иться ли нам где-нибудь? Мне кажется, у вас жар. - Да! Мне что-то душно, жарко; здесь и воздух меня давит. - Вот ямщик будет спускать с горы, а вы пройдитесь пешком, сударь; это вас поосвежит. Рославлев слез с телеги и, пройдя несколько шагов по дороге, вдруг остановился. - Слышишь, Егор? - сказал он, - выстрел, другой!.. - Верно, кто-нибудь охотится. - - Еще!.. еще!.. Нет, это перестрелка!.. Где моя сабля? - Помилуйте, сударь! Да здесь слыхом не слыхать о французах. Не казаки ли шалят?.. Говорят, здесь их целые партии разъезжают. Ну вот, изволите видеть? Вон из-за леса-то показались, с пиками. Ну, так и есть - казаки. С полверсты от того места, где стоял Рославлев, выехали на большую дорогу человек сто казаков и почти столько же гусар. Впереди отряда ехали двое офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской фуражке и бурке; другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере (куртка (от англ. spencer)) с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади были французские. Когда отряд поравнялся с нашими проезжими, то офицер в зеленом спензере, взглянув на Рославлева, остановил лошадь, приподнял вежливо картуз и сказал: - Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся? Рославлев тотчас узнал в сем незнакомце молчаливого офицера, с которым месяца три тому назад готов был стреляться в зверинце Царского Села; но теперь Рославлев с радостию протянул ему руку: он вполне разделял с ним всю ненависть его к французам. - Ну вот, - продолжал артиллерийской офицер, - предсказание мое сбылось вы в мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною, чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов. - О, в этом вы можете быть уверены! - отвечал Рославлев, и глаза его заблистали бешенством. - Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов!.. Офицер улыбнулся. - Вот так-то лучше! - сказал он. - Только вы напрасно горячитесь: их должно всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них... И, полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете? - В Москву. - Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место. Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может быть, дня через четыре французы будут у Москвы. - Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы. - А если Москву уступят без боя? - Без боя? Нашу древнюю столицу? - Что ж тут удивительного? Ведь город без жителей - то же, что тело без души. Пусть французы завладеют этим трупом, лишь только бы нам удалось похоронить их вместе. - Как? Вы думаете?.. - Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет потеха! Они начнут рыскать во круг Москвы, как голодные волки, а мы станем охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих фуражиров воротятся во Францию. - Итак, вы полагаете, что партизанская война... - Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали, сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата досталось. Правда, народ-то у меня славный! - прибавил артиллерийской офицер с ужасной улыбкою, - все ребята беспардонные; сантиментальных нет! - Неужели вы в плен не берете? - Случается. Вот третьего дня мы захватили человек двадцать, хотелось было доставить их в главную квартиру, да надоело таскать с собою. Я бросил их на дороге, недалеко отсюда. - Без всякого конвоя? - И что за беда! Их приберет земская полиция. Ну, что? Вы все-таки поедете в Москву? - Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот первопрестольный город... - Первопрестольный город!.. Так что ж? Разве его никогда не жгли и не грабили то поляки, то татары? Пускай потешатся и французы! Прежние гости дорого за это заплатили, поплатятся и эти. Конечно, патриоты вздохнут о Кремле, барыни о Кузнецком мосте, чувствительные люди о всей Москве - расплачутся, разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить. Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо. - Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду совершенно здоров. Прощайте! Рославлев сел в телегу и отправился далее. С каждым шагом вперед большая дорога становилась похожее на проезжую улицу: сотни пешеходцев пробирались полями и опереживали длинные обозы, которые медленно тащились по большой дороге. Когда наши путешественники поравнялись с лесом, то Егор заметил большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством теснились вокруг одного места, подле самой опушки леса. Несколько минут он смотрел внимательно в эту сторону, вдруг толпа раздвинулась, и Егор вскричал с ужасом: - Посмотрите-ка, сударь, посмотрите! Французы! - Французы! - повторил Рославлев, схватясь за рукоятку своей сабли. - Где?.. - Да разве не видите, сударь? Вон налево-то, подле самого леса. - Боже мой! - вскричал Рославлев, закрыв рукою глаза. - Боже мой! - повторил он с невольным содроганием. - Я сам... да, я ненавижу французов; но расстреливать хладнокровно беззащитных пленных!.. Нет! это ужасно!.. - И, барин, что об них жалеть! - сказал ямщик, - буяны!.. А кучка порядочная! Посмотрите-ка, сударь, сколько их навалено. - Проезжай скорей! - закричал Рославлев. - Пошел! Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала, дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем. Через час сверкнул вдали позлащенный крест Ивана Великого, через несколько минут показались главы соборных храмов, и древняя столица, сердце, мать России - Москва, разостлалась широкой скатертью по необозримой равнине, усеянной обширными садами. Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности; ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна. Изредка, кой-где, дымились трубы, и, как черный погребальный креп, густой туман висел над кровлями опустевших домов. Ах, скоро, скоро, кормилица России - Москва, скоро прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит стены священного Кремля, осквернит твои древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова взойдешь на небеса России; а враги твои... Ах! вы не воскреснете, несчастные жертвы властолюбия: воины, поседевшие в боях; юноши, краса и надежда Франции; вы не обнимете родных своих! Ваши кости, рассеянные по обширным полям нашим, запашутся сохою, и долго, долго изустная повесть об ужасной смерти вашей будет приводить в трепет каждого иноземца! ГЛАВА VII Рано поутру, на высоком и утесистом берегу Москвы-реки, в том самом месте, где Драгомиловский мост соединяет ямскую слободу с городом, стояли и сидели отдельными группами человек пятьдесят, разного состояния, людей; внизу весь мост был усыпан любопытными, и вплоть до самой Смоленской заставы, по всей слободе, как на гулянье, шумели и пестрелись густые толпы народные. По Смоленской дороге отступали наши войска, через Смоленскую заставу проезжали курьеры с известиями из большой армии; а посему все оставшиеся жители московские спешили к Драгомиловскому мосту, чтоб узнать скорее об участи нашего войска. Последствия Бородинского сражения были еще неизвестны; но грозные слухи о приближении французов к Москве становились с каждым днем вероподобнее. Вот вдали зазвенел колокольчик, раздался шум, по слободе от заставы несется тройка курьерских, народ зашевелился, закипел, толпы сдвинулись, и ямщик должен был поневоле остановить лошадей. - Что вы, ребята? - закричал курьер. - Посторонитесь! - Нет, нет! - загремели тысячи голосов, - скажи прежде, что наши? - Вам это объявят. - Нет! ты едешь из армии - говори!.. Что светлейший?.. что французы? - Победа! ребята, победа!.. - Победа?.. - повторил народ. - Слава тебе господи!.. К Иверской, православные! к Иверской!.. Пропустите курьера... посторонитесь!.. Победа!.. - Толпа отхлынула, и курьер помчался далее. Один молодцеватый, с окладистой темно-русой бородою купец, отделясь от толпы народа, которая теснилась на мосту, взобрался прямой дорогой на крутой берег Москвы-реки и, пройдя мимо нескольких щеголевато одетых молодых людей, шепотом разговаривающих меж собою, подошел к старику, с седой, как снег, бородою, который, облокотясь на береговые перила, смотрел задумчиво на толпу, шумящую внизу под его ногами. - Слышите ли, Иван Архипович, - сказал молодой купец старику, - победа? - Слышу, батюшка Андрей Васьянович! - отвечал старик, - слышу. Да точно ли так? - Дай-то господи!.. а что-то не верится. Я сам слышал, как курьер сказал: победа! Слова радостные, да лицо-то у него вовсе не праздничное. Кабы в самом деле заступница помогла нам разгромить этих супостатов, так он не стал бы говорить сквозь зубы, а крикнул бы так, что сердце бы у всех запрыгало от радости. Нет, Иван Архипович! видно, худо дело!.. - Да, батюшка, гнев божий!.. Мы все твердили, что господь долготерпелив и многомилостив, а никто не думал, что он же и правосуден; грешили да грешили - вот и дождались, что нехотя придет каяться. - Конечно, Иван Архипыч, в грехах надобно каяться, а все-таки живым в руки даваться не должно; и если Москву будут отстаивать, то я уж, верно, дома не останусь. - И мои сыновья говорят то же; да, полно, будут ли ее отстаивать? Хоть и в сегодняшней афишке напечатано, что скоро понадобятся молодцы и городские и деревенские, а все заставы отперты, и народ валом валит вон из города. Нет, Андрей Васьянович, несдобровать матушке-Москве: дожили мы опять до татарского погрома. - А может быть, и до Мамаева побоища. Эх, Иван Архипович, унывать не должно! Да если господь попустит французам одолеть нас теперь, так что ж? У нас благодаря бога не так, как у них, - простору довольно. Погоняются, погоняются за нами, да устанут; а мы все-таки рано или поздно, а свое возьмем. - Так ты, батюшка, хочешь, если придет беда неминучая, уйти также из Москвы? - А что ж? или принимать французов с хлебом да с солью? А вы, Иван Архипович? - Эх, родимый! куда я потащусь? Старик я дряхлой; да и Мавра-то Андревна моя насилу ноги таскает. - Конечно; вот я человек одинокой! котомку за плеча, да и пошел куда глаза глядят. - У меня же есть большая забота, Андрей Васьянович! На кого я покину здесь моего гостя? - Гостя? какого гостя? - А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь - у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего офицера? - Который довез вас до Москвы в своей коляске? Как не помнить; я и фамилию его не забыл. Кажется, Рославлев?.. - Да, он и есть! Гляжу, слуга его чуть не плачет, барин без памяти, а он сам не знает, куда ехать. Я обрадовался, что господь привел меня хоть чем-нибудь возблагодарить моего благодетеля. Велел ямщику ехать ко мне и отвел больному лучшую комнату в моем доме. Наш частной лекарь прописал лекарство, и ему теперь как будто бы полегче; а все еще в память не приходит. - Что ж вы будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как пленного офицера, у вас не оставят. - Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим. - Сохрани боже выдать! Только напрасно об этом сосед-то ваш знает. Смотрите, чтоб этот Франц Иваныч... - Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не станет прятать русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а немец, и надобно сказать правду - честная душа! А подумаешь, куда тяжко будет, если господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши... - Моих замоскворецких домов не сожгут, Иван Архипович! - А почему так? - Да потому, что прежде чем французская нога переступит через мой порог, я запалю их сам своей рукою; я уж на всякой случай и смоляных бочек припас. Вчера разговорились со мной об этом молодцы из Каретного ряда и они то же поют. Не много французов станет разъезжать в русских каретах, и если подлинно Москвы отстаивать не будут, хоть то порадует наше сердце, что этот Бонапартий гриб съест. Чай, он теперь рассуждает с своими генералами, какая встреча ему будет; делает раскладку да