олько до меня умерло? Кого отравили, кого иначе на тот свет свели. И меня сведут. -- Да я всю прислугу поменял. Призови к себе из своих кого, глядишь, и успокоишься. -- К матушке хочу, к батюшке... Только не примут они меня такую обратно... опозоренную... -- и она опять всхлипнула. -- Скажу, так любую примут, -- Иван Васильевич рванул душивший его ворот, отошел к теплой печи, протянул к ней ладони, -- лучше обняла бы меня, приголубила. -- Но Анна стояла, прижав тонкие руки к лицу, и не отвечала. -- Ну, кому сказал, -- повысил голос Иван Васильевич и с хрустом сжал пальцы, кипя злобой. Анна сделала несколько шагов и, не отнимая рук от лица, остановилась. Тогда он сам подхватил ее, понес худенькое тело к лежанке, кинул, начал срывать платье, тычась лбом в ее грудь и мыча что-то утробное. Анна не сопротивлялась, но и не помогала ему, а, покорно раскинув руки, ждала. Тогда он неторопливо разделся, снял сапоги, подрагивая всем телом, опустился на нее сверху, ища мягкие губы своими губами, а руками гладил нежную кожу, опускаясь все ниже и ниже... -- Нет, нет, нет! -- закричала вдруг она и забилась, застучала кулачками по лицу, с силой попыталась оттолкнуть. -- Антихрист ты! Верно говорят, антихрист! Дьявол! Пусти! -- Молчи, -- пыхтел он, и эта борьба только сильнее распаляла его, делала желанной непокорную Анну. -- Всем нам в огне гореть, что мне, что тебе. -- Не хочу! Не хочу гореть, -- с новой силой забилась она, но он уже овладел ею и входил в ее плоть все глубже, не слыша ни криков, не ощущая ударов маленьких рук. Когда он встал, оделся, глянул на Анну: она лежала, закрыв глаза, и, казалось, не дышала. Заметил несколько свежих кровоподтеков на шее, на груди и мелькнула жалость, но, вспомнив ее крики, усмехнулся и прошептал: -- Все, голуба, откричалась. Теперь будешь в монастыре кричать, сколь душе угодно. А с меня хватит. Он вышел из светелки и через несколько шагов вновь наткнулся на темную фигуру Вольского. -- Ну как? Идем на новую красавицу глядеть? -- и он причмокнул губами. -- Идем, идем, -- ответил Иван Васильевич, -- только сперва пошли выпьем чего-нибудь. И Ивана моего кликни, его тоже с собой возьмем. Надо и ему другую бабу искать. От его тоже никакой пользы. Родить никак не может. -- А эту куда? -- спросил насмешливо Вольский. -- В монастырь? -- Правильно мыслишь. И ту и эту -- в монастырь. Обеих. Пусть о спасении души нашей молятся, коль бабское дело у них худо выходит, -- и довольный своей шуткой царь громко захохотал. ЯРСУЛЫК* Когда рядом с Кучумом просвистел кинжал и упал чуть впереди него, он даже не успел испугаться, хоть инстинктивно и отпрянул в сторону, застыл на какое-то мгновение. Резко обернувшись, успел заметить мелькнувшую тень, хотел было броситься за ней, но передумал, нагнулся и на ощупь нашел кинжал. Тот имел небольшую костяную рукоять и короткое прямое лезвие. Проведя по нему пальцем, ощутил остроту клинка. Но кроме всего прочего от кинжала исходил какой-то дурной, тлетворный запах, и поднеся пальцы к носу, он понял, что оружие в чем-то вымазано. Переборов в себе тошноту, Кучум обернул кинжал полой халата и, чуть подумав, направился к шатру, где жила его наложница Анна, которую он давно считал своей женой. Она уже родила ему пятерых детей, которые росли вместе с другими ханскими детьми и мало чем от них отличались. В то же время Анна стала для него едва ли не самым близким человеком. Именно она могла обуздать его внезапный гнев, успокоить и настоять на своем. И он ценил это: разрешил иметь в своем шатре изображения святых на толстых сосновых досках, специально заказанных купцам, посещавшим Москву и другие русские городки. Возле этих святых постоянно горел слабый огонек в небольшом сосуде, заправляемом жиром. Часто, неожиданно войдя в ее шатер, он видел Анну стоящей на коленях и что-то шепчущей, обращаясь к своим святым. Что она шептала, просила на непонятном ему языке? Кучум хмурил тонкие брови, не зная как поступить -- запретить ли Анне обращаться с молитвой к своим богам и велеть кинуть эти раскрашенные доски в костер, или делать вид, будто ему все равно. Но однажды он не выдержал и напрямую спросил ее: -- Мне давно интересно: ты молишь своих богов, чтоб они послали мне как твоему мужу удачу в победе, здоровья или... -- Спрашивай, спрашивай, -- смело подняла на него глаза Анна, -- впрочем, я и так поняла, о чем ты хочешь знать... Тебе интересно, может ли Господь нанести вред тебе? Так я поняла? -- Пусть будет так, -- мотнул он головой, не в силах отвести взор от спокойных и уверенных глаз Анны. -- Так я скажу тебе -- ты сам себе наносишь вред... -- Это чем же? -- удивился Кучум. -- Господь учит, что человек должен относиться к другим людям так, как он желает, чтоб они относились к нему. -- Значит, я должен жалеть своих врагов в надежде, что они пожалеют меня? -- громко засмеялся Кучум. -- Да возможно ли такое? -- А почему нет? Почему? Ведь мне ты желаешь добра? Так? Или я не права? -- Конечно, -- смущенно улыбнулся он, -- своей жене я должен желать добра, если она не нарушает правил, предписанных нашими законами. -- А детям? Слугам? Друзьям? -- Но и они близкие мне люди... -- Потому они и близкие тебе, что ты по-доброму относишься к ним. А если ко всем людям ты будешь относиться точно так же? -- И что? Выходит, тогда и врагов не будет? -- Ты правильно понял. Может, тогда и не будет врагов. -- Значит, именно об этом ты и молишься? -- Кучум наклонился над бородатыми ликами русских богов, разглядев среди них и женщину с ребенком на руках. -- Да, я молюсь, чтоб Господь послал мир на нашу землю и... -- она чуть помолчала, -- молюсь и о здоровье своих родителей, братьев, сестер. -- Но ты же рассказывала, что они плохо обошлись с тобой, выгнали из дома. Разве нет в твоей душе злобы на них? -- Может, они и правы. Потому и желаю им здоровья, молюсь о спасении души. -- А где, в каком городе живут они? -- поинтересовался он небрежно. -- Давай не будем говорить об этом, -- уклонилась тогда Анна от ответа, -- когда-нибудь я тебе расскажу о них все. И сейчас, когда кто-то покушался на его жизнь, он шел именно к ней, к Анне, надеясь, что она ответит на вопросы, которые одолевали его. Анна, увидев у него в руке кинжал, испуганно попятилась, прикрыв грудь руками. Но когда Кучум с кривой улыбкой положил кинжал на небольшой столик и, кивнув на него, пояснил: "Вот как твоего хана после свадьбы провожают", -- она подбежала к нему и внимательно оглядела, ища рану. А потом со вздохом перевела взгляд на кинжал, потянулась к нему рукой. -- Осторожно, -- перехватил он ее руку, -- похоже, лезвие намазано ядом... -- Не может быть, -- прошептала она, -- может, кто баловался, по ошибке кинул его? -- Не может быть?! Да все только и ждут моей смерти! Соседи! Бухара! Сыновья, которые взрослеют на глазах и ждут своей доли... -- Не смей говорить так, -- она прикрыла ему рот маленькой ладошкой, -- дети не могут поднять руку на отца... -- Тогда ответь, кто? Ну? Молчишь? Ты и теперь будешь советовать любить врагов? Глупая женщина, а я чуть было не поверил твоим словам... -- Но ведь ты жив... Ничего не случилось. Даже если кто-то и покусился на твою жизнь, то Господь отвел его руку. -- Я отрублю эту руку по локоть. Только найду владельца кинжала. Ты случайно не видела такой у кого-нибудь? -- Нет, -- покачала Анна головой, но ему показалось будто она что-то скрывает, не договаривает. -- Ладно, отложим это дело до конца свадьбы Алея. Пусть кинжал побудет у тебя. Так будет надежнее, -- и он, не простившись, вышел. Когда разъехались гости и слуги навели порядок в городке, Кучум велел позвать к себе в шатер старшего сына Алея. Тот явился счастливый и улыбчивый. -- Мне надо поговорить с тобой, -- Кучум указал ему на кожаную подушку напротив себя. -- Доволен свадьбой? -- Свадьбой да, но хотелось бы и на новую жену глянуть... А вдруг уродина какая, -- засмеялся тот. -- Потерпи, потерпи, -- Кучум из-под полуопущенных век внимательно разглядывал старшего сына. Смел. Прям в речах. Независим. Его любят друзья, и он часто пропадает со своими сверстниками на охоте. Не сравнить с угрюмым Алтанаем или беспечным Ишимом. Да и другие сыновья тоже мало походят на Алея. Мог ли он что-то замыслить против отца? Неужели ему так же как не терпится увидеть лицо молодой жены, столь же сильно хочется занять ханский шатер? Нет, этого просто не может быть... -- Тогда, чтоб время шло чуточку быстрей, я отправлюсь на охоту, а вернусь к положенному сроку, когда можно будет увидеть мою новую жену. Ты не возражаешь, отец? -- Да нет, но мне хотелось бы чаще видеть тебя на ханском холме, тем более... -- Что тем более? Я мало занимаюсь делами нашего ханства? Но ведь ты не старик пока и сам без советчиков решаешь все дела. -- Ответь, что бы ты стал делать, если бы я умер? -- Умер? -- переспросил Алей и удивленно уставился на него. -- С чего это вдруг ты заговорил о смерти? -- Каждый человек рано или поздно приходит к этому. А мы живем в неспокойное время... -- Ты что-то скрываешь от меня, отец... Плохие вести? Опять кто-то идет на нас войной? Ты только скажи и я... -- Нет, нет, -- Кучум опустил руку на плечо сына, -- все спокойно. Но ответь... Я жду... -- Ну, я... поменяю визирей. Карачу-бека, который слишком умен и хитер, отправлю в дальний улус, укорочу длинные языки еще кое-кому из беков и... расширю владения нашего ханства. -- Я так и думал, -- с теплотой глянул на него Кучум, -- ты не предложишь ничего нового, о чем бы я не думал. Скажу тебе, что умного советника, даже если он и не по нраву правителю, не следует убирать или менять на другого, который еще не известно как себя покажет... -- Но я не уверен, что Карача-бек дает тебе всегда нужные советы. Я не верю ему. -- Ты и не должен верить кому-то. На то тебе и дана собственная голова. А Карача-бек умен и этого у него не отнять. Но я не за этим позвал тебя. Гляди, -- и Кучум бросил на землю кинжал, подобранный им в день свадьбы. -- Кинжал... Зачем ты мне его показываешь? -- Ты не мог бы сказать, чей он? -- Подожди, отец, подожди... Где-то я его видел, только не могу припомнить. -- Алей, это очень важно. Вспомни, -- Кучум даже привстал на подушках. -- Нет, не помню. -- Жаль. Этот кинжал был брошен мне в спину. Но предатель, к счастью, промахнулся. Не тронь его, он отравлен, -- Кучум увидел, что Алей наклонился, чтоб взять кинжал в руки. -- А если показать его всем воинам? Может, кто-то и узнает его? -- Я так и хочу сделать. Только сперва решил посоветоваться с тобой. И еще. Ты отправлял гонцов с извещением о свадьбе к Мухамед-Кула? -- Да, отец, конечно, отправил и очень удивлен, что он не прибыл на праздник. Может, заболел? -- Все может быть, -- кивнул головой Кучум. От Алея не укрылась кривая усмешка отца, столь хорошо ему знакомая, -- но мне кажется, причина в ином. Он стал вести себя в последнее время чересчур вызывающе. Особенно после того, как совершил несколько удачных походов. Пора бы и тебе, сын, подумать о том, чтоб однажды самому повести сотни в набег. -- Я только и жду этого, -- чуть не подскочил царевич, -- только укажи, какой враг наипервейший. -- А сам не знаешь? Кто стремится занять наши земли? Кто строит свои крепости по берегам рек, что впадают в Тобол и в Иртыш? -- Кучум со злостью заскрежетал зубами. -- Строгановы! Через них русские мечтают выйти на мое ханство... Но об этом поговорим позже, когда найдем предателя. Эй, -- крикнул Кучум, -- начальника стражи ко мне. -- И когда тот вбежал и застыл в поклоне, кивнул ему на кинжал. -- Вели показать всем воинам. Мне нужно знать, чей он. Начальник стражи осторожно подхватил кинжал и вышел. Через какое-то время он сообщил Кучуму: -- Хан, все показали, что видели этот кинжал у коротышки Халика. -- Где он? -- Где-то здесь шныряет. Найти? Когда привели коротышку, то тот лишь корчил глумливые рожи и отпускал шуточки, будто ничего не случилось. Но Кучум видел, как тот подрагивает всем телом, будто после купания в холодной воде. -- Хан соскучился по мне? -- развязно заговорил Халик. -- Может, он и мне нашел достойную жену как своему сыну? Я готов жениться прямо сейчас. -- Брось кривляться, -- топнул ногой