свой голос. -- У кого пищали заряжены, целься лучше и стрелять наверняка. Остальные, за мной! -- И первым выскочил на береговую косу утрамбованного песка, и в первый раз вспомнил о царском панцире, что сегодня надел перед выступлением. Нападающих было в несколько раз меньше, но они держались уверенно, скакали строем попарно, и ему вспомнились рассказы братьев Мезецких, как ведут себя в бою поляки и немцы. Все они были закованы в латы, а лица скрывали опущенные вниз забрала, отчего казалось, что на тебя несутся неведомые неземные существа, явившиеся из морских глубин. Ермак, выставив вперед копье, низко пригнувшись к гриве коня, скакал первым. Казаки, чуть поотстав от атамана, старались рассыпаться привычным широким строем, чтоб охватить врага, закружить, завертеть его и достать сбоку, со спины. Но их противник был готов к подобному, потому что они вдруг рассредоточились, раздвинулись, не сбивая строя, только слышались команды на незнакомом языке. -- Немцы! Точно немцы, -- крикнул кто-то из-за спины и, обернувшись, Ермак увидел того самого толмача, что совсем недавно допрашивал ускользнувшего от них пленника. -- Бери того, что слева, -- крикнул он толмачу и рванул коня чуть правее, сшибся с передним всадником, не ожидавшим удара и не успевшим прикрыться длинным щитом. Копье Ермака угодило ему в грудь и переломилось у самого наконечника. Стальные доспехи он вряд ли пробил, но всадник, перевернувшись через голову, полетел на землю и тяжело шлепнулся, ударившись головой о камень. "Один готов", -- отбросил Ермак бесполезное копье, выхватил саблю. Рядом проскочил другой воин с перьями на шлеме и остроносой мордой на забрале. Он пытался достать Ермака копьем в голову, но тот легко увернулся и полоснул саблей по вытянутой руке. Сталь скрежетнула по железной рукавице, копье выпало из руки противника, раненая рука обессиленно опустилась вниз. Сшиблись остальные казаки с латниками, орудуя копьями и саблями. Но лишь одного латника удалось им вышибить из седла. Тех спасала прочная броня. Казаки же ловко уворачивались, соскальзывая под брюхо своих коней, проскакивая мимо смертоносных длинных копий. Однако, двоих казаков латники сумели достать, сбросить на землю. Прорвав казачий строй, они скакали теперь прямо к домику. Оттуда забухали выстрелы и трое из немцев тяжело откинулись назад, начали сползать с седел. Но не успели казаки перезарядить пищали, как немцы были у дома, засверкали сабли, длинные мечи. Казаки защищались, выставив пищали. Ермак и остальные казаки поспешили им на выручку и увидели, как распахнулась дверь, из дома выскочили два человека, среди которых был и недавний пленник, забрались на коней позади латников, и те поскакали в сторону Ревеля. Когда Ермак подскакал к рыбацкому дому, то увидел двух казаков, лежавших на песке с разрубленными головами, другие в растерянности смотрели на мертвецов, держа в руках разряженные пищали. -- Откуда они только взялись? -- с недоумением спросил кто-то в общей тишине. -- Налетели, как с неба упали... -- Немцы... -- уважительно добавил другой. -- То тебе не ногаи. -- Атаман, догонять будем, пока недалеко ушли? -- сдерживая разгоряченного коня, спросил Яков Михайлов. -- Нам разведывать велено, а не гоняться за разными там... Сколько убитых? -- Восьмерых положили, гады. -- А мы ихних сколько? -- Ты одного из седла вышиб, да ребята двоих подстрелили. Значит, трое всего. -- Это в первый-то день... Н-да... И сразу восемь человек потерять. А дальше, что будет? -- Ермак как и все был ошеломлен той уверенностью, с которой немецкие латники впятеро меньшими силами напали на них, увели из-под самого носа своих лазутчиков и, пройдя словно раскаленный нож через масло, скрылись. Сталкиваться с чем-то подобным ему пока не приходилось. Он оглядел приунывших казаков, тихо проговорил: -- Вечная память товарищам нашим, -- широко перекрестился, -- здесь хоронить станем или в лагерь отвезем, чтоб батюшка отпел? -- В лагерь, в лагерь. По-христиански похоронить надо, а не как собак в землю зарыть, -- зашумели казаки. -- Ладно, делайте носилки, везите в лагерь. Подбери людей себе и оставайтесь здесь, -- кивнул он Гавриле Ильину. -- Всем пищали зарядить и едем дальше. Да держитесь орлами, а не курицами мокрыми, -- прикрикнул на казаков, заметно приунывших после первой потери. -- А не зря те двое в домике сидели, -- высказал свое мнение Яков Михайлов, когда они ехали по прибрежной косе, построившись по два в ряд. -- Явно высматривали чего-то. Так я думаю. А как они пальбу учинили, то те, рыцари, на подмогу им и пришли. Значит, неподалеку хоронились. -- Может быть, может быть, -- вполголоса отозвался Ермак, думая о чем-то своем. -- Слышь, Тимофеевич, не нравится мне все это. Ненашенская земля. Все не так. -- Где она нашенская земля? На Дону? На Волге? Там ногаи, крымчаки под боком. В Москве? Кому ты там нужен... -- И сам не знаю. Но не по душе мне война эта. -- Не раскисай, как кисель. Повоюем и обратно подадимся. За два дня, что они провели в разведке, латники им больше не встречались. Наверное, те двадцать человек были отправлены из Ревеля для наблюдения за русским войском и обнаруженные казаками скрылись в городе. Зато часто натыкались они на пустые домики, где не было ни единой живой души. Изредка виднелись в море паруса ад небольшими лодками, что направлялись в сторону Ревеля и близко к берегу не подходили. Лишь к вечеру навстречу им попались трое нищих слепцов, шедших положив руки на плечи один другому, ощупывая дорогу длинными посохами и чутко вслушиваясь в долетающие до них звуки. Услышав топот казачьих коней, они сошли с дороги и, низко кланяясь, протянули руки за подаянием, что-то лопоча на своем языке. -- Чего они говорят? -- спросил Ермак толмача Григория Пережогина. -- Подаяния просят. Чего же еще. Спрашивают, как к Ревелю пройти, -- неохотно ответил тот. Вид убогих слепцов никак не поднимал настроение. -- Накормите их, -- крикнул Ермак и, не останавливаясь, поехал дальше, вглядываясь в узкую тропу, петлявшую вдоль побережья. От встречи со слепцами стало совсем тоскливо и накатило ощущение собственной ненужности, никчемности на этой земле, куда они пришли воевать, непонятно за что, и вряд ли кому из них война пойдет на пользу. "Если бы Евдокия не ушла от меня, ни за что не поехал бы в чертову Ливонию. Так бы и жил в казачьей станице", -- вздохнул он. Вернувшись к вечеру второго дня в лагерь, казаки узнали, что и другие сотни, разъехавшиеся по окрестностям Ревеля, сталкивались с небольшими конными отрядами закованных в броню рыцарей. Они смело шли на сшибку и легко прорубались сквозь казачьи ряды, неуязвимые в своих доспехах для сабель и копий. Правда, нескольких латников сумели взять в плен и свели в шатер воеводы Ивана Юрьевича Голицына, где им учинили допрос. Все они грозили карами небесными русскому войску, а один проговорился, мол, в помощь осажденным спешит из Швеции ихний главный воевода, который разгонит русских как мух, слетевшихся на лакомый кусок. Ермак с интересом наблюдал, как из нескольких пушек, что были втащены мужиками на большой земляной холм, насыпанный вручную за несколько дней, начали пристреливаться по городским стенам, выбирая наиболее уязвимые места. Хруст дробящегося под ядрами камня доносился даже сюда в лагерь. В ответ осажденные стреляли по русским пушкам, но их ядра не долетали до насыпного холма шагов на сто, взрывая каменистую землю, разлетаясь мелкими осколками. Но на всякий случай посошные мужики ставили перед пушкарями бревенчатую стену, укрепляя ее подпорками, оставляя лишь небольшие бойницы для жерл орудий. Ермак насчитал еще четыре холма, насыпаемых мужиками в разных местах поближе к городским стенам. От работников шел пар, они чего-то выкрикивали, подбадривая друг друга, и поминутно косились на городские бойницы, откуда звучали редкие оружейные выстрелы. Но уже с десяток убитых мужиков лежало у подножия холма, но на них никто и не смотрел, словно так то было и положено. Все говорили о прибытии в лагерь самого царя вместе со старшим сыном, но государь так и не доехал до Ревеля, возможно, оттого, что заранее предполагал неудачу его взятия. Главные осадные воеводы -- Иван Васильевич Шереметьев (по прозванию Меньшой) и Федор Мстиславский -- ходили по лагерю понурые и со дня на день откладывали решающий день штурма. -- В Ревеле засело тысяч пятьдесят ратников, -- рассуждал на очередном военном совете князь Шереметьев, -- у многих из них пищали. Они перебьют половину моих воинов еще на подступах к стенам. А там их с топорами встретят немцы, шведы, чухонцы. Ко мне приводили нескольких пленных: ругают нашего царя, плюются, но на нашу сторону переходить не желают. Говорят, мол, против русских драться будем сколь сил есть, но ворота не откроем. -- По моим сведениям, они от того такие храбрые, что ждут из Швеции подмогу -- войско под предводительством воеводы Делагарди. Он ранее многие битвы выиграл. Надо решать: или встречу ему готовить, укрепления рыть, конницу супротив него выставлять, или же город спешно брать. Иначе стиснут они нас, как баба чугун ухватом берет, зажмут с двух сторон. -- Болтают, будто у них свой воевода из смердов объявился, -- добавил один из осадных воевод, -- они его Аннибалом прозвали. Лют и жесток тот мужик, как зверь какой. Нашенских ратников, кого в полон схватят, по живому ножами режут, кости от мяса отделяют. -- Тьфу ты, -- топнул ногой Шереметьев, -- ты детей малых иди попугай россказнями своими. Решать надо, на какой день взятие назначать, а ты, воевода, сказки сказываешь. Порешили начать взятие города на третий день ранним утром. Ратникам накануне выкатили дубовые бочки старого меда, воеводы велели кашеварам приготовить знатное угощение. Не умолкало буханье пушек, к которому все давно привыкли и обращали внимание не более, чем на зудение комара. Пушкарям удалось пробить ядрами брешь в стене, стыкующейся с главными воротами Верно, туда и направят утром воеводы основной удар. Казакам тоже велено было готовиться к взятию города: их построили утром по сотням отдельно от остальных ратников. Три священника приступили к торжественному молебну, прося Господа послать воинам крепость духа и восславить русское оружие. Всех причастили, как во время большого престольного праздника, окропили святой водой -- и первые сотни под гулкие удары огромных, обтянутых бычьей кожей барабанов, держа в руках длинные копья, неся на плечах лестницы, прикрываясь круглыми щитами, медленным шагом пошли к стенам. Князь Голицын, командующий казаками, прохаживался тут же, дожидаясь, когда прибежит гонец от главного осадного воеводы, подаст сигнал к выступлению. Казаки переминались с ноги на ногу, широко позевывали и все поглядывали на городские стены и башни, куда уже подобралась, подползла людская река, откуда непрерывно хлопали оружейные выстрелы и изредка ухали пушки. -- Бежит, бежит, -- закричал кто-то, увидев спешащего к ним гонца. Но Голицын терпеливо дождался, когда тот подбежал к нему, что-то торопливо сообщил и тут же пустился бежать обратно. -- С Богом, -- взмахнул он лишь после этого рукой, -- пошли, ребятушки! Покажем себя, постоим за царя-батюшку! -- и первым, вытянув кривую саблю, пошел в направлении города. Издали было хорошо видно, как передние ряды нападающих докатились до пролома возле главных ворот, начали карабкаться по каменным завалам. Зеленые и красные кафтаны стрельцов смешались с серыми армяками, зипунами посошных мужиков, посланных разбирать завал, устанавливать осадные лестницы. Но вот серое начало постепенно отделяться от общей массы, заскользило вниз и, набирая скорость, устремилось в сторону лагеря. -- Побежало мужичье! -- зло сплюнул Гаврюха Ильин, -- теперича весь порядок порушат. И точно. Сперва заспешили вниз стрельцы в зеленых кафтанах, затем и краснокафтанные медленно, постепенно стали откатываться от стен. -- Эх, нас не дождались! -- выкрикнул Гришка Ясырь. -- Найдешь еще свою пулю, -- успокоил его Яков Михайлов, -- не спеши помирать, поживи малость. Казаки преодолели уже половину пути до городских стен, когда навстречу им стали попадаться мужики, тащившие на носилках из жердей с натянутой меж ними рогожей раненых