рю. А по берегу конников для разведки пустим. Как ты? Думаем, тебя в атаманы с верховыми вместе направить. Затем и пришли к тебе. -- Барбоша тоже идет? -- испытующе глянул Ермак на Кольцо. -- Вон ты о чем, -- громко засмеялся тот, -- да нет его в станице. Неделю уж промышляет где-то. Только зря ты на него так. Казак он добрый, а испытать новичков любит. Ты ж на Дону всего ничего, а Богдан и родился, и вырос тут, свое прозвание получил... Ермак молчал, сосредоточенно слушал Ивана Кольцо. Думал, казаки тем и хороши, что своих не выдадут, не бросят в беде, стоят крепко за каждого. Может, потому и сильны станицы казачьи, не суются к ним ни крымцы, ни ногаи. Вспомнились ему и молодые князья, с которыми нес сторожевую службу. С теми он так и не смог сдружиться, и хоть в бою слушали его, исполняли все, что приказывал, но видно было, не по нутру это князьям. -- Так ты даешь согласие, или как? ~ вновь подал голос Кольцо. -- Казаки, что с тобой ходили в набег на ногаев, в один голос тебя требуют атаманом над дозорными ставить. Я же на стругах головным пойду. По рукам? -- и протянул ему узкую ладонь с массивным золотым перстнем на среднем пальце, продолжая вглядываться все так же пытливо. Ермак покосился на уснувших прямо за столом Якова и Гаврилу, протянул было Ивану ладонь, но в последний момент спросил: -- А что за дело? Кого воевать пойдем? Опять грабить, а потом улепетывать? Не по мне это... -- Тебе, так и быть, скажу, -- Иван тоже глянул на спящих казаков, поднял пустую кружку, промолвил беззлобно: -- Все выжрали! -- подавил вздох и заговорил тихим голосом. -- Тут такое дело... Прознали мы от верного человека, что идет большой турецкий караван из Бухары... При этом слове Ермак вздрогнул и переспросил: -- Откуда, говоришь? -- Из Бухары, -- Кольцо не придал значения его взволнованности, -- купцы товары везут к туркам, а с ними еще знатные князья на поклонение к своим святым местам едут, где их пророк проживал... -- Мухаммед, -- пояснил Ермак. -- Да какая разница. Мухаммед или иной кто. Вот мы и хотим двух зайцев за уши ухватить -- караван пощупать и князей тех захомутать. Года два назад нескольких наших атаманов крымцы похватали спящими на переправе, да и продали бухарским купцам, а те их в свои края увезли. Вот и думаем наших атаманов на тех князей поменять. -- Проще их в степи брать. Зачем струги? -- Проще-то проще, да боюсь, умыкнут они к морю, сядут на суда, на каторги свои и поминай, как звали. А мы тут как тут, на стругах и подопрем их у бережка. Так по рукам? -- По рукам, -- и Ермак без раздумья вложил свою пятерню, накрыв ей сразу узкую кисть Ивана Кольцо. -- А вот и я... -- просунул голову в дверь Никита Пая, втащил, тяжело отдуваясь, огромный кувшин и поставил его на стол меж казаками. Выступили двумя отрядами уже в конце недели, потратив много времени на сборы: проверяли струги, снасти, грузили провизию, не надеясь раздобыть что-то в пути. На стругах поместилось сотни две казаков под началом Ивана Кольцо. Есаулом к себе он взял Никиту Пана. С Ермаком конных казаков оказалось раза в два меньше, не более сотни. Там же были и Гришка Ясырь, Гаврила Ильин, Яков Михайлов и другие казаки, ходившие с ним в набег на ногаев. Своим есаулом Василий указал быть Михайлову, памятуя, что тот отличался от остальных и сметкою, и умением предугадать обстановку, выбрать удачное место для ночлега. Казачки собрались на берегу провожать мужей и родных, стояли чуть в стороне, не мешая отплытию. Не было криков, плача, никто не бежал по берегу. Как бабы в русских деревнях провожают на заработки мужиков -- без вздохов и вскриков, так и казачки, давно привыкшие к проводам и расставаниям, не рвали душу, не сушили себя потоками слез, не голосили с надрывом, словно на похоронах. Ермак, уже не раз наблюдавший казачьи проводы, попривык к спокойствию и мужеству, с которым казачки оставались у околицы станицы или на берегу реки, не хватали мужей за стремена, не заламывали руки, не падали без чувств. Но когда первый раз сам, оставаясь в станице, стоял среди пожилых казаков и наблюдал отбытие нескольких сотен в очередной поход, то показалось ему, будто едут те на праздник какой, столь веселы были все, не раздалось ни единого крика отчаянья. И сами казаки сыпали шутками, подмигивали женам, подругам, и те отвечали тем же. Только изредка вырывалось у кого-нибудь: "Григорий, береги себя, не балуй...", "Платочек мне присмотри там новый..." Словно мужики их отправлялись на базар за покупками, обещая через пару-тройку дней возвернуться обратно. Евдокия так ни разу не нашла в себе сил выйти за околицу, чтоб, как все замужние бабы, проводить Василия, улыбнуться ему ласково на прощание, смотреть, как конники скроются за ближайшим курганом, и потом уже, вернувшись домой, терпеливо ждать и молиться за него. Нет, провожать выходила к воротам городка вдовица Алена, а Дуся оставалась, наревевшись накануне, в курене, хмурая, опухшая от слез, и тихо шептала вслед ему: "Василий, останься..." Но как он мог остаться? Или он не сам выбрал удел казака, чем-то напоминающий его прежнюю жизнь? Или он перестал быть воином и его не уважают другие казаки, не надеются на него, не верят ему? Нет, между женской привязанностью и мужской дружбой он выбрал последнее. Верно, это прежде всего и подтолкнуло Евдокию покинуть станицу, уехать обратно на Русь, где, возможно, она и найдет себе мужа, который утром будет уезжать в поле, а вечером усталый возвращаться домой. Они обвенчаются в храме, нарожают детей и... будут счастливы. При этих мыслях у Василия что-то сжималось внутри, кровь бурлила, приливала к голове и хотелось рвануть коня под узды, поскакать прямо сейчас вслед за женщинами, догнать их, удержать, остановить. Но нужен ли он им такой? Если Дуся не смогла привыкнуть к его постоянным отлучкам, походам, то и ему не привыкнуть к обыденной тихой деревенской жизни, не стать крестьянином... Значит... Значит, не судьба... И ему не иметь детей, которыми он смог бы гордиться, садить в седло, учить обращаться с оружием, нападать в бою, уходить от погони. Еще тоскливее стало у Василия от этих горестных мыслей и вспомнилась едва ли не единственная любовь его -- Зайла-Сузге, родившая ему сына. Где-то они сейчас? Живы ли? Сейдяк наверняка уже вырос, стал воином и ходит в набеги, водит сотни. Он многое бы дал, чтоб получить хотя бы малую весточку от Зайлы-Сузге, поглядеть хотя бы издали на сына, чем-то помочь ему. Но чем больше он думал о том, чем больше распалялся, тем тягостнее становилось на душе и хотелось закричать, завыть волком, быстрее увидеть врага, схватиться с ним, располовинить одним ударом сабли любого, кто встанет у него на пути. Любого... -- Атаман, чего невеселый такой? -- услышал словно издалека доносившийся голос и, повернув голову, увидел, что его нагоняет на взмыленном коне Гришка Ясырь, а он сам далеко оторвался от остального отряда и мчится галопом, постоянно пришпоривая коня, охаживая нагайкой и не замечая этого. -- Мы подумали, увидел чего, коль вперед поскакал. Едва нагнал тебя... Прыткий конек... -- Да, -- кивнул головой Ермак, -- показалось чего-то впереди. -- А я так ничего не вижу, -- отвечал удивленно Григорий, привстав на стременах, вглядываясь в степь. -- Показалось, видать... Давай подождем остальных, -- придержал коня Ермак, придирчиво оглядывая приданный ему отряд. Казаки шли рассыпанным строем, закрепив у стремян длинные пики, надвинув на глаза мохнатые бараньи шапки с красным верхом. Почти у каждого под кафтаном была надета кольчуга, у седла подвязан остроконечный шлем. Многие имели пищали, пистоли, но лишь изредка можно было заметить круглые щиты, которых казаки не любили, считая, что он лишь мешает, отягощает, а от ружейной пули и вовсе не защитит. Кроме сабли у многих болтался притороченный к поясу топор-секир на длинной рукояти, которым казаки пользовались, если под ним убивали коня и он оказывался пешим против конника. Одним ударом своей секиры умелый боец раскраивал череп лошади, а потом уже управлялся с всадником. И короткий лук имел едва ли не каждый казак, даже если у него и была пищаль или пистоль. В сырую погоду фитиль плохо горел и тогда выручал лук, владели им казаки в совершенстве, попадая в цель на полном скаку, ничуть не хуже крымчаков или ногайцев. Ермак, привыкший к луку более тяжелому, изготовил его себе сам и стрелы подобрал подлиннее, выковал к ним наконечники с зазубринами на острие, оперил и, проверив, остался доволен -- стрела летела на сто шагов, точно впиваясь в цель. Дождавшись подхода сотни, не спешившей с рыси переходить на галоп (все одно струги шли медленнее), Ермак влился в общую массу, приглядываясь изучающе к лицам казаков. Некоторых он видел впервые или просто не запомнил, не отличил. Большинство же были так или иначе знакомы, обменивались с ним понимающими взглядами, проезжали мимо, покачиваясь в седлах, бросая малозначимые слова, отхаркиваясь от прилипчивой пыли. Двое казаков приотстали и Ермак придержал коня, поджидая их. -- Чего тянемся? Пристали что ли? -- спросил нарочно грубо. -- Гуторим едем... А куда спешить? -- развязно ответил гнусавый казак с приплюснутым к верхней губе широким носом и отвисшей, чуть оттопыренной нижней губой, которого в станице прозвали Брязгой за ворчливость и несговорчивость. -- А коль наскочит кто? Назад подадитесь? -- Мы сроду из боя не бегали, -- обиделся второй, по прозванию Ларька Сысоев. Ермак не стал препираться с ними, а, дав шпоры коню, поскакал догонять ушедших вперед казаков, не оглядываясь: знал, что те двое подтянутся, подберутся, чтоб не попасться второй раз на глаза походному атаману. Прослыть трусом мало кому хотелось. Засмеют, бабы начнут пальцами тыкать. К вечеру, так никого и не встретив в степи, повернули к реке и, став лагерем, ждали подхода стругов. Те появились уже далеко заполночь, ткнулись носами в песчаную отмель, казаки, тяжело отдуваясь, вываливались на берег, чертыхаясь и костеря конный отряд, что те дали лишку, уйдя далеко вперед, а могли бы разбить лагерь и чуть пораньше. Казаки из ермаковой сотни спустились к воде, помогли вытащить суда на берег, посмеивались над гребцами, звали к кострам перекусить. -- Никого не встретили? -- спросил Кольцо, подходя к Ермаку. Тот лишь покачал головой, повел его к своему костру, где кашеварил Гаврила Ильин еще с двумя казаками. -- Хотел дозоры отправить, да все одно пусто кругом... -- пояснил Ермак. -- Верно, завтра к вечеру и вышлю с десяток охотников. -- Бог даст, так завтра и до переволока дойдем, -- согласился Кольцо, -- а там глаза да ушки держи на макушке. Как на Волгу переправимся, то места там пойдут опасные -- и ногаи, и крымцы летают. Держитесь кучней, от нас далеко не отходите. Кольцо хоть и был в походе первым атаманом, но с Ермаком держался на равных, говорил спокойно, сдержанно. Серебряная серьга в левом ухе поблескивала при свете костра, и сам он, ловкий, увертливый, собранный, с цепкими, внимательными, чуть насмешливыми глазами, нравился Ермаку. Было в нем что-то надежное, придающее уверенность, и в то же время в любой момент он мог взорваться, кинуться на обидчика. К костру подошел Никита Пан и вынул из-за спины небольшую баклажку, тряхнув в руке и озорно улыбнувшись, спросил: -- Трошки выпьем? Как ты, атаман? -- обращаясь главным образом к Ивану Кольцо. -- Убери. И чтоб больше не видел, -- не поднимая головы, ответит тот. -- Не погляжу, что друг, заверну в станицу, только запах учую. -- Да ты шо, батько? -- изображая смущение, запричитал тот, пряча баклажку обратно за спину. -- Да с устатку чего же не выпить? А? -- и вопросительно глянул на Ермака. -- Скажи ты ему, Василий... -- Я сказал, ты слышал, -- принимаясь за еду, все так же тихо, но отчетливо выговаривая слова, отозвался Кольцо. Никита крякнул и, бросив баклажку на землю, уселся рядом, потянулся к вареву. -- Так всегда и поступают товарищи: он на корме сидел весь день, кормовым веслом управлял, а мы гребли, как проклятые. Словно нанялись... -- беззлобно балагурил Никита, отправляя в рот ложку за ложкой. Остальные казаки с усмешкой поглядывали на него, не вступая в разговор. -- А хошь, Микита, я тебя к себе сзади на мерина