать,  вновь  обвел  взглядом  залу и, проведя
тонкой рукой по лбу,  закончил, -- искал посла английского, да не нашел... А
он  сказывал, мол будет здесь с  утра.  Не было?  -- вопросительно глянул по
сторонам, словно  посол  мог  укрыться  за  лавкой  или  огромным  шкафом  с
серебряной посудой.
     --  Зачем тебе  посол  тот надобен?  -- ворчливо проговорил Иван, делая
вид, будто забыл про свою ссору с Симеоном Бекбулатовичем.
     -- Хотел у него порошок попросить...
     -- Вот те  на... Наша телятя бодаться вздумала? -- своей насмешливостью
Иван пытался уколоть младшего брата.  -- Отравить кого  вздумал?  Уж не меня
ли?
     -- Что ты, братец! Посол говорил мне, будто есть такой порошок, который
всех людей  счастливыми  делает.  А  травить...  --  лицо  Федора  при  этом
исказилось судорогой, пробежавшей по губам,  -- этого и в мыслях  никогда не
держал. Как можно человека жизни лишить...
     -- Как, говоришь?!  --  Иван захохотал громко и  несдержанно, показывая
всю неприязнь  к  Федору.  -- Или ни разу на  казнях не  был? Не  видел, как
жизней лишают? Бжик, и все! -- и он провел ребром ладони по горлу.
     Симеон Бекбулатович меж тем незаметно  подошел к сундуку  и,  осторожно
приоткрыв его, просунул вовнутрь злосчастный венец. Иван повернулся на скрип
открываемой крышки,  хотел чего-то  сказать, но  лишь махнул  рукой, скорчил
презрительную гримасу,  и подойдя к Федору,  взял  его за  локоть,  повел  к
двери.
     -- Куда ты меня ведешь, брат? -- попытался тот вырваться.
     -- Ты ж англичанина Сильверста хотел найти, вот и пошли. Мне он тоже по
делу  нужен,  --  и вывел  слегка  упирающегося Федора  из залы,  метнув  на
прощание взгляд, полный злобы, Симеону Бекбулатовичу и даже подмигнул ему.
     Касимовский царевич, оставшись один, выпустил воздух, тряхнул  головой,
словно наваждение отогнал, и со стоном  опустился  на помост возле  царского
кресла.
     -- За что  он меня так не любит? -- спросил, ни к кому не обращаясь. --
Зачем такие плохие  слова говорит?  Зачем глядит  так?  -- и вдруг соскочив,
топнул короткой  ногой, завизжал  дико с подвыванием: --  Убью!  Зарежу!  На
плаху пошлю! Пусть только уедет царь из Москвы, я им всем покажу!
     На  его  голос  в  дверь  сунулся дьяк  Андрей  Клобуков и с изумлением
уставился на кричавшего.
     -- Тут вот купцы ждут, -- проговорил негромко.
     -- Какие там купцы? Кто велел?
     -- Так  сами же и приглашали  купцов  с  Твери. Велели  сегодня с  утра
пожаловать, -- Клобуков стоял на пороге и  не  входил в покои, показывая тем
самым,  что  его дело  сторона,  как  скажут,  так  и  исполнит.  Царь  Иван
Васильевич приставил  его к Симеону  Бекбулатовичу, строго  наказав сообщать
ему самолично обо всем, что  тот будет говорить,  кого принимать, и доносить
немедля. Однако царь не объяснил, как звать касимовского царевича, по какому
титулу величать  перед послами, купцами и другим разным  людом. Поэтому дьяк
исхитрялся говорить с царевичем  вообще  без титула. Хуже приходилось, когда
он вводил послов в палату и должен был  при этом громко объявлять не  только
имя, но и титул царя. Но и тут  хитрый дьяк  нашел выход. Впуская послов, он
объявлял: "Прибыл такой-то..." -- и тут же скрывался за дверью, предоставляя
послам догадываться самим, кто перед ним находится на царском троне.
     -- А-а-а, -- вспомнил,  или только сделал вид, что вспомнил, Симеон, --
проси, проси, давно жду.
     "Ну и  дурак, -- подумал  Клобуков,  -- давно ждет.  Разве  может  царь
московский давно  ждать. То его ждут, а не он", -- и  распахнул широко дверь
перед купцами.