подводит итоги, сколько надо собрать с нас контрибуции. Дожидайся, голубчик! много возьмешь! поднесем мы тебе хлеб с солью! Разве один Кузнецкой мост выйдет к тебе навстречу да с полсотни таких же шалобаев, как эти молокососы, - прибавил купец, указывая на троих молодых людей, которые вполголоса разговаривали меж собою. - Слышите ль, Иван Архипович? ведь они по-французски говорят. - И, батюшка, какое нам до этого дело? Видно, магазинщики с Кузнецкого моста, так и говорят по-своему. - Нет, Иван Архипович! один-то из них русской и наш брат купец - вон что в синем сюртуке. Я уж не в первый раз его вижу. Не знаю, чем он торговал прежде, а теперь, кажется, за дурной взялся промысел. Ну то ли время, чтоб русскому якшаться с французами? А у него другой компании нет. Слышите ли, как он им напевает? и, верно, что-нибудь благое. Отчего они так робко вокруг себя посматривают? Для чего говорят вполголоса? Глядите!.. Вытащил из кармана бумагу... читает им.... Хоть сейчас голову на плаху, а тут есть что-нибудь недоброе!.. Видите ли, как у этих французов рожи расцвели - так и ухмыляются!.. Эх, если б выведать как-нибудь!.. Постойте-ка, авось удастся!.. Купец подошел к молодому человеку в синем сюртуке и, поклонись ему вежливо, сказал вполголоса: - Позвольте мне вас предостеречь, батюшка. Вы, кажется, русской? Молодой человек спрятал поспешно в карман бумагу, которую читал своим товарищам, и, взглянув недоверчиво на купца, отвечал отрывистым голосом: - Да, сударь!.. Что вам угодно? - А эти господа, кажется, французы? - Ну да! Так что ж? - Да так, батюшка; вы с ними говорите по-французски, стоите вместе... - Так что ж? - повторил молодой человек. - Разве это уголовное преступление? Они мои приятели. - И может быть, пречестные люди, да время-то не то, батюшка. - Я во всякое время вправе говорить с моими приятелями и желал бы знать, кто может запретить мне?.. - Уж, конечно, не я. По мне тут нет ничего худого, а еще, может быть, это знакомство и очень вам пригодится. Да простой-то народ глуп, батюшка! пожалуй, сочтут вас шпионом. Поди толкуй им, что не их дело в это мешаться, что мы люди не военные, что в чужих землях войска дерутся, а обыватели сидят смирно по домам; и если неприятель войдет в город, так для сохранения своих имуществ принимают его с честию. Что в самом деле! не нами свет начался, не нами кончится. Когда везде уж так заведено, так нам-то к чему быть выскочками? Молодой человек улыбнулся с удовольствием и, поглядев пристально на купца, сказал: - Я вижу, что вы, несмотря на ваш костюм, человек просвещенный и не убежите из Москвы, когда Наполеон войдет в нее победителем. - Нет, батюшка!.. У меня здесь два дома и три лавки, так слуга покорный. Если будут какие поборы, так что ж? лучше отдать половину, чем все потерять. - Половину? Да кто вам сказал, что вы отдадите что-нибудь? С чего вы взяли, что французы грабители? Я вижу, вы человек умный; неужели вы в самом деле верите тому, в чем нас стараются уверить? Пора, кажется, нам перестать быть варварами и хотя несколько походить на других европейцев. Помилуйте! бежать вон из города!.. Да разве французы татары? Французы самая великодушная и благородная нация в Европе. Знаете ли, чего боится наше правительство? Не французов, а просвещения, которое они принесут вместе с собою. Поверьте мне, если б московские жители встретили Наполеона с должной почестью... - Эх, батюшка! за этим бы дело не стало, да ведь бог весть! Ну как в самом деле он примется разорять нас? Кто знает, что у него на уме? - Кто знает? Многие это знают. И если хотите, - прибавил молодой человек почти шепотом, - и вы будете это знать. - Как не хотеть, батюшка. Как знаешь, чего ждать, так все-таки куражнее. А разве вам что-нибудь известно? - Да!.. но говорите тише. У меня есть прокламация Наполеона к московским жителям. - Прокламация?.. - То есть воззвание, манифест. - В самом деле, - вскричал купец с живостию; но вдруг, понизив голос, продолжал: - Прокламация, сиречь манифест? Понимаю, батюшка! Эх, жаль!.. Чай, писано по-французски? - У меня есть и перевод. - Перевод? Покажите-ка, отец родной! Да кто это добрый человек потрудился перевести? Уж не вы ли, батюшка? - Я или не я, какое вам до этого дело; только перевод недурен, за это я вам ручаюсь, - прибавил с гордой улыбкою красноречивый незнакомец, вынимая из кармана исписанную кругом бумагу. Купец протянул руку; но в ту самую минуту молодой человек поднял глаза и - взоры их встретились. Кипящий гневом и исполненный презрения взгляд купца, который не мог уже долее скрывать своего негодования, поразил изменника; он поспешил спрятать бумагу опять в карман и отступил шаг назад. - Ни с места, предатель! - закричал купец, схватив его за ворот. - Подай бумагу! Молодой человек побледнел как смерть, рванулся из всей силы и, оставив в руке купца лоскут своего сюртука, ударился бежать. - Держите! - закричал купец, - православные, держите! Это шпион, изменник!.. Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой крик. "Солдаты, солдаты! Французские солдаты!.." - закричало несколько голосов. Весь народ взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим минутным смятением, бросился в толпу и исчез из глаз купца. - Ушел, разбойник! - сказал он, скрыпя от бешенства зубами. - Да несдобровать же тебе, Иуда-предатель! Господи боже мой, до чего мы дожили! Русской купец - и, может быть, сын благочестивых родителей!.. Меж тем небольшой отряд, наделавший так много тревоги, приблизился к мосту; впереди шло человек пятьсот безоружных французов, и не удивительно, что они перепугали народ. Издали их нельзя было принять за пленных, которых обыкновенно водят беспорядочной толпою. Напротив, эти французы шли по улице почти церемониальным маршем, повзводно, тихим, ровным шагом и даже с наблюдением должной дистанции. Конвой, состоящий из полуроты пехотных солдат, шел позади, а сбоку ехал на казацкой лошади начальник их, толстый, лет сорока офицер, в форменном армейском сюртуке; рядом с ним ехали двое русских офицеров: один раненный в руку, в плаще и уланской шапке; другой в гусарском мундире, фуражке и с обвязанной щекою. Гусарской офицер первой заметил ошибку народа. - Посмотрите, Зарядьев, - сказал он пехотному офицеру, - ведь нас приняли за французов; а все ты виноват: твои пленные маршируют, как на ученье. - А по-твоему, лучше бы, - возразил пехотной офицер, - чтоб они шли как попало. Если б им от этого было легче, то так бы уж и быть; а то что толку? Как хочешь иди, а переход надобно сделать. Посмотришь у других - терпеть не могу - разбредутся по сторонам: одни убегут вперед, другие оттянут за версту; ну то ли дело, когда идут порядком? Самим веселее. Эй, Демин! - продолжал он, обращаясь к видному унтер-офицеру, - забеги вперед и приостанови первый взвод. Куда торопятся эти французы! Да посмотри, правой-то фланг совсем завалился. Уланской офицер улыбнулся. - Ну что ты смеешься, Сборской? - сказал гусарской офицер. - Зарядьев прав: он любит дисциплину и порядок, зато, посмотри, какая у него рота; я видел ее в деле - молодцы! под ядрами в ногу идут. - Что ты, Зарецкой! Я вовсе не думал смеяться; да признаюсь, мне и не до того: рука моя больно шалит. Послушай, братец! Наше торжественное шествие может продолжиться долго, а дом моей тетки на Мясницкой: поедем скорее. - Поедем. Оба кавалериста кивнули головами Зарядьеву и пустились рысью к Смоленскому рынку. - Ты долго проживешь в Москве? - спросил Зарецкой своего товарища. - Долго? Да разве это зависит от меня? Может быть, дня через три сюда пожалуют гости, с которыми я пировать вовсе не намерен. - Так ты полагаешь, что их не встретят?.. - Пушечными выстрелами? Вряд ли. Да и депутации также не будет. - Ну, бог знает. Я думаю, в Москве наберется еще десятка два-три французских учителей; Наполеон назовет их в своем бюллетене сенаторами, а добрые парижане всему поверят. Однако же, что ни говори, а свое поневоле любишь. Я терпеть не могу Москвы, а теперь мне ее жаль. В прошлую зиму я прожил в ней два месяца и чуть не умер с тоски: театр предурной, балы прескучные, а сплетней, сплетней!.. Ну, право, здесь в одни сутки услышишь больше комеражей (сплетен (от фр. commerages)), чем в круглый год в нашем благочестивом Петербурге, который также не очень забавен - надобно отдать ему эту справедливость. - А где же, по-твоему, весело? - Где? да там, где некогда подумать о деле; например - в Париже. - И, милый! Париж от нас так далеко. - Не дальше и не ближе, как Москва от французов. Что если бы... на свете все круговая порука, и ежели французы побывают в Москве, так почему бы, кажется, и нам не загулять в Париж? К тому ж и вежливость требует... - А что ты думаешь? В самом деле, не заготовить ли нам визитных карточек? - Ах, черт возьми! То-то бы повеселились! А кажется, они в Москве не очень будут веселиться. Посмотри-ка: по всей Арбатской улице ни одной души. Ну, чего другого, а французам простор будет славный! В самом деле, от Драгомиловского моста до самой Мясницкой они встретили не более трехкарет, запряженных по-дорожнему, и только на Красной площади и около одного дома, на Лубянке, толпился народ. - Что это? - сказал Сборской, подъезжая к длинному деревянному дому. - Ставни закрыты, ворота на запоре. Ну, видно, плохо дело, и тетушка отправилась в деревню. Тридцать лет она не выезжала из Москвы, лет десять сряду, аккуратно каждый день, делали ее партию два бригадира и один отставной камергер. Ах, бедная, бедная! С кем она будет теперь играть в вист? - Ну, братец, куда же нам деваться? - спросил Зарецкой. - А вот посмотрим; верно, хоть дворник остался. Офицеры слезли с лошадей, начали стучаться, и через несколько минут вышел на улицу старик в изорванной фризовой шинели. - Ах, батюшка! Это вы, Федор Васильич! - сказал он, увидя Сборского. - Здравствуй, Федот! Ну что, тетушка в деревне? - Да, сударь; изволила уехать. Думала, думала да вдруг поднялась; вчера поутру закрутила так, что и боже упаси! Порядком заложить не успели. Ох, батюшка! Видно, злодеи-то наши недалеко? - Нет, еще не близко. Ну что, есть ли у тебя что-нибудь съестное? - Как же, сударь, весь годовой запас: мука, крупа, овес, сушеные куры, вяленая рыба, гусиные полотки, масло. - Так мы и наши лошади с голоду не умрем? Слава богу! - А есть ли у вас что-нибудь в подвале? - спросил Зарецкой. - Как же, сударь! одних виноградных вин дюжины четыре будет. - Славно! - закричал Сборской. - Смотри, Зарецкой, больше пить, чтоб французам ни капли не осталось. - Ну, Федот, отпирай ворота! Пойдем, братец! Делать нечего, займем парадные комнаты. Пройдя через обширную лакейскую, в которой стены, налакированные спинами лакеев, ничем не были обиты, они вошли в столовую, оклеенную зелеными обоями; кругом в холстинных чехлах стояли набитые пухом стулья; а по стенам висели низанные из стекляруса картины, представляющие попугаев, павлинов и других пестрых птиц. - Ну, братец! - сказал Зарецкой, - мы проживем здесь дни два, три, а потом... - А потом, когда нагрянут незваные гости, я отправлюсь лечиться в Калугу. А ты? - Если щеке моей будет легче, пристану опять к нашему войску; а если нет, то поеду отсюда к приятелю моему Рославлеву. - К Рославлеву? - Да, он лечит теперь и руку и сердце подле своей невесты, верст за пятьдесят отсюда. Однако ж знаешь-ли что? Если в гостиной диваны набиты так же, как здесь стулья, то на них славно можно выспаться. Мы почти всю ночь ехали, и не знаю, как ты, а я очень устал. - Ну, хорошо, отдохнем! Да не послать ли. дворника отыскать какого-нибудь лекаришку? Нам надобно перевязать наши раны. - Да, не мешает. Ах, черт возьми! Я думал, что французской латник только оцарапал мне щеку; а он, видно, порядком съездил меня по роже. Офицеры послали дворника за лекарем, а сами пошли в гостиную и улеглись преспокойно на мягких шелковых диванах. - Ах, тетушка, тетушка! С каким бы гневом возопила ты на это нарушение всех приличий! Как ужаснулась бы, увидев шинели, сабли, мундиры, разбросанные по креслам твоей парадной гостиной, и гусарские сапоги со шпорами на твоем наследственном объяринном канапе.