и рубля,
а и в помине о них нет... - Так что ж? - отдам.
     - То-то отдам! Я и сам  бы умел синий кафтан носить по будням. Знаем мы
вас - отдам.
     - А  осьмину-то овса, что у меня занял, - примолвил пожилой извозчик, -
отдашь ли хоть к Петрову дню?
     - А за кушак-то когда заплатишь? - закричал ямщик в изорванном кафтане,
- ведь ты его купил  у меня уж третий месяц. Эй, осрамлю, Андрюшка! при всех
в церкви сниму.
     -  Видно, брат Андрюха, - прибавил один молодой детина, -  исправник-то
мало тебя на прошлой неделе уму-разуму учил.
     - Как так? - спросил старик.
     -  Да так! -  продолжал молодой парень.  - Он возил со  мной проезжих в
Подсолнечное, да и ну там  буянить в  трактире и с смотрителем-то схватился:
вот так к роже и лезет. На грех проезжал исправник, за-стал все как было, да
и ну его жаловать из своих рук. Уж он его маил, маил...
     - Э! э! - вскричал ямщик в худом кафтане. - Так вот что, ребята! Вот за
что он на исправников-то осерчал. Эки пострелы в самом деле! и  поозорничать
не дадут. Нет, нет - да и плетью!
     Все ямщики  засмеялись, и пристыженный Андрей не знал уже куда деваться
от насмешек, которые  на  него  посыпались, как  вдруг со стороны Петербурга
зазвенел колокольчик.
     - Еще бог дает проезжих! - сказал ямщик в армяке. - Экой разгон!
     - Глядь-ка, - вскричал старик. - Ну молодец! как дерет!.. Знать, курьер
или  фельтегарь!.. Смотри-ка,  смотри!  Ай  да  коренная! Вот, брат, конь!..
Пристяжные насилу постромки уносят.
     - Нет, дядя Савельич,  - сказал  один из ямщиков, - это не курьер, да и
кони не  почтовые...  Ну - так и есть! Это Ерема на своей гнедой тройке. Что
это так его черти несут?
     Кибитка,  запряженная  тройкой лихих  коней,  покрытых пылью  и  потом,
примчалась к  почтовому двору. В ней сидели двое купцов: один лет семидесяти
и седой  как лунь; другой лет под сорок, с светло-русой окладистой  бородою.
Если нельзя было смотреть без уважения на патриархальную физиономию первого,
то и наружность второго была не менее замечательна: она принадлежала к числу
тех, которые соединяют в  себе все  отдельные черты национального характера.
Радушие,  природный  ум,  досужество, сметливость  и русской толк отпечатаны
были на его выразительном и открытом лице. Старик пошел в избу к смотрителю,
а товарищ его остался у кибитки.
     - Ну что, брат Ерема? - спросил приехавшего ямщику старый крестьянин, -
подобру ли, поздорову?
     - Бог грехам терпит, Савельич! Живем понемногу.
     -  Эх, как у тебя кони-то припотели!  - сказал ямщик в армяке, - видно,
брат, больно шибко ехал?
     - Да, Ваня, - отвечал  ямщик, принимаясь выпрягать лошадей, - взялся на
часы, так не поедешь шагом. - А что! За двойные, что ль?
     - Нет, брат! по двадцати копеек на версту да целковой на водку!
     - Знатная работа! Да что они так торопятся?
     - Знать, нужда пристигла: спешат в Москву. Седой-то больно тоскует! всю
дорогу проохал. А кто у вас едет?
     - Да никто, брат: кроме курьерской тройки, ни одной лошади нет.
     Меж  тем  купец,  взойдя   на  почтовый  двор,  подал  смотрителю  свою
подорожную. Взглянув на нее и прочтя: "давать из почтовых", смотритель молча
положил ее на стол.
     - Что, батюшка? - сказал купец, - иль лошадей нет?
     - Все в разгоне.
     - Нет ли вольных?
     - Нет.
     - А попутчиков?
     - Есть четверня, да вот его благородие уж часа три дожидается.
     - Ах, боже мой, боже мой!  что мне делать? - вскричал отчаянным голосом
купец. - Я готов  дать все на свете,  только бога ради, господин смотритель,
отпустите меня скорее.
     Смотритель пожал плечами и не отвечал ни слова.
     - Вы,  кажется, очень торопитесь?  - спросил Рославлев, который  не мог
без сострадания видеть горя этого почтенного старика.
     - Ах, сударь! - отвечал купец, - не под  лета бы мне  эта к  скакать; и
добро  б я  спешил  на  радость, а то... но делать нечего;  не  мне роптать,
окаянному грешнику...  его  святая  воля!  - Старик  закрыл  глаза рукою,  и
крупные слезы закапали на его седую бороду.
     -  Извините  мое  любопытство.  -   сказал   после  короткого  молчания
Рославлев, - какой несчастный случай заставляет вас спешить в Москву?
     - Да, сударь!  - отвечал  старик, утирая глаза,  - подлинно несчастный!
Господь посетил меня на старости. Я был по торговым делам в  Твери; в Москве
у меня оставались жена и сын, а меньшой был вместе со мною. Вчера он занемог
горячкою,  а  сегодня  поутру я получил письмо  от приказчика, в  котором он
уведомляет,  что старшего  сына  моего разбили лошади, что он  чуть  жив,  а
старуха моя со страстей  так занемогла, что, того и гляди, отдаст богу душу.
И докторов  призывали,  и Иверскую подымали, все нет легче.  Третьего дня ее
соборовали  маслом;  и  если  я  сегодня не поспею в Москву, то, наверно, не
застану  ее  в  живых.  Эх,  сударь!  вы  молоды,  так   не  знаете,  каково
расставаться с  тем,  с  кем прожил сорок лет душа  в  душу. Не  тот сирота,
батюшка, у  кого нет только отца  и матери; а тот, кто  пережил  и родных  и
приятелей,  кому словечка не с кем о старине перемолвить, кто, горемычный, и
на своей  родине, как на чужой стороне. Живой в могилу  не ляжешь,  батюшка!
Кто  знает?  Может  быть,  я еще  годов десять  промаюсь. С  моей старухой я
невовсе еще  был сиротою,  а теперь... голубушка моя,  родная!.. хоть бы еще
разочек на тебя взглянуть, моя сердечная!..
     Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев
колебался  несколько  времени.  Он не знал,  что ему  делать. Решиться ждать
новых лошадей  и уступить  ему  своих, - скажет,  может  быть, хладнокровный
читатель;  но если он  был  когда-нибудь  влюблен,  то,  верно,  не  обвинит
Рославлева за  минуту  молчания,  проведенную  им в  борьбе с  самим  собою.
Наконец он готов уже был принести сию жертву, как вдруг ему пришло в голову,
что он может предложить старику место в своей коляске.
     - Скажите мне,- спросил он,- можете ли вы расстаться с своим товарищем?
     - Могу, сударь! Он ехал на перекладных; а как на последней станции была
также задержка, то я взял его с собою.
     - Так чего же лучше? Пусть он дожидается лошадей и приедет завтра; а вы
не хотите ли доехать до Москвы вместе со мною?
     - Ах, мой благодетель!.. Я не смел вас просить об этом; но не стесню ли
я вас? - Не беспокойтесь, нам обоим будет просторно.
     - Иван Архипович!  -  сказал  другой купец, войдя в избу.- Все лошади в
разгоне;  что  будешь  делать? ни  за  какие  деньги нельзя найти.  Пришлось
поневоле дожидаться.
     -  Нет,  Андрей Васьянович! Вот  этот барин -  награди  его  господь! -
изволит везти меня, вплоть до самой Москвы, в своей коляске.
     -  Дай  бог вам  здоровье,  батюшка! - сказал  купец, поклонясь вежливо
Рославлеву.  - Он спешит в Москву по самой экстренной надобности, и подлинно
вы  изволили ему  сделать истинное благодеяние. Я  подожду здесь  лошадей; и
если  не нынче, так завтра доставлю вам,  Иван  Архипович, вашу повозку. Мне
помнится, ваш дом за Серпуховскими воротами?
     -  Да,  батюшка!  в переулке, в  приходе  Вознесения  господня. Теперь,
сударь, - продолжал  старик, обращаясь к Рославлеву, - я не смею вас просить
остановиться у меня...
     - Мне и самому было бы некогда к вам заехать, - перервал Рославлев. - Я
только что переменю лошадей в Москве.
     - Но неравно  вам прилучится проезжать опять чрез нашу Белокаменную, то
порадуйте старика, взъезжайте прямо ко мне, и если я буду еще жив... Да нет!
коли не станет моей Мавры Андреевны, так господь бог милостив... услышит мои
молитвы и приберет меня горемычного.
     - Эх,  Иван Архипович! -  сказал  купец, - на что заране так крушиться?
Отчаяние - смертный грех, батюшка! Почему знать, может быть, и сожительницам
сыновья ваши выздоровеют. А если господь пошлет горе, так он же даст силу  и
перенести его. А вы покамест все надежды не теряйте: никто как бог.
     Старик  тяжело вздохнул  и, склонив  на  грудь свою  седую  голову,  не
отвечал ни слова.
     - Осмелюсь спросить, сударь, - сказал купец после короткого молчания, -
откуда изволите ехать?
     - Из Петербурга.
     - Из Петербурга? А что, сударь, там слышно о войне?
     - Вероятно, турецкая война скоро будет кончена.
     - Об  этом у нас  и в Москве  давно говорят. Но  есть также  слухи, что
будто бы французы... избави господи!
     - Что ж тут страшного? Разве нам в первый раз драться с Наполеоном?
     -  Да  то,  сударь, бывало  за границею,  а теперь,  если  правда,  что
болтают,  и  Наполеон сбирается к нам... помилуй господи!.. Да это  не легче
будет  татарского  погрома.  И  за  что  бы,  подумаешь,  французам  с  нами
ссориться?  Их ли мы не  чествуем? Им ли не  житье, хоть, примером сказать у
нас  в  Москве? Бояр наших, не погневайтесь  сударь, учат они  уму-разуму, а
нашу братью, купцов, в грязь затоптали; вас, господа, - не осудите, батюшка!
- кругом обирают, а нас,  беззащитных, в разор  разорили! Ну,  как бы  после
этого им не жить с нами в ладу?
     -  Но разве вы думаете, что с  нами желают  драться  французские модные
торговки и учители? Поверьте, они не менее вашего боятся войны.
     - Конечно, батюшка-с,  конечно; только - не взыщите  на  мою простоту -
мне сдается, что и Наполеон-та не затеял бы к нам идти, если б не думал, что
его  примут с  хлебом да  с солью.  Ну, а как ему этого не  подумать,  когда
первые  люди  в  России, родовые дворяне,  только  что, прости  господи!  не
молятся по-французски. Спору  нет,  батюшка,  если дело  до  чего дойдет, то
благородное русское дворянство себя покажет - постоит за матушку святую Русь
и даже  ради Кузнецкого моста  французов не  помилует; да они-то, проклятые,
успеют у нас накутить в один месяц столько,  что и годами не поправить... От
мала  до  велика,  батюшка! Если,  например, в  овчарне растворят  ворота  и
дворовые собаки  станут  выть  по-волчьи, таи  дивиться  нечему,  когда волк
забредет в овчарню. Конечно, собаки его задавят и хозяин дубиною пришибет; а
все-таки может статься, он успеет много овец перерезать. Так не лучше ли бы,
сударь, и  ворота держать  на запоре, и собакам-та не прикидываться волками;
волк бы жил да жил у себя  в лесу, а овцы были бы целы! Не взыщите, батюшка!
- примолвил купец с низким поклоном, - я ведь это так, спроста говорю.
     - Я могу вас уверить, что много есть дворян, которые думают почти то же
самое.
     - Как не быть, батюшка!  И все так станут  думать, как  тяжко придет; а
впрочем, и теперь, что бога гневить, есть русские дворяне, которые не совсем
еще обыноземились. Вот хоть и ваша милость: вы, не погнушались  ехать вместе
с моим товарищем, хоть он не француаской магазинщик, а русской купец,  носит
бороду  и  прозывается   просто  Иван  Сеземов,  а   не  какой-нибудь  мусье
Чертополох. Да  вот еще; вы, верно, изволили читать: "Мысли вслух на Красном
крыльце  Силы Андреевича  Богатырева". Книжка  не  великонька,  а куды в ней
много  дела, и, говорят, будто бы ее сложил какой-то знатный русской боярин,
дай господи ему много  лет  здравствовать! Помните  ль,  батюшка,  как  Сила
Андреевич  Богатырев изволит  говорить о  наших модниках  и модницах:  их-де
отечество на  Кузнецком  мосту, а  царство небесное -  Париж. И потом:  "Ох,
тяжело, - прибавляет  он, - дай боже, сто лет царствовать государю нашему, а
жаль дубинки Петра Великого - взять бы ее хоть на недельку из кунсткамеры да
выбить дурь из дураков и дур..." Не погневайтесь, батюшка, ведь это не  я; а
ваш брат, дворянин, русских барынь и господ так честить изволит.
     - Не беспокойтесь! - сказал Рославлев, - я  за дур и дураков вступаться
не стану. Впрочем, не  надобно забывать, что в наш просвещенный век смешно и
стыдно чуждаться иностранцев.
     - Кто  и говорит, батюшка! Чуждаться и  носить  на  руках  -  два  дела
разные.  Чтоб  нам  не  держаться  русской  пословицы:  как  аукнется,так  и
откликнется. Как  нас  в чужих  землях принимают,  так и нам  бы  чужеземцев
принимать!.. Ну, да что об этом говорить... Скажите-ка лучше, батюшка, точно
ли правда, что Бонапартий сбирается на нас войною?
     - Это еще не решено.
     - А как решится, так что ж он - на Москву, что ли, пойдет?
     -  Может быть. Он избалован счастием  и привык заключать мир в столицах
своих неприятелей.
     - Вот что! Да что ж он в них делает?
     - Веселится, отдыхает, берет с обывателей контрибуции, то есть деньги.
     - И ему платят?
     - Поневоле: против силы делать нечего.
     -  Как нечего? Что  вы,  сударь! По-нашему вот  как.  Если  дело  пошло
наперекор,  так не доставайся  мое добро ни другу, ни недругу. Господи  боже
мой! У меня  два дома да три лавки в Панском ряду, а  если божиим попущением
враг придет в Москву, так я  их своей рукой  запалю. На вот тебе! Не хвались
же,  что моим владеешь!  Нет, батюшка!  Русской народ упрям; вели только наш
царь-государь, так мы этому Наполеону  такую хлеб-соль поднесем, что он хоть
и семи пядей во лбу, а - вот те Христос! - подавится.
