гласил Александр, и они, не отрываясь, осушили бокалы. Уже сильно снизилась в молочно-прозрачном сосуде колышущаяся тень, означавшая верхнюю границу вина. Андрей взялся было за серебряный колокольчик, чтобы позвать слугу. Но Александр покачал головою и слегка призащитил согнутой ладонью края своего бокала. - Хватит, хватит! - проговорил он. Андрей знал брата и потому не стал его приневоливать. Но, однако, звонко расхохотался. - Ты чего? - спросил Александр. - Старика Геродота вспомнил. - Что там у него? - Когда он у нас по Днепру проезжал, его больше всего, чудака этакого, то удивило, что народ Росс пьет вино, не разбавляя его водою!.. - Пожалуй, и нам сегодня не худо бы водой разбавлять! - пошутил Невский. Андрей даже подскочил на кресле. - Этакое святотатство совершить!.. Да ты знаешь ли, что мы с тобой пьем? - Нет. - Ну так вот! Это винцо еще к деду Всеволоду пришло - вместе с грузинкой его, с княгиней Марией... Вину этому уже за полсотни годов... Хорош внучек, почтил нектар дедовский... - Нектар нектаром, а безумье одинаков!.. - Какое безумье? - Неужто не знаешь? Ну, хмель. Не мною сказано - дедами же: "Пьяному мужу и море - за лужу, а лужа - по уши". - Однако же и это деды сказали: "Лучше дубинное битье, чем бесхмельное питье". - Как, как? - переспросил Александр, и, когда Андрей повторил ему пословицу, он от всего сердца расхохотался. - Ну, силен в обороне! - сказал он. - А ну, померяемся! И между братьями начался как бы некий застольный поединок - словами народной мудрости, реченьями великих мужей и государей - касательно вина, хмеля и пьянства. "Питва - не битва!" - бросил Александр неосторожное слово. Андрей вспыхнул и вскочил с места. - Или я в битвах захребетник?.. - вскричал он. Александр быстро подошел к нему, ласково налег руками на оба плеча его и втиснул в глубь кресла. - Полно, полно!.. Да разве я к тому?.. Витязь! Все это говорят. Да и мне ли не помнить?! В сорок втором - на льдах на Чудском - без тебя я погиб бы!.. Андрей быстро успокоился, и поединок продолжался. - Дед наш Владимир, тот понимал: "Веселье Руси есть пити!" Оттого и к мухометанам не пошел, в ихнюю веру! - сказал он, вызывая брата на ответ. Александр Ярославич попробовал поразить брата ссылкою на отцов церкви, но Андрей искусно отвел удар: - А это не святые ли отцы сказали: "Ино дело - пьянство злое, а ино дело - питье в меру, и в подобное время, и во славу божию"? - Что ж!.. - воскликнул, смеясь, Александр. - Коли святые отцы не помогают, так я тебе от старика Чингиз-хана скажу нечто!.. И Александр Ярославич на память, по-монгольски, привел из книги запретов и поучений великого императора Азии. По-русски это звучало бы так: "В вине и водке нет пользы для ума и художеств. Государь, жадный к водке и к вину, не может произвести великих дел, мыслей и великих учреждений". Но Андрей напомнил ему тоже из "Ясы" Чингиз-хана: - "Если уж нет средства от пьянства, то должно напиваться в месяц три раза. Если - один раз, то это еще лучше. Если совсем не пить, что может быть почтеннее? Однако где ж мы найдем такое существо?!" Он считал уже себя победителем. Однако не так думал Александр. Он поднялся и, рассекая ребром ладони воздух, закончил Чингиз-ханово изречение, конец которого нарочно был утаен Андреем: - "Но когда бы нашлось такое существо, то оно достойно всякого почтенья..." Признавая себя побежденным, Андрей склонил голову и развел руками. Упоминанье о Чингиз-хане повлекло к разговору о татарах. Прежде чем приступить к нему, Андрей Ярославич подошел к двери, проверил ее и широко раздвинул в обе стороны тяжелую, на кольцах завесу, дабы хорошо была видна дверь. Затем, взявшись за оконные скобы, закрыл вдвижную оконную раму, которая вся, словно соты, состояла из множества свинцовых угловато-округлых ячеек со вставленными в них стеклами. И только тогда, вернувшись к столу, заговорил с братом. Лицо его стало угрюмым. Александр, расположась в кресле, с тревогой наблюдал за всеми его мероприятиями, которые явно должны были предшествовать некоей тайной беседе. Однако сперва Андрей Ярославич коснулся дел на западных рубежах. Смерть Фридриха Гогенштауфена; наступившая за нею смута в Германии; самозванцы там, выдававшие себя за покойного императора, один из которых добрался аж до Владимира на Клязьме, ища себе помощи; прекращенье притока свежих сил из Vaterland'а рижским рыцарям; предстоящая смена магистра; наконец, союз и родство Даниила с Миндовгом - все это служило как бы только подступом к главному разговору - о татарах. А его-то и не состоялось! - Уж тебе ль не ведать, что и как там, на Западе! - начал было свой главный разговор Андрей Ярославич. - Тогда дозволь же прямо спросить: а не лепо ли ны бяшеть, братие?.. - Он усмехнулся. - Не пора ли нам схватить сего Батыя, схватить сего Сартака за их поганые пятки, да и об землю башкой?! Невский, едва с уст брата Андрея сорвалось имя татарского хана, с шумом отодвинулся в кресле и опрокинул хрустальный бокал с еще не допитым вином; бокал, загремев о посуду, покатился к краю стола, красное пятно расплылось по скатерти. Донельзя огорченный Александр вскочил и, поморщась, покачал головой. - Вот видишь, Геродот-то и прав, - сказал он, - лучше бы разбавлять вино водичкою! Ну ладйо, пока без хозяйки живешь... Говорят, солью надо скатерть посыпать... Взяв из судка солонку, он отсыпал на большую ладонь немного соли и принялся посыпать ею пятно. - Ух, до чего же у тебя жарко! - проговорил он, отодвигаясь от стола вместе с креслом. - Или то от вина? И пошто ты окна закрыл? Не дожидаясь ответа, Александр Ярославич подошел к окну и опустил раму. Свежий утренний воздух, с запахом сена, хлынул в комнату. Повернувшись спиною к брату, слегка прислонясь к кося ку и слегка пригнувшись, Александр дышал... Андрей Ярославич, болезненно сведя брови, смотрел в спину брата. Ему стало понятно все... Ни с кем, никогда еще Александр Ярославич не говаривал дурного слова о татарах! Даже иголки, вгоняемые под ногти, что так любили в Орде, добыли бы у него только ту подноготную правду, что ни с братом, ни с женою, ни с сыном и уж подавно ни с советником не произносил он, князь Новгорода, ни единого хулящего слова против ли великого хана или же держателя Поволжского улуса - Батыя. ...Невский повернулся к брату. Теперь лицо его, против стремящих Андрею в глаза утренних лучей, показывалось в черной тени, и Андрею трудно было судить, что за выраженье было на лице брата. Вероятно, веселое, судя по голосу и по словам, которые он произнес. - До чего же бабы хороши у тебя по двору ходят, Андрюша! - сказал Александр. - У меня в Новгороде не вижу таких!.. Стало быть, не всех же татарин угнал!.. Али подрасти успели?.. Невский снова оборотился лицом в окно и, как бы все более и более изумляясь, проговорил: - Одна... другая... третья!.. Да тут у тебя целый питомник!.. Я думаю, тут уж ты сам за ловчего!.. Расхаживая по комнате, Александр Ярославич давно уже заметил плетенную из красных ремешков опрокинутую женскую сандалию, носок которой высовывался из-под широкой, тисового дерева кровати Андрея. Александр знал, что Андрей не отягощает себя бременем рано постигшего его вдовства. Однако сейчас, перед скорым приездом невесты Андрея, эта красная сандалия в спальне вдовевшего князя раздражала его. Искоса взглядывая на сандалию, Александр Ярославич заговорил с братом о скором приезде княжны Дубравки и митрополита. Помянул кстати и о плохом содержанье главного моста через Клязьму, через который они должны будут проехать, если только не решат дожидаться санного пути. Только что вернулась из Галича к нему, в Новгород, ездившая смотреть невесту и отвозить ей дары княгиня Марья, вдова покойного Василька Константиновича, того самого, что замучен был татарами в Шеренском лесу. Сужденья княгини Марьи Михайловны не только о невесте, но и о многом другом всегда были весомы в душе Александра. Невский стал передавать брату - который даже и не догадался, что ему самому надо бы полюбопытствовать о том! - все, что рассказала ему о невесте Андрея, вернувшись из Галича, княгиня Марья. А она была очарована княжной. "Но только ведь робеночек совсем! - так говорила княгиня-сваха Александру. - Уж только бы берег ее наш Андрюша!.. Ей бы в куклы еще!.. А умок светлый!.. Грех, грех нам будет, ежели что!.." Почти то же самое и передал сейчас брату Александр. Он даже заранее пригрозил Андрею. - Смотри, - сказал он ему, - за каждую слезинку ее в семье нашей ты мне ответишь!.. Ведь четырнадцать лет девчурке всего исполнилось! Сам подумай!.. - Тетку нашу, Верхуславу, - ту и восьми лет замуж повели! - возразил Андрей. Александр начинал уже входить в гнев. - Да ты слушай, что тебе говорят, а не тетка!.. Вижу: не только Вакху без удержу служишь, но и Афродите!.. При этих словах Невский выпнул носком своей туфли красную сандалию на ковер. Только теперь понял Андрей, сколь беспечен оказался он и неосмотрителен, предоставив свои покои Александру. - За каждую обиду спрошу! - грозно заключил Александр. Андрей несколько оробел: - Да что ты, что ты, Саша? Да уж не такой же я зверь! - Знаю я тебя, замотал! Позволь тебе - так ты и на войну _харем_ свой возил бы!.. Андрея задело за живое. - Батый тоже возит!.. А воевать... воюет не худо! Мгновенье Невский находился в замешательстве, не находя ответа, затем произнес: - Чему другому, доброму, у татар не выучился?.. - Пошто - татары? - возразил Андрей. - У нашего с тобой деда, у Юрья Андреевича, в каждом сельце была боярыня! Долго подавляемый гнев Александра полыхнул, как прорывается сквозь ворох сухого хвороста пламя костра. - Да что ты мне сегодня? - загремел он. - То на одного деда ссылка, то на другого! То у тебя Мономах, то Юрий. А тут уже вдруг Батый!.. А ты будь сперва как дед Владимир! А ты будь сперва как дед Юрий!.. А ты будь сперва как Батый!.. А та, из-за которой весь сыр-бор загорелся, которую ни тот, ни другой из братьев еще не видали, - хрупкий русоголовый недозрелыш, с едва наклюнувшимися персями, девчонка, и впрямь еще вскакивавшая ночью босыми ногами ради того, чтобы натянуть на озябших кукол сползшее с них одеяло, - словом, княжна Аглая-Дубравка уже приближалась к городу, дабы сделаться великой княгиней Владимирской, Суздальской и всея Руси! С нею был и митрополит. Несмотря на все его старанья, даже выехав из Галича на целый месяц раньше княжны, митрополит Кирилл так и не смог предварить ее приезда. Многолюдный и многоконный поезд галицкой княжны, обремененный к тому же немалым обозом, все ж таки нагнал где-то у верховьев Ворсклы поезд владыки. Главной причиной тому, как, впрочем, и предполагал Невский, были не столько дебри и болота двухтысячеверстного пути, сколь препоны и каверзы, которые то на одном, то на другом перегоне учиняли митрополиту татары. Ордынцев не так-то легко было обмануть! У одряхлевшего Батыя, только что испытавшего мозговой удар, после которого у него заметно волочилась правая нога, все ж таки, вопреки всему, оставался непритупленным хваткий и далеко досягающий взор степного крылатого хищника, от которого и на полверстной глуби тщетно думает укрыться припавший к самой земле жаворонок. От Урала до Рима, от берегов Волги до берегов Сены явственно и своевременно различал золотоордынский владыка малейшее политическое шевеленье за рубежом - как в странах, уже покоренных, так и среди государей и народов, чья выя еще не понесла ярма! Да и сын Батыя - Сартак, и брат Батыя - Берке - эти двое, хотя и тая друг от друга до поры до времени кривой нож в рукаве халата, - они тоже разделяли с Батыем заботу неусыпного дозора за побежденными и непобежденными на Востоке и на Западе. Лазутчики, доносчики, соглядатаи Батыя рассыпаны были повсюду. Были они и среди кардиналов Иннокентия; были и среди колчаноносцев и бесчисленных супруг великого хана там, на Амуре. Шпионы Батыя своевременно доносили ему, что замышляют предпринять франки, захватившие Константинополь, и что собирается им противопоставить изгнанный из Царьграда в Никею император Византии. Через соглядатаев, через бродячих рыцарей Европы, из коих многие совсем недурно пристраивались на Волге и за Байкалом, через несметное количество изгнанных императорами Византии несторианеретиков, не порвавших, однако, связи