стрельцов. Те громко стонали, ругали свеев, немцев, воевод. Князь Голицын приказал сделать остановку и отправил молодого казака к главным воеводам узнать, как им быть. -- Сказано, обратно возвернуться, -- закричал, не скрывая радости, тот еще издали, -- сегодня более на стены не полезут. -- Ха! Война, мать твою за ногу! -- смачно выругался Ильин. -- Вот в чистом поле бы с ними повстречаться, -- высказался кто-то. -- Тогда бы мы поглядели, кто кого. А за стенами сидеть всяк дурак смогет. -- Встречались уже. Поглядели, -- зло отрезал Ермак, высматривая храбреца. Больше казаков на взятие города не собирали. Зато князь Голицын, пригласив казачьих атаманов в свой шатер, жестко сообщил им: -- Неча задарма государев хлеб есть. Поди, за отсидку свою потом еще и плату потребуете? -- А это как водится... -- заверил его седой атаман с большим, чуть с горбинкой-носом. -- За сколь сговорились, за столь и купили. Мы от оплаты никак отказаться не могем. -- Зачем с куреней срывали? -- поддержали его остальные. -- Мы что ль виноваты, коль воеводы города взять не могут. -- Вот пошлю вас завтра всех на стены, тогда поглядим, какие вы вояки, -- пригрозил Голицын. Но, судя по голосу, он и сам не верил, что казаки полезут на стены. -- Одни без стрельцов к стенам близко не подойдем, -- отвечали атаманы, -- мы люди конные и нам в поле сподручнее с врагом биться. На стены пущай пешие лазают. Им-то привычней. -- Завтра же чтоб ни одного в лагере не было, -- хлопнул кулаком по чурке Голицын. -- Кого увижу -- лишу оплаты и прикажу в железа заковать. -- Так куды ж нам деваться?! По домам что ль расходиться? Повоевали и будя! У наших ворот всегда хоровод! Есть нечего, да жить весело! -- загомонили казаки. -- Вот царь-батюшка, каков молодец: на службу позвал, а сам в терем сбежал. -- Цыц!!! -- рявкнул Голицын, -- Языками-то чесать! Мигом в сыскной приказ определю. Не погляжу, что казаки. Никто вас по домам не гонит. А велено всем вокруг города ездить дозорами, приглядывать, как бы к ним подмога не подоспела. Сказывают, что большой воевода со многими людьми сюда поспешает. Нам его упредить надобно, чтоб как коршун на цыплят не налетел. Смотрите у меня, чтоб мышь не прошмыгнула! Он долго объяснял атаманам, кому на какой дороге встать, на каком расстоянии один от другого расставить посты, как посылать донесения. Атаманы поутихли, видя, что дело серьезное, слушали, открыв рты от усердия. * * * Ермаку с его сотней досталась на этот раз дорога, ведущая в глубь Ливонии, на Могилев и Краков. Оттуда могли нагрянуть неожиданно воины Стефана Батория, который давно грозился проучить русских, но пока в сражение не вступал. Ермак облегченно вздохнул. Близость царя давила на него, вызывая непонятную тревогу. Разбив свою сотню на десятки, когда они отъехали на несколько поприщ от Ревеля, он расставил их по разным тропкам, проселочным дорогам, наказав не озорничать особо с местными девками, не зорить домов, а заходить туда лишь в случае крайней нужды. Сам же он, взяв с собой Якова Михайлова и еще трех молодых казаков, поехал по главной дороге, внимательно прислушиваясь к сторонним звукам, поглядывая вперед. Падали редкие снежинки, тут же таявшие на конских спинах, постукивали копыта по мерзлой земле, дышалось легко, и казалось, ничто не напоминало им о войне, о смерти. -- Жилье близко, -- поднял он вскоре руку, натягивая повод. -- Мыза ихняя, поди. Тут одни чухонцы и живут. -- Не похоже на мызу. Большое жилье, -- определил по каким-то, ему лишь понятным, признакам Ермак, -- а ну, ребята, айда галопом. Разузнайте, что там впереди, а мы подождем. Молодые казаки вскоре вернулись обратно и сообщили, что неподалеку от дороги стоит огромный дом, окруженный стенами, и с подъемным мостом, который, правда, опущен. -- Замок-то у них, -- пояснил Михайлов, -- видывал я такие. Двум сотням и за неделю не взять. А там человек пять могут хоть цельный год оборону держать, коль жратва есть. -- Поехали, посмотрим, -- и Ермак первым поскакал, желая своими глазами увидеть чудный замок. Тот стоял на взгорье, упершись в небо позеленелым остроконечным шпилем с крестом наверху. Удивительно, но мост был опущен, поддерживаемый толстенной цепью, уходившей в проемы ворот. Сами ворота, из толстенных дубовых плах, окованные железными полосами, оказались наглухо закрытыми. Звонко цокая подковами по доскам моста, они осторожно, ожидая выстрела со стен, подъехали вплотную. Ермак постучал в воротину прикладом пищали. -- Что нужен? -- на ломаном русском языке тут же спросили изнутри. -- Казаки с Дона погостить приехали. Открывай! -- весело прокричал Михайлов и подмигнул атаману. -- Что есть казаки? -- спросил все тот же голос, который, судя по всему, принадлежал довольно старому человеку, -- Вольные люди. Никого не признаем, только Бога одного, -- все также весело прокричал Михайлов. -- Вы не есть русский шляхтич? -- осторожно спросили из-за дверей. -- Да какие к черту мы шляхтичи! Простые казаки. Открывай, старик, а то крикнем своих и они живо на стены взберутся, распушат вам морду, пожгут замок весь. -- Замок неможно жечь. Он есть владения самого гетмана Льва Сапеги. Но его нет. Я не могу открыть. Тут лишь слуги, старые люди. -- Давай, атаман, кликнем остальных. Возьмем замок, -- предложил нарочно громко Михаилов. -- Подожди, -- остановил тот его. -- Уважаемый, -- обратился он к невидимому собеседнику, -- мы ищем ночлег. Неужели ты заставишь нас спать рядом с закрытыми воротами? Не заставляй нас применять силу. Послышалось долгое сопение, покашливание, наконец, заскрипели створки ворот и, чуть приоткрыв их, сквозь образовавшийся зазор выглянуло изможденное старческое лицо с коротенькой седой бородкой. -- Князь будет недоволен, -- тихо проговорил он, впрочем, пропуская казаков в ворота. Те поспешили войти внутрь замка, пока старик не передумал, ведя на поводу лошадей и держа в руках заряженные пищали. Но все было тихо, лишь сверху из окна на них глянуло лицо молодого мужчины и тут же скрылось. Они поставили коней под навес и поднялись по каменным ступеням, прошли по темному сводчатому коридору в большую залу, где в камине горело несколько поленьев, давая слабый свет и чуть согревая саму комнату. По стенам висело самое разное оружие: от кинжалов с крестообразными рукоятями до огромных боевых топоров. -- Ого, видать, знатный воин хозяин будет, -- уважительно протянул один из молодых казаков. -- Вы есть голоден? -- спросил со вздохом появившийся на пороге старик. -- Есть хлеб, мясо, вино... -- Давай, давай все, -- обрадовался Михайлов, -- мы по-людски уж сколь ден не ели. Когда старик, поминутно вздыхая, ушел, то из соседней двери появился молодой человек в кружевных одеждах, с длинными завитыми волосами, с короткой ухоженной бородкой и, низко поклонившись, представился: -- Януш Жостка, изограф. Пишу картины, портреты, иконы. Жду хозяина, когда он вернется из Кракова. Мне заказан его портрет. Молодой человек довольно хорошо изъяснялся по-русски, держался просто, но с достоинством, при разговоре, чуть откидывая правую тонкую белую руку, как бы удерживая в ней что-то невидимое. Казаки с интересом разглядывали его, но оценив, что угрозу для них он представлять не может, успокоились, и Михайлов добродушно спросил: -- По-нашему, значит, богомаз будешь. Так? А где языку русскому выучился? Складно калякаешь. -- Моя покойная матушка была из русских. Она и обучила меня этому прекрасному языку. -- В наших краях бывал? -- О, да! Но попал в трудное время. Едва жив остался. Больше не поеду. Война... -- Да, война. Любит наш царь повоевать, любит. Вошли двое слуг, неся на больших металлических подносах хлеб, жареное мясо и кувшин с вином. Старик, что открывал им ворота, проковылял следом и, все также тяжело вздыхая, обратился к молодому человеку: -- Пан Януш, будет обедать вместе с панами или ему унести отдельно в комнату? -- Чего там... -- махнул тот рукой, -- перекушу вместе с панами казаками. Кажется, так вас называют? Ермак заметил, что тот постоянно поглядывал в его сторону, словно узнал в нем родственника или знакомого. -- Смотришь на меня, как на икону, -- не выдержал он наконец. -- За своего что ли признал? -- Пусть пан меня простит, но у него очень интересное обличье... -- Это в чем же? - оглядел со смущенным видом тот себя. -- Одет что ли не так? -- Может, я не сумею сказать правильно, но... у нас таких людей зовут... - он пощелкал пальцами, подбирая слова, -- герой, благородный рыцарь, сильный человек... -- Да уж, -- засмеялся Михайлов, -- силушки нашему атаману не занимать. Богатырская у него сила. -- Вот, вот... Богатырь! Атаман! Герой! Сам же атаман от таких разговоров вспотел, начал ерзать на лавке и даже легкий румянец выступил на его смуглом обветренном лице. -- Ладно, будя, -- остановил он казаков. Потом повернулся к молодому человеку и, отделяя одно слово от другого, с расстановкой проговорил. -- Не девка я, чтоб глаза пялить. Уважаемый, верно, знает, что не пристало смотреть на гостей как на дикого зверя, привезенного для зверинца. Я на него не в обиде, но прекратим эти разговоры. Все замолчали, принялись за еду, но молодой человек ишь на время опустил глаза к столу, а потом, решившись, заговорил вновь: -- Не скажут ли Панове, как долго они пробудут в замке? -- Это еще зачем? Война идет и мы можем посчитать ваш интерес за вопрос соглядая, вражеского лазутчика, -- за всех ответил Михайлов. -- Нет, нет. Я поясню, чем вызван мой интерес. Если вы будете здесь дня два-три, то я предложил бы вашему атаману написать его портрет. Совершенно бесплатно, -- поднял он вверх указательный палец. -- А он стоит очень больших денег. Очень! Ермак, выслушав его, отрицательно покачал головой и продолжал есть, не поднимая глаз. Зато остальные казаки, подталкивая друг друга локтями, зашушукались, заулыбались, а Яков Михайлов рассудительно спросил: -- И куда она пойдет, писанка твоя? Нам отдашь или тут оставишь? -- Хозяин замка, Лев Сапега, не только великий гетман, но и собиратель многих ценностей, древних вещей. Он с удовольствием приобретет у меня ту картину. Я знаю его вкус. Пойдемте, -- вскочил он из-за стола и устремился в соседнюю комнату. Казаки переглянулись и пошли следом. Там в зале чуть поменьше того, где они обедали, на стенах висели изображения людей, большинство из которых держали в руках мечи, копья, боевые топоры. Суровость лиц, насупленность, грозный вид этих людей невольно вызывал уважение. Молодые казаки начали креститься, а один из них спросил шепотом: -- То ваши святые, что ли? Больно грозны... -- Нет, -- засмеялся Януш, -- то портреты, или как говорят у вас в Московии, парсуны предков хозяина замка. Вот его отец, вот дед... -- А баб не было что ли в его роду? -- поинтересовался Михайлов. -- Откуда же тогда дети брались? -- Как же, как же... Были и женщины, но их портреты висят в другом помещении. Здесь же лишь мужчины рода Сапеги. -- И меня сюда что ль повесят, коль соглашусь, -- недоверчиво спросил Ермак, не отводя глаз от портретов. -- Я же не их роду-племени. -- Пан правильно спросил. Для таких портретов, как я задумал, у хозяина отдельная комната. Но сейчас она закрыта и я не могу показать вам, что там находится. Вот когда приедет хозяин, пан Сапега... -- Лучше бы он не приезжал совсем, -- глухо буркнул Михайлов. Но Януш не расслышал его слов и, прищуря один глаз, начал вновь разглядывать Ермака, отклоняясь чуть назад и шевеля губами. -- Я уже нашел позу для пана атамана. Буду писать вас по пояс с копьем или саблей в руках. Оставим и замечательный панцирь, что одет на пане... -- То царский подарок, -- степенно пояснил Яков Михайлов, -- не пес чихал. Сам царь нашего атамана Ермака знает. Во! -- Тем более, тем более, -- всплеснул тонкими руками Януш, -- панцирь будет очень к месту. А на голову я бы предложил надеть шляпу или что-то иное, достойное пана атамана. Ермак? -- переспросил он. Ермак смотрел, как молодой человек увлеченно размахивает руками, приглядывается к нему, обегает вокруг, щурит глаза, и ему вдруг стало неловко отказывать. Да и оказаться в одном ряду с почтенными хозяевами замка, насупленно глядящими на него сверху, тоже было приятно... И он осторожно спросил: -- Что требуется от меня? -- Всего лишь по часу в день посидеть в кресле и... не шевелиться. Только и всего, -- радостно заулыбался Януш.