Кучум, -- это твой кинжал? -- Хан хочет, чтоб я ему подарил кинжал? Хорошо. Возьми его, -- но договорить он не успел, потому что Кучум схватил плеть и с силой перепоясал коротышку поперек спины. -- Говори, кто велел тебе убить меня?! Говори, или я прикажу охотникам спустить с тебя шкуру, как они снимают ее с дикого зверя. Эй, позвать сюда Кылдаса-охотника, -- крикнул он, давая понять, что шутить не намерен. Коротышка сжался и упал на землю, пополз к ногам Кучума, но на него сыпались непрерывно удары плети. -- Хан, выслушай меня, выслушай, -- пищал он, вздрагивая от каждого удара и закрывая лицо руками, -- дай сказать... сказать... -- умолял он. Но Кучум не слышал его криков, а с неистовством продолжал осыпать ударами, пока начальник стражи не перехватил его руку: -- Остановись, хан, забьешь насмерть. Тогда совсем ничего не узнаем. Кучум в остервенении левой рукой ударил и того наотмашь, но остановился и, тяжело дыша, кинул плеть на землю. Халик тихо повизгивал, лежа на земле. -- Хан мне не поверит, но я потерял свой кинжал. А может, его украли у меня... -- Придумай что-нибудь получше, щенок приблудный?! Где Кылдас? -- Сейчас придет, -- послышался голос из толпы, собравшейся у ханского шатра. Появился Кылдас и, торопливо расталкивая толпу, пробился к Кучуму. -- Давно медведя обдирал? -- спросил тот его и, не дожидаясь ответа, кивнул на Халика, -- с этого недоноска снять шкуру можешь? -- Как хан прикажет, -- закивал тот согласно головой и достал из ножен кривой короткий нож. -- С ног начинать или с головы? -- Тебе видней, -- Кучум брезгливо отвернулся в сторону. Халик завыл, увидя, что хан не шутит, и вскочив на ноги, бросился бежать, но ему подставили копье, он упал, дрыгая в воздухе короткими ножками. А Кылдас-охотник склонился над ним и, топорща короткие усы, проговорил с видом знатока: -- Ай-вай, какая кожа тонкая... Худо сниматься будет, -- и ловко поймал ногу Халика, скинул с нее сапожок и быстрым взмахом ножа сделал первый надрез. Раздался крик, толпа качнулась и в этот момент женский голос выкрикнул имя Кучума. Он повернул голову, увидел Анну, чьи широко раскрытые глаза с мольбой смотрели на него. Он сделал знак Кылдасу остановиться и позвал жену к себе. -- Зачем ты пришла? Это зрелище не для тебя. -- Разреши поговорить с тобой, -- умоляюще она схватила хана за руку, потянула в сторону, -- давай отойдем на берег, где нас никто не услышит. Только скажи им, чтоб они не трогали несчастного Халика... Кучум колебался какое-то мгновение, но потом, видно, что-то решив, глянул на Кылдаса, остановил его движением руки и пошел вслед за Анной по обрыву. -- Я так люблю бывать здесь, -- первой заговорила она, -- почти как в городке, где я жила у своих родителей. -- Ты решила рассказать мне о своих родителях? -- Кучум чуть заметно улыбнулся. Гнев его неожиданно прошел, и он уже сожалел о том моменте, когда на глазах у всей толпы хлестал коротышку. -- Может, и не лучшее время ты выбрала, но я готов слушать. -- Отец жестоко обошелся со мной, -- без перехода начала Анна, -- когда я полюбила одного человека, он выгнал меня из дома. А там я попала к купцам, что и привезли меня к тебе. Отец жестоко наказал меня, но и он теперь мучается... -- Откуда это тебе известно? -- перебил ее Кучум. -- Ты что, виделась с ним, -- в нем вновь заговорила подозрительность. -- Нет, но я хорошо его знаю и уверена, он переживает. Приди я сейчас обратно, он бы простил меня и принял. Но... -- она тяжело вздохнула и провела рукой по плечу Кучума, -- есть ты, есть дети. И я не могу бежать, бросить тебя. К тому же я вижу, что нужна... -- Да, это так. Но скажи, кто твой отец? Рано или поздно я узнаю об этом. -- Яков Строганов. Тот, на которого ходили в набег твои воины. -- Яков Строганов? -- брови поползли вверх у Кучума. -- Но почему... почему ты молчала? Почему именно сейчас... Когда... -- и он развел руками. -- Я хочу, чтоб ты не мучил Халика. Он любит меня и даже признавался мне в любви. Он и так несчастен. Если убьешь его, то лишишь меня радости надолго. -- Иди к себе, -- Кучум повернулся спиной к Анне, уставившись на темную речную воду, - я подумаю. -- Но ты обещаешь мне? -- Анна сделал несколько шагов, приостановилась. Кучум молчал. Вечером от городка отплыла небольшая лодка. В ней сидел воин, ловко управляясь одним веслом, а на дне лежал связанный Халик. Рядом с ним бросили тот самый кинжал, лук со стрелами, медный котел и огниво с кресалом. Воину было приказано увезти коротышку подальше от городка в непроходимый лес и оставить одного, чтоб Халик сам распорядился своей судьбой... Никем не замеченная Анна украдкой наблюдала с холма за удаляющейся лодкой, смахивая слезы с лица. МЭРТЭТ* Когда Сабанак после долгого пребывания в качестве аманата-заложника в Москве вернулся больным и немощным обратно в Сибирь, то удивился холодному приему при ханском дворе. -- Я не припомню, чтоб отправлял тебя к царю Ивану, -- заявил Кучум, настороженно поглядывая на постаревшего Сабанака. -- Прости, хан, но я не мог спросить у тебя совета, -- ответил тот с достоинством, -- мне пришлось самому принимать решение. -- И что же ты привез мне от царя Московии? -- Он предлагает тебе мир и свое покровительство... -- Да кто он такой, чтоб предлагать мне покровительство, -- Кучум не заметил, как чуть не переломил в жестких руках рукоять плети, с которой он не расставался в последнее время. -- Пусть он владеет своей землей, а я есть и останусь хозяином земли, что завещали мне мои предки. -- Дружба двух властелинов всегда полезна. И тебе, хан, и московскому царю она принесла бы взаимную выгоду... -- О какой выгоде ты говоришь? Царь Иван требует от меня уплаты дани и даже прислал своего человека, чтоб он переписал всех улусных людей. А то я еще утаю от московского царя десяток-другой соболиных шкурок. Прогневлю царя Ивана... Моими друзьями могут быть лишь те, кто одной веры со мной. Девлет-Гирей -- вот человек, кто сможет оказать помощь. -- Но он один из главных врагов Москвы, -- слабо возражал Сабанак, -- почти каждый год он шлет своих нукеров на русские земли. -- Любой на его месте поступал точно так же. Взяв Астрахань и Казань, царь Иван сам вынудил его к ведению войны. Если у тебя заберут силой твоего раба, разве ты останешься доволен? Не будешь копить силы, чтоб вернуть его обратно? Нет, царь Иван не может быть моим другом... -- Но и крымский хан Девлет-Гирей ходит в прислужниках у турецкого султана Селима. По его указке он нападает на московитов. Разве не так? -- видно было, что Сабанак сдерживает себя, чтоб не наговорить Кучуму дерзостей, пытаясь при том открыть ему глаза на что-то известное лишь ему одному. -- Живя в Москве, я мог видеть, как русские встают на защиту своих селений. На службе у них множество казанских и астраханских мурз, черемисы... -- Тьфу, предатели, -- со злостью бросил Кучум. -- Но и иноземцы из других стран идут на службу к русскому царю, и он всех принимает, дает им улусы, людей... -- Я вижу, что жизнь среди московитов не пошла тебе на пользу. А может, ты вообще послан русским царем следить за мной? А?! Скажи честно! -- Кучум подошел вплотную к Сабанаку и наклонился к самому липу. -- Хан желает оскорбить меня? -- вскочил тот и рука его невольно легла на рукоять сабли. -- Да кем ты себя считаешь? Ты, которого я нанял за деньги для похода в Сибирь! Прах! Одним мизинцем я сотру тебя в пыль. Запомни, что только в память о дядьке твоем, Алтанае, что был храбрым воином и другом мне, оставляю тебя на свободе. Мой визирь завтра определит тебе место, где будешь жить, как можно дальше от ханской ставки. -- Кучум повернулся к нему спиной, показывая, что разговор окончен, и несколько раз хлопнул себя плетью по голенищу сапога. На другой день Карача-бек сообщил Сабанаку, что отныне он должен будет жить на окраинных землях по верхнему течению Тобола. Ему даровалось селение, насчитывающее два десятка мужчин. Каждый год он должен собирать ясак в сотню соболиных шкурок, доставляя их до начала половодья в Кашлык. Сабанак молча выслушал ханский указ и лишь спросил Карачу-бека: -- Сколько мне разрешено оставаться в Кашлыке? -- Хан ничего не сказал об этом, -- дернул плечом Карача-бек, -- но мне кажется, что мурзе Сабанаку будет лучше побыстрее покинуть ханский городок. Для его же блага, -- добавил он мягко. -- Хорошо, я так и поступлю. Сабанаку хотелось узнать о судьбе Биби-Чамал, которая когда-то была его наложницей, и, возможно, кто-то сможет сказать ему, что с ней стало, где она теперь! Он разыскал несколько старых нукеров, что воевали еще под началом его дядьки Алтаная и продолжали служить Кучуму в Сибири. Те, с трудом узнавая в постаревшем, с густой сединой в волосах и бороде прежнего юношу, приглашали его к себе, угощали вином, растроганно хлопали по плечу, вспоминали старого башлыка. -- Вино пить мулла не велит... -- смущались они, -- да и шейхов набралось в Кашлыке столько, что шагу не ступишь, донесут. -- Не те нынче времена, ох, не те, -- сетовал широкоплечий воин, на чьем лице виднелся шрам, уходящий под шапку, -- но башлыка Алтаная все одно помянем добрым словом. Чуть выпив, воины становились разговорчивее, костерили новые порядки, местных беков, что в глаза улыбались, а на самом деле ненавидели и хана, и всех, кто пришел с ним. Больше других доставалось Караче-беку. Ему так и не простили того, как он расправился с пятой сотней, казнив половину нукеров. Про Кучума помалкивали, со страхом пряча глаза. -- Оборотень он, -- поясняли шепотом, -- все обо всех знает. Может в сороку обернуться и возле костра сидеть незаметно, все слышать, что о нем говорим. А потом... сам понимаешь. Про Биби-Чамал никто из них не знал. Даже имени ее не слышали. -- Знаешь, сколько нам их встречалось... Если бы имена всех стали спрашивать, запоминать, то и мозгов бы не хватило. Сам, поди, был воином, помнишь... Сабанака резануло "был воином", и он гневно сверкнул глазами, хотел сказать что-то обидное, но передумал, поблагодарил и стал прощаться. Через два дня он уже навсегда, как он думал, покинул Кашлык, направившись в отведенный ему улус. * * * Место ему понравилось: на невысоком берегу были вырыты полуземлянки, вокруг которых простирался небольшой луг, заливаемый в весеннее половодье водой, а дальше виднелся хвойный лес, стеной обступивший селение. Навстречу к нему высыпали удивленные жители вместе с древними стариками, смущенно отводящими взоры женщинами, босоногими детьми, прячущимися за матерей, и мужчинами, стоявшими отдельно с копьями в руках. Сабанак, не слезая с коня, объявил им, что отныне он будет их мурзой, и велел построить для него жилище у самого речного обрыва чуть в стороне от самого селения. Мужчины о чем-то переговаривались меж собой и не решались заговорить с новым правителем, но было видно, что их мучил какой-то вопрос, и потому Сабанак помог им, спросив: -- Вы, верно, хотите знать, есть ли у меня жена, дети? Нет, но со временем обзаведусь женой, а даст Аллах, то и дети будут. Тогда один из стариков, набравшись смелости, обратился к нему, сделав несколько шагов вперед, и заговорил сиплым голосом: -- Люди зовут меня рыбак Назис. Я потерял своих сыновей, что ушли на войну и не вернулись. Недавно похоронил и свою старуху. Теперь живу с внуками. Ответь мне, наш новый господин, будут ли брать на войну и моих внуков, которые уже стали юношами? -- Я вижу, ты мудрый человек, -- улыбнулся Сабанак, -- и понимаешь, что каждый мальчик, если он не калека, рождается воином. И ты, верно, воевал когда-то... -- Я только с рыбой воевал и иногда побеждал ее, -- под общий смех отозвался Назис. -- Но все равно воевал, -- Сабанаку понравился этот словоохотливый старик, и он еще шире улыбнулся, -- мужчина всегда воюет: со зверем, с рыбой, как ты, с врагами. Пусть твои внуки сами решат свою судьбу. Но я лично уже повоевал и, слава Аллаху, собираюсь дальше жить мирно. -- Ты поминаешь какого-то Аллаха, -- поднял руки вверх Назис, -- нам про него говорили сердитые люди, что приезжали из Кашлыка по ханскому повелению. Они велели сбросить в воду наших богов и поклоняться этому самому Аллаху. Но покажи его нам. Где он? Сабанак никак не ожидал, что в первый