рть железою - то есть от чумы (древнерусск.)] - так, что даже всех скудельниц города не хватило, чтобы вместить все трупы, - доктор Абрагам отпросился у Ярослава Всеволодича не уезжать с князем во Владимир, но остаться в чумном городе и помогать народу. Он любил этот великий город, вечно в самом себе мутящийся, город всемирной торговли, на чьих торжищах обитатели Британского острова сталкивались с купцами Индии и Китая, где встречались испанец и финн, араб и норвежец, хорезмийский хлопок и псковский лен. Он любил этот город вольного, но и неистового самоуправления, возведенного как бы в некое божество, - эти Афины Севера, город-республику! Он любил этот город, где никого не преследовали за веру, где суровые законы охраняли и жизнь, и свободу, и достояние вверившегося городу чужеземца. Это ничуть не мешало тому, что доктор Абрагам не только запирал наглухо все двери в своей лаборатории, закладывал подушками окна, но еще и влагал в слуховые свои проходы куски хлопчатника, пропитанного расплавленным воском, в те особенно грозные дни, когда улицы Новгорода полнились до краев народом, текущим двумя встречными враждебными полчищами; когда конец подымался против конца, улица против улицы, Софийская сторона против торговой, купцы и ремесленники на бояр; когда созванивали сразу два веча, а потом то и другое, каждое под боевым стягом, и не с дрекольем только одним, но и с мечами, и с копьями, и в кольчугах, разнося попутно по бревнышкам дворы и хоромы бояр, валили на Волховский Большой мост, чтобы там - без всяких дьяков и писцов - разрешить затянувшиеся разногласия по вопросам городского самоуправления. ...Год, который доктор Абрагам оставался в Новгороде, был поистине страшный год! Чума, голод, мятеж вырывали друг у друга веревку вечевого колокола. Скоро осталось только двое - чума и голод, ибо стало некому творить мятежи. Некому стало и сходиться на вече. Некому стало и хоронить мертвых. Работу могильщиков приняли на себя псы и волки. Обжиравшиеся мертвечиною псы, на глазах людей, лениво волочили вдоль бревенчатых мостовых, поросших бурьяном, руки, и ноги, оторванные от трупов... Все чужеземцы бежали. Ни один из-за моря парус не опускался, заполоскав вдоль мачты, возле просмоленных свай пристани! И тогда-то вот и запомнили оставшиеся в живых новгородцы, надолго запомнили "черного доктора", "княжого еврея", как прозвали Абрагама. Безотказно, и по зову и без всякого зова, появлялся он в зачумленных домах, в теремах и лачугах, возле одра умирающих или же только заболевших, - всегда в сопровождении немого, хотя и все слышавшего слуги, несшего в заплечном окованном сундучке медикаменты доктора. Что он делал с больными, какими средствами поил их - осталось безвестным. Но только могли засвидетельствовать оставшиеся в живых, что "черный доктор" не только не боялся подойти к умирающему, но и возле каждого садился на табурет, и подолгу сидел так, глядя страдающему в лицо, и - по словам летописца, - "вземши его за руку" и что-то шепча при этом, словно бы отсчитывая. Этим его странным действиям и приписывали в Новгороде некоторые исцеленья, совершенные доктором Абрагамом. Если же больному умереть, то, подержав его за руку, княжеский доктор вставал и уходил. Да еще рассказывали о нем, что это по его наущенью посадник объявил гражданам, что ежели кто не хочет впускать злое поветрие к себе, тот пореже бы ходил по соседям и держал бы свой дом, и двор, и амбар в чистоте; каждодневно бы мыли полы, натирали все тело чесноком, и не валялось бы ни в коем углу остатков пищи, дабы не прикармливать смерть. А когда подают пить болящему, то повязывали бы себе платком рот и нос. По совету доктора Абрагама, от посадника и от тысяцкого вышло воспрещение складывать тела умерших по церквам и скудельницам, и понапряглись, и потщились, и стали предавать умерших земле на дальнем кладбище. Как бы там ни было, но, в меру знаний своих и воззрений своего века, быть может во многом и опережая их, главное же - не щадя сил и жизни, доктор Абрагам пробыл весь чумной год в Новгороде, предаваясь уходу за больными, творя над ними и над собой все, что повелевала ему Александрийская школа Эразистрата, ученью которого в медицине он убежденно следовал. И новгородцы полюбили его! Когда наконец Ярослав Всеволодич, худо ли, хорошо ли, а кой-как помирился с господином Великим Новгородом и они вновь позвали его на княжение, доктор Абрагам, которого князь считал уже заведомо погибшим, спокойно, с приветливостью, но и с достоинством встретил князя, как, бывало, встречал и прежде, - на княжеской малой пристани, близ кремля. Со времени черного года отец Александра взирал на своего медика как на человека, для которого существует иная мерка, чем для прочих людей. И горе было тому, кто попытался бы копать яму под его доктором на основании только того, что он "жидовин"! Впрочем, отец Невского, следуя в том примеру великих предков своих - Владимира Мономаха, Юрья Долгие Руки, Андрея Боголюбского, Всеволода Большое Гнездо, - резко выделялся среди государей Европы своей предельной веротерпимостью и радушием к чужеземцам, какой бы они ни были крови, если только с чистой совестью, без камня за пазухой они приходили служить Руси. Этой веротерпимостью его подчас недовольны были иные из иерархов церкви. Епископ новгородский Спиридон вскоре после чумного года повел как-то однажды с доктором Абрагамом откровенную беседу о том, какая завидная участь досталась бы ему здесь, на Руси, - участь, которой позавидовал бы любой прославленный медик и кесарей Византии, и государей Европы, - если бы только доктор Абрагам принял святое крещенье и переменил веру! Доктор Абрагам слегка склонил голову перед верховным иерархом господина Великого Новгорода и отвечал укоризненным полувопросом: - Разве вера - рубашка, что ее следует менять? ...Таков-то был человек, с которым сейчас беседовал Невский. - Я вижу, ты также не смежал очей своих в эту ночь, дорогой мой медик? - начал Александр, дождавшись, пока доктор Абрагам уселся в кресло. - Ограничивая сон старцев, господь через это самое как бы возвращает им для труда время, погубленное в юности: в молодости я слишком много спал, ел и празднословил! - ответил Абрагам. - Полно! - возразил ему Александр. - Те великие знания, коими ты обладаешь, они не спаньем добываются, не чревоугодием, не праздностью! Абрагам укоризненно покачал головою. - Твое величество хочет испортить раба твоего!.. Мои знанья!.. - воскликнул он с горечью. - Нет, государь, во прахе простирается раб твой перед необъятностью непостигнутого!.. Наступило молчанье. - Что _больной_ наш? - спросил Невский. Глаза старика блеснули. - Сухость и чистота... сухость и чистота, государь! - убежденно воскликнул старик. - Ежели полгода проводить на сыром ложе, тут заболеет и здоровый!.. Надо провеирать семена! Нельзя хранить их в сыром вместилище... Я... - да простит меня государь! - память стала мне изменять; я забыл, как называют наши русские земледельцы это вместилище - для семян и муки? - Сусек, - подсказал Александр. - Сусек, сусек!.. - обрадованно подхватил доктор. - Сусек, старая моя голова! - еще раз повторил он и, как бы укоряя себя, постучал пальцами о свой лоб. - И еще, государь, - продолжал он, - бдительно следует наблюдать, чтобы и самые семена были сухи... Невский в знак своего одобренья и вниманья время от времени наклонял голову. - И ты ручаешься, что мы одержим полную победу над блошкою и над червем? - Полную, государь! Пусть не увидеть мне детей своих! - поклялся еврей. Чем дальше продвигался их разговор, тем яснее становилось, что разговор идет обо льне. Льняное хозяйство Невского, то есть, вернее сказать, хозяйство его крестьян, сидевших на оброке, в последние годы шло из рук вон плохо. Много было к тому причин, и главная причина - татары, батыевщина, неизбытое и доселе опустошение земли, умерщвление и угон землепашцев. Кто погибнул, обороняя Рязань, Москву, Суздаль, Переславль, Владимир, кто - в кровавой битве на реке Сити, вместе с великим князем Юрьем Всеволодичем, а кто сгноен в работе татарской, в пустынях Монголии. Те же, кто уцелел, укрылись в темные леса, боры великие, где ветру запутаться, змее не проползти! Народ уцелел. Но рухнуло земледелие! Земля, вожделеющая плуга, лежала впусте, порастая лядиною и чертополохом. Гнили опустевшие, без призора, овины, избы, амбары, пригоны, став прибежищем диких зверей. Из Владимирщины в Новгородскую землю Батый прошел великим Селигерским путем. Сто верст лишь оставалось до Новгорода. Вырезан и сожжен был Торжок. Обширнейшая полоса издревле сущего здесь льноводства легла под копыта татарского коня. А тут, как нарочно, да и нарочно же - год в год с Батыем пущена была рукой Ватикана, пришла в неукоснительное движенье на восток другая, западная, немецкая половина тех чудовищных, многотысячеверстных черных клещей, которыми враг думал сокрушить сотрясаемое изнутри распрями князей государство русского народа. Злейший враг Невского, папа Григорий, как раз в год Батыева нашествия спешно благословил слиянье двух орденов немецких - Тевтонов и Меченосцев. С высоты апостолического престола преданы были анафеме и новгородцы и Александр. От магистра, от императора, от герцогов и государей Швеции, Дании, Германии папская булла требовала - привести к повиновенью апостолическому престолу Землю русских - "terrain Ruthenorum", поход на Новгород приравнен был папою ко взятию Иерусалима, к освобождению гроба господня от мусульман. Хладеющая рука этого злобного старца щедро разбрасывала по всей Европе буллы и райские венцы. Эти последние он сулил и рыцарям и ландскнехтам - всем, кто под знаменем католического креста двинется на восток, на "землю рутенов", которые, дескать, суть такие же язычники, как татары, и подлежат обращению. И навстречу татарскому союзнику своему двинулся кованою стопою - на Псков, на Новгород - алчущий земель, рабов и добычи "miles germanicus", германский воин, "дыша угрозами и убийством". Все отозвались на призывы святейшего отца: и датчане, и англичане, и шведы, и финны. Соревнуя немецкому воину и по части райских венцов, и по части серебристого псковского льна, и новгородской пушнины, и многого другого, в одно время с немецким воином ринулись на Россию и Вольдемар датский, дотоле прозывавшийся Победоносным, презрев кипящую в его жилах русскую кровь - кровь родной матери, и великий ярл Швеции - ненасытимый славою Биргер Фольконунг, "пыхая духом ратным". Да и суровые народы ямь и сумь - те, что обитают в Финнмарке, - финны двинулись, гонимые папским легатом, английским епископом Томасом, засевшим в крепости Або. Правда, еще до начала похода, разъяренные бичом, которым загонял он их в купели с крестильной водой, финны растерзали англичанина. Другой легат апостолического престола, Вильгельм Моденский, лично возглавлял немецкую армию, осаждавшую Псков. Да и как же им всем было не использовать чудовищный таран батыевщины, который громил в ту пору самые устои русской державы?.. И вот уже, как писал негодующий летописец, "окаянные немцы прошибошася великой свиньею" - излюбленным в ту пору немецким бронированным строем кованой рати - поперек всей Псковской земли. Еще немного - и вот железное рыло чудовищной свиньи этой вплотную соткнулось бы гдето в пределах новгородских с косматой, злой мордой татарской лошади. Но тут с челобитьем слезным послали новгородцы к великому князю, к Ярославу Всеволодичу: "Дай нам сына своего на княженье опять!" Но он младшего дал им сына своего, Андрея. И вновь зашумело над Волховом, будто темные боры в бурю, у белокаменных стен Софии, всевластное вече Новгородское и уж владыке своему, епископу Спиридону, с "боярами Лучшими" велело идти с челобитьем новым: "Не младшего, но старшего дай нам сына твоего, Олександра, - Олександра дай нам!" И сжалился князь великий Ярослав и не вспомянул им непрестанные их неправды и крамолы, ибо уж не один тут Псков, не один Новгород, а всю Землю Русскую пришло время заградить рукой крепкою и мышцей высокою, и дал-таки им сына своего старшего Александра, который столь недавно был изгнан из Новгорода боярами новгородскими - теми, что держали торговлю с немецкими городами и Готским берегом. Юноша Александр - тогда всего лишь двадцати двух годов - с новгородцами