посажу? -- предложил со смехом Гаврила Ильин. -- И грести не треба, и нам веселей будет. Мерин мой здоровущий, выдержит двоих. Пойдешь? -- Ага, -- добродушно согласился Никита Пан, -- согласен, согласен. Особливо, когда татарва наскочит или ногаи. Ты рубиться станешь, а я тобой командовать буду, кого первым рубить, кого вторым. -- Не... так не пойдет, -- под дружный хохот замотал головой Гаврила, -- ты оборону сзади держи. Вдвоем нас никто не одолеет, ни с какой стороны не возьмет. -- Ты лучше Богданку Брязгу возьми, -- не отрываясь от еды, возразил Никита, -- он от любого ворога отбрехается. И сабли не надо. У него язык так подвешен, что побрить может запросто, -- кивнул в сторону сидевшего у соседнего костра Брязги. Тот не расслышал, о чем идет речь, но догадался по хохоту, что Никита помянул его, и ответил: -- Слушайте, слушайте его, пустобреха. Он вам намелет с три короба и еще столько же останется. -- Богдаша, меняемся ложками, -- громко крикнул Никита, -- ты, говорят, свою заместо палицы возишь. Как шлепнешь кого по лбу, тот и с копыт долой. Меняемся? Все знали, что Богдан Брязга и впрямь имел ложку размером чуть меньше половника, которым кашевары мешают в котлах. Он, несмотря на свой небольшой рост, выхлебывал уху или похлебку в два раза быстрее остальных казаков, за что те постоянно и насмехались, подтрунивали над ним. Но он отвечал обычно: -- Кто в еде скор, тот и в работе спор. Меня не трожь и я не трону. А казаку без прибавки никак нельзя. На пустое брюхо не повоюешь. -- Чего, Богдаша, не хочешь меняться? Гляди, передумаю... -- Как же он без своего черпака, -- подхватили другие казаки, -- помрет еще с голодухи. Кольцо, успевший перекусить, встал и, наскоро перекрестившись, отозвал Ермака к берегу. Спустились к самой кромке воды, присели на борта стругов, прислушиваясь к тихому плеску воды, к голосам казаков, едва долетавшим сюда. -- Думается мне, если кто из степи нас заметил, то обязательно на переволоке караулить станут, -- проговорил вполголоса Кольцо. -- Могут, -- ответил также негромко Ермак, -- беречься будем. -- Ты дозоры отправь затемно, чтоб разведали, что к чему, -- посоветовал Кольцо, -- бывал раньше на волоке? -- Разок пришлось... -- Отправь кого знающего. Брязгу того же. Он хоть и занудистый мужик, но глазастый. Его не обдурить. Нутром ногайцев чует. -- Пошлю, коль сам захочет. -- Только предложи, а уговаривать не придется. Пойдет первым. Условились о месте встречи, где Ермак будет ждать струги с казаками, и разошлись спать. Ермак еще раз подивился обстоятельности, с которой Кольцо руководил походом. Он не шел, как другие атаманы, очертя голову, напролом, а заранее продумывал каждый шаг. Дай-то Бог, чтоб все сложилось удачно, без особых неожиданностей. Богдан Брязга тут же согласился ехать вперед дозорным, но для вида проворчал: -- Как дело важное, так сразу меня. Знают, что лучше Богдана никто не исполнит. Без Богдана ни шагу... -- и продолжая бормотать себе под нос, пошел собирать охотников. Верховая сотня шла почти подле самого берега реки, отходя в сторону лишь в поисках переправы через небольшие речушки. К вечеру вышли к месту, где казаки обычно по суше перетаскивали свои суда. Но отряда Брязги там не оказалось. Спешились и, ослабив подпруги, решили чуть подождать. Не объявились они и позже, когда струги Ивана Кольцо тяжело причалили к месту стоянки. Обеспокоенные долгим отсутствием сторожевого отряда, костров не разводили, вслушивались в ночной сумрак. Уже ранним утром послышался конский топот и первым подскакал Богдан Брязга на загнанном кауром коньке, а вскоре еще пятеро из его отряда, понурые и уставшие, подъехали к месту сбора. -- Где остальные? -- глянул Кольцо на Брязгу, что более обычного оттопыривал нижнюю губу, смотрел вбок, отводя глаза от атамана. -- На ногаев наскочили, -- словно нехотя, наконец, ответил тот, сойдя на землю, -- откуда они взялись... Не пойму... -- Ну, и... Да не тяни кота за хвост! -- вспылил Кольцо. -- Поубивали что ли всех? -- Да нет. Раненые есть, но ушли мы от них. Коней загнали. Вот двоих и посадили задними на коней, поотстали. Скоро будут, -- махнул в сторону степи Брязга. -- Мать твою так! -- выругался Кольцо. -- Где же твои глаза были? Куда смотрел? Тебя зачем отправили? -- Да их полсотни из балки выскочило! -- видать, Брязга пришел в себя и принялся оправдываться, как они наскочили на засаду, как едва ушли от них. Кольцо не стал слушать, пошел к стругам. Ермак, не обронивший ни слова, с жалостью смотрел на сникшую фигуру Брязги, который виновато поглядывал на казаков, не ерепенился как обычно. "Нутром ногаев чует..." -- вспомнились слова Ивана Кольцо. Когда совсем рассвело, подъехали на едва живых лошадях сидевшие парами остальные четверо казаков. Их отправили отдыхать, а весь отряд стал готовить суда к волоку. Ермак отправил новый разъезд подальше в степь, наказав, чтоб в бой не ввязывались, а упредили остальных в случае нападения ногаев. Но день прошел спокойно. Струги разгружали, складывали запас продовольствия на лошадей, увозили, возвращались за новым. А тем временем остальные казаки, накинув на плечи лямки, пристегнув к стругам по паре коней, вытаскивали суда из воды на берег и неторопливо тянули волоком к Волге, делая короткие остановки для отдыха. Хоть стругов было и немного, но за день не управились. Уже к полудню выдохлись и казаки, и кони. Закончили перетаскивать струги лишь к вечеру следующего дня. Чуть в стороне от волока Ермак заметил кучи земли, следы кострищ и кивнул в ту сторону, указал находившемуся с ним в одной пристежке Якову Михайлову: -- Вот здесь я свое прозвание и получил... Яков поднял голову вверх, отер пот со лба и переспросил: -- Какое прозвание? -- А ты не знаешь? Турки тут канал рыли, "ермак" по-ихнему. Я в то время в полоне был, вот и помахал лопатой, погорбатился на них. Казаки Миши Черкашенина нас и отбили. -- А... вон оно что... Слыхал про Мишу, слыхал. Кто его на Дону не знает. Как в полон-то попал, атаман? -- Долго рассказывать, -- отмахнулся Ермак. -- Я все тебя спросить хочу, -- не успокоился Яков, -- ты сам, из каких будешь? Ермаку явно не хотелось говорить об этом, ворошить старое, что пытался забыть, вытравить из души. Но сейчас, когда все казаки дружно впряглись в лямки и тащили по твердой, словно камень, земле струги, и единение исходило от казачьей ватаги, просто невозможно было утаивать что-то... И осторожно, подбирая слова, Ермак ответил: -- Про Сибирь слыхал? Вот из нее самой я и пришел на Дон. -- Ото, занесло тебя, однако... -- удивленно глянул на него Яков. -- Чего там не ложилось? Говорят, будто бы у вас соболей, что в степи сусликов -- на каждой ветке сидят, хоть палкой сшибай. Ермак засмеялся, представив, как Яков с толстой палкой гоняется за забравшимся на ель соболем. -- Суслика и того палкой не добудешь, а соболя и подавно. Он знаешь, какой хитрый... На него особая сметка нужна. -- А ты расскажи, -- не унимался любознательный Яков. -- Расскажу когда-нибудь, - согласился Ермак, налегая на лямку. Когда уже спустили все струги на воду и начали загружать их, со стороны степи показался всадник, изо всех сил нахлестывающий коня. -- Да то фомка Бородин поспешает, -- узнал его кто-то из казаков, -- не иначе случилось чего... Вишь, как наяривает! Ермак и Кольцо подались вперед, дождались, когда Бородин подъедет вплотную, и сразу все поняли по его вытаращенным глазам. -- Ногаи, -- прохрипел он, поводя языком по растресканным от жары губам, -- пить дайте. -- Много их? Откуда взялись? -- Верно, те, что на казаков Богдана Брязги напали. Следили за вами, а напасть не решились. Мы их пужнуть решили, думали, чуть их будет. А их более полусотни оказалось. Двое, видать, за подмогой поскакали. -- Ну, и вы чего? Драпанули? -- нетерпеливо спросил Кольцо. -- Зачем ты так, атаман? -- обиделся Бородин. -- Биться начали. Те и откатились сразу же. Но, думаю, неспроста. Своих ждут. Меня и отправили вас упредить... Ермак и Кольцо переглянулись и без слов поняли друг друга. -- Подниму своих, -- проговорил Ермак, направляясь к коню, -- надо отогнать их подале в степь. Вы пока погрузку без нас заканчивайте, будьте наготове. Чуть чего, так мы их к берегу выманим под ваши ружья. -- Годится, -- согласился Кольцо, -- с Богом, казачки... Ермак построил своих конников в два ряда и дал знак трогаться, выехал чуть вперед, на ходу подсыпал порох на полку пищали, проверил огниво, фитиль. Заметил, что и другие казаки тоже готовят свои ружья. Не слышно было разговоров, смешков. Все подобрались, изготовились к схватке. Дружно пошли ходкой рысью, привстав на стременах, тянули шеи, всматривались вперед. Скакали недолго, увидев своих казаков, судя по выступающей на одежде крови, раненых в недавнем бою. -- Куда тебя, Клим? Шибко больно? Езжайте к нашим на струги, там перевяжут, -- послышались голоса. -- Стрелой зацепило, -- отвечал казак, у которого правое плечо было обмотано тряпицей, уже порыжевшей от сочившейся крови, -- боя они не приняли, в степь ушли. А мы за ними погнались, а они стрелами и достали нас троих... -- словно оправдывался тот. -- Эка недокука -- Кровь унять не могу... Но казаки уже проехали мимо раненых и теперь шли по следам, горячили коней, желая быстрее настичь ногайцев, схватиться с ними. Наконец, увидели группу своих казаков, что неторопливо разъезжали вдоль большой балки. На другой стороне ее столпилось более сотни ногаев. Все они были одеты в одинаково стеганные халаты, на головах войлочные полукруглые шапки, перед собой держали натянутые луки. Ермак сразу понял, что ногайцы не дают казакам перебраться через балку, осыпая их стрелами, неторопливо отстегнул от седла шлем, надел его, проверяя надежно ли сидит. К нему подъехал Дружина Васильев, посланный старшим над караульным отрядом. -- Держат нас, сволочи, на этой стороне, -- закричал он еще издали, -- не дают перебраться. -- Сам вижу, -- остановил его Ермак, -- правильно делают. А ты бы на их месте, что делал? Вот, вот то же самое бы и делал. -- Васильев глянул на атамана и, ничего не сказав, повернул коня, поскакал к своим. Ермак кликнул Михайлова, Ильина, Гришку Ясыря и, указав на небольшую ложбинку, что вела в глубь оврага, спросил: -- Можете подобрать десятка полтора добрых стрелков, чтоб перебрались пешими через эту балку и снизу ударили по ногаям? -- Отчего ж нельзя... Это можно... Только они нас того, стрелами не уложат? -- высказали опасение. -- Крадитесь незаметно, а мы их тут отвлечем на себя. -- Понятно, -- проговорили те и вернулись к своим, поснимали с седел пищали, начали собирать еще охотников. За дальнейшее Ермак был спокоен. Подъехал к самому краю глубокой балки и, подняв вверх пику, громко крикнул: -- Эй! Батыры среди вас есть? Или все трусливые, как зайцы? Вызываю любого на поединок, -- и снова потряс длинной пикой. Ногаи, может, и не расслышали его слова, но по знакам поняли -- вызов. Из толпы выехал громадный детина в блестящих доспехах и шлеме с орлиными перьями на шишаке. "Не иначе как юзбаша, -- подумал Ермак, -- тем лучше..." Ногаец несколько раз подбросил в воздух свое копье и выкрикнул что-то, но ветер тут же отнес слова в сторону. И без слов было ясно, что он решился принять вызов. Ермак отдал Дружине Васильеву свою пищаль, чтоб оказаться на равных с ногайцем, шепнув тихо: -- Если что, командуй сотней. С тобой чего случится -- пусть Яков Михайлов на себя атаманство берет. Понял? -- Васильев согласно кивнул головой, хотел что-то сказать, но передумал и положил пищаль атамана поперек седла. Ермак выбрал удобное место для спуска и направил коня туда. Ногаи с любопытством смотрели на него сверху, не стреляли. Также беспрепятственно он выбрался наверх и успел заметить, что группа казаков с пищалями в руках начала осторожно спускаться на дно балки. Ногаи же, чье внимание целиком было приковано к смельчаку, вызвавшемуся сразиться с их богатырем, не обращали на казаков никакого внимания. И Ермак подумал, что его план должен удасться, если... если он совладает с могучим ногайцем, горячившим коня, разгоняя его, подбрасывая вверх и ловко ловя свое копье, на конце которого развивался короткий пучок конских волос. -- Урус будет биться с нашим