     "Нет, это не хвастовство!" - подумал Рославлев, смотря на благородную и
исполненную души физиономию купца.
     - Дай мне  свою руку,  почтенный гражданин!  -  сказал он. - Ты истинно
русской, и если б все так думали, как ты...
     - И, сударь! придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне  и
простой  народ!  То ли еще  бывало в старину:  и  триста лет  татары владели
землею русскою, а разве мы стали от этого сами татарами? Ведь все, а чем нас
упрекает Сила  Андреевич  Богатырев,  прививное,  батюшка;  а корень-то  все
русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да  стряхнем с себя чужую
пыль, так нас и не узнаешь!
     -  Угодно вам ехать, сударь?  - сказал Егор, слуга Рославлева, войдя  в
избу. - Лошади готовы.
     Рославлев пожал еще  раз руку молодому купцу и сел с Иваном Архиповичем
в коляску. Ямщик тронул лошадей,  затянул песню, и когда услышал,  что купец
даст  ему  целковый на водку,  присвистнул и  помчался таким молодцом  вдоль
улицы, что старой ямщик не усидел на завалине, вскочил и закричал ему вслед:
- Ай да Прошка! Вот это по-нашенски! Лихо! Эй ты, закатывай!..





        ГЛАВА VI


     - Егор!
     - Чего изволите, сударь?
     - Где ж поворот налево?
     - А вон, сударь, за тем леском.
     - Не может быть, мы, верно, проехали мимо.
     - Никак нет, сударь! До поворота версты две еще осталось.
     - Ты врешь! Вот уж с час, как мы выехали с последней станции.
     - Помилуйте, Владимир Сергеевич! и полчаса не будет.
     - Ты опять пьян, бездельник!
     -  Никак  нет,  сударь! В  Москве старик купец,  которого вы довезли до
дому, на радостях, что  его  жене стало лучше, хотел было поднести мне чарку
водки  да вы так  изволили спешить, что он вместо  водки успел только сунуть
мне полтинник в руку.
     - А как ты смел взять? Ты знаешь, что я этого терпеть не могу.
     - Воля ваша, сударь! некогда было спорить, вы так изволили торопиться.
     - Эй, ямщик! да полно, знаешь ли ты дорогу в село Утешино?
     -  Как не знать, ваша милость. Я  не раз  важивал  Прасковью Степановну
Лидину в город. Ну ты, одер! посматривай по сторонам-то. - Мне помнится, что
поворот с большой дороги был на восьмой версте от станции.
     - Да, барин; да восьмая-то верста вон за этим лесом. Ей вы, милые!..
     Рославлев замолчал.  Минут  через пять березовая  роща осталась  у  них
назади; коляска  своротила  с  большой дороги  на  проселочную, которая  шла
посреди полей, засеянных хлебом; справа и слева мелькали небольшие лесочки и
отдельные  группы деревьев;  вдали  чернелась  густая  дубовая  роща,  из-за
которой подымались высокие  деревянные хоромы, построенные еще дедом Полины,
храбрым  секунд-майором  Лидиным, убитым  при  штурме  Измаила.  Подъехав  к
крутому спуску, извозчик остановил лошадей и слез с козел, чтоб подтормозить
колеса.
     - Посмотрите-ка, сударь! - сказал Егор,  - никак,  это  идет  по дороге
дурочка Федора?.. Ну так и есть - она!
     Крестьянская  девка,  лет  двадцати  пяти,  в  изорванном  сарафане,  с
распущенными волосами  и  босиком, шла к ним  навстречу.  Длинное, худощавое
лицо ее  до  того  загорело, что казалось  почти черным;  светло-серые глаза
сверкали каким-то диким огнем; она озиралась и посматривало во все стороны с
беспокойством;  то  шла скоро, то останавливалась, разговаривала  потихоньку
сама с  собою и вдруг  начала  хохотать так  громко  и  таким отвратительным
образом, что Егор вздрогнул и сказал с приметным ужасом:
     - Ну, встреча! черт бы ее побрал. Терпеть не могу этой дуры... Помните,
сударь! у нас в селе жила-полоумная Аксинья?  Та вовсе была нестрашна:  все,
бывало, поет песни да пляшет; а эта безумная по  ночам бродит по кладбищу, а
днем только и речей, что о похоронах да о покойниках... Да и сама-та ни дать
ни взять мертвец: только что не в саване.
     Меж тем полоумная, поравнявшись с коляской, остановилось, захохотала во
все горло и сказала охриплым голосом:
     - Здравствуй, барин!
     - Здравствуй, Федорушка! Куда идешь?
     - Вестимо куда - на похороны. А ты куда едешь?
     - В Утешино.
     - Ой ли? Да разве барышня-то уж умерла?
     - Что ты врешь, дура? - закричал Егор.
     -  Смотри не дерись! - сказала полоумная, - а не то  ведь я сама камнем
хвачу.
     - А давно ли ты видела барышню? - спросил Рославлев.
     - Барышню?.. какую?.. невесту-та, что ль, твою?
     - Да, Федорушка!
     - Ономнясь на барском дворе она дала мне краюшку хлеба, да такой белой,
словно просвира.
     - Ну что?.. Она здорова?
     -  Нет, слава  богу, худа:  скоро  умрет.  То-то  наемся  кутьи  на  ее
похоронах!
     - Как?.. Она больна?..
     -  Эх, сударь! -  перервал Егор, - что вы  ее  слушаете? Она  весь свет
хоронит.
     - Погоди, голубчик! и ты протянешься.
     - Типун бы тебе на язык, ведьма!.. Эко воронье  пугало! Над тобой  бы и
треслось, проклятая! Ну что зеваешь? Пошел!
     Коляска двинулась под гору, а сумасшедшая пошла  по  дороге и запела во
все горло: "Со святыми упокой!"
     Проехав версты  две  большой рысью, они поравнялись с  мелким  сосновым
лесом.  В близком расстоянии от  большой дороги послышались охотничье  рога;
вдруг из-за  леса  показался один охотник, одетый черкесом, за ним другой, и
вскоре  человек  двaдцaть  верховых,  окруженных  множеством  борзых  собак,
выехали на опушку  леса. Впереди всех, в провожании двух стремянных, ехал на
сером горском коне толстый барин,  в  полевом кафтане из черного бархата,  с
огромными корольковыми пуговицами; на шелковом персидском кушаке, которым он
был  подпоясан,  висел  небольшой охотничий нож в дорогой  турецкой  оправе.
Рядом с ним ехал высокий и худощавый человек в зеленом сюртуке, подпоясанный
также кушаком, за которым заткнут был  широкой черкесской  кинжал.  Вслед за
охотниками выехали из  леса, окруженные стаею гончих, человек десять ловчих,
доезжачих  и псарей.  Когда  коляска  поравнялась с  охотою,  толстый  барин
приостановил свою лошадь и закричал:
     - Что это? Ба, ба, ба! Рославлев! Стой, стой! Ямщик остановил лошадей.
     - А! это вы, Николай Степанович? - сказал Рославлев.
     - Милости просим, будущий племянник! Здорово, моя душа!  Ну, мы сегодня
тебя не ожидали! Да вылезай, брат, из коляски.
     - Извините, я спешу!..
     - В Утешино? Не, беспокойся: ты там не найдешь своей невесты.
     - Ax, боже мой!.. где ж она?
     - Христос с тобой!..  что  ты испугался?  Все, слава богу, здоровы. Они
поехали в город с визитом - вот к его жене.
     - Здравствуйте, Владимир Сергеевич! - сказал худощавый старик в зеленом
сюртуке.
     - Насилу мы вас дождались!
     - Так я проеду прямо в город.
     - Хуже, брат! как раз разъедетесь. Они часа через полтора сюда будут. Я
угощаю их охотничьим обедом здесь в лесу, на чистом воздухе. Да вылезай же!
     Рославлев выпрыгнул из коляски.
     - Ну, здравствуй  еще раз, любезный жених! - сказал  Николай Степанович
Ижорской, пожимая руку  Рославлева. - Знаешь ли что? Пока еще наши барыни не
приехали,  мы  успеем двух, трехрусаков  затравить.  Ей,  Терешка!  Долой  с
лошади! Один из стремянных слез с лошади и подвел ее Рославлеву.
     - Садись-ка, брат! - продолжал Ижорской,  -  а вы с коляскою ступайте в
Утешино.
     Рославлеву вовсе не  хотелось травить зайцев; но делать было нечего; он
знал, что дядя его невесты человек упрямый и любит делать все по-своему.
     - Ну, брат! - сказал Ижорской, когда Рославлев сел на  лошадь, - смотри
держись  крепче; конь  черкесской, настоящий  Шалох. Прошлого  года мне  его
привели прямо с Кавказа: зверь, а не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со
всяким чертом  сладишь.  Ей, Шурлов!  кинь  гончих  вон  в тот остров; а вы,
дурачье, ступайте на все  лазы; ты, Заливной,  стань у той перемычки, что  к
песочному оврагу. Да чур не зевать! Поставьте  прямо на  нас  милого дружка,
чтобы было чем потешить приезжего гостя.
     - Уж не  извольте опасаться,  батюшка!  -  сказал  Шурлов, поседевший в
отъезжих полях ловчий,  который имел  исключительное  право говорить  и даже
иногда  перебраниваться с  своим барином.  -  У нас  косой  не  отвертится -
поставим прямехонько на вас; извольте только  стать  вон к  этому  отъемному
острову.
     - Ну то-то же, Шурлов, не ударь лицом в грязь.
     - Помилуйте, сударь! да если я не потешу  Владимира Сергеевича, так  не
прикажите меня целой  месяц к корыту  подпускать. Смотрите, молодцы! держать
ухо востро! Сбирай стаю. Да  все ли довалились?..  Где Гаркало и Будило?  Ну
что ж  зеваешь, Андрей,  - подай в рог  Ванька! возьми своего полвапегова-то
кобеля  на свору;  вишь, как он избаловался -  все опушничает. Ну, ребята, с
богом! -  прибавил ловчий,  сняв картуз и перекрестясь с набожным видом, - в
добрый час! Забирай левее!
     В одну минуту охотники разъехались по разным сторонам, а псари, с стаею
гончих, отправились прямо к небольшому леску, поросшему низким кустарником.
     - Терешка!  - сказал  Ижорской стремянному, который  отдал  свою лошадь
Рославлеву, - ступай в липовую рощу, посмотри, раскинут ли шатер и пришла ли
роговая  музыка; да скажи, чтоб  чрез час  обед был готов.  Ну,  любезные! -
продолжал он, обращаясь к Рославлеву, - не думал я сегодня заполевать такого
зверя. Вчера Оленька  раскладывала  карты,  и  все  выходило, что ты  прежде
недели не будешь. Как они обрадуются!
     - Да точно ли они сюда приедут?
     - Экой ты, братец! уж я сказал тебе, что они обедают здесь, вон  в этой
роще. Да не отставай, Ильменев! Что ты? иль в стремянные ко мне хочешь?
     - Лошаденка-то устала, батюшка Николай Степанович! - отвечал господин в
зеленом сюртуке.
     -  Молчи, брат! будешь  с  лошадью.  Я  велел  для тебя выездить чалого
донца, знаешь, что в карсте под рукой ходит?
     - Ох, боек, отец мой! Не по мне: как раз слечу наземь!
     -  И  полно,  братец,  вздор!  Не  кверху  полетишь!  Да тебе  же  не в
диковинку, - прибавил Ижорской, толкнув локтем Рославлева.  - Ты  и с  места
слетел, да не ушибся!
     -  Как,  Прохор Кондратьевич? -  спросил  Рославлев,  -  так не  вы  уж
городничим в нашем городе?
     - Да, сударь! злые люди обнесли меня перед начальством.
     -  Расспроси-ка,  какую он терпит напраслину, - сказал Ижорской, мигнув
потихоньку Рославлеву. - Поклепали малого, будто бы он грамоте не знает.
     - Неужели?
     -  Не  грамоты, батюшка, - имя-то  свое  мы  подчеркнем не  хуже других
прочих,  а  вот в  чем  дело: с  месяц  тому назад  наслали  ко мне указ  из
губернского  правления,  чтоб  я  донес, сколько квадратных саженей  в нашей
площади. Я  было хотел посоветоваться с уездным стряпчим: человек он ученой,
из  семинаристов;  но  на ту пору  он  уехал производить  следствие.  Вот  я
подумал, подумал,  да  и отрепортовал, что у меня в городе квадратной сажени
не  имеется и чтоб благоволили мне  из губернии доставить образцовую. Что ж,
сударь? Ждать-пождать, слышу, - наш губернатор  и рвет и мечет! И неуч-то я,
и  безграмотной  -  и  как,  дискать,  быть  городничим  такому  невежде;  а
помилуйте!  какое я сделал невежество?.. Вдруг на прошлой неделе бряк указ -
я отставлен;  а  на  мое место какой-то  немецкой Фон. А так как он  еще  не
прибыл,  так сдать  мне  должность старшему  приставу. Что делать,  батюшка?
Плетью обуха не перешибешь!
     - И вас за одно это отставили? - спросил Рославлев.
     - Да, сударь! Вот так-то всегда бывает:  прикажут без толку, а там  наш
брат подчиненный и отвечай. Без вины виноват!
     - Жаль, что наш губернатор поторопился вас отставить. Если вы не знали,
что  такое квадратная сажень,  зато  не  знали  также,  как берут  взятки  с
обывателей.
     -  Видит бог, нет, батюшка! И ко  мне, случалось, забегали с кулечками:
кто голову сахару, кто  фунтик чаю; да я, бывало, так  турну  со двора,  что
насилу ноги уплетут.
     -  Впрочем,  охота  вам  горевать,  Прохор Кондра-тьевич!  Вы  жили  не
службою: у вас есть собственное состояние.
     - Конечно, есть посильное место, сударь! С  голоду не  умрем. Да ведь я
служил из чести, Владимир Сергеевич!  Что ни  говори, а городничий  у себя в
городе  велико  дело.  Бывало, идешь  гоголем  по улице,  побрякиваешь  себе
шпорами да постукиваешь саб-лею; кто ни попался - шапку долой  да впояс! А в
табельные-то  дни, батюшка! приедешь в  собор - у  дверей  встречает частный
пристав,  народ  расступается;  идешь  по церкви  барин барином! Становишься
впереди всех, у самого  амвона, к кресту подходишь первый... а теперь?.. Ну,
да делать нечего, - была и нам честь.