да с владимирцами своими на Чудском, у Вороньего камня, расхлестал бронированное рыло вражеского чудовища, этого тысячеголового железного кабана, и кровь его хлынула черным потоком, разъедая апрельский хрупкий лед. И была тут сеча - злая и великая - и немцам, и чуди, и датчанам; гром стоял от ломлений копий, и звук от панцирного и мечного сеченья - будто льды двинулись! И не видать стало льду - залило кровью... Дали немцы плечи свои! А наши гнали их, иссекая этих рыцарей-гладиферов, то есть меченосцев, - гнали на протяжении семи верст, по льду, вплоть до Суболического берега, и не было им куда убежать, укрыться на ледяной ладони, на гладкой, на многоверстной! Пало их бесчисленное множество. Взошло солнце - и вот стальные туши убитых рыцарей там и сям сверкают на льду. Так, когда в апреле приходит пора погреба набивать льдом на лето, и примутся мужики ломами, пешнями колоть и взламывать лед на озере или на реке, и засверкают по всей площадке наваленные в груды льдяные глыбы, матерые кабаны льда, доколе не погрузят их на телеги и не повезут в сырую, темную ямищу, - так вот и рыцари лежали - застывшие - в холодных, сверкающих панцирях своих. И вот отгремела великая Ледовая битва, и сам прецептор ордена, утупя очи, с высыпавшей на бледные щеки рыжей щетиной, с веревкой на шее, с заброшенными на крестец и связанными руками, идет, по-волчьи выбуривая очами на псковитян, за хвостом белоснежного коня, на коем высится отрадно дышащий Александр. А позади и остальные ступают, проходя тесниною псковичей, - пятьдесят знатнейших, верховных рыцарей отныне в веки и в веки посрамленного ордена!.. И того же лета уже присылают немцы послов именитых с поклоном: "Все вернем Великому Новгороду, что заяли мечом, - ото всего отступаем. Дайте нам мир!.." И - "даша им мир, на всей воле своей, на Новгородской". И успокоилась Земля от войны. И принялася врачевать свои лютые раны и великую свою кровавую наготу, ибо и татары не грабили так, не наготили, как грабили - и людей, и землю, и дома, и овины - эти окаянные. Скорбя и негодуя, писал во время самой осады псковский летописец, инок Спасо-Мирожского монастыря, быть может за эти-то как раз строки и умерщвленный немцами: "Окаяннии же немчи льны со стлища посымаша, и из овинов лен выгребоша, даже и до костры. И тако на возы поклаша к собе". Знал великий магистр, не хуже, чем купцы Любека и Гамбурга, что этот "шелк русский" оборачивается для Руси и серебром, и золотом, и корабельною снастью, и дамасскою сталью мечей и кольчуг, и медью, и оловом, и свинцом, и многим, многим другим, что ввозилось из-за моря. Но и внутренний враг губил льны: год за годом истреблял лен лютый льняной червь, который сжирал все дотла: и лист, и цветок, и даже стебель. Так было и в прошлом и в позапрошлом году. Посаженные на льняное хозяйство крестьяне, делавшие из доли княжескую землю, - смерды - принялись разбегаться. Хлеба они не сеяли, только лен, а уж в княжеских житницах не хватало зерна - помогать им. Потом присунулась ржавчина и тоже много попортила волокна. Купцы новгородские печаловались князю Александру: уж другой сбор волокна пришлось отдать немецким купцам за ничто! Сперва думали, что промеж всеми немцами стачка: в торговле дело обычное. Нет! То же самое и ольдерман Готского двора сказал, опробовав лен. Да и ту же цену дал: пошло все по третьему разбору. Многие разорились. Желая помочь своим мужикам, да и купцам тоже, Александр Ярославич решил безотлагательно заняться досмотром льняного хозяйства самолично и все доискивал и присматривал человека - честного, и рачительного, и льновода, - а меж тем подумалось ему, что уж кто-кто, а доктор Абрагам (великий знаток всяких трав и зелий) сможет же чем-либо помочь против этих лютых врагов - против льняного червя, блошки и ржавчины. Доктор Абрагам (это было весною) близко к сердцу принял горе своего князя. Он пожалел только, что Александр Ярославич не говорил ему ничего об этом раньше. Старик обещался клятвенно отныне все помыслы и труды свои направить на поиски надежных средств для защиты льна от врагов. И то, что сейчас он поведал Невскому, - это было итогом полугодовых раздумий, поисков и скитаний по льняным нивам, стлищам, амбарам, итогом многих безвестных ночей, проведенных старым доктором в его тайной лаборатории. - И еще, государь, - говорил старый доктор, - мнится мне, помогло бы и это... Доктор Абрагам достал из нагрудного кармашка черной мантии кусочек выбеленной под бумагу телячьей кожи, развернул его и вынул засохший цветок с желтой, как солнце, сердцевиной, с белыми, как, снег, узенькими лепестками. Александр принял на свою ладонь цветок. Понюхал его. Узнал. Улыбнулся. - Ребятишками звали - пупавник, - сказал он, возвращая цветок. Доктор Абрагам кивнул головою. - Так, государь. И думается мне, ежели начать с порошком сего цветка смешивать семя льняное, уготованное для сева, то и добрая будет защита от гусеницы, поедающей цветок льняной и стебель. - Добро! - знаменуя этим окончание беседы о льне, произнес Александр. - Все, что доложил ты мне сегодня, скажу волостелям своим исполнить. Взыщу сам. Строго. Тут по лицу Ярославича прошла вдруг усмешка, и, поразив неожиданностью доктора, он спросил: - А скажи, нет ли у тебя порошков таких, доктор, от коих бы сгинула не та, что цветок льняной сжирает, гусеница, но та, что сердце человеческое точит? И, сказав это, он остановил взор свой на белом, как гипс, лице медика. Тот так и не доискался слова: настолько это было необычно в устах этого гордого и скрытного человека, которого он таковым знал с детства. - Государь... - начал было он, тяжело вздохнув и разведя руками. Однако Александр не дал ему договорить. - Знаю, знаю, - сказал он, как бы торопясь придать своим словам оттенок шутки, - медицина ваша бессильна в этом. Однако иные обходятся и без вас: червя, сосущего сердце, они другим, еще большим лихом изживают - змием зеленым!.. То не про меня!.. Он угрюмо постучал пальцами о крышку стола. Наступило молчание. - _Снотворного_ чего-либо дай мне, - произнес Невский. И, увидя, сколь поражен этим требованием его старый медик, пояснил: - Боюсь, не остановлю разгон мысленный!.. А надо как следует выспаться: путь дальний, тяжкий... Мы же завтра... да нет, сегодня уже, - поправился князь, взглянув на пророзовевшие завесы окон, - выезжаем. Сперва - ко мне, в Переславль. Оттуда - в Новгород. Доктор Абрагам задумался. Эта просьба государя о снотворном! Этот отъезд на другой день после свадьбы брата!.. Однако воспитанный четвертьвековою придворною жизнью и дисциплиной, он не позволил себе хоть чем-либо означить свое удивление. - Какого же снотворного прикажет государь? Невский откинулся в кресле, чуть насмешливо и удивленно посмотрел на врача: - Тебе ли, о доктор Абрагам, спрашивать меня об этом? - Прости, государь! Я хотел спросить только: на краткое время ты хочешь забыться сном или же хотел бы погрузиться в сонный покой надолго? Невский вздохнул. - Мужу покой - одна только смерть! - сказал он. - А вздремнуть часок-другой не худо: путь дальний. На этот раз всегда сдержанный и краткий в своих суждениях доктор Абрагам хотел было впасть в некоторое ученое многоречие. - Так, государь, - сказал он. - Когда прибегающий к врачебному пособию для обретения сна жаждет сна ненадолго, но крепкого, то в таком случае Гиппократ Косский предпочитает молоко мака... Но уже сын его... - Не сын, не отец, - чуть раздраженно перебил его Невский, - а что предпочитает доктор Абрагам? Старик наклонил голову. - Когда мы хотим добиться, чтобы человек уснул близко здоровому обычному сну, то, искрошив с помощью резала корень валерианы... Но ему не пришлось договорить: чей-то мальчишеский голос из темного угла палаты вдруг перебил его. - А у нас вот, - сказал голос, - деданька мой, мамкин отец, когда кто не спит, придут к нему за лекарством, - он мяун-корень [в народной медицине название валерианы] взварит и тем поил... И князь и доктор в равной степени были поражены этим голосом, столь неожиданно вступившим в их беседу. Потом Невский громко рассмеялся и, обратясь в ту сторону, откуда послышался голос, произнес полушутя, полусердито: - Ах ты!.. Ну как же ты напугал меня, Настасьин... А ну-ка ты, лекарь, подойди сюда... Григорий Настасьин, потупясь, выступил из своего угла и остановился перед Александром. Невский созерцал его новый наряд с чувством явного удовлетворения. Доктор Абрагам смотрел на мальчугана с любопытством. - Да какой же ты у меня красавец стал, Настасьин! - сказал Невский. - Всех девушек поведешь за собой! Гринька потупился. - Стань сюда, поближе... вот так, - сказал Ярославич и, взяв Гриньку за складки просторного кафтана меж лопаток, переставил его, словно шахматного конька, между собою и доктором Абрагамом. Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама. - А ну, друг мой, - обратился он к мальчику, - повтори: как твой дед именовал эту траву, что дает сон? - Мяун, - не смущаясь, ответил Гринька. - Потому что от нее кошки мявкают. Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнес: - Да, ты правильно сказал. Но от Плиния мы, врачи, привыкли именовать это растение "валериана", ибо она, как гласит глагол "валере", подлинно оздоровляет человека. Она дает здоровый сон! - А я много трав знаю! - похвастался обрадованный Гринька. - И кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал... Бывало, скажет: "Гринька, беги-кось, ты помоложе меня: у Марьи парнишечка руку порезал..." А чего тут бежать? Эта кашка тут же возле избы растет. И порезником зовут ее... Скоро кровь останавливает!.. - А еще какие целебные травы ты знаешь, отрок? - вопрошал старый доктор. Гринька, не робея, назвал ему еще до десятка трав и кореньев. И всякий раз старик от его ответов все более и более веселел. - А еще и вредные растут травы, ядовитые! - воскликнул в заключение Настасьин. - У-у! Ребятишки думают, это пучки, сорвут - и в рот. А это сикавка, свистуля! От нее помереть можно! И помирают! Тут он живо описал доктору Абрагаму ядовитое растение пестрый болиголов. Старик не мог скрыть ужаса на своем лице. - О-о! - воскликнул он, обращаясь к Невскому. - Вот, государь, этим как раз растением, о котором в такой простоте говорит этот мальчик, отравлен был некогда в Афинах величайший мудрец древности... - Сократ? - произнес Невский. - Да, государь... Наступило молчание. Оно длилось несколько мгновений. Затем Абрагам снова пришел в необычайное оживление и воскликнул: - Этот чудесный отрок - поистине дар небес для меня, государь! О, если бы только... Но я не смею, государь... - Что? Говори, доктор Абрагам. - У меня была давняя мечта - узнать, какие целебные травы известны русским простолюдинам. Ведь вот даже знаменитый Гален пишет, что он многие травы и коренья узнал от старых женщин из простого народа... Когда бы ты соизволил, государь... Старик не договорил и посмотрел на Гриньку. Невский догадался о его желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой и любопытством вслушивался. Понимал, понимал он, что это говорят о нем! А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали сейчас князь и лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает его, Гриньку, к себе в ученики и что Невский согласен. - Григорий, - обратился к Настасьину Александр, - вот доктор Абрагам просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь врачом. Согласен?.. Гринька от неожиданности растерялся. - Я с тобой хочу!.. - "казал мальчуган, и слезы показались у него на глазах. Невский поспешил утешить его: - Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне, ну, стало быть, и ты будешь при мне!.. Ладно. Ступай, спи. Утре нам путь предстоит дальний!.. Тысячеверстный длительный путь между Владимиром на Клязьме и Новгородом Великим совершали в ту пору частью по рекам Тверце и Мете, а частью конями. И немало на том пути приходилось привалов, дневок, ночевок!.. ...