с родиною, через папских легатов и миссионеров, через венецианских и генуэзских купцов Батыю ведомо было все, что творится: и в Лондоне - у Генриха, и в Париже - у Людовика, и в Мадриде - у Фердинанда, и в Страсбурге - у Гогенштауфена, и в Пеште - у короля Бэлы, и в Риге - у прецептора Ливонии, и, наконец, в Грузинском царстве - у того и у другого Давида. Даже и самому Миндовгу, в его недосягаемых дебрях и топях, с его легко перебрасываемой, а иногда и потаенной столицей, - Миндовгу, чья душа была еще темнее и непроходимее, чем дремучие леса, среди которых он гнездился, - даже и ему не всякое свое замышленье удавалось утаить от этого далече хватающего ока хозяина Поволжского улуса. Что же тогда говорить о Руси, которая была рядом!.. Совсем недавно, разгневавшись на Андрея Ярославича за то, что тот без его ведома вступил в непосредственное общенье с Бицик-Берке, полномочным баскаком великого хана Менгу, и успел схлопотать на три года тарханный ярлык для всех землепашцев Владимиро-Суздальского княженья, Батый сказал, презрительно рассмеявшись: - До его столицы, что на этом ручье... напомните мне его названье... я своим малахаем могу докинуть! Десятки услужливых уст поспешили шепнуть, что ручей, над которым стоит столица Андрея, называется Клязьмой. Батый качнул головой. Заколыхалась и долго раскачивалась драгоценная тяжелая серьга в его левом ухе. - Да, Клязьма! - будто бы вспомнил он. - Что же он думает, этот князь Андрей? Или рука моя коротка, чтобы достать его на том берегу этого ручья? Я велю Неврюю напоить своих коней из этой Клязьмы, - и вот уже и курица, перебродя через эту речку, не замочит своих ног!.. На Руси глаза и уши Батыя могли и слушать и высматривать невозбранно, даже и не таясь. Любой баскак, любой даруга, любой начальник ямского, почтового стана или же смотритель дорог - а дорог этих и широченных просек множество пролагали татары и во время и после вторженья, - любой из этих чиновников ордынских был и глазом и ухом Батыя. Предавали и свои - из бояр. Наушничали и обойденные при дележе уделов князья. Да разве бы отравила ханша Туракына отца Ярославичей, если бы не выложил перед нею все, даже и затаеннейшие, помыслы князя своего ближний боярин и советник его - Ярунович Федор? И на восток, к Байкалу, в Коренной улус, в кочующую ставку самого великого хана, немало засылалось Батыем шпионов и соглядатаев. Однако Батый прекрасно знал, что и оттуда, с верховьев Амура, из ставки Менгу, насквозь и неусыпно просматривается и его Поволжский улус. И о любом его послаблении русским тотчас было бы вложено в уши великого хана. Той дело которая-либо из бесчисленных жен Бату, зашитая в мешок вместе с грузом камней и разъяренной кошкой, - ибо так подобает поступать с женою, предавшей мужа! - опускалась на дно реки или степного водоема. То и дело кто-либо из его сановников-нойонов или же из людей придворной стражи и слуг - а случалось, кто-либо и из числа царевичей, - получал повеленье хана: "Умереть, не показав своей крови", что означало - быть удавленным тетивою лука. ...Ордынцев нелегко было обмануть!.. Едва только до ушей Батыя достигнул слух, что дочь Даниила - Дубравка-хатунь - помолвлена за ильбеги [подвластного князя (татар.)] Владимирского, за князя Андрея, и скоро станет великой княгиней Владимирской, как старому хану сделалось худо. Подавленная перед сановниками ярость его, искусно растравляемая братом Берке, едва не уложила старого хана в могилу. Придворный врач, тангут, кинул Батыю кровь. Грозивший ему повторный мозговой удар был избегнут. Однако трудно и страшно дышал властелин полумира! И это страшное, клокочущее дыханье его подземной дрожью отдавалось в соседних царствах, будто землетрясенье. Но всетаки старый хан поднялся. Сын - Сартак, брат - Берке, слетевшиеся было к одру его болезни, - племянник против дяди, христианин против магометанина, - опять принуждены были до поры до времени спрятать свои кривые ножи в рукава халатов. Батый поправился. Но под напором происшедшего не устояло на сей раз даже и для всех очевидное, вызывавшее злобную зависть среди государей расположенье Батыя к Невскому - некий вид слабости, за которую брат Берке, лютый враг русских и в особенности враг Александра, то и дело язвительно попрекал Батыя. Батый любил плакать. Он любил сетовать на черную неблагодарность людей. Он любил изливать эти жалобы в заунывных стихах, которые без каких-либо заметных усилий он слагал, зажмурившись, скорбно покачивая головой и слегка подыгрывая на двухструнной маленькой домбре, именуемой "хур". Так поступил он и сейчас. Подпертый подушками, на широкой тугой тахте, сложенной из войлоков и покрытой коврами, он сидел, роняя слезы на халат, перебирал струны инструмента и тонким, горловым голосом, замыкая как бы трелью вдруг смыкавшегося горла всякий стих, изливал свои жалобы на Александра. Песня, которую приказано было занести на свитки ханским стенографам, была, по обычаю, длинна и охватывала множество событий. Главным же ее предметом было коварство Невского. Именно его, Искандера Грозные Очи, еще более, чем Даниила, винили в Золотой орде за предполагавшийся брак Дубравки и Андрея - брак, истинное политическое назначенье которого было хорошо ведомо Батыю. На Даниила - на того уже махнули рукой. Это произошло тогда, когда Батыю, Берке, а потом и великому хану Менгу стало известно, что чрезвычайный легат Иннокентия, францисканец-поляк Иоанн де Плано-Карпини, на обратном пути из Монголии и Золотоордынского улуса заезжал к Даниилу, и что его чествовали там, и что с тех пор между Римом и Галичем ведутся, то ослабевая, то вновь разгораясь, переговоры о принятии Даниилом королевской короны и о вселенском соборе касательно воссоединения церквей. Но Александр, Александр?! Хотя насчет истинных чувств Невского к завоевателям даже благоволивший к нему Батый нисколько не обольщался, однако ханы были убеждены, что Александр по крайней мере не отважится пойти на сближенье с князем, чье одно имя уже вздымало черную желчь в крови Батыя. Зачем было это делать? Разве не предлагал Александру он. Батый, отдать за Андрея Ярославича любую монгольскую принцессу из дома Борджегинь, то есть из того самого дома, к которому принадлежал он, Батый? Разве не заверял его, что татарской царевне, когда она станет женою великого князя Владимирского, не станут возбранять даже переход в христианство? Что ж тут такого? Ведь христианин у него, у Батыя, и сын Сартак. Разве в своей "Ясс" Потрясатель вселенной, великий дед его, Батыя, ке завещал, чтобы "одинаково чтили все веры, не отдавая преимущества ни одной?! За что же так обидел его Александр? Вот о чем была заунывная песня Батыя, сопровождаемая слезами и подыгрыванием на двухструнной домбре - хур. Закончил же старый воитель горестное пенье свое такими словами: "О мир, что за дурной дар! Только взаимное пожиранье видишь, да истребленье, да спину неблагодарного!.. Я думал, - жалобно пел Батый, - что в стае черных, как ночь, воронов - а таковы все люди! - я нашел одного человека белого, белого, как русская береза, и что это ты, Александр... Но ты, Искандер, - очи твои я называю ныне вероломными! - ты взял все бесчисленные благодеянья мои - и тебе, и народу русских, и высыпал их в черный костер неблагодарности. Так озябшие на осенней пастьбе пастухи высыпают в костер сухой верблюжий помет - куски аргала!.. И вот сердце мое стеснилось, и я заплакал..." Так закончил Батый, пустив горловую, пронзительную трель в завершение своей песни, в которую со скорбно-раболепными лицами неподвижно вслушивались, время от времени отирая глаза полою халата, и царевичи, и советники, и полководцы, и звездочеты. Затем он положил на тахту близ себя отзвучавшую хур. Шеи ближайших вельмож вытянулись, чтобы видеть, в каком именно положении оставлена старым ханом его домбра. Она лежала вниз струнами, опрокинутая. Брат Батыя, старый Берке, увидев это, скрипнул зубами и стал пощипывать свою реденькую, кустиковую бородку-метелочку: такое положение домбры означало для всех, что все дело должно остаться сокровенным до поры до времени, что вопрос о самочинном браке Дубравки и Андрея не будет вынесен на обсуждение царевичей и нойонов. Опрокинутая вниз струнами домбра означала, что великие полки - многочисленная армия, вверенная князьям правой руки - Алабуге и Неврюю и кочевавшая близ границ Владимирского княженья, - она так и останется на месте. Батый решил выжидать. Но едва ли не большею виною и Даниила и Александра в глазах Батыя, Берке и даже в глазах Сартака - этого самого благоприятствующего русским из всех золотоордынских ханов и к тому же христианина - было то, что посредником в этой свадьбе выступал митрополит Галича, Киева и всея Руси. Правда, в Поволжском улусе знали, что Дубравка и жених ее, князь Андрей, - двоюродные и что у этих русских, вместо того чтобы радоваться, если муж и жена не чужие, напротив, требуется благословенье и разрешенье подобного брака со стороны "главного попа" - так называли в Татарах митрополита; знали, что "главный поп" волен разъезжать по своей стране, куда хочет, и никто из баскаков и наместников хана воспретить этого не может, ибо церковь была тархан, митрополит был тархан, и каждый поп, дьякон, и пономарь, и просвирня - все они были тархан, все церковные люди! Больше того - "Ясою" Чингиз-хана, да и его, Батыя, грамотой последний монастырский раб, если только он пахал на монастырской, на церковной земле, был в большей безопасности от меча и казни, чем любой из князей. Что ж было говорить о митрополите! Но, с другой стороны, татары, хитрейшие из всех политиков своего века, хорошо понимали, что не только сватом и благословляющим родственный брак иерархом едет на Клязьму митрополит Кирилл, но и потаенным послом Даниила при Александре, как бы чрезвычайным легатом. - Этот главный поп русских, - сказал по этому случаю Батый, - он не то ли же самое есть, что от Иннокентия-папы к нам приходивший Карпин, этот гнусный лукавец в красной шляпе, который утаил или продал в пути для нас предназначенный его господином подарок, а потом прикинулся нищим? Но далеко ему, этому рымлянину попу, до главного попа русских, далеко он отстанет от него: как змея от сайги!.. И все согласились. Ордынцы своевременно успели узнать, что это митрополит Кирилл устроил женитьбу Льва Даниловича на дочери короля венгерского Бэлы - Кунигунде; что это он примирил Ольговичей Черниговских с Мономашичами Владимиро-Суздальскими, - а вражда между ними и была как раз краеугольным камнем, на коем зиждилась вся политика ханов в России! Знал, наконец, Батый, что сей "главный поп" свершил недавно такое, чему не вдруг поверили и у него, у Батыя, в Поволжском улусе, да и там, на Западе, - послы и государи румов, и франков, и картвелов. А именно: когда из-за борьбы герцога Болдуина с прогнанным в Никею императором византийским митрополиту Кириллу никак нельзя стало проехать на посвящение через Царьград, то он вернулся обратно в Русскую Землю, а затем, под видом простого паломника, через Грузию и Армению, не страшась ни высот, ни бездны, ни лихого человека, ни зверя, достиг-таки своей цели и побывал-таки у патриарха на посвященье в Никее. Так вот, этот человек теперь ехал впереди карпатской княжны - устраивать ее брак с братом Александра! Что предпринять? Убить? Но это значит - навеки осрамить "Ясу" Величайшего, да и свои собственные тарханные ярлыки, под охраной которых жила русская церковь. Запретить переезд митрополита во Владимир? Но "главный поп" русских имеет право всюду навещать свою паству! Нет, ни убить, ни грубо задержать русского митрополита в пути никак нельзя. Но попридержать можно. Так и было сделано. Всем баскакам Батыя, от Южного Буга до Клязьмы, велено было, сколько возможно, задерживать русского митрополита. Если же рассердится слишком, то пропускать. И вот митрополиту Галича, Киева и всея Руси, несмотря на пайцзу, правда без тигра на ней, а простую серебряную, на всех ордынских дорогах совсем не давали лошадей, а на проселках, по деревням и селам, где можно было добыть подставы, там лошади крестьянские вдруг оказывались угнанными в ночное или на какую-либо гужевую повинность татарскую, и владыке приходилось дожидаться лошадей днями, а где и