     Тех  было трое --  из Твери и  Торжка --  торговые люди.  Они  приехали
жаловаться на утеснения своего  посадника и даже не ожидали, что могут столь
быстро попасть к царю. Другие болтали,  будто по  полгода  сидят,  в приказе
дожидаясь, проедая кучу денег по московской дороговизне и еще поднося дьякам
и приказным разные подарки. А тут... вчера пришли, а сегодня их царь принял.
"Ну и дела", -- крутили они головами.
     Войдя в палату, упали на  колени,  дружно стукнувшись лбами о  большой,
смягчающий  удары красный ковер. Потихоньку подняли головы и обомлели, перед
ними стоял  не царь, а узкоглазый и кривоногий самый настоящий татарин.  Они
соскочили  с  колен,  стали  оглядывать  залу,  но  никого  более  не найдя,
спросили:
     -- А царь-батюшка где-кось будет? Мы до него...
     -- Я царь и есть, -- ответил татарин.
     Купцы переглянулись, но деваться было некуда и они обсказали свое дело,
приведшее их в Москву. Татарин выслушал и крикнул дьяка.
     -- Пиши мою грамоту,  --  объявил ему.  Клобуков послушно  вынул  перо,
чернильницу, достал чистый лист и пристроился у небольшого стола.
     -- Велю я, Симеон,  царь московский, купцам тверским урону  никакого не
чинить,  а  коль они мне  сызнова  пожалуются,  то обидчика ихнего велю сечь
плетьми до смерти, -- продиктовал Симеон Бекбулатович.
     Андрей Федорович  быстро  и  скоро  записал сказанное, посыпал  грамоту
песком, стряхнул, дунул для верности и подал на подпись.
     Когда  обескураженные  купцы вышли из Кремля,  держа  в руках  грамоту,
вновь  переглянулись,  перекрестились  истово  на  купола  церквей,  и самый
пожилой Савелий Карнаухов зашептал:
     -- Подменили царя-то... Точно говорю -- подменили татарином.
     -- А взаправдашний где теперь?  -- спросил  Фрол Нестеров, державший на
тверских базарах кожевенные ряды, и самый состоятельный из них.
     --  Слышал я, будто нашенского царя в бочку засадили, да за море свезли
к иноземцам...
     -- Дома чего говорить будем?
     --  А  ничегошеньки  не  скажем.  Не  нашего то  ума  дело.  Царь  Иван
Васильевич в это самое время принимал английского посла Даниила Сильверста и
прибывшего с ним  медика Елисея  Бомеля  в  своем  новом  дворце.  Все,  кто
мало-мальски  разбирался  в делах, творящихся в Московском  государстве,  не
принимали всерьез  недавно  посаженного  на  трон  касимовского царя Симеона
Бекбулатовича.  Но  мало  кто  понимал,  зачем  царю  понадобилось  подобное
лицедейство, когда государь  жив-здоров, а царем его называть нельзя. И дети
есть,  но и они престол не восприняли, а  неотлучно при царе, при отце своем
находятся. Ладно бы кого из знатных,  родовитых людей определил царь на свое
место, вон их сколько бояр, ан нет... Татарина захудалого, словно в насмешку
над народом русским, определил Иван  Васильевич и  заставлял всех  ему ручку
целовать, кланяться. Оно хоть и болтают, будто окрестили татарина, да и жена
у него русская, из древнего рода Мстиславских, будет, но кто его знает, чего
там наболтать, наговорить  могут.  Москва  нынче ничему уже не верила  после
всего  виданного, слыханного. То царь  в слободу  Александрову  съехал, то с
собачьей башкой и метлой  у  седла  ездил,  то  и  вовсе  за море  отъезжать
собирался, а тут, на тебе, татарин в Кремле сидит, себя царем называет.
     Но народ  московский нынче не тот, ох,  не тот, что  ране был.  Лишнего
слова  не  скажет  зазря, чужому  человеку думку  свою не откроет.  Вон они,
чурбаки дубовые, на которых шибко  говорливым головы секут, а рядом качельки
стоят,  где  подвешенные  на  пеньковой  веревке  за  шею  болтаются.  Лучше
промолчать, дурачком прикинуться, целее будешь, дольше проживешь.