же день ему предстоит вступить в спор о вере со своими подданными, и, чуть улыбнувшись, заговорил терпеливо, словно с малыми детьми: -- Аллах везде: и на небе, и на земле, и в воде. Он все видит и даже знает наши мысли... -- Зачем нам такой бог, который знает наши мысли, -- возразил ему из толпы высокого роста мужчина с густыми волосами, падающими на плечи. -- Подожди, Тузган*, не перебивай нашего господина, -- шикнул на него Назис. -- Прости его, неразумного, -- поклонился старик Сабанаку, -- он всегда всем возражает, что с него взять, Тузган... -- Вы говорите, что вам не нужен такой Бог? Но ведь другого просто нет, -- Сабанак воздел руки вверх, -- ваши деревянные боги тоже подчиняются Аллаху. -- Нет, неправда, -- зашумела толпа, -- наши боги помогают нам и на охоте, и на рыбалке. Мы приносим им дары и получаем их покровительство. А твой бог не принимает жертв. Как можно задобрить его? Как он будет покровительствовать нам? -- Нужно молиться Аллаху и в молитве просить его обо всем, что вы желаете... -- У меня вот лодка старая, -- теперь не вытерпел Назис и, хитро поблескивая глазами, повернулся к соплеменникам, -- попроси за меня, чтоб твой Аллах послал мне новую, -- под одобрительный хохот закончил он. -- А почему бы и нет? Ты помолишься, попросишь сил у Аллаха и сможешь сам сделать себе новую лодку. -- Сабанаку понравилось наивное убеждение этих людей, которые воспринимают Аллаха буквально, считают, будто он может послать им то, что они пожелают. -- Разве ваши боги посылали вам что-то, чего вы не делали руками? -- Когда не было ваших шейхов, то у нас было все, -- упрямо возразил тот, кого назвали Тузганом, -- а ваш Аллах ничего нам не дает. -- Если господин не хочет, чтоб мы ссорились с ним, то пусть не требует от нас почитания своего Аллаха, -- вступил в разговор приземистый широколицый охотник, на поясе у которого виднелось больше десятка медвежьих клыков -- Меня зовут Сахат и я главный на охоте, когда все мужчины идут на лося или медведя. Нам не видать удачи, если забудем своих богов. К тому же мы не запрещаем господину поклоняться Аллаху, а сами будем, как и раньше, почитать своих богов. Сабанак понял, что ему с первого раза не удастся найти общий язык с этими людьми, и примирительно махнул рукой: -- Пусть будет по-вашему -- вы поклоняетесь своим истуканам, а я как молился, так и буду молиться Аллаху. А сейчас приступайте к строительству жилища для меня. Я же проедусь по своим землям. Так он и поселился несколько лет назад в этом селении. Еще живя в Москве, он был поначалу удивлен, как много хлеба едят русские, но потом постепенно привык к этому и, уезжая, припас по нескольку мешочков семян разных растений. В первую же весну он приказал мужчинам со всего селения обработать мотыгами довольно большой участок земли в глубине леса, а женщинам размять руками все комки, оставшиеся на поле. Ранним утром Сабанак направился на поле и разбросал семена, а затем, привязав к седлу своего коня тяжелое сучковатое бревно, несколько раз прошелся по участку, чтоб вдавить семена в землю и те не стали бы легкой добычей для птиц. Потом он регулярно ходил наблюдать за всходами и радовался как ребенок зеленым стебелькам, вставал на колени, нежно гладил их, приговаривая. "Чудные вы мои, растите, принесите хороший урожай". Раз он заметил, как из глубины леса кто-то подглядывал за ним, но не стал выяснять, что нужно было тому любопытному. У него установились неплохие отношения с его подданными, но они все равно сторонились своего мурзу-господина, стараясь лишний раз не попадаться на глаза. Все знали, что он ходит на свою делянку в лес, оставаясь там подолгу. Девушки, собиравшие ягоды, подглядели, как он стоит на коленях и что-то шепчет возле колосящихся всходов. Об этом тут же узнали все в селении и, посовещавшись, решили меж собой, что это и есть тот самый бог, которому поклоняется их господин. -- Вот и хорошо, славно, коль у него такой безобидный бог. Если он будет нам докучать, то мы вытопчем его посевы, -- пообещал Сахат. -- Да, главное, чтоб он не выдал шейхам нашего шамана, -- согласился рыбак Назис, -- но, похоже, что он и не догадывается, где мы его прячем. Но Сабанак давно заметил, как жители селения довольно часто куда-то исчезали из своих жилищ, направляясь на болото, начинающееся сразу за ближайшим лесом. Когда он попробовал поинтересоваться у Сахата, зачем и старики, и дети уходят на болото, то тот, глядя себе под ноги, нехотя ответил: -- Ягоды ходим брать. -- Вроде, пора не пришла, -- усмехнулся Сабанак. -- Смотрим, каков урожай будет, -- все столь же спокойно ответил охотник и пошел в селение. Сабанак хотел было выследить, куда отправлялись жители, но передумал. Живя бок о бок с ними, он находился в полной зависимости от своих подданных, а не имея отряда преданных нукеров, нечего было и думать о вражде с ними. Пусть будет как есть, решил он. Тем более посевы уродились отменные, и он с нетерпением ждал, когда можно будет приступить к сбору урожая. Он знал, что жители некоторых сибирских селений тоже сеют просо, рожь и другие растения. Но большинство сибирцев предпочитали выменивать зерно или муку на шкуры у приезжих купцов. Слишком трудно было вырастить в этом диком крае хороший урожай. Посевы могли вытоптать дикие звери, склевать птицы, наконец, обильные ливни или ранняя засуха не давали никакой уверенности, что к осени они окажутся с запасом муки. Зато рыба, мясо -- это другое дело. Здоровый мужчина всегда мог прокормить семью. Наконец Сабанак объявил женщинам, что завтра поведет их на свою делянку собирать урожай, и велел приготовить мешочки и туеса для сбора зерна. Женщины работали весь день и смогли собрать лишь половину урожая. Заполнили все принесенные с собой мешки, туеса и на другой день вновь отправились на делянку. Сабанак разрешил каждой из работниц оставить себе по небольшому мешочку с зерном, которое они тут же перетерли на деревянных жерновах, истолкли в больших ступах. Вечером над селением поплыл приятный запах печеного хлеба. Сабанак ходил от жилища к жилищу веселый и улыбающийся, шутил с мужчинами, отведывал по кусочку приготовленного угощения, хвалил хозяек. На другой день, выйдя на берег, он увидел, как рыбак Назис с одним из своих внуков и бормочущим что-то себе под нос Тузганом тащат по берегу тяжелое бревно. Затем, положив его на подложки, они принялись по очереди топором обтесывать его. Он подошел к ним и, пожелав здоровья, поинтересовался: -- Верно, лодку начали делать, не стали дожидаться, пока ваши боги пошлют ее вам? -- Господин прав, -- согласился Назис, -- наши боги не такие как твой. Ты вот попросил у своего Аллаха хорошего урожая и он дал его тебе. А наш посоветовал, чтоб мы сами сделали лодку. -- Что-то я не видел, чтоб кто-то из твоих женщин вчера собирал зерна у меня на поле? -- спросил он у старого рыбака. -- Разве господин не знает, что моя старуха умерла, а внукам рано жениться? Мы живем без женщин... Что делать... -- А невестки твои? Разве не с тобой они живут? -- Они были взяты из других селений и, когда сыновья не вернулись из похода, родители забрали их обратно. А что я мог сделать?! Я уже стар, силы не те... -- верно, воспоминания были болезненны для Назиса и на лбу у него вздулись вены, покраснела дряблая старческая шея. -- Почему же они не взяли своих детей? Ведь то их дети?! -- Все так, да кому сейчас лишний рот нужен. Вот внуки и остались жить со мной. Так лучше. Но невестки иногда приходят, помогают нам. У них сейчас другие мужья, -- горестно всхлипнул он, принимая топор из рук вспотевшего Тузгана. -- А где твоя старая лодка? -- Сгнила... Где ж ей еще быть, -- просто ответил Назис, потом взглянул на Сабанака и добавил, -- а еще раньше мою лучшую лодку отобрали воины хана Кучума. Так и живем... -- Да, -- невольно вздохнул Сабанак, сочувственно оглядывая старого Назиса. В первый год собрать ясак в сто соболей ему не удалось. Охотники или скрывали от него сколько добыли, или действительно был плохой год, как они говорили, но в самый разгар лета прибыли даруги-сборщики от Кучума. Они разговаривали свысока с Сабанаком, заявив, что хан недостающие шкурки велел записать ему как долг. И на следующий год он должен кроме обязательных ста сдать и те, что задолжал. Сабанак вспылил, ответил им, чтоб они сами попробовали добыть хотя бы одного соболя, но сборщики, развернув коней, даже не стали слушать и, обдав его грязью из-под копыт, ускакали прочь. Все это слышали присутствующие здесь же жители его селения. Следующий год был более удачный и соболей увезли в ханскую ставку столько, сколько требовалось. Но другие года опять были тяжелыми для охоты, и мужчины, пряча глаза, лишь разводили руками: -- Ушел соболь, господин, -- сообщал каждый вернувшийся из леса охотник. Тогда Сабанак надел лучшие свои одежды и сам отправился в Кашлык. Кучум был в отъезде, а принял его а своем шатре Карача-бек. -- Знаю, знаю о твоих бедах, -- кивал он головой, -- но надо на что-то содержать воинов, покупать оружие, отсылать подарки соседям. А если все беки и мурзы не соберут положенной дани? Что тогда? Сабанак сидел молча, испытывая огромное унижение, и даже не смотрел на ханского визиря. -- Хорошо, я могу помочь твоему горю, -- мягко заговорил тот, -- приготовь для гарема ханских сыновей пять красивых девушек из своего селения. И еще. Сообщи, где твои люди прячут шамана. Мы давно ищем его. -- Я не совсем понял, о чем говорит уважаемый, -- поднял наконец голову Сабанак, -- о каких девушках? Какого шамана я должен найти? -- Какой непонятливый, право, -- Карача-бек мягко улыбнулся, -- подберешь красивых молодых девушек для гарема ханских сыновей. Чего не понять? -- Но как я скажу об этом отцам? Меня проклянут их матери... -- Это уже твое дело. Думай сам, как ты им сообщишь. Но только на таком условии можно списать с тебя долг. -- А где я должен искать шамана, которого в глаза не видел? Я правоверный мусульманин и к шаманам не обращаюсь. -- Зато люди твои не совершают намаз, не почитают Аллаха, а бегают в лес к своему шаману, где у них устроено святилище с деревянными истуканами. -- Если уважаемый так хорошо обо всем извещен, то почему он не может схватить шамана? Почему обязательно я должен выполнять грязную работу? -- Сабанак гневно глянул на визиря. -- Что-то я не помню, чтобы ты был во время боев с нами. Мы гибли, устилали дорогу к ханскому холму своими телами, чтоб потом здесь засели такие как ты и указывали, какую гнусность я должен выполнить. Ноги моей здесь больше не будет! -- Подожди давать необдуманную клятву, ибо сказано, что мужчина должен думать прежде, чем произнести слово, -- остановил его визирь. -- Я много думал, находясь в московском плену. Очень много! Но даже предположить не мог, что стану собирать шкурки соболей для хана и поставлять девушек в гарем... -- Но сам хан выбрал тебе удел и определил размер подати. Мое дело только вести учет. Поговори с ханом, чтоб он снизил тебе размер дани. Чем я могу помочь? -- Кроме меня самого никто не поможет мне, -- сверкнул глазами Сабанак и выскочил из шатра. Он не стал дожидаться возвращения в городок Кучума, а уехал из Кашлыка в тот же день. Вернувшись к себе, никому не сказал о разговоре с визирем, но, верно, жители по его хмурому лицу и так все поняли. Какое-то время их никто не тревожил и не напоминал о долгах. Но однажды ближе к полудню показались ханские воины во, главе с Шербети-шейхом. Воинов было больше десятка, но для жителей селения, которых согнали на берег реки, этого было вполне достаточно. Никто не собирался оказывать сопротивление. Сабанак стоял в стороне, наблюдая за происходящим. Шербети-шейх вышел вперед и громко заговорил, по очереди вглядываясь в каждого: -- Не первый раз я здесь, чтоб обратить вас на путь истинной веры, учу, как совершать намаз, молиться, соблюдать законы, предписанные шариатом. Но не вижу, чтоб слова мои нашли путь к сердцам вашим. Прошлым летом вы прогнали муллу, почтенного человека! -- шейх выбросил вперед правую руку, указывая по очереди на каждого селянина. -- Мало этого! Вы до сих пор поклоняетесь идолам, и сегодня мы решили положить конец этому. Кто укажет дорогу