неделями. И всюду встречало митрополита неистовое, лютое вымогательство татар. И вышло так, что многоконный и многолюдный, да еще и обремененный обозами поезд Дубравки, ведомый Андреемдворским, нагнал владыку где-то восточнее Чернигова. Тут все переменилось! Понаторевший в обращенье с татарами - и в Орде, и во время пути, располагавший _тигроголовою_ золотой пайцзою, которую дал некогда Батый Даниилу, дворский Андрей круто и оборотисто обходился с чиновниками Орды, то приустрашая их, то подкупая их деньгами и подарками. Иногда Андрею Ивановичу приходилось прибегать и к третьему способу продвиженья: к побратимству, и кумовству, и даже к совместным попойкам. И это последнее для благонравного и непьющего дворского было тошней всего. Он уже и счет потерял своим кунакам да побратимам - аньдам, которых позаводил он почитай что в каждом большом аиле татарском во время двухтысячеверстного пути. Но зато мчались! Владыка всея Руси вошел со своим поездом в поезд Дубравки и следовал как бы тайно, не объявляясь в пути. Помимо свиты, женскую половину которой возглавляла тетка Олена Юрьевна, супруга Василька, помимо разной женской прислуги и рабынь, княжну Дубравку-Аглаю сопровождала еще ее личная охранная дружина, в составе трехсот человек добрых конников. Помогало и это. Мучаясь необходимостью напиваться кобыльим молоком, пить сей "черный кумыз", и полагая, что над ним за это все тайно посмеиваются, а быть может, и брезгуют, бедняга дворский, оправдываясь, говорил: - Что делать, что делать с проклятыми? Пей, да и не поморщись! А посмей-ка выплесни али не допей - тут же тебе на колодке, как все равно петуху, голову оттяпают!.. А то и жилою бычьей задавят! У них это недолго!.. Ведь у них, у татар, кумыз этот отца-матери святее!.. А мы что же теперь стали, русские-то? Мы уже и в своем отечестве не хозяева!.. Ханскими какими-то заклятьями едем! - скорбно восклицал он, указывая на золотую дощечку с головой тигра. По ободку золотой пайцзы сперва шла китайская надпись, гласившая: "Объявленье тридцатое", а далее было начертано тангутскими буквами следующее: "Силою неба: Батыя-хана имя да свято будет! Как бы я сам путешествовал!.." Невский премного обрадовался Андрею-дворскому, когда тот предстал перед ним, предварительно благоустроив княжну Дубравку. Галицкие разместились во дворце покойного дяди Ярославичей - Константина Всеволодича. Теперь, вплоть до самого дня венчанья, невесте с женихом не полагалось видеться: дворец Андрея и дворец Дубравки отныне оживленно сносились между собою - и послами, и посольствами, и гонцами, - подобно двум державам, хотя расстоянье от дворца до дворца было не больше какой-нибудь сотни сажен. - Андрей Иванович!.. Да тебя ли я вижу, дружище? - с движеньем радости воскликнул Невский, вставая из-за большого, карельской березы, слегка наклоненного стола, за которым работал он над целым ворохом грамот и донесений. Приветственно простирая к дворскому широко раскрытые длани, Александр приблизился к нему и обнял. У Андрея Ивановича хрустнули кости. Выпустив его из своих объятий и слегка отшатнув от себя, Александр, как бы полюбовавшись дворским, произнес: - Услышал господь молитвы мои: прислал человека!.. Прослезившись, дворский ответил: - Ох, Александра Ярославич! Да уж у какого государя столько людей - советных и ратных, как у тебя? - Людей много. Да человека нет! - многозначительно отвечал Невский и, полуобняв дворского за плечо, дружески подвел его к боковому у стола креслу. Но Андрей Иванович не вдруг сел: он сперва, с поясным поклоном, предъявил очам князя, держа на двух вытянутых руках и не подымая глаз, свиток пергамента, бывший у него на груди, под кафтаном, окутанный куском золотистого шелка. Невский взял грамоту. Затем, еще раз безмолвным жестом указав дворскому на кресло, сам снова уселся в свое, неторопливо освободил свиток от шелковой его защиты, снял серебряную вислую печать, замыкавшую в себе оба конца крученой алой тесьмы, связующей свиток, и принялся читать. Вот что писал Невскому Даниил - в той части письма, которая была писана обычными буквами, без затаенья. "Брату Александру - радоваться! И мне, брат, и радостно, а, однако, и горько, что ныне приспел час, - и се - отдаю тебе _три_ великие сокровища свои, вынув из крови сердца. Одно из них тамо и созрело, в горячей крови родительского моего сердца! Так жемчуг созревает гурмыжский - потаенно, в раковине своей, доколе не придет пора и безжалостный жемчуга ловец перстами своими не отдерет - пускай и с болью и с кровью! - великую ту жемчужину, дотоле тайно хранимую и лелеемую. И се: опустела уже кровоточащая и тоскующая раковина моего сердца. Нет сиротки моей со мною... А и доведет ли господь увидеться?! Знаешь сам: черное лихолетье... Вот даже и сопроводить не смог до пределов твоих... Князь... брат... в свое сердце прими ее. Я уже и тем утешен, что под твоим крылом дитя мое, Дубравка моя, возрастать и крепнуть будет!.. Буди ей в отца место!.. Прости, брат! Но и доволе про то... А теперь и другое сокровище от души своей отдираю и тебе же, возлюбленному брату моему, отдаю. То - Андрей Иванович мой. Помнишь, как стояли на Волге, на льдах, когда от Батыя ехали, и ты еще молвил: "О, когда бы, деи, не твой он был слуга, брат Данило, то и переманул бы его к себе". Ныне же сам отдаю к тебе его, - и скорбя, но и радуясь, ибо, когда близ тебя станет сей человек, то ни змея, ни аспид, ниже злоумышленник не докоснутся и до одежд твоих, доколе жив будет сей доблестный, и верный, и себя не щадящий для господина своего и для отечества своего! Да и соображеньем быстр!.. А княжне моей, да нет уж - княгине скоро, - ей легче станет, горлинке, на чужой ветке, когда тех будет видати слуг отца своего, которых сызмальства знала, - умрет за нее!.. Теперь - и третье сокровище души и ума моего. Мне ли, не имеющему Духа Свята и помазания святительского, дерзнути что-либо молвить о владыке?! Русь добре знает его. Да и ты, брат... Свят житием - то сам знаешь, но и державным разуменьем преизобилен... Мне он - советник был мудрый и споспешник неутомимый... А и ты доверься ему, брат милый и всевышнего рукою ведомый и сохраняемый... Вот и опустело сердце!.. Говорить ли мне, сколько люблю тебя, и чту, и вверяюсь!.. Прощай, брат! Прими лобзанья мои. Благодать да будет с тобою. Аминь". Письмо было собственноручное. Внизу стояла большая, угловатым уставом состроенная подпись: "Даниил". Так заканчивалась первая, лично-семейная, часть письма. Дальше шло _затаенье_. Александр, слегка нахмурясь, вгляделся в него. Затем спокойно, неторопливо отстегнул крупную жемчужину, на которую застегнут был ворот его шелковой голубой длинной рубахи, достал из-под сорочки широкий кипарисовый крест, величиною с ладонь, раскрыл с нательной стороны его потаенные створки и, успокоительно придержав дворского в кресле легким мановеньем руки, вынул из выдолбленной, полой пластины креста сложенный вчетверо небольшой лоскуток выбеленной телячьей кожи, на которой нанесены были киноварью, нарочно для него Даниилом изготовленные, условные знаки их переписки. Приемов затаенья у князей было много. Каждый выбирал свой. По мере надобности шифры менялись. Государственная, тайная часть письма Даниила Александру была начертана так: сотни означались кружками, десятки - палочками, а единицы - точками. Однако грамота, которую привез с собою дворский Андрей и над которою склонился сейчас Александр, - она была написана лишь с самым поверхностным затаеньем, ибо не в том ей была защита, а в том, что, прежде чем вынуть ее из нагрудной ладанки дворского, врагу пришлось бы сперва вырезать, взять на нож то простое русское сердце, что билось под этой ладанкой!.. С давних пор среди владимирского народа прошел слух, что Александр Ярославич "просил дочери" у Даниила Романовича Галицкого за брата своего Андрея. Истомились горожанки владимирские, дожидаючи княжеской свадьбы. А она вдруг и грянула! - Едут!.. - истошным голосом закричал вдруг на торжище в ясный сентябрьский полдень босоногий, вихрастый мальчонка в полосатых посконных штанах на косой лямке. И все вдруг побежали и потекли. - Тройка княжеска! Невесту в церковь везут!.. - докричал паренек и сам сломя голову, покинув дело тоже немаловажное: пойманного с покражей мужика, ведомого ревущей толпой, - кинулся опередить всех. - Татя ведем пятнать! Ременные вожжи украл! - кричали мальчишки. Укравший был могучий, хотя и шибко отощавший, русобородый мужик с печальными глазами, обутый в лапти, одетый в изодранную холщовую рубаху и в синие посконные штаны. Давно уже успел заметить он исподлобья начавшееся вокруг и расходящееся кругами по всему торжищу шевеленье и враз поднявшийся гомон всего народа. Незаметно принялся он, не умедляя шагов, слегка поерзывать связанными над крестцом кистями рук - сперва исподволь, а там все смелее и смелее, пока наконец расслабевшие узы его совсем перестали связывать, а там и свалились. Миг - и его уже не было. Он ввертелся в толпу, и толпища эта подхватила и понесла его, подобно тому как взбушевавшееся море подхватывает и несет утлый рыбачий челн, отторгнутый с цепи. Сопровождавшие вора двое дверников судебной палаты переглянулися между собою, укоризненно ахнули и вдруг, махнув рукою, кинулись вместе со всем народом туда же, куда качнулся весь народ, то есть вверх, на Княжую гору. Склону кишащего муравейника подобны сделались склоны, тропинки и большой въезд, что вели с Торговой площади на гору кремля. В торговых палатках своих, под навесами, метались торговцы: товар, словно цепь, не отпускал их из лавки. А в это время там, наверху, по самому краю обрыва, вдоль земляного вала, проплыла, погромыхивая золотыми звонцами, рыжая тройка княжны Галицкой. То было благословенье родительское Дубравке от Даниила Романовича. - Невесту, невесту везут! - снова раздались крики. Кто-то из женщин запричитал вслед княжне добрые напутствия. Как было не встречать светлым словом ту, которая от самого страшного голода - от соляного - одним только приездом своим уже избавила землю Владимирскую?! Дубравка принесла в приданое соль. Десяток коломыйских солеварен приписан был княжне Галицкой. И еще до приезда Дубравки прибыли во Владимир целые обозы добротной, белой как снег коломыйской соли. А то ведь и огурцов на зиму засолить было нечем. Прасолы, купчишки соляные, только того и ждали! Воз соли до полугривны доходил - вымолвить страшно! А за полугривну-то лето целое надо страдовать в наймах, когда - и с женою вместе. Как же было отцам-матерям не залюбить ее, княжну Дубравку?! Вот мимо лавки дородного купчины-сластенщика, вдоль рядов лавочных - частью тесовых, частью палаточных, - проносится ватага ребятишек. Купчище, словно пес на цепи, мечется возле ящиков с пряниками да рожками, да возле долбленок с медом. Медовый, неодолимый - что для пчелы, что для ребятишек! - райский дух одолел их. Подняли головы - потянули воздух. - Ух, добро пахнет! - сказал один. Купец к нему так и кинулся. - Степка! - крикнул он мальчугану. - А опнись-ко маленько, остановись! - Некогда мне: свадьба! - Дак не твоя же! - пошутил купец. - Обожди!.. Не доискавшись слова, Степка покраснел. - Степка, меду дам... ложку! - кричит купец. Степан и не думает остановиться. Купец надбавляет: - Меду ложку и пряник... вот побожусь!.. У Степки - видать по горлышку его, как он глотнул слюнки, - босые ноги сами замедлились и остановились. - Чего тебе?.. Да скорее!.. - Степка, сбегай к Федосье Кирилловне... Знаешь Федосью Кирилловну... жену мою? - Знаю. - Беги скажи ей, что, мол, хозяин велит бежать к нему в лавку - посидеть у товару. - А ты что, на свадьбу пойдешь? - Ага. - А тебе чего торопиться, не твоя ведь! - Степка! - кричит сластенщик. - Рожков дам... два!.. Ух, тяжело Степану! Мотнулся вперед-назад, сглотнул еще разок слюнки - и вдруг по-злому: - Сам угощайся... с толстой со своей!.. - Ох ты, дрянь этакая! - закричал купец и кинулся догонять мальчишек. Но... где ж их догнать! - Погоди, пострел... облезьяна!.. - кричал купец. - Уши оторву!.. Каменная библия Руси, тесаная наша "Илиада", "Слово о полку Игореве", пропетое камнем! Вот они высятся на голубизне неба, белокаменные соборы Владимира - и Георгиевский, и Успенья, и Дмитрия Солунского, покровителя