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГЛАВА I 2-го числа сентября, часу в восьмом утра, Сборской, садясь в тележку, запряженную двумя плохими извозчичьими лошадьми, пожал в последний раз руку своего товарища. - Прощай, мой друг! - сказал он. - Боюсь, что мне не удастся полечиться в Калуге. Пожалуй, эти французы и оттуда меня выживут. - Но точно ли правда, что они так близко от Москвы? - спросил Зарецкой. - Да вот послушай, что он говорит, - продолжал Сборской, показывая на усастого вахмистра, который стоял вытянувшись перед офицерами. - У страха глаза велики! - возразил Зарецкой. - Французов ли ты видел? - He могу знать, ваше благородие, французы ли - только не наши. - Да где ж ты их видел? - А вот вчера, ваше благородие, меня схватило на походе такое колотье, что не чаял жив остаться. Эскадрон ушел вперед, а меня покинули с двумя рядовыми в селе Везюме, верстах в тридцати отсюда. Мне стало легче, и я хотел на другой день чем свет отправиться догонять эскадрон; вдруг, этак перед сумерками, глядим - по Смоленской дороге пыль столбом! Мы скорей на коня да к околице; смотрим - скачут в медвежьих шапках, а за ними валит пехота, видимо-невидимо! Подскакали поближе - хлоп по нас из пистолетов! Мы также, да и наутек. Обогнали наших полков десять: одни идут на Москву, другие обходом; а эскадрон-то, видно, принял куда-нибудь в сторону - не изволите ли знать, ваше благородие? - Нет, братец, не знаю, - сказал Сборской. - Послушай, Зарецкой, ты будешь держаться около Москвы, так возьми его с собою. С тобой надобно же кому-либудь быть: ты едешь верхом. Прощай, мой друг!.. Тьфу, пропасть! не знаю, как тебе, а мне больно грустно! Ну, господа французы! дорвемся же и мы когда-нибудь до вас! - Признаюсь, и у меня что-то вот тут неловко, - сказал Зарецкой, показывая на грудь. - Французы под Москвою!.. Да что горевать, mon cher! придет, может быть, и наша очередь; а покамест... эй! Федот! остальные бутылки с вином выпей сам или брось в колодезь. Прощай, Сборской! Сборской отправился на своей тележке за Москву-реку, а Зарецкой сел на лошадь и в провожании уланского вахмистра поехал через город к Тверской заставе. Выезжая на Красную площадь, он заметил, что густые толпы народа с ужасным шумом и криком бежали по Никольской улице. Против самых Спасских ворот повстречался с ним Зарядьев, который шел из Кремля. - Ты еще здесь, братец? - сказал с удивлением Зарецкой. - Сейчас отправляюсь, - отвечал Зарядьев. - Слава богу! развязался с моими пленными: их ведет ополченный офицер. - Ну, что слышно? - Говорят, будто бы Наполеон ночевал в Везюме. - Так поэтому через несколько часов?.. - На Поклонной горе будут французы. - А наши войска?.. - Те, которые здесь, выходят; а другие обошли Москву стороною. - Итак, решительно ее уступают без боя? - Да. Эх, Зарецкой, что бы вдоль Драгомиловского моста хоть разика два шарахнуть картечью!.. все-таки легче бы на сердце было. И Смоленск им не дешево достался, а в Москву войдут без выстрела! Впрочем, видно, так надобно. Наш брат фрунтовой офицер рассуждать не должен: что велят, то и делай. - А мне кажется, - сказал Зарецкой, - что если бы дали сражение под Москвою, и здешние жители присоединились к войску... - Да! - возразил Зарядьев, - много бы мы наделали с ними дела. Эх, братец! Что значит этот народ? Да я с одной моей ротой загоню их всех в Москву-реку. Посмотри-ка, - продолжал он, показывая на беспорядочные толпы народа, которые, шумя и волнуясь, рассыпались по Красной площади. - Ну на что годится это стадо баранов? Жмутся друг к другу, орут во все горло; а начни-ка их плутонгами, так с двух залпов ни одной души на площади не останется. - Да что это они так расшумелись? - перервал Зарецкой. - Вон еще бегут из Никольской улицы... уж не входят ли французы?.. Эй, любезный! - продолжал он, подъехав к одному молодому и видному купцу, который, стоя среди толпы, рассказывал что-то с большим жаром, - что это народ так шумит? - Сейчас, сударь, казнили одного изменника, - отвечал купец, приподняв вежливо свою шляпу. - Изменника?.. А кто он такой? - Стыдно сказать: русской и наш брат купец! Он еще третьего дня чуть было не попался, да ускользнул, проклятый!.. - Что ж он такое сделал? - Да так, безделку! Перевел манифест Наполеона к московским жителям. - Ах он негодяй! - вскричал Зарядьев. - Вот то-то и дело, забрил бы ему лоб, так небось не стал бы переводить наполеоновских манифестов. Купец!.. да и пристало ли ему, торгашу, знать по-французски? Видишь, все полезли в просвещенные люди! - В этом еще немного худого, Зарядьев, - перервал Зарецкой. - Можно в одно и то же время любить французской язык и не быть изменником; а конечно, для этого молодца лучше бы было, если б он не учился по-французски. Однако ж прощай! Мне еще до заставы версты четыре надобно ехать. Зарецкой выехал Иверскими воротами на Тверскую. Эта великолепная улица; за несколько недель до этого наполненная народом, казалась вовсе необитаемою. Нарядные вывески магазинов пестрелись по стенам домов; но все двери были заперты. Как молчаливые обидели иноков, стояли опустевшие палаты русских бояр. Давно ли под их гостеприимным кровом кипело все жизнию и весельем? Давно ли те самые французы, которые спешили завладеть Москвою, находили в них всегда радушный прием и, осыпанные ласками хозяев, приучались думать, что русские не должны и не могут поступать иначе?.. Проехав всю Тверскую улицу, Зарецкой остановился на минуту у Триумфальных ворот; он невольно поворотил свою лошадь, чтоб взглянуть еще раз на Москву. Сердце его сжалось, на глазах навернулись слезы. "Тьфу, пропасть! - сказал он вполголоса, - я чуть не плачу; а что мне до Москвы?.. Дело другое, если б родина моя - Петербург. Там есть у меня друзья, родные... а здесь ровно никого... и, несмотря на это, мне кажется... да, я отдал бы жизнь мою, чтоб спасти эту скучную, несносную Москву, в которой нога моя никогда не будет. Ах, черт возьми! Ну, прошу после этого быть всемирным гражданином!" Он повернул свою лошадь и через несколько минут, выехав за Тверскую заставу, принял направо полем к Марьиной роще. - Осмелюсь доложить, ваше благородие! куда мы едем? - спросил уланской вахмистр. - Покамест и сам не знаю; но, кажется, мы выедем тут на Троицкую дорогу, а там, может быть... Да, надобно взглянуть на Рославлева. Мы проживем, братец, денька три в деревне у моего приятеля, потом пустимся догонять наши полки, а меж тем лошадь твою и тебя будут кормить до отвалу. - Не худо бы, ваше благородие! Я еще и туда и сюда, а саврасый-то мой недели две овса не нюхал. На рысях от других не отстанет, а если б пришлось идти в атаку... - Придется еще, братец, не беспокойся. Я уверен, что теперь скорей французы захотят мириться, чем мы. - До мировой ли теперь, ваше благородие! Дело пошло на азарт, и если они возьмут да разорят Москву, так вся святая Русь подымется. Что в самом деле за буяны?.. Обидно, ваше благородие! Зарецкой, не желая продолжать разговора с словоохотным вахмистром, вынул из кармана кисет, высек огню и закурил свою трубку. Миновав Марьину рощу, они выехали на дорогу, ведущую в Останкино; шагах в пятидесяти от них, той же самою дорогою, шел один прохожий. По его длинному кафтану, широкому поясу без складок, а более всего по туго заплетенной и загнутой кверху косичке, которая выглядывала из-под широких полей его круглой шляпы, нетрудно было отгадать, что он принадлежит к духовному званию; на полном и румяном лице его изображалось какое-то беззаботное веселье; он шел весьма тихо, часто останавливался, поглядывал с удовольствием вокруг себя и вдруг запел тонким голосом: Воспоемте, братцы, канту прелюбезну, Воспомянем скуку - сердцу преполезну, Сидя в школе, Во покое, Гляди всюду, Обоюду... - Послушайте-ка, любезный! - перервал Зарецкой, поравнявшись с певцом. - Quid est? (Кто это? (лат.)) - вскричал прохожий, повернись к Зарецкому. - Что вам угодно, господин офицер? - продолжал он, приподняв шляпу. - Не знаете ли, где нам проехать на Троицкую дорогу? - Ступайте прямо, а там поверните направо, мимо рощи. Вон видите село Алексеевское? Оно на большой Троицкой дороге. А что, господин офицер, что слышно о французах? - Я думаю, они будут сегодня в Москве. - В Москве!.. Ну, нечего сказать - satis pro peccatis!.. (получили по грехам нашим!.. (лат.)) А впрочем, унывать не надобно: finis coro-nat opus - то есть: конец дело венчает; а до конца еще, кажется, далеко. - И я то же думаю. - Конечно, - продолжал ученый прохожий, - Наполеон, сей новый Аттила, есть истинно бич небесный, но подождите: non semper erunt Saturnalia - не все коту масленица. Бесспорно, этот Наполеон хитер, да и нашего главнокомандующего не скоро проведешь. Поверьте, недаром он впускает французов в Москву. Пусть они теперь в ней попируют, а он свое возьмет. Нет, сударь! хоть светлейший смотрит и не в оба, а ведь он: sibi in mente - сиречь: себе на уме! - Ого... - сказал, улыбаясь Зарецкой, - да вы большой политик, господин... господин... - Студент риторики в Перервинской семинарии, - отвечал ученый, приподняв свою шляпу. - А откуда вы, господин студент, идете и куда пробираетесь? - Я вышел сегодня из Перервы, а куда иду, еще сам не знаю. Вот изволите видеть, господин офицер: меня забирает охота подраться также с французами. - Вот что! - сказал Зарецкой. - Ай да господин ученый! Да не хотите ли вы в гусары? - Ни, ни, господин офицер! Я хочу сражаться как простой гражданин. Теперь у нас, без сомнения, будет bellum populare - то есть: народная война; а так как крестьяне должны также иметь предводителей... - Понимаю: вы метите в начальники русских гвериласов. Но ведь и тут надобен некоторый навык и военные познания; а вы... - Я знаю наизусть все комментарии Цезаря de bello Callico (О Галльской войне (лат.)), - отвечал с гордым взглядом семинарист. - Вот это другое дело, - сказал преважно Зарецкой. - Итак, вы намерены... - Драться до последней капли крови! Да, сударь! Non est ad astra mollis et sera via - лежа на боку, великим не сделаешься. - Великим? Да уж не Александром ли вас зовут, господин студент? - Точно так, господин офицер. - Ого! вот куда вы лезете! Впрочем, вам предстоит карьера еще блистательнее... Командуя македонской фалангой, нетрудно было побеждать неприятеля; а ведь ваша армия будет состоять из мужиков, вооруженных вилами и топорами; летучие отряды из крестьянских баб, с ухватами и кочергами; передовые посты... - Смейтесь, смейтесь, господин офицер! Увидите, что эти мужички наделают! Дайте только им порасшевелиться, а там французы держись! Светлейший грянет с одной стороны, граф Витгенштейн с другой, а мы со всех; да как воскликнем в один голос: prосul, о procul, profani, то есть: вон отсюда, нечестивец! так Наполеон такого даст стречка из Москвы, что его собаками не догонишь. - Вряд ли он так скоро с нею расстанется. - Помилуйте! он, чай, и сам не рад, что зашел так далеко: да теперь уж делать нечего. Верно, думает: авось пожалеют Москвы и станут мириться. Ведь он уж не в первый раз поддевает на эту штуку. На то, сударь, пошел: aut Caesar, aut nihil - или пан, или пропал. До сих пор ему удавалось, а как раз промахнется, так и поминай как звали! - Итак, вы думаете, господин студент, что Наполеон играет теперь на выдержку? - Хуже, сударь! Он уж проиграл, а теперь отыгрывается. - Проиграл? Однако ж он дошел до Москвы. - А дешево ли это