к вашему шаману? -- толпа молчала. -- Хорошо, -- продолжил шейх почти добродушно, -- тогда нам ничего другого не остается, как применить силу. Приступайте, -- кивнул он воинам. Те бросились вперед и схватили нескольких жителей, среди которых оказался внук Назиса, совсем еще молодой юноша, он покорно шел рядом с воинами, подталкиваемый копьями. Зато не выдержал старый Назис и кинулся на охранников, принялся охаживать тех суховатой палкой по спинам, приговаривая: -- Мало вам, сарты проклятые, что двое моих сыновей сгинули, так вы еще и до внука добрались! Убейте меня сперва... Один из воинов ударил старика тыльным концом копья в бок и тот упал, к нему подбежал Тузган, оттащил в сторону. Остальные жители стояли в нерешительности, ожидая, что же будет дальше. Молчал и Сабанак, нахмурив брови и посматривая на шейха, на воинов, на жителей селения. Пятерых схваченных воины привязали к росшим на берегу деревьям и по знаку Шербети-шейха начали собирать хворост, складывать его к ногам пленников. Жители молчали. Но когда один из воинов высек искру и раздул огонь возле ног пленников, Сабанак не выдержал и подошел к шейху. -- Чего вы хотите добиться? -- поклонившись, заговорил он. -- Они не покажут вам, где прячут шамана, если даже вы спалите всех их заживо. -- Пусть будет так, -- пожал тот плечами, -- мне уже приходилось встречаться с подобным. Мурза Сабанак, верно, знает, что согласно нашей вере нет иного Бога, кроме Аллаха. -- Конечно, -- ответил тот покорно, -- но сказано, что Бог ведет на путь истинный того, кого он изберет. Может, этим людям пока рано приобщаться к истинной вере? -- Мы не можем больше ждать. Помни, сказано: "Бог наложил на сердца и уши неверных печать, глаза их прикрыты покрывалом, страшная участь ожидает их". От них зараза распространяется на другие селения, они бунтуют. А заразу надо выжигать сразу и навсегда. И только так! -- Высокочтимый Шербети-шейх разрешит мне переговорить с людьми? Может быть, я смогу уговорить их... Шербети-шейх глянул на него, словно оценивая, сколько времени им предстоит еще оставаться здесь, помолчал и подал знак воинам, чтоб пригасили костер. -- Я не стану долго ждать, -- кинул он вслед Сабанаку, -- мне хорошо известно, как надо обращаться с этими упрямцами. И не советую тратить время на пустые уговоры... -- но Сабанак уже бежал к толпе жителей, разыскивая глазами Сахата. Тот стоял в центре и прятал за спиной лук. Рядом стояли другие мужчины и у всех в руках были или короткие копья, или луки. Как и думал Сабанак -- они постараются отбить своих сородичей, чего бы это не стоило. -- Подожди, Сахат, не делай того, что задумал, -- торопливо проговорил Сабанак. -- Господин предлагает, чтоб мы смотрели, как будут мучить и убивать наших людей? А если бы там был твой брат? Или сын? Ты бы смотрел и не вступился? -- Но вам не справиться с воинами. Они убьют и пленных, и детей, и женщин. Будет много жертв! -- Мужчины, набычась, молчали. -- Хорошо, -- неожиданно в голову Сабанаку пришла спасительная идея, -- а можете ли вы известить своего шамана, отправив к нему гонца, что его подстерегает опасность? -- Шаман и так все знает, -- глухо ответил кто-то. -- Но вы можете отправить к нему гонца? А потом вести шейха и воинов не обычной короткой дорогой, а более длинной. Шаман успеет скрыться за это время. -- Сабанак говорил умоляющим голосом, и может, именно мольба, что звучала в каждом слове, выражение его глаз подействовали на мужчин. -- Хорошо, пусть будет так, -- согласился наконец Сахат и тихо что-то шепнул стоявшему рядом юноше. Тот кивнул и начал выбираться из толпы, настороженно поглядывая в сторону шейха и воинов. Сабанак, обменявшись взглядами с Сахатом, подошел к Шербети-шейху и тихо сообщил: -- Они согласны показать тебе свое святилище. Но боюсь, вы его там не застанете. -- Кто-то предупредил его? -- шейх злобно глянул на толпу. -- Тогда я сожгу их всех на этом месте. Кто укажет нам дорогу к проклятому шаману? -- громко обратился он к неподвижно стоящим жителям. -- Я, -- шагнул навстречу ему Сахат. Сабанак заметил, что лука в руках у него уже не было. -- Я поведу, если почтенный шейх согласится. -- Веди, а эти пусть остаются здесь, -- указал он в сторону пленников, -- надеюсь, мурза Сабанак проследит? -- Конечно, -- с покорностью ответил тот. Однако, Шербети-шейх, дойдя до кромки леса, куда повел воинов Сахат, неожиданно повернул обратно, словно что-то подсказало ему о грозящей опасности. -- Я уже стар для подобных переходов, -- пояснил он удивленному Сабанаку, -- лучше я проведу время в молитвах, -- и уселся, подобрав под себя ноги, на небольшой коврик, сняв его с седла. Он повернулся лицом на восток, провел ладонями по лицу и стал молиться, полуприкрыв глаза. Сабанак же счел за лучшее отправиться к себе, но успел заметить, как из толпы, продолжавшей оставаться на берегу, выбирались по одному мужчины и, полупригнувшись, направлялись к лесу, постепенно убыстряя шаг. "Что ж, -- подумал он со вздохом, -- хан сам сделал выбор. Остальное от меня не зависит. Будь, что будет..." Он не помнил, сколько времени провел в своем жилище, когда на берегу раздались крики. Выскочив наружу, увидел как со стороны леса, держась рукой за грудь, выскочил один из воинов, что пришли с шейхом. Спотыкаясь, он бежал к привязанным у изгороди коням. По его груди расползлось большое кровавое пятно... -- Все... Выбор сделан, -- прошептал Сабанак, -- обратного пути у меня нет. Хан помог сделать мне выбор... Шербети-шейх увидел раненого воина, вскочил на ноги и сделал несколько шагов к нему навстречу, но в это время из леса вылетела длинная стрела с белым оперением на конце и вонзилась тому в спину. Тяжело взмахнув руками, воин упал. Шербети-шейх что-то выкрикнул в бешенстве, вскочил на коня и, нахлестывая его, поскакал прочь из селения. Никто его не преследовал... До Сабанака лишь долетели слова проклятия, которыми старый шейх заклеймил всех жителей селения, а значит, и его тоже. Обойдя труп убитого, Сабанак подошел к селянам, которые встретили его радостными криками: "Слава нашему господину! Славься его имя!" Назис торопливо освобождал от пут пленников, гладил по щеке своего внука. Сабанак тем временем нетерпеливо поглядывал в сторону леса, ожидая, когда оттуда вернутся мужчины. Наконец на опушке леса показался Сахат, а за ним следом и остальные. Все они несли доспехи, снятые с убитых воинов. -- Теперь они не сунутся, -- потряс в воздухе дубиной Тузган, -- мы им показали... -- Молчи, дуралей, -- дернул его сзади за одежду Назис, -- вот теперь-то они как раз и заявятся большим отрядом и всех нас поубивают. -- Где шейх, -- коротко спросил Сахат -- Удрал? Так я и думал. Надо было его привязать к дереву и сжечь... В нем все зло. Так сказал наш шаман... Теперь они уже считали Сабанака своим и не скрывали от него существование шамана. А он смотрел на этих доверчивых и наивных людей и не знал, как ему поступить. Если он явится к Кучуму с повинной и даже если тот его и простит, даст новый улус, то все начнется сначала. В лучшем случае. Будь он на месте хана, то такого человека, непременно, посадил в яму вместе с другими ослушниками и держал там до смерти. А кто помешает хану поступить именно так? Был бы жив его дядька Алтанай, он заступился бы за племянника. Нет, в Кашлык возвращаться ему нельзя. Как нельзя оставаться здесь, ожидая, когда тебя схватят и поволокут на суд к хану Кучуму. Можно, конечно, бежать. Но куда? Обратно в Бухару? А кто его там ждет? Кто поможет? Нет, и там он никому не нужен. -- Господин, -- тронул его кто-то за плечо, обернувшись, встретился взглядом с Сахатом, -- ты остаешься с нами? Или... Мы тебе не неволим. Ты хороший человек и зла на тебя не держим. Решай сам. -- Я решил, -- неожиданно для себя ответил Сабанак, -- я остаюсь с вами. Но вы будете во всем слушаться меня. Согласны? -- Согласны!!! -- дружно ответили ему. -- Тогда давайте выберем есаула, кто будет взамен меня, если со мной что-то случится. Я считаю, что им должен стать Сахат. -- Верно! Пусть Сахат будет твоим есаулом! -- отозвалась толпа. -- А теперь слушайте меня внимательно и запоминайте все, что я скажу вам. Шейх скоро вернется. Может, не сегодня, не завтра, но вернется, чтоб отомстить за убийство его воинов. Неужели мы будем, словно покорная овца, ждать, когда опустится занесенный над ней нож? Нет, нам нужно уйти туда, где нас не смогут найти, в глухую тайгу, в болота. И там построим себе жилища. Дальше... -- Сабанак сделал небольшую паузу, вгляделся в лица селян, которые без страха воспринимали его слова и, казалось, готовы были выполнить любое приказание. У него потеплело на душе и он подумал, что жизнь еще не кончена, у него есть еще дни в запасе и он отомстит хану, который столь несправедливо с ним обошелся. -- Дальше... -- продолжил он. -- Всем мужчинам наготовить как можно больше стрел, отправим несколько человек в соседние селения, чтоб выменять оружие. Отдавайте последнее, но помните: если у нас будет оружие, мы сумеем выжить, а без него... Ничего не жалейте в обмен на оружие. И вот еще. Стариков и женщин с детьми лучше пока отправить к их родственникам в соседние селения, где бы они смогли укрыться. Не все выдержат переход. -- Я никуда не пойду, -- заерепенился рыбак Назис, хотя он и был едва ли не самым старым человеком среди соплеменников, -- лучше я умру от стрелы сарта или погибну в болоте, но идти в чужое жилище на старости лет не согласен, -- и он гордо выпятил костлявую грудь. -- Пусть каждый решает сам. У кого хватит сил -- останется. А нет, то лучше уйти к родичам. А теперь все готовьтесь выступить завтра в путь, идите собираться. Пусть останется только Сахат. -- Нас слишком мало, -- проговорил охотник, как только они остались одни, -- нужно объединиться с жителями других селений. -- А они согласятся? Зачем их срывать с обжитых мест? Только время напрасно потеряем на уговоры. -- Господин, верно, не знает, но раньше вокруг нас, до прихода хана Кучума, было много селений. Ясак собирали небольшой, и все жили без опаски. Но потом многие ушли в урман, осели на болотах. Пока нас не трогали, и мы жили спокойно. Но недавно взбунтовались карагайцы, даже прогнали ханских нукеров. Недовольных очень много. Пусть не все пойдут с нами, но я знаю нескольких охотников, что давно поговаривают о том, как бы уйти подальше в лес, где никто не сможет заставить их платить столь большой ясак. Даже два десятка человек, и то пригодятся. Послушай меня, господин. -- Хорошо, -- подумав, согласился Сабанак, -- отправим к ним гонцов. Но главное сейчас -- решить, куда мы отправимся. Я плохо знаю эту землю и хочу услышать, что бы ты предложил. -- У нас очень мало лошадей, да и те заморенные. Зато в каждой семье есть лодка, а то и несколько. Направимся двумя отрядами -- по суше и по воде. Уходить будем в верховья реки. Там реже показываются даруги, что собирают дань. Правда, будет трудно найти незаселенное место и, может быть, придется выкупать землю, но зато безопасней. -- Я согласен, -- ответил Сабанак, -- только ответь Мне, что вы собираетесь делать со своим шаманом? -- Об этом не беспокойтесь. Я схожу за ним. Он отправится с нами. -- Хорошо, до завтра, Сахат. -- До завтра, наш господин. Утром от берега селения отчалила вереница лодок, до верха нагруженных всяческим скарбом, а по берегу двинулись селяне верхом на лохматых лошадках, гоня перед собой немногочисленную скотину. Впереди ехал Сабанак, оглядывая окрестности. Некоторые места он помнил еще с тех пор, как они шли здесь с сотнями хана Кучума, набранными в Бухаре. Мог ли он тогда представить, что через несколько лет будет ехать впереди отряда робких селян, признавших в нем своего господина? За что судьба так зло посмеялась над ним? У него до сих пор нет семьи, нет сыновей, которым он мог бы передать свое имя, и будут ли... Вспомнились слова из корана: "Каждому человеку назначили мы неизменно судьбу его..." Значит, человек не в силах противостоять судьбе? Зачем же мы сопротивляемся ей? Не лучше ли смириться? Зоркие глаза Сабанака различили сидевшего в передней лодке старика с длинными седыми волосами. Верно, это и был шаман, которого обещал