всех славян, и адриатических и поволжских. Никому не зазорно на тесаных этих ступенях склонить колена свои, дабы воздать сыновнюю дань гению русских зодчих, величию народа, страданиям и подвигам предков! Вот он преклоняет колена свои на ступенях дедовского собора, пред тем как вступить в самый храм, старший Ярославич - Александр, - тот, кто еще в пору первой юности своей уже был проименован от народа _Невский_. Александр сегодня в серебряном полупанцире, в нагрудном зерцале, которое сверкает из-под княжой багряницы - просторного и длинного сзади алого бархатного плаща, отороченного горностаем. Князь без шлема. Высокий, блистающий шлем покоится на вишневого цвета подушке, несомой мальчиком-шлемоносцем. В руках другого, такого же светловолосого отрока, - другая бархатная подушка, на которой покоится меч. Оба мальчика, ступающие вслед за князем в двух шагах от него, тотчас повторяют движенья Александра, едва он на краткий миг опускается на колена. Тесниною, справа и слева, удержанный живым тыном телохранителей - рынд, стоял народ владимирский, созерцая витязя. Белоголовые ребятишки, вездесущие и ни для какой стражи не одолимые, вскарабкались на кровлю обеих башен собора - южной и северной. Они угнездились там, хотя всячески вначале противились тому и Андрей-дворский и стража, то и дело стаскивавшая их оттуда и теперь уже вконец изнемогшая. В конце концов Андрей Иванович махнул на ребятишек рукой, оставил их на крыше и за водосточными трубами, но только принял от них клятвенное обещанье, что они будут сидеть неподвижно и безмолвно, не станут спихивать друг друга, драться из-за мест и орать. - Дяденька, а когда все закричат, тогда и нам можно? - спросил его один из мальчуганов. Андрей Иванович не мог удержаться от улыбки. - Ну, уж коли все закричат, тогда и вы кричите, - разрешил он. И, вне себя от радости, ребятишки еще раз повторили клятву не кричать, доколе не закричит весь народ внизу, и сидеть неподвижно. Теперь они и впрямь неподвижные и безмолвные сидели, выставя там и сям свои светло-русые головенки с многосаженной высоты собора. И гроздья этих голов, они как бы дополняли собою изваяния-прилепы, резанные в половину плоти, из белого камня. Вот на одной из стен - царь Давид-псалмопевец, а на другой стене - родной дедушка Александра Ярославича Всеволод Юрьич, зиждитель собора, сидя на открытом престоле, приемлет преклоненье не только людей, но и каких-то неправдоподобных зверей, в которых еще можно было бы, пожалуй, признать львов, если бы только хвост, закинувшийся до половины хребта, не разворачивался вдруг в пальму, если бы не столь подобострастно припадали к земле эти львы, подползая к престолу. Вот крылатые полужирафы, полуверблюды с головою страуса; вот львы - с юдной головой для двух туловищ; толстоногие чудные птицы, словно бы в валенки обутые, вышагивающие совсем по-людски; да и мало ли еще каких неправдоподобных зверей и птиц являлось взору народа на стенах Дмитриевского собора, где происходило венчанье! Хотя и облеглось как бы драгоценною тканью с преизбыточной бахромой кубическое, плечистое, сверкающее белизною тело огромнообъемного храма, хотя и окуталось оно звериными и человеческими ликами, а также и лианоподобным плетеньем, и сухими перьями папоротника, и как бы вот-вот готовой зашевелиться листвою, - однако и сквозь эту преизбыточную резьбу непомраченными остались простота и спокойствие первых русских храмов - храмов Киева, храмов Новгорода Великого. Только свету прибавилось в них! Только под наитием некоей силы, еще не постигнутой византийскими зодчими, иссякла косность и тяжесть камня. Не из каменных плит, а из белосверкающих, тесаных облаков сложены были эти храмы! Русь победила Византию! Дерево претворило камень по образу и подобию своему. Звонкая сосна, кремню не уступающий дуб достойно завершили вековое единоборство с мрамором Аттики, Рима и Цареграда! Они вдохнули живую, русскую душу в косную и твердую плоть цареградского камня. И даже самый мрамор был здесь отринут. Отвергнут был и кирпич - сухой, угловатый и жесткий! Испытующий глаз владимирского плотника-древодела, резчика по дереву, усмотрел на родимой земле известный каждому пастушонку камень, который с презреньем был отброшен заезжими греческими строителями, - камень белый и уступчиво-твердый, в меру податливый резцу. Его-то и принудили владимирские мастера зажить жизнью, дерева. Необхватные глыбы этого белого камня - тесаные - клались почти что насухо, и оттого еще ослепительнее была белизна исполинских стен. На этих-то белокаменных полотнах и торжествовало свою победу искусство русского резца. Число и мера во всем! Отойди поодаль - и вот все эти чудища - и звери, и лианы, и лики мучеников, князей и апостолов, львы и змеи-горынычи, - все это резное, как будто преизбыточное убранство вдруг представится не то вышивками дивноперстых владимирских кружевниц, не то как бы хартиями древних письмен-иероглифов. Русская красавица изба с ее резными из дерева полотенцами, серьгами, подвесками, и боярские бревенчатые хоромы с их балясинами, крылечками, коньками, драконами, и, наконец, княжой златоверхий терем - все это не погибло - отнюдь нет! - под тяжестью мраморной Византии, но дивно сочеталось и с цареградской Софией, и с храмами Индии! "И не искали мастеров от немцев, - так писал летописец, - но свои пришли делатели и камнездатели, и одни умели лить олово и медь, другие - крыть кровлю и белить известью стены, и дивному каменному резанью и рыхленью, а еще и преизлиха искусны были иконному писанию". Взирают очи: "Как все это сделано?" Пытает разум: "Кто это сделал?" Имена сих зиждителей безвестны. Однако деянья их зримы, незабвенны и радостны - и для веков и для тысячелетий. И на каждом из этих творений пылает как бы соборная бессмертная подпись: "Народ... Народ русский". ...Венчанье подходило к концу. Обручал князя и княгиню и венчал их сам Кирилл-митрополит. Сослужал ему епископ ростовский и, сверх того, протоиереи, попы и диаконы. Пело два хора - на двух клиросах: один - по-русски, другой - по-гречески. Так заведено было, в особо торжественных службах, еще от Андрея Юрьевича Боголюбского. В храме - огромном и просторном - стало тесно, жарко и душно. И нельзя было вынуть платок - отереть лицо. Нельзя было перекреститься: изнеможешь, покуда персты дотянешь до лба. Главные, западные двери - огромные, литые, с львами - были распахнуты во всю ширь. Обвешался народ и на них. И уж тут ничего нельзя было поделать: не рушить же благочиние свадьбы, отгоняя и отжимая народ на площадь. Да и самих князей-бояр, со всеми присными, было несусветное множество. Звонок и отдатлив на пенье был выстроен храм Дмитрия Солунского: огромные полые голосники - горшки вкладены были в стены, а и то сегодня глухо, будто бы под тулупом, звучало двухклиросное, многоголосное пенье, - глохнул звук, некуда было ему податься. Андрей-дворский изнемогал. Тиуны, мечники, стража и вся прочая гридь - все, кто под его начало был отдан сегодня, - уже и с ног сбились, ан пролез-таки и простой народ в церковь - что будешь делать?.. Ему, Андрею Ивановичу, сколько людей, поди, завидовало из толпы: вот, мол, этот уж всю свадьбу высмотрит невозбранно, а он, бедняга, даже и глазом не успел глянуть на то, как стояла под венцом брачным Дубравка - та, которую, младенцем еще, на руках нашивал, та, для которой - ох, ведь словно бы вчерась это было! - он зайчонка серого словил, да и подарил ей, и пуще всех игрушек любила того зайчонка княжна. "А теперь вот венчают!.." И Андрей Иванович, распоряжаясь и орудуя, нет-нет да и стряхивал туманившую очи слезу на свой малиновый парчовый, с золотыми разводами, кафтан. ...Трепетало и потрескивало многоязычное пламя неисчислимого количества свечей - больших и малых, унизывавших огненными кругами и созвездиями как стоячие пристенные и предыконные свещники, так и висячие на золоченых цепях, многообхватные, серебряные хоросы и паникадила. Слюдяным блеском отсвечивала мозаика исполинских икон. Господь Саваоф из недосягаемой златозвездной голубизны купола как бы простирал над брачащимися багряные воскрылия сверкавших одежд своих. Сурово взирали с престолов седобородые могучие старцы, окруженные сонмом белокрылых юношей, что теснились позади их престолов, поставленные в строгом порядке, так что взирающему на них белокрылый их строй мнился уходящим в бесконечность. Выведенные из мрака могил пред грозные очи тех старцев, поднятые трубой Страшного суда жалкие грешники, озябшие, щурясь от непривычного света, прикрывая наготу свою остатками истлевших одежд, трепеща перед последним судилищем, стояли растерянною толпой. Старики говорили, что среди этой толпы воскресших грешников можно было признать и одного, и другого, и третьего из числа именитых владимирцев - купцов, градских старост и пресветлых бояр покойного Всеволода Юрьевича. ...Венчанье приближалось к концу. Да и хорошо! А то, пожалуй, и не выстоять бы Дубравке! В белом атласном платье с серебряным кружевом, в золотом зубчатом налобнике, усаженном жемчугами, с туго затянутыми под него волосами, так туго, что даже стучало в висках, Дубравка никла под тяжестью своего подвенечного убранства, уже изможденная и до этого всем тем, что вот уже неделю совершалось над нею всеми этими людьми, из которых каждый - так по крайней мере ей думалось - любил и жалел ее. "Зачем, зачем это они надо мною делают?" Временами она как бы просыпалась и начинала оживленно смотреть на то, что совершалось пред нею митрополитом и иереями, и вслушиваться в слова песнопений, но затем сознанье неотвратимого и все надвигавшегося ужаса обдавало ее всю, сердце бросало несколько жарких ударов, и венчальная, белого воску, свеча, обвитая золотой ленточкой, начинала дрожать и клониться в ее руке. Рядом с нею, с такой же точно свечою в руках, гордо, но в то же время сурово и истово стоял, весь в серебряном, парчовом одеянье, князь Андрей Ярославич. Она глянула на его большую, сжатую в кулак вокруг подтаявшей свечи, волосатую, _чужую_ руку - и вдруг ощутила такую смертную тоску, такое отчаянье, что, если бы хоть одно дорогое, близкое ей с детства лицо мелькнуло сейчас в толпе, она бы не выдержала, она с криками и рыданьем кинулась бы из-под венца? Но никого не увидела она пред собою из близких ей людей. И она поникла, словно белого, ярого воску свечечка, размягченная от жаркой, стиснувшей ее мужской руки. Близко перед глазами ее сверкала золото-жемчужная, с крупными рубинами митра; белел с детства страшивший ее лик владыки, благоухала смоляно-черная борода; шурша парчою своих златотканых риз, привычным движением перстов заправляя за ухо длинную прядь умащенных волос, митрополит, ласково улыбаясь, говорил ей что-то, но она лишь с трудом поняла, что это он произносит ей назиданье и поздравленье: что вот, дескать, сподобил его господь сочетать ученицу свою законным браком с благоверным и великим князем русским Андреем, по апостольскому преданию и святых отцов правилам. Затем возле уст своих она ощутила почти насильно раздвигавший ей губы холодный край хрустального стакана, но, вдохнув запах вина, она невольно сомкнула губы. Однако в это время: "Надпей, надпей!.. Отпить надо!.." - послышался за ее спиною шепот тетки Олены, и Дубравка, повинуясь, проглотила глоток вина. Андрей Ярославич взял из ее руки кубок, выпил все и бросил скляницу об пол. Раздался резкий звон тонкого хрусталя, раздробившегося о плитчатый пол. Князь-жених, - нет, князь-супруг уже, - наступил сапогом на обломки и безжалостно раздавил их. Так полагалось издревле. И едва только разнесся по храму этот хруст раздавливаемой скляницы, как сейчас же радостный и облегченный вздох прошел по церкви, и все, дотоле недвижные и молчавшие, подвигнулись, и зашумели, и заговорили. Брак был свершен. Первым после владыки подошел поздравить новобрачных князь Александр. Дубравка стояла, оглушенная, отдав свою ладонь в крепкую руку Андрея, и смотрела на приближавшегося к ним Александра. Ярославич-старший приветственным жестом, как бы собираясь заговорить, вскинул раскрытую левую ладонь, улыбнулся и замедлил шаг. - Брат Андрей, и ты, княгиня... - начал было Невский, но вдруг, смолк и кинулся к поникшей и падавшей Дубравке. Но его опередил