е теперь ждет ваших указаний. -- Но Кистрин сожжен русской армией! -- повторил Сакромозо слова настоятеля. -- Город не пал. Гарнизон цел. -- Из самого Кистрина сведения не поступали? -- Вас там ждут,-- упрямо повторял монах. Сакромозо готов был поклясться, что брат Себастьян сидел не меняя позы, не сделал ни одного лишнего движения, но кошель со стола таинственным образом исчез- Аудиенцию можно было считать законченной. -- Ну что ж, пошли наверх... -- С вашего позволения, я останусь здесь. -- Ну, ну... Настоятель счел за благо продержать брата Себастьяна в каморе до утра, но ему пришлось отказаться от чистых своих желаний. Сакромозо так и не захотел оставить золото в стенах монастыря, и потому настоятель уговорил взять с собой в качестве телохранителя отбывавшего наказание монаха. Настоятель предложил было и кучера поменять, но рыцарь категорически отказался. -- Этот хотя бы умеет править лошадьми. У него легкая рука. Я уже лежал один раз на обочине, с меня хватит. Колокола звали монахов в трапезную, когда карета выехала за монастырские ворота. Лазарет Пастору Тесину удалось довезти два обоза с ранеными до постоялого двора в местечке Р. Всю ночь лекарь резал больную плоть, накладывал швы, пулеизвлекательные ножницы не знали покоя, пила ампутационная... да что говорить. Стон стоял на всю округу, а наутро явился отряд пруссаков и объявил всех пленными. Лазарету велено было следовать в Кистрин. Никто и не думал протестовать или возмущаться, все были настолько измучены, что не видели большой разницы, валяться ли им в полевом госпитале под открытым небом или в городском помещении. Правда, раненые видели, во что обратился город, поэтому многие высказывали сомнения, а действительно ли Кистрин назвал прусский офицер? Скорбный обоз двинулся к городу. В Кистрине пленных разместили в холодном и пустом подвале крепости. Лекарь немедленно поднял галдеж и сварливо начал требовать человеческих условий для раненых. Нужны были лекарства, холст на бинты, возможность подогревать воду. Все тот же прусский офицер, который привел их в крепость, внимательно выслушал пастора, который невольно служил переводчиком, и сказал сухо: -- Я нахожу эти просьбы нескромными. Не ваши ли войска сожгли город? Аптека пострадала одной из первых,-- и ушел, неприятно щелкнув пальцами. Спустя полчаса он явился опять, сказав Тесину, что его ждет комендант крепости фон Шак. Пастор только пожал плечами. Они поднялись по узкой каменной лестнице, построенной в незапамятные времена, горели факелы, вставленные в металлические гнезда, потом долго шли по внутренней открытой галерее. Двор крепости был обширен, мощен брусчаткой, здесь текла своя жизнь: расхаживали солдаты, крестьянин выгружал дрова у кухни, в другом дальнем конце маркитант раскинул свой лоток. Апартаменты коменданта располагались в круглой башне. -- Обождите здесь,-- бросил офицер и скрылся за дверью. Тесин остановился у длинного, похожего на бойницу окна. Перед ним лежал Кистрин. Город еще дымился. Неделя прошла со дня страшного пожара, а где-то еще догорали головешки, остатки фундаментов и погребов. Страшные, черные печи высились вдоль улиц, как останки чужой, погибшей культуры. Среди пожарища бродили люди в надежде отыскать что-то из металлических вещей, может быть, драгоценностей или посуды. "Странно,-- подумал Тесин,-- люди уже не чувствуют друг к другу той животной ненависти, которая двигала ими менее чем сутки назад. Раненых можно понять, они уже вышли из игры, дальнейшая судьба войны их не касалась, но прусский офицер тоже не испытывал к ним злобы, только рассматривал всех, как диковинных зверей,-- вот с кем пришлось биться! Видимо, накопившаяся в людях ненависть израсходовалась на поле брани, словно лопнул гнойник и все ожесточение, весь яд вылились наружу. Душа стала заживать. А может, этот офицер потому столь снисходителен и вежлив, что русские проиграли сражение?" -- Прошу вас... Фон Шак был уже не молод. Глаза его, едко смотревшие из-под нависающих бровей, так и пробуравили вошедшего. Великолепная выправка и что-то неуловимое в жесте выдавали в нем светского человека. Он неторопливо прошелся по кабинету, сесть пастору не предложил, но и сам остался стоять во все время разговора. -- Назовите себя. Пастор представился. -- Из уважения к вашему сану я не буду задавать вам лишних вопросов. Но согласитесь, тяжело видеть соотечественника на службе у врагов. -- Я служу Богу, а ему было угодно поставить меня на это место. -- У меня есть сведения,-- продолжал фон Шак,-- что вы были духовником фельдмаршала Фермера. -- Эти сведения верны. Комендант пожевал губами, в минуту задумчивости он становился похож на старую мудрую лошадь -- Если хотите, мы можем содержать вас отдельно... в более сносном помещении. -- Я хотел бы остаться при лазарете, господин комендант. -- Воля ваша. Бели будут жалобы, я постараюсь их удовлетворить. --Благодарю вас. По воле Божьей, я здоров, но хотел бы облегчить страдания раненых. Я уже говорил господину офицеру... -- Об этом после.-- Голос коменданта стал сух, добрая лошадь исчезлаобычное длинное, морщинистое, надменное лицо.-- Уведите... По дороге назад пастор рискнул спросить офицера: -- Кто же одержал победу в этой страшной баталии? -- Разумеется, мы! Если вы, конечно...-- он неожиданно запнулся. -- Вы хотите спросить, кого я считаю своими? -- уточнил Тесин.-- Немцев, разумеется... Но скорблю обо всех. Офицер заносчиво вскинул голову, и пастор увидел, что тот значительно моложе, чем хотел казаться. Весь день Тесин помогал лекарю в его работе, а вечером произошла неожиданность. -- Один из ваших пленных умирает,-- сказал офицер, делая ударение на слове "ваших".-- Он хочет, чтобы вы отпустили ему грехи. Это в другом помещении. Пошли. -- Он лютеранин? -- спросил пастор по дороге. -- Он калмык. Он говорит, что вы напутствовали его перед битвой. Неужели и калмыки стали вашей паствой? -- голос офицера звучал насмешливо. -- Я благословил их на пути к Богу. И не ищите зла там, господин офицер, где его нет. Да, я лютеранин, а они православные. Но Бог у нас один, и все мы его дети. Путь к умирающему калмыку был коротким, два поворота подвального коридора. Спеша к умирающему, Тесин успел задать себе вопрос, как же калмык смог передать офицеру свою просьбу, они по-русски-то изъясняются с трудом. Но оказалось, что в подвальном помещении много народу. Казаки и калмыки, числом около пятнадцати, попали в плен до главной баталии. Это был разведывательный отряд, который столкнулся в тумане на переправе с армией Фридриха. Калмык умирал не от ран, похоже было, что он сильно болен легкими, темный подвал перевел болезнь его в другую стадию. -- Он очень плох, -- услышал над своим ухом пастор, акцент был русский. Пастор поднял голову и увидел перед собой мальчика, вернее подростка. Лицо его было бледным, болезненным, взгляд распахнутым и внимательным, так обычно смотрят очень близорукие люди. Так вот кто у них за переводчика! Как странно было видеть этого ребенка в обществе грубых и суровых вояк, и вообще, как он попал сюда -- этот образованный, несчастный мальчик? Волосы его торчали космами, камзолишко болтался, как на вешалке, руки в цыпках, ноготь на большом пальце посинел, словно его прищемили дверью, а может, в бою, на правом запястье грязный, окровавленный бинт. Видно было, что пленные относились к нему ласково, а иногда и почтительно. Но вопросы задавать было некогда. Тесин попытался сосредоточиться на умирающем. -- Он еще поживет,-- с детской доверительностью прошептал мальчик.-- Это он только вечером впадает в беспамятство, а утром непременно очнется. Наши позвали вас, чтобы поговорить. Но вы сидите с ним рядом, чтобы офицер думал, что вы исповедуете. -- И о чем же они хотели поговорить? Пленные знали, что Тесин служил у самого Фермера, а потому надеялись получить у него сведения об их будущей судьбе. Все надеялись, что после битвы будет обмен пленными и они смогут вернуться на родину. Пастору очень не хотелось говорить об исходе битвы при деревне Цорндорф, но мальчик от имени всех задал ему этот вопрос. -- Победил Фридрих,-- коротко сказал Тесин. Казаки не поверили, только вежливо покачали головами, кто-то засмеялся грубо, мол, рассказывайте сказки, но спорить не стал. Стоящий в дверях прусский офицер внимательно вслушивался в их разговор и, наконец, не выдержал: -- Господин пастор, разве вас сюда привели для светских бесед? Вы кончили ваш обряд? -- Скажите, что нет,-- горячо прошептал мальчик.-- Я прошу вас,-- он пододвинулся к самому уху Тесина,-- возьмите меня с собой. Офицер вам не откажет. Скажите, что вам нужна помощь при лазарете. Я знаю, вы ухаживаете за ранеными. Умоляю... -- Хорошо, дитя мое, я постараюсь выполнить вашу просьбу,-- шепотом отозвался пастор и погрузился в чтение молитвы. По дороге назад в лазарет офицер, словно через силу, сказал: -- Комендант разрешил вам прогулку. Когда хотите ей воспользоваться? -- Благодарю вас, если можно -- сейчас же,-- с радостью воскликнул пастор. Они вышли на внутренний двор крепости в тот самый момент, когда через большие ворота въезжали несколько подвод. Это были тоже пленные, но, судя по форменному платью, офицеры и высшие чины. Где их держали все это время, где сортировали. Бог весть. Кто-то стонал, кто-то ругался, негромкий голос напевал что-то унылое и долгое. Тесин так и не понял, случайной ли была его встреча с подводами этих несчастных или офицер нарочно все подстроил, как иллюстрацию к великой победе Фридриха над врагом, от службы которому строптивый пастор не отказался даже в плену. -- Пойдемте на крепостной вал,-- милостиво бросил он, наконец,-- посмотрим на звезды. Зачем растравлять себе душу видом чужих страданий? На валу было ветрено, сюда не долетал запах гари, небо было огромным, а внизу чернота, только далеко, у переправы через Варту, горел костер. Наверное, там размещалась прусская застава. -- У меня просьба к коменданту. Не могли бы дать кого-нибудь из пленных в помощь санитарам. В лазарете не хватает рук. -- Вы имеете в виду этих казаков и калмыков? Вряд ли это возможно. Я думаю, что скоро они будут воевать под знаменами Великого Фридриха. Перевербовка произойдет на днях. Тесин с сомнением покачал головой, он очень сомневался в возможности подобной перевербовки, но говорить офицеру об этом не стал. -- Но может быть, вы уступите мне хотя бы этого мальчика-переводчика? Вряд ли он нужен прусской армии. -- Пожалуй,-- согласился офицер.