привести Сахат. Но вот он увидел, как от противоположного берега отчалила черная долбленка и двинулась навстречу лодкам, следующим из селения. Сколько Сабанак не напрягал глаза, но не мог различить, кто же управляет ей. Она остановилась ненадолго возле их флотилии, а затем повернула в ту же сторону и пошла в общем строю. Когда в полдень сделали привал и лодки пристали к берегу, Сабанак увидел вылезавшего из долбленки уродливого человека-коротышку, который низко поклонился ему. Он узнал виденного в Кашлыке Халика, что смешил Кучума "Ну вот, -- подумал он, -- с шаманом и уродом-коротышкой обещает мне судьба дальнейший путь, верно, я заслужил этого". БЛАЖЕНСТВО СТРАЖДУЩИХ Семен Строганов, вернувшись в свой городок после свидания с братьями, долго не мог найти себе места и ходил, словно неприкаянный, по огромному двору, грозно посверкивая глазами на попадающихся дворовых. -- Чего слоняешься без дела? -- напустился он на приказчика Антипа, что два раза уже как повстречался ему. -- Поди, давно на варницах не был, все здесь околачиваешься?! -- Да что ты, хозяин, -- поднял тот, как бы защищаясь, обе руки, -- всего третий день лишь как воротился... -- Вот и отправляйся сызнова туда, -- не оборачиваясь, бросил на ходу Семен Аникитич. Антип почесал в затылке, с укоризной поглядел вслед осерчавшему на что то хозяину и потащился дальше. Семен же велел седлать коня и снарядить с собой небольшой отряд охраны, запастись припасами на пару дней и, никому не объясняя причину своего отъезда, шумно выехал из городка через небольшие скрипучие ворота, которые тут же закрыли подобострастно глядящие на хозяина охранники. Семен покосился на косолапых мужиков, вчерашних хлебопашцев, подумал, что им привычнее держать в узловатых наработанных ладонях вилы или косу, нежели копье или саблю. Народишко в городке менялся едва ли не каждый год, то притекая по десятку человек на день, то внезапно исчезая, не спросив оплаты, а потом появлялась в чусовских лесах еще одна шайка воровских людей, грабившая обозы, одиноких охотников вогулов, промышлявшая нехитрым разбойным делом. Вскоре и она исчезала с той же быстротой как народилась. Уходили, видать, то ли на Каму, то ли дальше на Волгу, а вслед за ними объявлялись новые шайки, и люди сообщали иные имена разбойных атаманов, чтоб через год забыть и о них. И так едва ли не каждое лето... Конь вынес его по узкой лесной тропе к речному каменистому обрыву над Чусовой, видневшейся далеко внизу свинцовым отливом излучины, переходящей в большую петлю речного русла. Лишь небольшой кусочек воды можно было различить сквозь широкопалые ветви темных елей, соседствующих с величавыми соснами, уцепившимися мощными корнями, как орел когтистыми лапами, за каменистый склон. Чусовая отсюда, сверху, казалась тихой и кроткой, словно покорная невеста у ног победителя. Но Семен знал, какой мощью встречает река неосторожного пловца, втягивая его вовнутрь, бросая на скалистые берега, играя с ним, как кошка играет с полузадушенной мышью, чтоб потом, натешившись вволю, утащить на дно и, так же играючи, продолжить величавый бег, очаровывая нежностью своей, вкрадчиво приглашая войти, окунуться, помериться силами. Нет, Семен Аникитич знал ее норов, хитрость и своенравие. Но от этого еще больше испытывал гордость и уважение к реке, на которой родился, чью воду пил долгие годы, умывался, плескал в баньке на каменку, вдыхая бархатистый пар, снимающий тяжесть и усталость. Чусовая... Кто дал ей такое имя? За что названа она тихим, пугливым именем, предвещающим опасность, несущим предупреждение? Русский человек издавна складывал губы трубочкой, выдыхая через них с шипением воздух, поднимая при этом указательный палец кверху. "Чу!", "Чудно!", "Чур меня!" И Чусовая одним названием своим предупреждала, остерегала, призывая к чуткости, осторожности. Столь же чуток и опаслив был народ, проживающий на ее берегах, пришедший сюда задолго до русских. Но не столько богатства лесов влекли их, сколько руды, выступающие тут и там, хитро подмигивая людям красновато-рыжими и зеленовато-изумрудными буграми, многоглазьем россыпей, притаившихся меж перелесков. Именно они и тянули, звали людей, чтоб найти их, извлечь из земли, переплавить и выковать ножи, кинжалы, топоры, наконечники для копий. Старые штольни встречались довольно кучно, совсем рядом с Чусовой, зияя дырами провалов, обильно поросших зеленой травой, а на кучах отвальной породы кустились розовым цветом душно пахнущие розовые соцветья Иван-чая, безошибочно указывающие любому места прежних выработок. На них-то, эти соцветья розоватых, нарочито нарядных цветов, и обратил внимание Семен Строганов много лет назад, когда еще с отцом ездил по отдаленным варницам, и в пути они частенько натыкались на старые штольни, окруженные розовым полукружьем подрагивающих от легкого ветерка цветов. Заросли Иван-чая словно приглашали заглянуть внутрь, раздвинуть, отыскать темные ямы, уходящие глубоко под землю. Семен, оставаясь один, без отцовского присмотра, выискивал наиболее глубокие, отлого идущие вниз штольни и на четвереньках забирался в темный, сумрачный лаз, с дрожью во всем теле проползал по нему, ощупывая руками осклизлую поверхность стен, подсвечивая себе смоляным факелом, подбирая обломки красноватой руды. Отец, увидев его измазанную в земле одежду, благодушно ворчал на младшего сына-последыша, грозил толстым пальцем, чтоб прекратил шалость, но в душе понимал неуспокоенность мальчика и не чинил особых препятствий обследованию им старых штольней, надеясь, что со временем сын одумается, прекратит пустые занятия. Но Семен после смерти отца не только не оставил поиски, но разыскал сына старого пасечника Тимофея, Федора, что тоже был увлечен рудознатством и даже выплавлял в кузнечном горне руду, впрочем, без особых успехов. Ножи получались хрупкими, как стекло, и с целого воза железоносной руды он едва мог выплавить четверть пуда железа. А потому Семен Аникитич выписал из Москвы немца Иоганна Петерса, назвавшегося неплохим рудознатцем. Долго торговались с ним об условиях найма: тот, кроме оплаты, требовал не только хороший стол, но и чтоб шелковое белье ему поставляли с хозяйского двора, и, упрямо сжимая тонкие бескровные губы, повторял: "Наин, много... Пуштяк... Ученый человек ошень дорог..." Семен Аникитич долго спорить не стал, согласился на все условия, размышляя, мол, договор -- одно, а на деле -- другое, и привез немца в свой городок. Он поселил его на отдельной заимке, где возвели из кирпича специальные печи, и двадцать человек подручных мужиков заготавливали дрова, жгли уголь, возили руду и были в полном подчинении у Петерса. Вот туда и ехал сейчас Семен Аникитич, чтоб посмотреть на первую, отлитую на его земле пушку, которую Иоганн Петере обещал подготовить для испытаний неделю назад. Немец и впрямь оказался великим искусником, розмыслом, как звали его мужики, и повел дело так, что начали плавить и железную, и медную руду, отыскал несколько новых рудных месторождений, да так увлекся своим делом, что пока ни разу не вспомнил о шелковом белье, обещанном при договоре. Через час Семен въезжал в широкую лощину возле одного из многочисленных притоков Чусовой, где на бережку стояло три дома, смоляным духом выдававшие малый свой возраст. Из среднего приземистого строения, больше похожего на сарай, через каменную широченную трубу валил густой дым, слышалось позвякивание металла, хлопанье мехов, выкрики мужиков. Петерс сам отбирал людей на заимку, будто читал человека, как открытую книгу, угадывая наиболее смышленых и расторопных. Он так поставил работу, что минуты простоя не было, мужики втянулись в дело и не жаловались на загруженность и, казалось, с радостью выполняли все его распоряжения. Привязав коня к ближайшему оградному столбу, Семен Аникитич заглянул в сарай и, различив в полумраке долговязую фигуру немца, махнул ему рукой, вызывая наружу. Тот, отдав коротко указания, вышел к хозяину. Поздоровались и, обменявшись взглядами, зашагали к центральному дому, обошли его -- и под навесом из жердей Строганов увидел прикрытую рогожей пушечку. Рогожный мешок не смог укрыть ее полностью, и зев жерла был уставлен прямо на них, маня хищной округлостью, сверкая бронзовым стволом. Строганов невольно приостановился, обошел пушечку сбоку, сдернул рогожу, похлопал рукой по отполированному мастерами стволу. Ее установили на обыкновенные тележные колеса, отчего она имела почти мирный вид, если бы не хищный оскал ствола. -- Испытывал уже? -- спросил Семен Аникитич немца. -- Наин. Тебя ждем, -- коротко ответил тот, жестко выговаривая слова. -- Мошно стрелять. Все зер гут. -- Ну, коль так, то давай, стрельнем, -- Строганов широко улыбнулся и увидел спешившего к ним Федора, что был первым помощником у немца-розмысла. -- Добрый день, хозяин, -- поклонился тот и стянул шапку. Хотя он не раз бывал в доме у Строгановых, где его принимали как своего, но оставался все таким же подчеркнуто почтительным. Его умные серые глаза, которые он прятал при разговоре, уставив их зачастую в землю, выдавали его, посверкивая изредка холодком и отчужденностью. "Этот себе цену знает", -- думал про него Семен Аникитич, -- тихоня тихоней, а дай ему волю, да деньжат чуть и... развернул бы свое дело, а тогда бы уж не кланялся, не любезничал..." -- Хороша пушечка, -- щелкнул по стволу пальцем Семен Аникитич. -- Тебе, Федор, и стрелять первому. Не побоишься? -- Чего бояться, коль сам лил, сам ствол сверлил. Не должно быть промашки. Кликнули двух мужиков, и они мигом выкатили пушечку из-под навеса, направили ствол на противоположный необжитый берег речки. Семен Аникитич, прищурясь, наблюдал за действиями своих людей, представляя то время, когда у него будет десяток, а то и больше таких пушечек, вдоволь зелья, ядер -- всего, что нужно для обороны. Вот тогда-то он посмотрит на удивленные лица братьев, и представил, как Григорий, все норовивший показать свое превосходство, разинет рот, увидев торчащие из бойниц Семенова городка жерла пушек. Не будут страшны ни вогульцы, ни татары с грозным ханом Кучумом. Тогда он действительно перейдет через горы и вступит на сибирские земли, крепко обоснуется там. -- Готово, -- крикнул меж тем Федор, забив последний пыж, утирая о штаны замасленные руки, -- тащи прут раскаленный из кузни, -- приказал молодому парню, стоявшему в дверях Тот, не мешкая, принес металлический пруток, раскаленный и чуть красноватый с одного конца Федор, принимая запал, глянул на хозяина, ожидая команды. Строганов одобрительно махнул рукой. Раскаленный прут зажег порох -- и звонко бухнул раскатистый выстрел, каменное ядро со свистом вырвалось из ствола и, перелетев через речку, начисто срезало молодую березку. Та, цепляясь ветвями за соседние деревья, с шумом повалилась на землю, оставя расщепленный обруб. -- Неужто в дерево целил? -- удивился Строганов. -- Не-е-е, то случайно, -- радостно засмеялся Федор. -- Так ты у нас не только кузнец, литейщик, но еще и пушкарь, -- одобрительно похлопал его по плечу Строганов. -- Гут, молодец, -- без улыбки поддержал хозяина Иоганн, -- тольк будет. -- Еще какой толк будет, -- не переставая улыбаться, поднял большой палец вверх Строганов. -- Пойдемте-ка оба в дом. Поговорить надо, -- кивнул мастерам и сквозь толпу работников, собравшихся без приглашения на испытание пушки, первым направился к высокой избе с бревенчатым крыльцом. -- Шнель арбайтен, -- замахал руками Иоганн на мужиков, -- пошель, пошель... -- и не больно ткнул костлявым кулачком под ребра ближайших к нему. Те послушно, без возражений поспешили каждый на свое место. -- Сев у окна, Семен Аникитич неторопливо провел по небольшой пшеничной бородке, дожидаясь, когда усядутся мастера. -- Разговор у меня к вам серьезный, -- заговорил, как и положено хозяину, первым, вглядываясь пытливо в лица то одного, то другого, -- хочу знать, сколь пушечек отлить сможете, скажем, до осени... -- Осень, осень, -- пошевелил пальцами в воздухе Петере, пытаясь вспомнить значение русского слова. -- Когда снег повалит, -- подсказал Федор. -- Ах, да, понял, понял, ~ закивал тот, -- мало, ошень мало время... -- Я и не говорю, что