Андрей. Дубравка успела только увидеть и удивиться тому, как беззвучно замелькали стены, купол, столпы - в какой-то белесой и пестрой карусели, - и затем вдруг как чугунной заслонкой отсекло все, и она потеряла сознанье. Очнувшись, она увидела, что сидит, прислоненная к стене, на скамье для новобрачных, на пышном и мягком ворохе собольих мехов, и что вокруг нее стоят княгиня Олена и сенные боярыни. Княгиня Олена, озабоченно всматриваясь в лицо Дубравки, время от времени опускала свои перисты в чашу с водою, которую держала перед нею сенная девушка, и обрызгивала с перстов водою лицо княжны... - Ох, касатка ты моя! Льняной ты мой цветочек! - обрадованно воскликнула княгиня Олена, увидав, что сознанье возвратилось к Дубравке, и принялась отирать ей платком забрызганное лицо. На свадьбе верховенствовал Александр Ярославич, ибо он был старшим из всех братьев жениха. Однако братья решили просить в посаженые отцы своего дядю, старейшину рода, князя Суздальского, Святослава Всеволодича. Решено было пренебречь тем весьма неблаговидным обстоятельством, что старик только что вернулся из Донской ставки Сартака, где кляузил на племянников и домогался возврата ему великого княженья Владимирского, когда-то отнятого у него покойным Михаилом Ярославичем. - Бог с ним, Андрюша! - говорил накануне свадьбы брату своему Невский. - Не только мы его знаем добре, а и Орда. Нет им расчету в такие руки область отдать! Ничего им тогда не собрать с народа. Весь по лесам укроется. Так что зря он только дары свои истратил в Орде. А нам старика обойти - и свои осудят, да и те же татары занадеются на распри наши... Давай-ка съезди, поклонись: буди, мол, мне в отца место!.. Андрей вспылил: - Он отца нашего в Орде погубил, брата своего родного! Да что я, не знаю, что ли? Кто Федора Яруновича подослал, чтобы на отца нашего насочить хану? И он у меня за отца на свадьбе будет? Да никогда! Невский гневно прищурился: - Видно, он _твоего_ отца только погубил, а моего - нет! Да и не столь дядя Святослав, как легат папский Плано-Карпини сгубил отца нашего в Великой орде, когда нарочно суседился к нему, чтобы татары подозревали. Или не знаешь? И Андрей смирился. Во главе целого посольства он съездил в Суздаль к дяде - бить челом, чтобы тот соизволил не только приехать на свадьбу, но и согласился быть у него посаженым отцом. Кичливый старик втайне был очень доволен. Любочестие всю жизнь одолевало его! Выслушав Андрея, он долго доил перстами свою могучую седую бороду и молчал. - Да ведь как же мне, племянничек ты мой дорогой, на этакое великое дело потягнуть? - сказал он. - Ты ведь великой князь ныне!.. - Тут, сквозь слезу, глаза старика блеснули ненавистью, однако от попреков за отнятое у него княженье он сдержался и продолжал источать ядовитый елей самоуничиженья: - Я ведь вот и ко княженью тупой!.. А тут, шутка ли сказать, двадцать князей съедутся!.. Да и послы из чужих земель... - Послов не зовем, - угрюмо прервал его Андрей. Старик был этим обстоятельством разочарован. Однако он продолжил свою витиевато-уклончивую речь: что, дескать, не только одних князей да бояр, но ведь и горожан владимирских употчевать надо будет бесчисленное множество. - Как бы и здесь мне, старику, не оказаться тупу! - ехидно закончил он. Андрей, с трудом сдерживая гнев, сызнова принялся упрашивать. Наконец спесивый и злопамятный старец сказал: - Ну, ин ладно!.. Пожалуешь ко мне завтра со своими... в посольскую палату... А я с боярами со своими подумаю... А наутро в престольной палате, сидя на престоле своем, в присутствии бояр, сидевших по лавкам, крытым зеленым сукном, Святослав Всеволодич торжественно принял племянника, стоявшего во главе целого посольства. Андрей без труда разгадал тайный замысел старика. По обычаю, ему, Андрею, надлежало, прося старейшину рода в посаженые отцы, бить ему челом, то есть поклониться земным поклоном. Но, с другой стороны, он, Андрей, был теперь князем стольным Владимирским великим, и ему никак не след было бить челом перед князем подручным, каким являлся теперь Святослав Всеволодич, снова сидевший на своем старом, Суздальском княженье. Введенный дворецким в престольную палату, Андрей, не останавливаясь, двинулся прямо к престолу под балдахином, где восседал дядя, и еще мгновенье - ступил бы на ступеньки трона. Старик побагровел. Он кинул гневный взгляд на советников. Но никто не нашелся помочь ему. Тогда Святослав Всеволодич, многоопытный в таких делах, сам нашелся, как предотвратить неудобное. Он поспешно встал с престола и пошел навстречу Андрею. На дорожке красного сукна они встретились и троекратно расцеловались. А тогда и князю Владимирскому не поносно стало завершить свою почтительно-родственную речь родственным челобитьем. Досадуя, что не удался его замысел, кичливый старик все же был растроган и, отерев выжатую слезу, перевел все дело на сугубо родственную задушевность. - Что ж, Андрюша... - сказал он, привсхлипнув. - Не пощажу сил, не пощажу сил!.. Али я брату не брат? Мне Ярослав покойный, бывало, говаривал: "Уж ты, Славушка, моихто не оставляй - Сашу да Андрия, руководствуй ими!" И старик обнял голову племянника. Разное говорили в народе, глядя на свадьбу. Когда Дубравка выходила из церкви и шла к своей карете, женщины причитали: - Ой да словно бы, из милости следочком до травки дотрагивается!.. - Да уж и где такая-краса родилася? Хвалили и жениха. Однако вскоре присоединилось и осуждение. Прикрываясь углом головного ярчайшего платка, одна из стоявших на поленнице соседок говорила другой: - А князь-то у ее, Андрей-то, слышь ты, по-за воротами охочь! Верь! Пьяница. Шальной. Хотя и князь. Соседка вздыхала: - Ну, тогда не видать ей счастья! Как, видно, в песне поется: соболиное одеяльце в ногах, да потонула подушка во слезах! Это уж горькое замужество, когда мужик от тебя на сторону смотрит! - И не говори! Одна, видно, жена будет у него _водимая_ да десять меньшиц! - Ну и у нас есть которые по две жены водят. А он тем более князь! Среди мужчин слыхать было и другие речи. - Гляди, как бы за нами не прибежали - на свадьбу княжескую позвать!.. - сказал с издевкой один из ремесленников. - Позовут, - ответил другой, - только кого - пиво пить, а нас - печи бить!.. Один старик стоял-стоял перед воротами, опершись на костыль, но потом, видно, разожгло ему сердце - смотреть на все это княжое да боярское богатство, - он плюнул себе под ноги и хотел уйти. Другой старик окликнул его: - Кум, ты куда? Тот обернулся, глянул и, долго покачивая седой, лысой головой, налаживаясь говорить, вымолвил наконец такое: - Нет, видно, правда на небо взлетела, а кривда по земле ходит! И ткнул костылем почти в самое окно проезжавшей мимо раззолоченной кареты так, что боярин, выставивший оттуда красное, толстое лицо, откачнулся в темную глубь возка. Другой старик, не то более осторожный, не то более благодушный, отвечал: - А я вот на богатство не завидливый. Только сна с ним лишиться!.. Во гроб с собою и князья и бояре ничего не возьмут. В это время, без шапки, словно на пожар, пробился к ним некий ремесленник и, запыхавшись, крикнул во всю мочь: - Ставят! - Полно! - Ей-богу, ставят! И все вместе, гурьбой, кинулись - проулками, огородами - к ближайшей соборной площади. И впрямь ставили. Целый обоз телег, нагруженных бочонками и, пока еще замкнутыми, деревянными жбанами, тянулся вдоль улицы. Возле него шла сбоку охрана, в малиновых кафтанах и плоских суконных шапках, с длинными топорами на плечах. Слегка осторонь от них шел Андрей-дворский. Против каждого десятого дома, по его знаку, возы останавливались, и на травку, возле ворот, сгружался бочонок. На десяток таких бочонков ставился один сторож - чтобы православные не разбили их до поры до времени. В бочонках тех, в жбанах и в лагунах поплескивали и меды, и пива, и самргонное хлебное вино. То делалось и во исполнение слова, произнесенного Невским: - Народ наш гуляния любит! Добрая свадьба - неделю! А загул положили в первый же вечер, как прибыли от венца. Гулял весь Владимир. А хмель-батюшка - богатырь, - он ведь не разбирает, князь ли, боярин ли, ремесленник ли, или же смерд-землепашец: валит с ног - кого наземь, на травку, а кого - на ковры да на расписной, кладеный пол, - только и разницы! Озаряя, как на пожаре, ярким, с черной продымью, светом и дворцы, и терема, и лачуги, по всему Владимиру пылали всю ночь, непрерывно сменяемые, берестяные светочи. Чтобы самоуправцы не сотворили пожару, ведал сменою факелов особый слуга. Рядом с ним стояла кадушка с водой - гасить догоревший факел. На улицах свет, так и в душе светлее. И владимирцы загуляли. Забыты были на этот час и земское неустроенье, и татары, и нужда, и недоимки, и насилие немилостивое от князей и от бояр. Били бочки. Черпали кто чем способен. И уже многие полегли. Изредка, не смогший заснуть из-за рева и хохота, какойлибо ветхий старец выходил из калитки, накинув тулупчик, глядел вдоль улицы и, махнув рукой, опять удалялся. - Такая гудьба идет! - сообщал он в избе старухе своей, тоже растревоженной. Вот, озаряемый светом факела, лежит на брюхе в луже вина достойно одетый молодой горожанин. Он отмахивает саженками: якобы плывет. Он даже поматывает головой и встряхивает русой челкой волос из стороны в сторону, как взаправду плывущий. Окрест стоящие поощряют и подбадривают его: - Ну, ну, Ваня, плыви, плыви!.. Уж до бережку недалеко... Парень как бы и впрямь начинает верить. - Ох, братцы, устал!.. - восклицает он, приподымая красное дурашливое лицо. - Клязьму переплываю!.. ...Плясали на улицах под свист, и прихлопыванье, и под пенье плясовых песен, и под звук пастушьей волынки, и восьмиструнной, с тонкими жиляными струнами, кобзы, вроде округлой балалайки. Играли игры. Успели подраться - и один на один, и стенка на стенку, и улица на улицу, и цех против цеха, и ремесленник на купца! Однако надзор, учрежденный от князя, был настолько бдителен и суров, что изувеченных и убитых под утро оказалось всего какой-нибудь десяток. Дворский в ту же ночь побежал доложиться о такой беде самому Александру Ярославичу. Невский сперва нахмурился. А потом вздохнул и промолвил: - Ну что ж!.. У меня, в Новгороде, редкое вече без того обходится!.. Всю ночь, как новобрачные прибыли от венца, во дворце великого князя гремел пир. Одних князей, не считая княжичей, было за двадцать. Никто не пренебрег приглашеньем - все приехали: и Полоцкий, и Смоленский, и Ростовский, и Белозерский, и Рязанский, и Муромский, и Пронский, и Стародубский, и Углицкий, и Ярославский, и прочие. Обширные гридницы переполнены были орущими и поющими дружинниками князей, съехавшихся на свадьбу. На сей раз не звоном мечей, а звоном серебряных чаш да заздравных кубков, не кличем битвы, а пиршественными возгласами тешили они княжеский слух. "Выпьем на князя такого-то да на князя такого!" - одна здравица за другой, и уж до того начокались, что дорогими кипрскими, лангедокскими, бургундскими и кахетинскими винами на широком дворе принялись, словно бы студеной водой, приводить в чувство не в меру упившихся товарищей своих, обливая им затылок прямо из горлышка замшелых, с запахом земли, темных больших бутылей - из стекла и глины. Близко этого творилось и в самой пиршественной палате - в самом застолье князей, с их пресветлым боярством. Сперва, в начале пира, господа-бояре, хотя и по росписи было сказано наперед, кому где сидеть, повздорили малость из-за мест. Дворецкий со стольниками зорко смотрели за благочинием и, чуть что, спешили погасить загоревшуюся ссору. А все ж таки Таврило Мирошкинич, из свиты Невского, собою сед, взлысоват, брада невеличка, курчевата, диранул-таки за бороду, белую, густую, на оба плеча распахнутую, другого боярина, из свиты Святослава Всеволодича, - Никиту Бояновича. А тот встал из-за стола да и заплакал. Вмешался Невский. Слово его было кратко, но вразумительно. И обидчик немедля земным поклоном испросил прощенья у оскорбленного. А сейчас многие уже упились до того, что иной охотнее занял бы место не в застолье, а под столом. Убранство палат, застольная утварь, светлые ризы князей и княгинь, бояр и боярынь - все это, облитое светом тысяч свечей, расставленных и в настольных, и в настенных, и в подвесных свещниках, заставляло время