-- Но об этом надо говорить с комендантомЗавтра я скажу ему о вашей просьбе. Участь близорукого отрока была решена. Бег по кругу Нет нужды говорить догадливому читателю, что под личиной измученного мальчика пряталась Мелитриса Репнинская. Сейчас мы должны бросить взгляд назад, нельзя оставить без внимания события двух последних недель. Взгляд назад, конечно, замедляет развитие сюжета, но что такое сюжет, как не шампур, на который нанизываются в странной последовательности не только эпизоды и факты, но и состояние души героев, их чувства и ощущения. Мы оставили Мелитрису в толпе измученных погорельцев. Оба стража ее отстали, потерялись еще на том берегу в горящем Кистрине, и перед ужасом увиденного она на время забыла о них. Жива! Жива и свободна! Плохо, конечно, что она осталась без копейки денег и без очков, теперь ей не удастся прочитать ни строчки, но жизнь скоро показала ей, что грамотность сейчас ни к чему. Она всегда мало ела и делала это скорее по обязанности, но утром после проведенной в кустах ночи вдруг поняла, что подвержена голоду, как все смертные. Унизительное, животное хотение есть -- это тот же плен! Мелитрисе казалось, что съешь она хоть ма-а-ленький кусочек хлеба или, на худой конец, печенья, то опять будет независимой и счастливой. Но даже не потеряй она кошелька, деньги бы ей мало помогли. Вокруг были такие же, как она, голодные, кое-как одетые, измученные, плачущие люди. Ночью не зажигали костров, жара от горящего города было достаточно, чтоб согреться. Воздух был смраден от пепла, дыма и проклятий. И все на голову русских! Бродя среди погорельцев -- они сидели кучками, по семьям,--Мелитриса, наконец, вспомнила про Цейхеля и обругала себя за беспечность. Столкнись она нос к носу со своими мучителями, ее тут же схватят и повезут в Берлин. Здесь она поняла, что надо делать. Главная ее задача- добраться до своих, до русской армии. Но говорят, что они уже сняли осаду и ушли неведомо куда. Кругом опять только немцы. Одинокая девушка на дороге легкая добыча для любого мародера или хуже того... Об этом лучше не думать. Конечно, по природе своей люди добры, но во время войны они сходят с ума, а потому звереют. Но идти к своим можно, только перебравшись через Одер. Плавать она умела, покойный отец выучил, но думать о том, чтобы переплыть реку в ее дорогом, кокетливом наряде, казалось совершенной глупостью. На реке меж тем уже появились лодки, приглашались добровольцы для борьбы с неутихающим огнем. На роль добровольца она никак не подходила Так прошел день, а к вечеру ей удалось попить молока из склянки с обитым краем. Добрая женщина доила корову и поймала ее отсутствующий, близорукий взгляд. Сидя в укрытии в ветках ивы и предаваясь мечтаниям о том, как она ходко пойдет по немецким дорогам, Мелитриса не заметила, как изменился лагерь погорельцев. Немцы деятельная нация. Уже приехали крестьяне ближайших деревень, тех, которых Одер защитил от войны. Шла бойкая торговля, покупали продукты, одежду, подводы, лошадей. Уже начали наводить через реку понтонный мост. Недалеко от укрытия Мелитрисы бойкая маркитантка раскинула свой походный магазин. Мелитриса не могла удержаться от соблазна посмотреть на хорошо пропеченный хлеб и колбасу. Какого только добра не было в маркитантской лавке! -- Есть хочешь? Маркитантка была немолода, белеса, толста и чем-то неуловимым напоминала Фаину, именно из-за этого Мелитриса почувствовала к ней доверие. -- Ну что молчишь? Родители живы? -- Нет... -- Давай что-нибудь с себя. Накормлю. -- Платье? -- удивилась Мелитриса.-- А как же я? Маркитантка рассмеялась весело, эта женщина всего насмотрелась на военных дорогах, ни свое, ни чужое горе ее не смущало. -- Ты кто? Полька? Дом сгорел? Куда пойдешь? -- К своим. -- Далеко? -- Не знаю. -- Может, тебе эта одежда больше подойдет? Она бросила перед Мелитрисой юбку из грубого холста и полосатую линялую кофту. Девушка посмотрела на них с ужасом. -- А может, эта лучше? В руках маркитантки появились мятые мужские порты, застиранная белая рубаха и старый камзол. Конечно, эту, мужскую... Сама судьба посылает ей благую возможность выполнить задуманное. Мелитриса истово закивала головой. -- Лезь в повозку... Переоденься там. Мелитриса переодевалась долго. Наконец из-под полога фургона появилась ее рука, сжимающая платье. -- Простите, у вас есть ножницы или нож?-- Маркитантка рассчитывалась с покупателями, все ее внимание было сосредоточено на монетах, поэтому она наградила Мелитрису совершенно обалдевшим взглядом. .-- Уж не резаться ли собралась? -- Нет. Волосы... Нож был острый, как боевой кинжал, но отрезать заплетенную на затылке косу было, оказывается, очень трудно. Мелитриса совсем выбилась из сил. расплела волосы и принялась кромсать их как попало, главное, чтобы они были короткими. Когда она предстала перед маркитанткой, та покатилась со смеху. -- Ну и неказистенький мальчишка вылупился! Ну и жалконький! Но девицу в тебе не признать, право слово! Хочешь у меня работать? -- Нет, мне надо идти. И еще я хочу есть. Накормила, еще и с собой дала, а денег пожалела. Чтоб совсем не дать -- не посмела, платье было богатым, но увидела натренированным оком, что девчонка не знает толку в деньгах. Что ж себе в убыток торговать, когда само в руки лезет. Пять монет-.и счастливого пути, новоявленный отрок! Всякому русскому лучшим укрытием кажется лес, это знание растворено у него в крови- там можно отдохнуть, спрятаться, уснуть где-нибудь во мху. Но в этой проклятой стране было мало лесов, а только сплошные сады, пашни и перелески, которые просматривались насквозь, как воздушная кисея. И все это благополучие чужой жизни было изуродовано ядрами, опалено огнем, истоптано тысячами ног и подков. Мелитриса шла на север. Людей она избегала, но через два дня, когда кончилась еда, решила зайти в деревню, что виднелась в низине. В конце концов, у нее есть деньги, она может заплатить за ужин и ночлег. Пока спускалась с холма, начало темнеть. Тихо... Деревня не сообщала о своей жизни ни единым звуком, ни лаем собак, экие они у немцев молчаливые, ни голосов, которые должно было доносить эхо. Да и огонькам пора мелькать в приветливых окнах. Но мысль о горячем ужине была столь заманчива, что Мелитриса упорно шла к чернеющим уже совсем рядом домам. Дошла... Это был труп деревни. Она была разграблена, разломана, пух от вспоротых перин летел поземкой вдоль главной улицы. И ни одного человека... Подгоняемая мыслью, что кто-то уцелел и теперь прячется за черными окнами, заставила ее перейти на бег. Этот уцелевший следит за ней красным оком, он поймет, что она русская, и непременно убьет. Вбок от главной дороги шла уютная липовая аллея, и Мелитриса бросилась туда -- только бы спрятаться. Дыхания не хватало, в горле першило, легкие распирали грудь. Она ухватилась за ствол липы, прижалась к ее холодной коре пылающим лицом. У обочины что-то белело. Какой-то очень привычный, но явно неуместный здесь предмет. Это была книга, белые, раскрытые страницы напоминали доверчиво подставленные ладони. Вот еще книга... друзья... Кожаные, тисненные золотом переплеты... Кому понадобилось раскидывать по зеленой траве свою библиотеку? Она подняла глаза и увидела в конце аллеи силуэт кирхи. И ее разграбили? Священными книгами был усеян путь к храму. Мелитриса спряталась от оскверненной кирхи в каком-то саду, привалилась спиной к яблоне. Я иду к своим, говорила она себе, а это чужие. Это враги... На войне еще не то бывает, на то она и война. Но зачем ты допускаешь этот ужас. Господи? Ветер тоже запыхался, наконец, перестал дуть и шелестеть травами и греметь листьями. Стало очень тихо. Мелитриса опустилась на колени перед Библией, уткнула лицо в росную траву. Она молилась Божьей Матери, она женщина, она милосердна, она поймет... И Заступница пожалела... Она послала благую весть, словно путеводную нить в руку -- думай о любимом и все выдержишь... и дойдешь. А о ком ей еще думать? Чье лицо держать в памяти? Ну, вспоминай же! Князь Никита словно выплыл из тумана -- поясной портрет. Он улыбался ей из прежней жизни с тем ласковым и снисходительным выражением, каким награждают котят или других милых животных. "Нет, князь, так не пойдет,-- мысленно сказала Мелитриса.-- Лучше я сама буду на вас смотреть, а вы куда-нибудь вбок. И простите, я буду называть вас просто Никита". И в ту же ночь в саду возле разграбленной деревни сон дословно, будто в насмешку, выполнил ее пожелание. Она увидела Никиту в странной комнате с размытыми очертаниями стен, которые все норовили превратиться в зимние деревья. Она его видела, а он ее нет и все время старался повернуться спиной, занятый неотложными делами, какими -- не рассмотреть, .а потом пошел куда-то быстро, целеустремленно, она еле поспевала за его широкими шагами, зная при этом -- крикнуть нельзя. Он повернется на крик, и она опять упрется в его снисходительную улыбку. Проснулась она оттого, что с ветки упало яблоко. Вон сколько их, оказывается, в траве! Она кинулась собирать восхитительные плоды, но через мгновенье поняла, что не стук упавшего яблока ее разбудил, а голоса. Мужские голоса, которые жаловались друг другу на языке врага. Дальше она бежала, не разбирая дороги. Уже потом, в кистринской крепости, пытаясь вспомнить свое путешествие по разграбленной стране, она могла четко восстановить в памяти только свой путь до яблоневого сада и самый конец дороги. Начинка этой безумной недели состояла из каких-то отдельных страшных эпизодов, которые она не знала куда приладить -- к началу своего пути или к концу. Она видела труп... нет, она видела два трупа, но первый только издали. Это был солдат, не понять только, чьей армии. Об этом мертвеце она быстро забыла. А со вторым столкнулась вплотную, и даже близорукость не защитила ее от страшных подробностей. А случилось все просто -- она забрела в виноградник. Виноград был еще не спелый, но если его не рассматривать, то вполне пригодный для еды. Голод мучил Мелитрису даже во сне, и теперь она запихивала в рот целые кисти. А об этого... голого, в мухах... она споткнулась! Силы небесные, как не учуяла она раньше страшный, тошнотворный запах? Ей ничего не оставалось, как перепрыгнуть через этого вспоротого... покойника, но бежать быстро она не могла, ее рвало. Благостны будьте немецкие леса, горы и перелески. В них столько чистых ручьев, в них можно вымыть руки, ополоснуть лицо от этой напасти, а потом пить, пить.. Так на чем мы остановились? Ну, конечно, фонарь и косолетящий снег. Много снега... наземные вихри вздувают сугробы, холодно, а она в сиреневом нарядном платье прижалась носом к стеклу, чтобы в оттаянную дыханием лунку различить сквозь хлопья снега силуэт кареты. Приехал! Мой князь. Она держалась за мысли о Никите, как держится смертельно больной человек за голос сидящего рядом. "Не умирай, не умирай!"- кричит сидящий рядом, здоровый, близкий человек, и тот, кто уже направил стопы свои по светлому коридору -- от жизни, вдруг слышит этот призыв и заставляет себя вернуться. Она давно заблудилась и шла наугад. Солнце не служило ей ориентиром, оно просто жгло, и Мелитриса его ненавидела. И еще облака... тяжелые, плотные... Нет, право, Никита, любимый, они давят на плечи, тяжело нести на себе полнеба! И был еще сон. Он привиделся в дубовой роще. Говорят, дубы- Зевсовы деревья. Если Зевс-громовержец и любил какиенибудь дубы, то, наверное, эти. Они были огромны, как город, как государство Россия. На дубах детскими игрушками висели звезды. Сон начался с того, что Никита повернулся к ней лицом -- оно было грустным, измученным, наверное потным, во всяком случае белая рубашка так и липла к телу, а в руке он держал что-то металлическое, блестящее, может быть подкову? И встретившись с ним взглядом, Мелитриса закричала исступленно: не смотри на меня. Не смотри. Лицо мое обожжено солнцем, щеки запали, а губы потрескались, они распухли и болят, разве это губы! И пробудилась от собственного крика. Она шла весь остаток ночи и пыталась сообразить, что за предмет держал в руках князь Никита, может быть, это был пистолет или кривой нож? Утром, когда заря еще не разгорелась, но все предметы уже видны, на кустах мерцает паутина в росе, и туман до колен, она вышла к военной стоянке. Две палатки на небольшой поляне, поодаль часовой, нет, два часовых. За палаткой сидели люди, они не спали. Мелитриса услышала родимую речь. Она имела вкус, запах дома, она казалась музыкой, в которой нет смысла, а только образы: темляк... сапоги... стерва чертова, ногу стер, едрена вошь!.. Пьянея от счастья, она хотела закричать во все горло, кинуться вперед, но слева трелью ударила уверенная немецкая речь. Тогда она упала на колени и ужом поползла к своим. Первое, что она спросила у большого, понуро сидящего на траве казака, было: -- У вас есть хлеб? -- 0-о-осподи!-- раздался потрясенный шепот.-- Ты, малец, того... ныряй отсюда. Мы ж в плену! -- а рука уже шарила на дне большой, висевшей у пояса сумы. Лепешка была жесткой, пахла дымом, и Мелитриса стала сосать ее, как леденец. -- Можно я с вами? Ты меня защитишь? -- Да кто ты? -- спросил он, рассеянно оглаживая свою непокрытую, в скобу стриженную голову. -- Я сын полковника. Отец погиб. Его звали...