     -  А  как  приедет,  бывало, в  город  губернатор? -  спросил с улыбкою
Рославлев.
     -  Ну, конечно,  батюшка! подчас напляшешься. Не только  губернатор,  и
слуги-то его  начнут  тебя  пырять да  гонять из угла  в угол,  как  легавую
собаку.  Чего  б  ни  потребовали  к  его превосходительству,  хоть птичьего
молока, чтоб  тут же родилось и выросло. Бывало, с ног собьют, разбойники! А
как  еще, на беду,  губернатор  приедет с  супругою...  ну!  совсем  молодца
замотают! хоть вовсе спать не ложись!
     -  Вот то-то же,  братец! Я слышал, что  губернатор объезжает губернию:
теперь тебе и горюшка мало, а он, верно, в будущем месяце заедет в наш город
и у меня будет в гостях, - примолвил с приметной важностию Ижорской.
     - Он много наслышался о моей больнице, о моем конском заводе и о прочих
других заведениях.  Ну  что  ж?  Праздников давать  не станем,  а  запросто,
милости просим!
     В  продолжение  этого  разговора  они  проехали  с  полверсты  полем  и
остановились подле частого кустарника. С одной стороны он отделялся  от леса
узкой  поляною, а с  другой был окружен обширными лугами, которые спускались
пологим скатом до небольшой, но отменно  быстрой речки; по ту  сторону  оной
начинались  возвышенные места  и  по  крутому  косогору  изгибалась  большая
дорога, ведущая в город. Прямо против них не было никакой переправы; но вниз
по течению  реки,  версты  полторы  от  того  места,  где  они остановились,
перекинут был чрез нее бревенчатый и узкой мостик без перил.
     Прошло несколько минут в глубоком  молчании. Ижорской не спускал глаз с
мелкого  леса,  в  который  кинули  гончих.  Ильменев,  боясь  развлечь  его
внимание,  едва  смел  переводить  дух;  стремянный  стоял  неподвижно,  как
истукан;  один  Рославлев повертывал часто  свою лошадь, чтоб  посмотреть на
большую дорогу. Он решился наконец перервать  молчание и спросил  Ижорского:
здоров ли их сосед, Федор Андреевич Сурской?
     -  Здоров,  братец!  -   отвечал  Ижорской,  -  что   ему   делается?..
Постой-ка?.. Слышишь?.. Никак тяфкнула?.. Нет, нет!.. Он будет сюда с нашими
барынями...  Чудак!..  поверишь  ли?  не могу его уговорить  поохотиться  со
мною!.. Бродит  пешком да ездит верхом по своим полям, как  будто бы некому,
кроме его, присмотреть за работою; а уж читает, читает!..
     -  С утра  до  вечера, батюшка! - перервал  Ильменев.  - Как это ему не
надоест, подумаешь? Третьего  дня  я заехал к нему... Господи боже мой! и на
столе-то, и на окнах, и на стульях - все книги!  И охота же, подумаешь, жить
чужим умом?  Человек, кажется, неглупый, а - поверите ль? - зарылся по уши в
эту дрянь!..
     - Слышишь, Владимир? - сказал Ижорской. -  Вот  умной-то малый! Книги -
дрянь! Ах ты, безграмотный!.. Посмотри-ка, сколько у меня этой дряни!
     - Помилуйте,  батюшка! да  у вас  дело другое - за стеклышком,  книга к
книге, так они и красу делают!
     - Да, брат, на мою библиотеку полюбоваться можно.
     -  И  вы,  сударь,  иногда  от безделья книжку возьмете; да вы  человек
рассудительный: прочли страничку, другую, и будет; а ведь он  меры не знает.
Недели две тому назад...
     - Молчи-ка, брат!.. Чу! никак добираются?.. так  и  есть!..  Натекли!..
Ого-rol как приняли!.. Ну! свалились!.. пошла писать!.. помчали!..
     - Никак, по горячему следу, батюшка?
     -  Нет,  братец!  иль  не  слышишь?  по  зрячему...  Владимир,  смотри,
смотри!.. Да не туда, куда ты смотришь. Рославлев! что ты, братец?
     Но Рославлев не видел и не слышал  ничего. Вдали за речкой показался на
большой дороге ландо, заложенный шестью лошадьми.
     - Вот он, вот он! - закричал вполголоса Ижорской.
     - Да, это он! - повторил Рославлев, узнав экипаж Лидиной.
     -  О-о-ту  его!..  -  затянул  протяжным голосом  стремянный, показывая
собакам русака, который отделился от леса.
     - Береги,  Рославлев, береги!  -  закричал  Ижорской. - Вот  он!.. О-ту
его!.. Постой, братец! Куда ты, пострел? Постой!.. не туда, не туда!..
     Но Рославлев был  уже далеко. Он  пустился, как из лука стрела, вниз по
течению реки;  собаки Ижорского бросились вслед за ним; другие охотники были
далеко, и заяц начал преспокойно пробираться лугами к большому лесу, который
был у  них позади.  Ижорской бесился, кричал; но вскоре крик  его  заглушили
отчаянные вопли  ловчего  Шурлова,  который,  выскакав вслед  за гончими  из
острова, увидел эту непростительную ошибку.  Он рвал на  себе  волосы,  выл,
ревел, осыпал проклятиями Рославлева; как полоумный пустился скакать по полю
за зайцем, наскакал  на пенек, перекувырнулся вместе с своею лошадью и, лежа
на земле, продолжал кричать: "О-ту его - о-ту! береги, береги!.."
     Меж тем, Рославлев в несколько минут доскакал на  своем черкесском коне
до реки. Ах! как билось сердце влюбленного жениха! Казалось, оно готово было
вырваться из груди его!.. Так; это  они!.. они едут шибкой рысью по  крутому
противуположному  берегу.  Рославлев  поравнялся  с  ними,  его узнали,  ему
кричат; но он видит одну Полину... Вот она!.. Белый платок ее развевается по
воздуху. О! если  б лошадь его имела крылья, если б он  мог перескочить чрез
эту  несносную  реку,  которая, как будто  б  радуясь,  что  разделяет  двух
любовников,  крутилась,  бушевала и, покрытая  пеной,  мчалась между  крутых
берегов   своих.   Рославлев  хочет  ехать   берегом:  по  обширное   болото
перерезывает ему  дорогу.  Чтоб  добраться  до  моста,  ему  надобно сделать
большой  объезд лесом. Он  понукает  свою лошадь,  продирается сквозь частой
кустарник,  перепрыгивает через колоды  и пеньки,  летит  и - вот он опять в
поле, опять видит вдали карету, которая, спустясь с крутого берега, взъехала
на узкой мост. Кто-то в белом платье высунулся до половины из окна и смотрит
ему  навстречу...  Это,  верно,  Полина. Вдруг дверцы растворились, раздался
громкой крик, белое платье мелькнуло по воздуху, вода расступилась, закипела
-  и все исчезло.  "Боже  мой!.."  - Рославлев  ахнул, сердце  его перестало
биться, в  глазах  потемнело;  он не видел даже, что вслед  за белым платьем
какой-то мужчина бросился  в  воду. Почти без чувств примчался он  к  берегу
реки, которая в этом месте, стесняемая двумя островами, текла  с необычайной
быстротою. Мужчина пожилых лет употреблял почти нечеловеческие  усилия, чтоб
отплыть от берега, к которому его прибило быстрым течением; шагах в двадцати
от  него то показывалось поверх воды, то исчезало белое платье. Рославлев на
всем скаку бросился  в  воду.  Черкесской конь, привыкший переплывать горные
потоки,  с  первого размаха вынес его  на средину реки; он повернул  его  по
течению, но не успел бы спасти погибающую, если б, к счастию, ей не  удалось
схватиться за один куст, растущий на небольшом острове, вокруг которого вода
кипела и крутилась ужасным образом. В ту  самую минуту, как она,  совершенно
обессилев, переставала уже держаться за сучья, Рославлев успел  обхватить ее
рукою и выплыть вместе с нею на берег. Он соскочил с лошади, бережно опустил
ее  на  траву  и тут  только увидел, что  спас не  свою невесту, а сестру ее
Оленьку.  "Это  вы?.. - сказала она слабым  голосом.  - Это ты... избавитель
мой?.." - повторяла она, обвив руками его шею;  но вдруг глаза ее закрылись,
и она без чувств упала на грудь Рославлева.





        ГЛАВА VII


     В начале июля месяца, спустя несколько недель после несчастного случая,
описанного  нами в предыдущей главе, часу в седьмом после  обеда,  Прасковья
Степановна  Лидина, брат ее  Ижорской,  Рославлев и  Сурской  сидели  вокруг
постели,  на  которой  лежала  больная  Оленька;   несколько  поодаль  сидел
Ильменев,  а  у  самого  изголовья постели стояла Полина  и  домовой  лекарь
Ижорского, к которому Лидина не имела  вовсе веры, потому что он был русской
и учился не за морем, а  в Московской академии. Он держал  за руку больную и
хотя не говорил еще ни слова, но нетрудно было отгадать  по  его веселому  и
довольному лицу, что опасность миновалась.
     - Поздравляю вас, сударыня! - сказал он наконец, обращаясь к Лидиной, -
жару  вовсе  нет,  пульс  спокойный,  ровный.  Ольга  Николаевна  совершенно
здорова, и только одна слабость... но это в несколько дней совсем пройдет.
     - Точно ли вы уверены в этом? - спросила недоверчиво Лидина.
     - Да, сударыня, и  так уверен, что прошу вас приказать  убрать все  эти
лекарства; теперь Ольге Николаевне нужны только покой и умеренность в пище.
     - Умеренность в пище!.. Да она ничего не ест, сударь!
     - Не  беспокойтесь! будет кушать. А вам, сударыня!  - продолжал лекарь,
относясь  к Полине, - я  советовал  бы отдохнуть и подышать чистым воздухом.
Вот  уж  месяц,  как вы не  выходите из  комнаты  вашей сестрицы.  Вы ужасно
похудели; посмотрите: вы бледнее нашей больной.
     - Это  правда, - перервала Лидина, - она так измучилась, chere enfanti!
(дорогое дитя! (фр.)) Представьте себе, бедняжка  почти все ночи не спала!..
Да,  да, mon ange!  (мой ангел! (фр.)) ты никогда не бережешь себя.  Помнишь
ли, когда мы  были в Париже и я занемогла? Хотя опасности никакой не было...
Да, братец! там не так, как у вас в России: там нет болезни,  которой  бы не
вылечили...
     - Видно, оттого-то в  Париже  так много и жителей, - сказал  шутя Федор
Андреевич Сурской.
     - И полно, сестра!  - подхватил Ижорской,  - да разве в Париже никто не
умирает?
     - Конечно, умирают;  но только  тогда,  когда уже  нет  никаких средств
вылечить больного.
     - Извините! -  сказал лекарь,  - мне надобно ехать в  город; я ворочусь
сегодня же домой.
     Когда  он вышел  из  комнаты,  Лидина  спросила Оленьку: точно  ли  она
чувствует себя лучше?
     - Да, маменька! - отвечала тихим  голосом больная, - я  чувствую только
какую-то усталость.
     - Вы еще слабы, -  сказал  Сурской,  -  и  это очень натурально,  после
такого сильного потрясения...
     - Да, любезный! - перервал Ижорской, - нас  всех перетряхнуло порядком;
и меня со страстей в лихорадку бросило. Боже мой! вспомнить не могу!.. Дурак
Сенька прибежал  ко мне как шальной и сказал, что Оленька упала с моста, что
ты,  Сурской, вытаскивая  ее из воды, пошел ко дну и что Рославлев, стараясь
вас спасти  обоих, утонул с вами вместе. Не знаю, как я  усидел на лошади!..
Ну вот, прошу загадывать вперед!  Охота, обед, музыка, все мои затеи пошли к
черту.  А  я так  радовался,  что задам  вам  сюрприз: вы  лишь только бы  в
палатку,  а  жених  и  тут!..  Роговая  музыка  грянула  бы:  "желанья  наши
совершились"; а там новую увертюру из "Дианина древа"! И что ж? Вместо этого
всего  русак  ушел, Шурлов  вывихнул ногу, и Оленька чуть-чуть не утонула...
Экой выдался денек!
     - Я вам докладывал, Николай  Степанович! - сказал Ильменев,  - что поле
будет незадачное. Извольте-ка припомнить: лишь только мы выехали из околицы,
так нам и пырь в глаза батька  Василий; а ведь, известное дело, как  с попом
повстречаешься, так не жди ни в чем удачи.
     - Полно врать, братец! Все это глупые  приметы. Ну что имеет общего поп
с  охотою? Конечно, и я не люблю,  когда тринадцать  сидят за столом, да это
другое дело. Три раза в моей жизни случалось, что из этих тринадцати человек
кто  через  год,  кто через два, кто через  три, а непременно умрет; так тут
поневоле станешь верить.
     - В  самом деле, - сказал, улыбаясь, Сурской, -  это странно! И все эти
умирающие были люди молодые?
     - Ну, нет! Один-то был уж лет семидесяти - такой старик здоровый! Вдруг
свернуло, году не прожил после обеда, на котором он был тринадцатым.
     -  А я  так  думаю,  - сказала  Лидина,  - что это  несчастие случилось
оттого, что  у  вас в  России  нет  ничего порядочного: дороги  скверные,  а
мосты!.. Dieu! quelle abomination! (Как это смешно! (фр.)) Если б вы были во
Франции и посмотрели...
     - Полно, сестра! Что, разве мост подломился под вашей каретою? Прошу не
погневаться: мост славной и  строен по моему  рисунку;  а вот если б в твоей
парижской карете  дверцы притворялись плотнее,  так  дело-то было бы  лучше.
Нет, матушка, я уверен,  что наш губернатор полюбуется на этот мостик... Да,
кстати!  Меня уведомляют, что он завтра приедет в  наш город; следовательно,
послезавтра будет у меня обедать.
     - Пелагея Николаевна! - сказал Сурской, - лекарь говорил правду: вы так
давно   живете  затворницей,  что   можете  легко  и  сами  занемочь.  Время
прекрасное, что б вам не погулять?
     -  А он  пойдет  вместе  с тобою,  -  шепнула Оленька. - Ведь вы еще не
успели двух слов сказать друг другу.
     - Поди, мой ангел! -  сказала Лидина. -  Владимир Сергеевич, ступайте с
нею в сад.
     - Ну что ж ты задумалась, племянница? - закричал Ижорской.
     - Полно, матушка, ступай! Ведь смерть самой хочется погулять с женихом.
Ох вы, барышни! А ты что смотришь Владимир? Под руку ее, да и марш!