Черная осенняя ночь. Темный, дремучий бор - бор, от веку не хоженный, не ломанный. Разве что хозяином лесным кое-где ломанный - медведем. В таком бору, если и днем из него глянуть в небо, то как из сырого колодца, глубокого. Огромный костер, из двух цельных, от комля до вершины, громадных выворотней, пластает, гудет на большой поляне. В такой костер и подбрасывать не надо: на всю ночь! На этаком бы кострище быков только жарить, на вертеле, великану какому-нибудь - Болоту Волотовичу или же Святогору-богатырю. Да и жарят баранов, хотя и не великаны, зато целая дружина расселася - до сотни воинов - по окружию, поодаль костра. Видно, как от сухого жара, идущего во все стороны от костра, отскакивают с треском большие пластины розовой кожицы на стволах сосен. Хвоя одного бока пожелтела и посохла... С багровыми от жара лицами, воины - и бородатые и безусые - то и дело блаженно покрякивают, стонут и тянут ладони к костру. Другие же оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок и калят могучие голые спины, красные как кумач. Время от времени то одному, то другому из богатырей становится все ж таки невтерпеж, и тогда, испустив некий блаженный рев, как бывает, когда парни купаются, обожженный исчезает во тьме бора, где сырой мрак и прохлада обдают его и врачуют ему спину. Сверкают, сложенные позади каждого, кольчужные рубахи, островерхие шлемы - чечаки, мечи и сабли: не любит Александр Ярославич давать поблажки. "Ты - дружинник, помни это. Не ополченец, не ратник, - говаривал он. - Доспех, оружие тебе не для того даны, чтобы ты их на возы поклал да в обозе волочил за собою, а всегда имей при себе..." От кострища в сторону отгребена малиновая россыпь пышущих жаром угольев. Над нею, на стальных вертелах, жарятся целиком два барашка, сочась и румянея. Тут же, в трех изрядных котлах, что подвешены железными крюками на треногах, клокочет ключом жидкая просяная кашица - кулеш. У одного из воинов, который слишком близко придвинулся к костру, да и задремал, упершись подбородком о могучие кулаки, сложенные на коленях, вмиг посохла и принялась закручиваться колечком борода. Его толкнул в плечо товарищ: - Михаиле! Мишук, очнись! Бороду сгубил... И все подхватили, и зашумели, и захохотали: - Сгубил... Сгубил... Ну, теперь баба не примет тебя, скажет: "Это не мой мужик, а безбородая какая-то некресть!.." И впрямь загубил бороду... будь ты неладен... Так, соболезнуя и подхохатывая не по-злому, перемелькали перед беднягой едва ли не все соратники его: и Еска Лисица, и Олиско Звездочет, и Жила Иван, и Федец Малой, и Дмитрок Зеленый, и Савица Обломай, и Позвизд, и Милонег, и Боян Федотыч, и даже - Карл какой-то, хотя заведомый рязанец. Здесь и греческие - "крещеные", насильно внедряемые в народ - и древние, языческие, "мирские" имена мешались с какими только ни пришлось прозвищами и с начавшими уже слагаться фамилиями. - Ведь экую в самом деле красу муськую потратил!.. Бить тебя мало, полоротый! - с горьким прискорбием, без всякой насмешки, проговорил старый благообразный воин. А падпаливший бороду, ражий большеглазый мужик, словно бы и впрямь чувствовал себя перед всеми виноватым за погубление некоей общественной собственности; улыбаясь и помаргивая, объяснял он чуть не каждому, кто приседал перед ним и засматривал ему в лицо: - Да как-то сам не знаю... замечтал... домачних своих воспомнил!.. А его не переставали поддразнивать: - Эх, Миша, Миша!.. "Домачних"! Жинка твоя не посмотрит, кого ты там "воспомнил", а бороду, скажет, изнахратил - быть тебе в вине: и остатки выдерет!.. Ты в Новгород теперь не возвращайся! Сотник Таврило Олексич опасливо оглянулся в дальний угол поляны, где виднелся островерхий белого войлока шатер, крытый алым шелком, с кистями, и рядом с ним - другой, поменьше и попроще первого. - Лешаки, - сказал он, - князя ржаньем своим разбудите!.. Все стихли. Немного погодя дружина разбилась вся по кружкам, и в котором пошли негромкие разговоры промеж собою о том да о сем, а в котором - тут и народу прилегло побольше - загудел неторопливый говор сказочника-повествователя. Сказка, Сказка!.. Да скорее без хлеба уж как-нибудь пробьется русский человек, а отыми у него Сказку - и затоскует, и свет ему станет не мил, и засмотрит на сторону! Да ведь и как ее не любить - Сказку? Пускай хоть ноги у тебя в колодках, и в пбрубе сидишь в земляном, к стене на цепь прикован, и заутра на правеж тебе, на дыбу, под палача, а коли не один ты в темнице и есть во тьме той кромешной рядом с тобою умудренные Сказкою уста, то, излетев из уст этих, расширит она могучие крылья свои, и подхватит тебя на них - держись только, - и проломит крылами сырые, грузные своды, даже и стражу не разбудив, - вынесет тебя на простор!.. И вот уж - под небесами ты голубыми, и плывет глубоко под тобою все Светорусье - и города, и леса, и горы, и моря, и озера, и реки, и речушки родные, и монастыри, - и вот уже Индия наплывает богатая, и камень Алатырь, и светлый город Иерусалим!.. Ковш тебе подадут в тюрьме - напиться - берестяной, - а ты в него - ныр! - всплеснул, да и нет тебя! Только тебя и видели!.. А разве ж не бывало таких людей? Конечно, в старые годы!.. Только черную книгу достань! По ней выучишься!.. Уголек никудышный нашарил в тюрьме али известки кусок, и ты им возьми да и начерти на полу ладью невелику, с парусом, - как сумеешь - и прямо садись на нее, - только веруй, не сомневайся! - и Сказка домнет в паруса твои, - и пуще ветра, кораблям вожделенного, дыхание то, и рванется ладья, и стены расступятся - плыви!.. Тюремщик рогожку бросил никудышную под склизкий от грязи порожек, а ты ей не побрезгуй, рогожкой, - только: "Сказка! Сказка!" - взмолись шепотком пожарче - и услышит! Ведь это ж не рогожку, дураки, бросили, а ковер самолетный: отвел им очи господь, твоего ради спасенья!.. Теперь садись только на него поскорее, не мешкая, покудова не вошли, - да заветное словечко шепнуть не забудь, которое Сказка тебе шепнула, - и полетел, полетел... держись покрепче за ворсу ковра, держись, а то ветром так и сдирает!.. Очередная сказка пришла к концу, и наступило молчанье. - Да-а... - произнес, поскребя лукаво в затылке, молодой дружинник, - и чего-чего только не наслышишь в этих сказках! Вот уж и о двух головах!.. А?.. И тогда тот, кто рассказывал, многозначительно произнес: - В старые времена еще и не то бывало! А другой молодой воин, как бы пылая душой за сказку и готовый чуть не в драку с тем, кто усомнился, громко и заносчиво произнес: - А что такого, что о двух головах?.. Да у нас вот в Барышове телок с двумя головами был же!.. Слова его были встречены сочувственно. Он ободрился: - И, может бы, корова выросла бы о двух головах, да только что поп велел его утопить!.. И тут пошло! - То еще не диво! - вскричал один. - Вот у нас под Смоленском панья одна, или, просто сказать, боярыня, принесла ребенка. И при нем все зубы. Да это еще что, - младенец сам себе имя провещал: "Назовите, говорит, меня Иваном!.." Дак поп его чуть в купель не выронил!.. - То к войне!.. - А у нас в Медвежьем бабка раны сшивает! Князь хотел ее к себе взять - не поехала: "Где, говорит, родилась, тут и умру!" - А под Тверью у нас два года земля горела. Аж вся рыба в воде дымом пропахла! - А у нас осенесь буря сделалась на Волге. И одного хрестьянина, и с телегой и с конем вместе, перенесло через Волгу... Ну, телега с лошадью потом нашлися, на сосну их закинуло... А человек - без вести! - Все может быть, все может быть!.. - Эх, робята, - произнес один из воинов мечтательно, лежа на спине поверх разостланной епанчи и глядя в черное, как котел, небо, - хотел бы я в тех землях пожить, где темьян-ладан родится... в этом самом Ерусалиме!.. Про Ерусалим у нас рассказывал один богомол, странник: близко, дескать, его, где обитал он в гостинице, тут же, говорит, возле стены, в пещерке, пуп земной!.. Помолчали. - Нам вот тоже поп рассказывал: на море-де, на Андреантическом, на окияне, этот ладан-темьян прямо с неба падает. - Ну, эко диво! - не сдался другой. - У нас вот на Кидекше, как раз на Успеньев день, облако на луг упало, и сделался из его кисель!.. На этот раз молчанье было необыкновенно длительно. Кто-то вздохнул... Кто-то проглотил слюнки. - Все может быть, все может быть! - произнес в раздумье старый воин. - Да-а... - вырвалось от всей души у другого. - Почаще бы нам, крестьянам, да по всем бы по деревням такие облака падали!.. - Ну, а что толку? - возразил кто-то с горькой насмешкой. - Все равно, покуда наш брат хрестьянин ложку из-за голенища вынет, князья-бояре весь кисель расхватают. Послышался общий хохот. - Это уж так!.. - Это истинно! Работному люду ничего не достанется! И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод. - Да-а! Еще урожай обмолотить не успели православные, а купцы уже по восьми кун за одну кадь ржи берут! Как дальше жить будем? Эти последние слова произнес дородный дружинник - светлобородый силач, пышущий здоровьем. Несоответствие его внешности со словами о голоде вызвало у некоторых невольную шутку: - Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости да кожа! Воины засмеялись. Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать насмешников. - Правильно, - спокойно возразил он. - Я-то не жалуюсь: сыт-питанен. Мы, дружинные, на княжеских хлебах живем, нам и горя мало! Ну, а старики твои, Митрий, или там сестры, братья, суседи?! А?! Замолк, нечего тебе сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни весть прислали: пишут, что сильно голодают в нашей округе. Уж траву-лебеду стали к мучке-то примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут... Его поддержали: - Что говорить! Худо простому люду живется: и под боярами, и под татарами! А хуже нет голода! Разговор пошел горестный, тяжелый. Говорили и о чуме, которая нет-нет да и наведывалась в Новгород: - Харкнет человек кровью - и по третьему дню готов!.. - Княжеский доктор говорит: этот, дескать, мор черный, его из-за моря привозят. Купцы. - Да уж он знает, Аврам!.. Все, поди, черны книги прочел!.. Он многих в народе вылечил. - Добрый лекарь! А Только - голод да нищета, дак и лекарства - тщета!.. - Нет, в стары времена куда легче жили!.. Нынче богаты бедных поесть хотят, ровно бы волки, живоядцы!.. После голода и чумы заговорили о татарах: - Слышь ты, окаянны хочут всю молодежь с собой на войну погнать... Да Олександр Ярославич, дай ему бог веку, он заступил: не дал! - Авось и опять съездит - отмолит! - Ох, Орда, ох, Орда немилостивая!.. Ханы эти да баскаки наскакивают!.. И все - господин на господине!.. - Ну и у них не все одинаки: всякого жита по лопате, есть и у них черна кость, бела кость!.. - Побывал я, братцы, у ихнего хана, у Менгуя, и во дворце... ну, как же? - когда Ярославича своего сопровождал... Ох, дворец, ох, дворец! Ум меркнет!.. Не хочется и вон идти!.. - На нашей же все на кровушке строено! - Это точно!.. - Вот мне матерь моя, Пономаревой рукой, пишет: чегойто на ихнего князя, на Пронского, осерчал багадур ихний, баскак этот самый. И вот поехал со своими, с татарами, саморуком дани собирать с хрестьян. Ну вот, матушка моя и пишет: все наше рухло пограбили! "Теперь, говорит, нету тебе, Саввушка, и наследия отцовского!.." Ну кто ж я теперь - всему лишенец?.. Теперь уж и не вздумай отойти от князя!.. - Не горюй, - утешал его товарищ, - было бы жито, а то - прожито!.. А тем временем тот, кто побывал с Невским у великого хана, вел свой неторопливый рассказ о татарах: - Замков на анбарах они действительно не знают: воровство наказуют люто. Ежели ты, к примеру, одного коня украл, то отдай девять... - Ой-ой!.. - Так-то вот! А то просто голову рубают - и все... Но живут грязно. Немыслимо! Им Чингиз-хан мыться запретил, одежу стирать запретил. - Неужели бань нету? - почти в ужасе спросил кто-то. Рассказчик рассмеялся: - Да ежели кто у них начнет воду на себя плескать, обмываться, дак они сейчас же ему голову отрубят: вода, говорят, она святая, не смей ее грязнить!.. Раздался хохот. - Есть же дурачья на белом свете!.. - Рубахи свои, и всю одежду, и чепаны дотоле носит, не сымая, покуда не изветшает и само не свалится! И чего скупятся, не знаю: ведь когда мы с Александром Ярославичем были у того ихнего царя, так ведь, кроме нас, на поклон к ему три тыщи царей съехалось! Раздался гул ужаса и изумленья. - И вот ты с ними и поборись - с татарами!.. - А у нас-то, у русских, чего нету?! Оружия ли? Хлеба ли? Скота ли?.. Необъятная сила!.. Когда бы наши князья за одно сердце все стали, так этот бы Менгуй-Батый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон!.. - Ну, какой там - за одно сердце! Друг