от времени жмуриться: пускай же отдохнет глаз!.. Расточительная пышность убранства ошеломляла каждого, кто впервые вступал в эти белокаменные палаты, воздвигнутые еще дедами Невского. Стены и своды были невысоки: Александр - тот, при весьма высоком росте своем, мог легко дотянуться перстами до расписного потолка; фрески, лианоподобные плетенья, зеркальный камень, резная мамонтовая кость, цветная выкладка - все это дивно изукрашало стены. В каждой из палат в переднем углу - богато украшенный, неширокий, двухъярусный иконостас. Пред иконами в цветных хрусталях теплились лампады. Окна были невелики, стекла маленькие, во множестве, в свинцовых переплетах. Столы огромного чертога были расставлены буквою П - покоем. Крышке этой буквы соответствовал большой, главный стол. Во главе сего стола, на открытом, без балдахина, престоле из черного дерева, с прокладкою золотых пластин и моржовых клыков, восседал князь-супруг. Рядом с ним, на таком же, но чуть поменьше престоле по левую руку сидела молодая княгиня. Первым по правую руку от жениха сидел Александр, рядом с ним - дядя, Святослав Всеволодич, как бы тысяцкий. Затем - митрополит Кирилл во главе высокого духовенства. А еще далее вправо - званные на свадьбу князья. Влево от Дубравки сидели княгини. Больше за этим главным столом никому не полагалось сидеть. Правый боковой стол - "косой" стол, как именовался он в росписи, был усажен боярством. Чем ближе сидел боярин к великому князю, тем, стало быть, сановитей. Левый "косой" стол был для женщин. Чем ближе сидела боярыня к великой княгине, тем знатнее. Перед князьями, перед каждым в особицу, вино стояло не в стопе, не в стакане, не в кубке, но в большом турьем роге, оправленном в золото, на золотой же четырехногой подстанове. Китайский фарфор, вывезенный Андреем и Александром из Великой орды, - подарок великого хана; фарфор византийский и новгородский отягощал столы вперемежку с хрусталем и огромными золотыми и серебряными блюдами, жаровнями, мисами, которые на первый взгляд показывались как бы тяжелой и неуклюжей ковки, - словно бы некий исполин пальцами слегка, небрежно обмял, - однако зрелому глазу раскрыто было, что в том-то как раз и затаена была истинная краса всей этой пиршественной посуды, призванной поддерживать на себе иной раз целого жареного вепря или же лебедей. До сотни достигало количество яств, подаваемых на пиру. Необозрим и неисчерпаем был питейный княжеский поставец; и бургундское, и рейнское, и Канарское, и аликант, и мальвазия, и французское белое, и грузинское красное, и множество других вин зарубежных. Но иному боярину всего этого и даром не надо, а подай ему зелена вина, русского, своего, - чтобы с груздочком его; другой же гость крепкое и с благоуханием любит, - такому настойки: вот тебе - померанцевая, анисовая, гвоздичная, двойная, тройная, кишенцовая, полынная, кардамонная. Господи, да разве переберешь все! Зачин столу всегда полагали закуской. Сперва - рыбное. И в первую очередь - к водке - многоцветная русская икра - это вечное вожделение чужеземцев! На пирах и обедах и немецкие и прочие гости прежде всего кидалися на икру. Дар вожделенный и многовесомый в политике была эта русская икра: черная и красная, разных засолов - и осетровая, и белужья, и щучья, и линевая, и стерляжья, и севрюжья. Многомог сделать бочонок черной икры в гостинец и у императоров византийских, и у патриарха константинопольского, и у короля Латинской империи, и у императора Германии, да и у самого Батыя! Рядом с икрою, столь же прославленные и на чужбине, ставились рыбьи пластины, пруты - осетровые, белужьи, стерляжьи, иначе говоря - балыки. Для митрополита, лично, - ибо строгий и неуклонный был постник - было сверх того приказано изготовить: горох тертый под ореховым маслом, грибы с лимоном и с миндальным молоком да грибы в тесте с изюмом да с медом цеженым. Для князей, для бояр, для княгинь и боярынь подавали горячие, богатые щи и всевозможные жаркие. Этих тоже было невперечет: и говядина, и баранина, и гусь, и индейка, и заяц, и тетерев, и рябчики, и утки, и куропатки, и все это под всевозможными взварами - из всех пряностей земных. Однако же начался к ним приступ с испеченных лебедей. На каждое из трех застолий было подано по лебедю. Исполинские птицы испечены были так, что якобы осталась нетленной вся белизна и красота оперенья. Двое слуг, клонясь набок под большим золотым поддоном, на котором высился лебедь, сперва обносили его перед глазами гостей, а затем ставили в соседней передаточной палате на стол перед главным поваром. Тот, с помощью ножниц, снимал оперенье, раскладывал уже заранее расчлененную на приказанное число кусков изжаренную птицу, и тотчас же целая стая одетых как бы в золототканые подрясники поварят-подавальщиков, ловко изгибаясь перед всяким встречным препятствием, стремительно обносила всех гостей лебедятиной. Невесте с женихом полагался, по древним обычаям, "царский кус" - лебединые папоротки, то есть локтевой сустав лебяжья крыла, тот, что в две косточки. Тут, по знаку Святослава Всеволодича, все повставали со своих мест и подняли кверху кубки, полные до краев, и надпил каждый, а затем, оборотясь к невесте, заорали: "Горько, горько!.." Дубравка, зардевшись и потупя ресницы, позволила князю-супругу поцеловать ее в никем, кроме отца с матерью, не целованные уста. Тут еще больше все закричали, опорожнили стаканы, чаши и кубки, и тотчас же бдительно следивший за своим делом виночерпий - боярин, поставленный наряжать вино, - приказал сызнова их наполнить. Все шло размеренно и чинно, подобно теченью планет. Пресветлый тысяцкий и водитель свадьбы Святослав Всеволодич сидел бок о бок с митрополитом Кириллом. Владыка всея Руси, и в самом деле довольнкй исполнением давних мечтаний - своих и Даниила Романовича: Дубравка - в замужестве за великим князем Владимиро-Суздальской земли, и отныне уж никакая сила не сможет этого повернуть вспять, а кроме того, и желая сказать приятное нечто старому князю, вражду коего с Невским ему уже давно хотелось чем бы то ни было затушить, произнес довольно громко, чтобы и сидевшие поблизости тоже слышали: - И весьма счастлив аз, недостойный, что на сем торжестве бракосочетанной мною питомицы моей так все течет достойно, благолепно и выспренне!.. Святослав Всеволодич гордо откинулся, заправил левую ладонь под свою обширную тупую бороду, погладил ее снизу вверх и многозначительно отвечал: - Справедливо изрек, владыко!.. Что ж, молодость плечами покрепче, а старость - головою!.. И сам, своей собственной рукой, направил в хрустальный стакан владыки багряную благовонную струю. ...Уж подали груши, виноград и всевозможные усладеньки и заедки: груды цветных Сахаров, леденцов, винных ягод, изюму, коринки, фиников, лущеных грецких орехов, миндальных ядер и арбузные и дынные полосы, сваренные в меду. Застолье длилось от полудня и до полуночи! Почти непрерывно на хорах гремела музыка: били в серебряные и медные трубы; свиристели малые, одним человеком надуваемые через мехи, серебряные органы; бряцали арфисты и гусляры; восклицали тимпаны... Пировали не в один приступ, но с передышкою, подобно тому как не одним приступом берут широкотвердынный город. Уже многие из тех, кто еще недавно готов был драть бороду из-за места, уступили сейчас это свое драгоценное место, правда не без борьбы, всепобеждающему боярину - Хмелю: тихо опустились под стол и там похрапывали, укрытые скатертью от всех взоров. Но еще много ратовало доблестных седобородых борцов. Гриньку Настасьина это и смешило и удивляло. "Вот ведь чудно! - думал он, стоя позади кресла Александра Ярославича с серебряным топориком на плече, как полагалось меченоше. - Ведь уж старые, седые, а напились-то как!" Однако он и бровью не повел и стоял чинно и строго, как его учил старый княжеский дворецкий. Гринька исполнен был гордости. Как же! Сам Невский сказал ему: "Ну, Настасьин, будь моим телохранителем, охраняй меня: времена ныне опасные!" Издали Гринька напоминал сахарное изваяние: он весь был белый. На голове его высилась горностаевая шапка, похожая по очертаниям на опрокинутое белое и узкое ведерко. Кафтан со стоячим воротом тоже был из белого бархата. И за креслом Андрея Ярославича тоже стоял свой мальчик-меченоша. Но разве же сравнить его с Гринькой! Вдруг от внешнего входа, из сеней, послышались глухие голоса ссоры, как бы попытка некоей борьбы, топот, жалобный вскрик. Затем, покрывая весь шум, донесся гортанный, с провизгом, голос, кричавший что-то на чужом языке. Бороды так и позастывали над столом. Невский вслушался. Он глянул на брата и в гневном недоуменье развел руками. - Татарин крычит!.. - проговорил он. Дубравка выпрямилась и застыла. У нее даже губы сделались белыми... Стремительно пройдя до середины пиршественной палаты - так стремительно, что даже слышен был свистящий шелест цветастого шелкового халата, - молодой, высокого роста монгол с высокомерным смуглым лицом, на котором справа белел длинный шрам от сабли, надменно и вызывающе остановился перед большим столом, как раз насупротив жениха и невесты. - Здравствуй! - по-татарски произнес он, с озорной наглостью обращаясь к Андрею Ярославичу. Меховые уши треухой шапки татарина были полуспущены и торчали в стороны, слегка покачиваясь, словно черные крылья летучей мыши. Александр и Андрей - оба сразу же узнали его: это был татарский царевич Чаган, богатырь и военачальник, прославленный в битвах, но злейший враг русских, так же как дядя его, хан Берке. "Ну, видно, не с добром послан!" - подумалось Невскому. И, ничем не обнаруживая своей суровой настороженности, Александр приготовился ко всему. Всеобщее молчание было первым ответом татарину. Гринька Настасьин кипел гневом. "Вот погоди! - в мыслях грозился он Чагану. - Как сейчас подымется Александр Ярославич да как полыснет тебя мечом, так и раскроит до седла!" Правда, никакого седла не было. Гринька знал это, но так уж всегда говорилось в народе про Александра Ярославича: "Бил без промаха, до седла!" "А может быть, он мне велит, Александр Ярославич, обнажить меч? Ну, тогда держись, татарская морда!.." - подумал Гринька и стиснул длинную рукоять своего серебряного топорика, готовясь ринуться на Чагана. А тот, немного подождав ответа, продолжал с еще более наглым видом: - Кто я, о том вы знаете. У нас, у татар, так повелено законом "Ясы": когда проезжаешь мимо и видишь - едят, то и ты слезай с коня и, не спрашивая, садись и ешь. И да будет тому худо, кто вздумает отлучить тебя от котла! И тут вдруг, к изумлению и обиде Настасьина, не Александр Ярославич выступил с гневной отповедью татарину, а Андрей. Он порывисто встал со своего трона и с налитыми кровью глазами, задыхаясь от гнева, крикнул Чагану: - А у нас... у народа русского... с тех пор, как вы, поганые, стали на нашей земле, такое слово живет: "Незваный гость хуже татарина!.." Рука Андрея сжалась в кулак. Еще мгновенье - и князь ринулся бы на Чагана. Тот видел это. Однако стоял все так же надменно, бесстыдным взглядом озирая Дубравку. Рослые, могучие телохранители его - хорчи - теснились у косяков двери, ожидая только знака, чтобы броситься на русских. Андрей Ярославич, намеревавшийся миновать кресло брата, ощутил, как вкруг запястья его левой руки словно бы сомкнулся тесный стальной наручник: это Александр схватил его за руку. Он понял этот незримый для всех приказ старшего брата и подчинился. Вернулся на свое кресло и сел. Тогда спокойно и величественно поднялся Невский. Благозвучным голосом, заполнившим всю палату, он обратился по-татарски к царевичу. - Я вижу, - сказал Александр, - что ты далек, царевич, от пути мягкости и скромности. И я о том сожалею... Проложи путь дружбы и согласия!.. В тебе мы чтим имя царево, и кровь, и кость царскую... Ты сказал, что "Яса" Великого Войселя, который оставил по себе непроизносимое имя, повелевала тебе совершить то, что ты сейчас совершил. Но и у нас, русских, существует своя "Яса". И там есть также мудрые речения. И одно из них я полностью могу приложить к тебе. Оно гласит: "Годами молод, зато ранами стар!.." Невский остановился и движеньем поднятой руки указал на белевший на щеке царевича рубец. И словно преобразилось лицо юного хана. Уже и следа не было в нем той