     -  Возьми,  мой друг,  с собой зонтик, - сказала Лидина Полине, которая
решилась наконец оставить  на несколько времени  больную.  - Вот тот, что  я
купила тебе  - помнишь, в Пале-Рояле? Он больше других и лучше закроет  тебя
от солнца.
     -  Знаешь ли, сестра! -  примолвил вполголоса Ижорской, смотря вслед за
Рославлевым, который вышел  вместе с Полиною, - знаешь  ли, кто  больше всех
пострадал  от этого несчастного случая? Ведь  это он! Свадьба была назначена
на прошлой неделе, а бедняжка Владимир только сегодня в первый раз поговорит
на свободе с своей невестою. Не в добрый час он выехал из Питера!
     - Мне нельзя согласиться с вами, дядюшка! -  сказала больная. - Если  б
он выехал одним  часом позже из Петербурга, то, вероятно, меня не было бы на
свете.
     - Да, он подоспел в пору.
     - Так в самом деле, - спросила Лидина - он один спас Оленьку?
     -  А с нею и меня, - отвечал Сурской, -  судя по  тому, как трудно  мне
было одному  выбраться  на  берег. Нет  сомнения, что  я  не  спас бы  Ольгу
Николаевну, а утонул бы с нею вместе!
     - Добрый  Рославлев!..  Я,  право,  люблю  его,  как  родного  сына,  -
примолвила Лидина.  -  Одно мне только  в  нем не  нравится  этот  несносный
патриотизм, и не странно ли видеть, что человек образованный сходит с ума от
всего русского?.. Comme c'est ridicule! (откуда это берется?  (фр.)) Скажите
мне, monsieur Сурской, d'ou vient cela? Он, кажется, хорошо воспитан?
     -  Да,  сударыня!  -  отвечал  с  улыбкою Сурской,  -  он  очень хорошо
воспитан; а если имеет слабость любить  Россию,  так это, вероятно,  потому,
что он не француз.
     - Да не вовсе  и русской, братец! - подхватил  Ижорской. - Вы оба с ним
порядком  обыноземились. Я сам, благодаря бога, не невежда и знаю кой-что, а
не  стану вопить,  как  вопите  вы  и  ваша  заморская челядь  против  нашей
дворянской  роскоши.  Нет, братец!  не походите вы оба на русских  бояр. Ты,
любезный, зарылся в книги, как профессор,  живешь каким-то  философом, да  и
Владимир не  лучше  тебя. Ну, поверишь ли,  сестра, как я ему сказал,  что у
меня  без  малого четыреста душ  дворовых,  так  он  ахнул?.. "Ах,  батюшки!
четыреста душ!.. Помилуйте! ведь они ничего не  делают, а  только даром хлеб
едят". - "Как ничего? а разве меня не тешут?" - "Да на что вам такая орава?"
- "Вот забавно!  Стану я  считать, сколько  у  меня людей!  Что  я, немецкой
барон,  что  ль,  какой-нибудь? Нет, сударь! я русской столбовой дворянин и,
прошу не погневаться, колокольчика к моим дверям привешивать не стану".
     - Подлинно, сударь,  вы  столбовой русской  боярин! -  сказал Ильменев,
взглянув с подобострастием на Ижорского. - Чего у вас нет! Гости ли наедут -
на сто человек готовы постели; грунтовой сарай на целой десятине, оранжереям
конца нет, персиков, абрикосов, дуль  всякого фрукта...  Господи боже мой!..
ешь  - не хочется! Истинно куда ни обернись - все  барское! В лакейскую, что
ль, заглянешь? так, нечего сказать, глаза разбегутся - целая барщина; да что
за народ?.. молодец к молодцу!
     Ижорской гордо  улыбнулся, призадумался, потом  вынул огромную  золотую
табакерку, понюхал  с  расстановкою табаку и, взглянув ласково на Ильменева,
сказал:
     - Послушай, Прохор Кондратьевич! в  самом  деле, чалая  донская  не  по
тебе. Знаешь мою гнедую, с белой лысиной?
     - Как не знать, батюшка! лошадь богатая: тысячи полторы стоит!
     - Так по рукам, братец! Она твоя!
     - Как, сударь?
     - Ну да, твоя! Езди себе на здоровье да смотри похваливай наш заводец!
     Ильменев  онемел от восторга  и удивления;  а  когда  опомнился,  то от
избытка благодарности заговорил такую нескладицу, что Ижорской, захохотав во
все горло, закричал:
     - Полно, любезный,  полно!  заврался!.. Да будет,  братец! доскажешь  в
другое время!


     В продолжение  этого  разговора  Рославлев, ведя под руку свою невесту,
шел тихими  шагами  вдоль широкой аллеи, которая перерезывала  на две равные
половины обширный регулярный сад, разведенный еще отцом Лидиной. Есть минуты
блаженства,  в  которые  язык  наш  немеет  от  избытка  сердечной  радости.
Рославлев  не говорил ни слова, но он не сводил глаз с своей невесты; он был
вместе с нею; рука  его касалась  ее  руки;  он чувствовал каждое биение  ее
сердца; и когда  тихой  вздох, вылетая из  груди  ее,  сливался с  воздухом,
которым он дышал, когда взоры их встречались... о! в эту минуту он не желал,
он не  мог желать другого блаженства! То, что в свете называют страстию, это
бурное,  мятежное   ощущение   всегда  болтливо;  но   чистая,  самим  небом
благословляемая  любовь,  это  чувство  величайшего земного  наслаждения, не
изъясняется словами.
     Пройдя  во  всю длину  аллеи, которая оканчивалась густою рощею, Полина
остановилась.
     - Я что-то устала, - шепнула она тихим голосом.
     - Сядемте, - сказал Рославлев.
     - Только, бога ради! не здесь, подле этих грустных, обезображенных лип.
Пойдемте в рощу.  Я люблю  отдыхать вот там, под  этой  густой черемухой. Не
правда  ли, - продолжала Полина, когда  они,  войдя в рощу, сели на дерновую
скамью, - не правда ли, что здесь и дышишь свободнее? Посмотрите, как весело
растут  эти березы, как  пушисты  эти  ракитовые  кусты;  с  какою  роскошью
подымается этот высокий  дуб! Он не боится,  что придет садовник и  сровняет
его с другими деревьями.
     - И я также не люблю этих подстриженных деревьев, - сказал Риславлев. -
Они  так единообразны, так  живо  напоминают  нам стены домов,  в которых мы
должны  поневоле запираться зимою.  Какая разница!..  Здесь в самом  деле  и
дышишь  свободнее.  Эта густая  зелень,  эта дикая,  простая  природа -  все
наполняет  душу  какой-то  тихой радостью и спокойствием. Мне кажется... да,
Полина!  мне  кажется,  что  здесь  только,  сокрытые  от  всех  взоров,  мы
совершенно принадлежим друг другу; и только тогда, когда я могу мечтать, что
мы одни в целом мире, тогда только я чувствую вполне все мое счастие!
     - Так вы очень меня любите? - спросила Полина, чертя задумчиво по песку
своим зонтиком. - Очень?..
     - Более всего на свете!
     - И  стали б любить даже  и тогда, если б я была несправедлива,  если б
заплатила за любовь вашу одной неблагодарностию?
     - Да, Полина, и  тогда!  Не в моей власти не  любить  вас.  Это чувство
слилось с моей жизнию. Дышать и любить Полину - для меня одно и то же!
     - А если  бы, для счастия моего,  было необходимо, чтоб вы  навсегда от
меня отказались?..
     - Навсегда?..
     - Да; если б я потребовала от вас этой жертвы?
     - Какая ужасная шутка!
     - Но что бы вы сделали, если б я говорила не шутя? Если б в  самом деле
от этого зависело все счастие моей жизни?
     - Все ваше счастие?.. И вы можете меня спрашивать!
     - Вы отказались бы добровольно от руки моей?
     -  Я  сделал  бы  более,  Полина!  Чтоб совесть ваша  была спокойна,  я
постарался бы пережить эту потерю.
     -   Добрый  Волдемар!  -  сказала  Полина,  взглянув   с  нежностью  на
Рославлева. - Ах!  какую тягость вы сняли с моего сердца! Итак,  вы,  верно,
согласитесь...
     - На что? - вскричал Рославлев, побледнев, как приговоренный к смерти.
     - Отсрочить еще на два месяца нашу свадьбу.
     - На два месяца!!
     - Друг мой! - сказала Полина, прижав к своему сердцу руку Рославлева, -
не откажи  мне в  этом!  Я  не сомневаюсь, не  могу  сомневаться,  что  буду
счастлива,  но дай мне  увериться, что и я могу составить  твое счастие; дай
мне время привязаться к  тебе всей моей душою, привыкнуть  мыслить об  одном
тебе,  жить для одного тебя,  и если  можно,  -  прибавила она так тихо, что
Рославлев не мог расслышать слов ее, - если можно забыть все, все прошедшее!
     - Но два месяца, Полина!..
     - Ax, мой друг, почему знать, может быть,  ты спешишь  сократить лучшее
время в твоей жизни! Не правда ли? Ты согласен отсрочить нашу свадьбу?
     -  Я  не  стану  обманывать  тебя,  Полина!  -  сказал Рославлев  после
короткого молчания. - Одна мысль, что  я не прежде  двух месяцев назову тебя
моею, приводит меня в ужас. Чего не может случиться в два месяца?.. Но  если
ты желаешь этого, могу ли я не согласиться!
     - Благодарю тебя, мой друг! О, будь уверен, любовь моя вознаградит тебя
за эту жертву. Мы будем счастливы... да,  мой друг! -  повторила она  сквозь
слезы, - совершенно счастливы!
     Вдруг  позади  их  загремел  громкой,  отвратительный   хохот.   Полина
вскрикнула; Рославлев  также невольно вздрогнул  и поглядел с  беспокойством
вокруг  себя.  Ему показалось, что в близком  расстоянии продираются  сквозь
чащу  деревьев; через несколько минут шорох стал отдаляться, раздался  снова
безумный хохот, и кто-то диким голосом запел: со святыми упокой.
     -  Это сумасшедшая Федора, - сказала Полина  - Как чудно,  -  прибавила
она, покачав печально головою,  - что в ту самую минуту,  как  я говорила  о
будущем нашем счастии.
     - Зачем эту сумасшедшую пускают к вам в сад? - перервал Рославлев.
     - Роща не огорожена, впрочем, эта несчастная не делает никому вреда.
     - Но она может испугать, ее сумасшествие так ужасно!..
     - Ах, она очень жалка! Пять лет тому назад она сошла с ума от того, что
жених ее умер накануне их свадьбы.
     - Накануне свадьбы! - повторил вполголоса Рославлев.
     - Один день - и вечная разлука!.. А два месяца, мой друг!..
     -  Вот  дядюшка  и  маменька, -  перервала  Полина,  - пойдемте  к  ним
навстречу.
     - Ну что, страстные голубки, наговорились, что ль? - закричал Ижорской,
подойдя к ним вместе с своей сестрой и Ильменевым.
     -  Что, Прохор Кондратьевич, ухмыляешься? Небось, любуешься на жениха и
невесту? То-то  же! А что, чай, и  ты в старину  гулял этак по саду с  твоей
теперешней супругою?
     - Что  вы, батюшка! Ее родители были не нынешнего века  - люди строгие,
дай бог им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до самой почти свадьбы и
голоса-то ее не  слышал. За день до венца она перемолвила со мной в окно два
словечка... так что ж?  Матушка  ее подслушала  да ну-ка ее с щеки на щеку -
так  разрумянила,  что и  боже  упаси!  Не  тем  помянута,  куда  крута была
покойница!
     - А где Федор Андреевич? - спросила Полина у своего дяди.
     - Сурской? Уехал домой.
     -  Так Оленька одна? Я пойду  к ней; а вы,  - шепнула она Рославлеву, -
останьтесь здесь и погуляйте с дядюшкой.
     Больная не заметила, что Полина вошла к ней в комнату. Облокотясь одной
рукой на подушки, она сидела задумавшись на  кровати; перед ней на небольшом
столике  стояла зажженная свеча, лежал до половины  исписанный почтовый лист
бумаги, сургуч и все, что нужно для письма.
     - Ну что, как ты себя чувствуешь? - спросила Полина.
     - Ах, это ты? - сказала Оленька. - Как ты меня испугала! Я  думала, что
ты гуляешь по саду с твоим женихом.
     - Он остался там с дядюшкой.
     - Но ему, верно, было бы приятнее гулять с тобою. Зачем ты ушла?
     -  К кому ты  пишешь? - спросила  Полина, не  отвечая  на вопрос  своей
сестры.
     - В Москву, к кузине Еме. Она, верно, думает, что ты уже замужем.
     - Может быть.
     -  Я не знаю, что  мне написать  о  твоей свадьбе?  Ведь,  кажется,  на
будущей неделе?..
     - Нет, мой друг!
     - А когда же?
     - Ты станешь бранить меня. Я уговорила Рославлева отложить  свадьбу еще
на два месяца.
     - Как! - вскричала больная, - еще на два месяца?
     - Сначала это его огорчило...
     - А потом он согласился?
     - Да, мой друг! он так меня любит!
     - Слишком, Полина! Слишком! Ты не стоишь этого.
     - Ну вот! я знала, что ты рассердишься.
     -  Можно ли до  такой  степени  употреблять во зло власть,  которую  ты
имеешь над этим добрым, милым Рославлевым! над этим... Чему ж ты смеешься?
     - Знаешь ли, Оленька? Мне иногда кажется, что ты его любишь больше, чем
я. Ты всегда говоришь о нем с таким восторгом!..
     - А ты всегда говоришь глупости, - сказала Оленька с приметной досадою.
     - То-то глупости! - продолжала Полина, погрозив ей пальцем.
     - Уж не влюблена ли ты в него? - смотри!
     Оленька  поглядела пристально  на  сестру  свою;  губы  ее  шевелились;
казалось, она хотела улыбнуться, но вдруг  вся бледность исчезла  с лица ее,
щеки  запылали,  и  она,  схватив  с  необыкновенною живостию  руку  Полины,
сказала:
     -  Да, я люблю его  как мужа  сестры моей, как надежду,  подпору  всего
нашего семейства, как родного моего брата! А тебя почти ненавижу за то,  что
ты  забавляешься его  отчаянием. Послушай, Полина!  Если ты меня любишь,  не
откладывай свадьбы, прошу тебя, мой друг! Назначь ее на будущей неделе.
     - Так скоро? Ах, нет! Я никак не решусь.
     - Скажи мне откровенно: любишь ли ты его?