ему стоило? Наши потери ничего: за одного убитого явятся десятеро живых; а он хочет не хочет, а последний рубль ставь на карту. Вот, года три тому назад - я не был еще тогда в риторике - во время рекреации двое студентов схватились при мне в горку. Надобно вам сказать, что у нас за столом только два блюда: говядина и каша. Один из студентов, спустив все деньги, стал играть на свою часть говядины и - проиграл! В отчаянии, терзаемый предчувствием постной трапезы, он воскликнул так же, как Наполеон: aut Caesar, aut nihil! и предложил играть - на кашу! На кашу, единственное блюдо, оставшееся для утоления его голода! Все товарищи ахнули, а у меня волосы стали дыбом, и тут я в первый раз постигнул, как люди проигрывают все свое состояние! К счастию, нас позвали обедать, и мой товарищ не успел довершить своего отчаянного предприятия. Поверьте мне, господин офицер, и Наполеон играет теперь на кашу. Если ему не посчастливится заключить мир - то горе окаянному! Все язвы, все казни египетские обрушатся на главу его! А коли удастся, так и то слава богу, когда при своем останется, ан и выйдет на поверку, что он: magnus conatus magnas agit nugas, то есть: ходил ни почто, принес ничего. Но нам должно прекратить нашу беседу, - продолжал семинарист. - Я пойду прямо на Свирлово, а вы извольте ехать вкось по роще, так минуете Алексеевское и выедете на большую дорогу у самого Ростокина... Прощайте, господин офицер!.. Cura, ut valeas!.. (Берегитесь и будьте благополучны!.. (лат.)) Студент приподнял свою шляпу и, продолжая идти по дороге к Останкину, затянул опять: Воспоемте, братцы, канту прелюбезну... Пообедав и выкормя лошадей в больших Мытищах, Зарецкой отправился далее. Если б он был ученый или, по крайней мере, сантиментальный путешественник, то, верно бы, приостановился в селе Братовщине, чтоб взглянуть на некоторые остатки русской старины. Но наш гусарской ротмистр проехал весьма хладнокровно мимо ветхой церкви, построенной, вероятно, прежде царя Алексея Михайловича, и, взглянув нечаянно на одно полуразвалившееся здание, сказал: "Кой черт! что это за смешной амбар!.." - "Злодей! - вскричал бы какой-нибудь антикварий. - Вандал! да знаешь ли, что ты называешь амбаром царскую вышку, или терем, в котором православные русские цари отдыхали на пути своем в Троицкую лавру? Знаешь ли, что недавно была тут же другая царская вышка, гораздо просторнее и величественнее, и что благодаря преступному равнодушию людей, подобных тебе, не осталось и развалин на том месте, где она стояла? Варвары! (прошу заметить, это говорю не я, но все тот же любитель старины) варвары! вы не умели сберечь даже и того, что пощадили Литва и татары! Куда девался великолепный Коломенский дворец? Где царские палаты в селе Алексеевском? Посмотрите, как все европейские народы дорожат остатками своей старины! Укажите мне хотя на один иностранный город, где бы жители согласились продать на сломку какую-нибудь уродливую готическую башню или древние городские вороты? Нет! они гордятся сими драгоценными развалинами; они глядят на них с тем же почтением, с тою же любовию, с какою добрые дети смотрят на заросший травою могильный памятник своих родителей; а мы..." Тут господин антикварий, вероятно бы, замолчал, не находя слов для выражения своего душевного негодования; а мы вместо ответа пропели бы ему забавные куплеты насчет русской старины и, посматривая на какой-нибудь прелестный домик с цельными стеклами, построенный на самом том месте, где некогда стояли неуклюжие терема и толстые стены с зубцами, заговорили бы в один голос: "Как это мило!.. Как свежо!.. Какая разница! О! наши предки были настоящие варвары!" Но меж тем, пока мы слушали горькие жалобы любителя русской старины, Зарецкой все ехал да ехал. Опустив поводья, он сидел задумчиво на своей лошади, которая шла спокойной и ровной ходою; мечтал о будущем, придумывал всевозможные средства к истреблению французской армии и вслед за бегущим неприятелем летел в Париж: пожить, повеселиться и забыть на время о любезном и скучном отечестве. В ту самую минуту, как он в модном фраке, с бадинкою (тросточкой (от фр. badine)) в руке, расхаживал под аркадами Пале-Рояля и прислушивался к милым французским фразам, загремел на грубом русском языке вопрос; "Кто едет?" Зарецкой очнулся, взглянул вокруг себя: перед ним деревенская околица, подле ворот соломенный шалаш в виде будки, в шалаше мужик с всклоченной рыжей бородою и длинной рогатиной в руке; а за околицей, перед большим сараем, с полдюжины пик в сошках. - Кто едет? - повторил мужик, вылезая из шалаша. - Да разве не видишь, что офицер? - сказал вахмистр. - Экой мужлан! - Ан врешь! Я не мужик. - Да кто же ты? - Ополченный! - отвечал воин, поправив гордо свою шапку. - Зачем же ты здесь? - спросил Зарецкой. - Стою на часах, ваше благородие. - Так что же ты зеваешь, дурачина? - закричал вахмистр. - Отворяй ворота! - Без приказа не могу. Эй! выходи вон! Человек шесть мужиков выскочили из сарая, схватили пики и стали по ранжиру вдоль стены; вслед за ними вышел молодой малой в казачьем сером полукафтанье, такой же фуражке и с тесаком, повешенным через плечо на широком черном ремне. Подойдя к Зарецкому, он спросил очень вежливо: кто они откуда едет? - А на что тебе, голубчик? - сказал Зарецкой. - И кто ты сам такой? - Урядник, ваше благородие! - А какое тебе дело, господин урядник, кто я и куда еду? - Здесь стоит полк московского ополчения, ваше благородие, и полковник приказал, чтоб всех проезжих из Москвы, а особливо военных, провожать прямо к нему. - Вот еще какие затеи! Да разве здесь крепость и ваш полковник комендант? - Не могу знать, ваше благородие! а так велено. Полковник сейчас изволил приказывать... - Большая мне нужда до его приказания! Ополченный полковник!.. Отворяй ворота! - Да ведь он просит, ваше благородие, заехать к нему в гости. - А если я не хочу быть его гостем?.. Да кто такой ваш полковник? - Николай Степанович Ижорской. - Ижорской?.. Мне что-то знакома эта фамилия... Кажется, я слышал от Владимира... Не родня ли он Лидиной?.. - Прасковье Степановне?.. Родной братец. - Вот это другое дело... Так я могу от него узнать, далеко от ли отсюда деревня Владимира Сергеевича Рославлева. - Да не близко, ваше благородие! Ведь она по Калужской дороге. - Ну, так и есть: я знал вперед, что ошибусь!.. Отворяй ворота и проводи меня к своему полковнику. - Я, сударь, на карауле и отлучиться не могу; я пошлю с вами ефрейтора. Эй, ребята! слушай команду!.. В сошки! Воины положили в сошки свои пики и повернулись, чтоб идти в сарай. - Гаврило! - продолжал урядник, - проводи господина офицера к полковнику. - К барину? - спросил молодой крестьянской парень. - Ну да! то есть к его высокоблагородию, дурачина! - Слушаю-ста! А пику-то оставить, что ль, или нет? Урядник призадумался. - Ефрейторы всегда ходят с ружьями, - сказал, улыбаясь, Зарецкой. - Ну, что стал? возьми пику с собой! - закричал урядник, - да смотри не дразни по улицам собак. Ступай! Воин, положив пику на плечо, отправился впереди наших путешественников по длинной и широкой улице, в конце которой, перед одной избой, сверкали копья и толпилось много народа. ГЛАВА II В белой и просторной избе сельского старосты за широким столом, на котором кипел самовар и стояло несколько бутылок с ромом, сидели старинные наши знакомцы: Николай Степанович Ижорской, Ильменев и Ладушкин. Первый в общеармейском сюртуке с штаб-офицерскими эполетами, а оба другие в серых ополченных полукафтаньях. Ильменев, туго подтянутый шарфом, в черном галстуке, с нафабренными усами и вытянутый, как струнка, казалось, помолодел десятью годами; но несчастный Ладушкин, привыкший ходить в плисовых сапогах и просторном фризовом сюртуке, изнемогал под тяжестью своего воинского наряда: он едва смел пошевелиться и посматривал то на огромную саблю, к которой был прицеплен, то на длинные шпоры, которые своим беспрерывным звоном напоминали ему, что он выбран в полковые адъютанты и должен ездить верхом. - Что это Терешка не едет? - сказал Ижорской. - Волгин обещался прислать его непременно сегодня. - Да куда, сударь, - спросил Ильменев, - поехал наш бывший предводитель, Михаила Федорович Волгин?.. - А теперь мой пятисотенный начальник? - подхватил с гордостию Ижорской. - Я послал его в Москву поразведать, что там делается, и отправил с ним моего Терешку с тем, что если он пробудет в Москве до завтра, то прислал бы его сегодня ко мне с какими-нибудь известиями. Но поговоримте теперь о делах службы, господа! - продолжал полковник, переменив совершенно тон. - Господин полковой казначей! прибавляется ли наша казна? - Слава богу, ваше высокоблагородие! - отвечал Ильменев, вскочив проворно со скамьи. - Сегодня поутру прислали к нам из города, взамен недоставленной амуниции, пятьсот тридцать три рубля двадцать две копейки. - А что ж сегодняшний приказ, господин полковой адъютант? - Готов, Николай Степанович, - сказал Ладушкин, вставая. - Смотри, смотри, братец!.. опять зацепил шпорами... Ну! вот тебе и раз!.. Да подними его, Ильменев! Видишь, он справиться не может. - О, господи боже мой!.. - сказал Ладушкнн, вставая при помощи Ильменева, - в пятой раз сегодня! Да позвольте мне, Николай Степанович, не носить этих проклятых зацеп. - Что ты, братец! где видано? Адъютант без шпор! Да это курам будет на смех. Привыкнешь! - Так нельзя ли меня совсем из адъютантов-то прочь, батюшка? - Оно, конечно, какой ты адъютант! Тут надобен провор. Вот дело другое - Ильменев: он человек военной; да грамоте-то мы с ним плохо знаем. Ну, что ж приказ? - Вот, сударь, готов; извольте прочесть. - Давай!.. Пароль... лозунг... отзыв... Хорошо! Что это?.. "Воина третьей сотни Ивана Лосева за злостное похищение одного индейского петуха и двух поросят выколотить завтрашнего числа перед фрунтом палками". Дело! "Господин полковой командир изъявляет свою совершенную признательность господину пятисотенному начальнику Буркину..." - За что? - За найденный вами порядок и примерное устройство находящихся под командою его пяти сотен. - Да, да! совсем забыл: ведь я назначил сегодня смотр; но надобно прежде взглянуть, а там уж сказать спасибо. - Он с полчаса дожидается, - сказал Ильменев. - Извольте-ка взглянуть в окно; посмотрите, как он на своем Султане гарцует перед фрунтом. - Пойдемте же, господа! Гей, Заливной! саблю, фуражку! Ижорской, прицепя саблю, вышел в провожании адъютанта и казначея за ворота. Человек до пятисот воинов с копьями, выстроенные в три шеренги, стояли вдоль улицы; все офицеры находились при своих местах, а Буркин на лихом персидском жеребце рисовался перед фрунтом. - Смирно! - закричал он, увидя выходящего из ворот полковника. - Хорошо! - сказал Ижорской важным голосом. - Фрунт выровнен, стоят по ранжиру... хорошо! - Слушай! - заревел Буркин. - Шапки долой! - Хорошо! - повторил Ижорской, - все в один темп, по команде... очень хорошо! - Господин полковник! - продолжал Буркин, подскакав к Ижорскому и опустив свою саблю. - Тише, братец, тише! Что ты? задавишь! - Господин полковник!.. - Да черт тебя возьми! Что ты на меня лезешь? - Честь имею рапортовать, что при команде со. стоит все благополучно: двое рядовых занемогли, один урядник умер... - Хорошо, очень хорошо!.. Да осади свою лошадь, братец!.. Э! постой! Кто это едет на паре? Никак, Терешка? Так и есть! Ну что, брат, где Волгин? - Изволил остаться в Москве, - отвечал слуга, спрыгнув с телеги, которая остановилась против избы. - А скоро ли будет назад? - Не могу доложить. Он послал меня вчера еще вечером; да помеха сделалась. - Что такое? - У самого Ростокина выпрягли у меня лошадей, говорят, будто под казенные обозы - не могу сказать. Кой-как сегодня, и то уже после обеда, нанял эту пару, да что за