-- Пан атаман, согласен?! Я знал, что вы не откажете бедному изографу в его скромной просьбе. Это совсем нестрашно. Зато через много лет люди будут видеть ваш портрет и думать: "Какой достойный рыцарь изображен здесь..." Договорились начать на следующий день к вечеру, когда казаки вернутся из дозора. За те три дня что в дневное время Ермак с остальными казаками объезжали окрестности, останавливали одиноких путников, неся караульную службу, ничего особенного не произошло. Вечером же они уединялись с Янушем в небольшой комнатке, где тот усаживал Ермака в старинное кресло и, встав напротив у подрамника с натянутым холстом, осторожно водил по нему кистями, время от времени отходя в сторону и наклоня голову, щуря глаз, рассматривал придирчиво свою работу, произнося полушепотом незнакомые слова. Первое время у Ермака немела спина, наливались тяжестью руки, но уже на второй день он вполне приспособился и сидел без особого напряжения, разговаривая о чем-то малозначащем с Янушем. Правда, смущало, что молодой изограф нарядил его в непривычные одежды с кружевами и водрузил на голову немыслимый убор. Но тот торопливо пояснил, что Ермаку так значительно лучше, чем в собственном наряде, и, главное, должно понравиться хозяину замка гетману Сапеге. И Ермак больше не стал возражать. Единственное, о чем он сожалел, так это о том, что Януш не разрешал ему глядеть на свою работу, пока она не будет закончена. На четвертую ночь казаки и обитатели замка были разбужены громким и настойчивым стуком в ворота. Все схватили оружие, зажгли факела. Но оказалось, что то прискакал на взмыленном коне Гришка Ясырь с двумя казаками, разыскивая атамана. -- Наши уходят из-под Ревеля, -- выкрикнул он, едва его впустили внутрь. -- Куда уходят? -- удивился Ермак, держа в одной руке заряженную пищаль. -- Расскажи толком, что случилось. -- Воеводу Шереметьева вчерась при штурме убило. Насмерть. Прямо в лоб пуля угодила. А тут еще свей приплыли на кораблях да болтают, будто сушей идет войско. от и решили остальные воеводы драпу дать обратно в Москву, -- частил Ясырь. -- Чего ж так... Город не взявши и обратно... -- почесал бороду Ермак. -- Ладно, собираться будем, чтоб от остальных не отстать. -- Погостили и будя, -- согласно кивнул Яков Михайлов. Из своей комнаты вышел наспех одетый Януш Жостка. Он догадался, что казахи уезжают, и зябко дотирал руки. -- Жаль, очень жаль, пан атаман, одного дня нам всего не хватило, чтоб портрет ваш дописать, но я в целом закончил работу. Не хотите ли взглянуть? Ермак смущенно улыбнулся и пошел следом за молодым изографом. Тот зажег еще несколько свечей, поставил две из них на пол, одну держал в руке и откинул материю, которой был покрыт портрет. Ермак с удивлением глядел на незнакомого воина с черной окладистой бородой, задумчивым, устремленным вдаль взглядом, большим лбом, черными, чуть навыкате глазами. Он не мог ручаться за само сходство, но одежду, оружие Януш передал мастерски, даже чуть приукрасил. -- Нравится? -- нетерпеливо спросил он. -- Это одна из лучших моих работ. Думаю, что и пан гетман будет доволен. -- Может быть, может быть, -- задумчиво проговорил Ермак. -- Никогда не думал, что часть меня останется на этой земле... -- Но лучше часть, нежели всему остаться в землю зарытым, -- тихо проговорил Яков Михайлов, незаметно подошедший сзади к атаману и тоже разглядывающий его портрет. -- Хороша писанка вышла, -- восхищенно причмокнул губами. -- Знатная... -- Пану казаку нравится? -- чуть не подпрыгнул Януш. -- А почему молчит пан атаман? -- Ему явно хотелось, чтоб Ермак одобрил его работу. -- Спасибо. Я рад, -- он хлопнул молодого изографа по плечу и, не прощаясь, пошел к выходу. А изограф, не заметив ухода казаков, так и остался стоять напротив своей работы, жадно вглядываясь в нее и тихо улыбаясь чему-то своему, потаенному. БЛАЖЕНСТВО ПРАВЕДНЫХ Сотня Ермака догнала торопливо отступающее русское войско лишь через день. Стрельцы брели, уныло повесив головы, на многочисленных подводах везли раненых, отдельно тащили покрытые пороховой гарью позеленевшие от дождя пушки. Дойдя до Пскова, часть казаков, вытребовав у воеводы Голицына расчет за ревельский поход, повернула на юг, обратно в свои станицы. Другие остались при войске. Прошел слух, будто бы весной война возобновится, и на этот раз сам царь обещал быть вместе с ратниками. Ермак долго раздумывал, куда ему податься, а потом, решившись, простился со своими казаками, разузнал ближайшую дорогу на Суздаль и ходкой рысью погнал коня зимней дорогой меж темных ельников, тонких прозрачных березок, сам плохо понимая, что его влечет в тот небольшой тихий городок. Подолгу отдыхая на постоялых дворах, пережидая сильные морозы, которым подошло самое время, он лишь на вторую неделю увидел издали кресты на суздальских церквях и вскоре подъезжал к воротам Покровского монастыря. На стук вышла невысокая пожилая монахиня в наброшенном на плечи крашеном полушубке. Она безошибочно угадала в нем воина и поинтересовалась, не с Ливонии ли он. Ермак подтвердил и, отводя глаза в сторону, попросил вызвать к нему Анну, что была привезена в монастырь этой осенью. -- Что ты, что ты! Никак не можно, -- испуганно замахала руками монахиня. -- Она постриг еще не приняла, но в отдельной келье сидит и даже еду ей туда носят. Ермак понял, что всяческие уговоры бесполезны, попросил: -- Тогда передай хоть, что спрашивал ее Василий. Так и скажи -- Василий Ермак. Она поймет. Монахиня, чуть помолчав, согласилась и тут же захлопнула перед ним глухую калитку, загремела тяжелым запором. Ермак без труда нашел избу, куда пускали постояльцев, в основном богомольцев, приходящих в Суздаль из соседних деревень поклониться святым иконам, походить на службу в многочисленные храмы. Хозяйка, костлявая, чуть сгорбленная старуха, в первый же вечер начала расспрашивать его, кто он да откуда будет, зачем приехал в Суздаль. На богомольца он явно не походил и ему ничего другого не оставалось как признаться, будто бы приехал к сестре, ушедшей в монастырь. -- В сам монастырь тебя, милок, ни за что не пустят. И не мечтай. Тем более в Покровскую обитель. Там у них игуменья больно суровая. Но я тебе вот чего присоветую: на рынок они, почитай, каждый день ездят. Там и покарауль. Авось, да подвезет, свидишься с сестрицей. И он стал караулить, когда из монастырских ворот выйдет кто-нибудь из монахинь, которые помогут ему свидеться с Анной. Он не мог объяснить, чем так запала она ему в душу. Может быть, тем, что была женой самого царя? Может, грустными, печальными глазами? Видеться им удалось всего два раза, а тянуло его к ней, словно двадцать лет знал. На рынок за покупками отправлялись обычно две стареньких монахини. Одна из них довольно ловко правила каурой с белым пятном на лбу лошадкой, запряженной в розвальни, а вторая сидела сзади, пряча лицо от прохожих, часто крестилась и ни с кем не заговаривала, принимала покупки, увязывала их в мешки, складывала в розвальни. Ермак не решался подойти к ним, заранее предвидя отказ и опасаясь навлечь неприятности на Анну, если монахини донесут о его просьбе игуменье. Так прошла неделя... Но в субботний день молчаливая монахиня или прихворала, или осталась на службу в монастыре, и вместо нее в розвальнях из ворот выехала, судя по всему, далеко не старая монахиня. Сердце гулю застучало у него в груди, когда монахини проехали мимо стоящего на противоположной стороне улочки Ермака. Он даже испугался собственной догадки, но тут же отбросил ее и поспешил за розвальнями, надеясь перехватить монахинь в базарных рядах. Когда он добежал до базара, то безошибочно узнал каурую кобылку, понуро стоявшую у привязи. Сани были пусты. Расталкивая людей, он стал пробираться меж торговых рядов и, наконец, издали увидел черную фигуру молодой монахини, идущей с корзиной в руке. Она прохаживалась меж рыбных рядов, по очереди спрашивала о цене у бородатых рыбаков, разложивших длиннющих налимов, щук и пузатых карасей прямо на притоптанном снегу. Ермак подошел сзади и уже протянул руку, чтоб дернуть монахиню за рукав полушубка, как услышал знакомый и до боли родной голос. Его словно кипятком обварили, и он торопливо шагнул назад, запнулся за огромную рыбину и под общий хохот растянулся, упав на спину. Монахиня тоже повернула голову в его сторону и тихо вскрикнула: -- Василий! Ты?! -- Я, Дуся, я... -- отвечал он, поднимаясь, сбивая с себя прилипший снег рукавицей. И от этой неожиданной встречи, от неловкости он засмущался, не зная, что и сказать. -- Как ты здесь оказался? -- спросила Евдокия, когда они отошли в сторону от все еще гогочущих рыбаков. -- С войны еду. Вот завернул... -- Как ты узнал, что я здесь, в этом монастыре? -- Нет, не знал. Я тут по другому делу... -- Я поняла, -- Евдокия за то время, пока они не виделись, похудела, кожа на ее прежде румяном лице стала бледной, с желтизной, под глазами появились темные круги. Но держалась она теперь уверенно и даже с каким-то внутренним достоинством, не было уже прежней пылкости, неосознанного порыва. -- Алена тоже здесь? -- Мама уехала к себе в Устюг. А добрые люди присоветовали мне грехи отмаливать сюда пойти. Как же ты здесь оказался? -- переспросила она, -- только рассказывай поскорей, а то сестра Варвара скоро меня хватится, кинется искать, а увидит тебя -- и запретят мне вовсе из монастыря отлучаться. Говори, -- настойчиво приказала она. И он все рассказал про Анну Васильчикову: как его попросил князь Барятинский разузнать, куда ее повезут, где она очутится. Скрыл только от Дуси о своих ночных свиданиях с Анной. Но, верно, Евдокия сама догадалась о том, поскольку, выслушав его, спросила: -- Знаешь ли ты, чьей женой она была? -- Да, знаю. Царской женой была Анна. -- А известно ли тебе, что она ребенка ждет? Только говорят, не царское то дите будет Может, ты знаешь, кто Отцом ребеночка назовется? -- Откуда мне знать, -- еще больше смутился он, -- мне какое до того дело. До царевой жены. -- Ой, неправду говоришь, Василий. Меня не проведешь. Врать ты так и не научился. Чего же ты хочешь? Говори скорей, а то Варвара уже сюда идет. -- Повидаться с ней хочу. Хоть ненадолго. Нужно -- Ишь ты о чем. Да ладно, приму грех на душу, ради нашей прежней... -- она не договорила. -- Приходи к задней монастырской калитке, найдешь, поди. Буду ждать тебя. Заполночь приходи. А сейчас встань к рыбакам, будто тоже торгуешь, -- и она шагнула в сторону, наклонясь над горкой замерзших серебристых карасей, начала перебирать их. Тут же ее окликнула Варвара, внимательно осмотрев с ног до головы Ермака, но ничего не сказала и обе монахини, не оглядываясь, пошли дальше меж рядами. Ермак и сам не знал, зачем ему нужна встреча с Анной. Просто хотелось сказать, что он здесь, рядом, помнит о ней. Вот если бы она согласилась бежать с ним... И на всякий случай он сговорился с мужиком из соседнего дома, чтоб тот в случае надобности на своей лошади отвез его и еще одного человека до ближайшего села, где бы он смог найти другого возницу. Назначил хорошую цену -- и того не пришлось долго уговаривать Дождавшись, когда часовой колокол на ближайшем храме ударил полночь, он оделся, тихо притворя за собой дверь, вышел на улочку. До Покровского монастыря идти было недалеко, и вскоре он без труда нашел небольшую калитку с обратной стороны от главных ворот и чуть тронул кольцо, стукнув им о железную скобу. -- Василий, ты? -- раздался тихий шепот из-за калитки. -- Я, Дуся, кому ж еще быть. Евдокия плавно открыла дверцу и приложила палец к губам, дала знак следовать за ней. Они прошли через двор и остановились у небольшого каменного строения с зарешеченными оконцами. Ни одного огонька не виднелось в заледеневших оконцах. -- Иди за мной, -- шепотом, едва двигая замерзшими губами, проговорила Дуся и осторожно открыла входную дверь. Они очутились в небольшом коридорчике, где пахло травами, ладаном и еще чем-то, неуловимо волнующим, чисто женским. В дальнем конце коридорчика под иконой теплилась лампадка, от которой Дуся зажгла принесенную ею свечу