-- и Мелитриса назвала первую пришедшую в голову фамилию. Плен В обозе с ранеными, которых въезжающими ночью в крепость видел пастор Тесин, находился и Александр Белов. Рану на голове он получил в Цорндорфском сражении. Сведения, которые получил о нем Никита, были верны, Белов действительно ушел с корпусом Румянцева к крепости Швет. Но Оленев не мог знать, что уже через неделю, подчиняясь бестолковости или прозорливости бригадира, полк Александра вернулся с полдороги и подоспел как раз к самому сражению, Он был последним, кто мог присоединиться к армии Фермера, далее Фридрих отсек русским возможность соединиться. Мы не будем описывать здесь, как героически дрались гренадеры, как, влекомые командиром, возникали в самых отчаянных местах битвы, приподнимем только занавес над самым трагическим и стыдным событием этого дня -- как Aелов попал в плен. Случилось это после того, как его гренадеры, в числе прочих, нашли бочки со спиртным. Конечно, приложились, как не взбодрить себя в этом аду, где вздыбливается земля, а кровь льется водицей. Опрокинули кружку, но не напились до бесчувствия, продолжали баталию с честью. Отличились все те же любители парного молочка- Эти воистину забыли Бога и Отечество, и в увещевании их было столько же смысла, сколько в чтении дурному быку "Отче наш". Но Белов не мог бросить их на произвол судьбы- увещевал. Пыль стояла -- страшная, удушливая, едкая, она царапала и разъедала горло, из которого вылетали страшные, гневливые приказы: "А ну вставай, скотина! трах-та-рарах!.. и так далее. Прекратить! Встать!" Увещевая сидящих у бочек пьяниц, которые встать уже не могли, Белов потерял бдительность. Внезапно заорали все, раздалась беспорядочная стрельба. "Пруссаки!" -- дурнотно крикнул ктото. Александр бросился вперед и тут же получил удар сабли по голове. Удар был сделан плашмя и как-то вполсилы, будь на голове убор, он отделался бы шишкой. Но кираса была давно потеряна, удар пришелся по темени, при этом раскровенил лоб. Кровь хлынула на лицо, все поплыло перед глазами. В этот момент совсем рядом шандарахнуло ядро, взрывная волна опрокинула Александра и он потерял сознание. При отступлении с этого пятачка гренадеры не вынесли своего командира, они его просто не нашли. А пруссаки нашли -- контуженого, оглохшего, в состоянии шока. Более срамным и обидным, чем сам плен, было то, что из-за пыли и гари Белов не видел, кто его ударил саблей. Уже потом в кистринском лазарете, восстанавливая ход событий, он у всех пытался выяснить -- был ли прорыв пруссаков по левому флангу эдак часов в пять или не был? Молоденький прапор-корнет с простреленной ногой уверял Белова, что совершенно точно помнит -- прорыв неприятеля был, и именно в это время, в его ушах и сейчас звучат явственно крики: пруссаки, пруссаки! Но слова корнета не вызывали доверия, потому что он весь бой, первый в его жизни, вспоминал с истерическим всхлипом, картины баталии видел перед собой чрезвычайно яркие, и как выяснилось, полностью придуманные. Юный воин старался всем угодить и каждому рисовал словами то, что желал видеть собеседник. Большинство из сокамерников ответили Белову: а черт его разберет, утверждали, что не было никакого прорыва, просто все перепились, а это значило, что саданул Белова по голове кто-то из своих. Александр мог поклясться на Библии, мог бы рукуногу отдать, что в твердой памяти никто из его гренадеров даже помыслить такого не мог. А в скотском состоянии разве человек себя помнит? Бахусовы шашни... Заведут они русского человека в великий срам и подлость. Обозы с ранеными русскими офицерами и прочими высокими чинами после Цорндорфской мясорубки намеревались отправить в Берлин. Но состояние раненых было ужасно, была опасность довести до места назначения уже трупы, и потому решили временно поместить их в кистринском подвале, но содержать в строгой изоляции от всех прочих пленных. И в плену люди живут. Как ни ужасно это звучит, попасть в плен после Цорндорфского сражения было благом. Фридрих изменил свой приказ не брать пленных и раненых, а уничтожать их на месте не в видах милосердия. В плен попадают воины с обеих сторон, а на войне пленные -- это обменная карта: мы вам ваших, вы нам наших. Условия в крепости были ужасные, соломы подстелили, вот и все условия. Зарешеченное окно над потолком давало столь незначительный свет, что собственную руку можно было рассмотреть с трудом. Ни лекарства, ни лекаря: стоны, ругань, горячечный бред. Больше всех страдал генерал-майор Мантейфель, ядром ему оторвало ногу выше колена. Да все здесь были покалечены: у бригадира Гизенгаузена было несколько ран на голове и на руках, генерал Салтыков был ранен в живот, принесли на носилках из другого каземата бригадира Сиверса -- если умрет, так пусть хоть среди офицеров. Белов тоже был не в лучшем состоянии. Пустяковая рана на голове не только не зажила, но начала мерзко гноиться. От глухоты и звона в голове -- словно комар пищит -- он, правда, избавился, но жить мешала бессонница. Странное это чувство, все время хочется спать и кажется, только закрой глаза -- и провалишься в блаженный отдых, но не тут-то было. Закрытый веком зрачок упирался не в дремотную темноту, а в другой мир, в котором, словно метеоритный дождь, косо бежали огненные точки, и он следил за ними до изнеможения. А то вдруг квадраты и ромбы начинали крутиться в бешеном темпе, иногда это были цифры, нули превращались в восьмерки, восьмерки сдваивались, страивались, как нанизанные на нитку шары, двойки тянули шеи, к цифрам у Александра было особенно брезгливое отношение. Весь день он пребывал в возбужденно болтливом состоянии, ночь была мукой. Среди пленных очутился и один из славнейших генералов русской армии -- молодой князь Чернышев. В Цорндорфской битве он командовал корпусом. Очевидно, пруссаки задались целью захватить его в плен, потому что выждали момент, уже на исходе битвы оттеснили его корпус, а потом, как лилипуты Гулливера, облепили генерала со всех сторон и стащили с лошади. В отличие от всех, в подвале князь Чернышев не имел на себе даже царапины. Именно он громче всех стал требовать лекаря. В первый день немчура отмалчивалась, а потом появился хирург из соседнего помещения. Как только выяснилось, что под сводами кистринского подвала содержатся еще русские, на лекаря посыпались вопросы. В первый день он более рассказывал, чем лечил. В этот же день Белов узнал, что пастор Тесин, с которым так близко сошелся его друг, тоже находится в плену. Тут же созрела мысль узнать что-либо о судьбе Оленева. Перевязывать и прижигать раны --было нечем, и князь Чернышев завел разговор с охраной, прося купить лекарства на деньги раненых. Перед пленением их не обыскивали, и многие офицеры имели при себе значительные суммы денег. На этот раз пруссаки не кричали, мол, нет аптеки, вы сожгли аптеку! Охранники тоже люди, и возможность заработать для них так же заманчива, как для всех прочих. Тут же выяснили, что аптекарь уже явился на пепелище, и хоть от дома его осталась одна труба, склады не пострадали. Словом, лекарства и бинты появились. Вскоре раненым сделали еще одну послабку. Фон Шаку сообщили о бедственном положении генерал-майора Монтейфеля и бригадира Сиверса. "Еще не хватало, чтоб у меня генералы помирали!" -- раскричался старый вояка и распорядился перевести раненых офицеров из подвала на второй этаж. Новое помещение тоже было голо, сыро, замусорено какой-то дрянью, старыми метлами, вонючим тряпьем, но камера имело окно, выходящее на внутренний двор. Появление лекарств и дневной свет очень подняли дух раненых, прежнее уныние сменилось надеждой. Главное, встать на ноги, а там они поспорят с судьбой, Бог даст, еще успеют сразиться с проклятым Фридрихом в следующей баталии. Лекарь появлялся исправно в три часа дня. Теперь он уже работал не один, ему помогал вихрастый, молчаливый мальчишка, худой, как ветла. То ли он плохо видел, то ли слышал, но, бинтуя рану, он очень близко приближал лицо к пораженному месту, а потом пугался, вся его цыплячья спина так и передергивалась. -- Что пужаешься?-- ворчал лекарь.-- Гной ране на пользу, значит, заживает. Ты больше рукам своим верь, чем глазам. Руки у тебя славные... работящие. Возьми отвар, давай всем подряд. Некоторые пили горьковатый, вонючий отвар, иные отказывались, подмигивая, мол, желали бы чего-нибудь покрепче. Белову отвар явно пошел на пользу, он в первый раз заснул без чертовых кружений перед глазами, заснул прямо днем, привалившись к холодной стене. А в подвале меж тем уже шла игра. Одна колода карт сыскалась в полевой сумке подполковника, другую достал в городе заботливый лекарь. В самом деле, не умирать же раненым со скуки! Играли по маленькой. Полковник Белов внес изменения в устав игры: как только некто выигрывает пять монет, он обязан жертвовать их на лекарства. Новые правила направили азарт играющих совсем в другом направлении. Поскольку колоды было только две, то играли "с вышибанием", както сами собой организовались две команды, у каждой были свои сочувствующие, они бились об заклад, с тем чтобы выигрыш тоже употребить на йод и микстуры. Теперь в камере было больше хохота, чем стонов, и даже рассказы о недавнем сражении приобрели другой, бесшабашный оттенок. О своих полках, о доме, о столь ожидаемом обмене пленными не говорили ни слова, будто зарок дали, и если вдруг тяжелая душная тоска повисала над лазаретом, а тоска -- болезнь заразительная, то какой-нибудь звонкий голос возвращал разговорам мажорную ноту. -- Господа, я предлагаю выигрыш от закладов тратить на жратву. -- Присоединяюсь. Жратва -- то же лекарство. -- И пиво. Пиво тоже микстура. -- От пива слабит. Вино или водка, это действительно лекарство! -- Игра, господа! -- Нет, в долг я вам не дам, не отдадите. Разве что, как в кабаке, играем на вашу епанчу... или чулки. -- А честь мундира? И потом, как же я без чулок-то? Лучше я буду зрителем. -- Надолго ли вас хватит! -- Господа, послушайте, какой конфуз! Перед Цорндорфом я проигрался в прах. Платить нечем. Майор Кротов поверил в долг до вечера- В сражении нас с Кротовым разметало в разные стороны. Я вздохнул с облегчением. Но вообразите мой восторг, когда сегодня утром лекарь сообщил мне, что майор Кротов с разрубленным плечом сидит под нами в кистринском подвале. И требует долг! Оглушительный хохот был сочувствием рассказчику. В разгар веселья к Белову подошел мальчик с кружкой в руке. -- Пейте ваш отвар, господин Белов. Александр припал к кружке, мальчик, склонившись, внимательно изучал его лицо. -- Теперь позвольте перевязать вашу рану. -- Какая там рана! Царапина. Так заживет. -- Нет уж, вы позвольте. Отойдем к окну,-- голос мальчика звучал умоляюще, и Белов покорно последовал за ним. У окна всегда кто-нибудь сидел, как впередсмотрящий на рее, и без перерыва сообщал лазаретному обществу подробности из жизни крепости: -- Рыжий шельма куда-то поперся,-- так они называли офицера из охраны,-- бодренько... Солдаты прискакали на рысях... трое... видно, жрать пошли... Дрова привезли, загодя... аккуратная нация... туши скотские волокут... это не про нас... -- Пожалуйста, оставьте нас на некоторое время,-- вежливо обратился мальчик к драгунскому капитану у окна.-- Я должен перебинтовать рану господина полковника. Капитан фыркнул недовольно, но отошел. Прохладные и чуткие пальцы мальчика коснулись лба Белова. Когда он стал отрывать пропитанные сукровицей и гноем бинты, Александр крякнул негодующе, но шепотом заданный вопрос заставил его забыть о боли. -- Скажите, господин полковник, у вас есть такой друг -- князь Оленев? -- А как же! -- Тише, умоляю. Не рассказывал ли вам князь Никита о некой особе, фрейлине их величества? -- Мелитрисе Репнинской? Он разыскивает ее по всей Пруссии. В Познань за ней поехал... -- В Познань? -- прошептал мальчик.-- Князь Никита был в Познани? А я...-- в его голосе послышались слезы. Александр вырвал голову из его рук и посмотрел внимательно на обиженное, худенькое личико, под глазами синяки, губы пухлые, уголки кровят, видно, от недоедания. -- Княжна, это вы? -- спросил он шепотом, заранее уверенный в ответе. -- Ти-ише... -- Свят, свят. Бог Саваоф... Как вы здесь оказались? -- Это длинная история. Вы поможете мне выбраться отсюда? -- Жизни не пожалею. Здесь где-то в крепости среди пленных пастор Тесин. Он близко сошелся с Никитой. Может быть, он о князе что-нибудь знает?