много, -- ответил Строганов, а спрашиваю, -- сколько? Ты, Федор, как думаешь? -- Так и впрямь осень на носу, -- пожал плечами тот, -- не сегодня-завтра дожди зарядят, а там и снега поджидай... -- Сколько?! -- жестко повторил Семен Аникитич. -- Не больше двух, -- Федор развел руками. -- Цвай? -- спросил немец. -- Я, я, цвай пушка. Ошень карашо... -- Мне нужно десять пушек, -- хлопнул ладонью о стол Строганов, -- эти ваши две пушки что есть, что нет их. Десять! -- Больше пяти никак не осилить, хозяин, -- покрутил головой Федор, -- сам подумай: угля мало, руда пустая, слабая... -- И слушать ничего не хочу, -- Семен Аникитич не отступал от своего, -- если люди нужны, то скажите -- с варниц сниму, пришлю сюда. Кони рабочие нужны? Будут. Что еще? Мастера рассеянно смотрели на него, молчали. -- Отчего спешка такая? -- наконец первым заговорил Федор. -- Война что ль будет? -- Будет, -- кивнул головой Строганов, -- еще какая война будет. Пушки ваши мне, как воздух, нужны. Зачем -- не скажу, но нужны. И эту, первую, с собой завтра же заберу в городок. -- Зер гут, -- наконец заговорил тихо Петерс, -- арбайтен, арбайтен, арбайтен. Пошли, -- кивнул Федору. И они, не прощаясь, вышли, оставив Строганова одного. Он переночевал на заимке, а утром заспешил обратно, велел сопровождающим его охранникам привязать к одной из лошадей пушку и доставить в городок. Вернувшись к себе, он, не сняв дорожного платья, кликнул сотника Павла Ерофеева, что уже лет пять нес службу в городке. Тот скоро явился, вопросительно глянул на хозяина. Семен Аникитич сидел под образами, уставя локти в столешницу и положив подбородок на сжатые руки. -- Садись, садись, -- пригласил, -- разговор серьезный к тебе. Ерофеев, тяжело ступая, прошел к столу, придвинул к себе лавку, со вздохом опустился, положил шапку рядом. Так он молча просидел несколько минут, и Строганов, казалось, забыл о нем, сосредоточенно думая о чем-то своем. Павел несколько раз кашлянул в кулак, как бы напоминая о себе. Раскрыл было рот, чтоб спросить, зачем звали, но хозяин, спохватившись, заговорил первым. -- Слыхал я, будто бы ты, Павел, когда-то с казаками дружбу водил... -- Было дело, -- криво усмехнулся тот, подумав, что правы те, кто говорил, мол, у хозяина полно наушников, которые обо всем доносят ему, получая за то отдельную плату. -- Да ты не бойся, дружбу с ними в вину не ставлю, -- успокоил его Строганов, -- хочу узнать у тебя... -- чуть помолчал Семен Аникитич, -- много ли у них людей? Сколько всего наберется, если вместе собрать? Десять сотен? Двадцать? А может, и все полета? -- Э-э-э... Да ты, хозяин, полегче чего спроси. Про то, сколь казаков есть, поди, один Господь Бог и знает. Но много, может, и полета сотен будет. Они ведь и казаки разные встречаются... Волжские, донские, есть и такие, что на Яике обитаются. А чего это у тебя интерес такой до казаков, позволь узнать. -- Скажи, а на службу ко мне они пойдут? -- А чего они тут забыли? -- вопросом на вопрос ответил Павел Ерофеев, пожимая плечами. -- Караул нести! Что ж еще. -- Вряд ли... Непривычные они, чтоб в крепости сидеть, в щелку глядеть, осадчиками прозываться. Казаки -- они простор, волю любят. -- Но ты же пошел на службу ко мне. -- Со мной разговор особый. Нужда заставила сюда податься... -- Так что за нужда? -- пытливо выспрашивал Строганов. -- Не обезножил, сила имеется, башка, вроде как, неплохо варит. Чего не ложилось в казаках? -- Ладно, скажу тебе, хозяин, все одно узнаешь рано ли, поздно ли. Повздорил я там с атаманом одним из-за девки, да и... -- Павел опустил голову и неожиданно замолк. -- Вон чего, -- догадался Строганов, -- поди, и жизни лишил атамана того, а чтоб тебя не прирезали дружки и подался в бега. Так? -- А почти так, -- согласно кивнул головой тот. -- Ну, то дело давнее, поди, и забылось уже. Ты у меня, почитай годков пять как служишь... -- Точно, шестой год пошел тому. -- Вот и ладно. Хоть и говоришь, будто не схотят казаки в услужение ко мне наниматься, но невелик грех будет, коль ты с приглашением таким отправишься на Волгу... -- Я? -- встрепенулся Павел. -- Ты, ты, -- Строганов сощурил глаза, словно шилья воткнул в Ерофеева, и тот вдруг обмяк, тяжело вздохнул и слушал далее, не перебивая. -- Я так понял, что казаки там разные есть. Есть такие, что ни за какие коврижки на службу наниматься не пойдут, а есть и иные. Вот и посули ты им хорошую кормежку, жалованье, оружие, какое пожелают... -- Ну уж, -- не вытерпел сотник, -- ты уж загнул, хозяин... -- Мое слово -- закон. Знаешь сам. Сказал -- выполню. В Москву, в Казань обоз снаряжу, а найду все, что обещано. -- Это не спорю. Держишь ты, хозяин, слово. Сколь же ты человек призвать хочешь? Сотню? Две? -- Да не меньше пяти. -- Пять? Да они тут все вверх тормашками подымут, поставят. Видать, не имел дела ты с казаками. -- Ничего. Мы еще поглядим, кто кого. Есть у меня слово такое, супротив которого никто не устоит. Справлюсь и с ними. -- Куда ж тебе столько воинов? С кем воевать собрался? -- Коль сам не догадлив, то нечего и спрашивать. Отправишься на лодке с десятью гребцами в конце недели. Дорогу, надеюсь, сыщете. А до снега успеешь обратно возвернуться. -- А коль не приведу казаков? Тогда как? -- Павел поднялся. -- Не приведешь в этот раз, в другой сами придут. Главное, чтоб весть моя до них дошла. Я так думаю. БЛАЖЕНСТВО ГРЯДУЩИХ Князья Федор Барятинский и Алексей Репнин пробирались вдоль Волги в поисках казачьих разъездов, чтоб передать атаманам грамоту от царя московского о службе военной. Их сопровождал небольшой отряд в двадцать человек легко вооруженных стрельцов. Ехали уже неделю по почти безлюдным местам, где совсем недавно прокатилась крымская орда Девлет-Гирея, оставляя после себя головни обгорелых деревень, вытоптанные поля. Федор и Алексей были уже опытными воинами, успевшими повоевать в Ливонии, оба женились, имели детей. В них трудно было узнать молодых князей, несших когда-то дозорную службу с отрядами Алексея Даниловича Басманова. Многое вспоминалось им о прошедших годах сейчас, когда они вновь ехали по тем самым местам. Нет в живых Басмановых (ни отца, ни сына), уличенных в измене царю и казненных в один день. Нет доблестного старого воеводы Воротынского, умершего под пытками. Едва уцелел род их друга Петра Колычева, многих из которых также отправили на плаху. Но здесь, на степных просторах, вдали от царских покоев, не хотелось вспоминать о казнях. Ласковый ветерок, не предвещавший пока скорого приближения осени, обдувал лица, ворошил волосы, отдохнувшие за ночь кони бежали резво и жизнь казалась чудесной. -- Помнишь, как когда-то здесь зайцев гоняли? -- крикнул громко скакавший чуть впереди Барятинский. -- А как же, -- отозвался Алексей Репнин, -- помню, даже дома часто вспоминаю, с чего наша служба начиналась. -- А Василия помнишь, что учил нас на ночлег устраиваться? -- Конечно... И бой тот с крымцами помню, когда мы едва уцелели, если бы не он. Лихой воин был... -- Почему был? -- удивился Барятинский. -- Так, не видно его. Видать, сгинул где-то. -- А я его часто вспоминаю. Особенно, как он за меня в Бахчисарае выкуп заплатил, а сам остался... -- Барятинский помолчал и добавил, -- нет, не верю, будто погиб. Не тот он человек, чтоб погибнуть. Нет, не тот. -- В жизни всякое бывает, -- глубокомысленно закончил разговор Алексей Репнин, и они долгое время ехали молча. Под вечер, поднявшись на высокий степной курган, на некоторое время остановились, любуясь открывшейся перед ними рекой, которая делала здесь широкий поворот, расчленившись на два рукава, обтекая большой, заросший густым лесом остров. -- Вон, гляди, -- указал Репнин, -- две барки купеческие, видать, плывут. -- Точно, одну вижу, -- Барятинский приставил к глазам руку козырьком, вглядываясь вдаль, пытался обнаружить, где Алексей увидел вторую. -- Неужели не видишь? Да вон она, подле самого берега плывет. -- А-а-а, -- протянул Федор, -- вроде, вижу. -- Он скрывал от товарища, что после ранения под Смоленском зрение его начало слабеть, и он порой не различал лицо человека и с десяти шагов. Но так бывало не всегда, обычно глаза не подводили его, а сейчас он просто не разглядел плывущую под самым берегом купеческую барку. -- Видать, на Астрахань плывут, -- предположил Репнин. -- Должно быть... -- Гляди, гляди! -- вдруг взволнованно вскричал Репнин. -- Чего это? -- О чем ты? -- не понял Барятинский. -- Челны или иные лодки к ним направились. Штук с десять будет. -- Рыбаки, может? -- предположил Федор, пытаясь разглядеть небольшие суда, но это удалось ему далеко не сразу. Зато его зоркий друг взволнованно пояснял обо всем происходящем: -- Стреляют с лодок тех... Рыбаки, говоришь!? -- Куда стреляют? -- Так по купцам! Куда же еще! -- Неужто разбойники? Чего делать станем? Помочь бы надо купцам. -- Поможешь тут. Они -- на лодках, а мы -- на конях. К ним тем временем подъехали изрядно постегавшие стрельцы, чьи лошади были не столь выносливы. -- Поди, казаки и вольничают, -- высказался вслух самый старый в отряде Митрофан Сизый, -- знаю я ихние повадки... Мы едем их на цареву службу приглашать, грамоту везем, а вот она ихняя служба. Чего им головы подставлять, кровь проливать, когда пожива рядом. В это время с переднего судна глухо прозвучал звук пушечного выстрела и небольшое серое облачко поднялось над бортом купеческой барки. Одна из лодок перевернулась, верно, в нее и угодило пушечное ядро, но остальные подплывали все ближе к замедлявшему ход судну. Раздался еще один пушечный выстрел -- и другая лодка словно переломилась пополам. -- Ай, молодец пушкарь! -- закричали возбужденные стрельцы, с интересом наблюдавшие за развернувшимся перед ним сражением. -- Ему первому повешенным и быть, -- отозвался Митрофан Сизый, -- казачки за убийство дружков своих по головке не погладят. -- Смотрите, а другая барка к берегу причалила... -- Точно. Видать, прятаться побегут в кустики, -- стрельцы дружно засмеялись, -- у кого живот слабый. -- Надо хоть эту барку, что у берега, защитить, -- зло дернул себя за ус Федор Барятинский, -- а то смотрим, как разини на базаре. Вперед, готовь пищали, -- и, хлестнув коня, первый поскакал вниз с кургана, а за ним Репнин и остальные стрельцы, на ходу освобождая из дорожных чехлов ружья Когда они подскакали к берегу, то увидели брошенную тяжело груженную, низко осевшую в воде барку, к которой подплывали три казачьих челна. На самой барке никого не было, видно, купцы и впрямь сбежали, не желая рисковать жизнью ради собственного добра. -- А ну, ударь по ним с берега, -- скомандовал Барятинский и, тщательно прицелившись, выбрал переднего, сидевшего на струге гребца. Он глянул через плечо и увидел, что все стрельцы, встав в ряд, выцеливают людей, подплывающих к брошенному судну. -- Огонь! -- крикнул он и подвел фитиль к затравке. Первый залп был столь силен и точен, что почти все казаки, сидевшие в первом струге, были ранены или убиты. Тотчас с двух других стругов раздались ответные выстрелы, ранив несколько коней и молодого стрельца. -- Укрыться за деревьями, -- скомандовал Барятинский, отбежав в сторону и встав за толстым стволом огромной раскидистой ивы, ветви которой опускались к самой воде. -- Нам не выстоять против них, если они соединят силы, -- зло выкрикнул Алексей Репнин, подбегая к дереву. -- Неужто испугался, -- поддразнил друга Федор, торопливо заряжая пищаль немецкой работы, подаренную ему отцом по возвращении из Крыма. -- Не бросайся словами, Федор, -- сверкнул глазами Репнин, -- какой смысл гибнуть от рук разбойников... Что они нам... -- Когда-то умирать все одно придется... Не все ли равно, -- Барятинский выставил пищаль из-за дерева и стал наводить ее на кого-то, невидимого Репнину. -- Умереть ему не терпится, -- сплюнул на землю Алексей, -- места получше выбрать не мог. -- По берегу человек двадцать верховых скачут, -- выкрикнул из-за соседнего дерева Митрофан Сизый. -- Ну, что я тебе говорил? -- Алексей Репнин пытался отговорить друга от стычки с разбойниками, которая дорого могла им обойтись, -- мы же посланы не купцов защищать, а казачьих атаманов искать. С царевой грамотой посланы! Слышишь ты