Муран-батыром, -- галдели радостно ногайцы, -- пусть урус молится о легкой смерти. Никто не может одолеть нашего батыра! -- улюлюкали они. Ермак находился от них на расстоянии не более десятка шагов, и дернув коня за повод, сделав большой полукруг, остановился, выбрав место так, чтоб солнце находилось у него за спиной и слепило ногайского богатыря. Тот, верно, понял хитрость, но лишь усмехнулся, сморщив широкое лицо. Правой рукой он поигрывал копьем, а в левой держал большой круглый щит. Ермак пожалел, что ему нечем будет защищаться, но, внимательно присмотревшись к противнику, решил, что, может быть, отсутствие щита только сыграет ему на руку. Муран-батыр был в полтора раза шире его, он прочно сидел на лошади, такой же крупной и тяжеловесной, под стать своему хозяину. На этом-то и решил сыграть Ермак, встав от ногайца не более чем в полусотне шагов. На таком расстоянии тому не успеть разогнать своего тяжеловеса, зато его конь, легкий и подвижный, вполне наберет нужную скорость. Понял это и ногаец, заставив коня чуть отступить назад и, подняв щит, ударил по нему тупым концом копья, погнал на Ермака, направя копье прямо ему в грудь. И Ермак, дав коню шпоры, пригнулся низко к седлу, впившись взглядом в копье противника. Когда меж ними осталось не более пяти шагов, он резко пригнулся, нырнув под копье ногайца, а сам снизу ударил его, целя в открытое пространство под щитом. Но его прием удался лишь наполовину: копье ногайца просвистело над ним, пронзив пустоту, он же попал вниз щита и Муран-батыр легко отбил удар. Ногайцы одобрительно загалдели, поняв, что их богатырю достался достойный противник. Казаки же, собравшиеся на противоположной стороне балки, настороженно молчали, не веря, что их атаману удастся справиться с таким детиной. Противники вновь разъехались. Неожиданно Ермак перекинул копье в левую руку, поскакал, забирая вправо, выходя на ногайца левым боком. Тот от неожиданности растерялся и, пока менял руку, замешкался, не успел прикрыться щитом, и Ермак на полном скаку промчался мимо него, точно ударив в открытую грудь. Ногаец тяжело свалился на землю, выронив щит, сломав при падении копье. Пока Ермак разворачивал коня, он успел подняться и, прихрамывая, побежал к своим. Ермак настиг его, зажав правой рукой топор, и с маху рубанул по блестящему шлему чуть наискось. Шлем соскочил с головы, покатился по земле. Мурам-батыр упал на колени, вытянув вперед руки, словно хотел дотянуться до шлема, кровь брызнула на кольчугу. В это время ударил залп из ружей. Казаки во главе с Яковом Михайловым, дождавшись окончания боя и затаившиеся на склоне балки, смели передние ряды ногаев. Среди тех началась паника, все смешались, кинулись врассыпную, не успев даже подобрать своего юзбашу Муран-батыра. Остальные казаки торопливо перебирались в устье балки на другую сторону и, выхватив сабли, погнали противника дальше в степь, не давая опомниться. -- Все... Больше не сунутся, -- проговорил Дружина Васильев, подъезжая к Ермаку, следившему за боем, который и боем-то назвать было нельзя, а скорее поспешным бегством ногайцев. -- Да, они пятеро на одного любят, -- выпячивая по привычке нижнюю губу, проворчал Богдан Брязга, подъезжая к ним с окровавленной саблей в руках, -- а когда поровну, то бегут, словно угорелые. -- Давно ли сам убегал, -- усмехнулся Ермак. -- Да... побежишь тут, когда их вон сколь было, а нас... -- попытался оправдаться Богдан, но атаман уже не слушал его, а смотрел, нет ли убитых или раненых среди казаков. Вроде все были целы и он скомандовал возвращаться обратно к стругам. -- Силен ты, однако, на копьях биться, -- уважительно проговорил Яков Михайлов, нагнавший его уже возле берега, -- не хотел бы я с тобой в чистом поле встретиться. -- А кто заставляет? -- засмеялся тот добродушно, потряхивая курчавой черной бородой, в которой появились первые блестки седины. -- Поди из одного котла кашу хлебаем... Иван Кольцо нетерпеливо расхаживал вдоль кромки воды, оставляя четкую цепочку следов на желтом песке. Остальные казаки сидели у бортов, выставив дула пищалей, у каждого в руке тлел фитиль, и общее напряжение висело в воздухе. Когда же возбужденные конники рассказали второпях, как они навалились на ногайцев, как те бежали, как атаман завалил здоровяка-ногайца, все заулыбались, спрыгнули на песок, обступили Ермака. Кольцо, узнав о победе, удовлетворенно хмыкнул и велел отчаливать. -- Нам еще ходу, да ходу, -- ворчливо косился на шумевших казаков, -- а вы тут, как вороны на дубу, разгалделись. Отправляемся! Ермак с конной сотней поскакал дальше вдоль берега, поднимаясь по высокому косогору, откуда хорошо были видны плывущие внизу, словно большие серые рыбины, суда и взблескивали при каждом взмахе тяжелые весла, дружно поднимающиеся и спускающиеся в воду, и фигурки казаков, отклоняющихся резко назад, а затем подтягивающихся вперед, казалось, кланяющихся высокому синему небу и золотому шару солнца, застывшему над головами. Еще день ушел у них на переправу через Волгу. Казаки пересели в струги, а лошади плыли вслед за ними, испуганно вращая глазами. Но, наконец-то, они оказались на левом берегу и выслали вновь дозор, который должен был уйти в степи на несколько дней, пока не обнаружит тот самый караван с купцами и паломниками, идущий из далекой Бухары. На сей раз Ермак пошел во главе дозорного отряда, оставив за себя есаула Якова Михайлова. * * * ...Караван, с которым отправился Сейдяк и трое сыновей хана Амара, шел по безлюдным пескам уже более месяца. Вел его опытный караван-баша, знающий дорогу как узоры на своем халате. Ему были известны все колодцы и караван-сараи, где можно утолить жажду, наполнить бурдюки водой, остановиться на ночлег. Два раза наних нападали в песках Кара-Кума разбойничьи шайки. Но воины охраны удачно отбивались от них, гнали в пески. Купцы и паломники в это время, сбившись в кучу, с ужасом ожидали, чем закончится бой, прятали поглубже в песок драгоценности. Но когда воины возвращались и объявляли, что путь свободен, тут же драгоценности выкапывались и караван двигался дальше. Однажды утром караван-баша, глядя на большую стаю белых птиц, объявил, что скоро они должны подъехать к реке, что зовут Волгой, а значит, вот-вот и конец пути, конец разбойным нападениям. Там они повернут вдоль побережья моря, где, как пояснил караван-баша, опасаться им нечего. За время пути Сейдяк более всего сдружился с младшим из братьев, Сафаром, улыбчивым и приветливым юношей. Тот неплохо был образован, хорошо знал коран, и во время путешествия юноши вели долгие беседы, иногда даже спорили. Сакрай и Гумер, наблюдая за ними со стороны, подсмеивались. Сакрай считал, что мужчине совсем не нужно учиться чему бы то ни было кроме военного дела; Гумер, который во всем слушался старшего брата, соглашался с ним. Сафар, видя их кривые усмешки, горячился, доказывал, что только забитый раб не знает письменности, ведь в книгах написано очень много полезного, тем самым только еще больше дразнил старших братьев. -- Чего же ты разбойникам не разъяснил по своим книгам, как они плохо поступают? -- спрашивал высокомерно Сакрай. -- Они бы, глядишь, и послушались тебя. -- Я читал, что среди разбойников встречаются образованные люди, а некоторые были даже благородного происхождения, -- отвечал Сафар. -- А вот я не видел среди этих оборванцев ни одной приличной рожи, -- вторил старшему брату Гумер, -- если бы они были образованными людьми, то пошли бы служить к нашему хану, а не рыскали по пескам. -- Что вы зря спорите? -- пытался помирить их Сейдяк. -- Каждый волен думать как он считает нужным. Старшие братья побаивались Сейдяка, который был на полголовы выше их и к тому же очень силен и ловок, а потому не задирали его. Но когда оставались вдвоем, уезжая далеко вперед от каравана, то не стеснялись в выражениях, называя Сейдяка безродным подкидышем. Амар-хан не счел нужным рассказать им о происхождении сына Зайлы-Сузге, а потому Гумер и Сакрай были о нем невысокого мнения. И сегодня они ехали, как всегда, впереди каравана, не сразу заметив, как из небольшого леска показались вооруженные всадники. Вначале они приняли их за разбойников, что охотятся за одинокими купцами, а при виде настоящего воина пускаются в бегство. Но приглядевшись, рассмотрели длинные пики с флажками на концах, шлемы на головах всадников и даже различили ружья у седел. Не раздумывая, они развернули коней. Сакрай и Гумер нахлестывали скакунов, но не могли оторваться от преследователей. Оглядываясь на скаку, они различали их лица и начали догадываться, что наскочили на один из казачьих разъездов, что, по словам опытного караванбаши, изредка появляются в этих местах. Наконец, показался их караван. Там заметили погоню -- и двадцать всадников охраны кинулись им на выручку. Один за другим ударили несколько выстрелов. То казаки разрядили свои пищали. Захрипели смертельно раненные кони, повалились на землю воины охраны, заметались, сбившись в кучу, купцы и паломники. Сейдяк, видевший все это, кивнул другу и, вытащив из ножен саблю, кинулся на помощь остальным. Сафар скакал, чуть отстав, мигом забыв о спорах с братьями, и лишь одна мысль была сейчас у него в голове: "Только бы они остались живы..." О себе он как-то и не думал, не веря в смерть, не ожидая ее. Казаки Ермака, неожиданно наткнувшиеся на двух воинов в цветастых бухарских халатах, не ожидали так быстро обнаружить караван, который разыскивали уже пятые сутки, разбившись на мелкие отряды. С Ермаком было два десятка человек и он прикинул, что воинов, охраняющих караван, было ровно столько же. Поэтому, не раздумывая, кинулся в атаку, не дожидаясь подхода основных сил. Он скакал впереди своих казаков и с каждым шагом нагонял тех двоих, что бросились наутек, едва лишь увидели казаков. Но когда от каравана отделились другие воины и поскакали на них, Ермак попридержал коня, поджидая остальных. -- Готовь пищали, -- крикнул им, торопливо подсыпая порох на полку и раздувая почти погасший фитиль. Тщательно прицелился в переднего бухарца, медленно подвел фитиль к затравке. Бухарец взмахнул руками, словно собирался взлететь, и выброшенный из седла упал на землю. Раздалось еще несколько выстрелов -- и трое бухарцев попадали с коней. В их рядах возникло замешательство, но тут к ним подскакал высокий худощавый юноша и что-то повелительно закричал, указывая обнаженной саблей в сторону казаков. "Верно, догадались, что нам не успеть перезарядить свои пищали, сейчас попрут..." -- подумал Ермак, кинув бесполезное ружье на землю и, полуобернувшись к своим, прокричал: -- Аида, ребята! Погуляем нынче! -- и, вынув свой клинок, дал коню шпоры. По гулкому топоту слышал, что все казаки несутся следом за ним, и первым врезался в толпу бухарцев. Среди защитников каравана почти все воины были необычайно молоды, но им нельзя было отказать в стойкости. Никто не побежал, не кинулся прочь, а, выхватив сабли, мужественно защищались. Особенно выделялся тот худощавый юноша, подскакавший последним. Он отбивался сразу от двух наседавших на него казаков, умело уворачиваясь, крутил коня на месте и уже ранил одного из нападавших. Потом, подняв коня на дыбы, рубанул второго с невероятной силой, отчего казак выронил саблю, схватился за правое плечо. Ермак, сваливший широколицего бухарца, достал, привстав на стременах, другого, с которым никак не мог совладать Гришка Ясырь, и направил коня к худощавому юноше, что победно озирался вокруг, выбирая себе нового противника. -- Эй, -- крикнул Ермак, -- а со мной померяться силой не желаешь? Юноша, сощурив глаза, поскакал навстречу, вращая саблей над головой, показывая всем своим видом, что готов биться насмерть. "Вон ты каков, -- подумал Ермак, -- храбрец! Сейчас посмотрим, на что ты способен", -- и он промчался рядом, так что сабля юноши не могла достать до него. Тот промахнулся и, поняв свою ошибку, тоже развернул коня, кинувшись вслед за атаманом. Но Ермак налетел на него уже с другой стороны и легким взмахом клинка перерезал уздечку у коня противника. Юноша в растерянности оглянулся, а конь, не чувствуя узды, рванул вперед, поскакал подальше от места схватки. Ермак громко расхохотался и направил своего