-- Мелитриса закивала быстро, завязала бинт тугим узелком. На этом и расстались. Неожиданная встреча потрясла Александра. Он понял, что судьба вручила ему обязанность заботиться об этой несчастной и странной девушке. Но как держится! Ни слова жалобы... Она, наверное, мерзнет в этой жалкой одежде, но это не главное -- одна среди мужичья, никто же не знает, что она девица. Сколько вопросов он должен ей задать, чтобы осмыслить происходящее. Но, может быть, это нескромно- лезть в чужую душу? Ой... какая, к чертовой матери, скромность? Мы в плену! На следующий день Белов с нетерпением ждал появления "мальчика", но им удалось обменяться только двумя фразами. -- Вы спросила пастора про Никиту? -- Да, но он отказался говорить на эту тему. -- Вы сказали ему -- кто вы? Мелитриса отрицательно покачала головой. -- У пастора Тесина здесь очень много забот, зачем отягощать его плечи еще одной? -- Но почему? -- Боюсь, его очень смутит сама мысль, что я женщина. Нельзя требовать от него больше, чем он может дать. Он и так мне помог. Он святой, право слово...-- Мелитриса говорила спокойно, ласково, как-то очень женственно клоня голову набок, Удивительно, что другие не угадывали в "мальчике" девицу. Прозрев, Александр уже забыл, что и сам испытывал к помощнику лекаря только жалость и благодарность. Он присмотрелся к своим товарищам, пожалуй, они были внимательнее, чем он сам. Во всяком случае, все с "мальчиком" были ласковы, обращались зачастую на "вы", но никто не задавался вопросом- как он сюда попал- Видимо, легенда о том, что "мальчик" сын покойного полковника, достигла и офицерского каземата. А хорошо бы, чтоб эти охламоны хоть материться при Мелитрисе перестали! Может быть, поставить их на место, раскрыть им глаза. Знаешь, гардемарин, и думать забудь! Это не твоя тайна. Обращение к себе забытым юношеским "титулом" заставило Белова улыбнуться. А ведь само выскочило! Неужели жизнь опять требует от него романтических подвигов? Жизнь, господа, Родине, честь, господа, никому! И вперед, гардемарины! На следующий день Белову выпала очередь дежурить у окна и оповещать раненых о жизни крепости. Дежурству этому каждый в казарме радовался, как подарку. Белов расположился с комфортом, даже соломы подстелил, чтоб задница от камней не мерзла. -- Господа, у нас гости... Ого, карета о двух гнедых... очень недурных, между прочим. Карета из дорогих, кто-то к нам пожаловал из начальства... Лакированная карета имела очень странный силуэт, она была выше обычной и из-за обилия багажа казалась брюхатой. Карета обогнула по дуге широкий двор и остановилась возле входа в главную башню. -- Ба... штатский,--крикнул Белов, глядя на вылезающего из кареты пассажира, тот поднял лицо, и Александр обмер.-- Банкир... он же Сакромозо,-- прошептал он одними губами. . В лазарете шла активная игра, поэтому раненые не обратили особого внимания на внезапное молчание "впередсмотрящего". За Сакромозо из кареты вылез плотный верзила -- монах. А не эти ли могучие плечи он видел рядом с Цейхелем в польской деревне? -- Ой, неужели... быть не может... Василий Федорович...-- вдруг услышал Александр шепот за спиной. Рядом стоял "мальчик", он подошел совсем неслышно и через плечо Александра внимательно смотрел во двор. -- Какой еще Василий Федорович?-- прошептал Белов подозрительно. -- Лядащев... Да вон же он... кучер! Белов всмотрелся внимательно. Да, это был он, костюм простолюдина сидел на нем ловко и естественно -- со спины, а профиль вызывал невольную улыбку. Ну и пузат был Василий Федорович, словно на шестом месяце. О... пошелпошел... походка явно чужая, хромает и ногу волочит при ходьбе. А может быть, он ранен? -- Ну вот, теперь все будет хорошо,-- истово перекрестилась Мелитриса.-- Это он за мной приехал,-- глаза ее опять влажно заблестели, но никаких тебе слез, только восторг. -- Да откуда же он знает, что вы здесь? -- рассеянно прошептал Александр.-- Видно, у него в этой крепости свои дела. Но во всяком случае, гардемарины, это нам очень на руку! Лядащев Мудрец Монтенье своих трудах писал: "...пока мы сами устанавливаем правила своего поведения, мы обречены на чудовищный хаос". Цитату эту вспомнил Лядащев, когда очутился во внутреннем дворе Кистринской крепости. Изречение всплыло в памяти .вроде бы и некстати, потому что Монтень употребил его, кажется, относительно обычаев в чужой стране, но Василий Федорович примерил цитату на себя, и она пришлась ему впору, как старый камзол. Правила своего поведения надо устанавливать, сообразуясь с общими правилами, ситуацией и законами бытия, которые говорили ясно -- надо брать Бромберга, а если хотите, Сакромозо, еще на постоялом дворе: двое на дворе справились бы, а он, Лядащев, пошел на поводу собственной натуры, ввязавшись в авантюру, суть которой -- проникнуть вместе с банкиром в логово Фридриха и в его секретный отдел в Берлине. Вместо этого они явились в сожженный Кистрин и сколько проторчат здесь -- неизвестно. Банкир, он же рыцарь, все время опережал Лядащева на один ход. Когда по зрелому размышлению и сопоставлению фактов связей стало ясно, что банкир и есть Сакромозо -- право же, больше некому! -- и осталось сделать один мазок на пестром полотне -- визуальное опознание, банкир сбежал в Лондон. Чиновник из Тайной канцелярии, специально для опознания приехавший из Петербурга, только крякнул от возмущения: -- Надо было брать! Сами же говорили, Сакромозо -- резидент прусского секретного отдела! -- А если это не он? Если мы ошибаемся? -- Но мы же прислали вам словесный портрет. Неужели этого мало? -- Да он растолстел, как боров! -- взорвался Лядащев.-- Ваш словесный портрет ничему не противоречит, но ничего не утверждает. Рост, цвет глаз, породистый нос -- это еще не улики! -- Ну давайте пройдем все по пунктам... -- Пунктами мы ничего не добьемся. Вам надобно его дождаться. -- А если он вообще не вернется в Кенигсберг? -- возопил чиновник. -- Вернется. У него здесь банк. Чиновнику нашлась работа в военной канцелярии в замке. Он не жаловался на вынужденную задержку, каждому охота пожить за границей и добавку к жалованию получить. О возвращении банкира сообщил агент Почкин, который в страшном возбуждении явился на секретную квартиру, тыча в лицо туго свернутую бумагу. -- Вот... письмо. От ве-ернейшего человека- капитана Корсака. -- Тесен мир,-- усмехнулся Лядащев.-- Я и не знал, что Алексей Иванович интересуется нашими делами. Ты прав, он честнейший человек. Кто доставил письмо? -- Матрос со "Св. Николая". Фрегат Корсака еще в море, а матрос приплыл на взятом в плен галиоте... вместе с банкиром. Лядащев развернул бумагу, через минуту снисходительная улыбка исчезла с его лица. В письме Корсак очень толково и подробно излагал встречу с прусским галиотом и его пассажирами. -- Похоже, именно Блюма я видел у белого особняка,-- задумчиво сказал Лядащев. -- Черт с ним, с Блюмом. Я за ним сам поеду в Мемель. Банкира надо брать. -- Завтра же утром устроим визуальное опознание,-- педантично заметил Лядащев. За домом Бромберга было установлено наблюдение. Трудность состояла в том, что банкир из дома не выходил, но стало известно, что он оформляет выездной паспорт на два лица. Приказ паспортному отделу последовал незамедлительно -- ни под каким видом бумаг не выдавать. Визуальное опознание состоялось весьма традиционно. Через два дня к вечеру банкир выполз-таки из дома, решив напоследок посетить Торговый дом Альберта. Малина. В этот краткий промежуток времени и места наш чиновник и столкнулся с ним в буквальном смысле нос к носу. -- Простите, я чуть не сшиб вас с ног. Сударь, дурацкая привычка, задумался... нет бы посмотреть под ноги. Еще раз прошу извинения. Банкир молча выслушал весь этот вздор и важно проследовал дальше, а чиновник бросился к Лядащеву, чтобы выпалить с порога: -- Узнал, Василий Федорович! Он... рыцарь, все эдак же щурится и морда надменная. Но раздобрел... Не иначе у вашего Сакромозо сахарная болезнь или печень не в порядке! -- Сегодня ночью будем брать, чтоб без шума. Все было предусмотрено, но не учли малой блохи -- переписчика-взяточника. Неведомо каким путем эта мразь оформила и выдала банкиру паспорт. Когда Лядащев в сопровождении пяти офицеров явился ночью к дому Сакромозо, птичка уже улетела. Следивший за домом агент успел проследить, по какой дороге банкир выехал из города, а дальше -- ищи-свищи. И началась гонка... В помощники себе Лядащев взял подпоручика Фирсова, малого веселого, неглупого, отчаянного вруна, азартного, как черт,-- надежного. Удивления достойно, что к ночи следующего дня они настигли лакированную карету на постоялом дворе. Хозяева экипажа мирно почивали. -- Утром будем брать? -- приставал Фирсов. -- Ни в коем случае. Я тебя к банкиру в кучера сосватаю, а сам следом поскачу. Надо же выяснить, куда он так торопится? Здесь же на постоялом дворе раздобыли телегу с лошадью и устроили маскарад с переодеванием. Фирсов ко всему относился, как к веселой игре. Он же помог нанести карете банкира некую травму, которая со временем привела к дорожной аварии. И опять Сакромозо все переиначил. В кучера он выбрал степенного, немолодого, пузатого, а лихой Фирсов, вместо того чтобы выпрячь лошадь и вести тайное наблюдение вехами, по глупому недомыслию остался трястись в телеге и отстал от кареты Сакромозо задолго до монастыря. Теперь Лядащев остался один, как бы сейчас сказали- без связи. Когда в Логуве в карету Сакромозо взгромоздился огромный монах, Лядащев понял, что вопрос "брать -- не брать" отпадает сам собой. Против двоих он никак не потянет. Думай, Василий Федорович, думай... Еще на постоялом дворе, куда после аварии пригнали карету, Лядащев заметил, что Сакромозо гнется под тяжестью саквояжа, он и потом не выпускал его из рук. Что может быть в этом саквояже? Оружие... нет, оружие лежит в секретном днище кареты, это второе дно он обнаружил в кузнице; Если не оружие, то золото. За этим золотом суккин сын и наведывался в Кенигсберг, это ясно. Может быть, Сакромозо ударился в бега? С эдакими деньжищами он обеспечит себя на всю жизнь. Но нет, явились в Логув. Понаблюдать за Сакромозо в монастыре не удалось, монахи лучшие в мире соглядатаи, очевидно, им приказали присматривать за кучером. Может быть, Сакромозо оставит золото в монастыре? Сейчас все монастыри собирают Фридриху дань, деньгам здесь сохраннее. Но Сакромозо поехал дальше все с тем же саквояжем. Монах -- это для присмотра, а может, для охраны. Пока версия, что банкир намылился бежать, отпадает. Из дела выходят в одиночку, а не в сопровождении монахов. Направление Сакромозо указывал одним словом -- прямо! И только когда стало ясно, что карета вот-вот пересечет условную границу, за которой хозяева -- пруссаки, был назван пункт назначения -- Кистрин! Мать честная, он же сожжен! Но армия Фридриха где-то там, рядом. Может быть, в Кистрине у Сакромозо и произойдет встреча с королем? Рассказать толком, как они пересекали тот невидимый глазу шов, который отделяет русские владения от прусских, Лядащев бы не взялся, его задача была гнать лошадей. Мимо заставы пронеслись с гиком. Охране это, естественно, не понравилось. В секунду организовалась погоня. Верхами на свежих лошадях догнать карету проще простого, и не возьми монах вслед за Сакромозо мушкетон, еще не известно, чем бы кончилось дело. Монах стрелял метко, но целился главным образом в лошадей, считая их более крупной мишенью. Лядащев правил лошадьми стоя, карета моталась, скрипела, как старая каравелла в шторм. Пуля сбила с Лядащева шапку. Только бы колесо не отвалилось у этой лакированной толстобрюхой красавицы. И тут он понял, что погоня отстает, видно, не хотелось преследователям залезать глубоко во владения прусского короля. Еще один подъем, спуск с холма, и вот уже навстречу карете спешит на рысях отряд прусских Драгун. -- Немедленно проводите меня в крепость Кистрин к генералу фон Шаку,-- голос у Сакромозо резкий, требовательный, он словно переродился.-- Не надо лишних вопросов. За неповиновение будете расстреляны. Я вам это обещаю! До крепости их сопровождал караул из четырех драгун. По приезде в крепость монах куда-то пропал, не появился он и на следующий день, а Сакромозо разместился где-то в башне, рядом с покоями коменданта, про карету и думать забыл, а поутру, отмытый, расфранченный и чрезвычайно озабоченный, отправился в город пешком. Лядащев нагнал его во дворе. -- -- Господин, лошади в конюшне застоялись. Проехаться бы верхами. -- Прогуляй их по двору,-- бросил Сакромозо.