меня?! -- Слышу, слышу, -- ответил Барятинский и поднес в очередной раз фитиль к полке с порохом. Облако дыма на какое-то мгновение окутало их, но быстро унесенное ветерком поплыло назад, и Федор, сузив глаза на почерневшем от выстрелов лице, недобро глянул на Репнина, -- только не привык я в сторонке держаться, когда добрых людей обижают. -- Потом глянул на приближающихся верховых и, быстро вскочив в седло, крикнул укрывшимся за деревьями стрельцам. -- Ждать меня здесь. За главного -- князь Алексей остается... -- Федор! Куда ты?! -- бросился к нему Репнин. -- К ним, -- не объясняя своего поступка, ответил тот и, дав шпоры коню, поскакал навстречу верховым. Те, увидев, что к ним направляется лишь один всадник, придержали коней, ожидая его на безопасном расстоянии от укрывшихся за деревьями стрелков. Барятинский тоже придержал коня, остановившись в двадцати шагах от всадников. -- Кто такие? -- выкрикнул он резким, привыкшим повелевать голосом. Впрочем, он уже по одежде догадался, что перед ним казаки, которых они столько дней искали. -- Сам кто таков будешь, -- небрежно крикнул седоусый казак, выехавший чуть вперед от основного отряда. -- Князь Федор Барятинский, -- отчеканивая слова и не выказывая ни малейшей тревоги за свою судьбу, ответил тот. -- А чего вы пальбу устроили? -- опять задал вопрос седоусый. -- Не ляхи, не татарва, а по своим, русским же и стреляете. А? -- А послан я царем к вашим атаманам, чтоб передать грамоту. -- Так давай ее сюды, -- седоусый явно тянул время. Федор, крутнув головой, увидел струги, что первыми напали на купеческую барку и теперь, видно, пограбив ее, подходили вплотную к берегу. На каждом из них было не меньше десяти человек, а самих стругов с полдюжины. Значит, они раз в пять-шесть по числу превышали его отряд. Может, и прав Репнин, не надо было заступаться за купцов, но уж коль ввязались в заварушку, то надо держаться до конца. -- Мне нужно вручить грамоту всему казачьему войску, а не какому-то там... -- разбойнику -- хотел крикнуть он, но сдержался, добавил, -- первому встречному. -- Ишь, чего захотел, чтоб мы из-за тебя крут собирали! -- ответил казак. -- А не хочешь по-хорошему грамотку отдавать, то и силком отберем. Может, ты брешешь про грамоту. А ну, покажь! -- Пес брешет! Я царев слуга, и не бывать тому, чтоб не выполнил его приказание. Убьете меня, так что с того? Все царю станет известно. Конники топтались на месте и не решались броситься на него, то ли опасаясь ружей стрельцов, направленных на них, то ли слова о царской грамоте подействовали, но они начали о чем-то совещаться. -- О чем царская грамота будет? -- крикнул, наконец, седоусый, и по его вопросу Федор понял, что стычки, возможно, удастся избежать. -- Как приедем к вам на круг, тогда и узнаете. -- Вели своим людям не стрелять. -- А ты своих уводи. Мы следом поедем, -- поставил условия Барятинский, не желая соединяться с казаками. -- Ладно, езжайте за нами, -- нехотя ответил седоусый казак и поворотил коня в противоположную от реки сторону. Барятинский подал знак стрельцам, чтоб ехали к нему и, дождавшись их, тихо проговорил: -- Оружие держать наготове. Не верю я им. -- Точно. В открытую они не полезли, а исподтишка запросто могут, -- согласился Митрофан Сизый, -- я уже с ихним братом дело имел. Ехали долго и уже в темноте почуяли запах дыма, затем услышали собачий лай, потом отдаленные огоньки выдали присутствие людского жилья. -- Эй, ждите здесь, -- послышался голос седоусого, -- в станицу мы вас все одно впотьмах не запустим. -- Хорошо, -- ответил Барятинский, тяжело спускаясь с коня на землю и разминая обеими руками затекшую спину. -- Митрофан, подберись тихонько к самым воротам, может, услышишь, чего они там толкуют. -- Держите повод, -- ответил тот откуда-то из темноты, -- сейчас, князь, я мигом... -- Да тише ты, тише, -- приглушенно шептали стрельцы. И по напряжению в их голосах Федор понял, что и они не особо доверяют казакам. Митрофан вскоре вернулся и горячо зашептал на ухо Барятинскому: -- Сюда идут. С факелами человек пять, а может и поболе. -- Ладно, молодец. Не слышал, о чем говорили? -- Где там услышишь. Крепость у них сурьезная. С вышками, с воротами. Едва подобрался. Барятинский сам уже видел направляющиеся в их сторону, колеблющиеся и перемещающиеся по воздуху факельные огни, а затем различил и фигуры людей, лица, чуть освещенные неровным слабым огнем. -- Кто тут царский гонец будет? -- зычный, сильный голос принадлежал могучему казаку в бараньей папахе на голове и с курчавой бородой, закрывавшей пол-лица. -- Князь Федор Барятинский. Гонец от царя московского Ивана Васильевича послан с грамотой к атаманам казачьим. -- Где грамота? -- Она у меня, но я должен знать, кому ее вручаю... -- Матвей Мещеряк. Выборный атаман этой станицы. -- Хорошо, однако царская грамота не к одному атаману, а ко всем казакам. И говорить мне надо со всеми сразу... Собери круг. -- Ишь, чего захотел, князь, -- крякнул атаман, отведя в сторону факел, вероятно, чтоб скрыть усмешку, -- всех атаманов собрать! Я в донские станицы не поеду, а они ко мне не пожелают. Не выйдет, -- и Мещеряк развернулся, собираясь уйти. -- Но ведь можно зачитать грамоту завтра на общем кругу вашей станицы, а затем мы переедем в другую. -- Хитер, -- атаман остановился, вновь повернувшись лицом к Федору, -- пусть будет по-твоему. Завтра к полудню круг созову. Прощевайте... -- А ночевать нам где? -- растерялся князь Федор. -- Не тут же под стенами... -- Вас проводят, -- ответил Мещеряк. -- Эй, Савва, укажи им, куда коней поставить, и где самим обустроиться, -- обратился он к невысокому казаку с раскосыми глазами. -- То мой есаул, Савва Волдырь. К нему и обращайтесь за всем, -- и атаман, не спеша неся факел перед собой, от которого ясно высвечивался его широкий силуэт, зашагал вместе с казаками в сторону темнеющих строений станицы. -- Аида за мной, -- махнул им Волдырь и повел их в темноту. -- Куда это ты нас, -- догнал его Алексей Репнин, -- не на погибель ведешь? Почему не в городок? -- В городке казаки живут, а вы -- царевы слуги. Вам туда нельзя. -- Боитесь нас что ли? -- с издевкой спросил Репнин. -- Дура... За вас боимся. Прирежут ненароком и поминай как звали. Для таких как вы у нас отдельный курень имеется. И точно, он привел их в просторную избу с низким потолком и обмазанными глиной стенами, где на полу лежали ворохи старого сена, а вдоль стены тянулась одна большая лавка. -- Да нам всем не войти, -- развел в растерянности руками князь Федор. -- По очереди ночуйте. Вам же спокойнее. Пущай дозорные снаружи поглядывают кругом. Вы, говорят, сегодня наших казаков постреляли, когда они купецкую барку шарпали, а за такие дела у нас не прощают. Коней в загон поставьте. Вон, рядом, -- и не прощаясь, Болдырь ушел, унося с собой и факел. Чертыхаясь и поминая казаков недобрым словом, стрельцы поделились надвое и бросили жребий, кому первыми нести караул подле избы. Федор Барятинский лег поближе к небольшому оконцу, положив рядом с собой заряженную пищаль, пощупал на месте ли кисет с огнивом. Другие стрельцы тоже улеглись в обнимку с ружьями. Но ни ночью, ни до полудня следующего дня никто даже не приближался к месту их обитания. По гомону доносившихся голосов догадались, что казаки собираются на круг, а вскоре появился и есаул, передав слова атамана, чтобы шел только главный гонец с помощником. Барятинскому и Репнину ничего другого не оставалось, как выполнить их условия. Царскую грамоту перед собравшимися казаками, которых, как он прикинул, было не меньше трех сотен, читал сам Барятинский. Когда он закончил чтение и вновь свернул ее, то весь казачий круг настороженно молчал. На небольшой помост в центре площади-майдана не спеша поднялся и встал рядом с князем Федором атаман Мещеряк. -- Я, казаче, что думаю, -- начал он осторожно, цедя каждое слово, -- спасибо царю-батюшке, что про нас помнит и к себе на службу зовет. Только вот про плату за службу тут ничегошеньки не говорит. Отчего так? А, князь? Бесплатно хочет царь заставить нас служить? Али как? Ответь. -- Плата обычная, -- Федор пробежался взглядом по лицам сгрудившихся казаков и не нашел в них особой заинтересованности от чтения царской грамоты, -- в зависимости от чина и звания. Рядовому -- по гривне в месяц, а сотнику -- по три. -- Чего-то больно много сотнику выходит, -- выкрикнули из середины толпы, -- мы у себя все поровну делим. За что ему такой причет? -- Слушайте, станичники, -- не выдержал Барятинский, -- я не торговаться приехал, не баранов покупать, а призвать вас на службу. Грамоту царскую я прочел. А кто служить пойдет, тот в накладе не останется. Казаки долго шумели и все пытались выяснить, какая часть от захваченной у врага добычи им причитается, как будут кормить, кто станет поставлять корм для коней и подобные мелочи. Федор глянул на Алексея Репнина, который стоял чуть позади него и с презрением поглядывал на торгующихся казаков, и подал знак, что пора уходить. Тот утвердительно кивнул, и они направились к краю помоста. -- А вы куда? -- остановил их удивленный Мещеряк. -- Круг еще не закончен. Куда приходить тем, кто согласится на службу пойти? -- Ждите здесь, -- Барятинский чуть приостановился, -- как объедем остальные городки-станицы ваши и обратно возвращаться станем, то всех и заберем, доставим в Москву. ...Они объехали еще десятка два станиц, где также собирали круг, казаки торговались, выказывали недовольство царским обещанным жалованием, и никто особо не горел желанием идти на войну в далекую Ливонию. Последний городок, куда их привезли, носил странное название -- Качалин. -- Может, здесь поболе охотников сыщется, -- почти с сочувствием заявил им Савва Болдырь, отряженный с ними атаманом Мещеряком в качестве сопровождающего, -- новоходы здесь все собраны. -- И на вопрос Репнина, кто это такие, охотно пояснил, -- да кто недавно в казаки подался. Тех новоходами и зовем. И Качалин он потому, что то придут, то разбегутся, черт их поймет. Качалы, они и есть качалы... Даже по одежде обитателей качалинского городка можно было отличить их от старых казаков: крестьянские армяки и зипуны, татарские халаты, войлочные валяные шапки, небогатое оружие. Когда Федор Барятинский объявил им о царском приглашении на службу, то не последовало обычных вопросов о жаловании, корме для коней и прочем. Но некая осторожность витала над толпой. Князь Федор догадался, что им внове слушать приглашение самого царя идти к нему на службу. Большинство среди них, судя по угрюмости лиц, изработанным заскорузлым рукам, были бежавшие на волю пахари, вотчинники, смерды, не особо еще привыкшие к вольной жизни. Наконец, в первом ряду сухощавый жилистый казак осторожно спросил, как бы опасаясь подвоха в приглашении: -- А ежели мы откажемся? Тогда как? -- То твоя воля, -- крикнул стоявший рядом с Федором Болдырь, -- хошь казакуй и дальше, соси кулак слаще, а хошь воевать, так подавайся с войском царевым. -- А прозвание записывать станут? -- раздался другой настороженный голос. -- Хоть горшком назовись, -- пояснил словоохотливый Болдырь, -- вот меня Саввой поп-батюшка назвал, а люди Волдырем прозвали. И что с того? Верно, подумали, что вас старые хозяева разыщут да обратно возвернут? Не бывать тому. Кто в казаки попал, тот обратно не воротится. Не бывало у нас еще такого. Так что сходите, повоюйте, а кто живым останется, соплей на кулак намотает, оружие себе справит, доспехи, одежонку кое-какую, коня доброго, глядишь, и обратно вернется. Слова Волдыря подействовали на многих и к писарю подошли сперва человек десять, а затем чуть не половина собравшихся, все еще осторожно поглядывая на царских гонцов. -- Слушай, Федор, -- тихо проговорил ему на ухо Репнин, -- глянь вон в тот конец. Никого не узнаешь? -- и он указал на стоявшую отдельно от остальных группу казаков, в центре которой стоял кряжистый, широкоплечий, из зеленого сукна кафтане казак, внимательно глядевший на них. -- Вроде, знакомый, -- ответил Федор, силясь припомнить, откуда он знает этого человека. -- Неужто не узнал? То ж Василий... -- Точно он... -- заулыбался Барятинский. -- Чего же не подойдет тогда? -- Верно, неловко