коня следом, разматывая на скаку аркан. Он легко нагнал юношу и, метнув волосяную петлю, сдернул его на землю, бросился сверху, подмял, заломил руки. Но тот бешено сопротивлялся и даже успел выхватить кинжал, замахнулся, норовя пырнуть Ермака в бок, и лишь получив сильнейший удар кулаком по голове, затих, потеряв сознание. Ермак легко скрутил ему руки, перебросил через седло и направился к месту схватки. Короткий бой уже закончился. Часть охранников была убита, а остальные сдались, побросав оружие, поняв бессмысленность сопротивления. Казаки меж тем громко переговаривались, предвкушая скорый дележ добычи из захваченного ими каравана. Но подъехавший Ермак взмахом руки прервал споры: -- Пожди грабить, пока все не соберутся, не съедутся. Кроме вас еще и другие в походе были, делить на всех станем. -- Как это на всех?! -- выкрикнул, как всегда недовольный, Богдан Брязга. -- Мы кровушку проливали, бились, а делить так сразу поровну. Не пойдет, ой, не пойдет, атаман! -- Чего-то крови на тебе не видать, -- урезонил его Ермак, но, окинув взглядом остальных казаков, отметил, что большинство поддерживают Брязгу. -- Так... -- он решил, что лучшее сейчас -- это выиграть время, -- Гаврила Ильин, Яков Михайлов, Гришка Ясырь... Охранять караванщиков, чтоб не пограбили. А ты, Богдан, мигом на коня и до Ивана Кольцо, упредить, мол, взяли мы караван. Все понял? -- Все, -- понуро ответил тот, -- понял я, кто у нас атаман. Не ты, а Ванька Кольцо. Ты у него всю жизнь в подручниках ходить будешь, -- забурчал Брязга, направляясь к коню. -- Но, но... -- Ермак и сам не заметил, как взлетела рука с нагайкой, и он чуть было не перепоясал ворчуна поперек спины, но вовремя сдержал себя, пошел к пленным. Те, понурив головы, стояли, сбившись в кучу, ожидая решения своей участи. Пришел в себя и плененный им юноша. Он извивался всем телом, пытаясь освободиться от пут. -- Развяжи его и отведи к остальным, -- кивнул Ермак Ларьке Сысоеву. -- Когда им секир башка делать будем? -- озорно блеснул казак черным глазом. -- Не с собой же их тащить... Может, тут и порешим, чтоб не мучились? -- Погодь малость... и с ними разберемся. Не терпится что ли кровушку пустить? Любишь душегубствовать? -- А чего их жалеть, -- беспечно отозвался Ларька, освобождая от пут пленного, -- они бы нас не пожалели. Ладно, ежели бы сразу кончили, а то бы жилы подрезали, да здесь в степи без воды, без коней и бросили. Басурманы, они басурманы и есть... -- Так ты ведь христианин, поди... Тем временем к Ермаку направился караван-баша, степенно оглаживая небольшую бородку. Один из казаков попытался было заградить ему дорогу, но тот так глянул на него, что казак невольно отступил, пропуская караванщика вперед. -- Ты атаман у них? -- спросил караван-баша, подойдя к Ермаку. -- Ну, я... Чего хочешь? Говори... -- Отойдем в сторону. -- Говори при всех. Я от своих не таюсь. Пускай все и слышат. -- Ну, смотри, -- караванщик обвел казаков, подошедших к ним поближе, спокойным и уверенным взглядом, продолжил. -- Долог наш путь. Многие хотели отобрать наши товары, убить нас. Отбились мы от тех разбойников, хвала Аллаху. От вас отбиться не смогли. Одолели. Но мы не враги вам. Зачем нас задерживать? Так добрые люди не поступают. Мы готовы заплатить вам, но просим отпустить и людей, и товары не трогать. -- Ишь, чего захотел, -- загудели казаки, -- хитер бобер... Товары ему обратно отдай, чего удумал! -- Тихо! -- оборвал крикунов Ермак. -- Пусть говорит. Решать-то мы будем. -- Обещаю, что каждый будет доволен, -- продолжал караван-баша, -- каждый получит столько, что ему хватит надолго. -- А если не хватит, то опять тебя искать? Еще добавишь? -- выкрикнул кто-то сзади. Опять поднялся шум и снова Ермак унял расшумевшихся казаков, давая договорить караван-баше. -- Если вы нас убьете, то что получите взамен? Товары? Но их надо еще с выгодой продать. А деньги, что мы вам предлагаем, сможете поменять на любой товар: хоть на коня, хоть оружие купи. К тому же, если вы поубиваете всех купцов, то никто в другой раз не отправится этой дорогой. Скажу больше, я готов платить каждый раз, когда мой караван будет проходить по этому месту... -- А ведь дело говорит, -- задумчиво произнес кто-то, -- провалиться мне на этом месте, но верно старик гуторит. -- Я даже готов нанять вас в свою охрану, -- караван-баша говорил пылко, уверенно и его глаза останавливались то на одном, то на другом из казаков, и те смущенно опускали глаза. И Ермак понял, что караванщик добился главного -- пленных оставят в живых. Неловко убивать человека, когда он безоружен, а втройне, когда говорил с ним, слушал его. -- Где нанимали охрану? -- спросил он караванщика. -- В Бухаре, уважаемый, -- с готовностью отозвался тот. -- Чего ж они сражаться совсем не умеют? -- То не они плохо сражались, а вы хорошо дрались. Воины у нас храбрые, как барсы, но молоды еще. -- А кто тот молодец? -- Ермак кивнул на освобожденного от пут юношу, что встал в ряд с остальными пленными. -- Которого ты, атаман, захватил? Я его плохо знаю... Он первый раз с нами пошел. Знаю, что Сейдяк зовут... -- Как?! -- изумленно переспросил Ермак и уставился на юношу. Тот стоял далеко от него и не расслышал слов караван-баши, но догадался, что речь идет о нем, и гордо откинул назад голову, расправил плечи и с вызовом глянул на атамана. -- Кто его родители? Откуда он? Караван-баша, удивленный, что атамана заинтересовал неожиданно один из его охранников, отвечал путано. А Ермак чем больше вглядывался в юношу, тем больше знакомых черт находил в нем. Гулко застучало сердце в груди, увлажнились ладони, осекся голос и все вокруг стало безразлично: и караван, и воины его, и дележ добычи... -- Я согласен с твоими условиями, -- обретя прежнее спокойствие и уверенность, обратился он к караван-баше, -- только и у меня будет свое условие. -- Какое? Говори, атаман. Я заранее согласен. -- Не спеши отвечать, когда не знаешь, о чем пойдет речь. Поговорим позже. А пока, вели своим людям следовать за нами на встречу с остальным отрядом. Ермак подошел к юноше и протянул его саблю, спросил: -- Я могу вернуть твое оружие, если дашь слово не употреблять его против нас? Согласен? -- За что такая честь? -- вздернул тот правую бровь, чем окончательно стал похож на покойного Бек-Булата. -- Ответь мне: твою мать зовут Зайла-Сузге? -- Да... -- растерянно отвечал юноша. -- А ты, Сейдяк, сын Бек-Булата, наследник Сибирского ханства? -- Да... Но откуда ты знаешь обо мне? -- легкий румянец залил щеки юноши. Остальные воины, что стояли рядом и внимательно прислушивались к разговору, придвинулись еще ближе, стараясь не пропустить ни слова. -- Я хорошо знал твою мать, -- Ермак чувствовал, как трудно даются ему слова, и поэтому говорил с большими паузами, медленно, почти по слогам проговаривая каждое слово, -- хорошо знал твоего отца, да и тебя... знаю, -- закончил он, понимая, что ему предстоит сказать еще самое главное. Но не было сил. Он и так сказал много и пошел прочь. -- А мы и не знали, что ты сын знатных родителей, -- с невольным уважением проговорил Сакрай, поглядывая на Сейдяка, -- только откуда этот казак узнал про тебя, если даже мы не знали этого? -- Сам удивляюсь, -- ответил вконец растерявшийся Сейдяк, провожая долгим взглядом Ермака, отошедшего к своему отряду и коротко отдававшего распоряжения. И Сейдяку показалось, что он когда-то видел этого властного, с мягкой, крадущейся походкой воина. Кого-то напоминал он ему, но вот только кого... "И откуда он так хорошо знает наш язык? Словно всю жизнь говорил на нем. Даже держит себя не так как остальные казаки. Может, он бывал в Бухаре? Как он может знать мою мать? И почему она никогда не рассказывала об этом казаке?" Множество вопросов теснилось в голове Сейдяка, и он даже на время забыл, что находится в плену и ему вернули саблю под честное слово. -- Как зовут вашего атамана? -- обратился он к казаку, проходившему мимо. -- Атамана? А тебе зачем? Али родню признал? -- засмеялся тот, но все же ответил, -- Ермак Тимофеевич его зовут. Чего, не слыхивал ранее? Еще услышишь! Это я тебе говорю, Гришка Ясырь. Тем временем караван, сопровождаемый казаками, едущими с обеих сторон вдоль вереницы пленников, медленно тронулся, направляясь туда, где стоял на берегу Волги казачий лагерь. Шли долго, лишь иногда останавливались для короткого отдыха. Уже поздней ночью увидели отблески костров и навстречу им кинулись казаки с ружьями наперевес. -- Стой, кто идет? -- Да свои, протри глаза! Али заспал нас ожидаючи? Мы им такой дуван доставили, а они, сучьи дети, дрыхнут, все бока пролежали. -- Мы уж думали поутру искать вас ехать. Решили, может, сбежали с добром вместе... -- Ага, ты бы точно сбежал и с нами бы не поделился, -- беззлобно переругивались станичники, довольные тем, что поход закончился удачно, весь караван в их руках и завтра предстоит дележ добычи. Самый радостный момент для казака. Момент, ради которого он рискует жизнью, живет порой впроголодь, ходит в рваном зипуне, но уж зато когда-нибудь да отхватит жирный куш, отдаст долги, заведет новую одежку, погуляет вволю. Иван Кольцо в темноте разыскал Ермака, который расставлял сторожевых возле тюков с товарами, чтоб какой-нибудь удалец, не дождавшись утра, не вспорол тюк, не сбежал с добром, обесчестив себя навек. -- Правильно мыслишь, -- одобрил Кольцо, -- а то потом греха не оберемся. -- Предлагали еще там добычу поделить, -- усмехнулся Ермак, -- мол, кровь проливали, с охраной дрались... Едва отстоял купцов. Хотели и их порешить, чтоб не возиться. -- Это они могут, -- согласился Кольцо, -- завтра я с ними поговорю. -- Отпустить купцов надо. Нам они ничего плохого не сделали. -- Само-собой, -- согласился Кольцо, -- их дело торговать, а наше -- с них выкуп брать. -- Обещали деньгами откупиться... -- чуть помолчав, добавил Ермак. -- И я им обещал, что оставим им товары, коль деньгами выкуп хороший дадут. Как ты? -- Подумать надо. Завтра с утра круг соберем и решим всем миром. -- Завтра они сговорчивее будут, -- кивнул Кольцо в сторону лагеря. Как он говорил, так и вышло. Когда казакам объявили об общей сумме выкупа, которую купцы дали за то, чтоб им оставили их товары, казаки одобрительно зашумели. -- А чего ж... Годится... -- Мы тожесь люди, а не аспиды какие... -- Пущай торгуют... Вон сколь везли, тащились через пески, через пустыни, а мы не тати какие, не воры, чтоб обирать их до нитки. Скажите им, чтоб и у себя в Бухаре рассказали о казаках донских, что воюют они по-справедливости, а кто к ним с душой, то и они по чести. Купцы и паломники довольные кланялись направо и налево, беспрестанно повторяя: "Яхши! Яхши казак! Бик яхши!" Только охранники во главе с Сакраем и Гумером настороженно молчали. Они кидали злобные взгляды на казаков, неодобрительно поглядывали на купцов и паломников, что радовались возможности откупиться. Нет, их бы воля, то они дрались бы до последнего. Сейдяк стоял рядом с улыбающимся доверчиво Сафаром и не спускал глаз с Ермака, только выбирая момент, чтоб поговорить с ним. Сафар же был доволен бескровным завершением встречи с казачьим отрядом. Это лишний раз подтверждало его мысли, что все люди на земле могут жить дружно и не лишать жизни один другого. Наконец, караван-баша положил перед Иваном Кольцо кожаный мешочек с выкупом и, приложив руки к груди, низко поклонился. -- Прощай, атаман! -- Бог даст, еще свидимся, -- сдержанно, с затаенной улыбкой в синеве глаз ответил тот, -- гора с горой не сходятся, а человек с человеком завсегда встретиться могут. -- Может и так, -- хитро сощурился караванщик, -- но пусть в другой раз наша встреча не будет такой, как эта. Когда караван уже готов был тронуться в путь, к караван-баше подошел Ермак и спросил: -- А помнишь, я вчера сказал, что есть у меня одно условие? Так вот, я хочу, чтоб тот юноша, -- он указал на Сейдяка, который уже сел на коня, -- остался с нами. -- Я не волен приказать ему. Если он захочет... Спроси сам. Я не буду возражать... -- И правильно сделаешь, -- Ермак хлопнул караван-башу по плечу и направился к Сейдяку. -- Чего он хочет от тебя? -- обеспокоенно спросил Сафар, который тоже озабоченно наблюдал за приближающимся