и указала рукой на крайнюю дверь. -- Иди, я подожду тебя, -- и вложила свечу в его чуть дрогнувшую руку. Василий шагнул в маленькую монашескую келью и увидел грубо сколоченный топчан, на котором, укрывшись с головой, кто-то лежал. -- Анна, -- выдохнул он негромко и сел подле нее, тянул накидку. Анна тут же открыла глаза и вскрикнула. -- Тихо, тихо, прошу тебя. -- Кто ты? -- Она села, закрывшись накидкой до самого подбородка, но потом, видимо, узнав его, улыбнулась и так же шепотом продолжала. -- А я-то думаю, от какого Василия мне давеча привет передали, -- глазки ее игриво блеснули. -- Оказывается, не забыл, пришел. -- У нас мало времени. Ты согласна бежать со мной? Тогда одевайся и идем. Я обо всем договорился. -- Куда бежать, миленький, -- всхлипнула она. -- К отцу... В Москву. Он тебя спрячет. -- От нашего царя нигде не спрячешься. Достанет, аспид. Да и тяжелая я стала. Ребеночка в себе ношу. Дай-ка, -- она схватила его руку и положила на живот, улыбнулась. ~ Видишь теперь? Даже сквозь накидку Василий ощутил тепло ее тела и едва заметную выпуклость внизу живота. Значит, не обманули его, и Анна действительно ждала ребенка. -- Чей ребеночек? -- спросил пересохшими вмиг губами. -- Мой! Чей же еще, -- ответила с вызовом и отбросила его руку. -- Никому не отдам. -- Ты мне скажи, отец кто. Я ведь думать, мучиться буду. -- Не мучайся, милок. Ты свое дело сделал, чего царь немощный не мог. И на том спасибо. Только о том забудь и не вздумай открыться кому. Добра себе этим не наживешь, а голову потерять можешь. Я же с царем нашим поиграю в кошки-мышки. Если мальчик родится, то быть мне царицей. Помяни мое слово. Больно уж государь мальчика хотел. Вот тогда и ворочусь в Москву. Да не тайно, как ты советуешь, а под звон колоколов! -- Больно рисковое дело ты затеяла. Не вернет тебя царь в Москву. А ребеночка отберут, тебе не оставят. -- Ну, это мы еще поглядим. Я к царю подход знаю, вызнала норов его. Когда он пьяненький, то больно жалостлив становится. Тут его голыми руками брать можно, не откажет. Василий не отводил глаз от ее моментально изменившегося лица и удивлялся, как в красивой, совсем молодой женщине могут уживаться простодушие и коварство, любовь и ненависть. И как он мог столь долго носить в себе память о нескольких встречах? Как она сумела запасть ему в сердце? -- Ладно, пойду я тогда. Извини, что потревожил. Думал, помогу чем. А ты вон решила царицей стать... Бог тебе судья... Но если чего случится, помощь нужна будет, то откройся монахине Евдокии. Может, она и сумеет весточку передать, разыщет меня. -- Ступай с Богом, -- Анна перекрестила его и что-то неуловимо далекое мелькнуло в ее глазах, -- все получится как я задумала. Сама тебя разыщу, как в Москву царицей обратно вернусь. -- Она притянула его к себе, поцеловала в губы. Василий чуть не выронил свечу. Торопливо встал и выскочил в коридорчик. -- Все уже? -- спросила вышедшая из сумрака Дуся. -- Я думала, до утра ждать придется. Только теперь по ее голосу Василий понял, как нелегко далась ей встреча с ним, и, не выдержав, прижал девушку к себе, зашептал в ухо: -- Дуся, милая, пошли со мной. Худо мне одному, ой, худо. -- Ту звал -- не согласилась. Решил меня теперь соблазнить. Хорош ты, Василий, ой, хорош! -- Подслушивала что ли? Куда я ее звал? Куда?! К отцу в Москву увезти хотел. Только и всего. Кто она мне? Бывшая женка царская. Не живая она, как после молнии, когда в дерево ударит, ничего не осталось, все сожжено, обуглилось. Ты же жена мне. Потому и прошу... -- Ладно, -- улыбнулась она, -- расшумелся. Пошли отсюда. Не была я тебе женой, а теперь и подавно забыть надо обо всем. Она проводила его до той же калитки и ненадолго приостановилась, чуть приоткрыв дверцу. Василий попробовал притянуть ее к себе, но Дуся увернулась, выскользнула, оттолкнула. -- Не бери греха на душу и меня не неволь. На исповеди все одно признаюсь, что встречалась с тобой. Матушка велит на меня епитимью наложить и в город больше не пустит. И как я послушалась тебя... Змий ты, искуситель. -- Так не говори ей, смолчи. -- То мое дело. Затем в монастырь и пошла, чтоб не видеть житья вашего поганого, безбожного. -- Давай к Строгановым вернемся? А? Будем в городке жить как прежде. Тихо, мирно... Обвенчаемся... -- Поздно, Васенька, -- всхлипнула она, -- Господь накажет меня за речи такие, за грехи мои. Прощай, миленький... Не тревожь меня более. -- Тогда и вправду прощай, -- Василий снял шапку, перекрестился на главки монастырского храма, белой величавой мощью высившегося над ними, и, не говоря больше ни слова, пошел обратно. Дуся проводила его взглядом, пока широкая фигура Василия не скрылась в ночных сумерках, и беззвучно заплакала, задрожав всем телом. Потом утерла слезы, закрыла калитку и пошла в свою келью, ничего не видя перед собой. В это время на монастырском храме ударил часовой колокол, и она привычно перекрестилась, поклонясь до земли на сиявший золотом в небе соборный крест. БЛАЖЕНСТВО ОТКРОВЕНИЯ Весной того же года Иван Васильевич известил всех князей и дворян, чтоб каждый явился в Москву для большого похода в Ливонию и привел бы по сотне человек с собой. Озадаченные дворяне не смели перечить и велели собрать с ближайших деревень и сел пахотных крестьян, хватать на дорогах крепких мужиков и под надежным караулом гнать их на Москву, где тех записывали в Разрядном приказе в полки, направляли в войско. Опять послали гонцов на Дон, на Волгу в казачьи станицы с царевыми грамотами, в которых обещалось не только хорошее жалование, но и всяческие вольности. а словах же гонцам велено было обмолвиться, что коль не выставят казаки сотен пятнадцать, то быть им в немилости царской, и сам он со всем великим воинством может на них невзначай завернуть, пройтись по станицам, похватать воров, разбойников, что по дорогам купцам и прочим добрым людям расправу чинят. Старшины казацкие подумали, посовещались и решили не ссориться с Царем, выставили ополчение сколь от них требовалось. Подались в поход атаманы: Никита Пан, Савва Волдырь, Богдан Брязга, Матвей Мещеряк. Только Иван Кольцо с Богдашкой Барбошей отмолчались на общем кругу, а на другой день с малыми силами подались в ногайские степи заниматься привычным им делом: щипать пастушьи табуны да отлавливать редких купцов. За Василия Тимофеевича Ермака, видать, замолвил словцо князь Голицын -- и его поставили вторым казачьим атаманом, доверя под его начало пять сотен лихих донских и поволжских рубак. Совместно с московским войском выступил и король Магнус, которого Иван Васильевич для пущей привязка и родства женил на своей племяннице Марии Владимировне Старицкой, дочери своего двоюродного брата, совсем недавно казненного им. Правда, королем Магнуса звал только Иван Васильевич, а на самом деле тот должен был воевать там, где укажут, и воли ему при этом никакой не полагалось. Поначалу дело пошло весьма неплохо -- и взяты были русскими ратниками города Кокенгузен, Венден, Вольтмар. Царь довольный возвернулся в Москву, устроил не бывалый пир по случаю побед, и тут дьяки шепнули ему мол, пока ты, государь, по иноземным странам разъезжал, города отвоевывал, тут князь Борька Тулупов измену учинил, иноземных людишек у себя принимал, шептался с ними о чем-то. Велел Иван Васильевич сыск учинить, пытать Тулупова беспощадно. Тот и признался в застенке, мол, было дело, хотел переметнуться к польскому королю, а то дома обрыдло все, опостылело. Да и назвал еще десятка два бояр, князей разных, с ним на измену согласных. И между прочим обмолвился о лекаре царском Елисее Бомелиусе. Взяли и того. Он с испугу, в застенок попав, умом тронулся, чушь всякую нести начал, а как огонь под ступни подложили, то и сознался во всем: сообщал тайно и шведам, и полякам о русских приготовлениях, сборах на войну. Платить они ему не платили, но обещали на службу принять и тогда уж рассчитать за все дела, для них содеянные. Многих человек по его оговору на плаху свели, и самого лекаря в том числе. Думал Бомелиус, что государи иностранные заступятся за него, выручат, да никто и не вспомнил, пальцем не пошевелил. Сам Иван Васильевич на казнь смотреть не пошел, а отправил сына Ивана, чтоб проследил за всем, доложил как что исполнено. А тут польский король Стефан Баторий крылья расправил и на собственные деньги набрал войско, двинулся к Полоцку. Русские воеводы и глазом моргнуть не успели, как сжег он Полоцк. Иные города приступом взял и прямиком к Пскову направился, обложил город со всех сторон, направил защитникам грамоту, чтоб кровь зря не лили, а поднесли, не мешкая, ключи от городских ворот. Но только народ псковский упрямым оказался и показал Баторию фигу с маслом. Воеводы Василий Федорович Скопин-Шуйский, да Шуйский же Иван Петрович поклялись умереть, но ворота полякам не открыть. Кинулись те Печерский монастырь грабить, а не тут-то было. Стены, что игумен Корнилий возвел, выдержали, не подвели. Палили монахи из пушечек, сбили врага со стен, не дали на поругание святую обитель. Так и убрались поляки обратно несолоно похлебавши. Долго еще под Псковом стояли, поджидали, когда горожане с голоду повымрут, сами к ним выйдут, да не дождались. Ермак в то время с казаками позади войска польского зорил обозы, отлавливал небольшие отряды, тревожил ляхов как мог. Вскоре дошли вести до них, будто бы Иван Васильевич заключил мир со Стефаном Баторием и война пока что закончилась. Подались казаки к Москве, чтоб плату за труды ратные испросить у воевод царских. А те им, мол, ни полушки, ни копеечки нет в закромах государевых. Что в бою захватили, то ваше, а большего не ждите. Озлились казаки, а супротив рожна не попрешь. Погуляли в кабаках царевых, пошумели, промотали последнее и подались обратно, кто на Дон, кто на Волгу. Ермак же подзадержался малость, решил разыскать купцов Строгановых, перемолвиться с ними о делах, о службе. Дом их сразу нашел, будто вчера в нем гостевал. Сторожа впустили его, провели в горницу, где он когда-то со старым хозяином за одним столом сидел. Вышел к нему молодой Строганов, назвался Семеном Аникитичем. Спрашивает: -- Чего хотел, казак? За каким делом пришел? -- Служил я когда-то у батюшки вашего, а потом на Цареву службу подался, на Волгу ушел, до старших атаманов дослужился. А Сибирь забыть не могу Как там варницы? Как народ живет-может? -- Спасибо, -- отвечает ему Семен Аникитич, -- живем как все, особо не тужим. Правда, в один год почти схоронил я братьев старших и с двумя племянниками остался. А тут еще, сибирский хан Кучум грозится пожечь городки и дал сроку полгода уйти с земли, которую он своей считает. Вот приехал к царю подмогу просить. -- Царь с нами за Ливонскую войну рассчитаться не может. А чтоб стрельцов в городки ваши направить, в то и вовсе не верится. -- Не допустил царь меня до себя. Говорят, будто сына младшего женить собрался. Да еще, -- замялся Семен, глянув на дверь, -- говаривали люди, будто и себе молодую жену высмотрел. -- Ну, царские дела нам осуждать не по чину будет. А сам бы ты, Семен Аникитич, не терял времени даром, а коль деньгу имеешь, собрал людей ратных на Москве, призвал к себе городки защищать. То надежнее будет. -- Пробовал уже, -- отвечал тот, -- деньги вперед требуют, а придут, нет ли, то вилами по воде писано. Помог бы, атаман, не поскуплюсь, назначу жалование втрое, чем у царя платили. Ермак внимательно посмотрел на Строганова и не спеша ответил: -- Дай срок месяца с два. Перетолкую с казачьими старшинами как к себе вернусь. Коль согласны будут, то, глядишь, и приведу к тебе сотен с пять. -- Посылал я уже к атаманам вашим своего человека, так ни с чем вернулся. Не нашел охотников. -- Э-э-э... К казакам особый подход нужен. Всякого они слушать не станут. Но сейчас, думаю, без дела с пустыми кошелями многие сидят, глядишь, и сыщутся охотники. -- Сам-то придешь? -- Погляжу. Тянет меня в ваши места, по ночам снятся леса, речки, приволье, тишина. Обещать твердо не стану, а там как Бог даст... На том и порешили, выпили вина за встречу. И Ермак отправился к князю Петру Ивановичу Барятинскому. Обсказал ему все про Анну Васильчикову, что ждет она ребеночка, мечтает обратно царицей сделаться. Повздыхал