ему. Кто знает... Барятинский же, окончательно признав в широкоплечем казаке своего спасителя, расталкивая толпу, кинулся к нему, не переставая улыбаться. -- Василий! Не признал что ли?! -- и широко раскинул руки для объятий. -- Здравствуй, князь Федор, -- скромно ответил тот, -- как не признать. Признал. Да не ровня я тебе, чтоб обниматься. -- Ты это... не придумывай разное... Я ж тебе жизнью обязан, -- и князь на глазах удивленных казаков обхватил его за крепкую шею, притянул к себе. -- А мы и не знали, Ермак, что у тебя среди царских посланцев дружки имеются. Гляди-ка... -- загомонили казаки. -- Ладно тебе, Яков... Воевали вместе... Чего там, -- как бы оправдываясь, отвечал на смешки товарищей Василий Ермак. -- Помнишь, как от крымцев уходили? Помнишь? В леске тогда еще спрятались... А потом самого Девлет-Гирея схватить хотели. Не забыл? -- переполненный радостью встречи спрашивал Барятинский. -- Как не помнить, помню. Такое не забудешь... -- Он у нас такой, -- опять засмеялись казаки, -- коль сказал, то самого крымского хана заарканит и на веревочке приведет. Приведешь, Ермак, коль на спор? -- Да мы и тогда заарканили б его, коль не промашка одна, -- ответил за чуть смутившегося Василия князь Федор. -- Где сейчас Колычев? Жив-здоров? -- А чего ему сделается, -- ответил подошедший к ним Репнин, похлопал Ермака по крутому плечу и добавил, -- а ты, я гляжу, на здоровье не жалуешься. Ишь, каков стал -- богатырь! -- Ты уж скажешь, -- еще больше смутился Ермак, который и впрямь был чуть ли не на четверть шире в плечах худощавого Репнина. Да и среди остальных, находившихся рядом казаков, он отличался скрытой силой, присутствующей и в повороте головы, и в движениях рук, налитых на груди мышцах. -- Оставайтесь с нами, глядишь, через годик тоже сил понаберетесь, -- шутливо предложил крутившийся меж ними юркий Гришка Ясырь. -- Мы бы с радостью, да велено возвернуться вскорости. Вот, вас хотим с собой зазвать. -- А мы чего... Мы с радостью, -- за всех ответил Ясырь и тут же осекся, встретившись с тяжелым взглядом Ермака, -- как Василий скажет, -- добавил и спрятался за спину Ильина. -- О том хорошенько подумать, покумекать надо, -- свел брови Ермак, -- на зиму глядя на войну переться... -- Некогда думать, -- покачал головой Репнин, -- ляхи прут на нас. Король у них нынче новый. Стефан Баторий. Не слыхали? Больно лют и умен. Разбил нас на границе, крепостей несколько занял. -- Как не слышали, слыхали, -- поскреб голову Яков Михайлов, -- были люди с ихней стороны, сказывали. Он не только нас, но и черкас поуспокоил. Такому палец в рот не клади... -- Думайте, казачки, думайте. Неволить вас никто не станет, -- со вздохом закончил Федор Барятинский, -- а нам поутру и обратно пора ехать, тех на Москву вести, кто согласие дал. Жалко, ежели ты, Василий, от такого дела в стороне останешься... -- Поглядим... -- успокоил его Ермак, подмигнув незаметно, -- дай срок до утра. Тогда и скажу свое слово. Утром Василий Ермак, одетый по-походному, и с ним его сотоварищи верхом подъехали к собиравшимся в дорогу Барятинскому и Репнину. -- Однако, разбередил ты мне душу, князь Федор, -- проговорил Ермак, пощелкивая плетью по голенищу сапога, -- соскучился, видать, я по ратным делам. Не воевал еще с ляхами. Надо поглядеть, каковы они в деле. -- Так там не одни ляхи, -- радостно улыбаясь, махнул рукой князь Федор, -- а и литва, и немцы, свеи Всех узнаешь... Вместе с ним из Качалинского городка вышло еще полторы сотни пеших и конных казаков, а всего со всех станиц казачьих набралось без малого шесть сотен. Уже в последней станице к ним подошел чернобородый Мещеряк и указал на идущего следом человека: -- Еще один гонец прибыл. Только не с Москвы, а с Уральских гор. Тоже на войну зовет. -- Это куда? -- спросил Ермак. -- От купцов Строгановых, -- отозвался гонец. -- Сам я, Павел Ерофеев, буду от них посланный... -- А что, жив еще старый Строганов? -- Аникита Федорович? Да уж сколько годков, как в земле. Теперича его сыновья заправляют всем. А ты, казак, видать, знал старого хозяина? -- Да знал немного, -- нехотя ответил Ермак, -- приходилось бывать в городках ваших. -- Ну, так пошли обратно. Молодой хозяин, Семен Аникитич, обещал и обрядить, и оружие, какое захотите, дать и сверх того жалование денежное положить. Соглашайтесь. -- Опоздал ты, гонец, малость. Чуть раньше, так глядишь и пошел бы, а теперь сговорились мы царю помочь, с ляхами повоевать малость. -- Жаль, а то нас хан Кучум скоро спалит, с земли сгонит. -- Хан Кучум, -- Ермака словно кто в спину ударил, -- он войной идет? -- А то как? С вогульцами мы и так справлялись, а у него, сибирского хана, воинов много поднабралось. -- Ладно, подождут пусть Строгановы. Будем живы, глядишь и нагрянем к вам на службу, коль царская не понравится. Точно говорю? -- Ермак повернулся к казакам, внимательно прислушивающимся к разговору. -- Отчего же не спытать счастья, -- отвечали те, -- ляхов побьем, может, к вам на подмогу заявимся. Ждите... -- Долго ли ждать? -- уже сзади прозвучал вопрос. -- А кто тебе скажет... Как царь-батюшка нас отпустит, так и вернемся обратно. Тогда присылайте сватов, авось, слюбимся. -- И казачьи сотни запылили вдоль волжского берега. Ермак ехал в одном ряду с Барятинским и Репниным, глянул на противоположный волжский берег и ему подумалось, будто он вновь едет по берегу Иртыша, а на той стороне пасутся его кони, машут призывно руками нукеры... БЛАЖЕНСТВО ВЕРЯЩИХ Лагерь русского войска, что должно было выступить навстречу шедшему на Ливонию Стефану Баторию, временно разбили в Коломенском. Ждали приезда царя и торжественного молебна по случаю начала похода. Ермака и остальных казаков соединили с другими казачьими сотнями. Воеводой над ними был поставлен Андрей Хворостинин. По его приказу Ермака назначили сотником качалинских казаков. Все полки стояли наготове, чтоб выступить, как только будет объявлено. Стоял хмурый осенний день, когда в коломенском лагере появился сам царь Иван Васильевич в сопровождении своего сына и нескольких бояр. Он велел построить полки на пригорке возле речки и верхом объехал все войско, зорко оглядывая ратников. Василий Ермак стоял чуть впереди своих казаков и ему показалось, будто царь на какое-то мгновение задержал взгляд своих серых глаз на нем. Иван Васильевич заметно сутулился, но в седле держался по-молодецки, умело сдерживая пританцовывающего под ним породистого аргамака. Затем начался молебен, который служил сам митрополит московский Антоний, совсем недавно приехавший в стольный град из Полоцка. Его тихий голос едва долетал в сыром воздухе до воинства, стоявшего поодаль, и митрополит, верно, понимал это, торопился, спешил закончить службу. Иван Васильевич, стоявший с сыном напротив него, первым подошел к кресту и, отойдя в сторону, внимательно смотрел, как другие воинские начальники целуют большой и тяжелый для старческих митрополичьих рук крест, кланяются царю, возвращаются на место. Выждав окончания службы, к Ивану Васильевичу неслышно подкатился колобком Богдан Бельский, что-то зашептал на ухо. Тот усмехнулся, отчего правую щеку свело, словно судорогой, и обратился к митрополиту: -- Могу ли я испросить твоего благословения на честной пир для воинства своего во имя успешного похода нашего? Антоний торопливо благословил царя с сыном, прошептав старческими губами: -- Царь сам себе владыка... Чего меня, немощного, спрашивать. Я в делах мирских не советчик... -- Посидишь с нами за столом? -- приподнял вопросительно брови Иван Васильевич. -- Вели не неволить меня. Пусть обратно в келью отвезут... -- Ай! Уезжай, коль брезгуешь, неволить не стану, -- и, круто повернувшись, зашагал к стоявшему неподалеку летнему дворцу. Богдан Бельский, пока шел смотр и молебен, успел установить прямо во дворе длинные широкие столы, накрытые узорчатыми скатерками и уставленные блюдами с жареным мясом, кубками с вином. Несколько слуг катили мимо столов большие дубовые бочки с вином, предназначенным для угощения простых воинов. Воеводы и сотники были приглашены за царский стол. Ермак, в смущении подойдя к столам вслед за остальными, увидел сидевших напротив Барятинского и Репнина, машущих ему руками. Обойдя вокруг, сел меж ними, принял пододвинутый ему кубок. Иван Васильевич пожелал всем с честью повоевать с королем польским и изгнать его с русских земель. Все дружно подняли кубки, выпили, потянулись к угощению. Потом говорил воевода Шуйский, пообещавший царю жизни не пожелать, но отвадить поляков соваться на русскую землю; вставали другие воеводы, тоже обещали сложить головы, но не пустить поляков к Москве. Ермак уже особо и не слушал их речи, а больше поглядывал на сидевших за столами воинских начальников. Большинство среди них были молоды, но встречались люди почтенного возраста, что сидели поближе к царскому краю. Неожиданно Иван Васильевич, пьющий со всеми наравне, и каждый раз осушая до дна наполненный виночерпием кубок, сморщился и спросил громко Богдана Вольского: -- Отчего мясо такое жесткое? Кто готовил? -- Да как всегда... Повар твой, государь, Матюшка. -- Почему мясо жесткое? -- с пьяной непререкаемостью повторил царь, ткнув пальцем в кусок, лежавший перед ним. -- Так то, видать, медведь больно старый, -- попытался отшутиться Бельский, -- долго жил на свете. -- Это какой медведь? -- Государь велел сам зарезать второго дня медведя старого, что при дворе в клетке держали. -- Моего Мишаню зарезали? -- закричал царь, и было трудно понять, то ли он шутил, то ли сокрушался о своем любимце. -- А кто теперь меня веселить будет вместо него? -- Кто царя веселить будет? -- выкрикнул тоже изрядно захмелевший царевич Иван. -- Ты, Богдашка? -- Да есть молодой медведь. Его и оставили. -- Где он? -- Иван Васильевич повел головой вокруг, словно медведь мог находиться где-то рядом. -- Где ему быть... -- ответил Бельский, -- в сарае на цепи сидит. -- Вели привести к нам. Хочу проверить воинов своих. Кто против медведя выйдет один на один, тому панцирь знатной работы подарю. -- Добре, добре, -- закивали головами гости, ожидая интересное зрелище. Лица у всех раскраснелись, глаза заблестели. -- Ведут, ведут медведя, -- указал рукой царевич Иван, выскочивший из-за стола. Двое здоровенных мужиков, натянув в разные стороны цепи, прикрепленные к ошейнику, надетому на шею медведю, вели его к столам. Тот упирался всеми четырьмя лапами, шел, смешно переваливаясь с одного бока на другой, тянул носом воздух, чуя аромат, исходящий от столов. Собравшиеся гости при виде зверя зашумели еще громче, застучали, затопали ногами, чем окончательно привели медведя в замешательство. Он уперся в землю и натянул цепи, не давая слугам тащить его дальше. -- Ишь ты! Не хочет к нам за стол. Не хочет! -- засмеялся Иван Васильевич. -- Ну, молодцы, выходи, кто не боится! В дальнем конце поднялся высокий светловолосый детина в красном стрелецком кафтане и, развязывая на ходу кушак, направился к медведю. -- О, да то Ильюха Муха! -- заволновались за столами. -- Этот сдюжит! Силища у него дурная. -- Давай, Ильюха, заломай его! -- поддержали крепыша стрельцы. -- Не выдай! Панцирь царский получишь! Илья скинул с себя кафтан, обнажив могучую фигуру, и широко развел руки, как бы приглашая медведя помериться силами. Слуги бросили цепь и отскочили в разные стороны. Медведь некоторое время стоял неподвижно, а потом неожиданно отвернулся от людей и не спеша заковылял обратно в сторону сарая. -- Испужался мишка Ильюху нашего! -- засмеялись за столами. -- Нет! Так ты панцирь от меня не получишь, -- замахал руками Иван Васильевич, -- без драки не дам. Догоняй мишку, побори его! Тогда и панцирь твой. Ермак сразу определил, что медведь слишком молод и, видимо, вырос в неволе, был почти ручным. Это не тот лесной хозяин своих владений, хитрый и коварный, что может одним взмахом лапы переломить хребет лошади, свернуть голову человеку. Этот, видать, еще и крови людской не пробовал, а испугавшись шума и криков, поспешил убраться восвояси. Но и он мог быть опасен, если раздразнить. Хорошо, если Илья понимал это... А Ильюха, подзадориваемый выкриками товарищей, бросился следом за убегающим