к ним, широко ступая, атаманом. -- Сейчас узнаем, -- пожал плечами Сейдяк. Ермак же взял его коня за повод и повел дальше от каравана. Отойдя в сторону шагов на двадцать, Ермак повернулся лицом и спросил Сейдяка: -- Скажи, ты хотел бы остаться со мной? -- Не знаю, -- чуть подумав, ответил тот, -- не уверен, что это нужно мне -- И я тоже не знаю, но мне не хочется отпускать тебя. Ты мог бы находиться подле меня и... и я бы многому тебя научил, -- заметно волнуясь, закончил он. -- Вряд ли это моя дорога. Хотя, я верю тебе. -- Ну, как знаешь. Прощай тогда и возвращайся в Сибирь как только сможешь, найдешь в себе силы и услышишь, что она зовет тебя. И поклонись своей матери, -- он с силой хлестнул коня плеткой и тот с ходу перешел на галоп, поскакал вслед за уходящим караваном. -- От кого передать поклон? -- крикнул Сейдяк, обернувшись, но ответ не долетел до него. БЛАЖЕНСТВО ОБРЕЧЕННЫХ Суматошная московская жизнь не прекращалась ни на один день. Ни каждодневные казни, ни набеги крымского хана, ни ссылка бояр, казалось, не могли смирить, заставить жить иначе, запереться в домах или совсем покинуть город его многочисленных обитателей. Мало того, ежедневно в Москву прибывали десятки, если не сотни, дворян, стрельцов, ремесленных умельцев, крестьян и просто оборванцев, которых влекло сюда что-то притягательное, сладостное, желание быть приобщенным к делам, здесь творящимся. И все они исчезали, растворялись меж слобод, усадеб, княжеских дворцов, а назавтра выходили на кривые, мощенные плахами улицы, уже ощущая себя едва ли не старожилами: так же бойко толкались, дрались, спешили по своим, лишь им известным и понятным, делам, полупрезрительно поглядывая на сидевшего на возу мужика, только что въехавшего через городскую заставу, и от удивления и необычности всего увиденного широко раскрывшего рот. -- Эй, дядя, ворона влетит, -- орали ему на ходу шустрые мальчуганы. -- Гляди, шею сломаешь, -- вторили сомлевшие от тяжкой ноши на плечах мужики. -- И откудова они только прутся... -- брезгливо поджимала губки выглядывающая из-за занавеси возка чванливая боярыня. А мужик, плохо соображая, куда он попал, забывши, зачем ехал, глазел, не пытаясь скрыть изумления, по сторонам, слышал и не слышал колкие выкрики и почти не правил захудалой лошаденкой, которая сама по себе включалась в уличное движение, влекомая им, как речной водоворот втягивает сухие ветви, несет древесную кору, сухие листья, направляя их все дальше и дальше от берега в огромное, бескрайнее море, где тем и суждено будет утонуть, затеряться навеки. Так и московские улочки, покрутив, повертев приезжих и коренных жителей, возы, повозки, кареты, пеших и конных, сталкивая и соударяя их друг с дружкой лбами, боками, цепляя за одежду, оглобли, тюки с поклажей, заставляя браниться и ссориться, в конце концов выносили к стенам Кремля, а оттуда -- на главную московскую площадь. И тут... и тут мигом смолкали гомон, ругань, крики, смех и бабий визг. Руки сами тянулись к шапкам, поднимались ко лбу, и осеняли себя москвичи и прочий люд широким крестом, широко распахивались, тая ужас, глаза, застывали дыхание и кровь, горячая московская кровь стыла в распаренном от людской давки теле, и вся толпа, прекратив малейшее движение, цепенела, уставившись на широкий помост в центре площади. А там, на помосте в чурбак дубовый воткнут огромный топор и рядом стоит в красной рубахе, чешет волосатую грудь детинушка роста саженного, зубы скалит, ждет, когда приведут к нему мученика из подвала темного, по рукам, по ногам железом скованного, железом каленым пытанного, все как есть на духу рассказавшего, друзей-товарищей, мать-отца оговорившего. Рядом с помостом сидят на креслах узорчатых, бархатом красным обитых, сам царь Иван Васильевич с сыновьями, с любимыми боярами. Бояре те, как лист осиновый, дрожмя дрожат, молитву шепчут. А ну, как на них царь глянет, взгляд на ком остановит, да спросит тихонечко, шепотком сумрачным: "А мне про тебя, такой-сякой, говорили-сказывали в застенке пыточном злодеи, к смертушке приговоренные, будто бы ты с ними в сговоре был, мед-пиво из одного ковша пил, речи дерзкие против меня держал. А пойди-ка, мил дружок, на место лобное, попрощайся с народом московским, поклонись на все четыре стороны, да положи головушку свою на чурбак-плаху палачу под топор". Есть ли, нет ли вины за боярином, а не смеет на царя Ивана Васильевича глаз поднять, сидит, как курица мокрая на насесте, об одном мечтает-думает, как бы скорее домой заявиться, двери, ворота на засов крепкий запереть, жену, детишек к груди прижать, еще одну ночь в мягкой постели поспать. Вот ведут по ступеням наверх боярина, на казнь привезенного. Ноги по ступеням тащатся, два дюжих мужика волокут его, торопятся, дышат тяжело. Подтащили к батюшке, тот несчастному крест к губам приложил, грехи отпустил, молитву шепчет. Потащили любезного дальше, к чурбаку дубовому, вниз кинули, голову пригнули, а он вырывается, на народ московский в последний раз глянуть желает, с семьей попрощаться, на храмы перекреститься. Да не дают ему встать-подняться, крепко молодцы держат. Палач сбоку подошел, приладился, поднял топор, блеснул лезвием, глаз на царя скосил -- приказания ждет. А царь отвернулся, в боярские лица криво глядит, выискивает, выбирает, кто из всех белей лицом сделался. Вон и оба англичанина стоят, не шелохнутся. И вся площадь, людьми полная, замерла, смолкла. Старший сын Иван тоже окрест озирается, а младший Федор голову вниз опустил и глаза для верности смежил, уши ладошками прикрыл. Еще раз Иван Васильевич оглядел бояр, каждого озрил, оглядел, словно крапивой ожег. Крепятся бояре из последних сил, боятся страх выказывать, а по лбам, по щекам пот бежит-струится, в густых бородах теряется. Усмехнулся царь, на палача взгляд перевел, дернул правой щекой, глазом моргнул. Просвистел топор, упал на чурбак точнехонько чуть повыше плеч, пониже головы. Свистнул топор, хрустнули тонкие косточки, вскрикнул боярин казненный, последнее в своей жизни слово выкрикнул. А что крикнул? Бога ли просил душу принять раскаявшуюся или царя хулил, или с молодой женой прощался, завещал сына беречь, за смерть его отомстить. Кто знает... Кто то слово слыхал... Весь народ, на площади собравшийся, как один человек выдохнул, вздох могучий над головами пронесся, галкиворонье с колоколен, с домов поднялись, крик подняли. Воронье, оно не хуже человека смерть чует, завсегда к дому казненного летит, черным кружевом забор облепляет, утыкивает. Птица ворон зря не каркнет, прежде подумает, непременно на изменника государева укажет, криком своим к обнаружению его поспособствует. Сказывали государю, будто бы бояре многие, как воронье к ним слетится, на заборе усядется, обоснуется, так они с пищалей по ним из оконцев палят, распугивают -- боятся как бы смертушку не навели. Едет, бывалочи, государь по городу и как увидит, на чьем заборе воронья более всего сидит, велит прямиком туда и править, поворачивать. Взойдет в дом и прямо в горницу, а навстречу хозяин выбегает белехонек, как первый снег на землю павший. "Чего-то воронье до тебя тянется... Видать, чует чего..." -- вымолвит государь и воздух ноздрями широкими в себя вберет. Постоит, поглядит, скривится и обратно на двор, в санки, да и погнал далее. А боярин после слов царевых и себя не помнит, ноги не держат, шея горит, чешется, словно блохами накусанная. Едва до кровати дойдет, упадет, и бывали случаи, не встанет более, так и причастят, соборуют болезного, на погост свезут. А царю после донесут, мол скончался раб божий после того, как ты в доме его измену учуял. С детства Иван Васильевич не любил племя блудливое боярское, что мнили себя ему равными. Рубил головы, в реке топил, вешал дюжинами, железом каленым жег, да сил на всех не хватало, не вывел до конца племя иродово, сыновьям оставил. Особенно любил гостей иноземных на казни водить. Даже ждал специально кто прибудет, приговоренных велел кормить, холить до особого случая, когда иноземные послы в Москву пожалуют. Знал, разнесут, раструбят окрест всей Руси про казни те во устрашение государям иноземным, чтоб они помнили, как царь русский измену выводит. Вот и сегодня, возвернувшись во дворец, велел Даниила Сильверста с лекарем Елисеем Бомелиусом к себе кликнуть. -- Часто ли сестра моя, королева английская, изменников казнит? -- спросил, едва вошли. Сильверст помялся и хоть заранее знал, что царь поведет речь о казни, не зря велел быть им на площади, но не сразу нашел нужные слова: -- В моей стране нет изменников, -- глядя прямо в серые царские глаза, ответил спокойно и с достоинством. -- Совсем нет или найти не могут? -- царь, казалось, насмехался над англичанином. -- Если королева лишает кого своей милости бывать при дворе, то они уезжают в свои имения и пребывают там до ее особого указа. -- Слышали мы, -- Иван Васильевич хитро сощурился, покусывая ноготь на правой руке, на которой сверкал огромный красный рубин, -- будто бы сестру Елизаветину, королеву шотландскую Марию, в темницу запрятали по приказу королевы. -- Царь, довольный вопросом, который должен был поставить англичанина в затруднительное положение, терпеливо ждал, пока дьяк перевел, а англичанин несколько раз переспросил его о чем-то, верно, усомнившись, правильно ли он понял смысл сказанного. -- То очень сложный вопрос, -- наконец заговорил Сильверст, -- надо знать особенности нашей страны. Королева не одна решала судьбу несчастной Марии, королевы шотландской. Был суд, ее обвинили в заговоре... -- Посол с трудом подбирал слова, часто останавливался, дожидаясь, пока дьяк закончит перевод. -- Мне не дано полномочий обсуждать этот вопрос, -- наконец закончил он. -- Это значит, королева сама не может решить, кого казнить, а кого миловать? Да она вроде уже баба в возрасте, могла бы и одна, без советчиков, дела свои делать... -- Иван Васильевич сверлил посла глазами и сделал дьяку знак, чтоб не переводил последнюю фразу, а потом добавил, -- а вот это переведи точно. Скажи, что царь московский тоже когда-то слушал советчиков... Перевел? -- и видя, что посол согласно кивнул головой, продолжал, -- только худом это все обернулось. Посчитали бояре, будто и без меня править могут. Перевел? Без их согласия не мог и казнить людишек своих, заступников множество было... Отделил я тогда боярские земли от своих, а себе особое войско завел. Одумались. Покаялись. Теперь я ихнего совета не спрашиваю -- войну ли начинать, мир ли заключать. Сам себе господин! Посол внимательно выслушал все сказанное, опять кивнул головой, подтверждая тем самым, что понял смысл царских слов, и начал говорить, помогая себе жестами, поводя в воздухе руками. -- Мы знаем много стран, где цари решают все сами. Это так. Но человек может ошибаться. Он человек. Ему нужны советники, умные советники. Они тоже хотят, чтоб в государстве было хорошо, торжествовала справедливость. Наша королева слушает их, верит им... Иван Васильевич, не дослушав перевода, оборвал дьяка: -- Хватит! И без того понял, что без них, без бояр английских или как их там называют, королева Елизавета и шагу не ступит. Вот пусть и слушает их, с них и спрашивает, с ними и ошибки напополам делит. А мне ошибаться нельзя. Не пристало помазаннику Божьему совет держать с разными там... Могу королеве хоть всех своих бояр спровадить. Они ей там насоветуют, -- и, злобно сверкнув глазами, тяжело ступая, Иван Васильевич вышел из залы, оставив Сильверста в полной растерянности и недоумении. Когда посол с лекарем Елисеем направились в свои покои, навстречу им попался Борис Федорович Годунов, который, казалось, специально поджидал англичан. -- Мистер Сильверст, мистер Бомель, -- обратился он к ним, продолжив затем речь на неплохом английском, -- мне необходимо поговорить с вами с глазу на глаз. Англичане переглянулись и пошли за Годуновым по темным переходам дворцовых палат, пока не добрались до небольшой двери, обитой железными полосами, перед которой стоял юноша в темно-вишневом кафтане с топориком на плече. Пропустив гостей вперед, Борис Федорович что-то шепнул юноше на ухо и плотно закрыл за собой дверь. Комната, в которой они очутились, была завалена свитками