-- Тебя здесь кормят? -- Вместе с гарнизоном. -- Ну и отлично. На следующий день повторилась та же история. А скажите на милость, как в таких условиях вести слежку? Лядащев сунулся с лошадьми в" главные ворота, я, мол, кучер их сиятельства, мне, мол, ведено подать карету в город. Загалдели: каков пароль, назови лозунг, приказа не было, иди к коменданту... Простого взгляда было достаточно, чтобы определить: крепость живет по строгому, военному распорядку. Фон Шак считал, что от русских всего можно ожидать, и даже после Цорндорфского поражения они могут повторить осаду Кистрина, хотя бы для того, чтобы отбить пленных. Поэтому число караулов было увеличено, пушки стояли в боевой готовности, то и дело прибывали подводы с продовольствием, солдаты утром и вечером муштровались на экзерцициях. Вечером, когда гарнизонная жизнь подутихла, Лядащев опять пошел прогуливать лошадей. Что у него за жизнь такая собачья? Вся она протекает рядом со всякой пакостью -- обманом, враньем, подлогом, доносами... А ведь убежал он от допросов и тайн, влюбился, как приличный человек, женился. И жена попалась славная, красивая, богатая, добрая... А может, Сакромозо к зазнобе шляется? Ждет его в обожженном доме. какая-нибудь немыслимая красота... Женщины ведь так верны, так прилипчивы. Пристанет с ножом к горлу: ты меня любишь, любишь, нет, ты скажи, как ты меня любишь? Люблю... как клопа в углу, как увижу, так и давлю... Ой... что-то он вконец обозлился и испрокудился! -- Малец, не вертись под ногами! -- крикнул он на чистейшем немецком. Жалкий мальчонка, в руках таз с окровавленными бинтами. Лядащев уже знал, что кистринские подвалы превращены в лазарет для русских пленных. Может, и этот вихрастый из наших. Прости, сынок, помочь не могу. Жди, пока обменяют. У нас пленных пруссаков тоже пруд пруди. Лядащев уже вел лошадей в конюшню, когда жеребец, строптивая скотина, поднял веером хвост и навалил на чистый немецкий булыжник кучу пахучих яблок. -- А убирать, мерзавец, кто будет?-- проворчал Лядащев. Он склонился с совком и метлой, когда услышал тихий шепот за спиной, шепот столь необычный и неясный, что ему показалось даже, что он сам домыслил его содержание. -- Василий Федорович... Это я. Та-а-к... Он передернул плечами и, поднимаясь с колен, осторожно повернул голову. Перед ним стоял давешний малец с тазом. По тому, как заходили желваки на скулах Лядащева, Мелитриса поняла -- узнал. Не глядя ей в глаза, а пристально всматриваясь в идущего к воротам капрала, он произнес одними губами: -- После вечерней трубы буду ждать вас у входа в конюшню. Если сегодня не сможете прийти, то завтра. Убери! -- добавил он громко, подтолкнул к ногам Мелитрисы совок и неторопливо повел лошадей в конюшню. Мелитриса поставила на землю таз и стала сгребать конские яблоки. Она понимала, что ей никак нельзя улыбаться, но ничего не могла с собой поделать. Магистр Жак Сакромозо остановился перед единственным уцелевшим на узкой улочке домом, который стоял несколько поодаль за табунком обуглившихся лип. Может быть, поэтому пламя только облизнуло этот дом, но не разрушило старой кладки. Выгоревшие окна были закрыты свежей фанерой, на месте сгоревшей двери висела мешковина- Однако из длинной горбатой трубы осторожно взвивался дымок. Хороший знак... Сакромозо переступил порог дома в тот самый момент, когда хозяин, разжегши до яркого жара горн в подвале, приступил к наиважнейшим, таинственным, но очень привычным для него делам: начал готовить в дымящемся тигле эликсир мудрецов, из коего должно, наконец, получиться нечто очень важное, например, золото, а может, философический камень жизни, а потому не слышал, что наверху бродит нежданный гость. Только поднявшись наверх за забытыми песочными часами, он столкнулся нос к носу с Сакромозо. -- Рад приветствовать собрата в поиске истинного! -- воскликнул хозяин высокопарно. Это был худой, строгий старик с коротко подстриженными седыми кудрями и вдохновенным лицом. Сакромозо называл хозяина магистр Жак и никогда не интересовался его подлинным именем. Магистр Жак был человеком не от мира сего, розенкрейцеровским братом по призванию и алхимиком по природной склонности. Прокалившийся в тигле порошок нельзя было оставлять без присмотра, поэтому важный разговор произошел в подвале среди колб, реторт, таинственных таблиц, старых гравюр с изображением дракона, кусающего себя за хвост,-- древнего символа алхимиков, и еще множества предметов вовсе не доступных пониманию обычного смертного. Не будем подробнее описывать лабораторию, скажем только, что наш старый знакомец Гаврила, испытывающий вечную тягу к перемешиванию различных компонентов, умер бы здесь от зависти. Добавим к слову, что Гаврила на своем поприще, занявшись врачеванием и парфюмерией, достиг куда больших успехов, чем его германский собрат. Жизнь последнего была полна превратностей. Магистр Жак очень напоминал фальшивомонетчика, который путем переплавки из двух золотых сделал один и попал на каторгу. Каторгой стала сама жизнь его, но по милости Божьей он этого не осознавал. В сложных химических опытах, посвященных добыванию золота, необходимо было добавлять в эликсиры малые толики благородного металла. Если бы сложить все эти малые толики, магистра Жака можно было считать весьма богатым человеком. Но он не суммировал убытков, а потому был счастлив. Шепча над тиглем колдовские заклинания, магистр между делом сообщил, что Цейхель, несчастный и бестолковый Цейхель, погиб при пожаре, ему, сударь, упавшей балкой раскроило голову. Сообщение о смерти Цейхеля Сакромозо принял спокойно. Пустой человек! Что ему не поручи, обязательно провалит, а просчеты свалит на других. -- Мир праху его... Но где остальные? Где Шварцкопф? Магистр повернул к Сакромозо счастливое, мокрое от тэта лицо: -- Приступаю к наиважнейшей части моего опыта. Подойдите ближе! Философская ртуть уже прокалилась, я делал это трижды, превращая зеленого льва * в красного,-- глаза алхимика жутковато блеснули.-- Теперь мы будем подогревать красного льва... да, да... на песчаной бане с виноградным спиртом. Сознаюсь, я впервые использую спирт, поэтому жду безусловного успеха. -- Месье Жак, отвлекитесь на минуту. Где Миддельфок, где Шварцкопф, где Дункель, наконец? -- О последних я ничего не знаю, а Миддельфок здесь, в Кистрине. Он живет в доме вдовы Румер, рядом с крепостным валом. Бедный юноша, по-моему, помешался. Здесь был ад, ад! -- проговорил магистр скороговоркой, потом перевел дух и уже совсем другим, значительным и важным тоном присовокупил: -- Теперь главное, чтоб эликсир, вернее винный спирт, не закипел. В противном случае надо начинать все сначала. -- Что значит -- сошел с ума? -- Он либо молчит, либо разговаривает сам с собой,-- брюзгливо заметил магистр, его очень раздражало незримое присутствие пустого Миддельфока при его высокой работе.-- Не исключено, что все это притворство. Вдове удалось сберечь от пожара кое-какое золото. И запомните, мой друг, это камнеобразное вещество- вид его обманчив, оно режется ножом- надобно положить в обмазанную глиной реторту и дистиллировать, дистиллировать,-- горло его по-голубиному клокотало. * По позднейшим расшифровкам старых манускриптов, "зеленым львом" называли обычный свинцовый сурик. ____________________ -- Какого черта, магистр! Вы можете разговаривать нормально? -- Я и разговариваю. Я обещал вас научить златоделанию и научу! -- Златоделанию вам надо учиться у меня! Где девица? -- Какая девица? Вот те раз! Сакромозо с размаху уселся на заляпанный какой-то химической дрянью табурет. -- Ру-усская! С которой Цейхель приехал в Кистрин! Была здесь девица или нет? Отвечайте! -- Девица была,-- равнодушно ответил магистр.-- Я не знаю, где девица. Миддельфок уверял, что сам видел, как девицу объяло пламенем. -- Зря так обошелся с ней пожар. Она могла бы много нам порассказать,-- задумчиво бросил Сакромозо.-- Ну да ладно. Мертва, и забудем о ней. Цейхель вез типографические планы русских или что-то в этом роде. Где они? -- Я думаю, сгорели,-- магистру давно прискучил этот разговор, он желал вернуться в свой мир, где бродят кимерийские тени и танцуют в огне саламандры. -- Объясните, где живет вдова? Тащиться пешком через весь город, вернее останки города, Сакромозо смертельно не хотелось, он был голоден, зол, как Мефистофель, беседа с сумасшедшим Миддельфоком казалась сущим наказанием, этот малый и в нормальном состоянии был непереносим. Словом, привычка откладывать неприятности на- завтра сыграла обычную роль. Но на следующий день Сакромозо отправился разыскивать постояльца вдовы Румер. Дом означенной вдовы выглядел гораздо лучше, чем жилище алхимика, что подтверждало правило- лучше иметь золото, чем изобретать его, уже и крышу починили, и стены очистили от копоти. Миддельфок обедал. Столом служила огромная, обожженная по углам столешница, поставленная на свежие козлы. Если у бедного малого и помрачился рассудок, это никак не отразилось на его пищеварении. Длинные руки его ловко доставали блюда с закуской с самого дальнего края стола. При появлении Сакромозо он встал, отер руки о грязные кюлоты, не выказывая ни малейшего удивления, кивнул, потом подумал и опять принялся за еду. -- Да перестаньте вы, наконец, жевать! -- воскликнул с раздражением Сакромозо. -- Угу...-- он положил кусок жареной баранины на тарелку и неожиданно икнул. -- Где Дункель? -- Убит. В Познани... Когда брали девчонку. -- Где она? -- Сбежала. -- Магистр Жак говорит с ваших слов, что она сгорела... объятая пламенем. -- Магистр тронулся мозгами,-- Миддельфок повертел пальцем у виска.-- Он слышит только то, что ему хочется. Это Цейхель погиб во время пожара- Не упади ему на голову балка, я не упустил бы девчонку. Запозднились вы с приездом, господин банкир. -- Запозднился...-- задумчиво произнес Сакромозо.-- А почему вы думаете, что Репнинская жива? -- Ее видели на той стороне. Одера среди погорельцев. По описанию, во всяком случае, похожа... -- Для нас лучше принять, что она была объята пламенем. -- Пламенем так пламенем. Вина не испробуете? -- Испробую... испробую,-- мысли Сакромозо витали где-то далеко, вне дома вдовы. Что это- крах?.. Или обычная рабочая неудача, коих были десятки... Но что привезет он королю? Отказ английского флота воевать против России -- это раз. Барон Диц, очаровательный и умный пройдоха, шустрит сейчас в Петербурге... Его он тоже поставил под удар. К черту барона, к дьяволу Петербург. Он привез королю деньги, а это главное- Деньги всегда главное, при любом раскладе. Вино было кислым... -- Какие будут указания? "Женись на вдове",-- хотел крикнуть Сакромозо, но вслух сказал: -- Ждать... Видимо, придется начать все сначала. Будем искать девчонку. Не думаю, что она ушла далеко. Говорят, она совсем ребенок. -- Шельма она, а не ребенок,-- проворчал Миддельфок и опять принялся за баранину. На этом и расстались. Вечером комендант фон Шак пригласил Сакромозо поехать в гости в загородную усадьбу к очаровательной баронессе К. Усадьбу пощадила война, поэтому комендант надеялся, что ужин будет изысканным. Даже если бы баронесса была старой грымзой, а ужин состоял из двух постных блюд, Сакромозо все равно согласился бы на поездку. Куда угодно, только хоть на время убежать от самого себя. Судьба опять поставила его перед выбором, но вместо того, чтобы подать ясный знак, что-то вроде перста указующего, она гримасничает, как раскрашенная Коломбина. Поехать в карете коменданта. За ужином Сакромозо не мог скрыть улыбки. Очаровательница К. оказалась расплывшейся пятидесятилетней матроной с плохими зубами, а ужин мог похвастаться только посудой, которую ради высокого гостя извлекли из тайника в подвале. Ах, рыцарь, не ездить бы вам в загородную усадьбу, не клевать пересушенного тощего гуся, а пойти в темную безлюдную конюшню, затаиться около яслей и послушать. Вы бы услышали много интересного! -- Не перебивайте меня, Василий Федорович,-- а то я собьюсь,-- невнятно шептал женский голос.