князь, поохал, поблагодарил атамана и отправился к Васильчиковым самолично обо всем доложить. А Ермак в тот же день выехал из Москвы на Серпухов, чтоб уже оттуда податься на Волгу. * * * Хан Кучум распределил меж старшими сыновьями ближние улусы, но при себе оставил царевича Алея. Он с нетерпением ожидал вестей от северного князя Бек-Белея, что с малыми силами ушел в уральские земли разведать силы Строгановых. Кучум по весне отправил русским купцам упредительную грамоту, в которой грозился разорить все их земли, пожечь городки, коль они не уйдут с его владений. Он проведал, что поумирали старшие братья, на ком и держалось строгановское хозяйство, а их малолетние сыновья вряд ли смогут организовать защиту своих крепостей. Остался, правда, Семен Строганов, но тот, как доносили Кучуму, больше пропадал на охотах и ратных людей держал мало. Если только Бек-Белей вернется с добрыми вестями, Алею предстоит повести в набег главные силы Сибирского ханства. Сам Кучум уже не мечтал о воинской славе и редко выезжал из Кашлыка, почти все время проводил в своем шатре. К зиме ухудшилось зрение, и он часто не мог уснуть от рези в глазах, сидел над разными отварами, втирал дорогие мази, что доставляли ему купцы из Бухары. С ханом Абдуллой у него так и не сложились отношения. Тот вроде совсем забыл о Сибирском ханстве, хоть и посылал шейхов для обращения сибирских улусников в истинную веру, да напоминал иногда о просроченном ясаке. Может, смирился, что Кучум такой же хан в своей земле как и он, Абдулла, в Бухаре. Донесли Кучуму и о том, что князь Сейдяк подрос и был милостиво принят при ханском дворе, даже взят на службу. И это известие более всего беспокоило Кучума. Впрочем, теперь, когда подросли сыновья, стали настоящими воинами, ему было на кого оставить ханский холм, передать свои дела в надежные руки. И вряд ли Сейдяк когда-нибудь посмеет сунуться в его владения. ...Наконец, прискакал гонец от Бек-Белея и сообщил, что тот находится в двух днях пути от Кашлыка. Кучум не удержался, выехал навстречу вместе с Алеем. Встретились неподалеку от городка Соуз-хана и завернули туда, чтоб можно было обо всем спокойно поговорить, а заодно отобедать. Соуз-хан изрядно постарел и обрюзг. Большущий живот не позволял ему сесть в седло и для него сделали специальные носилки, в которых он и выбирался изредка за пределы городка. Но каждый год он брал к себе молодую девушку, одну из дочерей небогатых мурз, платил отцу хороший калым, отправлял ее к другим женам, одевал в новые одежды и требовал к себе. Через какое-то время молодая жена возвращалась обратно довольная и счастливая, посверкивая новым перстеньком или сережками. -- Ты их хоть бы работой какой занял, а то тоже разжиреют без дела, -- добродушно смеялся Карача-бек, который изредка наезжал к Соуз-хану по старой дружбе попить кумыс и закусить его молодым барашком. -- Работников у меня и так хватает. Негоже ханским женам делами заниматься, -- отвечал тот. -- Пусть меня развлекают, а то совсем плохо спать стал. -- Поди, все свои доходы считаешь? Съездил бы на хоту с соколами, подрастрес живот. Глядишь, и спать лучше станешь. -- Чего тебе живот мой покоя не дает? -- беззлобно огрызался Соуз-хан. -- Сам тощий, как плеть, вот и завидуешь мне. И богатства до сих пор не нажил. Где твои ружья? Где сотни, что хотел снарядить? Забыл? А я помню, все помню, -- брюзжал он. В Кашлык Соуз-хан выбирался лишь по большим праздникам, да на свадьбы сыновей Кучума. Там над ним подсмеивались всякие оборванцы и, долго не задерживаясь, он уже на другой день возвращался обратно. Когда ему доложили, что хан Кучум с каким-то неизвестным им князем въехали в ворота городка, то он торопливо надел новый халат и, тяжело дыша, отправился к незваным гостям. Кучум, Алей и Бек-Белей мирно сидели в шатре для гостей и слушали рассказ северного князя о походе. -- Узнал я короткую дорогу до русских городков, -- рассказывал тот. -- Пробрались к самым стенам, схватили нескольких людишек. Попробовали городок снаружи поджечь, да не вышло. Сил у меня мало, а то бы, непременно, повоевал те городки. Далеко ли они друг от друга стоят? -- спросил Кучум. -- День пути будет. -- А воинов у них много? -- В том городке, где мы были, десятка два всего лишь. -- Чего же убоялся? Ладно, до первого снега соберу сотен пять и пусть мой сын Алей ведет их тем путем, что ты разведал. Хватит нам терпеть чужаков на своей земле. Так говорю? -- обратился он к Соуз-хану. -- Именно так, -- поддакнул тот. -- Сколько воинов дашь? Сотню наберешь? -- Откуда, мой хан? У меня и половины не будет... -- Отец, я сам проеду по улусам и соберу воинов. Зачем понуждать того, кто боится собственной тени. -- Хорошо. Станешь ли звать племянника моего, Myхамед-Кулу? Он, верно, совсем закис, сидя у себя. -- Нет. Я не хочу делить с кем-то славу, добытую в бою. -- Правильно говорит, -- поддакнул Соуз-хан. -- Может и правильно. Время покажет... -- задумчиво ответил Кучум. -- Если прогонишь русских, то все их земли подарю тебе, мой сын. А там и до Казани рукой подать... -- Однако, наберу я сотню воинов, -- всколыхнулся Соуз-хан. -- Тебе видней. Долго я ждал этого часа и уже ждать устал. Хватит! Пусть они изведают силу наших сабель. С нами Аллах! -- И Кучум поднял руку к сумрачному сибирскому небу. -- Аллах бар! -- Выхватили сабли Алей и Бек-Белей. Лишь Соуз-хан остался сидеть неподвижно. Часть II ЕРМАК (ПРОРВА) " Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною сильнее меня". Евангелие от Матфея. Гл. 3,11. ШОБХЭ* Не было для Кучума более трудного года, чем прошедший... Неожиданно осознал он усталость от жизни, тяжесть времени, с каждым часом налипающей на плечи сжимающей горло и мысли паутиной, вдавливающей в землю своей усталостью и безысходностью. Трудно жить человеку, обремененному властью. В его руках жизнь многих людей. В ответе он за их судьбы. С него и спрос в тысячу крат больший. Рыбак или охотник засыпает с мыслью о завтрашнем дне, о том, что он добудет и принесет к родному очагу, чем накормит домочадцев, чтоб не плакали малые дети, не хмурились женщины, не усмехались вслед неудачнику соседи. Принеся рыбу, зверя, птицу, он будет считать день удачным и заснет с мыслью, чтоб и следующий день был бы таким же, похожим на прожитый. Об ином мечтает властелин людей тех... Он не может знать: проснется ли утром живым, не будет ли убит во сне предательским копьем или кинжалом. Он заранее извещен о планах коварных соседей, желающих прибрать к своим рукам его земли, желающих смерти соседа-властелина. И лишь боязнь удерживает их от вторжения. Он, властелин, знает о ненависти данников своих принужденных платить ежегодный оброк и проклинающих господина и слуг его. Ох, как возрадуются они, узнав о смерти властелина. А разве не обрадуются смерти отца дети, унаследующие земли и власть? Не перегрызутся у бездыханного тела, не переругаются, не схватятся за оружие? Разве не распадется государство, собранное по крупицам, по зернышку долгим, кропотливым трудом? Не растащат наследующие власть? Не пойдут войной один на другого? Эти мысли более всего угнетали и тревожили Кучума, заставляли более пристально приглядываться не только к соседям и родичам, но и к родным сыновьям, которые при нем были тихи и покорны, но оставшись одни, припоминали друг другу старые обиды, выказывали зависть шептались о чем-то со своими матерями и ближними друзьями. Если бы мог он сильной пока еще рукой смять их, как ком сырой глины, в один кусок и вылепить из него подобие себя самого -- безжалостного и неукротимого к врагам, терпеливого в больших делах, осторожного в решениях, помнящего добро и зло, знающего о жизни не по рассказам стариков и бывалых воинов, а сам хлебнувший ее полной чашей. Нет, ушло его время, когда сам он рубил головы недругов и сшибался в бою с неприятелем, летел впереди сотен своих, и не было человека, кто посмел бы остановить его, выдержать взгляд прищуренных неистовых глаз. Ушло время, как косяк журавлей курлыча уходит в теплые края, лишь слабым криком напоминая о себе, о гнездовьях и любовных играх, взращивании птенцов, о сладостном миге, когда молодняк поднимается на крыло. Ушло время, а усталость осталась и давит, вгоняет в землю, не дает дышать полной грудью и жить легко и открыто, как подобает человеку. И был ли он когда-нибудь свободен, не обременен непрестанными заботами и думами. Потускнели глаза, набрякли мешки под ними, обострились скулы, морщины густой сетью пролегли по суровому лицу Кучума, придавая ему сходство со скалой, иссеченной ветрами и дождями. Он делает вид, что не замечает помощи нукеров, подсаживающих его на лошадь. Но что это меняет? Остался дух и неукротимость, которые не смогли источить годы. Его дух, словно броня воина, защищал Кучума и продолжал вести его вперед по долгой и нескончаемой, полной опасностей жизни. Порой ему хотелось тайно ночью переправиться на другой берег Иртыша, позвать состарившегося как и он любимца Тайку и одному, без охраны, ускакать в пойменные луга, забыв навсегда дела, родичей, ханский холм, жен и детей. Но сколько раз, выйдя ночью из шатра, приблизившись к крутому обрыву над рекой, он замирал в нерешительности и, простояв так до рассвета, без сил возвращался обратно, кидался на подушки, яростно рвал их зубами, рыча и негодуя от собственного бессилия. Он не понимал, что с ним происходит. Боязнь одиночества? Убийц, притаившихся в лесной тени? Каждодневная привычка жить в суете, отдавать приказы, видеть покорность нукеров и беков, их согнутые спины и опущенные вниз глаза? И это, и прежде всего опасение, что без его воли, приказов все созданное им рассыплется, разлетится в день, как только узнают об исчезновении хана. Разве не так опытный наездник умело сдерживает поводьями бег разгоряченного скакуна? А стоит ему лишь на миг ослабить хватку, как тот сбросит его наземь, ускачет прочь. Лишь совсем недавно стал он понимать, как страшна сила власти, что пьянит и старит человека, делает зависимым от всего им содеянного. Нет большей кары, чем власть над людьми. Нет ничего страшнее, оглянувшись однажды, увидеть свое одиночество и страх в глазах людей, живущих рядом. Они боялись его, а он боялся их тайного говора, предательства. Не столько смерть страшила Кучума, как недоделанность задуманного, невыполненность замыслов и желаний. Взявшись за невыполнимое, он превратился в раба, заковавшего самого себя в цепи собственных мечтаний, которым не суждено быть исполненными, сгибался и старел под их невыносимым грузом, проклинал себя, но отказаться не мог... И, может, единственным человеком, кто понимал и догадывался обо всем, была Анна, родившая к тому времени ему трех сыновей и четырех девочек. Она чутьем любящей женщины не столько видела, сколько догадывалась о причинах немощи Кучума и всячески желала ему помочь. Когда она узнала, что Алей готовится в набег на земли ее отца и братьев, то замкнулась, отворачивалась от хана, приходившего к ней, почернела лицом -- Ты переживаешь за своих близких -- спросил Кучум, легко догадавшийся о причинах ее отчужденности. Но она ничего не ответила, продолжая быстро работать руками, подшивая опушку из песца к шубке младшего сына. Лишь холодно глянула на него и опять отвернулась Тогда Кучум подсел поближе и попытался погладить ее по руке Она встала и молча пересела подальше, не выпуская шитья из рук и тяжело дыша. -- А ты сам как думаешь -- наконец, не выдержав, задала вопрос -- Если бы на твоих родственников готовился набег, хотела бы я поглядеть, как ты бы вел себя. -- Война -- это мужское дело и женщине лучше не думать о ней. Во всяком случае, вряд ли что-то грозит твоему отцу и братьям. -- Почему ты так говоришь? -- Сражаются простые воины, а господа лишь наблюдают со стороны. Редко кто из них сам берет в руки оружие. -- Значит, ты плохо знаешь Строгановых, -- Анна гордо вскинула голову -- Если бы ты в первые дни, когда я оказалась в Кашлыке, причинил мне зло, попробовал взять меня силой, я, не задумываясь, убила бы тебя. -- Спасибо за позднее предупреждение. Я это и сам понял в первый же раз, лишь глянул тебе в глаза. -- Все Строгановы такие, -- упрямо повторила Анна, -- они не привыкли прятаться за чужие спины. -- Люблю повторять слова мудрого человека: храбрец умирает один раз, а трус тысячу. Все мы умрем рано или поздно. -- Тебе мало войн с соседями? Хочешь, чтоб пострадали невинные люди? За что? В чем они виноваты? Оскорбили тебя? Или ты хочешь мне причинить боль и страдания? Так и скажи... -- Они заняли земли, принадлежащие мне по праву... -- По какому праву? -- перебила она. -- Где они записаны, твои права? Моему деду была выдана грамота от московского царя на владение теми землями. Он никакой-то самозванец, вышедший из леса. Сам ты никогда не задумывался, по какому праву занял Кашлык и стал правителем этой земли? Ответь мне! -- Замолчи, женщина, -- неожиданно легко Кучум вскочил на ноги и грубо схватил Анну за косы, с силой дернул ее, нанося удары другой рукой. -- Кто ты такая, чтоб судить меня?! Помни, что из рабыни я сделал тебя ханской женой! Помни, чьих детей ты рожала! -- И ты помни, -- вырываясь из рук озверевшего Кучума, крикнула она, -- помни, что я мать твоим детям и навсегда ей останусь. Рука хана ослабла, разжалась и, задыхаясь, он остановился посредине шатра, ощутив вдруг, как сердце пойманной птицей билось внутри, будто бы хотело улететь, вырваться наружу. -- Что с тобой, -- вскрикнула Анна, глянув в его бескровное лицо. Подхватила под локоть, уложила на подушки, налила мятный напиток в пиалу, поднесла ко рту. -- Выпей, станет лучше. -- Зачем ты испытываешь мое терпение? -- с трудом ловя ртом воздух, тихо спросил он. -- Женщина не может так разговаривать со своим мужем. Не может... Прости меня... Я не хотел... -- Твой старший сын не пойдет в набег? -- Заглянула она ему в глаза с надеждой. -- Да? Ведь так? -- Если я не нанесу удар первым, то через год или два русские придут в мои владения. Я не могу этого допустить. * * * ...