древних рукописей, а также толстенными книгами в переплетах из свиной кожи, на большом столе лежали чистые пергаментные листы с нанесенными разноцветными значками. Сильверст, глянув на листы, понял, что это карта с обозначением русских крепостей, реками и морями. Но хозяин, заметив его взгляд, быстро убрал ее со стола и широким жестом, сопровождаемым гостеприимной улыбкой, предложил сесть на лавку, а сам устроился в небольшом кресле напротив них. -- Я пригласил вас к себе, чтоб сделать некоторые предложения, исполнение которых, вероятно, будет полезно для нас всех... -- Что вы имеете в виду? -- осторожно уточнил Сильверст, -- нас с вами, как лиц частных, или же наши государства? -- Вы правильно меня поняли, -- мягко ответил Годунов, -- именно государственные интересы я и имел в виду. -- Боярина уполномочил на этот разговор государь? -- Даниил Сильверст заранее знал ответ, но хотел не только убедиться в этом, но и заполучить некоторое преимущество в разговоре с боярином, столь смело за спиной царя затеявшим разговор с послами. Впрочем, послом был лишь он, Даниил Сильверст, а Елисей Бомель попросил его об услуге быть представленным царю московскому и его ближайшему окружению. Конечно, услуга не была бесплатной. Но сейчас Сильверста начало беспокоить присутствие лекаря при тайной беседе, и он подыскивал предлог, под которым того можно было бы выпроводить вон, и остаться один на один с боярином, ведущим, верно, свою игру. Годунов также заметил смущение английского посла и легко догадался, в чем причина, но у него были свои планы на сей счет, и он продолжал разговор как ни в чем не бывало, не обращая ни малейшего внимания на беспокойно ерзавшего на лавке англичанина. -- Государь не мог уполномочить меня на разговор с вами, потому что я не просил его об этом. Вы довольны? -- Да, -- кивнул Сильверст, а в глазах лекаря зажглись огоньки живого интереса к происходящему, и он тут же начал прикидывать, какую выгоду сможет извлечь из этой встречи. -- Тогда продолжим, -- Годунов выбил дробь пальцами по столешнице, -- вы посланы английской королевой, чтоб упрочить положение своих купцов и вашей компании у нас в стране. И нашим купцам выгоден союз именно с Англией. Не надо объяснять, что шведы, немцы, ганзейцы и многие другие не желают выпускать русских купцов торговать в соседние страны. Вы единственная страна, которая протянула нам руку помощи. Не безвозмездно, конечно, -- добавил он все с той же мягкой улыбкой, -- но не о том речь. Торговля -- вещь переменчивая. Сегодня она выгодна и вам, и нам, а завтра... кто знает, что случится завтра. Сэр Сильверст, согласен со мной? -- Истинно так, -- поклонился англичанин, с большим интересом слушающий боярина и терпеливо дожидаясь, куда же тот повернет. -- Поскольку торговля переменчива, словно юная леди, то государства, которым желателен союз меж ними, прибегают к другим, более прочным гарантиям... -- Годунов осторожно встал со своего места и, тихо ступая, подошел к двери, прислушался, затем возвратился обратно и как ни в чем не бывало продолжал, -- а самый устойчивый союз между государствами -- это брачный союз. Вы согласны? -- Конечно, но именно это ожидал услышать от меня государь ваш и мы... -- Можете не продолжать, -- остановил его Борис Федорович, -- я заранее знал, что королева не захочет оставить свое государство для того, чтоб... -- тут он чуть замялся, подбирая нужные слова, -- стать женой нашего государя, а тем самым утерять собственную власть в родной стране. Я прав? -- Может быть... -- Я думаю, что бесполезно терять время, обмениваясь грамотами, где, с одной стороны, будут требования, а с другой -- ссылки на плохое здоровье, отдаленность, боязнь переезда и прочие уловки. -- Годунов замолчал, о чем-то задумавшись, потом резко поднял голову и спросил: -- В Англии есть женщина, достойная стать женой московского царя. -- Исключая королеву Елизавету? -- с улыбкой переспросил посол. -- Именно так. Исключая королеву. -- В нашей стране множество достойных женщин... -- Не надо уверток, сэр Сильверст. Вы знаете, о чем я говорю. Она должна быть королевских кровей и незамужняя. Это главное. -- Разрешите вашему достойному слуге сказать слово, -- вкрадчиво начал Елисей Бомель, -- мне хорошо известен двор королевы и мне кажется... -- Вы не имеете права... -- вспыхнул Сильверст. -- Пусть говорит, -- остановил его Годунов, -- чего иногда не могут произнести сильные мира сего, то могут свободно сказать их слуги. -- При слове "слуги" Бомель сверкнул глазами, но не показал и вида, что это обидело его, а чуть отодвинувшись от сэра Сильверста, закончил: -- И мне кажется, что лучшей девушки нежели Мария Гастингс нам не найти. Она юна, красива собой и незамужняя. -- В каком родстве она находится с королевой Елизаветой, -- Годунов внимательно глядел на Сильверста и тот неохотно ответил. -- Она дочь лорда Гонтингдона, ее бабка приходится двоюродной сестрой королеве. -- Она не замешана ни в каких политических интригах, заговорах? -- тон Годунова становился все жестче, движения более властными и непонятно, куда исчез тот мягкий и предупредительный человек, столь недавно остановивший англичан в темном переходе. -- Насколько мне известно -- нет. Но что скажет на это королева... -- Королева, чтоб упрочить наши отношения, даст согласие, я бы поставил вопрос иначе: как известить об этой особе нашего государя. Это совсем непросто, как может показаться. -- Кажется, я знаю, как это можно сделать, -- Елисей Бомель, перегнувшись через стол, заглядывал в глаза Борису Федоровичу. Тот поглядел на него, затем на насупленного Сильверста и попросил: -- Вы, верно, устали от долгой беседы. Вам лучше пойти отдохнуть. Англичанин резко поднялся, кипя от гнева, и недобро посмотрел на лекаря, направился к двери, решив, что еще сумеет отплатить ему той же монетой. Через четверть часа выйдя из комнатки, где он вел беседу с Годуновым, Елисей Бомель торопливо спрятал за пазуху увесистый кошель, приятно звякнувший, и глянул через плечо на продолжавшего стоять с топориком на плече юношу, бесстрастно смотревшего перед собой. -- Неплохое начало, -- прошептал аптекарь и двинулся по темным переходам, припоминая на ходу, где же искать выход из царского дворца. Ему несколько раз попадались крутые деревянные лестницы, длинные коридоры, каморки, заставленные какими-то сундуками, груды ковров и меховых покрывал, сваленных где попало. Но выход из дворца найти он не смог. Решив было вернуться, чтоб попросить кого-нибудь проводить его, Бомель неожиданно увидел идущего навстречу старшего царского сына Ивана. Тот тоже узнал лекаря и насмешливо поклонился ему. -- Мое почтение, -- сказал царевич на хорошем латинском языке. -- Рад встрече, -- Бомель низко поклонился, как и положено кланяться перед членами королевской фамилии. -- Вы кого-то ищите, -- поинтересовался царевич. -- Да, я ищу выход из вашего дворца... Увы, но вынужден признать, что заблудился. -- Вон в чем дело. Хорошо, я провожу сэра Бомелиуса, -- царевич назвал его на русский манер, добавив "иус", как называли в Москве почти всех иностранцев. -- Но по дороге зайдем ко мне. Вы не возражаете? -- Как я могу возразить такому человеку, -- лекарь вновь низко поклонился так, что его широкополая шляпа едва не коснулась половиц. Царевич уверенно повел англичанина по темным переходам, они несколько раз повернули, поднялись по узкой лесенке и оказались на верхнем этаже, вошли в просторную светлую комнату, застеленную мягкими коврами и шкурами различных зверей. Как и в светелке Годунова, здесь у стены стоял большой стол со старинными книгами и свитками. Зато на стенах висели охотничьи рогатины, копья, секиры и два фитильных ружья с ложами, отделанными рыбьим зубом и серебряными накладками. Царевич указал англичанину на лавку и сел напротив. Из-за занавески, отгораживающей светелку от другой комнаты, возможно спальни, выглянул чернобородый слуга. Иван Иванович сделал неуловимое движение, указав на стол. -- Подай нам доброго меду, -- приказал, не поворачивая головы. Вскоре на столе оказались большой серебряный ковш и две чарки, а на деревянном подносе -- моченые ягоды. Елисей Бомель с интересом разглядывал комнату и настороженно посматривал на царевича, пытаясь угадать, с какою целью тот пригласил его к себе. Царевичу было около тридцати, но выглядел он гораздо старше своих лет из-за припухлости под глазами, отечности всего лица, ранних морщинок в уголках глаз и нездорового, землистого цвета кожи. Движения его были порывисты, быстры, но иногда он вдруг неожиданно замирал, вздрагивал и правый глаз его начинал сильно косить, как у человека, подверженного приступам тяжелой внутренней болезни. В то же время во всей его осанке ощущалась гордость, скорее высокомерие и снисходительность в обращении с окружающими. Он никогда не повторял вопрос дважды, а если собеседник переспрашивал, то раздражался, будто ему нанесли кровную обиду. Слуга меж тем налил пенистый напиток в чарки и удалился в соседнюю комнату. Иван Иванович поднял свой кубок и в несколько глотков осушил его, захватил горсть ягод, отправил их в широко открытий рот, обнажив желтые нездоровые зубы. -- О чем с Годуновым говорил? -- без всякого вступления спросил англичанина. -- Простите... -- промямлил тот растерянно, не найдясь с ответом. Он поднес ко рту свою чарку и сделал поспешно несколько глотков, но поперхнулся и громко закашлял. -- Бог простит, -- захохотал Иван Иванович, видя растерянность Бомеля, -- а ты отвечай, о чем разговор с Бориской вел. Поди, опять замыслил хитрец наш чего-то? А? -- Разговор был вполне... э-э-э пристойный. Боярин интересовался здоровьем царя. -- Чего тебе известно о здоровье батюшкином, когда ты его даже не осматривал. Хитришь, мерзавец! -- вспыхнул царевич и изо всей силы стукнул кулаком по столу, от чего зазвенела посуда. -- Совсем нет нужды осматривать человека, чтоб говорить о его здоровье. Я могу сказать и о том, что вас беспокоит... -- Обо мне позже поговорим. А сейчас про батюшку говори, -- царевич справился со своей вспышкой и говорил вполне сдержанно. Только желваки на скулах выдавали напряжение. -- Каждый, кто мало-мальски понимает в медицине, скажет, что государь не совсем здоров... Э-э-э... -- Бомель поспешно подбирал слова, стараясь не обидеть царского сына и оправдаться в его глазах, свести разговор с Годуновым к заботе о здоровье царя, -- он слишком много занимается государственными делами... -- Дальше что? На то он и царь, чтоб делами государственными заниматься. Говори! -- Он все близко принимает к сердцу, мало отдыхает. И еще... -- Что еще? -- Женщины... -- Что женщины? -- Они отнимают у него много Сил. В его возрасте нужно быть более воздержанным. -- Ха-ха-ха, -- смех царевича был визглив и резал уши собеседнику. Слюни, летевшие изо рта, попали и на Бомеля, но тот даже не решился утереть лицо, а как завороженный глядел на смеющегося собеседника, ожидая униженно, когда тот закончит смеяться и объяснит причину смеха, -- это батюшке-то быть воздержанным? Ха-ха-ха... Ты еще ему об этом не вздумай сказать, а то он и тебя... Ха-ха-ха... того, сам понимаешь. Он уже пятерых жен поменял, не считая других баб, а ему все мало. -- Это хороший признак, -- скривился в улыбке лекарь, -- но вечно продолжаться не может, сила мужчины... -- Вечного ничего нет. Ладно. В общем, Бориска о здоровье царевом печется. Молодец. И что же он тебя просил? Полечить царя? Дать ему зелья какого, а в то зелье... яду подсыпать, -- царевич выбросил вперед руку и схватил лекаря за широкий ворот, потянул на себя, затрещала материя, у лекаря перехватило дыхание, -- ну, говори! -- Нет, нет, -- прохрипел он, -- о ядах и речи не было... -- А если я тебя попрошу, тогда как? -- Иван Иванович, перегнувшись через стол, дышал прямо в лицо англичанину, и тот почувствовал не только винный запах, но и какое-то зловоние, шедшее от него. -- Я могу, могу, но зачем? -- Не твоего ума дело, -- царевич, наконец, выпустил ворот англичанина из цепких рук и, тяжело дыша, сел на место, -- когда потребуется, скажу. Что еще умеешь? -- Могу судьбу человека прочесть по руке, предсказать, по звездам... -- На, читай, -- Иван Иванович протянул