     - Да! - отвечала вполголоса Полина.
     - Так зачем  же ты  это  делаешь?  Для чего заставляешь  жениха  твоего
думать,  что  ты  своенравна, прихотлива, что ты забавляешься его  досадою и
огорчением? Подумай, мой друг! он не всегда останется женихом, и если муж не
забудет о том, что сносил от тебя жених, если со временем он захочет так же,
как ты, употреблять во зло власть свою...
     - О, не беспокойся, мой друг! Ты не услышишь моих жалоб.
     - Но разве тебе от  этого будет легче? Нет, Полина! нет, мой друг! Ради
бога не огорчай доброго Bолдемара!  Почему знать, может  быть,  будущее твое
счастие... счастие всего нашего семейства зависит от этого.
     Полина задумалась и после минутного молчания сказала тихим голосом:
     - Но это уже решено, мой друг!
     - Между тобой и женихом твоим. Не думаешь ли, что он  будет досадовать,
если  ты переменишь твое  решение?  Я,  право,  не узнаю тебя,  Полина; ты с
некоторого  времени  стала так странна, так  причудлива!.. Не упрямься,  мой
друг! Подумай, как  ты  огорчишь  этим  маменьку,  как  это неприятно  будет
Сурскому, как рассердится дядюшка...
     -  Боже мой, боже  мой!  -  сказала  Полина почти с отчаянием, - как  я
несчастлива! Вы все хотите...
     - Твоего благополучия, Полина!
     - Моего благополучия!.. Но почему вы знаете... и время ли теперь думать
о свадьбе? Ты больна, мой друг...
     - О, если ты желаешь, чтоб я выздоровела, то  согласись на мою просьбу.
Я не буду здорова до тех пор, пока  не назову  братом жениха твоего; я стану
беспрестанно  упрекать  себя... да,  мой  друг! я  причиною,  что ты еще  не
замужем. Если б я была осторожнее, то ничего бы не случилось: вы были бы уже
обвенчаны; а теперь...  Боже мой, сколько перемен может быть в два месяца!..
и если почему-нибудь  ваша  свадьба  разойдется,  то я вечно не  прощу себе.
Полина! - продолжала Оленька, покрывая поцелуями ее руки, - согласись на мою
просьбу! Подумай,  что твое  упрямство  может стоить мне  жизни!  Я  не буду
спокойна  днем,  не  стану   спать  ночью;   я  чувствую,  что  болезнь  моя
возвратится, что я не перенесу  ее... согласись,  мой  друг! Полина молчала;
все черты лица  ее выражали нерешимость  и сильную душевную борьбу. Трепеща,
как преступница, которая  должна  произнести свой собственный  приговор, она
несколько раз готова была что-то сказать...  и всякой  раз слова замирали па
устах ее.
     -  Так!  я  должна  это сделать,  -  сказала она  наконец решительным и
твердым  голосом, -  рано или  поздно  -  все равно! -  С  безумной живостью
несчастливца, который спешит одним разом  прекратить все свои страдания, она
не  сняла, а  сорвала с шеи черную  ленту, к которой  привешен был небольшой
золотой  медальон.  Хотела  раскрыть  его,  но  руки  ее  дрожали.  Вдруг  с
судорожным  движением она прижала его к груди своей, и слезы ручьем  потекли
из ее глаз.
     - Что это значит?.. Что с тобой?.. - вскричала Оленька.
     -  Ничего,  мой  друг!  ничего!  -  отвечала,  всхлипывая,   Полина,  -
успокойся,   это  последние   слезы.  Ах,   мой   друг!   он   исчез!   этот
очаровательный... нет, нет! этот  тяжкой, мучительной сон!  Теперь ты можешь
сама назначить день моей свадьбы.
     Полина  раскрыла  медальон и  вынула  из  него  нарисованное на  бумаге
грудное  изображение молодого человека; но  прежде, чем она успела  сжечь на
свече  этот портрет,  Оленька  бросила на него быстрый взгляд и  вскричала с
ужасом:
     - Возможно ли?..
     - Да, мой друг!
     - Как! ты любишь?..
     - Молчи, ради бога не называй его!
     - И я не знала этого!
     - Прости меня! - сказала Полина, бросившись на шею  к сестре своей. - Я
не должна была скрывать от тебя... Безумная!.. я думала, что эта тайна умрет
вместе со мною... что  никто  в целом мире... Ах, Оленька!  я  боялась  даже
тебя!..
     - Но скажи мне?..
     - После, мой друг! после. Дай мне привыкнуть к мысли, что это был бред,
сумасшествие, что  я видела  его во сне. Ты узнаешь  все, все, мой  друг! Но
если его образ никогда не изгладится из моей памяти, если он, как неумолимая
судьба,  станет между мной и моим  мужем?.. о! тогда молись вместе со  мною,
молись,  чтоб я скорей переселилась туда,  где сердце  умеет только любить и
где любовь не может быть преступлением!
     Полина склонила голову на грудь больной, и слезы ее смешались с слезами
доброй Оленьки, которая, обнимая сестру свою, повторяла:
     -  Да, да,  мой  друг! это был  один  сон! Забудь  о  нем, и ты  будешь
счастлива!


     * Боже! какая мерзость! (фр.)















         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 
     ГЛАВА I


     Двухэтажный  дом  Николая  Степановича  Ижорского,  построенный по  его
плану,  стоял  на  возвышенном  месте,  в  конце  обширного  села,   которое
отделялось от деревни  сестры  его,  Лидиной,  небольшим  лугом  и  узенькой
речкою. Испещренный всеми возможными  цветами  китайской мостик, перегибаясь
чрез  речку, упирался в круглую готическую башню, которая служила  заставою.
Широкая липовая аллея шла от  ворот башни до  самого дома.  Трудно  было  бы
решить, к какому ордену архитектуры принадлежало это чудное здание: все роды
древние  и  новейшие  были  в  нем  перемешаны,  как  языки при  вавилонском
столпотворении,  Низенькие   и  толстые  колонны,  похожие  на   египетские,
поддерживали   греческой    фронтон;   четырехугольные   готические   башни,
прилепленные  ко всем  углам  дома,  прорезаны  были  широкими  итальянскими
окнами;  а  из  средины кровли подымалась высокая каланча,  которую Ижорской
называл своим бельведером. С одной стороны  примыкал к дому обширный  сад  с
оранжереями,   мостиками,  прудами,   сюрпризами  и  фонтанами,   в  которые
накачивали  воду  из двух колодцев, замаскированных  деревьями. Внутренность
дома не уступала в разнообразии наружности; но всего  любопытнее был кабинет
хозяина  и его  собрание  редкостей.  Вместе  с золотыми, вышедшими  из моды
табакерками лежали  резные  берестовые тавлинки; подле серебряных  старинных
кубков стояли  глиняные  размалеванные горшки -  под  именем этрурских  ваз;
образчики  всех  руд, малахиты,  сердолики,  топазы  и простые камни  лежали
рядом;  подле чучел  белого  медведя и пеликана  стояли чучелы обыкновенного
кота и легавой собаки; за стеклом хранились челюсть  слона, мамонтовые кости
и  лошадиное ребро, которое  Ижорской  называл человеческим и  доказывал  им
справедливость мнения, что земля  была некогда  населена великанами. Посреди
комнаты  стояла  большая  электрическая  машина;  все  стены  были  завешаны
панцирями, бердышами, копьями  и ружьями;  а  по выдавшемуся  вперед карнизу
расставлены рядышком чучелы:  куликов, петухов,  куропаток, галок, грачей  и
прочих  весьма  обыкновенных птиц.  Глядя на эту коллекцию  безвинных жертв,
хозяин часто восклицал с гордостию: "Кому другому, а мне Бюффон не  надобен.
Вот он в лицах!"
     Спустя два  дня  после  описанного нами разговора двух сестер,  часу  в
десятом  утра, в доме  Ижорского шла  большая  суматоха.  Дворецкой бегал из
комнаты в  комнату, шумел, бранился и щедрой  рукой  раздавал тузы  лакеям и
дворовым женщинам,  которые подметали пыль,  натирали  полы и мыли стекла во
всем доме. Сам барин, в пунцовом  атласном шлафроке, смотрел  из окна своего
кабинета,  как целая барщина занималась уборкой сада. Везде усыпали дорожки,
подстригали  деревья,  фонтаны  били  колодезною  водою;  одним  словом, все
доказывало, что  хозяин ожидает  к себе необыкновенного гостя. Несколько уже
минут он морщился, смотря на работающих.
     - Ну так  и есть! - сказал он наконец с досадою, - я не вижу и половины
мужиков! Эй, Трошка! беги скорей в сад, посмотри: всю ли барщину выгнали  на
работу?
     Слуга, спеша исполнить данное ему приказание, бросился опрометью вон из
дверей  и чуть  не  сшиб с  ног  Сурского  и  Рославлева, которые входили  в
кабинет.
     -   А,  любезные!  милости  просим!  -   закричал  Ижорской.  -  Кстати
пожаловали: вы мне пособите! Ум хорошо, а два лучше!
     - Да что у тебя такое сегодня? - спросил Сурской.
     - Как  что?  Я  получил  записку  из  города:  сегодня обедает  у  меня
губернатор.
     - Вот что! Да ведь ты хотел принять его запросто?
     - Эх, милый! ну, конечно, запросто; а угостить все-таки надобно. Ведь я
не кто другой -  не Ильменев же в самом деле! Ну что, Трошка?! - спросил  он
входящего слугу.
     - Староста, сударь, выгнал в сад только половину барщины.
     - Ах он мерзавец! Да как он смел? Вот  я  его проучу! Давай его сюда!..
Эка  бестия!  все  умничает!  Уж и  на  прошлой  неделе он  мне насолил;  да
счастлив, разбойник!.. Погода была так сыра, что  электрическая машина вовсе
не действовала.
     - Электрическая машина! - повторил с удивлением Сурской.
     - Да, братец!  Я бить не люблю, и в  наш век  какой порядочной  человек
станет драться?  У меня вот как провинился кто-нибудь -  на машину!  Завалил
ему ударов пять, шесть, так впредь и будет умнее;  оно  и памятно и здорово.
Чему  ж ты  смеешься, Сурской?  конечно, здорово. Когда  еще у  меня не было
больных и домового лекаря, так я от всех болезней лечил машиною.
     - Смотри пожалуй!.. И, верно, многих вылечивал?
     - Случалось, братец! Да вот, например, года два  тому  назад привели ко
мне  однажды  Антона-скотника;  взглянуть  было жалко!  Ревматизм,  что  ль,
подагpa ли  -  право,  не  знаю; только вовсе  обезножил.  Вот  я  навертел,
навертел!.. время  было сухое -  машина  так и трещит! Велел  ему взяться за
цепочку, благословился, да как щелк!.. Гляжу, мужик мой закачался. Я  еще...
он и с ног долой, Глядь-поглядь - ахти худо! язык отнялся, глаза закатились;
ну умер, да и  только! Другой  бы испугался, а я  так нет.  Благодарю  моего
создателя  - не  сробел!  Ну-ка его лежачего удар за ударом. Что  ж, сударь?
Очнулся! Да как вскочит, батюшка!.. Господи боже мой! откуда ноги взялись.
     - Как! побежал?
     - Да так, сударь, что и догнать не могли.
     - Подлинно диковинка! - сказал Сурской. - И он совсем выздоровел?
     - Как же,  братец! Как рукой сняло!  И теперь  еще  здоровехонек...  А,
голубчик!  - закричал Ижорской,  увидя  входящего старосту. - Поди-ка  сюда!
Так-то ты выполняешь мои приказания? Отчего не вся барщина в саду?
     -  Виноват, батюшка! -  отвечал староста,  отвесив  низкой поклон. -  Я
другую половину барщины выслал на вашу же господскую работу.
     - На какую работу?
     - На сенокос, батюшка!
     -  На  сенокос!..  Нашел  время  косить,  скотина!  Ну  вот, братец!  -
продолжал  хозяин, обращаясь к Сурскому, - толкуй с этим народом! Ты думаешь
о деле, а он косить. Сейчас выслать всю барщину в сад. Слышишь?
     - Слушаю, батюшка! Только, воля ваша, если мы едак день за день...
     -  Прошу  покорно!..  Ах  ты,  дуралей!  Что  ты, учить,  что  ль, меня
вздумал?..
     -  Да  не  сердись на него, -  перервал Сурской, - ведь  он заботится о
твоей же пользе.
     - Не его дело рассуждать, в чем моя польза. Ну, что стоишь? Пошел!
     Староста, поклонясь в пояс, вышел из комнаты.
     - Да что ж, я не дождусь лекаря? - продолжал Ижорской. - Трошка! ступай
скажи  ему,  что я  его два  часа  уж  дожидаюсь...  А вот  и он... Помилуй,
батюшка, Сергей Иванович! Тебя не дозовешься.
     -  Извините!  - сказал  лекарь,  поклонясь Сурскому и  Рославлеву,  - я
позамешкался: осматривал больницу.
     - Я за этим-то тебя и спрашивал. Ну что, все ли в порядке?
     - Кажется, все.
     - Ну, то-то же! О моей больнице  много  толков было в губернии. Смотри,
чтоб нам при его превосходительстве себя  лицом  в  грязь не ударить. Все ли
расставлено в порядок и пробрано в аптеке?
     - Точно так же, как и всегда, Николай Степанович!
     - Как и всегда! Ну, так и есть - я знал! Эх, братец! Ведь я тебе толком
говорил:  сегодня  будет  губернатор, так надобно... ну знаешь,  любезный!..
товар лицом показать.
     - Я вам докладываю, что все в порядке.
     - А в больнице? - Окна и полы вымыты, белье чистое...
     - А прибиты ли дощечки с надписями ко всем отделениям?
     - Хоть это бы и не  нужно: у нас больница всего на  десять кроватей; но
так как вам это угодно, то я прибил местах в трех надписи.
     - На латинском языке?
     - На латинском и русском.
     - Хорошо, братец, хорошо! А сколько у нас больных?
     - Теперь ни одного.
     - Как ни одного? - вскричал с ужасом Ижорской.
     -   Да,   сударь!  Третьего   дня  я  выписал  последнего  больного   -
Илюшку-кучера.
     - Зачем?
     - Он выздоровел.
     - Да кто тебе сказал, что он выздоровел? с чего ты взял?.. Взможно ли -
ни одного больного! Ну вот, господа, заводи больницы!.. ни одного больного!
     - Так что ж, мой друг? - сказал Сурской.