-- Кроме Миддельфока есть еще... сейчас вспомню... Шварпкопф. Но его я никогда не видела. -- Откуда вы о них знаете? -- Подслушала. Но они при мне не таились. Цейхель все время язык распускал. В Кенигсберге в Замке служит Гросс- он тоже прусский шпион. Там еще есть их агенты, только их фамилий я не знаю. -- Зачем вас похитили? -- Они не верят, что я сбежала из Петербурга по своей воле. В Кистрине они ждали главного, он должен был со мной "работать", так они говорили. И еще... в Петербург поехал кто-то от них... недавно... с каким-то очень важным заданием. Каким-то образом это задание связано со мной. Василий Федорович, увезите меня отсюда... -- Да, да... я что-нибудь придумаю- Де плачьте, княжна... моя мужественная, добрая и умная девочка... Шел дождь, из свинцовых водостоков хлестала вода. Темень была- глаз выколи, горел только один факел в галерее, и то больше чадил, чем светил. Робкая тень на секунду отразилась в луже, потом бесшумно отворилась оконце в каморе у лестницы, ведущей в подвал. На башне трубач проиграл короткую мелодию -- полночь... Последняя воля Утром пастора Тесина неожиданно вызвали к коменданту. -- Вас ждут в штабе армии,-- очень вежливо, но без обычной доброжелательной улыбки, с какой светские люди говорят с представителями церкви, заявил фон Шак.-- Вот этот офицер будет сопровождать вас. Офицер вежливо поклонился. -- Через полчаса выезжаем. Соберитесь... В крайнем смятении Тесин вернулся в свой подвал. Удивительно, что необычайная новость уже была известна раненым и взволновала всех до чрезвычайности. Срочный вызов пастора мог означать только одно- речь шла об обмене. Были и противники этой идеи. Пастор немец, об его освобождении могла хлопотать протестантская церковь. Но кто бы там ни хлопотал, перед заключенными светлым ореолом замаячило слово "свобода", и оно будоражило всех, как заглянувший в камеры свежий ветер. В глубокой задумчивости пастор сложил в сумку жалкие остатки ритуальных предметов, с которыми он и в каземате вел службу. Куда запропастилась Библия? -- Господин пастор, умоляю вас, выслушайте,-- перед Тесиным стоял мальчик.-- Все говорят, что вас обменяют. Я уверен, что вы уедете отсюда,-- он замолк на мгновенье и выдохнул: -- Возьмите меня с собой. -- Дитя мое,-- Тесин совершенно смешался.-- Ваша просьба неожиданна, поверьте, я не знаю, в силах ли... Но с моей стороны я постараюсь сделать все возможное... Но что от меня может зависеть? -- Главное, чтобы вы перед тем, как уехать навсегда, вернулись в крепость. Ах, как сбивчиво я говорю. Но вы меня понимаете? Вы должны пообещать, что вернетесь за мной. Ваша Библия у меня. Тесин не нашелся, что ответить. Появившийся в подвале офицер избавил его от продолжения трудной сцены. Во дворе стояла открытая повозка. Кроме офицера и Тесина в нее сел еще унтер-офицер. "Уж не думают ли они, что я убегу?" -- с невольной усмешкой подумал пастор. Штаб армии Дона размещался в небольшом городке, отстоящем от Кистрина на десять верст. Был чудесный, ясный день, которые часто случаются на исходе лета. Запах гари, который все время преследовал пастора и вызывал кашель, остался позади, истаял. Деревьев еще не тронула желтизна, но природа уже готовилась к долгой спячке. В воздухе летал пух семян и легкая паутина. Если мальчик прав и его вызвали в штаб для обмена, размышлял пастор, то Фермер воистину верующий человек -- первым он вызволяет из плена своего духовника. Но право, трудно понять, радоваться ли ему свободе или огорчаться? Он опять попадет в чужую армию, будет переживать все тяготы войны и молиться как за чужих, так и за своих. По зрелому размышлению было бы лучше, если бы Фермер о нем просто забыл. По прошествии какого-то времени, пусть длительного, он был бы отпущен на все четыре стороны и смог бы вернуться к своим прямым обязанностям. Правда, наивно ждать, что ему дадут приход, но он бы мог стать адвокатом или учителем, в конце концов приказчиком пошел бы в лавку, но он был бы среди своих, дома... И опять же, эта странная просьба мальчика... Пастор Тесин привык выполнять просьбы. Но взрослый человек знает, чего можно просить, а чего нельзя, потому что бессмысленно. А с ребенка чего возьмешь? У него был такой умоляющий взгляд! Неужели мальчик не понимает, что не в его власти дать ему свободу? Но врожденная склонность к оптимизму взяла верх над грустными переживаниями. "Положись на Бога и радуйся,-- приказал он себе.-- В конце концов ты покинешь ужасный подвал и приедешь к людям, которые будут тебе рады, помоешься горячей водой и выпьешь чашку настоящего кофе". Дона принял пастора сразу по прибытии. Тесин во все глаза смотрел на прославленного генерала, тот был молод, горд, в каждом его жесте сквозило несколько показное, но очень симпатичное военное удальство. Пастору вдруг стыдно стало за свой вид: белый воротник стал серым, руки в царапинах, добро бы пахло от одежды только гарью, но в этом чистом кабинете он чувствовал, что от него несет вяленой рыбой, плесенью и вообще какой-то дрянью. -- По высочайшему повелению сообщаю вам, что сегодня же вы можете вернуться в русскую армию,-- сказал генерал с очень четкой артикуляцией, у Дона была странная особенность делить фразу пополам, из-за чего она выглядела особенно значительной, -- Фельдмаршал Фермор лично хлопотал за вас. Произведен обмен. Сейчас вам дадут лошадь, и вы можете ехать к своим,-- в последнем слове не. было ни насмешки, ни упрека.-- Сопровождать вас будет трубач. Вопросы? -- Мне хотелось бы знать, на кого меня обменяли? Дона усмехнулся. -- Хотите знать, высоко ли вас ценит фельдмаршал? Высоко. Вас обменяли на генерала...-- он назвал известную фамилию. -- Ваша светлость... простите мне мою смелость, но я имею просьбу, так сказать, личного характера... в видах милосердия... Среди пленных содержится русский мальчик, он совсем ребенок и нездоров. Он болен... не могу ли я вывезти его из крепости, как моего служку... -- Кого мы будем обманывать, пастор? Кто этот мальчик- трубач, знаменосец, барабанщик? Если он надел мундир, то он отвечает за свои действия по всем правилам военного устава. Не берите грех на душу... Пастор хотел сказать, что мальчик не носит мундир вражеской армии, что он... И тут Тесин понял, что ничего не знает об этом отроке, и продолжать о нем разговор было более во вред ему, чем на пользу. -- Я могу вернуться в крепость?-- спросил он сдавленно.-- Там у меня остались кой-какие ритуальные вещи, чаша водосвятная, Библия. Ее подарил мне отец, я никогда с ней не расстаюсь. -- Это ваше право,-- сказал Дона несколько обиженно, по его пониманию, пастор должен был ликовать, а он постный, как пятница, и прячет глаза.-- Трубач приедет в Кистрин к вечеру. Может, оно и разумно -- ехать к русским ночью. Конец разговора с генералом Дона происходил при неожиданном посетителе. Кажется, этого бородатого, холеного господина Тесин видел в Кистринской крепости. В кабинете генерала он сидел не как проситель, но как гость. -- Господин пастор, не откажите в любезности. Вы едете в крепость. Передайте офицеру, пусть сюда пришлют мою карету. Я прискакал верхом,-- обратился он к Дона,-- и отбил себе все внутренности. Ну, скажем, пусть карета будет здесь в пять. -- В семь,-- уточнил Дона,-- а лучше в девять. Я не люблю торопить обед. И оба весело рассмеялись. Уже знакомый офицер повез Тесина в крепость. -- Отчего вы такой грустный, господин пастор? Или вам жалко оставлять наши подвалы?-- спросил он вполне миролюбиво.-- Скажите, Фермор- англичанин? -- Говорят, лифляндец. -- Зачем же он служит русской государыне? Говорят, она щедра... Вы не знаете, сколько она ему платит? Скажем, за месяц?.. -- Право, не знаю. -- А вы видели русскую царицу? -- Нет, я никогда не был в Петербурге. -- Ну что ж... теперь повидаете. Говорят, красивый город. "С чего бы это я. вдруг попал в Петербург?"- подумал Тесин, но спорить не стал. В то самое время, когда пастор беседовал с генералом, а потом с офицером, Лядащев развил в крепости бурную деятельность. Ему необходимо было увидеть Мелитрису, и не вечером, а сейчас, днем. Чтобы вызвать ее, он не придумал ничего лучшего, как выкатить карету на двор, поставить ее прямо перед окном, за которым размещался лазарет для русских офицеров, и начать неторопливо мыть лакированные бока своего транспорта. При этом он беззастенчиво рассматривал господ офицеров, которые толпились у окна. Среди них он увидел и взволнованную физиономию Белова. Время от времени кучер замирал в глубокой задумчивости. Сторонний наблюдатель мог предположить, что он сам с собой тренируется в азбуке глухонемых. Очевидно, единственный нужный Лядащеву зритель в окне понял его, потому что во дворе появился мальчик с пустыми ведрами и деловито проследовал к колодцу за водой. Когда, наполнив ведра, он возвращался назад, кучер, без видимой надобности, вдруг поднатужился и поднял задок кареты. -- Парень, помоги! -- крикнул кучер сдавленно. Мальчик немедленно оставил ведра и бросился на зов, хотя чем он мог помочь при своем хилом телосложении, понять было невозможно. Карета, крякнув, встала на колеса, дальше надо было помочь поправить дышло, подтянуть постромки. Кучер, не закрывая рта, пояснял, как надо это делать. Мальчик понимающе кивал. Три минуты ушло на помощь кучеру, но все нужное было сказано. Мальчик с отрешенным видом понес раненым воду. Пастор опоздал к обеду, то есть к раздаче хилой похлебки с куском хлеба, но, оказывается, мальчик позаботился о нем и теперь терпеливо стоял в сторонке с глиняной плошкой, ожидая, когда пастор выслушает поздравления с избавлением от плена. В этих бесхитростных поздравлениях звучали не только радость, но и сожаление, а то и откровенная зависть. "Слаб человек,-- думал Тесин.-- Я бросаю их в хвори и в беде, как же им не обижаться за это?" -- А теперь поешьте... У Тесина кусок в горло не шел, но он не мог отказаться от еды, поданной так заботливо. -- Дитя мое. Я исполнил вашу просьбу и попросил о вас генерала,-- как ни странно, за едой ему легче было высказать то, что мучило пастора всю дорогу.-- Но он непреклонен. Все это ужасно... но законы военного времени... Глаза мальчика округлились от удивления. -- Вы просили за меня прусского генерала? Господин пастор, как вы...-- Мелитриса не произнесла слово "наивны", но выражение лица подсказало его смысл. Тесин вдруг покраснел. Он всегда терялся, когда его честность и чистосердечие называли простодушием, что в каком-то смысле является синонимом глупости. А он вовсе не глуп... он просто порядочен, при его сане другим быть невозможно. Да и не в сане дело... -- Простите, но мне и в голову не приходило выбраться отсюда законным путем,-- продолжал мальчик. "Нельзя обижаться на этих несчастных,-- вел пастор свой монолог, старательно выскребывая плошку.-- Страдания ожесточают сердце, в плену ложь для них стала нормой жизни". -- Я хочу сделать вам признание,-- мальчик понизил голос до шепота.-- Я женщина... Пастор поднял на нее затравленный взгляд, плошка выскользнула из его вдруг онемевших пальцев и с шумом грохнулась об пол. -- Простите, святой отец, но я думала, что вы догадались. Особенно после моих расспросов о князе Оленеве...-- Мелитриса лукавила, ничего подобного она не думала, но при виде потрясения собеседника стала лепетать первое, что ей пришло в голову. -- Но что вам дало повод думать подобное?-- Тесин суетливо поднимал черепки, голос его звучал сдавленно.-- И что... раненые знают, что вы женщина? -- Некоторые знают. -- Но как вы попали сюда? -- Умоляю вас, верьте мне, господин пастор. Меня захватили в плен в Познани. Я русская княжна. Я была фрейлиной ее величества. На Тесина вдруг словно столбняк напал, он смотрел на Мелитрису, но мысли были далеко. Голубые глаза его распахнулись, а выражение лица можно было определить только как блаженное, иначе и не назовешь. Это было состояние "беседы с ангелами", которые за недосугом совершенно перестало посещать его в подвале Кистринской крепости. -- Меня зовут Мелитриса Репнинская,-- девушка осторожно коснулась руки пастора, пугаясь его неземного, экзальтированного выражения лица. Вот она -- последняя воля князя Оленева! Стоит перед ним въяве и просит о помощи. Чудо -- иначе не назовешь! Тесин сам видел, как в том месте, куда поскакал опрометчивый князь, разорвался снаряд, но если у него и были какиенибудь сомнения в гибели Оленева, на войне и не то бывает, то сейчас они полностью рассеялись. Ясно, что князь Оленев пал на поле брани и Господь в милости своей дал ему, Тесину, исполнить последнюю волю этого прекрасного и честного человека. -- Я не оставлю вас, дитя мое! Я сделаю все, что вы пожелаете,-- воскликнул он пылко, но тут же перешел на шепот. -- Для начала я откажусь возвращаться из плена. Я думаю, комендант меня поймет. -- Ни в коем случае! Ничего комендант не поймет. Послушайте меня. Из крепости я выберусь сама. Мне помогут...