узкую ладонь левой руки и впился взглядом в англичанина. Тот с готовностью принял ее, провел сверху своей, словно счищал невидимую пленку, а потом, взяв лежавшее на столе гусиное перо, начал водить им по линиям руки, что-то монотонно бубня себе под нос. Ладонь царевича была испещрена многочисленными невыразительными черточками, которые вдоль и поперек пересекали главную линию судьбы. Елисей Бомель, побывавший при многих дворах европейских монархов, видел всяческие ладони царственных особ, но эта, что он держал сейчас, была неповторима. Тут пересекались добро и зло в равных долях, бугры Юпитера, Сатурна и Венеры говорили о необычных способностях их обладателя, но все они были лишь обозначены и не находили продолжения. Зато линия судьбы была ровной, как стрела, и не имела ни малейшего изгиба, прерывалась почти на середине ладони. Линия любви, наоборот, петляла, как заячий след, то забираясь вверх, то спускаясь вниз. Но более всего поразила англичанина линия жизни, что обрывалась едва не в самом начале. -- Я жду, -- нетерпеливо подал голос Иван Иванович, -- хватит щекотать перышком-то, говори как есть... -- По тому как дрожал его голос лекарь понял, что царевич беспрекословно верит в силу предсказаний, возможно, ему уже не раз гадали, и он просто желал проверить умение нового, недавно появившегося при дворе предсказателя. -- У вас необыкновенная судьба, -- начал робко Бомель, -- вам предначертано замечательное будущее. Бог наделил вас умом и талантами, -- продолжал осторожно, поминутно взглядывая на лицо Ивана Ивановича, терпеливо и внимательно вслушивающегося в его слова, -- вы преуспеете во многих науках, и будь вы простой смертный, а не царский сын, и тогда бы имя вашего величества было известно многим... -- Ты не темни, а скажи-ка лучше, сколь жить мне осталось, -- по напряжению в голосе царевича лекарь понял, что кто-то до него уже пытался предсказать ему недолгий век, обозначенный судьбой. Но мог ли он рисковать сейчас и сказать правду? А поэтому Елисей Бомель высказался весьма двусмысленно: -- Все в руках Господа нашего, -- он опять сделал вид, что подбирает слова, а в голове отчаянно работала мысль, как бы не прослыть невеждой, если царевич уже знает о недолголетии своем со слов других, и в то же время не вызвать гнев, который может вылиться на его голову. -- Никогда нельзя точно дать ответ о годах жизни человека. Единственное, что я могу добавить -- будьте осторожны. У вас много врагов, кто желает вашей погибели... -- А батюшка? Батюшка мой? -- всяческая гордость и напыщенность слетела в этот миг с царского сына, и он неотрывно впился глазами в свою ладонь, желая скорее получить ответ на мучивший его вопрос. -- Что батюшка? -- удивился Бомель. -- Не он ли станет причиной моей смерти? -- Того знать никому не дано, -- высокомерно закончил Бомель. -- Эх, думал, что хоть ты, птица заморская, не побоишься правду сказать. -- Иван Иванович горестно вырвал у него ладонь, соскочил с лавки, плеснул в свою чарку напиток из серебряного ковша так, что тот перелился через край, шумно выпил, схватил горсть ягод и заходил по светелке, разговаривая сам с собой, будто англичанина и вовсе не было. -- Наши бабки-колдуньи и то посмелее будут, все в голос говорят, чтоб боялся гнева царского, чтоб не перечил ему. Смертушка на роду мне написана от руки самого близкого человека. А кто еще, как не он, может меня жизни лишить? Только он. Более и некому... Он, он, он... Бомель сидел неподвижно, боясь шевельнуться, вымолвить слово. Он был уже не рад, что начал гадание по просьбе царевича, чем привел того в неистовство. А Иван Иванович вдруг подбежал к нему, опустившись на колени, протянул руки и заговорил, почти заплакал, просительно и жалобно: -- Знаю я, что батюшка собрался за море бежать. К вам, в Англию. Королеву вашу склоняет, чтоб за него пошла. Бояре все люто боятся его и ненавидят. Измена кругом, измена... Сделай так, чтоб уехал батюшка за море, сговори его. А? Ведь можешь? По глазам вижу -- можешь. Ты великий чародей и тебе подвластны души людские. Чую, сердцем чую. Направь мысли батюшкины на отъезд в Англию. Богом ты послан для моего спасения. Ничего не пожалею, все отдам, что есть. Земли хочешь? Золота? Город какой или княжество целое? Награжу, чем попросишь. Только сделай так, чтоб поехал батюшка за море, а меня здесь оставил. Я договорюсь с боярами, кину им кусок, пущай подавятся. С соседями мир заключу, к дружбе жить станем... Ну, чего молчишь? Бомель с ужасом смотрел на стоявшего перед ним на коленях царевича, который перемежал латинские слова с английскими, русскими, пребывая в состоянии крайнего возбуждения, более всего боялся, что слуга, находящийся за занавеской, все слышит и может донести царю. А может, кто-то другой стоит за дверью и... Он хорошо знал, что такое дворцы царей и как неосторожно сказанное слово легко достигает ушей господина. -- Встаньте, немедленно встаньте, -- он и сам опустился на колени, пытаясь силой оторвать Ивана Ивановича от пола, -- вдруг кто войдет сюда или услышит... -- Да ты не бойся, -- махнул рукой царевич, поднимаясь с колен, -- Тришка, что в прислужниках у меня, глухонемой и не бельмеса не понимает. А батюшка поехал с утра во дворец к татарину Симеону Бекбулатовичу, шуту этому. Тьфу, догадался, кого на трон вместо себя посадить. Нет чтоб мне, сыну царскому, управление государством уступить, а он... Ладно, даю тебе сроку неделю и потом погляжу, на что ты способен. Пшел вон, -- царевич пришел в себя и, видимо, жалел, что проявил слабость перед посторонним. Бомель вскочил и попятился к дверям, низко кланяясь и плохо соображая, как он будет выпутываться из своего весьма затруднительного положения. Царевич же, стоя спиной к двери, налил в свою чарку еще вина и, запрокинув голову вверх, не раздумывая выпил. * * * Иван Васильевич в это время находился в кремлевском дворце и сидел смиренно в тронном зале возле стены, поглядывая насупленно на Симеона Бекбулатовича, облаченного в царские одежды и бочком восседавшего на царском троне. Тут же находились десятка два бояр, приглашенных к царю Симеону по случаю прибытия польских послов с грамотой от их государя Стефана Батория. Открылась парадная дверь в тронную залу и рынды, стоящие подле нее, расступились, давая проход трем полякам в нарядных кафтанах. Первым шел невысокий, но дородный шляхтич с длинными седыми усами и чисто выбритым подбородком. Он нес под мышкой свиток с большой красной восковой печатью, свисающей на тонком шелковом шнурке. Сзади него, придерживая сабли, шагали два других посла с небольшими бородками и завитыми кверху усами. Все трое держались независимо и, не глядя на собравшихся, направились к трону. Не доходя пяти шагов, первый шляхтич поклонился и протянул свиток. Потом он поднял глаза и в недоумении уставился на Симеона. -- Ваше царское величество, -- начал он и стушевался, повернулся к своим спутникам и что-то тихо спросил, чуть пошептавшись, вновь повернул голову в сторону трона и, кашлянув несколько раз, продолжал, -- ваше царское величество, мы отправлены королем нашим, избранным на трон польский, чтоб вручить грамоты с заверением о мире и дружбе с московским князем Иваном Васильевичем... -- он опять прервался и скользнул взглядом по лицам бояр, сидящим на лавке вдоль стены, чуть задержался на Иване Васильевиче и опять повернулся к Симеону Бекбулатовичу. -- Давай, давай, говори все, что король приказал говорить царю московскому... -- Князю московскому, -- сделал ударение посол, -- но я его не вижу. -- Великой милостью мне поручено вершить дела государства нашего, -- подняв кверху подбородок с жиденькой бородкой, ответил Симеон Бекбулатович. -- Бесчестье какое для послов Речи Посполитой, -- задохнулся посол и стоявшие сзади него шляхтичи насупились, сдвинули брови, всем видом выражая согласие со словами товарища. Бояре на лавках зашумели, и князь Шуйский крикнул со своего места: -- Никто вас не бесчестит, а принимает как должно. Говорите, что нужно, а уж мы решим, чего дальше делать станем. -- Верно, верно говорит князь, -- поддержали его остальные бояре, ударяя длинными посохами об пол. Но послы, видимо, были людьми не робкого десятка и на них не подействовали угрожающие выкрики бояр. Старший шляхтич настойчиво повторил: -- Наш король велел передать эту грамоту, -- он поднял над головой свиток и красная печать, качнувшись, опустилась ему на лоб, -- передать князю московскому Ивану Васильевичу. Но перед нами его нет, а потому... -- но он не закончил, потому что Иван Васильевич соскочил со своего места, в несколько шагов оказался прямо перед ним и, сведя брови гневно, спросил: -- Вот я... Перед вами... Чего хотел? Ну? Сказывай... Шляхтич опустил грамоту на уровень груди и с легким поклоном подал ее Ивану Васильевичу, но тот отстранился от свитка, словно это была ядовитая змея, махнул рукой дьяку Писемскому и приказал: -- Читай, чтоб все слышали. Дьяк опрометью подбежал к полякам, принял грамоту, быстро сорвал печать и, развернув свиток, принялся читать громко, произнося титулы царя московского. Но когда он перешел к оглашению самого текста, Иван Васильевич взмахом руки прервал его и обратился к послам: -- С каких это пор тот, кого вы называете своим королем, смеет обращаться ко мне, по воле Божьей царю христианскому, как к брату? Кто ему дал такое право? Я тебя спрашиваю! -- и он упер острый конец своего посоха в грудь шляхтича. -- Значица, он меня царем уже не считает? А Полоцк? А Смоленск, уже не русские города? Почему Баторий ваш, коей и за столом-то со мной рядом сидеть недостоин, меня ровней своей считает? Это он меня бесчестит, а не я его. Да он ничуть не выше князей моих Бельских, Острожских, Мстиславских. А они все подо мной ходят, -- при этом царь все сильнее упирал наконечник посоха в грудь посла и тем теснил его из тронной залы, заставляя пятиться шаг за шагом. Потом он протянул левую руку назад, вырвал из рук дьяка Писемского грамоту и швырнул ее в лицо поляку. Бояре вскрикнули, но тут же умолкли. -- Царь московский сам желает войны с нами, -- выдохнул почти вытолкнутый вон посол. -- Нет, не я хочу войны, а вы, бесчестное племя, ее желаете, -- ответил Иван Василевич, сверкая глазами, -- и вы ее получите! Выгнав польских послов, Иван Васильевич тяжелым шагом прошелся по тронной зале, вглядываясь по очереди в лица разом притихших бояр. -- Что головы попрятали?! Ляхов испугались? Или мало мы их били? Видать, мало, коль они к нам этакие грамотки посылают. Давно ли они нас приглашали править государством ихним, склоня голову смиренно, аки овцы ждут кнута пастыря своего. Что ж то за держава такая, коль из своих никого на трон достойного найти не может? Подстилку турецкую нашли себе! Обатура венгерского! Да он готов туфлю турецкого султана лизать, лишь бы тот глянул в его сторону милостиво! -- царь распалился и бегал по просторной зале, пристукивая тяжелым посохом, выкрикивая все то, что он не успел высказать польским послам. -- В железа Батория этого заковать да в клетке в Москву привезти, -- подал неожиданно голос Симеон Бекбулатович. Но царь так зыркнул на него, что он чуть не свалился с трона. -- А тебя кто спрашивает? -- воззрился Иван Васильевич на бедного татарина, не знавшего куда деваться со страха. -- Прости-извини, забыл, что ты у нас самый главный воевода, князь и государь всея Руси. Прости великодушно, -- и он повалился на колени перед Симеоном. К нему тут же подскочили несколько бояр, подхватили под руки, пытаясь поднять. Но Иван Васильевич не давался, брыкаясь и расталкивая бояр. -- И вы туда же, -- визжал он. -- Измена! Вбежали перепуганные стрельцы и, выстави бердыши, поперли на бояр, те бросились кто куда, произошла свалка, некоторые упали, запутавшись в длиннополых шубах. Симеон Бекбулатович спрятался за трон и таращил оттуда черные глазища, то высовывая, то пряча бритую голову, потеряв в суматохе соболью шапку, украшенную драгоценными камнями. Эта шапка и попалась на глаза Ивану Васильевичу, он поднял ее, заботливо отряхнул и направился к трону, размахнулся, больно ударил посохом касимовского царевича по бритой башке. -- Хорош, храбрец, -- проговорил он вкрадчиво, -- спрятался, а