     - Как что ж? Да слышишь: ни одного больного! Что ж, я буду комнаты одни
показывать?  Ну, батюшка,  Сергей Иванович! дай бог  вам здоровья, потеши-ли
меня... ни одного больного!
     - Помилуйте! что ж мне делать?
     - Что делать? А  позвольте вас спросить: за что  я плачу вам жалованье?
Вы получаете  тысячу  рублей в год,  квартиру, стол,  экипаж -  и ни  одного
больного! Что это за порядок? На что это походит? Эх! правду говорит сестра:
вот вам и русской  доктор - ни одного больного! Ах,  боже мой! Боже мой! Ну,
батюшка, спасибо вам - поднесли мне красное яичко, - ни одного больного! Да,
кончено, господин русской доктор, кончено! Во что б ни стало заведу немца...
да,  сударь,  немца! У  него  будут  больные! Господи боже  мой!  ни  одного
больного!..  Смейтесь, господа, смейтесь. Вам что  за  горе!  Не вы  станете
показывать больницу губернатору.
     - А что, Рославлев, - сказал шутя Сурской, - не выкупить ли нам его  из
беды! Прикинемся-ка больными!
     - Эх, братец, что за шутки!
     - Какие шутки? Ведь губернатор не станет больных осматривать, только бы
постели-то не были пусты.
     - А что ты думаешь, любезный! Постой-ка... в  самом деле!.. Эй, Трошка!
Дворецкого, проворней!
     - Что вы хотите делать? - спросил Рославлев.
     -  Постой, братец, постой!.. авось как-нибудь... Что  в самом деле?  Не
велика фигура полежать денек.
     - Как?.. вы хотите?..
     -  Эх,  братец,  не мешай!  Добро,  так  и быть!  ступай домой,  Сергей
Иванович;  да  смотри, чтоб вперед этого не было. Теперь  у нас будут  и без
тебя  больные.  Слушай,  Парфен!  -  продолжал  Ижорской,  идя  навстречу  к
дворецкому, - у нас теперь в больнице нет никого больных...
     - Да, сударь, слава богу!
     - Врешь, дурак! осел! слава богу!.. Что, я  губернатору-то пустые стены
стану показывать? Мне надобно больных - слышишь?
     - Слушаю, сударь! Да где ж я их возьму?
     - И знать не хочу - чтоб были!
     - Слушаю, сударь!
     - Да постой-ка, Парфен! Ты что-то больно изменился в лице, - уж  здоров
ли ты?
     - Слава богу-с!
     -  То-то,  смотри,  запускать  не  надобно;  видишь, как у  тебя  глаза
ввалились. Эх, Парфен! ты точно разнемогаешься. Не полечиться ли, брат?
     - Нет уж, батюшка, Николай Степанович, помилуйте!  Авось в дворне и без
меня найдутся хворые.
     - Да как не быть. Ступай же проворнее.
     - А на всякой случай, что прикажете, если охотников не найдется?
     -  Ну,  что  тут спрашивать,  дурачина!  Вышел на  улицу, да  и  хватай
первого, кто попадется:  в больницу, да и все тут! Что в самом деле, барин я
или нет?
     - Слушаю, сударь! Да не прикажете ли лучше нарядить с семьи по брату?
     -  И  то дело!  Смотри,  отбери  тех, которые  поще-душнее:  Правда,  в
отделение водяной болезни надобно кого-нибудь потолще да подюжее!..
     - Позвольте!  Я уговорю нашего пономаря: ведь он распретолстый-толстый;
а рожа-то так и расплылась.
     - В самом деле, уговори его, братец.
     - Дать ему рубли полтора, так он целые сутки пролежит как убитый.
     - Брось  ему  целковый. Да нет ли у  тебя на  примете кого-нибудь  этак
похуже, чтоб, знаешь, годился для чахотного отделения?
     - Похуже?.. Постойте-ка, сударь!  Да  чего ж лучше?  Сапожник Андрюшка.
Сухарь! Уж худощавее его не найдешь во всем селе: одни кости да кожа.
     - Точно, точно! Ай  да Парфен!  спасибо, брат!  Ну, ступай же поскорей.
Двое больных есть, а  остальных подберешь. Да строго накажи  им,  как придут
осматривать больницу, чтоб все лежали смирно.
     - Слушаю, сударь!
     - Не шевелились, колпаков не снимали и погромче охали.
     - Слушаю, сударь!
     - Ну, ступай! Ты смеешься, Сурской. Я  и сам знаю, что смешно: да что ж
делать?  Ведь надобно ж чем-нибудь  похвастаться.  У  соседа Буркина  конный
завод не хуже  моего: у  княгини  Зориной оранжереи больше моих; а есть ли у
кого больница? Ну-тка, приятель,  скажи? К тому ж это и  в моде... Нет, не в
моде...
     - Вы хотите сказать: в духе времени, - перервал Рославлев.
     - Да, в духе времени. Это уж, братец, не экономическое заведение, а как
бишь, постой...
     - Человеколюбивое, - сказал Сурской.
     -  Да,  да! человеколюбивое!  а  эти заведения нынче в ходу,  любезный.
Почему знать?.. От губернатора пойдет  и выше, а там... Да  что  загадывать;
что  будет,  то и будет... Ну,  теперь  рассуди  милостиво!  Если б  я  стал
показывать пустую больницу, кого бы удивил? Ведь дом всякой выстроить может,
а надпись сделать не фигура.
     - Да у  тебя,  как я вижу, большие  планы, любезный! - сказал с улыбкою
Сурской. - Ты хочешь прослыть филантропом.
     -  Полно,  брат!  по-латыни-та говорить!  Не  об  этом  речь:  я  слыву
хлебосолом, и надобно  сегодня поддержать  мою  славу.  Да что наши дамы  не
едут? Я разослал ко всем соседям приглашения:  того и гляди, станут наезжать
гости; одному мне не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж на
будущей неделе я стал бы у нее хозяйничать, - прибавил Ижорской, потрепав по
плечу  Рославлева.  -  Что,  брат,  дождался,  наконец?  Ведь  свадьба  твоя
решительно в воскресенье?
     - Да, Полина согласилась не откладывать далее моего счастия.
     -  Порядком же она  тебя  помаила. Да и  ты, брат! -  не  погневайся  -
зевака.  Известное дело, невеста сама наскажет: пора-де  под венец! Повернул
бы покруче,  так дело давно бы было в шляпе. Да вот, никак, они едут. Ну что
стоишь, Владимир? Ступай, братец! вынимай из кареты свою невесту.
     Хотя здоровье Оленьки не совсем еще поправилось, но она выходила уже из
комнаты, и потому Лидина  приехала к Ижорскому с обеими дочерьми. При первом
взгляде на свою невесту Рославлев заметил, что она очень расстроена.
     - Что с вами сделалось, Полина? - спросил он. - Здоровы ли вы?
     -  C'est  une  folle!  (Это  сумасшедшая!  (фр.))  -  сказала Лидина. -
Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко
мне, что говорят о войне с французами. И как вы думаете? ей пришло в голову,
что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради!
     - Я  надеюсь,  - отвечал Рославлев,  - что Наполеон  не решится  идти в
Россию; и в таком случае даю вам честное слово, что не надену опять мундира.
     - А если он решится на это?
     - Тогда эта  война  сделается народною,  и  каждый русской обязан будет
защищать свое отечество. Ваша собственная безопасность...
     -  О, обо  мне  не  беспокойтесь! Мы уедем в  наши  тамбовские деревни.
Россия велика;  а сверх того, разве Наполеон  не  был в  Германии  и Италии?
Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы будем перенимать у
этих варваров - испанцев?
     - Но наша национальная честь, сударыня... наша слава?
     - И полноте! Вы и в каком случае не пойдете в военную службу.
     - Даже и тогда, когда вся Россия вооружится?
     - Даже и тогда. Послушайте! Если вы хотите жениться на будущей  неделе,
то  и  не  думайте  о службе; в  противном  случае  оставайтесь  женихом  до
окончания  войны. Я не хочу, чтоб Полина рисковала сделаться вдовою или, что
еще  хуже,  чтоб  муж  ее  воротился  без руки  или  ноги...  Но  вот  брат;
перестанемте говорить  об  этом. Вы знаете теперь, чего я требую,  и  будьте
уверены, что  ни  за  что не переменю  моего  решения.  Quelle folie! (Какое
безумие!  (фр.)) Во Франции женятся  для того,  чтоб не попасть в конскрипты
(рекруты.), а вы накануне вашей свадьбы хотите идти в военную службу.
     -  Насилу ты,  сестра,  приехала! - закричал Ижорской,  идя навстречу к
Лидиной. - Ступай, матушка, в гостиную хозяйничать, вон кто-то уж едет.
     - Что за экипаж! - сказала Лидина. - Неужели это карета?
     - Не погневайтесь, сударыня! домашней работы. Это едет  Ладушкин. - Ах,
боже мой!.. и в восемь лошадей!
     -  Разумеется, он человек  расчетливый:  ведь они будут  целый день  на
чужом корму.
     - А это кто? посмотрите справой стороны - как будто б в дилижансе?
     -  Это  катит  в  своей  восьмиместной  линее  княгиня Зорина  со  всем
семейством.
     - Какой ридикюльный (смешной (от фр. ridicule)) экипаж!
     - Не  щеголеват, да  покоен,  матушка. А вон,  никак,  летит на  удалой
тройке сосед  Буркин. Экие  кони!.. Ну,  нечего  сказать, славный  завод!  И
откуда,  разбойник,  достал  маток?  Все  чистой  арабской  породы!  Вот еще
кто-то... однако мне  пора приодеться; а вы, барыни, ступайте-ка в  гостиную
да принимайте гостей.
     Рославлев взял под руку Сурского и, отведя его к стороне, рассказал ему
свой разговор с Лидиной.
     -  Что  ж ты  намерен  делать?  - спросил Сурской,  помолчав  несколько
времени.
     - А что сделаете вы, если у нас будет народная война?
     - Я не жених, мой друг! Мое положение совершенно не сходно с твоим.
     - Однако ж что вы сделаете?
     - Сниму со стены мою заржавленную саблю и пойду драться.
     - И после этого вы можете меня спрашивать!.. Когда вы, прослужив  сорок
лет с честию,  отдав вполне свой долг отечеству, готовы  снова приняться  за
оружие, то может ли молодой человек, как я, оставаться простым зрителем этой
отчаянной и, может быть,  последней  борьбы русских  с целой  Европою?  Нет,
Федор Андреевич, если  б  я  навсегда  должен был отказаться от Полины, то и
тогда пошел бы служить;  а постарался  бы только, чтоб меня убили на  первом
сражении.
     -  Я не сомневался в этом, - сказал  Сурской,  пожав руку Рославлеву. -
Да,  мой  друг! всякая частная  любовь должна умолкнуть  перед этой  общей и
священной любовью к отечеству!
     - Но, может быть, это одни пустые слухи, и войны не будет.
     -  Нет, мой друг!  - сказал Сурской, покачав сомнительно головою, -  мы
дошли до такого положения, что даже не должны желать мира. Наполеон не может
иметь друзей: ему нужны одни рабы; а благодаря бога наш царь не захочет быть
ничьим рабом; он чувствует собственное свое достоинство и не  посрамит чести
великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу врагам. У
нас  нет крепостей, но  русские груди стоят  их.  Я также  получил письмо из
Москвы, и  хотя  война  еще не объявлена,  а вряд ли  уже  мы не  деремся  с
французами.
     Широкоплечий, вершков  десяти ростом,  господин  в  коричневом  длинном
фраке, из  кармана  которого торчал чубук  с янтарным  мундштуком,  войдя  в
комнату, перервал разговор наших приятелей.
     - Здравствуйте, батюшка Федор Андреевич! - заревел он  толстым басом. -
Бог вам судья! Я неделю провалялся в  постеле, а вы, нет чтоб проведать, жив
ли, дискать, мой сосед Буркин.
     - Я, право, не знал, чтобы вы были нездоровы, - сказал Сурской.
     -  Да,  сударь, чуть  было  не  прыгнул в Елисейские. Вы  знаете  моего
персидского  жеребца, Султана? Я стал показывать конюху, как его выводить, -
черт  знает  что  с ним сделалось!  Заиграл,  да как  хлысть меня  под самое
дыханье!  Поверите ль,  света  божьего  невзвидел!  Как  меня  подняли,  как
раздели,  как  Сенька-коновал  пустил мне кровь, ничего не помню!  Насилу на
другой день очнулся.
     - Напрасно вы так неосторожны.
     - И, батюшка, на грех мастера  нет! Как  убережешься?  Да вот  спросите
Владимира Сергеевича: он  был  кавалеристом,  так  знает, как  обращаться  с
лошадьми, а верно, и его  бивали  -  нельзя без  этого. Да  кстати, Владимир
Сергеевич!.. взгляните-ка на мою тройку; ведь вы знаток.
     - Позвольте мне  после  ею полюбоваться.  Хозяин просил меня  принимать
гостей, а вот, кажется, приехал Ладушкин.
     - И ее сиятельство княгиня Зорина. За  версту узнаю  ее шестерню. Oхота
же кормить овсом таких одров! Эки клячи - одна другой хуже!
     Часа  через  два  весь двор  Николая  Степановича Ижорского  наполнился
дормезами  (доряжными  каретами  (фр.)),  откидными   кибиточками,  линеями,
таратайками  и  каретами, из  которых  многие,  по древности своей, могли бы
служить  украшением  собранию  редкостей  хозяина.  В  ожидании  обеда  дамы
чиннехонько сидели на канапе в гостиной, разговаривали меж собою вполголоса,
бранили  отсутствующих  и,  стараясь  перенимать  парижские  манеры Лидиной,
потихоньку насмехались над нею. Барышни прогуливались по саду; одни говорили
о новых московских модах, другие расспрашивали Полину и Оленьку о Франции и,
желая показать себя  перед парижанками, коверкали без милосердия  несчастный
французской язык. В числе этих гостей первое место  занимали две институтки,
милые, образованные девицы, с  которыми Лидины были  очень  дружны, и княжны
Зорины,  три взрослые  невесты,  страстные  любительницы изящных  художеств.