     Иван  Васильевич, чуть  прищурившись и покачивая  в такт  словам  посла
лобастой головой, внимательно слушал  перевод толмача Савина. Тот  несколько
раз  побывал в дальней земле, зовущейся Англией, и хорошо понимал по-ихнему,
справно переводил,  едва успевая  за быстро роняющим слова  Сильверстом.  На
худом,    изможденном    лице    рыжеволосого   англичанина    лежала   тень
настороженности, и он не сводил глаз  с  Ивана Васильевича, пытаясь  понять,
как  он  воспринимает  сказанное.  Ему,  Даниилу Сильверсту, выпала нелегкая
задача,  возложенная  королевой Елизаветой. Она  передала  московскому  царю
письмо, но в письме всего не напишешь, не обскажешь.  Царь Иван в предыдущем
послании  намекнул  королеве,  что  не прочь  видеть  ее  своей  женой.  Это
английскую-то  королеву!  Так  дальше пойдет, то  скоро от турецкого султана
сваты  явятся,  чего  доброго,  и  предложат  ей  стать наложницей в  гареме
мусульманском. У царя Ивана уже четыре или пять жен было и говорят, будто бы
последнюю собирается в монастырь  сослать. Хорош  женишок!  При  живой  жене
предлагать королеве ехать в Москву и лечь в постель к этому старику!
     Иван Васильевич, словно  прочел мысли посла, неожиданно свел  брови, от
чего и  без  того суровое лицо приобрело  хищное  выражение, а нос  сделался
похожим на  клюв. Но  это продолжалось  недолго,  лицо царя вновь  размякло,
морщины на лбу разошлись, взгляд потеплел.
     Если с женитьбой еще можно  отговориться, сославшись на плохое здоровье
королевы  Елизаветы,  то  хуже  обстояло дело с торговлей. Иван то разрешает
английским  купцам  беспошлинную  торговлю в  Московии,  то отменяет,  велит
описать все товары, самих купцов сажает в крепость без всяческих объяснений,
то  отпускает  их,  возвращает   товары,   одаривает  подарками.  Предыдущий
английский посланник, Антоний Дженкинс,  объездил всю страну вдоль и поперек
и  добрался  до  далекой  Бухары,  хотел  побывать и  в Китае,  но не  сумел
пробраться  туда из-за  какой-то азиатской войны. Он говорил Сильверсту, что
все  азиатские  владыки  одинаково   капризны,  как  лондонская  погода,  их
поведение невозможно предугадать, и сегодня не знаешь,  как они поведут себя
завтра.  Дженкинсу  повезло:  он нажил  себе громадный  капитал  и  навсегда
покинул  эту   варварскую  страну,  передав  ему,  Сильверсту  Даниилу,  все
полномочия.
     --  Как  здоровье  друга  моего,  Антония?  -- неожиданно спросил  Иван
Васильевич  и,  пока толмач переводил, Сильверст уже догадался,  о чем речь,
ему опять стало не по себе,  подумалось, что царь действительно читает мысли
находящихся рядом с ним.
     Посол  почтительно  ответил,  глядя  в  серые, водянистые,  с  красными
прожилками на белках царские глаза.
     -- Чего  от нас убежал вдруг? Будто волки за ним гнались, -- захохотал,
покашливая,  Иван  Васильевич, --  или  наворовал полные карманы  и  боялся,
отберу? Тьфу на него! Хитрый  вы народишко, англичане. Говорите одно,  а  на
уме другое. Думаешь не  вижу? Насквозь я вас, бестий, вижу! Так и знай. Вы к
нам зачем едете? Хапнуть хорошо и  деру дать. Как татарва крымская. А везете
чего взамен? Барахло, которого и у нас завались...
     -- Государь не справедлив, -- попытался вставить  слово  посол, но царь
только отмахнулся, делая знак толмачу, чтоб не переводил.