клячи, сударь! насилу дотащился! - Ну, что слышно нового? - Николай Степанович! - сказал Ладушкин, - позвольте доложить: здесь не место... - Да, да! в самом деле! Господин пятисотенный начальник! извольте распустить вашу команду да милости прошу ко мне на чашку чаю; а ты ступай за нами в избу. - Слушай! - заревел опять Буркин. - Шапки надевай! Господа офицеры! разводите ваши сотни по домам. Тише, ребята, тише! не шуметь! смирно! Через несколько минут изба, занимаемая Ижорским, наполнилась ополченными офицерами; вместе с Буркиным пришли почти все сотенные начальники, засели вокруг стола, и господин полковник, подозвав Терешку, повторил свой вопрос: - Ну что, братец, что слышно нового? - Да что, сударь! говорят, французы идут прямо на Москву. - А где наши войска? - Не могу доложить. - Неужели в самом деле, - закричал Буркин, - Москвы отстаивать не будут и сдадут без боя?.. Без боя!.. Ну как это может быть? - Эх, батюшка Григорий Павлович! - перервал Ладушкин, - было бы чем отстаивать, и когда уж все говорят... - Ан вздор, не все! Вчера какой-то бедный прохожий меня порадовал. Он сказал мне, что ведено всему нашему войску сбираться к Трем горам. - И вы, сударь, ему поверили? - спросил насмешливо Ладушкин. - И поверил, и на водку дал. - Чай, двугривенный или четвертак? Ведь вы человек тороватый! - Нет, на ту пору у меня мелочи не случилось. - Что ж вы ему дали? Уж не целковый ли? - Нет, братец! я дал ему синенькую - да еще какую! с иголочки, так в руке и хрустит! Эх! подумал я, была не была! На, брат, выпей за здоровье московского ополчения да помолись богу, чтоб мы без работы не остались. "Пять рублей! - повторил про себя Ладушкин. - Ну, подлинно: глупому сыну не в помощь богатство!" - И в Москве об этом народ толкует, - сказал слуга. - Да вот я привез с собой афишку, которую вчера по городу разносили. - Что ж ты, братец! - закричал Ижорской, - давай сюда!.. Постой-ка! подписано: граф Растопчин. Господин адъютант! - продолжал он, - извольте прочесть ее во услышание всем! Ладушкин взял афишу, напечатанную на небольшой четвертке, и начал читать следующее: - "Братцы, сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество. Не пустим злодея в Москву; но должно пособить и нам свое дело сделать. Грех тяжкой своих выдавать! Москва - наша мать; она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем божией матери на защиту храмов господних, Москвы, земли русской. Вооружитесь кто чем может - и конные и пешие; возьмите только на три дня хлеба, идите со крестом. Возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем сбирайтесь тотчас на Трех горах. Я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних - кто не отстанет! вечная память - кто мертвый ляжет! горе на Страшном суде - кто отговариваться станет!" - Ну, вот! - вскричал Буркни, - ведь прохожий-то правду говорил. Эх, жаль, что я не дал ему красненькой. - Однако ж, - заметил Ильменев, - в этом листке о московском ополчении ни слова не сказано. - Да неужто ты думаешь, - возразил Буркни, - что когда другие полки нашего ополчения присоединены к армии, мы станем здесь сидеть, поджавши руки? - Прикажут, так и мы пойдем, - сказал Ижорской. - А без приказа соваться не надобно, - примолвил Ладушкин. - Дай-то господи, чтоб приказали! - продолжал Буркин. - Что, господа офицеры, неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку-Москву, и, уж верно, из вас никто назад не попятится? - Назад? что вы, Григорий Павлович? - сказал один, вершков двенадцати, широкоплечий сотенный начальник. - Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей рукой зарежу того, кто шаг назад сделает. - Слышишь, брат Ладушкин? - сказал Буркин, - а с ним шутки-то плохие: ведь он один на медведя ходит. - Оно так, сударь! - возразил Ладушкин, - да если б у нас хоть ружья-то были! - А слыхал ли ты, брат, - перервал Буркин, - поговорку нашего славного Суворова: пуля дура, а штык молодец. - Да где у нас штыки-то? - Вот еще что? А чем рогатина хуже штыка? - И, конечно, не хуже, - подхватил сотенный начальник. - Бывало, хватишь медведя под лопатку, так и он долго не навертится; а какой-нибудь поджарый француз... - Постойте-ка, господа! - сказал Ижорской, - никак, гость к нам едет. Так и есть - гусарской офицер! Ильменев! ступай, проси его. - Ох, мне эти кавалеристы! - сказал вполголоса Ладушкин. - В грош не ставят нашего брата. - Да есть тот грех, - примолвил сотенный начальник. - Они нас и за военных-то не считают. - А вы бы, господа, по-моему, - сказал Буркин. - Если от меня кто рыло воротит, так и я на него не смотрю. Велика фигура - гусарской офицер!.. Послушай-ка, Ладушкии, - продолжал Буркин, поправляя свой галстук, - подтяни, брат, портупею-то: видишь, у тебя сабля совсем по земле волочится. - Милости просим, батюшка! - сказал Ижорской, встречая Зарецкого, который, войдя в избу, поклонился вежливо всему обществу, - милости просим! Не прикажете ли водки? не угодно ли чаю или стаканчик пуншу? Да, прошу покорно садиться. Подвинься-ка, Григорий Павлович. - Покорно вас благодарю, - сказал Зарецкой, садясь в передний угол между Ижорского и Буркина, - я выпью охотно стакан пуншу. - Вот это по-нашему, по-военному, господин офицер! - сказал Буркин. - Что за питье чай без рома! А ром знатный - рекомендую, настоящий ямайской! - Мне, право, совестно, - сказал Зарецкой, заметив, что одному офицеру не осталось места на скамье, - не стеснил ли я вас, господа? - Помилуйте! - подхватил Буркин, - кому есть место, тот посидит; кому нет - постоит. Ведь мы все народ военный, а меж военными что за счеты! Не так ли, товарищ? - продолжал он, обращаясь к колоссальному сотенному начальнику, который молча закручивал свои густые усы. - Разумеется, Григорий Павлович, мы люди военные. Дело походное, а в походе и с незнакомым человеком живешь подчас как с однокорытником; что тут за вычуры! Не так ли, господин адъютант? - Конечно, конечно, господин капитан. - Позвольте мне рекомендовать вам, - сказал Ижорской. - Это все офицеры моего полка: а это господин Буркин, мой пятисотенный... то есть мой батальонный командир. - Очень рад, что имею удовольствие познакомиться... А ром у вас в самом деле славный! - Как не быть порядочного рома, - сказал Ижорской, - у нашего брата - не бедного помещика... - И полкового командира, - прибавил Буркин. - Позвольте спросить, - продолжал Ижорской, - я вижу, вы ранены: где это вас прихватило? - Под Бородиным. - А теперь откуда изволите ехать? - Из Москвы. - Ну что, батюшка, - сбирается ли там войско на Воробьевых горах? - Что слышно? - сказал Буркин, - на каком фланге будет стоять московское ополчение? - Поближе бы только к французам, - примолвил сотенный начальник. - Не оставят ли его в резерве? - спросил Ладушкин. - Я этого ничего не знаю, господа; напротив, кажется, под Москвою вовсе не будет сражения. - Что вы! - закричал Буркин, - так вы поэтому не видели московской афиши? Вот она, прочтите-ка! - Странно! - сказал Зарецкой, прочтя прокламацию московского генерал-губернатора. - Судя по этому, должно думать, что под Москвою будет генеральное сражение; и если б я знал это наверное, то непременно бы воротился; но, кажется, движения наших войск доказывают совершенно противное. - Это какая-нибудь военная хитрость, - сказал Ижорской. - Верно! - заревел Буркин. - Знаете ли что? Москва-то приманка. Светлейший хочет заманить в нее Наполеона, как волка в западню. Лишь он подойдет к Москве, так народ высыпет к нему навстречу, армия нахлынет сзади, мы нагрянем с попереку, да как начнем его со щеки на щеку... - Sacristie quelle omelette! (Черт возьми, какой ералаш! (фр.).) - вскричал, захохотав во все горло, Зарецкой. - Что это, брат? - шепнул Буркин сотенному начальнику, - по-каковски он это заговорил? - Уж не француз ли он? - сказал великан, взглянув исподлобья на Зарецкого. - Чего доброго: у него и ухватки-то все нерусские. - Нет, братец! верно, какой-нибудь матушкин сынок и вырос на французском языке; ведь эти кавалеристы народ все модный - с вычурами. - Позвольте вас спросить, полковник! - сказал Зарецкой, - вы родня госпоже Лидиной? Ижорской покраснел, смутился и повторил с приметным беспокойством: - Лидиной? то есть Прасковье Степановне?.. - Кажется, так. - Да, что греха таить! я был с нею когда-то родня... А на что вам?.. Неужели и до вас слух дошел?.. - О чем?.. - Так, так, ничего! Да разве вы с ней знакомы? - Нет, я не имею этой чести; но искренний друг мой, Владимир Сергеевич Рославлев... - Рославлев? Так вы с ним знакомы? Бедняжка!.. - Что такое? неужели его рана... - А разве он ранен?.. - Да, ранен и лечится теперь у своей невесты. - У своей невесты! - повторил Ижорской вполголоса. - Нет, батюшка, у него теперь нет невесты. - Что вы говорите? Его Полина умерла? - Хуже. Если б она умерла, то я отслужил бы не панихиду, а благодарственный молебен; слезинки бы не выронил над ее могилою. А я любил ее! - прибавил Ижорской растроганным голосом, - да, я любил ее, как родную дочь! - Боже мой, что ж такое с нею сделалось? - Она, то есть племянница моя... Нет, батюшка! язык не повернется выговорить. - Эх, Николай Степанович! - сказал Буркни, - шило в мешке не утаишь. Что делать? грех такой. Вот изволите видеть, господин офицер, старшая дочь Прасковьи Степановны Лидиной, невеста вашего приятеля Рославлева, вышла замуж за французского пленного офицера. - Возможно ли? - Говорят, что этот француз полковник и граф. Да если б он был и маркграф какой, так срамота-то все не меньше. Господи боже мой! Француз, кровопийца наш!.. Что и говорить! стыд и бесчестье всей нашей губернии! - Граф? - повторил Зарецкой. - Так точно, это тот французской полковник, которого я избавил от смерти, которого сам Рославлев прислал в дом к своей невесте... Итак, есть какая-то непостижимая судьба!.. - Судьба! - перервал Ижорской. - Какая судьба для таких неповитых дур, как моя сестрица... то есть бывшая сестра моя... Она сама лучше злодейки-судьбы придумает всякую пакость. Вчера только я получил об этом известие. Поверите ль? как обухом по лбу! Я было хотел скакать сам в деревню и познакомиться с новой моей роденькою; да сегодня дошли до нас слухи, будто в той стороне показались французы. Может быть, теперь они уж выручили его из плена. Пусть он увезет с собою свою графиню и тещу - черт с ними! Жаль только бедной Оленьки. Сердечная, за что гибнет вместе с ними! Да во что б ни стало, если ее сиятельство с своей маменькой потащат Оленьку во Францию, так я выйду на большую дорогу, как разбойник, и отобью у них мою племянницу и единственную наследницу всего моего имения. - Позвольте спросить, Николай Степанович! - сказал Ладушкин, - от кого вы изволили слышать, что французы в наших местах? Это не может быть! - А почему не может быть? - Если они идут к Москве, так на что ж им сворачивать на Калужскую дорогу? Кажется, с большой Смоленской дороги сбиться трудно; а на всякой случай неужели-то они и проводника не найдут? - Эх, братец! не в том дело, что они идут или нейдут по Калужской дороге... - Нет, сударь, в этом-то и дело! Да, воля ваша, им тут и следа нет идти. Шутка ли, какой крюк они сделают! - Да что ты так об них хлопочешь, братец? - Помилуйте, Николай Степанович! ведь моя деревушка почти на самой Калужской дороге. - Так вот что! - вскричал Буркин. - Ах ты жидомор! по тебе, пусть французы берут Москву, лишь только бы твое Щелкоперово осталось цело. - Что ж делать, Григорий Павлович! своя рубашка к телу ближе. Ну, рассудите сами... - Да мне-то разве легче? Мы с тобой соседи: если твою деревню сожгут, так и моей не миновать того же; а разве я плачу? - Ведь вы человек богатый. - А ты, чай, убогой? Полно, братец! душ у тебя много, да душонки-то нет. - Перестаньте, господа! - сказал