Старшая  не  могла  говорить  без  восторга  о  живописи,  потому  что  сама
копировала  головки en  pastel (пастелью (фр.)); средняя, приходила почти  в
исступление  при  имени Моцарта,  потому что разыгрывала на фортепианах  его
увертюры; а  меньшая,  которой удалось  взять три урока  у знаменитой певицы
Мары, до того была чувствительна к собственному  своему голосу, что не могла
никогда промяукать до конца "ombra a dorata" ("возлюбленная тень" (ит.)) без
того,  чтоб с ней не сделалось дурно. Эти  три  сестры, кото-рых  и в стихах
нельзя  было  назвать  тремя  грациями, прогуливались вместе  и  поодаль  от
других. Сделав  несколько  замечаний насчет  украшений  сада,  посмеясь  над
деревянным  раскрашенным китайцем, который с огромным зонтиком стоял посреди
одной  куртины, и  над алебастровой коровою,  которая  паслась на  небольшом
лугу, они сели  на  скамейку против  террасы дома, уставленной померанцевыми
деревьями. В эту самую минуту сошел с нее Рославлев.
     - Как смешон этот жених! - сказала  средняя сестра. - Он только и видит
свою невесту. Неужели он в самом деле влюблен в нее? Какой странный вкус!
     -  Il est pourtant bel homme!  (Он,  однако, красивый мужчина! (фр.)) -
возразила старшая. - Посмотрите,  какой греческой профиль, какая  правильная
фигура, как все позы его грациозны!..
     - Да,  он  недурен собою, - прибавила  меньшая  княжна. - Заметили  ль,
какой у него густой и приятный орган? Я уверена, у него должен быть или бас,
или баритон, и если он поет "ombra adorata"...
     -  Я слышала, что он играет хорошо на скрыпке, - перервала средняя, - и
признаюсь, желала бы испытать, может ли он аккомпанировать музыку Моцарта.
     - У него тысяча душ, - сказала старшая.
     - Et il est maitre de sa fortune! (И он хозяин своего состояния! (фр.))
- прибавила средняя.
     -  Для  чего  маменька не пригласит его  на наши  музыкальные вечера? -
примолвила меньшая. - Ему должно быть здесь очень скучно.
     - Разумеется, - подхватила  старшая. - Эта  Лидина нагонит  на  всякого
тоску своим Парижем; брат ее  так  глуп!  Оленька  хорошая хозяйка, и больше
ничего; Полина...
     - О, Полина должна быть для него божеством! - перервала меньшая.
     - Не верю, - продолжала старшая, - его завели, и что тут удивительного?
В деревне, каждый день вместе...
     -  Конечно, конечно,  - подхватила  меньшая. - Ах,  как чудна маменька!
Почему она не хочет знакомиться с своими соседями?
     - Посмотрите, -  шепнула старшая, - он на  нас глядит.  - Бедняжка!  не
смеет подойти. О! да эта сантиментальная Полина преревнивая!
     - И пренесносная! Вечно грустит, а бог знает о чем?
     - Хочет казаться интересною.
     - Ах, боже мой, вот еще какие претензии!
     Совсем  другого рода шли разговоры  в  столовой, где мужчины  толпились
вокруг  сытного  завтрака.  Буркин,  выпив  четвертую  рюмку  зорной  водки,
рассказывал со  всеми  подробностями, как  персидской жеребец  отшиб у  него
память. Ладушкин, Ильменев и несколько других второстепенных помещиков молча
трудились кругом жирного  окорока  и  доканчивали  вторую бутылку мадеры.  В
одном углу Сурской говорил с дворянским предводителем о политике; в другом -
несколько  страстных  псовых  охотников  разговаривали  об  отъезжих  полях,
хвастались  друг  перед другом подвигами  своих  борзых  собак и  лгали  без
всякого зазрения совести. Но  хозяину было не до разговоров: он горел как на
огне;  давно уже  пробило два часа,  а  губернатор не  ехал;  вот  кукушка в
лакейской прокуковала три  раза; вот,  наконец, в столовой часы с  курантами
проиграли "выду  я на реченьку" и  колокольчик  прозвенел четыре раза, а  об
губернаторе и слуха не было.
     - Что ж это в самом деле? - сказал хозяин, когда еще прошло  полчаса, -
его превосходительство шутит, что  ль?  Ведь я не навязывался к нему с  моим
обедом.
     - Николай Степанович! - сказал дворецкой, войдя торопливо в столовую, -
кто-то скачет по большой дороге.
     - Слава  тебе господи, насилу! Скорей кушать!  Да готовы  ли музыканты?
Лишь   только  губернатор  из  кареты,  тотчас  и  начинать   "гром   победы
раздавайся!". Иль нет... лучше марш...
     - Да это едет кто-то в тележке, сударь, а не в карете.
     - Как в тележке? Э, дурак! что ж ты  прибежал как шальной!.. Так это не
губернатор... постой-ка... кажется... так и есть - наш исправник. Проси  его
скорей сюда: он, верно, прислан от его превосходительства.
     Через  минуту  вошел  небольшого   роста  мужчина  с  огромными  рыжими
бакенбардами, в  губернском мундире  военного  покроя,  подпоясанный широкой
портупеею,  к  которой  прицеплена  была  сабля  с  серебряным темляком.  Не
кланяясь никому, он подошел прямо к хозяину и сказал:
     - Его превосходительство изволил прислать меня...
     - Ну что, Иван Пахомыч, - перервал Ижорской, - скоро ли он будет?
     - Его превосходительство изволил прислать меня...
     - Да говори скорей, едет он или нет?
     - Сейчас доложу. Его превосходительство изволил прислать меня уведомить
вас, что он, по встретившимся обстоятельствам...
     - Не может у меня обедать?
     - Позвольте!.. Его превосходительство изволил прислать меня...
     - Да тьфу, пропасть! говори без околичностей, будет он или нет?
     - Сейчас... Изволил прислать меня, уведомить вас, что  по встретившимся
обстоятельствам он не может сегодня у вас кушать.
     - Отчего?.. Почему?..
     -  Он получил сейчас  важные депеши и отправился  немедля в  губернский
город.
     - Как! не пообедавши?
     - Точно так-с.
     - Ай, ай, ай! что такое?.. Видно, дело не шуточное?
     Исправник пожал плечами, наморщил  лоб  и, погладив  с  важностию  свои
бакенбарды,  сказал протяжно и  значительным голосом: "Да-с".  Все  гости  с
приметным любопытством окружили исправника.
     - Не знаете ли вы, что такое? - спросил Сурской.
     - Формально доложить не могу, - отвечал исправник, - а кажется, большая
экстра.
     - Да когда он получил эти бумаги? - спросил предводитель.
     - Аккурат в три часа.
     - И вам неизвестно их содержание?
     -  Почему  ж  мне  знать-с?  -  отвечал  исправник с  улыбкою,  которая
доказывала совершенно противное.
     -  Полно,  любезный,  секретничать!..  -  заревел Буркин. - Как тебе не
знать? Ты детина пролаз - все знаешь.
     -  Помилуйте-с! наше дело исполнять предписания вышняго начальства, а в
государственные    дела    мы   не   мешаемся.   Конечно,   секретарь    его
превосходительства мне  с руки; но, осмелюсь доложить, если б я что-нибудь и
знал, то и в таком случае служба... долг присяги...
     - Что вы с ним хлопочете,  господа? - перервал Ижорской. - Я знаю этого
молодца:  натощак от него толку не  добьешься. Пойдемте-ка обедать, авось за
рюмкою  шампанского он выболтает нам свою государственную  тайну. Эй, малый!
ступай в сад, проси барышень к столу. Водки! Господа, милости просим!
     Хозяин повел княгиню  Зорину; прочие мужчины повели  также дам к столу,
который  был  накрыт  в  длинной  галерее,  увешанной  картинами  знаменитых
живописцев,  - так,  по крайней мере, уверял хозяин, и большая часть соседей
верили ему на честное слово; а некоторые знатоки, в том числе княжны Зорины,
не  смели сомневаться в этом, потому что на всех рамах написаны были четкими
буквами имена: Греза, Ван-дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы
и  других  известных художников.  Гости  сели;  оркестр грянул "гром  победы
раздавайся!" - и две огромные кулебяки развлекли на несколько минут внимание
гостей,  устремленное на  великолепное  зеркальное плато, края которого были
уставлены   фарфоровыми  китайскими  куклами,   а  средина  занята   горкою,
слепленною  из  раковин  и изрытою небольшими впадинами;  в  каждой  из  них
поставлен был или  фарфоровый пастушок  в  французском кафтане; с  флейтою в
руках, или пастушка в фижмах, с овечкою у ног.  Многим из гостей чрезвычайно
понравился  этот образчик Швейцарии; но появление янтарной  ухи  из аршинной
стерляди,  а вслед  за ней  двухаршинного осетра под соусом сосредоточило на
себе  все  удивление   пирующих.  Деревенские  гастрономы  ахнули.   Отрывок
альпийской горы,  зеркальное море, саксонские куклы,  китайские уродцы - все
было забыто; разговоры прекратились, и тихой ангел приосенил своими крыльями
все общество.
     Пользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле своей невесты;
он мог говорить с нею свободно, не опасаясь нескромного любопытства соседей,
потому что с одной стороны подле них сидел Сурской, а с другой Оленька. В то
время  как все, или  почти все, заняты  были  едою, этим важным и едва ли ни
главнейшим  делом большей  части  деревенских  помещиков, Рославлев  спросил
Полину:  согласна ли она с мнением своей матери, что он не должен ни в каком
случае вступать снова в военную службу?
     - Вы знаете, чего от вас требует маменька, - отвечала Полина.
     - Но я желал бы также знать, что думаете вы?
     - Я обязана ей повиноваться.
     - Но скажите, что должен я делать?
     - Вам ли  меня об этом спрашивать,  Волдемар! Что могу сказать я, когда
собственное сердце ваше молчит?
     - Итак, я должен оставаться  хладнокровным свидетелем ужасных бедствий,
которые  грозят нашему отечеству;  должен жить спокойно  в  то  время, когда
кровь  всех  русских  будет  литься  не  за  славу, не  за  величие,  но  за
существование нашей родины; когда, может быть, отец станет сражаться рядом с
своим сыном и дед умирать подле своего внука.  Нет, Полина! или я совсем вас
не знаю, или любовь ваша должна превратиться в презрение к человеку, который
в эту решительную минуту будет думать только о собственном своем счастии и о
личной своей безопасности.
     - Но зачем тревожить себя  заранее этой мыслию?  - сказала Полина после
короткого молчания. - Быть может, это одни пустые слухи.
     - Может быть! Но по всему кажется, что эта война неизбежна.
     - Война! - повторила Полина, покачав печально головою. - Ах! когда люди
станут думать, что  они все братья, что  слава, честь, лавры, все эти пустые
слова  не стоят  и одной  капли  человеческой крови.  Война! Боже  мой!.. И,
верно, эта война будет самая бесчеловечная?..
     - О! что касается до этого, -  отвечал Рославлев, -  то французы должны
пенять на  самих себя: они  заставили себя ненавидеть, а  ненависть не знает
сострадания и жалости. Испанцы доказали это.
     - Но неужели и русские  так же, как испанцы, не станут щадить никого?..
Будут резать  беззащитных  пленных? -  спросила  с  приметным  беспокойством
Полина.
     -  Кто  может  предузнать,  -  отвечал  Рославлев,  -  до  чего  дойдет
ожесточение русских, когда в  глазах народа убийство и мщение превратятся  в
добродетели, и всякое сожаление к французам будет казаться предательством  и
изменою. Когда война становится  национальною, то все права народные  теряют
свою силу. Стараться истреблять всеми  способами неприятеля,  убивать до тех
пор, пока не убьют самого, -  вот в чем состоит  народная  война и  вот чего
добиваются Наполеон и его французы. Переступив однажды  за нашу границу, они
не  должны уже и  думать о мире.  Да, Полина, в  этой войне  средины быть не
может; они должны  или превратить всю Россию в  обширное  кладбище,  или все
погибнуть.
     Полина побледнела.
     - Это ужасно! -  сказала она. -  Несчастные! но виноваты ли они?..  Все
погибнут!.. Боже мой!.. Если...
     Оленька схватила  за руку сестру свою; она  замолчала,  опустила  глаза
книзу, и бледные щеки ее запылали.
     -  Э, племянничек! - закричал Ижорской, - говорить-то с невестою можно,
а  есть  все-таки надобно. Что  ж ты, Поленька!  ведь этак жених твой  умрет
голодной  смертью. Да возьми, братец! ведь это дупельшнепы! Эй, шампанского!
Здоровье  его  превосходительства,  нашего  гражданского  губернатора.  Туш!
Трубачи протрубили, шампанское обнесли.
     -  Здоровье  хозяина! -  закричал  Буркин, и снова затрещало  в ушах  у
бедных дам.
     Трубачи  дули,  мужчины пили; и как  дело дошло до домашних наливок, то
разговоры сделались  до  того шумны, что  почти  никто уже не  понимал  друг
друга.  Наконец,  когда  обнесли  двенадцатую  тарелку с  сахарным вареньем,
хозяин привстал и, совершенно уверенный, что говорит неправду, сказал:
     -  Не осудите,  дорогие гости, если встаете  голодные  из-за стола,  не
прогневайтесь! Чем богаты, тем и рады!
     Все поднялись  в  одно  время.  Мужчины отвели прежним  порядком  дам в
гостиную;  а сами,  выпив  по  чашке  кофе, отправились  вместе  с  хозяином
осматривать его оранжереи, конский завод, псарню и больницу.





        ГЛАВА II


     Сурской и Рославлев, обойдя с  другими гостьми все оранжереи и не желая
осматривать прочие  заведения  хозяина, остались  в  саду.  Пройдя несколько
времени молча по крытой липовой аллее,  Сурской  заметил наконец Рославлеву,
что он вовсе не походит на жениха.
     - Ты так грустен и задумчив,  - сказал он, -  что как будто бы  в самом
деле должен сегодня же, и навсегда, расстаться с твоей невестою.
     - Почему знать?  -  отвечал со вздохом Рославлев, -  По крайней мере, я
почти уверен, что долго еще  не буду ее мужем. Скажите,  могу ли я  обещать,
что не  пойду  служить даже  и тогда, когда французы внесут  войну  в сердце
России?
     - Нет, не можешь; но почему ты уверен, что Наполеон решится...
     - На что не решится этот баловень фортуны,  этот надменный завоеватель,
ослепленный  собственной  своей  славою?  Куда  ни  пойдут за ним  французы,
привыкшие видеть  в нем свое второе провидение? Французы!.. Я знаю человека,
которого ненависть к французам казалась мне отвратительною: теперь я начинаю
понимать его.