друга губят!.. Вон родной дядя, Святослав Всеволодич, под нашего-то подыскивается в Орде!.. - Нашему трудно!.. У прочих князей и понятия нет, чтобы помочь, поддержать! Один Ярославич, один!.. - Какой там - помочь, поддержать! Другой князек приедет к нашему-то, чело клонит перед ним, а ты стоишь, и у тебя сердце трепещет: а как да у него нож в сапоге, за голенищем? Так глаза с него и не спущаешь!.. - Да и бояре наши - тоже господа пресветлые! - им бы только мамон свой набить да всячески гортань свой услаждают!.. Об отечестве мало кто думает!.. В те разговоры - об Орде, о князьях и боярах - вструился рядом текущий разговор о божественном. Кто-то чинно и книжно повествовал о чудесах святителя Николая, епископа Мирр Ликийских. Рассказ подходил к концу. И надо же было напоследок этак промолвиться!.. - Ну и вот, стало быть, говорит ему Никола-угодник, пленнику этому, греку... ну, понятно, на своем языке, по-гречески... - Полно! Не говори несусветицу! - закричал вдруг один из слушателей. - Про святого рассказываешь - про Миколуугодника! - и как же это он у тебя не по-русски заговорил?.. Да святые, они все русского народу были! А как же?.. И возмутившийся слушатель обвел ярым оком всех окружающих и, доказуя, начал считать, пригибая пальцы: - Петро-апостол. Ну? Иван-богословец! Ну? - Он торжествующе посмотрел на всех. Дружинника, что вел рассказ про святителя Николая, затюкали. Но он, выжидая свой миг, молчал и хитро улыбался. А когда наступил миг молчанья, он спросил у своего противника, заранее торжествуя победу: - Ну, а Христос? Но лучше бы ему не спрашивать. Возмутившийся ересями его, старый дружинник повел руками, как бы всех призывая в свидетели: - Нет, вы послушайте, послушайте, православные! У него уж и Христос нерусской стал! А?.. Нет, что-то ты заговариваться начинаешь, парень!.. Слушать тебя и то грешно!.. Он поднялся с кошмы, на которой лежал, и, возмущенный, отошел к другому кругу - к тому, где беседовали о татарщине, о князьях, о боярах. Гринька Настасьин тоже среди воинов у костра. Думал ли он когда, что доживет до такого счастья! Вот он сидит у костра, а рядом с ним, локоть к локтю, совсем как простой человек, сидит русобородый богатырь - начальник всей путевой дружины Невского. И зовут этого витязя Таврило Олексич! Да ведь это он самый, что в битве на Неве богатырствовал и навеки себя прославил в народе. О нем и сам Александр Ярославич рассказывал Гриньке. Олексич и Гринька дружат. Богатырь сделал ему деревянный меч, как настоящий!.. - Ничего, Григорий, - сказал ему Олексич, - пока деревянный; вырастешь - так настоящим пластать будешь... Может, и на татарах свой меч испытать придется!.. ...Воинам поспел ужин. Все принялись сперва за горячий кулеш, а потом за баранину. Таврило Олексич положил на большую лепешку, как на блюдо, сочно-румяный большой кусок жаркого и подал Гриньке. - Кушай, кушай, отрок! - ласково сказал он, погладив его по голове. - Уж больно ты худ, набирайся сил, кушай!.. Сам он тоже взял добрый кус барашка, сел рядом с Гринькой под сосну и принялся есть. - Ешь! - еще раз сказал он мальчику. - Хочешь воином быть добрым - ешь побольше! От еды сила! - наставительно пояснил он и ласково подмигнул Гриньке. Увидав своего витязя-друга в таком светлом расположении духа, Гринька вполголоса сказал ему: - Дяденька Таврило, а потом расскажи мне про Невску битву. Олексич хмыкнул и усмехнулся: - Да ведь уж который раз я тебе про нее рассказывал. Поди уж, затвердил все наизусть. Ну ладно, отужинаем - там видно будет... Такой ответ означал согласие. Сердце Гриньки трепетало от радостного ожидания, хотя и впрямь уже который раз носился он мысленным взором над Невским побоищем, слушая рассказы своего друга. Едва только задружил Гринька Настасьин с Гаврилой Олексичем и едва узнал от людей, что это тот самый Олексич, так покою не стало витязю от настойчивых просьб мальчика: расскажи да расскажи, как били шведских рыцарей на Неве. Сперва богатырь больше отшучивался. И все-то выходило у него до чрезвычайности просто, будто и рассказывать не о чем. - А что ж тут такого? - добродушно отвечал он Гриньке. - Знамо, что побили их крепко. Уложили их там, на болоте, немало, рыцарей этих. А и сам ихний герцог Биргер насилу утек от Ярославича: живо коня заворотил! А все-таки Александр Ярославич большую ему отметину положил копьем на лицо - до веку не износить! И, сказав это, Таврило Олексич вдруг ожесточился и суровым голосом произнес: - Да и как их было не бить? Пошто вы в чужую землю пришли кровь человеческую проливать? Пошто у нас, у Новгорода Великого, водный путь хотите отнять?! Зачем море закрываете? Задушить, стало быть, хотите! Русский народ сам кровопролития не затевает, это уж нет! Ну, а если незваны гости к нам ломятся - тут руке нашей от сохи до меча дотянуться недолго! Я ратай [пахарь], я и ратник! Он замолк. Но тут снова и снова Гринька в нетерпении принимается теребить Олексича за рукав: - Дядя Таврило, а расскажи, как ты на шведский корабль по доскам въехал, ну расскажи! - На коне взъехал. И што тут рассказывать! Гринька не унимался: - Нет, а как чуть королевича шведского не захватил? - А вот же не захватил! - мрачновато ответствовал Олексич. Но тут, видно, неудержимые поднялись в его памяти воспоминания, и, уступая им, неразговорчивый богатырь рассмеялся и добавил: - Худоногий он был у них, королевич-то. Вроде как расслабленный. Привезли они его с собой из-за моря нарочно: на новгородский престол сажать. Ишь ты ведь! - воскликнул в негодовании Олексич, как будто все это сейчас происходило, а не десять лет тому назад. Рассказ его продолжался: - Ну, пришли мы, сам знаешь, на реку Неву, устье Ижоры, речка такая впала в Неву. Ино там они и вылезли, шведы, из кораблей на сушу. Видимо их невидимо! Девять тысяч кованой рати. Девять тысяч!.. - повторил Олексич, потрясая рукой. - Ну, а нас-то всех вместе и с ладожанами и карелой - и до тысячи не дотягивало! Ну, да ведь где же Александру Ярославичу было воинов собирать! Кто с ним был, с теми и ударил... Грянули мы на них внезапно. Они думали: мы рекой Волховом поплывем, а мы прямиком через леса, через болота - прямо на устье Ижоры. Возов с собой не брали. Александр Ярославич нам даже и щитов не велел с собою брать: "Меч верней щита!" Подошли мы к их стану, солнышко взошло уж высоко. Ну, вот этак... - Олексич показал рукою. - Словом, бойцу с коня копьем достать... Но уж все ихнее войско на ногах, гудит!.. Трубы поют, сурны, в медные тарелки бьют, в бубны великие колотят! Мы смотрим. А из бору еще не выходим... Но вот Александр Ярославич расставил нас всех - и дружину свою, и полк весь: кому откуда ударить. Сам он на белом коне боевом... Вот, вижу, поднял он меч свой... Слышу, крикнул: "Вздымайте знамя!" - и враз опускает меч: "Вперед, зз отечество!" Ну, тут уж и ринулись мы все из темного бору! Бурей! Олексич зажмурился: должно быть, так, с закрытыми глазами, еще явственнее подымались в его душе образы великой битвы, еще слышнее становились ратные крики, ржание коней, шум и звон давно минувшей сечи... Гринька слушал, не смея дыхание перевести, боясь пошевелиться. И только тогда, когда нестерпимо длинным показалось ему молчание друга, мальчуган охрипшим от волнения голосом спросил: - А отчего у них трубы трубили? - А! Трубы-то? - отвечал, как очнувшись, Таврило Олексич. - А это, видишь ли, паренек, как раз королевич ихний на берегу обход войску делал. Сановники с ним, свита, сам герцог. Рыцари вокруг него - как за стальной стеной идет! А мне с коня-то все видать как на ладони... И со мной молодцов немало новгородских. Дружина добрая подобралась! Молодцы - не выдавцы! Все мы из одной братчины были - кожевники, чеботари! Костя Луготинич, Юрага, Намест, Гнездило... Как железным утюгом раскаленным в сугроб, так и мы в гущу в самую этих шведов вломились. Даром что кованая рать зовутся, в панцири закованы с головы до ног; и шеломы-то у них не людские, а как ведерко глухое, железное на голове, а против рта решетка. Поди-ка дойми такого! А ничего, секира прорубит! Ломим прямо на королевича... Тут дворяне его переполошились, хотят на руки его вскинуть - да и на корабль. А он им не дается: зазорно ему. Однако испугался... Герцога, видать, нету уже при нем. Вот уж он, герцог, на вороном коне мчится наперерез Ярославичу. Тоже в панцире весь. Только решетка на лице откинута, усы, как рога, в стороны топорщатся... Нет-нет да и осадит коня, да и зычно этак крикнет по-своему, по-латынски, воинам своим... И те заорут ему вослед... Опамятовались: бьются крепко. Но, однако, одолеваем мы их, ломим. Грудим их к воде, к воде! Нам Ярославича нашего отовсюду видать: островерхий шлем золоченый на нем сверкает на солнце, кольчуга, красный плащ на ветру реет, меч, как молния, блистает, разит! Вот видим: привстал наш богатырь на стременах, вздынул руками меч свой, опустил - и валится шведский рыцарь под конское копыто! А Ярославич наш уж на другого всадника наринул, глядишь - и этому смерть!.. Бьется. Сечет мечом нещадно. Конем топчет. Но всю как есть битву своим орлиным оком облетает. Видит все. И знаем: каждого из нас видит. Злой смертью погибнуть не даст: видит, кому уж тесно станет от врагов, одолевают, - туда и бросит помощь. Правит боем! Голос у него, знаешь сам, как серебряная труба боевая! Ведь стон кругом стоит, гул; щиты - в щепки, шлемы - вдребезги; обе рати орут; раненых коней ржание; трубы трубят, бубны бьют... А князь наш кинет свой клич боевой - и мы его везде слышим!.. Мимо нас, новгородцев, промчится и во весь свой голос: "За господина Великий Новгород! За святую Софию!"... И мы ему отзовемся. И того пуще ломим!.. На кораблях у шведов, на ладьях, на лодках невесть что началось! Заторопились, паруса поднимают. А ветра нету: не море ведь! Вздуется пузом парус, да тут же и опадет, заполощет... Крику, шуму, ругани! А толку нет никакого: отплыть не могут. Шестами в дно стали упираться, веслами гребут - ни с места! Лодки перегрузили, те опрокинулись. Тонет народ, барахтается в Неве: в панцире много ли поплаваешь! Наш народ русский знаешь ведь какой: ему, когда распалится в битве, что огонь, что вода! Миша был такой, тоже новгородец... Ну, этот из боярских детей, с ним дружина своя пришла... И богатырь был, богатырь... Нынче уж такого редко встретишь! Так вот этот Миша с дружиной прямо в Неву кинулся, где бродом по грудь, где вплавь, и давай топором корабли и ладьи рубить. Три корабля утопил. Сильно похвалил его Александр Ярославич! ...