До выступления на строгановские городки оставалось еще несколько дней и царевич Алей предупредил Кучума, что желает это время провести на охоте. Взяв с собой несколько человек из личной охраны, он выехал из Кашлыка. Однако, в сторону своей охотничьей заимки не поехал, а направился по извилистой лесной дороге, вьющейся вдоль крутоярья Иртыша. Обеспокоенный начальник охраны пожилой Ниязбай, специально приставленный Кучумом к сыну, догнал его и спросил: -- Может, патша улы не заметил поворот на заимку? -- Я передумал. Охоты не будет. -- Куда же мы едем? Стоит ли рисковать лишний раз, когда кругом шатается множество бродяг и разбойников. Хан не одобрил бы... -- Хватит ныть, -- грубо оборвал его царевич. -- Если боишься, то можешь вернуться в Кашлык хоть сейчас. Я поеду один. -- Не надо так обижать своего преданного слугу. Просто, мне нужно знать, куда мы едем. -- Мы едем в городок к Мухамед-Кула. Впрочем, Ниязбай и сам уже начал догадываться, что именно к своему двоюродному брату направился царевич. Только не мог понять, зачем он едет туда. Но, зная раздражительность Алея, счел за лучшее промолчать и лишь зорче стал поглядывать по сторонам. К вечеру они достигли городка Мухамед-Кула и беспрепятственно въехали в широко распахнутые ворота. Еще больше они удивились, когда не увидели даже стражи на полуобвалившихся стенах и никто не спросил их, кто они и зачем пожаловали. -- Где ваш господин? -- окликнул Ниязбай невольника, тащившего на спине вязанку дров. -- Он у реки объезжает молодого жеребца, -- охотно отозвался тот. Пришлось выехать из городка и спуститься к берегу, где они сразу увидели нескольких нукеров, удерживающих на длинных сыромятных ремнях трехгодовалого жеребца, на котором сидел без седла Мухамед-Кул. Жеребец вскидывал задние ноги, мотал головой, стремясь сбросить с себя наездника. Но Мухамед-Кул цепко держался на нем и с радостной улыбкой что-то кричал нукерам. Тут же стояло несколько женщин, прижимающих к себе малолетних детей. Они тоже улыбались, наблюдая за поединком необъезженного коня и всадника. Наконец, жеребцу удалось в немыслимом прыжке сбросить Мухамед-Кула -- и тот полетел на землю, но моментально вскочил на ноги и громко засмеялся, хлопая в ладоши: -- Ай, молодец! Справился со мной! Хороший конь, ой, хороший конь будет. Завтра седло на тебя оденем. Тогда поглядим, кто кого. Конь, успокоившись, остановился и, чуть повернув к человеку голову, разглядывал его большим выпуклым глазом, словно прислушиваясь к словам. -- Не смейте его бить, -- погрозил нукерам пальцем Мухамед-Кул. -- Коль узнаю, что кто-то даже замахнулся на него плетью, -- руку отсеку на месте. Хороший конь не должен знать плети. До поры до времени, -- добавил, чуть подумав. Один из нукеров что-то шепнул своему хозяину и, повернувшись, Мухамед-Кул лишь сейчас увидел Алея и сопровождавших его воинов. Он сделал несколько шагов с ним и, широко раскинув руки, ждал пока Алей сам подъедет ближе. Тот, бросив поводья, соскочил на землю, и они обнялись. -- Что-то случилось? -- осторожно спросил Мухамед-Кул. -- Почему ты так спрашиваешь? -- Просто раньше ты никогда не приезжал ко мне. -- Ты не рад? -- Наоборот! Я постоянно вспоминаю о тебе. Ведь мы вместе росли, играли, дрались... -- И я вспоминаю тебя. Но ты не приехал на мою свадьбу. Все решили, обиделся за что-то на меня или отца. -- Все не так просто, как ты думаешь. Во-первых, я слишком поздно узнал о твоей свадьбе. А сам знаешь, что значит опоздать на свадьбу -- обидеть жениха и весь его род. И решил просто не ехать. -- Но ведь гонец был послан загодя... -- Гонца много позже выловили из реки. Кто-то не хотел, чтоб он сообщил мне о твоей свадьбе. -- А что еще? Мне показалось, у тебя были и другие причины не появляться столь долго в Кашлыке? -- Да, -- нехотя согласился Мухамед-Кул. -- Есть и другие причины. -- Он чуть помялся, глубоко вздохнул и решительно закончил. -- Мне сообщили, будто бы хан Кучум хочет взять меня под стражу. -- С чего бы это? -- С удивлением воззрился на него Алей. -- Первый раз слышу. Кто мог сказать подобное? Назови его имя. -- Нет, я не буду его называть. Может, когда-нибудь потом... Но согласись, хан изменился: уже не зовет меня в походы и словно забыл обо мне. Понимаю, есть ты, твои братья. Обиды не держу, но мои люди отговорили меня от поездки в Кашлык. К ним подошли несколько молодых женщин и низко поклонились гостям. Три мальчика и одна большеглазая девочка держались сзади них, высовывая кудлатые головки и с любопытством разглядывая приезжих. -- То твои дети? -- поинтересовался Алей. -- Да, -- улыбнулся Мухамед-Кул и потрепал по голове старшего мальчика. -- Разве не похожи? -- Когда ты успел? И молчишь. Тоже мне, а еще брат... -- А я знал, ты приедешь. Не тот ты человек, чтоб отсидеться, отмолчаться. Ладно, идите, готовьте угощение для дорогого гостя. Нечего глазеть как на диковинку, -- крикнул он женщинам и продолжил, обернувшись к Алею, -- пойдем ко мне в шатер, побеседуем пока. Когда они уселись напротив друг друга, то Алей сообщил тихо: -- А я веду сотни на русские городки... -- Давно ждал, -- отозвался Мухамед-Кул. -- Хан и раньше часто говорил об этом и, верно, выбирал удобный момент. -- Со мной идут несколько соседних князей со своими воинами. Ты ведь знаешь, что русские стали селиться на наших землях. Пора проучить их. -- Да, -- неопределенно протянул Мухамед-Кул. -- Но я бы на твоем месте был осторожен. Они умеют драться и не кинутся бежать, увидев твои сотни. -- На это я и не рассчитываю. Но и мои воины -- опытные бойцы. Отец долго подбирал нукеров и хорошо платит им. К тому же каждый думает взять знатную добычу. Не зря же им рисковать своими головами. -- Так, так оно, -- согласился Мухамед-Кул, и было непонятно, одобряет ли он Алея или чего-то недоговаривает. -- Хочу предупредить, что в Бухаре находится человек, который также мечтает совершить поход. -- На русские городки? -- спросил Алей и засмеялся. -- Далек же у него будет путь. -- Нет. Он мечтает совершить набег на Кашлык. -- О ком ты говоришь? -- О князе Сейдяке. Карача-бек сообщил мне, что он служит сотником у хана Абдуллы... -- Карача-бек? Значит, он бывает у тебя. Теперь мне понятно, кто отговаривал тебя от поездки в Кашлык. Так знай, мне про тебя он говорил примерно то же самое. Будто бы ты хочешь стать ханом, и я стою у тебя поперек дороги. Но я прогнал этого шакала и запретил говорить со мной, -- глаза Алея яростно блестели, а руки сжимались в кулаки. -- А тебе не кажется, что Карача-бек мог говорить правду? А если я и вправду захочу стать ханом? Как тогда? -- О чем ты? Право наследства за мной... -- Вот видишь, ты уже и поверил. Но скажу откровенно: твой отец в последнее время часто стал ошибаться... -- В чем он ошибается? -- запальчиво выкрикнул Алей. -- Скажи! -- Я не боюсь, что ты передашь ему мои слова. То твое дело. Но он ошибается хотя бы в том, что посылает тебя воевать с русскими. С ними надо дружить. Карача-бек прав. Не тронь медведя -- и он тебя не тронет. А если русский медведь вылезет из берлоги, то нам худо придется. Соседние князьки, что идут с тобой в набег, хороши, пока не появился кто-то более сильный. Я воевал с ними и хорошо понял это... -- Да ты, оказывается, просто трус! -- в бешенстве выкрикнул Алей и схватился за кинжал. -- Не забывай, что ты мой гость и я не могу тебе ответить тем же. Но давай не будем торопиться и посмотрим, чем закончится твой поход. Тогда и поговорим. -- Уже поговорили, -- Алей вскочил на ноги и, шагнув к выходу, приостановился. -- Я не буду передавать отцу о нашем разговоре. Но видеть тебя больше не желаю. Отец правильно поступил, удалив тебя из Кашлыка. Сиди и дальше здесь, детей нянчи! Лучше бы я не приезжал к тебе! Прощай... -- Подожди, выслушай меня. Ты не знаешь всего. Князь Сейдяк сын нашей тетки, сестры твоего отца. Значит, он брат нам... -- И что из этого? Он мечтает занять ханский холм, но пока я жив, не бывать тому! -- Хорошо. Мне нечего больше сказать. Прощай... -- Мухамед-Кул тоже поднялся и холодно посмотрел на Алея. А тот, ничего не сказав, щелкнул нагайкой и, не оборачиваясь, зашагал, широко ступая, к открытым воротам, где его поджидали нукеры. ПОЗНАНИЕ ОТМЩЕНИЯ Ногайский властелин Урус-хан провожал московского посланника Василия Пелепелицына, что пробыл у него в Сарайчике несколько месяцев. Посол пристрастился пить кумыс, есть полусырую баранину, выезжать на охоту с ручными беркутами и не скрывал, что это ему по вкусу. Он охотно оставался в своем шатре с молоденькими ногайскими девушками, которых Урус-хан, как гостеприимный хозяин, каждый день отправлял послу. От вольготной жизни московский посланник заметно посвежел, потерял половину солидности, подзагорел, и глаза его засветились юношеским блеском, довольная улыбка не сходила с бородатого лица. Ему совсем не хотелось покидать ногайские пределы и возвращаться обратно в Москву, выслушивать раздраженные оклики бояр, отписывать челобитные, сидеть долгими вечерами за одним столом с дородной супругой, постоянно жалующейся на плохое самочувствие, проливающей слезы по каждому пустяку. И вот приходится возвращаться, поскольку царь Иван Васильевич, верно, и без того заждался вестей из Ногайской Орды и, не приведи Господь, подумает что-то худое о его, Пелепелицына, долгой отлучке. Урус-хан направил с ним к царю своего посланца и триста конников охраны. Сам он тоже был в седле, чтоб проводить высокого гостя до ближайшего кургана, как того требовали приличия. -- Приезжай еще, бачка Василий, -- широко улыбнулся хан послу. -- Поди, девки хороши были? -- Хороши, хан, весьма хороши, -- засмеялся довольный Пелепелицын. -- И кумыс хорош? И барашек хорош? -- не унимался гостеприимный Урус-хан. -- Пусть сам царь едет. Встретим, угостим... Скажи ему. -- Непременно скажу, достопочтенный хан. Доехав до одинокого кургана, находившегося в нескольких поприщах от Сарайчика, троекратно по русскому обычаю обнялись. Урус-хан со своей свитой остался посреди степи и долгим взглядом провожал удаляющихся в клубах пыли всадников. Хан долго глядел им вслед, а потом сказал негромко, ни к кому не обращаясь: -- Хитер русский царь, однако... Ох, хитер. Решил меня, великого хана, подарками задобрить, чтоб я на Москву не пошел. Ладно, пока повременим, а там видно будет. Москве от меня не убежать, -- и, хлестнув коня нагайкой, поскакал обратно. Через