     - Не  верю,  мой друг!  ты  это говоришь в минуту досады.  Просвещенный
человек и христианин не должен и не может ненавидеть никого. Как русской, ты
станешь драться  до последней капли крови  с врагами  нашего отечества,  как
верноподданный  -  умрешь,  защищая  своего  государя;  по  если  безоружный
неприятель будет иметь нужду в твоей помощи, то кто бы он ни был, он, верно,
найдет  в тебе  человека, для которого  сострадание  никогда  не было чуждой
добродетелью. Простой народ почти везде  одинаков; но французы  называют нас
всех варварами. Постараемся  же доказать им не фразами -  на словах  они нас
загоняют, - а на самом деле, что они ошибаются.
     - Но можно ли смотреть хладнокровно на эту нацию?..
     - Можно,  мой  друг, тому, кто знает ее больше, чем ты. Во-первых, тот,
кто не был сам во Франции, едва ли имеет право судить о французах. Никто не
     может  быть милее, любезнее, вежливее француза, когда он дома; но  лишь
только  он переступил за границу своего отечества, то  становится совершенно
другим человеком. Он смотрит на все с презрением; все  то, что не походит на
обычаи  и  нравы  его  родины,   кажется  ему   варварством,  невежеством  и
безвкусием. Но и в этом смешном желании уверять весь мир, что в одной только
Франции могут  жить  порядочные люди, я вижу чувство  благородное. Известное
слово одного француза, который на вопрос, какой он нации, отвечал, что имеет
честь быть французом, - не самохвальство, а самое истинное выражение  чувств
каждого из его соотечественников; и если это порок,  то, признаюсь, от  всей
души  желаю,  чтоб  многие  из нас, рабски перенимая все иностранные моды  и
обычай, заразились бы наконец и этим иноземным пороком.
     -  Но согласитесь,  что чванство, самонадеянность и гордость  французов
невыносимы.
     - Что ж делать, мой друг? Все народы имеют свои  национальные слабости;
и  если  говорить  правду,  то  подчас  наша  скромность,  право,  не  лучше
французского  самохвальства. Они потеряют  сражение,  и каждый из них  будет
стараться уверить и других и самого себя, что оно не  проиграно; нам удастся
разбить неприятеля, и тот же час найдутся охотники доказывать, что мы или не
остались победителями, или, по крайней мере, победа наша весьма сомнительна.
Да вот,  например, если  у  нас  будет война и бог  поможет  нам  не  только
отразить, но  истребить французскую  армию, если  из  этого  ополчения  всей
Европы уцелеют только несколько  тысяч... Но что  я говорю? если одна только
рота  французских  солдат выйдет  из  России,  то  и  тогда французы  станут
говорить и  печатать, что  эта  горсть бесстрашных, этот священный легион не
бежал, а спокойно  отступил на зимние квартиры  и  что во  время бессмертной
своей ретирады (отступления (фр.)) беспрестанно бил большую русскую армию; и
нет  сомнения, что в  этом  хвастовстве  им помогут русские, которые  станут
повторять   вслед  за  ними,  что  климат,  недостаток,  стечение  различных
обстоятельств,  одним  словом,  все,  выключая  русских  штыков,   заставило
отступить французскую армию.
     - Перестаньте!  Я  не хочу  верить,  чтоб нашлись между  русскими такие
презрительные, низкие души...
     - Но эти же самые русские, мой  друг, станут драться, как львы, защищая
свою родину. Все  это в  порядке  вещей, и мы  не  должны  сердиться  ни  на
французов  за их хвастовство, ни на  русских за  их несправедливость к самим
себе. Беспрерывный ряд  побед, двадцать пять лет колоссальной славы... о мой
друг! от этого  закружатся и не французские головы!  А мы... нас также можно
извинить.  Вот  изволишь видеть: по мнению моему, история  просвещения  всех
народов разделяется на три эпохи. В первую, то есть эпоху варварства,  мы не
только чуждаемся всех иностранцев, но  даже презираем их. Иноземец, в глазах
наших, почти не человек; он должен считать за милость, если мы дозволяем ему
жить между  нами и  обогащать нас своими познаниями.  Мало-помалу,  привыкая
думать, что эти  пришлецы созданы так же, как и мы,  по образу и  по подобию
божию, мы постепенно  доходим до того, что начинаем перенимать  не только их
познания,  но  даже  и  обычаи;  и  тогда наступает  для нас  вторая  эпоха.
Презрение  к иностранцам превращается  в  безусловное уважение;  мы видим  в
каждом  из  них  своего учителя  и наставника;  все  чужеземное  кажется нам
прекрасным, все свое - дурным. Мы думаем, что только одно рабское подражание
может  нас сблизить с просвещенными народами, и если в это время  между  нас
родится гений,  то не мы, а разве иностранцы отдадут ему справедливость: это
эпоха полупросвещения. Наконец, век скороспелок и обезьянства проходит. Плод
многих  годов,  бесчисленных опытов -  прекрасный  плод не  награжденных  ни
славою,  ни  почестьми  бескорыстных  трудов  великих  гениев  -  созревает;
истинное  просвещение  разливается  по  всей  стране; мы не  презираем и  не
боготворим  иностранцев; мы  сравнялись с ними; не  желаем уже знать кое-как
все,  а  стараемся  изучить  хорошо  то,  что  знаем;  народный  характер  и
физиономия  образуются, мы начинаем любить свой язык,  уважать отечественные
таланты  и дорожить  своей национальной славою. Это третья и последняя эпоха
народного   просвещения.   Для  большей  части   русских  первая,   кажется,
миновалась; но последняя, по крайней мере для многих, еще не наступила.
     -  Но разве  это  может  служить оправданием для тех, которые злословят
свое отечество?
     -  А как же, мой друг?  Беспристрастие есть добродетель  людей  истинно
просвещенных;   и   вот   почему   некоторые   русские,   желающие  казаться
просвещенными, стараются всячески унижать все отечественное, и чтоб доказать
свое  европейское  беспристрастие, готовы  спорить  с  иностранцем, если  он
вздумает похвалить что-нибудь  русское. Конечно,  для  чести нашей нации  не
мешало бы  этих господ, как запрещенный товар, не  выпускать за границу;  но
сердиться на них не должно. Они срамят себя  в глазах иностранцев и  позорят
свою  родину  не потому, что не  любят ее, а  для того только, чтоб казаться
беспристрастными и, следовательно, просвещенными  людьми. Вот, с  месяц тому
назад  я был  вместе с  соседом  нашим Ильменевым  у  Волгиных,  которые  на
несколько недель приезжали в свою деревню из  Москвы; с первого  взгляда мне
очень понравился  их единственный сын, ребенок лет двенадцати,  - и подлинно
необыкновенный  ум и  доброта  отпечатаны на его  миловидном лице;  но  чрез
несколько  минут  это первое  впечатление  уступило место чувству совершенно
противному. Этот  мальчишка умничал, мешался преважно в  разговоры, находил,
что в деревне все дурно, что мужики так глупы, и, желая казаться совершенным
человеком,  так часто  кричал и шумел на людей без  всякой причины, подражая
своему  папеньке, который  иногда журил их за  дело, что под конец мне стало
гадко  на  него  смотреть. Я сказал об этом  Ильменеву, который отвечал  мне
весьма  хладнокровно:  "И,  сударь,  что еще  на  нем взыскивать:  глупенек,
батюшка, - дитя! как подрастет, так поумнеет". Как ты думаешь, Рославлев? не
лучше ли и нам не  сердиться на наших полупросвещенных умниц, а говорить про
себя: "Что еще на  них взыскивать -  дети! как подрастут,  так поумнеют!" Но
вот,  кажется, идет хозяин. Что  такое? Посмотри-ка,  на нем лица нет. Что с
тобой сделалось, мой друг? - продолжал Сурской, идя к нему навстречу.
     -  Что сделалось?  -  повторил глухим  голосом  Ижорской.  -  Ничего...
Осрамили, зарезали, живого в гроб положили, вот и все!..
     - Как?
     -  Да так... Ух, батюшки!.. Дайте дух  перевести!..  Дурачье! животные!
разбойники!..
     - Ты пугаешь меня. Да что сделалось?
     - Безделица!.. Все труды, заботы, расходы, все пошло к черту!.. Да уж я
же его! И что он за доктор?.. Цирюльник!.. Нынче же с двора долой!
     - Ага! так дело идет о твоей больнице.
     -  О больнице? О какой больнице? У меня нет больницы!..  Завтра же велю
сломать эту проклятую больницу, чтоб и праху ее не осталось.
     - Помилуйте! за что такой гнев?
     -  Что,  братец, сняли голову  с плеч, да и только. Представь  себе:  я
повел гостей осматривать мои заведения;  дело дошло и до больницы. Вот вошли
сначала в аптеку; гости ахнули!.. что за порядок!.. банка к банке, склянка к
склянке  -  ну  любо-дорого  смотреть!  Предводитель  так  и  рассыпался:  и
благодетель-то я нашего уезда, и просвещенный помещик, и какую честь  делает
всей губернии это  заведение, и  прочее.  Я кланяюсь, благодарю  и думаю про
себя:  "Погоди,   приятель!  как  взглянешь  на  больницу,  так  не  то  еще
заговоришь".  Вот  вошли; коридор чистый, светлый, нечего сказать -  славно!
"Отделение хронических болезней! - прокричал лекарь. - Камера нумер первый -
водяная  болезнь". Растворяю дверь  - глядь  на постелю: ахти!.. так  меня и
обдало  морозом -  тщедушный Андрюшка-сухарь!  Я  поскорей  вон  да в другие
двери. Предводитель читает надпись: "Камера вторая - чахотка". Вхожу; все за
мной. Ну!!!  ноги подкосились! Боже мой!.. толстый  пономарь!..  "Давно ли у
тебя чахотка?"  -  спросил, улыбаясь, предводитель. "Около  года, сударь!" -
отвечал пономарь. "Оно  и  заметно - заревел  дурачина  Буркин. - Смотри-ка,
сердечный, как ты зачах!" Зачах!.. а рожа-то у него, братец, с пивной котел!
Предводитель  прыснул, гости померли  со смеху, а я  уж и сам  не помню, как
бросился вон из дверей,  как ударился лбом о притолку, как  наткнулся теперь
на вас - ничего не знаю!
     - Помилуй, братец, что ж это за беда?
     - Как  что  за беда?  Да  как  мне  теперь  глаза показать?..  Ну  если
догадаются?..
     -  И, мой друг,  кому  придет  в голову, что  у тебя больные по наряду?
Перемешали надписи, вот и все тут.
     - Так ты думаешь, что я могу сказать?..
     -  Разумеется. Долго ли  вместо  одной  дощечки прибить другую. Да вот,
кстати, все гости  идут сюда; ступай к ним навстречу, скажи, что это ошибка,
и, чтоб они перестали смеяться, начни хохотать громче их.
     Ижорской,  успокоенный этими  словами,  пошел  навстречу  к  гостям  и,
поговоря  с   ними,   повел  их  в  большую  китайскую  беседку,  в  которой
приготовлены были трубки и пунш. Один только исправник отделился от толпы и,
подойдя к Рославлеву, сказал:
     -  Извините, Владимир Сергеевич, совсем из ума  вон. Ведь у меня есть к
вам письмо.
     - От кого? - спросил Рославлев.
     - Не могу доложить. Оно пришло по почте.  Я знал, что  найду вас здесь,
так захватил его с собою. Вот оно.
     - От Зарецкого! - вскричал Рославлев, взглянув на адрес. - Как я рад!
     Исправник  отправился вслед за другими гостями в беседку, а  Рославлев,
распечатав письмо, начал читать следующее: "Ну, мой друг, отгадывай,  что я?
где я?  и что  делал сегодня поутру? Да  что тебя мучить по-пустому: век  не
отгадаешь.  Я  гусарской  ротмистр,  стою  теперь на  биваках,  недалеко  от
Белостока,  и сегодня поутру  дрался  с французами. Не ахай, не удивляйся, а
слушай:  я расскажу  тебе  все по порядку. Прощаясь  с  тобой, я уже намекал
тебе, что мне становится скучно жить в Петербурге. Когда ты уехал, мне стало
еще скучнее. Ты знаешь, я долго размышлять не люблю; задумал, решился, надел
мундир; тетушка благословила меня  образом, а  кузины... ведь я отгадал, mon
cher! ни одна  из  них не заплакала, прощаясь со мною. Я прискакал в Вильну,
нашел там почти всех наших сослуживцев. Нам давали балы, мы веселились; но и
среди танцев горели нетерпением встретить  скорее гостей, которые стояли  за
Неманом, церемонились и как будто бы дожидались  приглашения.  Наконец 12-го
числа июня они переправились на нашу сторону, и пошла потеха - только не для
нас, а  для  одних  казаков.  Я  выпросился в авангард, который  стал теперь
ариергардом, потому что наши войска ретируются. Одни говорят, для того, чтоб
соединиться с молдавской армиею, которая спешит нам навстречу; другие - чтоб
заманить  Наполеона  поглубже в Россию  и угостить его  точно так  же,  как,
блаженной памяти, шведского короля под Полтавою. Не знаю, чему верить, но не
сомневаюсь в одном - nous  reculons pour mieux  sauter  (мы отступаем, чтобы
лучше наступать  (фр.)). Кажется, неприятель  втрое нас  сильнее; только  мы
дома,  а он на чужой стороне. Франция далеко, а немцам любить его не за что.
Все это должно ободрять нас; однако же я думаю, что без  народной войны дело
не  обойдется.  Тебе кланяется  твой  бывший начальник,  генерал  Б.  У него
недостает одного  адъютанта, но  он не торопится  заместить  эту ваканцию  и
просил  меня  об  этом  тебя уведомить. Послушай,  Рославлев!  Я никогда  не
хвастался моим патриотизмом;  всегда любил и даже теперь люблю французов,  а
уж успел с ними подраться.  Ты  зарекся говорить по-французски, бредишь всем
русским - и  ходишь еще  во  фраке. Женат ли ты или нет,  все равно. Если ты
только здоров, скачи к нам на курьерских; если болен, ступай на долгих; если
умираешь, то вели, по крайней мере, похоронить себя в мундире. Да, мой друг,
эта война не походит на прежние; дело идет о том, чтоб решить навсегда: есть
ли в Европе русское царство или нет? Сегодня  чем  свет французская  военная
музыка  играла так близко  от наших биваков, что  я подлаживал  ей  на  моем
флажолете  (старинной  флейте (от  фр. le  flageolet)); а около двенадцатого
часа  у нас завязалось жаркое  аванпостное  дело.  Мы потихоньку подвигались
назад;  французы лезли вперед, и  надобно  сказать правду  - молодцы, славно
дерутся!  Один из  них с эскадроном конных  егерей врезался в самую  средину
наших казаков; но я подоспел с