Дальше вскользь упомянул Таврило Олексич, как увидал он - волокут под руки шведского королевича по сходне на корабль - и ринулся на коне вслед за ним. Но опоздал: шведы успели втащить королевича, а когда Олексич въезжал На сходни, враги столкнули сходни в воду. Упал вместе с конем и Олексич. Однако выплыл и вновь кинулся в битву... - Э-эх! - воскликнул тут с горечью сожаления рассказчик. - Ну, за малым я не настиг его! Ну, да ведь с разгону-то не вдруг проломишься, хотя бы и на коне. Уж больно густо их, шведов, было вокруг него. Люди ведь с оружием - не шелуха, не мякина!.. - добавил он как бы в оправдание... Рассказал он Гриньке и о том, как юный воин Савва пробился к самому шатру герцога Биргера, уничтожил охрану, а затем подрубил позолоченный столб, на котором держался весь шатер. Шатер с шумом рухнул на глазах всего войска. И это послужило знаком к повальному бегству шведов... Рассказал он и о гибели другого юноши - Ратмира. - Дяденька Таврило! А ты видел, как его зарубили? - спросил Настасьин. Олексич тяжело вздохнул. Понурился. Сурово смахнул слезу. - Видал... - ответил он сумрачно. - Сильно он шел среди врагов. Бежали они перед ним! А только нога у него поскользнулась - упал... Тут они его и прикончили. Да! - добавил он, гордо вскидывая голову. - Хоть совсем еще мальчишечко был - годков семнадцати, не боле, - а воистину витязь! Любил его Ярославич. Плакал над ним! Так закончил свой рассказ о гибели Ратмира Таврило Олексич. И вновь погрузился в думу, как бы созерцая давно минувшую битву. - И вот, как сейчас, вижу: кончили мы кровавую свою жатву. Отшумело побоище... И вот подымается на стременах Александр Ярославич наш, снял перед войском шлем свой и этак, с головой непокрытой, возгласил во все стороны, ко всем бойцам: "Спасибо вам, русские витязи! - кликнул. - Спасибо вам, доблестными явили себя все: и новгородцы, и владимирцы, и суздальцы, и дружинник, и ополченец!.. Слава вам! - говорит. - Постояли за господина Великий Новгород. Постояли и за всю Русскую Землю!.. Слава и вечная память тем, кто жизнь свою сложил в этой сечи за отечество! Из века в век не забудет их народ русский!.." Вот как он сказал, Ярославич... Да!.. - убежденно заключил Таврило Олексич. - Заслужил он свое прозвание от народа - Невской!.. Произнеся эти слова, Таврило Олексич вдруг сурово свел брови. На лице его изобразилась душевная борьба. Казалось, он раздумывает, можно ли перед мальчишкой, перед отроком, сказать то, о чем он сейчас подумал... Наконец он решился. - Да! - сказал он жестоко и горестно. - Невской зовем. Всех врагов победитель! Мы же за ним и в огонь и в воду пошли бы... Так пошто же он перед татарами голову клонит?! Эти слова Олексича долго были для Гриньки словно заноза в сердце. Ночной ужин, воинов в самом разгаре. Лесной костер гудит и ревет. Спать никому не хочется. Затевают борьбу. Тянутся на палке. Хохот. Шутки. Вот подымается с земли молодой могучий дружинник. Потягивается после сытного ужина и говорит: - Эх, меду бы крепкого, стоялого ковшик мне поднести! В ответ ему слышатся шутливые возгласы. - А эвон в ручеечке мед для тебя журчит. Медведь тебе поднесет: он здесь хозяин, в этакой глухомани!.. - слышится чей-то совет. Тот, кто пожелал меду, ничуть не обижается на эти шутки. Напротив, он подхватывает их. Вот подошел к большому деревянному бочонку-лагуну с длинным носком. Лагун полон ключевой, студеной воды. Парень, красуясь своей силой, одной рукой поднимает лагун в уровень рта и принимается пить из носка, закинув голову. Он пьет долго. Утолив жажду, он расправляет плечи и стучит кулаком в богатырскую грудь. - Ого-го-го! - весело орет он на весь бор. - Ну, давай мне теперь десяток татаринов, всех голыми руками раздеру!.. Даже и меча не выну... - Храбер больно! - ехидно осадил его другой воин. - Которые побольше тебя в Русской Земле - князья-государи, да и то перед татарами голову клонят!.. - Ну, да то ведь князья! - Им попы велят!.. Попы в церквах за татарского хана молятся! - послышались голоса, исполненные горестной издевки. Молодой воин, что похвалялся управиться с десятью татарами, гордо вздернул голову, презрительно хмыкнул и сказал: - То правильно! Старшаки наши, князья, все врозь. Оттого и гибель Земле. Дерутся меж собой. Народ губят. А когда бы да за одно сердце все поднялись, тогда бы Батый этот самый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон! - Дожидайся, как же! - послышался тот же язвительный голос, что осадил парня. - Станут тебе князья против татарина за едино сердце! Им бы только в покое да в холе пожить. Уж все города под татарскую дань подклонили!.. Больше всех наш Александр Ярославич старается. Что ни год - все в Орду с данью ездит, ханам подарки возит. Татар богатит, а своего народа не жалко! При этих словах, сказанных громко и открыто, у Настасьина кусок застрял в горле. От горькой обиды за князя слезы навернулись на глаза. Гринька с жалобным ожиданием глянул на Гаврилу Олексича: чего же он-то на них не прикрикнет, не устыдит их, не заступится за Александра Ярославича?! Олексич сидел неподвижно. Он, правда, нахмурился, однако в разговор не вмешался. За князя Александра заступился один старый воин, богатырского вида, с большой седой бородой, распахнутой на оба плеча. - Полноте вам, ребята! - укоризненно и вразумляюще произнес он. - Вы Батыева приходу не помните: маленьки в ту пору были. А я воевал с ним!.. Так я вам вот что скажу. Александр Ярославич мудро строит: с татарами - мир! Крови хрестьянской жалеет!.. Куда же нам сейчас с этакой силой схватиться, что вы!.. Когда бы одни татары, а то ведь они сорок племен, сорок народов с собой привели! Помню, где хан Батый прошел со своими ордами конными, там и лесочков зеленых не стало: все как есть татарские кони сожрали. Где, бывало, березовый лесок стоял-красовался, там после орды словно бы голые прутья из веника торчат понатыканы!.. На одного на нашего десять татаринов наваливалось!.. Да что говорить: ужели воитель такой победоносный, Александр наш Ярославич, да не знает, когда нам подняться на татар? Знает! Погодите, придет наш час: ударим мы на Орду... Молодые воины горьким смехом ответили на эти вразумляющие слова. - Дождемся, когда наши косточки в могиле истлеют!.. - сказал один. - Дань в Орду возить - оно куда спокойнее!.. - Дорогу туда князь затвердил: ему виднее! - выкрикнул третий. И тогда, как стрела, прыгнувшая с тугой тетивы, вскочил Гринька. Он швырнул наземь кусок жаркого и лепешку, данную ему Олексичем. Голос мальчика зазвенел. - Стыдно вам! - гневно выкрикнул он сквозь слезы. - Да разве мало Александр Ярославич поту кровавого утер за Землю Русскую?! Эх вы! Голос ему перехватило. Он махнул рукой и кинулся прочь от костра - в глухую тьму бора. Александр сидел на завалинке избы - большой, двухъярусной избы хозяйственного, не деленного с сынами северянина - и, опахнув плечи просторною и легкой шубою, крытой желтым атласом, прислонясь затылком к толстому избяному бревну, смотрел прямо перед собою в синее небо. Светоносные толпища облаков - недвижные, словно бы с ночи застигнутые в небесной синеве, - были объемны и резко отъяты от воздуха, словно глыбы мрамора. Синь... тишь... Ласточки вереницами кружатся над озером. Где-то булькал ручей. Завалинка, на которой сидел Невский, была обращена к огороду, и едва не у самих ног князя лежали валуны капустных кочанов: до ноздрей его доходил их свежий запах. Дальше видны были желтые плети уже пустых огуречных гряд. А еще дальше, под самым тыном, - большой малинник и долбленые колоды ульев. Солнце, пронизывая затуманенный лес, раскладывало рядком, по косогору опушки, длинные светлые полосы: словно бы холсты собралось белить! Быстрый луч пронесся по обширной поляне перед огородом, на которой высились войлочные шатры воинов, - пронесся - и как бы спутал, расшевелил пряди тумана, подобные прядям льна. Туман медленно, нехотя, словно невыспавшийся седой пастух, растолканный мальчиком-подпаском, подымался с зеленой, обрызганной росою луговины, цепляясь за все - за траву, за войлок шатров, за косматый лапник елей. А далее, за поляной, в глубине леса, словно бы зеленые округлые фонари, сквозь плотный мрак елей светлелись кусты. Но уже не было слышно из этих кустов подлесника радостного чиликанья, посвиста и перепархиванья пташек. Бор уже дышал погребом. Косые, наполненные туманом столбы солнечного света прошиблись там и сям, между черными стволами елей, и уперлись нижними ширящимися концами в землю, подобные желтым, свежевытесанным брусьям, которые еще народ не успел вывезти из бора, и так вот поприслоняли по всему лесу к деревьям. Гулкий звук, подобный выхлопыванью палкой тугой перины, раздавшийся в тишине лесного утра, привлек внимание Александра. Князь прислушался. Звук исходил из-за угла избы, справа, то есть со двора. Двор старика был как добрая крепостца: крытый со всех сторон, образованный стенами амбаров и завозен, и только по самой середине его четырехугольный просвет в небо. Александр Ярославич поднялся на ноги, оставя шубу на завалинке, и осторожно прошел из огорода во двор. Когда он присмотрелся со свету к полумраку крытого двора, он увидел вот что. Как раз по светлому четырехугольнику середины ходили чинно и неторопливо - по кругу, один чуть позади другого, - двое хозяев: сам Мирон Федорович, матерой старичище, и старший сын его Тимофей - покрупнее отца, русобородый богатырь, который уже года три-четыре как был женат и уже имел двоих ребятишек, хотя и жил все еще при отце. Мирон Федорович, придерживая Тимофея за рукав белой длинной рубахи, легонько подталкивая его перед собою, не торопясь хлестал его по спине веревочными вожжами. А сын Тимофей гудящим басом, так же мерно, как мерно хлестал его отец, приговаривал все одно и то же: - Тятя, прости!.. Тятя, прости!.. Отхлестав Тимофея, сколько он счел нужным, суровый родитель перехлестнул вожжи и повесил их на деревянный гвоздь в столбе навеса. - Нехорошо, Тима, неладно, - увещательно произнес он в завершенье, - ты ведь у меня большак!.. Сын Тимофей произнес еще раз: "Тятя, прости!" - и положил перед отцом земной поклон. Стоявший все время незаметно в тени, Александр Ярославич осторожно раскрыл калитку и, слегка покачивая головою, вышел снова на огород. Спустя немного времени старик Мирон тоже вошел с железною лопатой на огород и, в пояс поклонясь князю, проговорил: - Дозволь, Олександра Ярославич, потрудиться малость по-стариковски: земельку пошевырять. - В час добрый, в час добрый, - благосклонно отвечал Александр. Старик принялся за работу - вскапывать грядки. День становился все теплее и теплее. Солнце сияло щедро, и если бы не желтые космы в темной зелени бора да если бы не эта щедрость и яркость лучей, словно бы воздух был промыт чисто-начисто, то можно было бы подумать, что вернулось лето. От серых бревен избы, нагретых солнцем, затылку Александра было тепло, словно прислонился к лежанке. Князь спустил с плеч шубу и сидел, наблюдая, как работает Мирон. - А под чего же это ты, Мирон Федорович, земельку готовишь? - спросил Александр. Старик поднял седую благообразную голову с не очень длинными, под горшок стриженными волосами, схваченными вкруг головы узким ремешком, и, взглянув на князя, неторопливо всадил лопату в грядку. Обведя загорелой и жилистой рукой свою большую, впрбдымь, бороду, он без торопливости отвечал: - А лук-сеянец побросаю... Под снежок пойдет. Зато весною лучок мой, что татарин: как снег сошел, так и он тут!.. У соседей еще ничевым-ничего, а мы уж лучок едим. Зато не цинжели ни одну зиму! А сосед Петро, в мои же годы, цингою помер!.. - Да какие ж тут у тебя, соседи? - изумился Александр. - Медведи одни?.. Старик улыбнулся: - Есть и медведи. Без них тоже хрестьянину не жизнь! Ходим и на них, зверуем... Вот коли дозволишь, то окороком угощу сегодня медвежьим... Ну и шкурка ведь тоже! Полезной, полезной зверь! А только и настоящие соседи есть: вот тут Захарьино - сельцо обо двух дворах, - верст пять, боле не будет. Закомалдино - в том пять дворов... две версты всего. Общаемся, как же!.. Он поплевал слегка и вежливенько на ладони и опять принялся за лопату. На полувкопе старик снял ногу с лопаты, нагнулся, поднял и отшвырнул червяка. Затем снова продолжал копать. Дождавшись, когда он проделал это вдругорядь, Невский спросил: - А зачем ты это, старина, нянчишься с ними, с червяками? Жалко, что ли? Старик вздрогнул, поднял глаза на князя, воткнул заступ в землю и неторопливо ответил: - Да ведь оно и жалко. Червь земляной - он земледельцу не враг. В особенности в огородном деле. Польза: земельку рыхлит, продухи в ней кладет. Тогда пошто его губить, ползущего? И, сказав это, он с удесятеренным рвением принялся за работу и орудовал своим заступом, доколе пот не закапал с его чела. Сгребая его крупные капли краем ладони и поправляя ремешок, сдерживающий волосы, он время от времени растирал рукою натруженную поясницу и, смущаясь от этого перед князем и как бы сам на себя лукаво подмигивая, говорил: - У ленивого болит в хребте! - Когда бы у меня все были такие ленивые! - сказал Александр. Князю становилось хорошо и просторно на душе - не то от близости этого матерого, прозрачного духом старика-трудолюба, не то от вступающего в душу великого покоя окрестных лесов и холмов, осиянных щедрым солнышком последних тихих дней осени. Слышалось звонкое шорханье железа лопаты о землю. Старик, извернув заступ боковой гранью, ловко и быстро мельчил комья вскопанной земли. - Э-эх, не земелька, а пуховая колыбелька! - радуясь добротной вскопке своей, проговорил Мирон. - Да-а... скоро уж и мне земляную постельку постелют!.. - произнес он в раздумье. - Пора, пора и мне под заступ - зажился. Невский остановил его. - Полно, - сказал он ему, - да ты еще у меня повоюешь! - Нет, уж отвоевал... где там!.. На Воспожинки шестьдесят и один стукнуло... Сынов да внуков моих зови с собою, а я уж не воин!.. И то сказать: с покойным родителем с твоим, с государем Ярославом Всеволодичем, на Ригу и на Колыван ходил! До самого моря