похотливой наглости, с какою он глядел на Дубравку, и того вызывающего высокомерия, с которым он озирал остальных. Ропот одобрения донесся из толпы стоявших у входа телохранителей Чагана. А Невский после молчанья закончил слово свое так: - Ты сказал, войдя, что мы знаем тебя. Да, мы знаем тебя. Юная рука, что от плеча до седла рассекла великого богатыря тангутов - Мухур-Хурана, - эта рука способна сделать чашу, которую она Примет, чашею почести для других... Прими же от нас эту чашу дружбы и испей из нее!.. Александр поднял серебряный, полный до краев кубок, отпил из него сам и протянул царевичу, сам в то же время сходя со своего места, дабы уступить его гостю. Взволнованный, как видно это было и по лицу его, ордынский царевич склонился в поясном поклоне, приложа руки к груди. Потом, распрямившись и вновь обведя взором весь пиршественный чертог, он сказал по-татарски: - Русские - народ великий, многочисленный, сильный и высокорослый. Однако наш народ господь несет на руках, подобно тому как сына своего единственного отец носит. И только потому мы взяли над вами победу... Но ты, Искандер, - кто не почтит тебя?! Имя твое уважается между четырех морей. Рука твоя - это берег и седалище сокола!.. Батый - да будет имя его благословенно - недаром держит тебя возле сердца своего... Сказав это, он двинулся, в обход боковых столов, к предназначаемому для него месту, от которого уже шел ему навстречу Александр. Проходя мимо телохранителей своих, царевич Чаган на мгновенье остановился и позвал: - Иргамыш!.. Бурултай!.. Двое луконосцев немедленно подошли к нему. Он сказал им несколько отрывистых слов, затем отвернулся и пошел, улыбаясь, навстречу Александру. Дубравка как бы мгновенье колебалась, но затем решительно встала и покинула свадебное застолье. Княгиня Олена последовала за ней. Невский видел все это, и тень тревоги и неудовольствия прошла по его лицу. Но он сдержался и рука об руку с царевичем прошел в застолье большого стола. Царевич осведомился у Александра: куда исчезла молодая княгиня и не испугалась ли она его прихода? Александр заверил, что княгиня слабого здоровья, к тому же только что свершила великий путь, и сейчас ей стало дурно, и та, что ей вместо матери, увела ее отдыхать. Чаган показал вид, что поверил словам Невского, но про себя подумал: "Нет, слишком рано эта старая баба Батый одряхлел и оставил путь войны и непременного добивания врага - путь, завещанный дедом. Этот князь обошел его! С таким вот, как этот, - подумал он, искоса глянув на Невского, - разве так следует обходиться? Барс, но со всею хитростью лисицы!.." Однако вслух он, вежливо улыбаясь, сказал, нагибаясь в сторону Александра: - Ты прикажи ей, Искандер, пить кумыс!.. ...Дверь распахнулась, и телохранители ордынца, уже успевшие переоблачиться в халаты поновее и поярче, внесли свадебные подарки для невесты от царевича Чагана. Подарками этими были: толстый, тяжелый сверток темновишневого шелка, резная костяная шкатулка, полная жемчужных зерен, и, наконец, серебряная колыбель под парчовым одеялом. Это были поистине царственные дары! Несмотря на строгое соблюденье благочиния придворных застолий, на этот раз многие из княгинь и боярынь привстали со своих мест, дабы лучше рассмотреть подарки ордынского царевича. Эти три подарка давно уже предназначались Наганом не кому другому, как самой ханше Кототе, старшей супруге великого хана Менгу. Царевич знал: это даренье могло бы вознести его на ступени, ближайшие к престолу Менгу. Он дышал бы тогда, быть может, в самое ухо императора!.. И вдруг, не то опьянившись лестью русского князя-богатыря, не то красотой Дубравки, он совершил явное неразумие!.. "Но ничего, ничего!.. Быть может, эту самую серебряную колыбель ты вскоре станешь качать в моей кибитке, Дубравка-хатунь!.. Быть может, склоняясь над этой колыбелью, ты к губам моего сына, рожденного тобою на войлоке моей кибитки, будешь приближать рубины своих сосцов, источающих молоко". Так прозвучали бы на языке русском потаенные помыслы юного хана, если бы толмач смог заглянуть в его мозг. Внезапно он поднялся со своего места и торопливо обернулся к удивленному Александру. - Прости, Искандер-князь, - сказал он. - Я должен уйти. Не обижайся. Прошу тебя, передай Дубравке-хатунь, что мы весьма сожалели, что не смогли дождаться восхождения луны лица ее над этой палатою, где стало так темно без нее. Скажи ей, что я буду присылать для нее лучший кумыс от лучших кобылиц своих... Прощай!.. Уж первые петухи голосили, а в хоромах не переставал пир. Уж многие, кто послабже, постарше, успели поотоспаться в дальних покоях и теперь снова, как будто молодильного яблочка отведав, начинали второй загул: добрая свадьба - неделю!.. Пир передвинулся теперь в соседнюю, свободную от столов палату. Молодежь рвалась к пляске! Да и старики тоже не сплоховали: добрый медок поубавит годок! Сама невестина сваха, княгиня Олена Волынская, и та прошлась павою, помахивая аленьким платочком вокруг позвавшего ее тысяцкого - князя Святослава Всеволодича. Старик притопывал неплохо, хотя - что греха таить! - у дебелого и седовласого старца плясали больше бровь да плечо. Вдруг среди народа, сгрудившегося по-за кругом, в толще людской, словно ветром передохнуло из уст в уста: - Ярославич пошел! А когда говорили: "Ярославич", то каждый понимал, что это об Александре. И впрямь, это он, Александр, вывел на круг невесту... Дивно были одеты они! На Дубравке жемчужный налобничек и длинное, из белого атласа, легким полукругом чуть приподнятое впереди платье. Одежда как бы обтекала ее стройное девическое тело. Невский, перед тем как выступить в круг, отдал свой торжественный княжой плащ и теперь шел в пляске одетый в лиловую, высокого покроя рубаху тяжелых шелков, с поясом, усаженным драгоценным камением. Синего тончайшего сукна шаровары, в меру уширенные над коленом, красиво сочетались с высокими голенищами синесафьяновых сапог. ...Как кружится камень в праще, вращаемой богатырской рукою, так стремительно и плавно неслась Дубравка вкруг, казалось бы, недвижного Александра. Высокий, статный, вот он снисходительно протягивает к ней могучие свои руки и, усмехаясь, чуть приоткрывая в улыбке белые зубы, как бы приманивает ее, зная, что не устоять ей, что придет. И она шла!.. И тогда, как бы ужас осознанного им святотатства веял ему в лицо, исчезала улыбка, и он, казалось, уже готов был отступиться от той, которую так страстно только что называл на себя. Но в краткий миг улыбка лукаво-победоносного торжества перепархивала на ее алые, словно угорская черешня, рдяные губы, и, обманув Александра, она снова" от него удалялась. Словно взаимное притяженье боролось в этой пляске с вращательным центробежным стремлением, грозившим оторвать их друг от друга, и то одно из них побеждало, то другое. Еще не остывший от пляски, когда не утихли еще восторженные возгласы и плесканье ладоней, Александр заметил, что владыка всея Руси мерной, величественной поступью, шурша васильковым шелком своих до самого полу ниспадающих риз, идет, высясь белым клобуком, прямо к сидящей на своем полукресле-полупрестоле Дубравке. "Что это? - мелькнуло в душе Ярославича. - Быть может, я неладное сотворил, невесту позвав плясати? Но ужели он, умница этот, тут же, при всех, сделает ей пастырское назиданье?" И, желая быть наготове, Александр Ярославич подошел поближе к митрополиту и к Дубравке. Обеспокоился и Андрей. Да и князья, и бояре, и супруги их, и все, кто присутствовал сейчас в палате, тоже повернулись в их сторону. Когда митрополит был уже в двух шагах от нее, Дубравка, вспомнив затверженное с детства, встала и подошла под благословение. Митрополит благословил ее. - Благословенна буди в невестах, чадо мое! - громко сказал он. - Однако об одном недоумеваю. Мы читывали с тобою Гомера, и Феокрита, и Прокопия Кесарийского, и Пселла-философа, и многих-многих других. Различным наукам обучал я тебя в меру худого разумения моего... Но ответствуй: кто же учил тебя этому дивному искусству плясания? - Терпсихора, святый владыко, - с чуть заметной улыбкой отвечала Дубравка. Меж тем приближалось _отдаванье невесты_. Свершить его надлежало Александру. Невеста, с немногими своими, и жених, с немногими своими, в последний раз испрося благословения у владыки, прошли по изрядно опустевшим покоям, где еще пировали иные неукротимые бражники, другие же, уже поверженные хмелем, почивали бесчувственным сном прямо на полу, кто где упал. Шествие, предваряемое протопопом, который волосяною кистью большого кропила окроплял путь, приблизилось наконец к ророгу постельных хором, так называемому сеннику. Здесь надлежало расстаться, отдать невесту. ...Александр Ярославич остановился спиною к двери, лицом к молодым. И тишина вдруг стала. Лишь потрескивали в больших золоченых свещниках, держимых дружками, большие, ярого воску свечи. Невский принял из рук иерея большой темный образ, наследственный в их семье, - образ _Спаса - ярое око_, и поднял икону. Андрей и Дубравка опустились перед ним на колени. Он истово благословил их... Отдал икону. Новобрачные поднялись. Они стояли перед ним, потупя взоры. Тогда Александр глубоко вздохнул, уставя на брате властный взор, и произнес: - Брат Андрей! Божиим изволением и нашим, в отца место, благословением велел бог тебе ожениться, взять за себя княгиню Аглаю. А ты, брат Андрей, свою жену, княгиню Аглаю, держи по всему тому святому ряду и обычаю, как то господь устроил!.. Он поклонился им обоим, и взял ее, княгиню, за руку, и стал отдавать ему, брату Андрею, княгиню его... И тогда только, глянув в его синие очи, поняла Дубравка, что все, что до сих пор творили вокруг нее эти _старшие_, - это они не над кем-то другим творили, а над нею. Глаза ее - очи в очи - встретились с глазами Александра. Он внутренне дрогнул: в этих детских злато-карих глазах стоял _вопль_!.. "Помоги, да помоги же мне, - ты такой сильный!.." Ей чудилось в этот миг, Дубравке, что белесо-мутный поток половодья несет, захлестывает ее, колотит головой обо что ни попало, и вот уже захлебывается, и вот уже утонуть!.. Проносимая мимо берега, видит она: стоит у самого края, озаренный солнцем, тот человек, которому, едва услыхав его имя, уже молилась она. Он увидел ее, заметил, несомую потоком, увидел, узнал... Он склоняется над рекою... протягивает к ней свою мощную длань. Она тянется руками к нему... И вдруг своею тяжкой десницей, опущенной на ее голову, он погружает ее и топит... Все это увидел, глянув в душу ее, Александр... А что же в его душе? А в его душе было то, что в ней было бы, если бы и впрямь, некиим сатанинским наитием, над каким бы то ни было тонущим ребенком он, Александр, только что совершил такое!.. На перстневом, безымянном пальце князя Александра сиял голубым пламенем драгоценный камень. Шуршали пергаменты, то стремительно разворачиваемые Невским, то вновь им сворачиваемые. Поодаль, слева, так, чтобы легко дотянуться, высится стопка размягченной бересты - для простого письма: по хозяйству и для разных поручений. В двух больших стоячих бронзовых свещниках - справа и слева от огромного, чуть наклонного стола, с которого вплоть до самого полу ниспадало красное сукно, - горели шестерики свечей. Они горели ярко, спокойно, не встрескивая, пламя стояло. За этим неусыпно следил тихо ступавший по ковру мальчик. Был он светловолос, острижен, с челкой; в песочного цвета кафтанчике, украшенном золотою тесьмою, в сапожках. В руках у отрока были свечные щипцы - съемцы, - ими он и орудовал, бережно и бесшумно. Вот он стоит в тени (чтобы не мешать князю), слегка прислонился спиною к выступу изразцовой печи и смотрит за пламенем всех двенадцати свеч. Вот как будто фитилек одной из них, нагорев, пошел книзу, черною закорючкою. У мальчика расширяются глаза, он как бы впадает в охотничью стойку, и - еще мгновенье - он, став на цыпочки и закусив губу, начинает красться к тому шестисвещнику, словно бы к дичи. Он заранее вытягивает руку со щипцами и начинает ступать еще бережнее, еще настороженнее. Невский, несмотря на всю свою занятость спешной работой, взглядывает на паренька, улыбается и покачивает головой. Затем вновь принимается за работу. В правой руке Александра толстая свинцовая палочка. Просматривая