Ижорской. - Что вы? Мы знаем, что вы всегда шутите друг с другом; но ведь наш гость может подумать... - И, что вы? - перервал Зарецкой, - мы все здесь народ военный - не правда ли? - Конечно, конечно! - А между товарищами какие церемонии? Что на душе, то и на языке. Но позвольте вас спросить, где же теперь приятель мой Рославлев? - Я слышал, что он уехал в Москву. - Да и теперь еще там, сударь! - сказал лакей Ижорского, Терентий, который в продолжение этого разговора стоял у дверей, - Я встретил в Москве его слугу Егора; он сказывал, что Владимир Сергеич болен горячкою и живет у Серпуховских ворот в доме какого-то купца Сеземова. - Боже мой! - вскричал Зарецкой. - Владимир болен, а может быть, сегодня французы будут в Москве! - В Москве? - повторил Ижорской, - но ведь ее не отдадут без боя, а мы еще покамест не дрались. - И бог милостив! - прибавил Буркин, - авось отстоим нашу матушку. - Чу! колокольчик! - сказал Ильменев, выглянув в окно. - Кто-то скачет по улице! Никак, Михаила Федорович? - Волгин? - спросил Ижорской, привставая с скамьи. - Он и есть! Ну, верно, не жалел лошадок: эк он их упарил! Волгин, в форменном мундирном сюртуке, сверх которого была надета темного цвета шинель, вошел поспешно в избу. - Ну что, Михаила Федорович? - спросил Ижорской. - Не торопитесь, скажу! - отвечал глухим голосом Волгин. - Да говори, что нового? - Что нового? Замоскворечье горит, и как я выехал за заставу, то запылал Каретный ряд. - Что это значит? - Что, братцы! - вскричал Волгин, бросив на пол свою фуражку, - нам осталось умереть - и больше ничего! - Как? что такое? - Москва сдана без боя - французы в Кремле! - В Кремле! - повторили все в один голос. С полминуты продолжалось мертвое молчание: слезы катились по бледным щекам Ижорского; Ильменев рыдал, как ребенок. - Кормилица ты наша! - завопил наконец, всхлипывая, Буркин, - и умереть-то нам не удалось за тебя, родимая! - Несчастная Москва! - сказал Ижорской, утирая текущие из глаз слезы. - Бедный Рославлев! - примолвил Зарецкой с глубоким вздохом. ГЛАВА III - Бабушка, а бабушка!.. что это так воет на улице? - Спи, дитятко, спи! это гудит ветер. - Бабушка! мне что-то не спится. - Сотвори молитву, родимый! да повернись на другой бок, авось и заснешь. Так разговаривали в низенькой избушке, часу в 12-м ночи, внук лет десяти с своей старой бабушкой, подле которой он лежал на полатях. - Бабушка! - закричал опять мальчик, приподнявшись до половины, - что это так рано нынче светает? - Что ты, батюшка! Христос с тобою!.. Куда светать, и петухи еще не пели. - Постой-ка! - продолжал мальчик, слезая с полатей, - я погляжу в окно... Ну как же, бабушка? на улице светлехонько... Вон и старостин колодезь видно. - Что за притча такая? - сказала старуха, подходя также к окну. - Мати пресвятая богородица! - вскричала она, всплеснув руками. - Ах, дитятко, дитятко! ведь это горит наша матушка-Москва! - Смотри-ка, бабушка! - закричал мальчик, - эко зарево!.. Словно как ономнясь горел наш овин - так и пышет! В эту самую минуту кто-то постучался у окна. - Кто там? - спросила старуха. - Эй, тетка! - раздался мужской голос, - отвори ворота. - Да кто ты? - Проезжие. - Я постояльцев не пускаю. - Да впусти только обогреться; мы тебе за тепло заплатим. - Впусти, бабушка, - сказал мальчик, - авось они нам что-нибудь дадут, а ты мне калач купишь. - Эх, дитятко! ведь мы одни-одинехоньки; ну если это недобрые люди? Правда, у нас и взять-то нечего... - Эй, хозяйка! - закричал опять проезжий, - да впусти нас: мы дадим тебе двугривенный. - Слышишь, бабушка?.. - Ну ин ступай, Ваня, отвори ворота. Мальчик накинул на себя тулуп и побежал на двор, а старуха вздула огня и зажгла небольшой сальный огарок, вставленный в глиняный подсвечник. - Через минуту вошел в избу мужчина среднего роста, в подпоясанном кушаком сюртуке из толстого сукна и плохом кожаном картузе, а вслед за ним казак в полном вооружении. - Здравствуй, хозяйка! - сказал проезжий, не снимая картуза. - Ну, что, далеко ль отсюда до Москвы? - Верст десять будет, батюшка! - отвечала старуха, поглядывая подозрительно на проезжего, который, войдя в избу, не перекрестился на передний угол и стоял в шапке перед иконами. - Десять верст! - повторил проезжий. - Теперь, я думаю, можно своротить в сторону. Миронов! - продолжал он, обращаясь к казаку, - поставь лошадей под навес да поищи сенца, а я немного отдохну. Когда казак вышел из избы, проезжий скинул с себя сюртук и остался в коротком зеленом спензере с золотыми погончиками и с черным воротником; потом, вынув из бокового кармана рожок с порохом, пару небольших пистолетов, осмотрел со вниманием их затравки и подсыпал на полки нового пороха. Помолчав несколько времени, он спросил хозяйку, нет ли у них в деревне французов. - Нет, батюшка! - отвечала старуха, - покамест бог еще миловал. - А поблизости? - Не ведаю, кормилец! - Что, тетка, далеко ли от вашей деревни Владимирская дорога? - Не знаю, родимый. - Да что ты ничего не знаешь? - И, батюшка! мое дело бабье; вот кабы сынок мой был дома... - А где же он? - Вечор еще уехал на мельницу, да, видно, все в очередь не попадет; а пора бы вернуться. Постой-ка, батюшка, кажись, кто-то едет по улице!.. Уж не он ли?.. Нет, какие-то верховые... никак, солдаты!.. Уж не французы ли?.. Избави господи! - А много ли их? - спросил проезжий, вскочив торопливо со скамьи. - Только двое, батюшка! - Только? - повторил спокойным голосом проезжий, садясь опять на скамью и придвинув к себе пистолеты. - Вот они остановились против наших ворот; видно, огонек-то увидели...стучатся!..Кто там? - продолжала старуха, выглянув из окна. - Русской офицер! - отвечал грубый голос. - Отворяй ворота, лебедка! Да поворачивайся проворней. - Что, батюшка, впустить, что ль? Проезжий в знак согласия кивнул головою. - Ваня! - продолжала хозяйка, - беги отопри опять ворота. - Ах, как я иззяб! - сказал наш старинный знакомец Зарецкой, входя в избу. - Какой ветер!.. - Тут он увидел проезжего и, поклонясь ему, продолжал: - Вы также, видно, завернули погреться? - Да! - отвечал проезжий. - Но я советую вам не скидать шинели: в этой избенке изо всех углов дует. Я вижу, что и мне надобно опять закутаться, - примолвил он, надевая снова свой толстый сюртук и подпоясываясь кушаком. Зарецкой поглядел с удивлением на чудный наряд проезжего, которого по спензеру с золотыми погончиками принял сначала за офицера. - Вам кажется странным мой наряд? - сказал с улыбкою проезжий. - А если б вы знали, как он подчас может пригодиться!.. - Извините! - перервал Зарецкой, продолжая смотреть с любопытством на проезжего, - или я очень ошибаюсь, или я не в первый уже раз имею удовольствие вас видеть: не могу только никак припомнить... - Так, видно, моя память лучше вашей. Несколько месяцев назад, в Петербурге, я обедал вместе с вами в ресторации... - Френзеля? Точно! теперь вспомнил. Так вы тот самой артиллерийской офицер... - К вашим услугам. - Мне помнится, вы поссорились тогда с каким-то французом... - Да. Если б этот молодец попался мне теперь, то я просто и не сердясь велел бы его повесить; а тогда нечего было делать: надобно было ссориться... Да, кстати! вы были в ресторации вместе с вашим приятелем, с которым после я несколько раз встречался, - где он теперь? - Кто? бедный Рославлев? - А что? я знаю, он ранен; но, кажется, не опасно? - Представьте себе: он поехал лечиться в Москву... - И попался в плен? Вольно ж было меня не послушаться. - Я слышал, что он очень болен и живет теперь в доме какого-то купца Сеземова. - Жаль, что я не знал об этом несколько часов назад, а то, верно бы, навестил вашего приятеля. - Как! - вскричал Зарецкой, - да разве вы были в Москве? - Я сейчас оттуда. - Так поэтому можно?.. - Да разве есть что-нибудь невозможного для военного человека? Конечно, если догадаются, что вы не то, чем хотите казаться, так вас, без всякого суда, расстреляют. Впрочем, этого бояться нечего: надобно только быть сметливу, не терять головы и уметь пользоваться всяким удобным случаем. - Но скажите, что вам вздумалось и для чего хотели вы подвергать себя такой опасности? - Во-первых, для того, чтоб видеть своими глазами, что делается в Москве, а во-вторых... как бы вам сказать?.. Позвольте, вы кавалерист, так, верно, меня поймете. Случалось ли вам без всякой надобности перескакивать через барьер, который почти вдвое выше обыкновенного, несмотря на то что вы могли себе сломить шею? - Случалось. - Не правда ли, что, сделав удачно этот трудный и опасный скачок, вы чувствовали какое-то душевное наслаждение, проистекающее от внутреннего сознания в ваших силах и искусстве? Ну вот точно такое же чувство заставляет и меня вдаваться во всякую опасность, а сверх того, смешаться с толпою своих неприятелей, ходить вместе с ними, подслушивать их разговоры, услышать, может быть, имя свое, произносимое то с похвалою, то осыпаемое проклятиями... О! это такое наслаждение, от которого я ни за что не откажусь. Но позвольте теперь и мне вас спросить: куда вы едете? - А бог знает: я отыскиваю свой полк. - И, верно, вам хорошо знакомы все здешние проселочные дороги и тропинки? - Ну, этим я не могу похвастаться. - Так позвольте вас поздравить: вы очень счастливы, что до сих пор не попались в руки к французам. - В самом деле, вы думаете?.. - Не думаю, а уверен, что вам этой беды никак не миновать, если вы станете продолжать отыскивать ваш полк. Кругом всей Москвы рассыпаны французы; я сам должен был выехать из города не в ту заставу, в которую въехал, и сделать пребольшой крюк, чтоб не повстречаться с их разъездами. - Да что же мне делать? Неужели я должен уехать в Рязань или Владимир и оставаться в числе больных, когда чувствую, что моя рана не мешает мне драться с французами и что она без всякого леченья в несколько дней совершенно заживет? - О, если вы желаете только драться с французами, то я могу вас этим каждый день угощать. Не хотите ли на время сделаться моим товарищем? - Вашим товарищем? - Да! Мой летучий отряд стоит по Владимирской дороге, перстах в десяти отсюда. Не угодно ли деньков пять или шесть покочевать вместе со мною? - Очень рад... Итак, вы один из наших партизанов?.. - И самый юнейший из моих братьев, - отвечал с улыбкою проезжий. - То есть чином?.. Поэтому вы... - И, полноте! Вы видите, что я в маскарадном платье, а масок по именам не называют. Что ты, Миронов? - продолжал офицер, увидя входящего казака. - А вот, ваше благородие, - сказал казак, - принес кису. Не угодно ли чего покушать? - Дело, братец! Вынь-ка из нее для себя полштофа водки, а для нас бутылку шампанского и кусок сыра. Да смотри не выпей всего полуштофа: мы сейчас отправимся в дорогу. - А чтоб он вернее исполнил ваше приказание, - прибавил Зарецкой, - так велите ему поделиться с моим вахмистром. - Слышишь, братец! - Слышу, ваше благородие! Да я так и думал. - Полно, так ли? Вы, казаки, дележа не любите. Ну, ступай! Хозяйка! подай-ка нам два стакана; да, чай, хлебец у тебя водится? - Как не быть, кормилец! - отвечала с низким поклоном старуха. - Милости просим, покушайте на здоровье! - продолжала она, положа на стол большой каравай хлеба и подавая им два деревянные расписные стакана. - Ну что? - спросил Зарецкой, выпив первый стакан шампанского и наливая себе другой, - что делается теперь в Москве? - Разве вы отсюда не видите? - Вижу: она горит; но вы были сейчас на самом месте... - И, признаюсь, порадовался от всей души! Дела идет славно: город подожгли со всех четырех концов, а деревянные дома горят, как стружки. Еще денек или два, так в Москве не останется ни кола ни двора. И что за великолепная картина - прелесть! В одном углу из огромных каменных палат пышет пламя, как из Везувия; в другом какой-нибудь сальный завод горит