дошли. Еще немного - и Рига наша! Тряслись они в ней, немцы, запершись... Но только что батюшко твой согласился выкуп с них взять. А и не осудили мы его - год был тоже тяжкой: мох ели, кору, лебеду в Новгородской-то области - кто что измыслит... А серебро, и пушное рухло всякое, и всякое литье - ну, словом, все, что вздумал князь, то и взяли с них. Оси горели у телег - до того мы всякой всячины от них повезли!.. И мир взяли на всей воле нашей... Кажному так своевать бы!.. Строительной был государь... А чтобы зря это ему крови пролитие делать - это он недолюбливал... Оказалось, что старик даже и Всеволода Большое Гнездо, деда Невского, видывал и запомнил. - Слыхать было, что воитель был тоже добрый дедушко твой, царство ему небесное, Всеволод-то Юрьич. Да и государству строитель. Слава ходила об нем. Словутной был государь, словутной!.. Невский расспрашивал его, каков был собой Всеволод Юрьич. Мирон задумался, словно бы всматриваясь куда-то далеко-далеко. - Проезжал Он мимо нас на буртасцев... Ну... В трубы бьют. Войско... Кони все... в ряд!.. И вот, самого как сейчас вижу: лицом тонок... благолепен... нос тонкой... борода простая, невеличка... Волосы - по-хрестьянски... Но... грозо-ок! И это было почти все, что мог припомнить старик о великом деде Ярославичей... Но и тем Александр был чрезвычайно доволен. - А ну-ка, старина, - сказал Невский, вставая с завалинки, - дай-ка я тебе копану грядку! Давай, давай! И, пресекая все возраженья старика, он взял у него из рук заступ и принялся копать. Мирон Федорович стоял некоторое время в какой-то оторопи и словно бы глазам своим не верил, что вот на его огороде, своей высокой рукой, одну из грядок, где будет посажен обыкновенный деревенский овощ, вскапывает ему сам Невской!.. Да нет уж! И молчать придется про то перед людьми! Совсем, скажут, спятил старый Мирон: уж ему и князь Невской гряду на огороде вскопал! Несколько раз пытался старик молвить какое-то заветное слово, но все не хватало духу. Наконец сквозь слезы растроганности произнес, кивая головой: - Да где же, в каком же раю небесном, цветы мне те добыть, чтобы теперь на этой гряде посадить?.. Александр, не подымая головы, рассмеялся: - Лучком, лучком меня угости с этой грядки о будущу весну, как проезжать стану... Ну, и еще кое-чем, что от веку положено военным людям... Ярославич в кою пору управился со всеми оставшимися грядами, но зато от непривычки натер себе мозоли. - Отвык, отвык, - произнес он, разглядывая ладонь. - А ведь вот от меча - никогда! А бывало, ведь от утренней зари пластаешь и до вечерней!.. Старик осмелел: - Да ведь вот какое дело, Олександра Ярославич: на ладошки вперед поплевать надо, - ты уж не огневись за такое грубое слово! Этак вот... И старик, взяв заступ из рук Невского, показал, как полагается обходиться с лопатой, чтобы не натирать мозолей. - Ведь где тут причина? - продолжал Мирон. - А причина в том, что черен-то лопатный - он ведь ходит в ладоне взад-вперед... ерзает... - Старик улыбнулся и глянул на Александра: - Ну, а меч-то ведь, поди, в твоей руке не заерзат? Невский сквозь негромкий смешок, в тот же голос ответил ему: - Да нет, кто отведал, те не жалуются!.. Александр со светлой лукавинкой в синих глазах глянул на стоявшую на столе, поверх белой скатерти, большую деревянную чашку с золотыми разводами, полную янтарным пахучим медом, среди которого, погрузясь в него, обломки сотов торчали, словно бы крыги взломавшегося льда в ледоход. И старик понял. - Милава! - позвал он. И тотчас же смуглая, полная и рослая красавица невестка - жена того самого старшака Тимофея, по чьей спине утречком гулко прошлись вожжи, - вступила в горницу походкой упругой и легкой, но от которой, однако, позыбились чуть-чуть половицы крытого яркими половиками пола, когда она остановилась перед свекром-батюшкой и перед его высоким гостем, ожидая приказаний. Трудно было не залюбоваться большухой. Благословенна земля, по которой ступают такие матери! Добрых породят они, добрых и воскормят сынов! Вспыхивая зарницей румянца на смуглых яблоках щек, с черной родинкой на правой, покоя на них большущие ресницы, стояла Милава сама не своя, потупя очи, и видно было по отрывистому вздрагиванию ее красивых больших рук, смиренно приведенных ко грудям, как шибко бьет у нее сердце!.. По лицу Невского видно было, что князь хотя бы и не хотел, да полюбовался-таки старшею невесткою. И от этого, гордый за сына, Мирон Федорович обратился к невестке уже не таким строгим голосом, как вначале, а куда ласковее и задушевнее. - Милавушка! - сказал он. - А слазь-ка ты, доченька, в подпольице да посмотри тамо: нету ли чего... на муськой полк? Милана вскоре внесла на деревянном резном блюде глиняный, обливной, с запотевшими стенками кувшинок и при нем одну серебряную стопку и одну простую, зеленого толстого стекла. Помимо того, на подносе стояли миска соленых рыжиков, блюдо с пластами медвежьего окорока и другое - с хлебом. С поклоном поставя это все на стол перед князем, сидевшим в переднем углу, под образами, она вышла. Мирон Федорович бережненько и дополна налил зеленоватым домашним серебряную чару и на блюде поднес ее с глубоким поклоном князю. Он стоял так, доколе Невский не принял стопки. Держа ее в руке, Александр молча повел глазами на другую - что зеленого стекла. Старик не заупрямился. - Ну, ино и я изопью стопку, твоим изволеньем, княже! - сказал он и налил себе. - Ну вот и добро! - сказал Невский. Они выпили и тотчас же закусили кусочком хлеба с соленым рыжиком. Никто не обеспокоил их за трапезой. Они неторопливо беседовали. - Вот, Олександра Ярославич, - сказал Мирон, - слыхать было по народу, что ты дале-еко в Татарах побывал в дальнем царстве... И якобы два года там прожил? - Полгода ехал туда. Полгода - обратно. Год прожил, - отвечал Александр. - Ой-ой!.. Нам даже и невдомек, что этакие дальние державы существуют... Александр помолчал. - А что, Олександра Ярославич, - продолжал расспрашивать старик, - правду ли говорят, что эти татары... сусликов жрут? Невский улыбнулся: - Правда. Старик пришел в ужас. - Это што же будет?.. - воскликнул он. - Микола милостивый!.. - Он полуобернулся к темным образам. - И этакому народу покоряться пришлося?.. За грехи, видно, наказует господь! Выпили по второй - закусили медвежатиной. - А в какую же они веру веруют, эти татары? - спросил Мирон, когда разговор возобновился. - Во всех богов! - ответил Александр. - Старшая ханша у них - та христианка... Приносят ее в церковь. - Как?.. Ужели и церкви у поганых у них есть?.. Мирон Федорович долго не мог оправиться от изумления. Видно было, что он хочет, но и не знает, как спросить князя о волнующем его предмете. - Давай, давай... - ободряя его, сказал Невский. - Ты вот говоришь, государь, что ходит-де и в церковь эта самая ихняя царица, или как сказать... Так вот и подумалось мне худым моим умом, что нельзя ли через это самое льготу какую-нибудь хрестьянам... А то ведь чисто задавили пахаря: десятую часть от всего отдай на татарина! Как дальше жить станем? А тут бы он, священник, ей бы, царице татарской, укоризненное слово сказал бы: "Вот что, мол: и ты во Христа веруешь, и они, русские, тоже во Христа веруют!.. Тогда дай же ты им льготу каку-нибудь!.. Ведь ограбили, мол, уж дальше и некуда! Прямо как к жиле припали - и сосут, и сосут!.. Уж на ногах народ не стоит!.. Ты, мол, христианка, скажи своему-то мужу, царю!.." Печально усмехнувшись, Невский растолковал старику, как смог, что ничего, кроме вражды, эти живущие у татар греческие попы-еретики к русскому народу не питают. Мирон восскорбел: - Прости, Олександра Ярославич, прости!.. Не во гнев буди сказано!.. От худого разума молвил... но сердце кровью подплывает - смотреть на православных... Тяжко живут, тяжко... Думаешь, чем бы помочь... - Видишь ли, какое дело, старина, - как бы в раздумье произнес Невский. - Вот мы с тобой тут думаем, что они там, в Каракоруме в своем, только о нашем, о русском народе и помышляют. А они ведь, татары, сорок народов, сорок царей под себя подмяли. Иные тамошние вельможи даже и не ведают: где и какая такая Русская Земля... И откуда она, от каких мест и по каких мест... Старик вдруг побагровел, глаза его налились кровью, борода затряслась. Расплескивая, он поставил стопку на стол. Оборотясь лицом ко князю, протянул перед собой большую, искореженную полувековой работой руку и, потрясая ею, сказал: - А ты им вот что скажи, Олександра Ярославич, поганцам таким: "Наша, мол, Русская Земля - по тех мест, куда плуг ходил да соха, куда топор ходил да коса... по тех, мол, пор и Русская Земля!.." Говорили и о семейном. Старик расчувствовался и позволил себе слегка даже похвастаться домашними: - Да-а... троих своих дочек из-под крыла в чужие люди выпустил - и не слыхать от сватов жалобы на нашу кровь! А и я двоих чужих дочек под свое крыло принял - и мы со старухой, с Дарьюшкой, тоже на чужое воспитаньице не жалуемся!.. Одное-то невестушку видал, государь, - Милану. - А как другую зовут у тебя? - полюбопытствовал Невский. - Другую невестоньку зовут у нас Анастасея. А мирски опять же - Светлана, - пояснил Мирон Федорович. - Вот погости у нас - покажем и эту... Авось не охаешь... Правда, не без норова бабочка, - прибавил батюшко-свекор и даже слегка поскреб бороду и поморщился. - Милава - та поспокойнее. - Да-а, - сказал Александр, - норов, видно, у нее одинакий с Тимофеем. - Вот-вот, - обрадованно подтвердил Мирон. - Норов у Тимофея твоего смиреннее некуда, - продолжал Невский. - Сам с бородой, с усами, у самого детишки, - ты его бьешь, а он: "Тятя, прости!" Нынче не каждый сын такое стерпит. У Мирона как бы и речь отнялась! Опомнясь, он с возмущением отверг то, что он бил Тимофея: - Что ты, что ты, Олександра Ярославич?.. Что ты, свет-государь мой?.. Мыслимое ли такое дело - бить?! Да у нас и в побыте этого нету в семействе!.. Ведь мало ли какое поврежденье можно сделать... В запале ежели по уху ударишь, то и навек глухой!.. Но что действительно я его, Тимофея, малость поучил, отцовски, - от того не отрекаюсь!.. А и поделом, Олександра Ярославич, а и поделом!.. Тем семья стоит!.. Александр с большим усилием удержался от улыбки и пожелал узнать, в чем это провинился старшой. - Нет уж, Олександра Ярославич, будь до меня доброй: пускай уж лучше не скажу я твоей светлости! - Я с тебя воли не снимаю. Бывают художества, что лучше никому чужому и не знать. - Господи боже милостивый! - воскликнул старик. - Да разве от тебя што может быть в добром семействе тайное? Ты же и над отцами отец!.. Ради бога, не подумай, что в татьбе попался али в другом в каком нехорошем... Однако все же стыдно сказать в княжеское ухо... Тут Мирон Федорович, понизя голос, прикрыв рот ладонью, шепнул князю: - От жены от своей да на сторону стал посматривать!.. Сказав это, грозный старик отшатнулся и глянул на князя, как бы желая увидеть, сколь потрясен будет князь эгакими бесчинствами Тимофея. По-видимому, ему показалось, что вид у Александра Ярославича довольно-таки суровый. Тогда, несколько успокоенный, что стыдное признанье какникак сделано, Мирон Федорович продолжал: - Да ведь мыслимо ли такое дело в крестьянском семействе? Да ведь он же у меня старшак. На него весь добыток свой оставлю. Он у меня как все равно верея у ворот!.. На нем все держится!.. И старик гневно засверкал очами. День начался осмотром льняного обихода у Мирона Федоровича. Сперва Александру казалось, что займет это часдругой, не больше, а потому, когда Андрей-дворский утром пришел из стана получить приказанья, то ему было сказано держать коней под седлом. Но вот уже и солнце стало близко обеда, и лошади истомились под седлом, а и конца-краю не видать было льноводческим премудростям, которые сыпались на голову князя. А старик Мирон еще только входил в раж. Упоенно он рассказывал и показывал князю всю премудрость льноводства. Он объяснял ему и сушку в поле, и вязку, и обмолот, и расстил, и подъем льна, и опять" - вязку, и возку, и сушку на стлище, и в сушилке, и подготовку горстей, и мятье... - А подыми ты его вовремя, - строго помахивая пальцем, внушал он Александру, - не дай ему перележать! А то волокно будет короткое!.. За такое большую цену не возьмешь!.. - Погоди, старина, погоди маленько! - остановил