несколько дней пути Василий Пелепелицын, уже изрядно подуставший от непрерывной тряски в седле, в сопровождении ногайской охраны подъезжал к реке Самаре. Несколько человек отправились искать брод, а он улегся на пожухлую траву и, прикрыв глаза, думал, о чем же будет говорить царю. Хан Урус не зря возил его по своим кочевьям, показывая число своих нукеров. Не зря в разговоре сочувствовал им, русским, что были биты и поляками, и шведами за последний год неоднократно. Даже предлагал свою помощь. Само собой за хорошую плату. Намекал, что русские казаки грабят его, а потом укрываются вблизи своих городков, что с трудом удерживает горячие головы, требующие решительного набега на Русь, на Москву, чтоб посчитаться за все нанесенные обиды. Пелепелицын хорошо понимал, к чему сводятся подобные разговоры: Урус-хан пытался уклониться от очередной уплаты ясака, который обязался сам же посылать в Москву после разгрома казаками Сарайчика. Обо всем этом и предстояло доложить царю, да так, чтоб он видел усердие самого Пелепелицына, плоды его побед в непростых переговорах с ногайским ханом. В зависимости от того, как он подаст результаты своей поездки, и надо ожидать царской милости или... опалы. Не дай Бог, ногайцы решатся на набег -- и все. Царю не объяснишь, что он буквально ковром стелился перед Урус-ханом, обещал ему горы подарков, намекал на кары, последующие с русской стороны в случае набега. Иван Васильевич просто не будет его слушать, а лишь моргнет -- и окажется он в пыточном застенке, а ежели и выйдет оттуда живым, то дорога к царскому двору заказана будет на веки вечные. От подобных мыслей мурашки поползли по коже у посла, и он зябко пошевелился, раскрыл глаза и вздрогнул от неожиданности. Над ним стоял ногайский юзбаша и пристально смотрел в лицо. -- Думал, спишь, бачка, -- ухмыляясь, заговорил тот, -- переправу нашли нукеры. Аида, едем, а то скоро темно совсем будет. -- Хорошо, хорошо, едем. -- Пелепелицын, покряхтывая, поднялся, но глянув на ногайца повнимательнее, заметил растерянность того. -- Что еще случилось? Говори! -- Однако, на той стороне следов много... -- И что? Может, ваши же табун гнали. -- Мы своих коней не куем, а там следы с подковами. -- Ну, мало ли, кто мог быть на переправе. Купцы, может. Давно были? -- День, другой... Шибко недавно будет. -- Ладно, не здесь же нам оставаться. Едем. Ногайцы тесно сгрудились у переправы, прикрывшись круглыми щитами, и поглядывали на посла, словно ища у него защиты. "Ага, черти узкоглазые, -- злорадно подумал он, -- приутихли, испужались, как только русским духом запахло. Так вам и надо..." Растянувшись узкой цепью, ногайцы начали переправляться вброд. Кони, настороженно фыркая, выискивали копытом твердый участок и медленно, шаг за шагом, брели к противоположному берегу неширокой реки. Когда уже половина отряда, отряхиваясь от воды, выбралась на крутой речной откос, то из прибрежных кустов неожиданно послышался пронзительный свист и враз бухнуло несколько ружейных выстрелов. Дико заржали ногайские кони, закричали всадники, понеслись в разные стороны от переправы. Пелепелицын, разинув рот от удивления, увидел, как на ногайцев налетели около полусотни казаков с поднятыми саблями и с диким гиканьем начали крушить тех. Юзбаша, оказавшийся рядом с Пелепелицыным, что-то громко кричал на своем языке, махал рукой, приказывая нукерам вернуться обратно к своим. Те стали разворачивать коней, не торопясь возвращаться, с ужасом наблюдая, как гибнут их соплеменники на другой стороне реки. Но тут за их спинами раздался свист и, обернувшись назад, Пелепелицын увидел, как на них несутся невесть откуда взявшиеся еще с полсотни казаков. Он что-то закричал, не помня себя, но казаки уже врубились в передние ряды, зло матерясь и круша одного за другим растерявшихся вконец ногайцев. Только юзбаша сумел собрать вокруг себя десятка два нукеров, и они поскакали вдоль берега, уходя в спасительную степь. К Пелепелицыну пробился казак с тонким лицом, с выбившимся из-под мохнатой шапки льняным чубом. Он занес было над ним саблю, но посол громко крикнул: -- Сдурел что ли, песий сын?! Своих не узнаешь?! -- Русский, никак? -- Рука казака замерла на излете, и он громко захохотал. -- Ребята, купчину заловили! -- Сам ты купчина, -- брызгая слюной, Пелепелицын торопливо вытаскивал из притороченной у седла сумы грамоту Урус-хана к московскому царю. -- Посол я царский. От хана ногайского еду. И ногаи, которых вы порубили, меня охраняли. -- Видать, хорошо охраняли, коль, как зайцы, в разные стороны наутек кинулись. -- Да знаете ли вы, что вам царь сделает за смертоубийство такое? Он вас всех повелит на кол посадить, головы порубит... -- Пелепелицын захлебывался в бессильной злобе, думая, что теперь все его переговоры пойдут прахом, когда Урус-хан узнает о нападении. -- Царь далеко, а мы вот где... Рядышком... -- К ним подъехали еще несколько казаков, с интересом разглядывая царского посла. -- Ты бы, боярин, или как тебя там, попридержал язычок, а то нам и укоротить его недолго. -- А ты, кто таков? -- Пелепелицын уставился на щуплого казака с хищной улыбкой, пощипывающего длинный ус. -- Богдан Барбоша. Может, слыхал о таком? А вот есаул мой, Иван Кольцо. Вижу, слыхал про нас... Как же... Нас и на Дону, и на Волге, и Урус-хан твой -- все знают. -- Да понимаете ли вы, что наделали?! -- Пелепелицын сгоряча сплюнул на землю. -- Теперь ногаи соберутся всем миром и на вас навалятся... -- Уже навалились, -- опять показал в усмешке гнилые желтые зубы Барбоша и указал на валявшихся у реки порубленных ногайцев. Остальные стояли толпой, сбившись в кучки, побросав оружие, и со страхом глядели на казаков. -- Мы их всегда били и бить будем. Так и царю передай. Пущай не сомневается. Пелепелицын бросил взгляд на противоположный берег. И там затих бой, казаки стаскивали в одно место оружие, отобранное у ногайцев, вязали им руки тонкими короткими ремешками, подталкивая в спины, собирали вместе. -- А охрану, боярин, мы тебе свою выделим, -- заговорил тот, кого назвали Иваном Кольцо. -- До самой Москвы и проводит. Часть пленных к царю направим, а остальных для выкупа оставим. Пригодятся... К Москве Василий Пелепелицын подъезжал грустный и в разговоры с десятком сопровождающих его казаков не вступал, все думая, как будет докладывать царю о постигшей его неудаче. А остальные казаки под началом атаманов Богдана Барбоши и Ивана Кольцо погнали полон в свои станицы, чтоб кого из ногаев продать, кого обменять на своих, угодивших во время неудачного набега в руки Урус-хана. ПОЗНАНИЕ ПУТИ Василий Ермак, вернувшись в Качалинскую станицу, долго не выходил из своего куреня. Молча лежал и никого не допускал к себе. Казаки, что воевали с ним в Ливонии, несколько раз приходили, усаживались на лавку, заводили разговоры о том, о сем, но он отворачивался к стене и отмалчивался, терпеливо дожидаясь, когда они уйдут. -- Загрустил чего-то атаман, -- шушукались те меж собой. -- Может, по женке переживает, а может, еще чего... -- Слыхали, будто царь его обидел. Не заплатил, что обещал. -- Что на царя, что на бабу обижаться -- одно и то же. Он и с нами не расплатился. Обещали воеводы сюда прислать царское жалование. А им верить, сами знаете... Когда в станице объявились Барбоша и Иван Кольцо с ногайским полоном, остальные казаки с завистью поглядывали на них, первыми заговаривали, интересовались, не собираются ли они снова в набег, не пригласят ли кого из них. Но те отшучивались, отнекивались, мол, один казак может сотню ногайцев одолеть и чего без толку коней гонять. Но потом, как гром среди ясного неба, пришло известие, что царь в Москве приказал казнить казаков, приведших к нему ногайцев, схваченных на переправе. Мало того. Иван Васильевич грозил всяческими карами и другим казакам, обещая отправить по Волге и Дону речную рать, пожечь станицы. Поминалось имя и Барбоши, и Ивана Кольцо, как первых разбойников. -- Надо было того посла, что отпустили, там же и утопить, -- стучал кулаком по колену Богдан Барбоша. -- Тогда бы и царь про нас не узнал, не грозился споймать... -- Чего ж не утопил? Дело привычное... -- Так русский же человек. Не стал греха на душу брать. А оно, вишь, как обернулось. Теперь жди, поджидай рать царскую. -- Надо на Яик подаваться, -- задумчиво предложи Иван Кольцо. -- Там не найдут, не дотянутся. -- Твоя правда, -- согласился Барбоша, -- уходить надо отсюдова. А казачьи станицы, узнавши про царское обещание разорить казачество, бурлили, как вода в котле. По не-скольку раз на день собирали казачий круг, кидали шапки на землю, предлагали каждый свое. Одни собирались отправиться в Москву с повинной, другие -- уйти к крымскому хану, третьи -- к запорожцам. Были и такие, что не думали уходить никуда с насиженных, обжитых мест, а укрепив городки, встретить царских стрельцов, как и положено воину, с оружием в руках. Но таких даже не слушали, понимая, что тем лишь озлобят царя, а тогда хоть петлю на шею накидывай. Ермак так ни разу не вышел на круг, продолжая сидеть в курене. Как-то вечером к нему ввалились Яков Михайлов, Гришка Ясырь, еще несколько казаков и следом, закрыв собой дверь, протиснулся Гаврила Ильин всех были красные лица, запахло вином и первым начал кричать Гришка Ясырь, словно все еще спорил на кругу. -- На кой ляд нам к запорожцам подаваться? Или им без нас худо живется? Ждут не дождутся, когда еще мы пожалуем... -- Погоди, Гришаня, -- остановил его Михаилов, -- думаю, на Яике всем места хватит. И царь не достанет, и тревожить никто не будет. -- А ты там бывал? -- не сдавался Ясырь. -- То-то и дно, что не бывал. Там кругом ногайские кочевья, калмыки под боком и татары подпирают. Зажарят нас, как черти на сковороде, и "Отче наш" прочитать не успеешь. Они долго так перепирались. Наконец, молчаливый Гаврила Ильин громко цыкнул и, подойдя к лежанке, потряс Ермака за плечо. -- Слышь, атаман, какие дела творятся, а ты молчишь. Вроде, не болен, не с похмела, никто тебя не обидел, а все лежишь. Поговори с нами. Всем миром просим... -- Просим, просим, -- поддержали его остальные. Ермак нехотя сел, провел рукой по всклоченным волосам, пригладил бороду и тихо спросил: -- О чем шум? Не пойму чего-то... Перебивая, казаки кинулись объяснять ему, пытаясь каждый высказаться, дать совет. Он молча слушал, переводя взгляд с одного на другого и, наконец, спросил: -- От меня, чего хотите? На Яик я не пойду, к запорожцам тоже. А к крымскому хану дураки разве что могут податься. -- Так что же? В станице останешься? Стрельцы заявятся... -- И это не годится. Им не объяснишь, что ты другой масти и ногайских послов не грабил, не убивал Они крайнего завсегда найдут. -- И куда идти? -- не унимались казаки. -- Есть у меня про запас место одно тайное, да только далече отсюда будет, -- чуть помолчав, сказал он. -- Поди, не все и согласятся. -- Это где же? Не в Ливонию ли обратно возвертаться? Не... туда мы точно не пойдем, нахлебались ихней каши. -- Да в Ливонию я и сам зарекся ходить, -- Ермак как-то посуровел, подобрался, и казаки заметили эту перемену, примолкли. -- Мало кто из вас знает, что я, прежде чем на Дон прийти, был на службе у господ Строгановых... -- He от них ли перед Ливонской войной посыльный был? -- вспомнил Яков Михайлов. -- От них, от них самых... Оборона от лихих людей им крепкая нужна. Платить обещают справно, -- казаки слушали, не перебивая, но по их разочарованным лицам Ермак понял, что в услужение идти мало кто желает. -- Только про одно они забыли, что коль гостя в дом позвал, то обходись с ним ласково, чего тот ни просит, все исполняй, ни в чем не отказывай... -- Это точно, -- хохотнул Гришка Ясырь, -- а то гость и осерчать могет, шуму понаделает. Так говорю, атаман? -- Верно говоришь, -- хитро сощурился тот. -- Они, конечно, господа, но закон наш каков? За кем сила, тот и господин. Вот я и думал себе, кумекал потихоньку: ежели мы крепкой ватагой к Строгановым заявимся, то выкурить нас оттудова трудненько будет. -- Ай да атаман! Вот голова! -- Брякнул шапку оземь Ясырь. -- А я вам чего говорил? Придумает он что-нибудь! Голова! -- Значит, потрясем господ Строгановых? -- насупясь, спросил Яков Михайлов. -- А