как свеча; тут, над питейным домом, подымается пирамидою голубой огонь; там пылает целая улица; ну словом, это такая чертовская иллюминация, что любо-дорого посмотреть. - Это ужасно! - сказал с невольным содроганием Зарецкой. - А что за суматоха идет по улицам! Умора, да и только. Французы, как угорелые кошки, бросаются из угла в угол. Они от огня, а он за ними; примутся тушить в одном месте, а в двадцати вспыхнет! Да, правда, и тушить-то нечем: ни одной трубы в городе не осталось. - Так поэтому не французы зажгли Москву? - Помилуйте! Да что им за прибыль жечь город, в котором они хотели отдохнуть и повеселиться! - Итак, сами обыватели?.. - Разумеется. Как будто бы вы не знаете русского человека: гори все огнем, лишь только злодеям в руки не доставайся. - Да, это характеристическая черта нашего народа, и надобно сказать правду, в этом есть что-то великое, возвышающее душу... - Не знаю, возвышает ли это душу, - перервал с улыбкою артиллерийской офицер, - но на всякой случай я уверен, что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дискать, злодеи, сожгли матушку-Москву! А правда ли это или нет, какое нам до этого дело? Лишь только бы их резали. - Оно, если хотите, несколько и справедливо. Если бы французы не пришли в Москву... - Так мы бы и жечь ее не стали - натурально! - Однако ж согласитесь: это ужасное бедствие! Я не говорю ни слова о тех, которые могли выехать из Москвы: они разорились, и больше ничего; но больные, неимущие? Все те, которые должны были остаться?.. - Да много ли их? - Согласен - немного; по разве от этого они менее достойны сожаления? Когда подумаешь, что целые семейства, лишенные всего необходимого, без куска хлеба... - И, что за дело! Лишь только бы и французам нечего было есть. - Без всякой помощи, без крова... - Так что ж? пусть живут под открытым небом - лишь только бы французам не было приюта. - И теперь ночи холодны; а что будет с ними, если наступит ранняя зима? - Что будет? тут и спрашивать нечего: они станут мерзнуть по улицам; да зато и французам не будет тепло - не беспокойтесь! - Но признайтесь, однако ж, что человечество... - И, полноте! - перервал с ужасной улыбкою артиллерийской офицер, - человечество, человеколюбие, сострадание - все эти сантиментальные добродетели никуда не годятся в нашем ремесле. - Как? - вскричал Зарецкой, - неужели военный человек не должен иметь никакого сострадания? - Спросите-ка об этом у Наполеона. Далеко бы он ушел с вашим человеколюбием! Например, если бы он, как человек великодушный, не покинул своих французов в Египте, то, верно, не был бы теперь императором; если б не расстрелял герцога Ангиенского... - То не заслужил бы проклятий всей Европы! - перервал с негодованием Зарецкой. - Может быть; да зато не уверил бы Бурбонов, что Франция для них заперта навеки. Признаюсь, - продолжал почти с восторгом артиллерийской офицер, - я не могу не удивляться этому человеку! Какая непоколебимая твердость! Какое презрение ко всему роду человеческому! Как ничтожна в глазах его жизнь целых поколений! С каким равнодушием, как ничем не умолимая судьба, он выбирает свои жертвы и как смеется над бессильным ропотом народов, лежащих у ног его! О! надобно сказать правду, Наполеон великой человек! Да, да! - прибавил артиллерийской офицер, - говорите, что вам угодно; а по-моему, тот, кто сказал, что может истрачивать по нескольку тысяч человек в сутки, - рожден, чтоб повелевать миллионами. Однако ж допивайте ваш стакан: нам пора ехать. - Ну! - сказал Зарецкой, вставая, - вы мастерски хвалите. Самый злейший враг Наполеона не придумал бы для него брани, обиднее вашей похвалы. Артиллерийской офицер улыбнулся и не отвечал ни слова. Минут через пять наши офицеры, соблюдая все военные осторожности, выехали из деревни. Впереди, вместо авангарда, ехал казак; за ним оба офицера; а позади, шагах в двадцати от них, уланской вахмистр представлял в единственном лице своем то, что предки наши называли сторожевым полком, а мы зовем арьергардом. Почти у самой околицы, поворотив направо по проселочной дороге, они въехали в частый березовый лес. Порывистый ветер колебал деревья и, как дикой зверь, ревел по лесу; направо густые облака, освещенные пожаром Москвы, которого не видно было за деревьями, текли, как поток раскаленной лавы, по темной синеве полуночных небес. Путешественники молчали. Зарецкой давно уже примечал, что дорога, или, лучше сказать, тропинка, по которой они ехали, подавалась приметным образом направо, следовательно, приближала их к Москве. - Туда ли мы едем? - спросил он наконец своего молчаливого товарища. - Не беспокойтесь! - отвечал он, - мы не собьемся с дороги. - Но мне кажется, мы подвигаемся к Москве? - Да, она теперь от нас не более четырех верст. - Я думаю, гораздо безопаснее было бы держаться от нее подалее. - Но для этого надобно ехать открытым полем, а здесь, хоть мы и близко от французов, да зато едем лесом. Однако ж он становится реже: вон, кажется, налево... видите? высокая сосна - так и есть! Мы выедем сейчас на большую поляну, а там пустимся опять лесом, переедем поперек Коломенскую дорогу, повернем налево и, я надеюсь, часа через два будем дома, то есть в моем таборе, - разумеется, если без меня не было никакой тревоги. Впрочем, и в этом случае я знаю, где найти моих молодцов: французы за ними не угоняются. В продолжение этого разговора офицеры выехали на обширную поляну, и пожар Москвы во всей ужасной красоте своей представился их взорам. Кой-где, как уединенные острова, чернелись на этом огненном море части города, превращенные уже в пепел. - Какая прелестная картина! - сказал артиллерийской офицер, остановя свою лошадь. - Посмотрите - соборы, Иван Великой, весь Кремль как на блюдечке. Не правда ли, что он походит на какую-то прозрачную картину, которая подымается из пламени? В самом деле, казалось, можно было рассмотреть каждую трещину на белых стенах Кремля, освещенных со всех сторон пылающей Москвою. - Сам ад не может быть ужаснее! - вскричал Зарецкой, глядя с содроганием на эту ужасную картину разрушения. - Ого! - продолжал его товарищ, - огонек-то добирается и до Кремля. Посмотрите: со всех сторон - кругом!.. Ай да молодцы! как они проворят! Ну, если Наполеон еще в Кремле, то может похвастаться, что мы приняли его как дорогого гостя и, по русскому обычаю, попотчевали банею. - Хороша баня! - сказал вполголоса Зарецкой, - Да разве вы не знаете старинной пословицы: по Сеньке шапка? Мы с вами и в землянке выпаримся, а для его императорского величества - как не истопить всего Кремля?.. и нечего сказать: баня славная!.. Чай, стены теперь раскалились, так и пышут. Москва-река под руками: поддавай только на эту каменку, а уж за паром дело не станет. - Я удивляюсь, - сказал Зарецкой, - как можете вы шутить... - В самом деле, это странно, не правда ли? Однако ж поедемте. Наблюдая глубокое молчание, они проехали еще версты две лесом. - Как ветер ревет между деревьями! - сказал наконец Зарецкой. - А знаете ли что? Как станешь прислушиваться, то кажется, будто бы в этом вое есть какая-то гармония. Слышите ли, какие переходы из тона в тон? Вот он загудел басом; теперь свистит дишкантом... А это что?.. Ах, батюшки!.. Не правда ли, как будто вдали льется вода? Слышите? настоящий водопад. - Нет, черт возьми! - сказал товарищ Зарецкого, осадя свою лошадь. - Это не ветер и не вода. - Что ж это такое? - Да просто - конской топот. Так и есть! Вот и Миронов к нам едет. Ну что, братец? - По Коломенской дороге идет конница, ваше благородие! - С которой стороны? - От Москвы. - Так это французы. Прошу стоять смирно. Через несколько минут отряд французских драгун проехал по большой дороге, которая была шагах в десяти от наших путешественников. Солдаты громко разговаривали между собою; офицеры смеялись; но раза два что-то похожее на проклятия, предметом которых, кажется, была не Россия, долетело до ушей Зарецкого. - Ваше благородие! - сказал шепотом казак, когда неприятельской отряд проехал мимо. - У них есть отсталой. - Право? - Вон, кажется, один драгун подтягивает подпруги у своей лошади. Не прикажете ли? Я его мигом сарканю. - Ну, хорошо; да смотри, чтоб не пикнул. Казак отвязал веревку от своего седла и почти ползком подкрался к опушке леса. В ту самую минуту, как драгун заносил ногу в стремя, петля упала ему на шею, и он, до половины задавленный, захрипев, повалился на землю. В полминуты француз, с завязанным ртом и связанными назад руками, посажен был на лошадь, отдан под присмотр уланскому вахмистру и отправился вслед за нашими путешественниками. Проехав еще верст десять лесом, который становился час от часу гуще, они увидели вдали между деревьями огонек. Миронов свистнул; ему отвечали тем же, и человек десять казаков высыпали навстречу путешественникам: это был передовой пикет летучего отряда, которым командовал артиллерийский офицер. ГЛАВА IV Ветер затих. Густые облака дыма не крутились уже в воздухе. Как тяжкие свинцовые глыбы, они висели над кровлями догорающих домов. Смрадный, удушливый воздух захватывал дыхание: ничто не одушевляло безжизненных небес Москвы. Над дымящимися развалинами Охотного ряда не кружились резвые голуби, и только в вышине, под самыми облаками, плавали стаи черных коршунов. На краю пологого ската горы, опоясанной высокой Кремлевской стеною, стоял, закинув назад руки, человек небольшого роста, в сером сюртуке и треугольной низкой шляпе. Внизу, у самых ног его, текла, изгибаясь, Москва-река; освещенная багровым пламенем пожара, она, казалось, струилась кровию. Склонив угрюмое чело свое, он смотрел задумчиво на се сверкающие волны... Ах! в них отразилась в последний раз и потухла навеки дивная звезда его счастия! Шагах в десяти от него, наблюдая почтительное молчание, стояли французские маршалы, генералы и несколько адъютантов. Они с ужасом смотрели на пламенный океан, который, быстро разливаясь кругом всего Кремля, казалось, спешил поглотить сию священную и древнюю обитель царей русских. В то же самое время, внизу, против Тайницких ворот, прислонясь к железным перилам набережной, стоял видный собою купец в синем поношенном кафтане. Он посматривал с приметным удовольствием то на Кремль, окруженный со всех сторон пылающими домами, то на противуположный берег реки, на котором догорало обширное Замоскворечье. - А! Это ты, Ваня? - сказал он, сделав несколько шагов навстречу к молодому и рослому детине, который с виду походил на мастерового. - Ну, что? - Да слава богу, Андрей Васьянович! За Москвой-рекой все идет как по маслу. На Зацепе и по всему валу хоть рожь молоти - гладехонько! На Пятницкой и Ордынке кой-где еще остались дома, да зато на Полянке так дерма и дерет! - А у Серпуховских ворот? - В трех местах зажигали, да злодеи-то наши все тушат. Загорелся было порядком дом Ивана Архиповича Сеземова; да и тот мы с ребятами, по твоему приказу, отстояли. - Спасибо вам, детушки! Иван Архипыч старик дряхлый, и жена у него плоха. Да это ничего: доплелись бы как-нибудь до Калуги; а вот что - у них в дому лежит больной офицер. - Наш русской? - Ну да! Смотри только, не проболтайся. Постой-ка! Никак, опять ветер подымается... Давай господи! И кажется, с петербургской стороны?.. То-то бы славно! - В самом деле, - сказал мастеровой, - посмотри-ка, от Охотного ряда и Моховой какие головни опять полетели... Авось теперь и до Кремля доберется. - Ага! - сказал купец, подняв кверху голову, - что?.. душно стало?.. выползли, проклятые! - Что это, Андрей Васьянович? - спросил мастеровой. - Никак, это французские генералы? Посмотри-ка, так и залиты в золото - словно жар горят! - Подожди, брат... позакоптятся. - Глядь-ка, хозяин! Видишь, этот, что всех золотистее и стоит впереди... Экой молодчина!.. Уж не сам ли это