-- Мелитриса почти прижала губы к уху пастора, и он не посмел отклониться, только опять покраснел пунцово. Потом он прижал губы к ее изящно вырезанному ушку. "Поняла, поняла..."-кивала головой Мелитриса. Вечером у входа в конюшню мальчик стирал в бадье окровавленные бинты. Все уже привыкли к этой фигурке- всегда в движении, "всегда занят, и никто не обратил внимание, как мальчик тенью скользнул в конюшню. -- Карета господина Бромберга,-- высокомерно бросил кучер патрулю у главных ворот.-- Белено быть в штабе армии в девять вечера. Солдат скучающим взглядом окинул карету, заглянул внутрь и пошел открывать ворота. Он не мог знать, что фанера под сиденьем убрана и что, всунувшись с трудом в тайное дно, а голову упрятав под полое сиденье, в карете прячется Мелитриса. А душно-то, а пыльно! Только бы не чихнуть, Господи! Поехали... Ночные страхи Трубач явился только в полночь. Несмотря на поздний час сам комендант вышел проститься с Тесиным, не каждый день выдается отпускать из плена пастора самого главнокомандующего, пусть и враждебной армии. -- Прощайте, господин пастор. Надеюсь, вас не очень обижали? -- Благослови вас Бог. Две лошадки медленно выехали за ворота. Трубач, маленький, верткий, эдакий забияка, похожий на испанца или цыгана, не очень уверенно сидел на лошади, но куда больше его интересовала предстоящая встреча с неприятелем. -- Вы знаете по-русски? -- настойчиво спрашивал он у пастора. -- Очень мало. Но чтобы объяснить, кто мы, слов у меня хватит. -- Вы должны сейчас придумать, что будете говорить. И выучить эти слова наизусть, А то собьетесь на немецкий, а они перережут нам глотку. -- Но ведь вы будете трубить! "- Да плевали они на мою трубу. Они же разбойники... Пастора волновали совсем другие мысли. Во-первых, надо как-то поделикатнее сообщить трубачу, что к ним присоединится его служка, вовторых, хорошо бы знать точно, что он вообще присоединится. Мелитриса очень толково нашептала ему свой план побега, но он тогда был как во сне, опустил массу подробностей и теперь никак не мог вспомнить, у каких кустов она будет ждать, на этой стороне Варты или на той. Было темно, от реки тянуло сыростью, ноги лошадей тонули в тумане. -- Тут надо спешиться,-- сказал трубач.-- Мост в плохом состоянии. Я сюда ехал, чуть шею не сломал. Тесин спрыгнул на землю, взял под уздцы лошадь. Они осторожно прошли по зыбким доскам. Из кустов выступила узкая фигурка с поднятой рукой, словно случайный попутчик, который просит подвезти. Сердце у пастора забилось. -- Друг мой,-- он повернулся к трубачу.-- Я забыл предупредить, что с нами поедет мой служка. Он ждал нас около моста. -- А как он здесь оказался?-- спросил трубач, подозрительно вглядываясь в мальчика. -- Мне ничего о нем не говорили... -- Он нам необходим в пути,-- продолжал Тесин, словно не слыша вопроса.-- Он замечательно говорит по-русски. Он будет нашим переводчиком. Его зовут Валентин. -- Меня зовут Валентин,-- подтвердила Мелитриса,--а русский я знаю с детства. Трубач продолжал что-то ворчать, но Тесин уже протянул руку мнимому Валентину, и девушка неловко, но бесстрашно села на лошадь впереди пастора. Еще никогда женщина не сидела с ним так близко. Тесин невольно отпрянул, и лошадь загарцевала под ним, недовольно перебирая ногами. По счастью, Мелитриса если и ощущала неудобство, то не от близости Тесина, просто мужское седло ей было внове, да и наездницей она была неважной. За рекой стоял пост прусской армии. Солдаты грелись у костра, грели воду в котелке, и им было совершенно наплевать, что пастор, которого меняют на генерала, везет с собой мальчишку -- помощника. -- А далеко ли арьергард русских? -- спросил трубач напоследок. -- Говорят, .верстах в тридцати, но я думаю, вы их раньше встретите,-- сказал начальник караула.-- Они здесь везде шляются небольшими отрядами. Вчера в местечке Б. стычка была. -- Вот и поедем в Б.,-- предложил пастор. -- Тогда держитесь правее, но, по мне, лучше вам ехать в Ландсберг. Там вы наверняка встретите русских. Ехали молча. Трубач напряженно всматривался в темноту, в каждом кусте он угадывал очертания схоронившегося русского злоумышленника. Тесин был спокоен. Когда Господь являет чудо, можно не заботиться о последствиях и не следить за тем, как он осуществляет свой высокий замысел. Они заблудились через час или полтора. Удивительно, сколько больших и малых речек встречается в этом государстве- Мост, конечно, был сожжен. Сунулись было в воду -- глубоко. Пускать лошадей вплавь в эдакой темноте поостереглись, решили искать брод, и самое удивительное -- нашли, и благополучно переправились на другой берег. Однако вернуться на. торную дорогу не удалось, на пути их возник глубокий овраг, объехали овраг... По старой пашне лошади шли плохо. А когда половинка луны, насмешливо корча рожи, выглянула из плотных, как перины, облаков, выяснилось, что они едут не по пашне, а по болоту. Повернули назад... -- Надо ориентироваться по звездам,-- твердила Мелитриса, выискивая в небесных прогалинах невнятные светила.-- Один мой опекун говорил, что ему достаточно иметь луну и одну-единственную звездочку, чтобы найти путь. -- К луне и звездочкам надо иметь голову и знание,-- не без сарказма заметил трубач.-- Смотрите-ка, деревня... -- Здесь никого нет, я знаю. Я видела такие деревни...-- шепотом сказала Мелитриса. -- Вы хотите сказать, что она разграблена?-- не понял пастор.-- Но кто-то же здесь есть. Люди не уходят навсегда из своих домов. Но эта деревня была пуста, только голуби ворковали на брошенной голубятне, да царапала сухое дерево раскачивающаяся цепь от колодезного ведра. Вдруг меж деревьев блеснул огонек. -- Вон, вон... там люди! -- закричала Мелитриса. Удивительно, как она рассмотрела этот неяркий свет, похожий на отблеск свечи, зажженной в глубине большого строения. Они подъехали ближе. Это была мельница. Рядом с ней мирно журчала все та же речка, никакая война не в силах была заставить умолкнуть эту прекраснейшую в мире мелодию. Очевидно, внутри мельницы услышали звук подков, потому что чуть живой огонек пропал. Пастор спешился, ощупью нашел дверной молоток и принялся стучать в дверь. Ответом ему была полная тишина. -- Откройте,-- кричал Тесин,-- мы не сделаем вам ничего дурного. Нам только надо узнать дорогу. Нетерпеливый трубач начал ругаться на чем свет стоит, а потом вытащил саблю, он был вооружен до зубов, и стал яростно рубить косяк двери. Щепки летели ему в лицо, вызывая новый поток ругательств. Неизвестно, что повлияло на домочадцев, буйство трубача или мирные призывы пастора, только дверь отворилась и показалось бледное лицо хозяина. -- Давно бы так,-- бросил трубач, оттолкнул мельника и вошел в дом. Пастор и Мелитриса последовали за ним. -- Да запали свет! Невозможно разговаривать в темноте! Мельник долго шебуршал в углу, кряхтел, наконец, зажег тоненькую сальную свечку. На приезжих глянули маленькие, ненавидящие глазки. Мельник был огромного роста детина, большое тело его, кажется, не умещалось в холщовой рубахе, готовый при резком движении лопнуть по швам. Ясно было, что он только играет кротость и покладистость. Что им руководило -- страх или хитрость, разобраться на скорую руку было невозможно. -- Ты скажи нам, мельник, как проехать на Ландсберг? -- строго спросил трубач. -- О, это далеко. Это я не могу объяснить,-- перемежая польскую речь немецкими словами, сказал мельник, но заметно осмелел, увидев, что один из непрошеных гостей пастор, а другой -- мальчик. -- Если не можешь объяснить, то поедешь с нами,-- сказал трубач как о деле решенном.-- Слушай, хозяин, у тебя выпить не найдется? Горло пересохло, аж голова кружится. Мельник бросил на нахального трубача гневный взгляд, но отказать побоялся, принес три кружки и жбан пива. -- Ячменное? -- деловито осведомился трубач, со вздохом отрываясь от кружки.-- Ты собирайся, что стоишь? Лошадку оседлай. Мы верхами. -- Никуда я не поеду,-- хмуро сказал мельник. -- Это как это -- не поедешь? -- не понял трубач.-- Я при исполнении...-- начал он почти спокойно.-- У меня приказ генерала графа Дона. Да по закону военного времени...-- он уже перешел на крик, и в руке его появился пистолет. Удивительно, как быстро умел возжигаться этот резвый человек. Он наскакивал на мельника, как боевой петух. -- Тебя застрелю, а дом сожгу,-- орал он, потрясая своим оружием,-- Выведи нас к русским, а там уматывай на все четыре стороны. Шевелись... такойрастакой! Крестьянин всегда пасует перед военным человеком, даже если тот ему по плечо- И не от страха пасует, а просто знает, чувствует, что рука у военного, ожесточившегося в битвах, не дрогнет. Шутка ли- человека убить за просто так! Но это мирному человеку страшно, а для солдата убийство -- работа. Кряхтя и стеная, мельник стал одеваться, сходил в глубь дома, пошептал что-то тихим, как мыши, домочадцам, потом вывел лошаденку без седла. Поехали... Вскоре они были уже на прежней горной дороге. Ночная сырость пробирала до костей. Мелитриса заснула, доверчиво припав к груди Тесина. Пастор занемел, как отсиженная нога, но остерегался шевелиться, боясь разбудить девушку. -- Ты предупреди, когда русских увидишь,-- сказал борющийся с дремой трубач.-- Тогда остановимся, и я по всем правилам сыграю та-та... здесь фадиез... та-та, что значит: парламентарии едут. Мельник не ответил. -- Понял, что ли? -- Кабы русские нас сами раньше не увидели,-- проворчал мельник, зорко глядя по сторонам. Прошел еще час. Светало. Кустарники обочь дороги выглядели совершенно мирно и безопасно, поодаль маячил небольшой лесок. Вдруг раздался оглушительный свист, соленый, злобный окрик, на дорогу выскочило сразу несколько солдат в русской форме. Тесин почувствовал, как его стащили с лошади, засунули в рот кляп и поволокли куда-то, громко переругиваясь. Сзади пронзительно, поминая черта, кричал трубач, но скоро и он замолк. "Только бы не прибили его. Господи,-- с ужасом подумал Тесин.-- Где Мелитриса?" Последняя мысль заставила его дернуться в руках тащившего его верзилы. Ответом был удар в челюсть и новый поток брани. По некоторым словам и выражениям, которые без труда отличит каждый иностранец, пастор догадался, что он у русских. Здесь же в кустах трубача раздели почти донага и трубу отняли. Пастора вертели в руках как куклу, но сутану не сняли, может быть за полной ненадобностью, но скорее из уважения к сану. Во всяком случае, так показалось Тесину, хоть он мало понимал из беглого разговора. Более всего обозлила солдат бедность захваченных в плен, хороша добыча -- сапоги с заплатой, тощий кошелек и чужой мундир, трубу в расчет не брали. Мелитрисы нигде не было видно, и мельник исчез, растворился в белесом утреннем тумане вместе с кургузой лошадкой. Тесин не без внутреннего смешка подумал, что знание русского языка им не понадобилось и без фа-диеза обошлись. Кляп во рту разрешал все сомненья и страхи трубача. Несчастный парламентарий стоял, придерживая рукой порты, таращился на чужие мундиры и мелко дрожал то ли от страха, то ли от холода. Голосок Мелитрисы Тесин услыхал до того, как она появилась. Потом из-за кустов вынырнула фигура офицера, за ним, не поспевая за широкими шагами, семенила Мелитриса. Солдат ловко вытащил изо рта пастора влажный, тугой кляп. -- Правду ли говорит этот юноша?-- спросил офицер строго.