что, других ратных людей у них и нет? -- Есть у них охранники, из разных людишек набранные. Так они скорее на нашу сторону встанут, чем за господ заступаться начнут. -- А потом куда? -- допытывался Михайлов. -- Чего ты заладил: "куды, да куды", -- передразнил его Ясырь, -- будет день, будет и пища. Дожить надо еще... Ермак хмуро оглядел их, словно прикидывал что-то в уме. -- Только не знаю, сколь людей с нами пойдет. Надо бы поговорить с казаками, в другие станицы сгонять, объявить всем. Через неделю-другую, глядишь, и выйдем. -- Как пойдем? Конные? Больно далеко до Камы добираться. -- Зачем конные... На стругах пойдем. И поклажа при тебе, и о конях голова не болит. -- Точно, -- закивали головами казаки, -- на стругах оно сподручнее. Тут же распределили, кто с кем перетолкует, кто в какую станицу отправится набирать охотников. Ермак брал на себя договор с атаманами насчет стругов. Если согласятся, то поменять их на казачьих коней, которых все одно придется оставлять в станице. Уже на другой день он был опять бодр и весел, словно человек, переживший тяжелую болезнь, решившийся на что-то главное в жизни. К нему подходили казаки, интересовались платой у Строгановых, на какой срок собираются туда. В самом Качалином городке насобиралось человек около сотни, желающих идти с ним в поход на Каму. Скоро начали прибывать казаки и из других станиц. В основном подходили те, кто был под его началом в Ливонии. Ставили шалаши прямо на берегу, натягивали от дождя парусину на шестах, складывали под нее оружие. Из Раздор пригнали десяток стругов, на двух из них стояли маленькие легкие пушечки. Но труднее всего было с мукой и другими припасами. Ни продавать, ни менять их не желал никто. Раньше в казачьи станицы приезжали мужики со свежим помолом, но в этом году урожай был ни ахти какой, цены поднялись, и все ждали голодной зимы. Удалось все же прикупить муки и ячневой крупы дня на два-три. Решили, что остальное найдут в дороге. Когда через десять дней после первого разговора у него в курене Ермак велел сосчитать подсобравшихся казаков, то вышло более пяти сотен. Тут же выбрали сотников-есаулов. ...Яков Михайлов... Матвей Мещеряк... Савва Волдырь... Богдан Брязга... Никита Пан... -- кричали казаки от каждой сотни. К Ермаку подошел, поигрывая плетью, Иван Кольцо и, словно в шутку, спросил: -- А меня к себе в есаулы возьмешь? Али не люб я тебе? -- Так вы же с Барбошей на Яик собрались. -- Собрались, да разбежались. Передумал я. Хочу новые места поглядеть, себя людям показать. Так берешь, али как? Ермак понимал, как нелегко ему придется со своенравным есаулом, но он видел Кольцо в деле и хорошо помнил, как тот лихо рубится и один стоит десятка. -- Ладно, будешь походным атаманом, правой рукой. В случае чего так и меня заменишь. На каком струга войдешь: на переднем или замыкающем? -- Лучше впригляд последним пойду. А ты уж сам давай на переднем. * * * Казачьи струги отвалили от берега широким изломанным строем, тесня соседей, сталкиваясь бортами под бранные выкрики рулевых кормщиков, переругивание гребцов, поднимавших здоровущими веслами кучу брызг, приноравливаясь к общему ходу. Но выбравшись на середину, суда рассредоточились, заняли заранее обусловленное место, начали медленно набирать ход, подгоняемые мощными взмахами весел, гнавших струги против течения все дальше и дальше от родных станиц. Кормщики приказали ставить паруса, и слабый речной ветерок надул полотнища, чуть накренив струги, повеселели казаки, радуясь попутному ветру. Впереди шел легкий, без груза, ертаульный струг, чтоб упреждать атамана о встреченном вдруг противнике, о засаде на берегу. За ним следовал большой десятивесельный струг Ермака Тимофеевича, который сидел на передней скамье, подставив лицо свежему ветерку, и, незаметно для себя улыбаясь, всматривался в пологие берега, оглядывался на следующие за ним казачьи струги и ощущал внутри небывалую, едва не выплескивающуюся наружу радость. Что-то подсказывало ему, что уходит он из этих степей навсегда, и уже не скакать ему по бескрайним просторам, не подкрадываться к ногайским табунам, не спорить с горластыми атаманами о дележе добычи. Прожив здесь много лет, не чувствовал он себя вольным, ни за что не отвечающим казаком, которому безразлично, на чьей стороне воевать и к кому на службу наниматься. Лишь бы платили да кормили. Казачья вольница была не для его суровой и непреклонной натуры. Привыкший принимать решения единолично и доводить их до конца, чего бы это ему ни стоило, он не понимал разноголосого ора казачьего круга, расхлябанности и показной лихости разномастных станичников, наглости малых атаманчиков, мнящих себя великими воеводами, а на деле уходящими от серьезного кровавого боя. Вольница хороша для человека заурядного, привыкшего жить в общей массе, ничем не выделяясь и не проявляя себя, подчиняющегося окрику старшин и атаманов. А тот, кто желал бы выделиться, стать независимым, был обречен на одиночество и непонимание, а то и на скорую смерть в бою, будучи оставленным без поддержки и прикрытия. Казачье атаманство еще более раздражало Ермака Тимофеевича, поскольку каждый из пробившихся наверх должен был пользоваться силой своего клана: и чем громче кричали они имя своего избранника на кругу, значит, много было выпито накануне, роздано и обещано претендентом на роль казачьего вожака. Пообещай им кто-то больше -- и они отвернутся от предыдущего избранника, без смущения оставят его, вручат атаманскую булаву другому краснобаю, забыв о недавней дружбе и товариществе. Послужив в царском войске, он еще более убедился в бездарности его устройства, кичливости и высокомерии главных воевод, страхе перед царским наказанием, опалой. Взявши вдесятеро превосходящими силами какой-нибудь городок, крепостицу, они оставляли там малюсенький гарнизон, уходили дальше или обратно к Москве, докладывали о победе, а через день городок или крепость столь же быстро сдавались противнику, и все начиналось сначала. Может, потому и тянуло Ермака в строгановские вотчины, где он не будет зависеть ни от многоголосого казачьего круга, ни от приказа воеводы, а подчинив себе небольшое войско, обратит силу его по собственному усмотрению. А Строгановы... что могут сделать ему Строгановы... Пусть строят, торгуют, покупают и продают, владеют землями, городками. Они ему не указ. Ставить условия будет он. В то же время он боялся даже самому себе признаться в многолетней мечте о возвращении в родные земли и встрече с тем, кто коварно изгнал его, лишил всего -- и земли, и любви, и власти. Рано думать об этом, но и не думать он не мог. Запах иртышской воды, шум скользящих вниз глинистых камешков, осыпающихся с крутых, заросших полынью и шиповником береговых уступов, непрерывно, каждодневно был с ним, питал своей притягательной силой, помогал выжить и манил, звал к себе. Разве мог он забыть протоптанную на кочковатом болоте тропу к глухариному току с поблескивающим на темно-зеленых изумрудных полянках брызгами брусничных и клюквенных россыпей? Разве не просыпался он многократно в ночи от услышанного им трубного лосиного рева? Разве не провожал горящим взором шумные птичьи стаи, стремившиеся на сибирские озера? И разве не ждут его желто-зеленые стволы осин, из чьего рода была его мать? Нет, только там, в Сибири, в стране своих предков он мог обрести покой и умиротворение, стать самим собой. И не власть нужна ему, которой он сыт по горло и знает ее пьянящий вкус, а требовалось что-то необъяснимое словами, неподвластное человеческому уму, даваемое свыше один раз и навсегда. Он был малой частицей того дальнего мира и без него не мог быть тем, кем стал сейчас. И тот мир лесов и озер, зыбучих болот, неукротимых рек при всей своей огромности, разбросанности, потеряв его, всего лишь одного единственного человека, стал уже иным миром. Так, может быть, птица не замечает единственного, оброненного ей перышка, но что-то меняется в ее полете, а потеряй она их несколько -- и уже не взлетит с земли, не взмоет над вершинами деревьев и поймет, что обречена, помечена черным знаком близкой смерти. Он же потерял все. И лишь унес с собой в памяти запахи и шум реки, крики птиц, краски леса, вкус таявшего на губах легкого снежка. Все это звало его обратно. * * * Когда казачьи струги, наконец, достигли каменистых берегов Чусовой, то силы гребцов почти иссякли. Уже не раздавались песни, привычно распеваемые ими во время походов, покрылись коркой белесой соли рубахи и не помогали тряпицы, которыми обматывались покрытые кровавыми мозолями ладони. Каждый взмах давался с трудом, и гребцы, причалив к берегу, не в силах были выбраться из стругов, долго сидели на отполированных до блеска скамьях, отдыхая, а некоторые тут же засыпали, прислонившись к невысокому борту. И лишь посидев так час-другой, выползали, держась за натруженную спину, на берег и, пожевав сухарей, съев несколько ложек опостылевшей каши, тут же валились на землю и засыпали беспробудным сном до рассвета. Атаманам приходилось самим нести охрану громко храпевших и что-то бормочущих в беспокойном сне казаков, чтоб потом, днем, отоспаться на струге. Никто в открытую не высказывал недовольства, но Ермак чувствовал плохо скрываемое раздражение, когда драка или бунт могли вспыхнуть из-за пустяка, а закончиться большой кровью. И здесь, на Чусовой, дал дневку, чтобы казаки отоспались, набрались сил, пришли в себя после изнурительного перехода. Сам подобрал троих казаков, выглядевших менее уставшими, и отправил их в разведку на поиски какого-либо строгановского городка. Те вернулись к вечеру сияя, как начищенные медяки, сообщив об увиденном ими с горы укрепленном городке. -- Если утром затемно выйдем, то к полудню догребемся до него. -- Надо было сейчас до него вам дойти, упредить жильцов о нашем приходе, -- проворчал в ответ Ермак. -- А то нагрянем, как снег на голову, испужаем людей, чего ж не дошли? -- Сил никаких нет, батька. Да и ты отправлял лишь разведать, что к чему. Мы как увидели башни на стенах, дымки вьются... так и обратно бегом кинулись. Казаки, узнав о близости городка, словно ожили, запереговаривались, принялись чистить одежду, прихорашиваться. -- А девок там не видно? -- спрашивали у вернувшихся разведчиков. -- Полно девок. На башнях стоят, платочками машут, казаков ждут, -- отвечали те со смехом. -- Откуда же они знают, что казаки к ним плывут? -- Сорока на хвосте принесла, откуда ж еще... Утром вышли пораньше, и если бы не подводные камни, из-за которых несколько стругов пришлось разгружать, стаскивать с мели, то, верно, добрались до городка к полудню. Но солнышко уже садилось за острые макушки елей, когда, наконец, они увидели стоявший на высоком скалистом берегу городок, окрашенный закатом в теплые, ласковые золотистые тона. Застывшая каплями на рубленных стенах смола поблескивала, как драгоценные камни, делая все вокруг сказочным, неземным. Ермак признал тот самый городок, из которого уходил с соляным обозом на Москву много лет назад, и сердце бешено застучало в груди, осекся голос, дымка набежала на глаза. Заметили струги и со смотровых вышек городка, ударили в колокол. На стенах замелькали мохнатые шапки охранников, в бойницы просунулись дула пищалей, потянуло дымком распаленного костерка. Видать, их и впрямь не ждали, и Ермак велел поднять повыше хоругви с изображением Спаса Нерукотворного, Дмитрия Солунского, Михаила Архангела, что постоянно сопровождали в походах казачью рать. Но городок настороженно молчал, никто не спешил выйти на берег. -- Табань весла, -- крикнул Ермак на соседний струг и оттуда передали его команду дальше. -- К берегу не подходить, держаться середины. Гребцы атаманского струга осторожно подгребли к берегу и Ермак, оправив на голове шапку, перекрестясь, ступил на выступающий из воды плоский камень, перепрыгнул на другой и по узкой тропинке стал карабкаться вверх. Наконец он взобрался на вершину берегового уступа и, пройдя несколько шагов в сторону караульной вышки, набрав в грудь побольше воздуха, выкрикнул: -- Здравы будем! Как живется-служится? Воротники? Он отчетливо видел, как две пищали гранеными дулами перемещались за ним, следя за каждым сделанным шагом