Бонапартий?.. Да не туда смотришь: вот прямо-то над нами. Купец, не отвечая ни слова, продолжал смотреть в другую сторону. - Ну, Ваня! - сказал он, схватив за руку молодого парня, - так и есть! Вон стоит на самом краю в сером сертучишке... это он! - Кто?.. этот недоросток-то? Что ты, хозяин! - Да, Ваня! разве не видишь, что он один стоит в шляпе? - В самом деле! Ах, батюшки светы! Вот диковинка-то! Ну, видно, по пословице: не велика птичка, да ноготок востер! Ах ты, господи боже мой! в рекруты не годится, а каких дел наделал! - Посмотри-ка! - сказал купец, - как он стоит там: один-одинехонек... в дыму... словно коршун выглядывает из-за тучи и висит над нашими головами. Да не сносить же и тебе своей башки, атаман разбойничий! - Глядь-ка, хозяин! Что это они зашевелились? Эге! какой сзади повалил дым!.. Знать, огонь-то и до них добирается! - В самом деле! Видно, их путем стало пропекать. - Ахти, Андрей Васьянович! - вскричал мастеровой, - никак, они кинулись вниз, к Тайницким воротам. Не убраться ли нам за добра ума? - Зачем? Может статься, они попросят нас показать им дорогу. Ведь теперь выбраться отсюда на чистое место не легко. Ну, что ж ты глаза-то на меня выпучил? - Как, хозяин? - вскричал с удивлением мастеровой. - Да что тебе за охота подслуживаться нашим злодеям? - А почему ж и нет? - сказал с улыбкою купец. - Я уж им и так другие сутки служу верой и правдою. Но постой-ка!.. вот они!.. Ну, полезли вон, как тараканы из угарной избы!.. Человек пять французских офицеров и один польской генерал выбежали из Тайницких ворот на набережную. - Видишь, как этот генерал озирается во все стороны? - сказал шепотом купец, - Что, мусью? видно, брат, нет ни входа, ни выхода? - Боже мой! - вскричал генерал, - кругом, со всех сторон, везде огонь!.. Нет ли другого выхода из Кремля? - Нет, - отвечал один из офицеров. - Здесь все менее опасности, чем с той стороны. - Не лучше ли императору остаться в Кремле? - сказал другой офицер. - Но разве не видите, - перервал генерал, - что огонь со всех сторон в него врывается? - А против самого дворца стоят пороховые ящики, - прибавил первый офицер. - Проклятые русские! - закричал генерал. - Варвары!.. - Они варвары? - возразил один офицер в огромной медвежьей шапке. - Вы слишком милостивы, генерал! Они не варвары, а дикие звери!.. Мы думали здесь отдохнуть, повеселиться... и что ж? Эти проклятые калмыки... О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу от этих татар!.. Посмотрите! вон стоят их двое... С каким скотским равнодушием смотрят они на этот ужасный пожар!.. И этих двуногих животных называют людьми!.. - Постойте! - сказал генерал, - если они так спокойны, то, верно, знают, как выйти из этого огненного лабиринта. Эй, голубчик! - продолжал он довольно чистым русским языком, подойдя к мастеровому, - не можешь ли ты вывести нас к Тверской заставе? - К Тверской заставе?.. - повторил мастеровой, почесывая голову. - А где Тверская-то застава, батюшка?.. - Как где? Ну там, где дорога в Петербург. - Дорога в Питер?.. А где это, кормилец? - Дуралей! Да разве ты не знаешь? - Не ведаю, батюшка! Я нездешний. - Извольте, ваша милость, - подхватил купец, - я вас выведу к Тверской заставе. - Послушай, братец! Если ты проведешь нас благополучно, то тебе хорошо заплатят; если же нет... - Помилуйте, батюшка. Да я здешний старожил и все закоулки знаю. - Вот, кажется, сам император, - вскричал один из офицеров. - Слава богу, он решился наконец оставить Кремль. Человек в сером сюртуке, окруженный толпою генералов, вышел из Тайницких ворот. На угрюмом, но спокойном лице его незаметно было никакой тревоги. Он окинул быстрым взглядом все окружности Каменного моста и прошептал сквозь зубы: варвары! Скифы! Потом обратился к польскому генералу и, устремя на него свой орлиный взгляд, сказал отрывисто: - Ну, что? - Я нашел проводника, - отвечал почтительно генерал, - и если вашему величеству угодно... - Ступайте вперед! Польской генерал подозвал купца и пошел вместе с ним впереди толпы, которая, окружив со всех сторон Наполеона, пустилась вслед за проводником к Каменному мосту. Когда они подошли к угловой кремлевской башне, то вся Неглинная, Моховая и несколько поперечных улиц представились их взорам в виде одного необозримого пожара. Направо пылающий железный ряд, как огненная стена, тянулся по берегу Неглинпой; а с левой стороны пламя от догорающих домов расстилалось во всю ширину узкой набережной. - Как! - вскричал польской генерал, - неужели мы должны пройти сквозь этот огонь? - Да, - отвечал купец. - Боже мой! это настоящий ад! Купец усмехнулся. - Чему же ты смеешься, дурак? - вскричал с досадою генерал. - Не погневайтесь, ваша милость, - сказал купец, - да неужели этот огонь страшнее для вас русских ядер? - Русских ядер!.. Мы не боимся вашего оружия; но быть победителями и сгореть живым... нет, черт возьми! это вовсе не приятно!.. Куда же ты? - А вот налево, в этот переулок. Генерал отступил назад и повторил с ужасом: - В этот переулок?.. И в самом деле, было чего испугаться: узкой переулок, которым хотел их вести купец, походил на отверстие раскаленной печи; он изгибался позади домов, выстроенных на набережной, и, казалось, не имел никакого выхода. - Послушай! - продолжал генерал, взглянув недоверчиво на купца, - если это подлое предательство, то, клянусь честию! твоя голова слетит прежде, чем кто-нибудь из нас погибнет. - И, батюшка! Да что мне за радость сгореть вместе с вами? - отвечал хладнокровно купец. - А если б мне и пришла такая дурь в голову, так неужели вы меня смертью запугаете? Ведь умирать-то все равно. - Но для чего же ты не ведешь по этой широкой улице? - По Знаменке, батюшка?.. Нельзя! Там теперь, около Арбатской площади, и птица не пролетит. - Однако ж, мне кажется, все лучше... - По мне, пожалуй! Только не извольте пенять на меня, если мы на чистое место не выдем; да и назад-то уж нельзя будет вернуться. - Что ж вы остановились? - сказал Наполеон, подойдя к генералу. - Государь!.. я опасаюсь... дрожу за вас... - Вы дрожите, генерал?.. не верю! - Нам должно идти вот этим переулком. - Так что ж? другой дороги нет? - Проводник говорит, что нет. - А если так... господа! вы, кажется, никогда огня не боялись - за мной! Толпа французов кинулась вслед за Наполеоном. В полминуты нестерпимый жар обхватил каждого; все платья задымились. Сильный ветер раздувал пламя, пожирающее с ужасным визгом дома, посреди которых они шли: то крутил его в воздухе, то сгибал раскаленным сводом над их головами. Вокруг с оглушающим треском ломались кровли, падали железные листы и полуобгоревшие доски; на каждом шагу пылающие бревны и кучи кирпичей преграждали им дорогу: они шли по огненной земле, под огненным небом, среди огненных стен. "Вперед, господа! - вскричал Наполеон, - вперед! Одна быстрота может спасти нас!" Они добежали уже до средины переулка, который круто поворачивал налево; вдруг польской генерал остановился: переулок упирался в пылающий дом - выхода не было. "Злодей, изменник!" - вскричал он, схватив за руку своего проводника. Купец рванулся, повалил наземь генерала и кинулся в один догорающий дом. "За проводником! - закричали несколько голосов. - Этот дом должен быть сквозной". Но в ту самую минуту передняя стена с ужасным громом рухнулась, и среди двух столбов пламени, которые быстро поднялись к небесам, открылась широкая каменная лестница. На одной из верхних ее ступеней, окруженный огнем и дымом, как злой дух, стерегущий преддверье ада, стоял купец. Он кинул торжествующий взгляд на отчаянную толпу французов и с громким хохотом исчез снова среди пылающих развалин. "Мы погибли!" - вскричал польской генерал. Наполеон побледнел... Но десница всевышнего хранила еще главу сию для новых бедствий; еще не настала минута возмездия! В то время, когда не оставалось уже никакой надежды к спасению, в дверях дома, который заграждал им выход, показалось человек пять французских гренадеров. "Солдаты! - вскричал один из маршалов, - спасайте императора!" Гренадеры побросали награбленные ими вещи и провели Наполеона сквозь огонь на обширный двор, покрытый остатками догоревших служб. Тут встретили его еще несколько егерей итальянской гвардии, и при помощи их вся толпа, переходя с одного пепелища на другое, добралась наконец до Арбата. Для Наполеона отыскали какую-то лошаденку; он сел на нее, и в сем-то торжественном шествии, наблюдая глубокое молчание, этот завоеватель России доехал наконец * Выражение очевидца, генерала Сегюра, - Прим. автора. до Драгомиловского моста. Здесь в первый раз прояснились лица его свиты; вся опасность миновалась: они уже были почти за городом. - Мне кажется, - сказал один из адъютантов Наполеона, - что мы вчера этой же самой дорогою въезжали в Москву. - Да! - отвечал один пожилой кавалерийской полковник, - вон на той стороне реки и деревянный дом, в котором третьего дня ночевал император. - И хорошо бы сделал, если бы в нем остался. Ces sacres barbares! (Эти проклятые варвары! (фр.)) Как они нас угостили в своем Кремле! Ну можно ли было ожидать такой встречи? Помните, за день до нашего вступления в эту проклятую Москву к нам приводили для расспросов какого-то купца... Ах, боже мой!.. Да, кажется, это тот самый изменник, который был сейчас нашим проводником... точно так!.. Ну, теперь я понимаю!.. - Что такое?.. - Да разве вы забыли, что этот татарин на мой вопрос: как примут нас московские жители, отвечал, что вряд ли сделают нам встречу; но что освещение в городе непременно будет. - Ну что ж, разве он солгал?.. Разве нас угощали где-нибудь иллюминациею лучше этой? - Черт бы ее побрал! - сказал Наполеонов мамелюк Рустан, поглаживая свои опаленные усы. - Надобно признаться, - продолжал первый адъютант, - писатели наши говорят совершенную истину об этой варварской земле. Что за народ!.. Ну, можно ли называть европейцами этих скифов? - Однако ж, я думаю, - отвечал хладнокровно полковник, - вы видали много русских пленных офицеров, которые вовсе на скифов не походят? - О, вы вечный защитник русских! - вскричал адъютант. - И оттого, что вы имели терпение прожить когда-то целый год в этом царстве зимы... - Да оттого-то именно я знаю его лучше, чем вы, и не хочу, по примеру многих соотечественников моих, повторять нелепые рассказы о русских и платить клеветой за всегдашнюю их ласку и гостеприимство. - Но позвольте спросить вас, господни защитник россиян: чем оправдаете вы пожар Москвы, этот неслыханный пример закоснелого невежества, варварства... - И любви к отечеству, - перервал полковник. - Конечно, в этом вовсе не европейском поступке россиян есть что-то непросвещенное, дикое; но когда я вспомню, как принимали нас в других столицах, и в то же время посмотрю на пылающую Москву... то, признаюсь, дивлюсь и завидую этим скифам. - Согласитесь, однако ж, полковник, - перервал человек средних лет в генеральском мундире, - что в некотором отношении этот поступок оправдать ничем не можно и что те, кои жгли своими руками Москву, без всякого сомнения преступники. - Перед кем, господин Сегюр? Если перед нами, то я совершенно согласен: по их милости мы сейчас было все сгорели; но я думаю, что за это преступление их судить не станут. - Перестаньте, полковник! - вскричал адъютант, - зажигатель всегда преступник. И что можно сказать о гражданине, который для того, чтоб избавиться от неприятеля, зажигает свой собственный дом? (Точно такой же вопрос делает г. Делор, сочинитель очерков французской революции (Esquisses Historioques de la Revolution Francaise). - Прим. автора.). - Что можно сказать? Мне кажется, на ваш вопрос отвечать очень легко: вероятно, этот гражданин более ненавидит врагов своего отечества, чем любит свой собственный дом. Вот если б московские