     -- Хочу,  чтоб  в  следующий  раз  купцы ваши  привезли селитры, пороха
доброго, свинцу, меди для литья  пушек. Иначе, скажи, пусть  и не суются, --
дождался пока Савин, тщательно подбирая слова и поджимая губы, переведет все
сказанное,  а посол  закивал головой, выражая согласие, ткнул длинным, худым
пальцем на лекаря Елисея Бомеля. -- Кто таков хитрец этот. По глазам вижу --
проныра. Чего заявился? Лекарь, ты говорил?
     --  Очень искусный лекарь, -- подтвердил посол, -- а  еще предсказывает
по звездам судьбу. Может излечить всякого...
     -- Пущай он моих бояр излечит,  чтоб измены не  мыслили,  черных дум не
держали, -- и опять махнул Савину, -- не переводи, незачем.
     -- Могу сказать, что великого государя ждут великие дела, --  заговорил
Елисей  Бомель, поняв,  что речь  идет о  нем,  -- я  могу приготовить такие
лекарства, что царь станет молод и силен. Могу...
     --  Ты, кабан  английский, говори,  да не заговаривайся,  -- неожиданно
вспылил  Иван Васильевич, -- ты  не Господь  Бог, чтоб меня молодым сделать.
Чародейство это  все, а  за чародейство  знаешь,  что положено?  --  и  Иван
Васильевич показал, как затягивается на шее воображаемая петля.
     -- Ноу,  ноу, -- запротестовал лекарь,  --  я лечил великих владык мира
сего, и никто не сказал мне зато худого слова...
     "То-то ты в Лондоне в тюремном подвале темном сидел, -- чуть усмехнулся
Сильверст, -- за добрые дела, верно, посажен был".
     Но его  усмешка  не укрылась  от глаз  Ивана Васильевича  -- и он, живо
повернувшись к послу, спросил, упершись в него взглядом горящих, как уголья,
глаз:
     -- Многих людей лекарь сей на тот свет отправил? Отвечай!
     -- Совсем нет. Государь не так меня понял, -- засмущался посол, но Иван
Васильевич, не слушая перевода, уже отвернулся от него и опять  без смущения
стал разглядывать лекаря.
     -- Как зовут-то? -- и когда тот повторил свое имя, как бы подвел черту,
сказав, -- Бомелиус, значит,  по-нашенскому будет. Проверю  тебя завтра же в
деле. Готовь свои порошки и зелья. И про звезды, про предсказания  потолкуем
еще...
     Дверь неслышно раскрылась -- и в царские покои вошли, осторожно ступая,
Иван и Федор. Также осторожно  приблизились  к  отцу  и  поцеловали  его  по
очереди в щеку. Глаза царя  увлажнились,  когда он  посмотрел на отошедших к
окну сыновей. Иван был статен и красив, с тонкими  бровями, таким  же  как у
него  самого орлиным носом, широк в кости, и  лишь что-то неуловимо знакомое
от  покойницы Анастасии  проглядывалось в  его облике.  Федор же  был больше
похож на мать: и кротким характером, и белизной кожи, манерой говорить, чуть
нажимая на "а", и даже походку ее унаследовал. Иван и по части женского пола
пошел  в отца,  сослав в  монастырь  уже двух своих жен, и также любил пиры,
охоту, бывал в пыточных застенках, сам не раз брал  в руки клещи, развязывал
языки изменникам. Федор же дрожал всем телом при одном упоминании о пытках и
лишь раз  попытался  присутствовать на площади  при  казни, но  его  вынесли
оттуда на руках,  едва живого, с закатившимися под лоб глазами, и недели две
после этого младший сын царя не мог подняться с постели.
     Иван Васильевич  твердо зная, что при  слабом здоровье Федора  нечего и
думать о  наследовании  трона, нимало не беспокоился о  том. Старший,  Иван,
должен стать  достойным  преемником  и будет  на  кого оставить  неспокойное
государство, когда придет смертный час.