князь Мирона. - Скорописца! - молвил он вполголоса. Через краткое время вприбежку, к тому самому изволоку, на котором стояли Невский с Мироном, возле озерка, заспешил молодой дьяк, в песчаного цвета кафтане, с каким-то странным прибором, наподобие тех лотков, с которыми на шее расхаживают по торжищу пирожники да сластенщики. Пока он поспешал ко князю, скорописная доска на ремне висела у него под мышкой. Подойдя же, он быстро наладил ее так, что теперь она висела у него откинутая на груди, перед глазами, и можно было писать. Слева в доску врезана была бутылка с чернилами, завинченная медной крышкой, а рядом, в прорезе, вставлена была связка гусиных, тщательно очиненных перьев. - Пиши! - приказал Невский. - Говори, говори, старина! - обратился он к Мирону. - Велю записать для памяти. Старик поклонился и, преисполнясь необыкновенной важности, заговорил медленно и с отбором: - Теперь: где его вылеживать лучше? - задал он как бы вопрос Александру и сам же на него и ответил: - А вылежка ему - возле озерка где-нибудь... на лугу... Постилка - не густо, ровно... чтобы путанины не было. Хорошее росенье - льну спасенье!.. Лен дважды родится: на поле, а и на стлище... Сперва старик, приноровляясь к скорописцу и время от времени на него оглядываясь, повествовал размеренно и спокойно. Но потом его стало разбирать, и вскоре он забыл обо всем, кроме льна. Он забыл, что говорит с князем. Сейчас это был учитель, наставляющий ученика, мастер, назидающий подмастерья! - А суши, как надо! - воскликнул он сурово, почти крича на Невского. - Чтобы в бабках у тебя лен стоял как надо! Плохо поставишь бабки - ветер повалит али скот, - тогда снопок не сохнет, а гниет. Ну, а уж ежели да дождь прихватит, тогда ты не льноводец!.. Нет, тогда ты не льноводец! - грозно повторил он. Александр слушал безмолвно, боясь проронить хоть единое слово, как бы и впрямь назидающийся ученик. Он вспомнил, сколько, по его недосмотру, гниет и мокнет поваленного в бабках льна. Насмотрелся он этого безобразия досыта в вотчине своей - в Переславле-Залесском. Меж тем перешли уже в овин, и Мирон тут же показал трепанье льна: - А повесьму на трепале клади вот эдак. Потом заставил поорудовать на псковской льномялке и самого Ярославича. Старик остался доволен его работой. - Вот-вот, - говорил он, - мни лен боле - волокно будет доле!.. Ну, а я ведь еще и пальцами прочешу... вот так. Эдак вот не пожалей спинушки, да рук, да перстов, то будешь со льном! И крепкой, и тонкой, и маслянистой, а и мягкой будет ленок... Да вперед подборку сделай волокну, перед тем как на продажу везти, - без барыша не будешь!.. Да и в обновке походишь - и ты, и домачние твои!.. Уж третий день на заимке Мирона Александр Ярославич творил проезжий княжеский суд. А люди все шли и шли, и откуда шли - неведомо! Прослышав, что князь остановился в сельце у Мирона, иные приволоклись и за сто верст с тяжбами добатыевской давности. У иного лет двадцать назад сосед на пирушке подрал малость бороду или зуб выбил; с тех аор всеобщий обидчик, на которого - увы! - и челобитья-то некому подать, - беспощадное время и все зубы до единого выкрошило у бедного истца, - ан нет! - он все ж таки тот зуб припомнил, который у него сосед отъял, и набрал-таки, выставил должное число послухов - очевидцев, и подает жалобу князю! Главное - в том, что "сам Невской судить будет!". Да пускай хоть и прогонит Ярославич или велит помириться, что он и делал в таких случаях, а все ж таки: "Перед самим Невским мы с ним на тяжбе стояли!" - будет чем похвастаться отныне и тому и другому и перед дальним соседом, да и внукам будет что порассказать... Приведены были на этот безотменный суд иные дела и пострашнее! И душегубство, и церковная кража, и поджог, или - холоп убежит, а его поймали; или - от податей бегает, или же - конокрадство! Таких злодеев приводили "всем обчеством" или же со старостой и с понятыми. Кто приплыл на лодке, кто конем приехал, а кто и пешком пришли - с женами, с детьми; иные даже и коровку пригнали: не загубить бы дитя! На опушке, под лохматыми елями, которые и дождь не пробьет, раскидывали просмоленные палатки; вешали на сучках зыбки; расстилали войлоки; ставили треноги с котлами - варили "юху". Замелькали кой-где и торговцы - кто чем. Цыган пригнал лошадей. Словно бы другой стан - побольше дружинного - раскинулся возле Миронова двора. Не успели дружинники обрядить коврами амбарное крылечко и установить на нем кресло, с которого должен был судить Александр, как жалобщики уж заприметили князя, когда он возвращался от дружинного стана, и с поклонами и жалобным гулом обступили его. - Князь, с докукой к тебе! - заголосили смерды. - Ну, докучайте, коли пришли, - сдерживая раздражение, ответил Александр. И чего-чего только не пришлось ему услышать за эти каких-нибудь полчаса, что стоял он, высясь над толпою, под сенью огромной, как бы венценосной сосны! Слушая их и нарочно не перебивая, Александр в ужас пришел. "Да уж если у меня под носом, в моем именье, на вотчине, этакое творят бояре да тиуны мои, то что же в остальной области?" - подумал он. Кричали и женщины и мужчины: - Что такое, княже? Ягод не велят в лесах брать, лык не драть, тонь не ловить, с лучом не плавать, и перевесища не ставить, и леса не рубить... Скоро не жить, скажут, хрестьянам?.. - А все - игумну, да иконому, да братии: им - и земля, им - и вода, им - и ловища вовек!.. - Межника пришли, землемерца: пускай размежует он нас с ними! А то отойти остается от тебя, все побросать, да и только! - Мы на твоей земле, считали, сидим. Ты - хозяин. А они пускай не встревают. Уйми их! А то все подымемся и уйдем. Только и делов! Александр понял, что и впрямь недалеко до беды. "А что? И подымутся, и уйдут. Не к другому князю - то в дебри забьются куда-нибудь, к лешему. Хозяйство мне порушат, скот загубят". Надо было и пристрожить и ввести эти жалобы и вопли в какое-то русло. - Ну? - грозным окликом остановил князь разошедшуюся толпу. - Что же это вы целой помочью пришли? Кто у вас от народа докладчик? Толпа стихла, и начались толчки, переговоры и поиски. - Докладчика, докладчика ставьте... Зубец! Зубец где?.. Угомонившаяся толпа вытолкнула перед князя небольшого, редкобородого, разбитного мужичонку в белом холщовом азяме, в лаптях и в теплой шапке в виде отвислого назад колпака. Он сдернул с головы шапку и в землю поклонился Александру. Звонким голосом Зубец начал излагать мирские жалобы. - Огосподствовали земли наши, освоили, - говорил Зубец. - Просторно, а податься некуда: тут тебе боярин, тут тебе монастырь. Иконом себе грамоты на рыбную ловлю вылгал, а то искони мирское... Стариков спроси. Зубец оглянулся вполоборота. - Правильно! - послышались возгласы. - Не успеешь притеребить пашню, лес извести, пни покорчевать, а уж к тебе монастырской ключник приходит: "На монастырской земле сидите: несите нам пятый сноп!" - О-ох! - послышался из толпы скорбный голос худощавой женщины в платке. И всякий раз, стоило только Зубцу перечислить ряд податей, повинностей и налогов, как женщина скрепляла это перечисление своим скорбным возгласом. - Тяжкую налогу несем, князь, смилуйся, - говорил Зубец. - Сам рассуди: и поплужное берут с нас, и мостовщину, да ежели скота пятнать - опять же за пятно плати; да подводы, да волостелю твоему - и подъездное подай, и корма, и прощальное... - О-ох! - Да с возу, да передмеру, как продавать станешь, да потом весчее, да... И снова тот же жалобный возглас женщины в толпе. Александр с досадой глянул в ту сторону. Женщину заслонили от него. Но она все так же продолжала стоять, пригорюнясь на руку, и время от времени подводила итог безрадостному перечислению крестьянских невзгод. Зубец перешел к перечисленью ордынских даней: - Да десятина татарская, да ловитва ханская, да запрос, да поминки, да дары, да тамга... - О-ох! Это причитанье взорвало князя. - А вот что, мужики! - громко произнес он. - Что же вы думаете? Я не знаю, чего и сколько Орда берет с вас?.. Меня они зорят тошнее вашего!.. Княжеский окрик осадил жалобщиков. - Чего ты понес не в ту сторону? - крикнули из толпы на Зубца. - Не к тому тебя ставили перед князя! - Ты про боярина Генздрилу расскажи... С правой руки от "князя стал мирской истец, с левой - ответчик Генздрило. Достаточно было взглянуть Невскому на хорьковое, обтекшее жиром лицо управителя, как все для него стало ясно. - ...Все дани-подати подай ему: и гостиное, и весчее, и пудовое, и резанку, и побережное, и сторожевое, и медовое, и ездовое... - докладывал все тот же Зубец. И снова после его слов раздалось в толпе неизменное: - О-ох! Александр приказал удалить охавшую женщину. За нею печально побрел ее муж. - Доохалась? - укорял он ее дорогою. Суд продолжался. - Истинно говорит? - обратился Александр к толпе, останавливая мирского докладчика. - Истинно! - загудели все враз. - Что скажешь? - спросил Невский Генздрилу. Тот молчал. - Продолжай, - сказал князь Зубцу. И тот продолжал: - Ну, ничем сыт не живет! Наедут, наедут... со своими и корму спросят, сколько их чрево возьмет! И чтобы не в зачет им! Как где заслышит - престольный ли праздник, али у кого свадьба, али братчиной пируют, - и сейчас он тут!.. И полного требует угощенья!.. Ну, это бы еще терпели! Но вот он сам дите родит, - а мы же ему праздник подымай! А если к нему с челобитьем стукнешься или хоть только в писцовую избу, то изволочат до смерти, измытарят! Берут с обеих сторон - и от правого и от виноватого. Судиться у него - не приведи господь! Виноватого оправит, правого обвинит!.. Невский прервал Зубца и опять спросил: верно ли говорит он? Все подтвердили. Генздрило молчал. - В железа его! - стиснув брови, гаркнул Александр. Воевода заплакал. Стал подгибать колени, но ему не дали упасть в поклон двое мечников, подхвативших его под локти. - Отдай, государь, вину, не серчай! - всхлипнув, прокричал боярин. Невский только махнул рукой, чтобы уводили. - Правильно! Давно пора его ссадить! - Поплачь, поплачь! - кричали боярину злорадно. Невский обратился к Зубцу: - Ты грамотный? - Аз-буки прошел, - отвечал он. - В дьяки к новому воеводе пойдешь? - спросил Александр и, не дожидаясь ответа, обратился ко всем: - Каков он у вас на счету, а, миряны? Толпа одобрительно загудела: - Мужик хорошей! - Бесстрашной! - За мирское дело ни спины, ни жизни не пожалеет!.. Зубец, взволнованный, растерянно разводил руками. - Да какой же я дьяк? - Мне такие люди нужны! - сказал Александр. - Будь же и на высоком месте таков!.. А заодно вам и воеводу нового ставлю... Меркурий! - позвал Ярославич. - Я тут, княже! - послышался сильный голос из среды стоявших у помоста дружинников. - Подойди!. На крылечке, рядом с креслом князя, вырос могучий, еще не старый дружинник. - Вот вам волостель новый и воевода! - сказал Александр. - Этот на пиры да на братнины незван не пойдет... Он за вас, за хрестьян, со мною в другом пиру пировал, в Ледовом!.. Чай, слыхали?.. - Слыхали, Олександра Ярославич!.. Ну как же не слышать! - раздались голоса. - Думаю, тот, кто крови своей за родного за пахаря не пощадил, тот на трудовой его добыток не пожадует!.. Верно, Меркурий? - обратился он к новому воеводе. Дружинник долго не мог произнести ответного слова. Наконец, совладав с собою, словно бы клятву давая, проговорил: - Да ежели, государь... да ежели только, Александр Ярославич, я твою за меня поруку хоть чем-либо оскверню перед народом, то пускай же от родителя мне проклятье, от сынов поношенье!.. Вторым предстал перед князем пойманный в лесах беглец из числа его собственных тяглых людей - в изодранной одежде, с волосами как перекати-поле. Звали его Онуфрий Неудача-Шишкин. Невский долго всматривался в смерда, опершись рукою о колено. Наконец спросил хмуро: - От пашни бегаешь, от тягла? Неудача-Шишкин метнул на князя взгляд из-под белесых бровей, вздохнул и что-то принялся шептать, покачивая головой. - Что шепчешь? - повышая голос, спросил Александр. - А с сумою шепчусь, государь. Богат шепчется с кумою, а бедный - с сумою. Кое-кто рассмеялся в толпе. Ярославич гневно рванул складку рубахи на плече. - Перед князем стоишь, смерд! Довольно тебе скоморошить! В последнее говорю - пусть все слышат: когда не сядешь на пашню, как все соседи твои, - в земляном порубе велю сгноить