очередной свиток, князь время от времени кладет этой заостренной палочкой на выбеленной коже свитка черту, иногда же ставит условный знак для княжого дьяка и для писца. Время от времени он берет тщательно обровненный кусок размягченной бересты и костяной палочкой с острым концом пишет на бересте, выдавливая буквы. Затем откладывает в сторону и вновь углубляется в свитки пергамента... Работа закончена. Александр откидывается на спинку дубового кресла и смотрит на тяжелую, темно-красного сукна завесу окон: посредине завесы начали уже обозначаться переплеты скрытых за нею оконниц. Светает. Александр Ярославич нахмурился и покачал головой. Мальчик случайно заметил это, и рука его, только что занесенная над черным крючком нагара, так и застыла над свечкой. Он подумал, что работа его обеспокоила князя. - Ничего, ничего, Настасьин, - успокаивает его Александр, мешая в голосе притворную строгость с шуткой, дабы одобрить своего маленького свечника. Тот понял это, улыбается и с блаженством на лице снимает щипцами вожделенную головку нагара. - Подойди-ка сюда! - приказывает ему князь. Мальчуган так, со щипцами в руке, и подходит. - Еще, еще подойди, - говорит Невский, видя его несмелость. Гринька подступает поближе и становится возле подлокотника кресла, с левой стороны. Александр кладет свою большую руку на его худенькое плечо. - Ну, млад-месяц, как дела? - спрашивает князь. - Давненько мы с тобой не беседовали!.. Нравится тебе у меня, Настасьин? - Ндравится, - отвечает Гринька и весело смотрит на князя. Тут Невский решительно не знает, как ему продолжать дальнейший разговор: он что-то смущен. Кашлянул, слегка нахмурился и продолжал так: - Пойми, млад-месяц... Вот я покидаю Владимир: надо к новгородцам моим ехать опять... Думал о тебе: кто ты у меня? Не то мечник, не то свечник! - пошутил он. - Надо тебя на доброе дело поставить, и чтоб ты от него весь век свой сытпитанен был!.. Так-то я думаю... А? Гринька молчит. Тогда Невский говорит уже более определенно и решительно: - Вот что, Григорий, ты на коне ездить любишь? Тот радостно кивает головой. - Я так и думал. Радуйся: скоро поездишь вволю. На новую службу тебя ставлю. У мальчика колесом грудь. "Вот оно, счастье-то, пришло! - думает он. - Везде с Невским самим буду ездить!.." И в воображении своем Гринька уже сжимает рукоять меча и кроит от плеча до седла врагов Русской Земли, летя на коне на выручку Невскому. "Спасибо тебе, Настасьин! - благостным, могучим голосом скажет ему тут же, на поле битвы, Александр Ярославич. - Когда бы не ты, млад-месяц, одолели бы меня нынче поганые..." Так мечтается мальчугану. Но вот слышится настоящий голос Невского: - Я уж поговорил о тебе с князем Андреем. Он берет тебя к себе. Будешь служить по сокольничьему пути: целыми днями будешь на коне!.. Ну, служи князю своему верно, рачительно, как мне начинал служить!.. Голос Невского дрогнул. Он и не думал, что ему так жаль будет расставаться с этим белобрысым мальчонкой. Белизна пошла по лицу Гриньки. Он заплакал. Больше всего на свете Невский боялся слез - ребячьих и женских. Он растерялся. - Вот те на!.. - вырвалось у него. - Настасьин?.. Ты чего же, не рад? Мальчик, разбрызгивая слезы, резко мотает головой. - Да ведь и свой конь у тебя будет. Толково будешь служить - то князь Андрей Ярославич сокольничим тебя сделает!.. Гринька приоткрывает один глаз - исподтишка вглядывается в лицо Невского. - Я с тобой хочу!.. - протяжно гудит он сквозь слезы и на всякий случай приготовляется зареветь. Невский отмахивается от него: - Да куда ж я тебя возьму с собою? В Новгород путь дальний, тяжкий. А ты мал еще. Да и как тебя от матери увозить? Увещевания не действуют на Гриньку. - Большой я, - упорно и насупясь возражает Настасьин. - А мать умерла в голодный год. Я у дяди жил. А он меня опять к Чернобаю отдаст. А нет - так в куски пошлет!.. - Это где ж - Куски? Деревня, что ли? - спрашивает Александр. Даже сквозь слезы Гриньку рассмешило такое неведение князя. - Да нет, пошлет куски собирать - милостыню просить, - объясняет он. - Вот что... - говорит Невский. - Но ведь я же тебя ко князю Андрею... - Убегу я! - решительно заявляет Гринька. - Не хочу я ко князю Андрею. - Ну, это даже невежливо, - пытается еще раз убедить упрямца Александр. - Ведь князь Андрей Ярославич родной брат мне! - Мало что! А я от тебя никуда не пойду! - уже решительно, по-видимому заметив, что сопротивление князя слабеет, говорит Настасьин. - Только смотри, Григорий, - с притворной строгостью предупреждает Невский, - у меня в Новгороде люто! Не то что здесь у вас, во Владимире. Чуть что сгрубишь на улице какому-нибудь новгородцу, он сейчас тебя в мешок с камнями - и прямо в Волхов. - А и пущай! - выкрикнул с какой-то даже отчаянностью в голосе Гринька. - А зато там, в Новгороде, воли татарам не дают! Не то что здесь! И, сказав это, Гринька Настасьин опустил длинные ресницы, и голосишко у него перехватило. Невский вздрогнул. Выпрямился. Брови его сошлись. Он бросил испытующий взгляд на мальчика, встал и большими шагами прошелся по комнате. Когда же в душе его отбушевала потаенная, подавленная гроза, поднятая бесхитростными словами деревенского мальчика, Александр Ярославич остановился возле Настасьина и, слегка касаясь левой рукой его покрасневшего уха, ворчливоотцовски сказал: - Вот ты каков, Настасьин! Своим умом дошел? - А чего тут доходить, когда сам видел! Татарин здесь не то что в избу, а и ко князю в хоромы, влез, и ему никто ничего! Князь попытался свести все к шутке: - Ну, а ты чего ж смотрел, телохранитель?! Мальчик принял этот шутливый попрек за правду. Глаза его сверкнули. - А что бы я посмел, когда ты сам этого татарина к себе в застолье позвал?! - запальчиво воскликнул Гринька. - А пусть бы только он сам к тебе сунулся, я бы его так пластанул!.. И, вскинув голову, словно молодой петушок, изготовившийся к драке, Гринька Настасьин стиснул рукоять воображаемой секиры. "А пожалуй, и впрямь добрый воин станет, как подрастет!" - подумалось в этот миг Александру. - Ну что ж, - молвил он с гордой благосклонностью, - молодец! Когда бы весь народ так судил... - А народ весь так и судит! - Ого! - изумился Александр Ярославич. - А как же это он судит, народ? - Не смею я сказать... ругают тебя в народе... - Гринька увел глаза в сторону и покраснел. Ярославич приподнял его подбородок и глянул в глаза. - Что ж ты оробел? Князю твоему знать надлежит - говори!.. Какой же это народ? - А всякий народ, - отвечает, осмелев, Настасьин. - И который у нас на селе. И который в городе. И кто по мосту проезжал. Так говорят: "Им, князьям да боярам, что! Они от татар откупятся. Вот, говорят, один только из князей путный и есть - князь Невский, Александр Ярославич, он и шведов на Неве разбил, и немцев на озере, а вот с татарами чачкается, кумысничает с ними, дань в Татары возит!.." Невский не смог сдержать глухого, подавленного стона. Стон этот был похож на отдаленный рев льва, который рванулся из-под рухнувшей на него тяжелой глыбы. Что из того, что обрушилась эта глыба от легкого касания ласточкина крыла? Что из того, что в слове отрока, в слове почти ребенка, прозвучало сейчас это страшное и оскорбительное суждение народа?! Александр, тихо ступая по ковру, подошел к Настасьину и остановился. - Вот что, Григорий, - сурово произнес он. - Довольно про то! И никогда, - слышишь ты, - никогда не смей заговаривать со мной про такое!.. Нашествие Батыево!.. - вырвался у Невского горестный возглас. - Да разве тебе понять, что творилось тогда на Русской Земле?! Одни ли татары вторглись!.. То была вся Азия на коне!.. Да что я с тобой говорю об этом! Мал ты еще, но только одно велю тебе помнить: немало твой князь утер кровавого поту за Землю Русскую!.. Окончив укладку грамот в дорожный, с хитрым затвором сундучок, Александр Ярославич вновь садится в кресло и, понуря голову, устало, озабоченным движением перстов потирает нахмуренное межбровье. Затем взгляд его обращается на поставленные на особом стольце большие песочные часы. Песок из верхней воронки уже весь пересыпался в нижнюю, - значит, прошли сутки. Теперь следует перевернуть прибор - нижняя, наполненная песком воронка теперь станет верхней, а верхняя, опустевшая, станет нижней, и все пойдет сызнова. "Когда бы так вот и жизнь наша, человеческая..." - думает Александр, глядя на эти часы, по образцу коих он и в Новгороде приказал стекляннику выдуть в точности такие же. Уставшая мысль князя созерцает как бы текущие вспять видения. Знойные, желтые пески Гоби... караван двугорбых верблюдов... бедствия многотысячеверстного пути в Китай, через Самарканд и Монголию, в свите Сартака, вместе с братом Андреем... Поклонение великому хану Менгу... Каракорум... Почти полугодовое путешествие по неизмеримому Китайскому государству, которое только что отъято монголами у немощных императоров китайских. Встреча в Бейпине с Ели-Чуцаем, мудрым последователем Конфуция, с человеком, которому монгольская держава обязана существованьем своим едва ли не более, чем Чингиз-хану, ибо если бы не этот пленный китайский сановник, приведенный сперва к Чингизу с волосяной петлей на шее, то что же бы сделать мог далее дикарь Чингизхан! Сгрудив под собою обломки разрушенных его кочевыми ордами государств, он так бы и погибнул на этих обломках, зарезанный или удавленный кем-либо из подросших сыновей, оставя по себе лишь черную славу молота, раздробившего империю китаев. Без Ели-Чуцая не завоевать бы Чингизу и Хорезма! Но тем был велик гонитель народов, что в жалком пленном китайце, в рабе с веревкой на шее, которого нукеры уже собирались повесить, он, Чингиз, прозрел обширный ум державостроителя, законоведа и возлюбил паче всех этого бескорыстного, и чистого совестью, и бесстрашного, как Сократ, китайского мудреца. И не постыдился Потрясатель вселенной, и не устрашился ропщущих - и сделал пленника и раба почти соправителем своим!.. И тот созидал ему державу, тем временем как сам Чингиз ширил пределы ее!.. А вот уже сыны Чингиза прогнали и унизили "китайского мудреца, которому столь многим обязаны... Внуки же - этот оплывший кумысный турсук Менгу, подручник Батыя, - хотя и платят былому соправителю деда жалкое пособие и время от времени шлют к нему сановников своих за советом, в Бейпин, однако вовсе не понимают, что, оттолкнув Ели-Чуцая, никто из них, будь он трижды великий полководец, не повторит собой Чингиз-хана. Александр Ярославич тогда, два года тому назад, нарочно посетил опального старца в Бейпине. И Ели-Чуцай подарил Невскому эти песочные часы. - Помни, князь, - сказал при этом старый китаец, - хотя бы ты и разбил это хрупкое мерило времени, но перестанет течь лишь песок, а не время!.. И Александр никогда не забывал этих слов мудрого конфуцианца. Вот и сейчас Невский, которого взгляд остановился на стеклянных вместилищах песка, отсчитывающих жизнь, вдруг как бы вздрогнул и спохватился. - Худо... - пробормотал он с досадой, потирая лоб. - Пожалуй, опять не засну!.. Уж не захворал ли я?.. А ведь выспаться ох как надо!.. Он обернулся к мальчику: - Вот что, Настасьин, пойди к лекарю Абрагаму и скажи, что я зову его. Мальчик просиял и подобрался. - Разбудить? - спросил он решительно. - Не спит он. Ступай! - с некоторым раздраженьем отвечал Невский. Вошел доктор Абрагам - высокий и худощавый старец лет семидесяти. У него было красивое тонкое лицо, очень удлиненное узкой и длинной, словно клинок кинжала, белой бородой. И борода и редкие седые кудри, прикрытые на затылке угловатой шапочкой, казались особенно белыми от черной бархатной мантии и огромных черных глаз еврея. Белый полотняный воротничок, как бы сбегая на грудь двумя бахромчатыми струйками, сходился в острый угол. На строгой одежде старика не виднелось никаких украшений, лишь на левой руке блистал золотой перстень с большим рубином. Александр Ярославич встал и приветливо повел рукою на кресло, стоявшее обок стола. Доктор Абрагам был врачом их семьи уже свыше двадцати лет. Когда-то он, по доброй воле, сопровождал князя Ярослава Всеволодича в страшный, доселе памятный на Руси, да и в норвежских сагах воспеваемый, зимний победоносный поход в страну финнов - Суоми. В черный год Новгорода, когда люди мерли "железою" [сме