-- Вы пастор Тесин? -- Святая правда. Я пастор их превосходительства графа Фермера. Движение офицерских бровей, и трубачу вернули все его имущество, надели сапоги, сунули в карман кошелек и даже посадили на лошадь. -- Не говорите, кто я,-- только и успела шепнуть Мелитриса. К Тесину уже подвели лошадь. Спустя полчаса пастор сидел у генерала Юдина и неторопливо рассказывал историю своего пленения и содержания в кистринском лазарете. -- Об этом мы потом поговорим подробнее,-- закончил беседу генерал.-- А теперь отдыхайте. Да... кто этот мальчик? -- Он со мной, служка... Больше вопросов Тесину не задавали. Трубачу пожаловали двадцать пять рублей, дали охранную бумагу и проводили к своим. С Мелитрисой Тесин встретился в походной кухне. На столе стоял сытный завтрак, дымился крепкий кофе. -- Ну вот мы и у своих,-- со вздохом сказал пастор. Магический ключ Разговор за ужином у генерала Дона был нетороплив и приятен, но, словно оспины на чистом лице, были рассыпаны в нем неприятные сообщения, очень тревожившие Сакромозо. -- Фермор называет поражение при Цорндорфе "неудачным случаем",-- с насмешливой улыбкой сказал генерал и стал очень подробно и смешно описывать неповоротливость русских в этой баталии, повальное пьянство, особо коснулся славных успехов прусской кавалерии.-- Говорят, перед штурмом король велел передать Зейдлипу: "Скажите генералу, что он головой отвечает за эту битву!" Ответ Зайдлица заслуживает анналов истории: "Передайте королю, что после битвы моя голова в его распоряжении!" Красиво, что и говорить! Но после описания битвы Дона с той же значительностью и скрупулезностью стал рассказывать об отступлении русских. Они уходили с поля боя на виду нашей армии, построившись в две колонны, в полном боевом порядке, между колоннами шли обозы с ранеными и матерьяльной частью, солдаты на руках тащили артиллерию, в том числе трофейную, а также уносили десять прусских знамен. Сакромозо не мог скрыть своего удивления: -- Но почему же король не преследовал их? Почему не разгромил противника полностью? -- Господин банкир, мы потеряли под Цорндорфом одиннадцать тысяч человек, и что особенно важно- ощущение собственной победы. Кто знает, что было бы, не наткнись русская солдатня на бочки с вином? В рукопашном бою русские не знают себе равных. Большая часть ран в нашей коннице -- сабельные, и раны нанесли пехотинцы. Выпьем за победу? -- Выпьем... А каковы дальнейшие планы? -- Я не раскрою вам военной тайны, если скажу, их величество очень рассчитывает на помощь англичан. Хватит им прятаться за собственное золото. Деньгами не оплатишь жизнь солдат. Нужна реальная помощь, например, флотом. Сакромозо ушел от скользкой темы. Поговорили о достоинствах кухни, о будущей зиме, перемыли кости общим знакомым, посмеялись о симпатии коменданта фон Шака к престарелой баронессе, а потом опять вернулись на прежние позиции. -- А каково настроение короля? -- Сакромозо словно за язык кто-то тянул. -- Говорят, не из самых лучших. У их Величества хандра. Но это вы сами можете узнать. В конце недели король будет в Кистрине. Вот это новость так новость! Сакромозо понял, что пора прекратить играть с судьбой в прятки, надобно принимать решение. Давно ворочалась в голове его некая мыслишка, и как ни гнал он ее от себя, напоминая о законах масонского братства, она только разбухала, как попавший в весеннюю лужу боб, и уже стала прорастать зеленым ростком. Кажется, как недавно это было: новый дом в Кенигсберге, новые связи, свежеиспеченный банк. Рыцарю не просто стать банкиром, мешают не только незнание предмета, который он так и не выучил, все за него в банке делал Ведель, он служил лишь прикрытием, но и сомнения этического и морального свойства. Выбор был мучительным, и очень тогда помог ему магистр Жак. И все совпало... Древние кабалистические таблицы не врут, только надо уметь правильно истолковать ответ. На следующее утро прямо после завтрака он отправился к магистру Жаку. Поехал верхами, взял с собой кучера, давно пора было размять лошадей. Пузатый форейтор его сидел в седле с выправкой кавалериста. Ишь, шельма... -- Мне ждать их сиятельство? -- Нет, возвращайся в крепость. Тебя пропустят, я предупредил. Встреча с магистром опять произошла в подвале, но на этот раз горел не горн, а камин и серебряный шандал о семи свечах. Тепло, уютно, пахло можжевельником и мятой. Магистр Жак понял Сакромозо с полуслова и ужасно взволновался. Из обширного, моренного до черноты дубового шкафа были извлечены пять заветных медных таблиц, на которых чья-то рука вытравила целую армию цифр. Алхимик любовно смахнул с них пыль. -- Формируйте ваш вопрос к оракулу, сударь! Я рад доверием вашим. О, я не о себе! Я червь и магический посредник. Я рад, что вы верите в авгуральную науку. Этим волшебным таблицам более трех тысяч лет. Вопрос к оракулу был давно сформулирован. По счастью, магистра Жака вовсе не надо было посвящать в существо дела, ему нужны были только цифры: число слов в вопросе, число слогов в каждом слове и тому подобное. Сакромозо начал считать эти цифры в уме и сбился. -- Дайте клочок бумаги. Магистр Жак услужливо исполнил его просьбу. Чернила были красные, словно кровью писал, поэтому доверенная бумаге тайна выглядела особенно тревожно: "Ждать ли мне приезда короля или не ждать совсем?" Сакромозо посчитал нужные цифры и немедленно сжег бумагу на пламени свечи. Магистр Жак надел очки и приступил к расчетам, губы его беззвучно шептали: восемь- двойной гентанер, пять -- пентаграмма, девять -- полное совершенство... На бумаге появился конус из цифр, опущенный острием вниз. Теперь надо было доверить полученные от математических действий цифры самим таблицам. Всем пяти, поочередно! Сакромозо не торопил магистра. Он знал, труд его долог, но не допускает ошибки. По спине рыцаря пробежал легкий озноб, который всегда рождается у человека при соприкосновении с сакральной тайной. Осторожно тикали часы, пламя нервно вздрагивало. Все было полно ожиданием. -- Вот,-- магистр протянул Сакромозо карточку, на которой были в четыре ряда написаны цифры.-- Сей магический ключ имейте при себе,-- сказал он важно,-- а ответ на ваш вопрос воспринимайте ушами. Звучит он так: "Некоторый друг человеков исполнит твое хотение к твоей погибели". Удовлетворены ли вы? -- То есть как? Нет, Сакромозо не был удовлетворен. Холодок, бродивший вдоль спины, исчез, а появившееся чувство досады вызвало неожиданную боль в висках -- в этой лавочке ему явно подсунули не тот товар. Он набычился, глядя исподлобья на алхимика. --В моем вопросе была частичка "или". -- В науке кабалла нельзя так ставить вопрос. Таблицы не отвечают либо так, либо эдак. Но ваше хотение вам известно. Оно может быть только одно. -- В том-то и дело, что нет! -- воскликнул чистосердечно Сакромозо.-- Я на перепутье. Я не знаю точно, чего хочу,-- и пылко воскликнул про себя: "Свободы! Или этот идиот,-- некоторый друг человеков -- считает, что она для меня пагубна?" -- Не рекомендуется задавать один и тот же вопрос .дважды. Но если вы доверите провидению решить за вас, что вам лучше хотеть, то мы можем повторить опыт. На составление второго вопроса Сакромозо извел целый лист бумаги. Наконец выкристаллизовалась очень точная фраза: "Прав ли я, что хочу выйти из игры?" Восемь слов. Количество слогов, кажется, одиннадцать, знаки препинания не в счет. Он вручил свою судьбу магистру, старательно сжег бумагу на свече и приготовился к длительному ожиданию. К тиканью часов присоединился еще какой-то неясный звук. -- У вас капает вода? -- Это водяные часы, не мешайте... Вот так по капле, по секунде уходит жизнь. Желая занять себя, Сакромозо стал шарить глазами по полкам и уткнулся в модель земного шара. Глянцевый бок глобуса соблазнительно подставлял ему карту Америки. Может, туда направить путь? Дракон на картине явно подмигнул ему кровавым оком. -- Ответ получен,-- торжественно провозгласил магистр Жак.-- Слушайте: "Некоторый искренний друг испровергнет твое хотение к твоему щастию",-- он выразительно посмотрел на рыцаря поверх очков. . -- Что значит -- испровергнет? -- в голосе рыцаря звучало величайшее изумление.--Исполнит, что ли? -- Испровергнет, значит, испровергнет. Старые таблицы вещают истину. Главное в ответе, что у вас есть искренний друг в щастие. Вы на правильном пути. Сакромозо задумался глубоко и надолго, магистр терпеливо за ним наблюдал. Больше вопросов науке в этот день не задавали. Посидели у камина, попили вина, потолковали о том о сем, например, о космосе-астрале, о тайне кристалла, поспорили, что есть лучший растворитель для золота. Магистр утверждал, что утренняя роса, сей эликсир, что хочешь растворит, нужно только время. Сакромозо больше упирал на смесь кислот, именуемых царской водкой. На прощанье магистр вручил ему карточку с цифрами по второму гаданию. -- Не потеряйте. Се есть ваш талисман, а словесный ответ держите в памяти. Побег Я хочу объяснить читателю, что значил побег Белова из крепости Кистрин и с какими трудностями, моральными и физическими, он столкнулся. Физических было мало, и последствия контузии не могли ему помешать. Не большой труд выставить раму из окна второго этажа, пройти в полной темноте по узкому карнизу, а потом спуститься вниз по крепкой, на века сооруженной водосточной трубе, прикрепленной к стене чугунными скобами, Главным было выехать за ворота крепости, но эту задачу взял на себя Лядащев. Обывателю двадцатого века, переживавшему если не лично, то посредством литературы, театра и кино войну 14 года, гражданскую, вторую мировую и отечественную, побег из плена в моральном отношении кажется не только вполне естественным, но и честным, геройским поступком. В самом деле, человек бежит из концлагеря, но он же бежит сражаться за свободу. Правда, за его побег расстреливают и отправляют в печь десять, сто, а может быть, тысячу человек -- нас этим не удивишь и, к сожалению, не испугаешь. Но в XVIII веке воевали иначе и думали не так, как мы. Понятие чести стояло очень высоко, но зачастую их понятие чести нам кажется не ясным, как бы размытым. Во-первых, побег русского офицера не давал прусской армии возможности получить по обмену своего соотечественника. Это было дурно не только с точки зрения прусского кодекса чести, но и нашего, русского. Есть устав войны, и ему необходимо следовать. Во-вторых, бежавший из плена сильно ухудшал судьбу оставшихся в плену товарищей, поэтому прежде, чем решиться оставить крепость, Белов оповестил об этом всех сокамерников. Объяснение было простым: в Кистрин проник работник секретного отдела, он склоняет его на побег, поскольку ему -- в целях государственных -- требуется помощь Белова. Первый вопрос к Белову был таков: "Откуда он узнал о появлении секретного работника?" Ответ был прост: "Увидел в окно, господина Л. Белов знает уже пятнадцать лет". Вопрос второй: "Каким образом Белов узнал, что у секретного отдела есть в нем надоба?" "Через мальчика, которому разрешено выходить на крепостной двор". Третий: "Почему господин Л. доверил мальчику столь важную задачу?" Над этим вопросом Белов задумался, но потом решил, что не время и не место темнить перед товарищами, которые остаются в неволе. Кроме того, "мальчик", она же Мелитриса, весь день не появлялся ни в камере, ни во дворе. А это значит, что ее не схватили и ей удалось бежать. Голос Александра неожиданно дрогнул: -- Я должен открыть вам, господа, тайну, которая мне не принадлежит. Надеюсь на вашу скромность. Тот, кого мы называли "мальчиком", есть на самом деле фрейлина Ее Величества Мелитриса Репнинская. Каким образом она попала в плен, я рассказать вам не могу. Это является тайной ее и господина Л. Последний ответ вызвал полное смятение в обитателях камеры, да что смятение,-- шок, после которого минуту молчали, глуповато и потрясение посматривая друг на друга, а потом загалдели все разом: "И ты знал и молчал..." "Не нужны мне чужие тайны, но что женщина- мог же предупредить!.. Ну это ни в какие сани, господа!.. Белов, вы скотина! А наши разговоры, господа, я умру с краской стыда на лице!" Именно последний ответ обеспечил Белову при голосовании полное единодушие: все были за побег. Даже майор кавалерии, у которого были свои счеты с секретным отделом и который во время всего разговора хмуро буравил Алекс