меня пущай бесчестят, убивают... А ну, вылазь на свет божий... -- Батюшка государь, -- залепетал тот, обходя трон по кругу и уворачиваясь от ударов тяжелого посоха, -- если бы тебя убили, то кто бы наказал изменников... Я со своего места все видел, все запомнил, всех бы казнил... -- Ах ты морда касимовская! Ждешь, выходит, когда законного царя жизни лишат, чтоб потом расправу-суд чинить?! Хорош! Хорош! Сымай царев наряд! Кому говорю?! Симеон Бекбулатович растерялся окончательно и слова царские, видно, не доходили до него. Но когда Иван Васильевич в очередной раз замахнулся на него посохом, он сбросил для начала узконосые сапоги, а потом торопливо стал стаскивать с себя одежды. -- Вот так-то оно лучше, -- усмехаясь, проговорил царь, видя как Симеон Бекбулатович, торопливо сняв с себя верхнее платье, остался в одном исподнем, -- теперь так будешь послов принимать. Пусть думают, что царь московский совсем нищ и гол, все у него позабирали, всего лишили... -- Царь-батюшка, -- неожиданно упал на колени тот, -- отпусти обратно в мой Касимов-город. Жил я там тихо мирно и дальше бы так жил. Не по силе мне удел царский. Не могу державой этакой править, ни ума, ни сил не хватает... -- А чего ж соглашался, когда предложили? -- царь уставил острие посоха ему в голую грудь. -- Почему сразу разумных слов не молвил, а с радостью на трон царский влез? Говори! Бояре к тому времени немного оправились, видя, что царский гнев направлен на выгодную для них сторону, опять расселись на широких лавках и, не скрывая радости, скалились на раздетого и униженного Симеона. -- Так ему, пущай знает... -- Сел на царево место и думает, будто так и надо... -- Из грязи -- да в князи, -- высказывались они громко, толкая в бок локтями друг друга. -- Цыц, -- прикрикнул на них Иван Васильевич, злобно сверкнув глазами, -- а то сейчас рядом встанете. Почему с ляхами не по чину говорил? -- обернулся вновь к Симеону. -- Не научил, батюшка, как говорить с ними... Думал, послы... Думал, приехали дружбы, мира просить. Мы ж у них Ливонию всю повоевали, все крепости отобрали, -- залепетал униженно Симеон. -- Точно, отобрали, и остальные отберем, -- к царю неожиданно вернулось доброе расположение духа, и он махнул касимовскому царевичу рукой, чтоб шел из тронной залы, -- воеводы добрые еще не перевелись у нас, -- он повел взглядом по лицам бояр. -- Где Хворостинин? Где Шереметьев? Где Мстиславский? Отчего не вижу воевод своих? -- При войсках, -- ответил один за всех боярин Григорий Васильевич Путятин, привстав с лавки. -- А вы чего отсиживаетесь? Кто за вас воевать будет? Кого к казакам на Дон, на Волгу отправили? Почему вестей до сих пор нет? -- Князей Федора Барятинского с Алексеем Репниным отправили, да верно, срок не пришел им вернуться, -- с готовностью напомнил царский окольничий Осип Щербатов. -- Долго, долго чего-то ездят они, -- царь тяжелым взглядом окинул в очередной раз бояр и закончил, -- готовьте ополчение. С ляхами нам добром не разойтись. Сеча долгая будет, -- и направился к выходу из тронной залы. Уже только вечером пожаловал Иван Васильевич в свой новый дворец и, не скинув дорожного платья, проследовал на женскую половину, где, знал, его который день поджидает Анна Васильчикова, и он сам испытывал неловкость, редко заходя в последнее время в ее покои. Может, потому и перебрался он в новый дворец, что слишком многое связывало его со старыми кремлевскими палатами. Там умерла его первая жена Анастасия... Единственная женщина в его жизни, которую он по-настоящему боготворил, обожал, слушал, почти во всем с ней советовался. Долго, ох, долго не заживала та рана, а все кровоточила, заставляя глядеть с подозрением на близких друзей, которые, казалось, чего-то скрывали, недоговаривали, отводили глаза, стоило ему вспомнить про Анастасию. Может, потому и бежал к королю Сизигмунду князь Андрейка Курбский, который знал что-то о таинственной смерти ее. Знал, а может быть, был замешан... Кто знает. И сколько обозов с беглыми боярами останавливали тогда, вскоре после смерти царицы, в порубежных землях. Бояре словно с ума посходили, кинувшись бежать из Москвы. Ой, нечисто, нечисто было в том кремлевском дворце, и дух предательства витает там до сих пор, напоминая о многих изменах, о крови, о смерти... А черкешенка Мария? Она кому помешала? Ее отчего испугались, свели в могилу зельями, наговорами? Не могла умереть молодая еще девка, один раз лишь успевшая зачать от него, но не сохранившая сына Василия, названного так в честь его батюшки. Сперва наговорили ей про царские забавы и утехи, отвели от царя, а потом и совсем в могилу свели. Все им мало. Мстят за срубленные головы изменников. А другая, тоже Мария, красавица писаная, дочь новгородского гостя, и месяца во дворце том не прожила. Она кому могла помешать? Чем не по нраву пришлась? Не пощадили душу христианскую, загубили... И снова он упрямо решал обзавестись семейным покоем и счастием, ввести во дворец жену, которая бы стала советчицей и помощницей, у кого он мог бы найти отдохновение от дел тяжких. Присмотрели ему знатную невесту из рода Колтовских, Анну Алексеевну. Да уперлись попы московские, митрополит не пожелал дать разрешения на брак. Выпросил, вымолил государь, обещал каяться три года подряд за нарушение канона христианского. Он же не чернец какой, чтоб плоть свою воздержаяием изводить, а мужчина в самых летах и можно ли государю великой державы жить монахом-схимником? Да никак нельзя. Не тайком же по бабам бегать, на тайные заимки возить подходящих. Так какой грех больше? Тот или этот? Разрешили святые отцы. Смилостивились. Обвенчали. И надо же такому случиться, что в покои свои блудницу ввел! Порушенную девку бояре подсунули! Не девку, а бабу в любовных науках искусную. Не вытерпел такого позора, сослал в монастырь, в дальний Тихвин. Пусть там до самой смерти слезы льет, тешит себя мыслью, что хоть побыла царской женой короткий срок. А любовников ее он выследил, все на дыбе признались, как царицу ублажали, пока он в походах воинских пребывал, честь отчизны своей отстаивал, с врагами воевал. Они в то время на мягких перинах его чести лишали. С такими разговор короток -- в мешок и в воду, чтоб на том свете чертей тешили, забавляли. А потом он уже у святых отцов разрешения не спрашивал. Пусть себе ворчат, нос воротят, мирянам своим указывают как жить праведно. Приказал себе новый дворец отстроить и ввел туда нонешную жену Анну Васильчикову. Всем девка хороша, только слезлива больно. Как ни придет, а у нее глаза на мокром месте. Надоело. Последний раз все ей высказал, что на душе накипело. Не хочет жить, как он велит, так монастырей на Руси предостаточно. Там и лей слезы. Но даже самому себе Иван Васильевич не желал признаваться, что не только женских ласк желал он от жен, входивших в его покои и с трепетом взиравших на царственный лик. Мучили его смутные подозрения, что таят они в душе измену, готовы предать, переметнуться к любому, кто поманит, позовет, пообещает большего. И теперь уже научился не пускать глубоко в сердце их ласковые слова, не обманываться покорностью и обещаниями пойти на край света с ним, бежать в дремучие леса, коль бояре замыслят чего худое. Нет, не верил он потомкам лукавой Евы, совращенной змием. С тех самых пор пошла измена и предательство, когда соблазнила женщина, Богом сотворенная из ребра адамова, мужа своего, обрекла его на вечные муки. И уже год от года ощущал он величие свое и не видел равных себе. Потому и слал гонцов к королеве Елизавете, желая взять себе жену достойную, знатностью рода ни в чем ему, Рюриковичу, не уступающую. Верил и не верил в будущность свою, в богоизбранность. Иван Васильевич уже поднялся по крутой лесенке на верхний покой, где располагались женские светлицы, когда неожиданно навстречу ему шагнул кто-то, плохо различимый в потемках. -- Кто тут? -- вскричал он и выхватил кинжал, едва не ткнул в грудь испугавшего его человека. -- Убьешь так меня когда-нибудь за преданность мою, -- раздался густой сочный голос, -- и умру без покаяния. -- А-а-а... -- успокоился Иван Васильевич, узнав голос своего любимца Богдана Яковлевича Вольского. Едва ли не единственного, кому он доверял, и доверялся во всем. -- Чего затаился в темноте? -- Тебя, господин мой, поджидаю, -- спокойно отозвался тот, -- специально стою, поглядываю, кто куда идет, да зачем... -- И чего высмотрел? -- царь перешел на шепот, ожидая услышать что-то особенное, и уже приготовился мысленно к неприятному известию. -- Да увидеть ничего такого не увидел... Тихо все. Только Анна твоя рыдает да молится в светелке своей... -- Утешил бы девку, -- попытался пошутить Иван Васильевич, но шутка вышла двусмысленная, и он тут же поправился, -- девок бы к ней привел, чтоб повеселили, песни попели. -- Не-е-е, -- протянул басом Богдан Яковлевич, -- то не мое занятие. Девок приведу, да не дай Бог, сам с ними останусь. А тут ты нагрянешь... Вот тогда оправдывайся, отнекивайся, что не ел малину, когда губы красные... -- Ладно, чего хотел? -- Иван Васильевич чувствовал, тот чего-то недоговаривает. -- Спешу я. -- Да тут такое дело, -- замялся Вольский и тяжело вздохнул, -- согрешил я малость. Отпустишь грех, царь-батюшка? -- Не поп я тебе, чтоб грехи отпускать. В храм иди и там кайся, лбом об пол бейся, свечку затепли. -- Да, может, то и не грех вовсе... Девицу я приглядел, когда давеча по Москве ехал... Ох, хороша девка! Так бы и съел! -- И кто помешал? Вижу, как облизываешься. -- О тебе, батюшка, думал, печалился. Сюда привез, запер в светелке, ждать велел. -- Кто такая? Может, знакома мне? -- Вряд ли... Ты бы такую сразу отличил, приветил. Зовут Василиса Мелентьева. Хороша девка. Надави -- и сок брызнет. -- Догадалась, кого ждать велено? -- Поди, не совсем дура. Так зайдешь? Или обратно домой отвезть? Иван Васильевич заколебался. Желание взглянуть на новую девушку, что дожидалась его совсем неподалеку, было велико. Не любил он менять решения. А решил именно сегодня поговорить с Анной, и если она будет и дальше столь плаксива, сожалеть о жизни в царских покоях, то... он уже не юноша, чтоб уговаривать и пояснять, добиваться каждый раз ее расположения. Она не английская королева, чтоб выдвигать свои условия. Нет, сперва он доведет до конца разговор с Анной, а эта, новая, никуда не денется. -- Скажи, чтоб ждала, -- приказал он Вольскому и, тяжело ступая, направился дальше. Анна действительно сидела зареванная, с опухшими глазами и, увидев вошедшего царя, вскочила, кинулась за печку, торопливо схватила платок утирать струившиеся по лицу слезы. -- Все блажишь, сырость разводишь, -- брезгливо проговорил Иван Васильевич, проходя на середину светелки и оглядываясь по сторонам. У него уже вошло в привычку в любом помещении, куда бы он не заходил, сперва внимательно оглядеть все углы и закоулки. Даже в собственной спальне он никогда сразу не подходил к постели, а какое-то время прислушивался, не раздастся ли откуда какой шорох, а лишь потом чуть обретал спокойствие. Эта привычка выработалась у него с детства, когда его, мальчонку, бояре пугали, спрятавшись в темной комнате, или врывались к нему спящему пьяными и, громко крича, хохотали, строили рожи, махали кинжалами. Нет, об этом лучше не вспоминать. Из-за перегородки тихо выпорхнула сенная девушка и низко поклонилась царю, ожидая приказаний. -- Пошла, пошла, -- махнул рукой, и когда та беззвучно вышла, подошел к Анне, привлек к себе, поднял маленькую девичью головку, осторожно провел пальцем по губам. Она всхлипнула и попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной. -- Жду день-деньской, жду, -- проговорила жалобно, -- а потом и сама не замечаю, как слезы побегут, закапают, а там и... и... -- она всхлипнула, -- не остановишь их. -- О ком плачешь?! Кого хоронишь?! Больше заняться нечем, кроме как реветь? -- И вышивать пробовала, -- она кивнула на рукоделие, разложенное на лавке, -- да на ум не идет. Боюсь я, -- добавила, немного помолчав. -- Меня что ль боишься, дура? -- сдерживая себя, но ощущая нахлынувшую, прилившую к голове горячую волну, спросил. -- Нет, не тебя. Тебя мне отчего бояться? Смерти боюсь... -- Молода еще умирать-то... -- А ск