     При  мысли  о   смерти  Иван  Васильевич  зябко   передернул   плечами,
перекрестился  и  вновь  уперся  взглядом  в заморского  лекаря. Было что-то
притягательное в его черных  глазах, расчесанных на  прямой  пробор волосах,
спадающих на плечи, смоляных, без единой седой волосинки, хотя лекарь прожил
уже верных пять десятков. Его мягкие, неторопливые движения, кошачья поступь
и вкрадчивая манера говорить завораживали собеседника. Такому скажи отравить
хоть отца родного,  он лишь  ценой поинтересуется и с  благодушной улыбочкой
подаст  яд. В том-то и отличие русского  человека  от немца или англичанина,
что русский мужик или добр  и предан до  беззаветности,  или как тать  черен
душой  до  самого  бездонного  зла людского.  Середка встречается  редко.  А
иноземцы всегда на вид добренькие, ласковые, податливые, особенно когда дело
о их выгодах заходит. Но  помани  кто другой, более  сильный,  богатый, и не
вспомнят о прежнем благодетеле, переметнутся безоговорочно. И этот таков же.
Но  Иван Васильевич уже знал, какое применение лекарю он найдет, и, при всей
неприязни к нему, решил оставить до поры при дворе.
     -- С чем пришли? -- перевел цепкий взгляд на сыновей.
     -- Вот Федор порошок какой-то ищет,  -- насмешливо ответил  Иван и чуть
подтолкнул брата в спину, заставляя того выйти на середину.
     -- Про порошок мне говорили... -- застенчиво начал Федор.
     --  Какой еще порошок, -- тут же  насторожился Иван Васильевич, --  кто
тебе про порошки наговорил?
     -- Человек  один говорил, -- уклончиво ответил Федор, -- будто у  посла
английского есть такие порошки, что всех людей счастливыми могут сделать, --
по всему было  видно, Федор боялся отца и уже не рад был, начав разговор, да
еще  в  присутствии  посторонних, терялся, бледные  щеки  окрасились  легким
румянцем.
     -- Счастливыми делает... -- переспросил  царь,  силясь  понять,  о  чем
толкует  царевич.  Меж  тем  Савин  успел перевести слова  Федора,  и лекарь
Бомелиус торопливо замахал руками, что-то залепетал по-своему.
     -- О чем он? -- повернул голову царь к Савину.
     -- Говорит, есть у него такой порошок, -- пожал плечами Савин.
     -- Так уж  и  есть? -- не поверил Иван Васильевич и, спохватившись, тут
же  добавил. -- Знаем  мы их  порошки-снадобья: до смертушки доведут, а  там
счастья полные штаны, радоваться успевай, святых выноси.
     --  Опием  называется  его  порошок,  --  переводил  дальше  Савин,  --
предлагает всем отведать.
     --  Ладно,  пущай  готовит,  а там поглядим, -- отмахнулся царь, быстро
утратив интерес к  лекарю и собственным  сыновьям, -- завтра большое дело  у
нас готовится -- изменников на площади казнить будем. Скажи послу  и лекарю,
мол царь велит быть им поутру на площади.
     -- Отец, -- вскрикнул Федор, услыхав о казни, -- ты же обещал мне...
     -- Что обещал?! -- взвился тот. -- Ну  обещал, что безвинных казнить не
буду, а ежели  он  враг мне, то что прикажешь? Ждать, когда он  меня на  тот
свет  отправит, с  трона царского спихнет?!  И так  я  уже  передал  царство
Симеону Бекбулатовичу, он всем  заведует, а я по  малости своей, по убогости
лишь с послами беседы веду, о здоровье государей их справляюсь.
     -- Не  слушай ты его, -- вышел вперед царевич Иван, --  по  недоумию он
говорит. Казнить надо ворогов, чтоб другим неповадно было.  Моя бы воля,  --
начал он, но царь привычно сдвинул брови, и Иван Иванович вмиг умолк, замер.
     -- Навоюешься  еще. Аника-воин. Идите  все. Мне с послом  потолковать о
тайных делах надо. -- Все торопливо  вышли, царь встал с кресла, взял в руки
посох, с которым не расставался и, обращаясь к Савину, приказал:
     -- Гляди, чтобы все, о чем говорить будем, с собой в могилу унес.
     -- Государь... -- соскочил тот с лавки.
     -- Сиди, -- приказал Иван Васильевич, --  верю  тебе,  -- и глянул так,
что у толмача мороз  по  коже прошел.  --  Спроси-ка посла, отчего  королева
ничего не написала о предложении, которое я к ней делал.
     Даниил Сильверст догадался, о чем пойдет  речь,  еще  когда  царь велел
всем