тебя, захребетника, нетяга!.. - Воля твоя, князь, - отвечал смерд, - что ж... не привгакать... нашему Мине начесано в спине!.. Вот говорят: дважды и бог не мучит, а селянину сколько от всех мук - и от боярина, и от татарина, и от князя!.. Уж лучше в порубе сдохнуть... Александр поднялся на ноги. - Доброго от тебя и не ждал услышать, - сказал он. - От худыя птицы - худые и вести! В железа его!.. Двое десятских поволокли мужика в сторону завозни, в которую до поры до времени приказано было дворским сажать всех, кого князь велит заключить под стражу. Мужики негромко сострадали. - Эх, Онуфрий, Онуфрий! - говорилось ему вслед. - Ну, и впрямь же ты Шишкин, да и Неудача! Один молодой мужик, со светлым, соколиным взором, тронул беднягу за рукав рубахи и, не особенно даже и таясь от десятских, проговорил: - Не бойся, Онуфрий: не в поруб сажают, ночью жерди вынем с крыши - выпустим. Ярославич вот-вот должен был отъехать. Уж пересудил всех, кто жаждал княжого суда. В последний раз, как бы прощаясь, проходил осенней опушкой. Почему - он и сам не знал, жалко ему было расставаться со светлой этой поляной на холме. И невольно вспомнилось: "Этак вот дед Юрий присохнул сердцем к безвестному лесному сельцу - на стрелке между Яузой и Москвой, - а ныне, гляди ж ты, как ширится городок! Проезжая на сей раз через Москву, диву дался. Давно ль, кажется, после Батыева нашествия одна только гарь осталась, уголья да трупы, - думалось, что и место быльем порастет, - ан, смотри ты, едва прохлынула татарва, а уж набежал, набежал народ, и опять поднялся городок... Видно, быть здесь доброму городу!.. Дед Юрий далеко видел! Ключ ко многим путям - что из Киева, что из Новгорода - отовсюду через нее, через Москву. Купец никакой не минует: ни царьградский, ни гамбургский, ни готяне, ни шведы!.. Да и кремль дедом Юрьем срублен где надо. А ежели камню наломать да как следует стены скласть, то и крепость будет не из слабых..." ...На изгибе опушки Невский заметил доктора Абрагама - в черном всегдашнем одеянье и в черной шапочке. Седые кудри еврея отблескивали на солнце словно ковыль, шевелимый ветерком. Ветерок донес голос Гриши Настасьина. - Вот он, мяун-то корень! - кричал он, подбегая к старику и помахивая в воздухе какой-то длинной травой, вырванной с корнем. "Травы собирают, - догадался Александр. - Ну вот и хорошо! Приставил парня к месту..." - Настасьин! - позвал он. Мальчуган повернулся в сторону Невского и кинулся было на его голос. Однако тотчас же вернулся к доктору и что-то сказал ему, очевидно отпрашиваясь. Абрагам кивнул головой. И Настасьин, нагнув голову, по-видимому воображая себя на коне, понесся навстречу Александру. - Здравствуй, государь! - приветствовал он князя, сияя лицом и придерживая расколыхавшуюся плетеную корзину, что висела у него через плечо. - Здорово, здорово! Ну как, по душе тебе у доктора Абрагама? - Все равно как с деданькой. Я ведь с тем тоже травы собирал, корешки рыл. И этот тоже нагибаться-то уж не может... Приблизившийся Абрагам приветствовал князя. Невский протянул ему руку для рукопожатия. - Довольны вы, доктор Абрагам, своим юным помощником? - по-немецки спросил Невский. - О государь! - отвечал тот, тоже по-немецки. - Я чрезвычайно благодарен вашему величеству. Гиппократ Косский был, несомненно, прав, когда говорил своим ученикам, что он многим обязан в познании целебного могущества трав старым женщинам из простого народа. У этого отрока его покойный дед, оказывается, был таким именно врачевателем от натуры. Этот мальчик знает многие травы, которыми не пренебрегаем и мы, медики. И часто мы только разными именами означаем одно и то же. Доктор Абрагам ласково положил свою руку на голову Гриши Настасьина. Александр шел к коню. Мирон провожал его до седла, но вдруг Ярославич замедлил шаг, оглянулся и многозначительно произнес: - Хорошо, светло здесь у вас - ничего не скажешь! Но только, знаешь ли... уж очень ты на путях живешь... Отодвинь заимку свою куда-либо вглубь! Места есть добрые. Я прикажу тебе пособие выдать и подъем. Людьми помогу... Времена шаткие!.. Старик с одного взгляда понял все, чего не договорил князь. - Нет, Олександра Ярославич! Ввек этой ласки твоей не забуду, но только никак того нельзя: тут родитель у меня похоронен!.. Он посмотрел испытующе в лицо князя из-под седых кустистых бровей и сказал: - А может быть, еще и переменит бог Орду? Невский ничего не ответил. Они проходили мимо бревенчатой стены кладовой, которая в летнее время служила местом ночлега для младшей четы в семье Мирона: для младшего сына Олеши и для жены его Настасьи. Эти оба только что успели, вместе с матерью-свекровью, вернуться с пашни. Старуха сама не осмелилась выйти проводить князя, а сыну и невестке не позволил Мирон: сын, дескать, в трудовом одеянье, а невестка лица на пашне от солнца не берегла и, как цыган, загорела! Александр приостановился и вслушался: за бревенчатой стеной плакал и причитал молодой женский голос: - До чего ж я несчастная!.. Этой толстухе Милавке вашей... корове... ей вечно все выпадает доброе: из своих рук его угощала... А я... вот окаянна-то моя головушка... проездила... проездила!.. - Кто у тебя рыдает? - спросил Александр. Мирон Федорович только рукой махнул. - Ох, и не знаю, как сказать тебе, государь: младшая невестка Настя... как сдурела!.. Горе ее, вишь, взяло, что не довелося ей из своих рук тебя угостить... Невский улыбнулся. - Ах, кваску твоего, с искрой, выпил бы я на дорожку! - сказал он громко. Старик кивнул князю и подморгнул. - Настя! - подал он зычный голос. - Настя! - повторил он грознее, когда не последовало ответа. - Чево? - отозвался из амбара набухший от слез голос. - Подь сюда! - позвал батюшко-свекор. В распахнувшейся двери амбара показалась юная светловолосая босоногая женщина с красивым, резким и загорелым лицом - этакая "нескладень-девка", как говорится в народе, но именно с той нескладностью, которая подчас бывает страшнее молодецкому сердцу всяких вальяжных, лебедь-белых красот. Увидав Невского, она хотела было скрыться. - Куда? Вот сайга дикая! - прикрикнул на нее свекор. - Для князя кваску... на дорожку... Живым духом... В бочонке, что в углу!.. Настя мгновенно исчезла. Они подошли к громадному вороному жеребцу князя, и Александр собирался уже принять повод из рук дворского, когда запыхавшись, не успев даже вытереть с лица следы слез, с туесом в руках и с чашкой примчалась Настя. Она поклонилась князю и решительным движеньем всунула чашку в руки свекра и приготовилась наливать квас из туеса. - Ох нет, - сказал, улыбнувшись, Александр. - Люблю прямо из туеса - совсем аромат другой! Он взял у нее берестяной туесок и с наслажденьем принялся пить. В темном квасу отразилось его лицо: словно бы когда в детстве заглядывал в колодец. Возвратив туесок, Александр Ярославич только что успел повести глазами, отыскивая дворского, как тот уже стоял возле него, держа раскрытый ларец. Князь глянул внимательно в ларец и извлек оттуда жемчужные серьги. Он положил их на ладонь и еще раз посмотрел, хороши ли они. Настя стояла, не смея поднять глаз. Невский протянул руку к ее заалевшему ушку - сначала к одному, потом к другому - и, разжав золотые зажимчики сережек, нацепил ту и другую. - Носи! Не теряй! - сказал он. Настя закрыла широким вышитым рукавом глаза. Видно было, что она не знает, что надлежит ей сделать, чтобы поблагодарить князя. Вдруг решительно отняла руку от глаз и, привстав на цыпочки, поцеловала Невского прямо в губы. Вспыхнул Ярославич. А она, уже отбежав немного, остановилась и, оборотясь на прощанье, выкрикнула сквозь радость и слезы: - Уж когда мне головушку сымут, тогда только и сережки эти отымут! Ярый конь бил копытом в землю. Распахивал ветру тонкие ноздри: "Хозяин, пора, пора!.." Александр стоял, положа руку на гриву коня, готовясь вдеть ногу в стремя, когда детский восхищенный голосок произнес очень громко в наступившей тишине: - Ой, мама, мама, гляди-ко - государь голубой!.. На Невском был в час отъезда шелковый голубой зипун, отделанный черного шелка кружевом с серебром. Князь обернулся. В толпе женщин и ребятишек, глядевших на сборы и на отъезд, он сразу отыскал ближе всех к нему стоявшую белоголовую девчонку лет пяти, с красными бантиками в льняных косичках. Мать, смутившаяся до крайности, стояла позади нее. Невский сделал шаг по направлению к ним и слегка докоснулся ласково до головы девочки. - Ну... красавица... - только и нашелся сказать он. Лицо матери как полымем взялось. - Ох, теперь оздоровеет! - вырвался у нее радостный возглас. И еще не успел уразуметь Ярославич что к чему, а уж и другая мать, с лицом исступленным и словно бы истаявшими глазами, вся в поту и тяжко дыша, стремительно подсунула ему под самую руку уж большенького, лет шести-семи, сынишку, который пластом, по-видимому уж в полубессознательном состоянии, лежал поперек ее распростертых рук. Лицо у мальчика было непомерно большое, отекшее и лоснилось. Он дышал трудно. И с такой властью матери в голосе выкрикнула она: "Ой, да и до моего-то докоснися, государь!.. И до моего-то докоснись, Олександра Ярославич!" - что Александр невольно повиновался и тронул рукою плечо больного. Потом только сообразил: - Да что я, святой вам дался, что ли?! - гневно воскликнул он, резко повернулся и пошел снова к коню. Но женщина его и не слушала больше! Ей уж ничего от него и не надо было теперь. Лицо ее просветлело непоколебимой верой. Оборачиваясь к соседним ей женщинам, она говорила - и одной, и другой, и третьей: - Уж теперь оздоровеет!.. Сойдет с него!.. Змея ведь его у меня уклюнула в пятку... Грибы собирал... А меж тем остальные матери, уже приготовившие каждая своего ребенка и не успевшие подсунуть их под руку Ярославича, с грустью, почти с отчаяньем, смотрели, как разгневанный князь садился в седло. Конь рванулся. Один только дворский поспел вскочить на своего ретивого и помчаться за князем. Вскоре на тесной, перешибленной корнями лесной дороге он догнал князя и теперь следовал чуть поодаль. Так проехали с полверсты. Вдруг Невский Осадил коня и, дав поравняться дворскому, приказал: - Скачи вспять, Андрей Иваныч, да моим именем прикажи доктору Абрагаму: занялся бы он этим мальчонком, которого укусила змея... помирает малец. Вином, говорят, хорошо отпаивать - выдай из погребца... Да что это они вздумали в самом деле: "докоснися, докоснися"? Дворский вздохнул и, несмело улыбнувшись, ответил: - Да уж не осерчай, Александр Ярославич, а мне говорили, будто давненько в народе поверье пошло: что ежели который мальчонке да худо растет и ты до него дотронешься - тогда зачнет шибче расти... С ночи тебя дожидались: огорченье будет матерям... Ярославич только плечами пожал. - Ведь эких суеверий исполнен народ! - проговорил он. - Вот что... Вели лекарю Абрагаму до конца оставаться при мальчике, что змеею ужален. И чтобы прочим пособие оказал, кто попросит. Сам останься. А я дождусь вас в Берложьем. Дворский повернул коня и поскакал к заимке Мирона. Однако прошло совсем немного времени - он и на полтора перестрела не успел отъехать, - как сзади послышался топот коня. Андрей Иванович обернулся и осадил своего скакуна: его догонял князь. Они поехали стремя в стремя. По лицу Александра блуждала с трудом сдерживаемая улыбка. Наконец он сказал, рассмеявшись: - Передумал. Добрую веру пошто разрушать в народе? А ратники мне надобны добророслые... ...Радостное смятенье обвеяло лица всех матерей, что угрюмо и понуро сидели близ опустевшей дороги, когда Невский враз осадил своего вороного как раз насупротив них. Каждая ринулась со своим. А он величественно, а и вместе с тем просто, мерным шагом близился к ним. Выискав очами в полукруге выставленных перед ним ребятишек самого худенького, самого заморыша, он вдруг, напустив на себя озорную строгость, густым, грозным голосом спросил, ероша ему светлые волосенки: - А ну... который тут у меня худо растет? 2 Юная княгиня Владимирская день ото дня хирела и таяла. Аюд придворный перешептывался: - Испортили, испортили княгиню, не иначе! И какая же это сатана могла сотворить такое дело?! - Какая?! - воскликнула матушка Анфиса, попадья дворцового протопопа Василья, дивясь недогадливости людской. Тут она оглянулась вправо, влево, как будто тот, кто был у нее