Валерий Замыслов. Иван Болотников --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН ЯРОСЛАВЛЬ ВЕРХНЕ-ВОЛЖСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1984  * Часть 1 *  ПО РУСИ ГЛАВА 1 БАГРЕЙ Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал: - Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей! Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах. Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью. Вершник молод - высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке. Передохнув, наездник легко взмахнул на коня. - В путь, Гнедок! Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: "Никак обоз". Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз. Трое метнулись к наезднику - бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили. А из чащобы - зло и хрипло: - Стрелу пускай. Уйдет, дьявол! Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники. - Живьем взять! - Чалому голову смахнул... К атаману его на расправу. Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих. - Арканом, пса! Аркан намертво захлестнул шею. - Будя, отгулял сын боярский! С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду. - Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите! - Кинь бога. Вяжи его, ребята, - Помилуйте! - Топор тя помилует, хо-хо! Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь. (Яндова - большая открытая чаша с рыльцем, употребляемая в древней Руси для вина.) Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке. Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп. "Угомонился. Трое ден во хмелю", - хмыкает есаул. Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник. - До атамана мне. - Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка. - Фомка днище у бочки высадил. Помирает. - Опился, дурень... Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана. - Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял. - Решетку?.. Сучий сын... Сдурел Фомка. Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил: - Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул - и на Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил. - Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил? - Не, цела стая... Вот он, ай как плох. Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил: - Помираю, Одноух... Без молитвы. Свечку за меня... Многих я невинных загубил. Помоли... Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл. - Преставился... Атаману сказать? - Не к спеху, Давыдка. К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух. - Велика ли добыча? - Сто четей хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, - отвечал разбойник Авдонька. (Четь, четверть - московская четверть в XVI-XVII вв. равнялась 6 пудам ржи или 5 пудам ржаной муки.) - Обозников всех привели? - Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, - ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. - Троих саблей посек. Никак, сын боярский. Глаза Одноуха сузились. - Разденьте его. Нет ли при нем казны. Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили. - Казны с собой не возит. Куды его, Ермила? Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул. - В яму! Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать: - Подводы где оставили? - На просеке. - Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается. - Под телеги упрятали. Чать, не впервой, - Подорожную нашли? (Подорожная - проездное свидетельство.) - Нашли, Ермила. За пазухой держал. - Давай сюда... И деньги, деньги не забудь. Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек. - Сполна отдал? Не утаил, Авдонька? - Полушка к полушке. - Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне... Сымай сапог. Авдонька замялся. - Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю? - Сымай! А ну, мужики, подсоби. Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет. - Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму! Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот упирался, кричал: - То мои, Ермила, мои кровные! За что? - Атаман будет суд вершить. Нишкни! - Что с купцом и возницами, Ермила? - спросил Давыдка. - В подклет. Сторожить накрепко. Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной. - Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе. Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь - и поминая как звали. - Слышь, караульный Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке. Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой. - Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье. (Похмелье - одно из известных изделий русской кухни. Оно состояло из нарезанных ломтиков холодной баранины, перемешанных с искрошенными солеными огурцами, уксусом, огуречным рассолом и перцем.) Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол. - Дуй, атаман. Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой. - Свирепа, у-ух, свирепа! Полегчало; глаза ожили. - Сказывай, Ермила. Одноух замешкался. - Не томи. Аль вести недобрые? - Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал. - Сатана!.. Сбег? - На стан привели. В яме сидит. - Сам казнить буду... Что с обозом? Много ли хлеба взяли? Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился. - Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу. - Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага. - Подымай! Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы - атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль - черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками. В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели. Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном. Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся. "Эх-ма, возницы - людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать... А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек... Погодь, погодь..." Багрей даже с лавки приподнялся. "Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись". Тихо окликнул Одноуха. - Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину. (Личина - маска.) - Аль знакомый кто? - Уж куды знакомый. Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей. (Кат - палач.) Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами. - Пощади, батюшка! А из-под личины негромко и ласково: - Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже. Купчина мел бородой крыльцо. - Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый. - Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! - гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. - Чьих будешь? - Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец Прошка Михеев. Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь. (Сиделец - приказчик, продавец в лавке, за стойкой в кабаке.) - Долго будет ждать. Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил: - Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу! - Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет. И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей ступил к Авдоньке. - Велика ли мошна была при Прошке? - Десять рублев, атаман. А те, что Ермила нашел... (На один рубль в XVI веке можно было купить лошадь.) - Погодь, спрячь язык... Так ли, Прошка? - Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с гривенкой, - истово перекрестился Прошка. - Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха. - Буде. В клеть сидельца. Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени. - Прости, атаман, бес попутал. Багрей повернулся к ватажникам, - Артелью живем, ребятушки? - Артелью, атаман. - Казну поровну? - Поровну, атаман. - А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит? - Нельзя, атаман. Отсечь ему руку. - Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила. Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили ватажники и поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался, рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув над плахой. - Левую... левую, черти! - обессилев, прохрипел Авдонька. - А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, - прогудел Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли, кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет. Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну. - А ныне твой черед, молодец. Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки. ГЛАВА 2 НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла на высокую грудь. Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с прищуром. "Добра Варька, ох, добра". За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались голоса. Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул: - Эгей, хозяин! Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по темной лесенке, бурчал: - Притащились, нищеброды, голь перекатная. Вышел на крыльцо смурый. - Дозволь заночевать, хозяин. Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки шастают. Вот и эти - рожи разбойные - один бог ведает, что у них на уме. - Без подорожной не впущу. Ступайте с богом. - Не гони, хозяин. Есть и подорожная. Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать. - Без обману, хозяин. В приказе писана. Людишки мы Василия Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти. (Приказ - учреждение, ведавшее отдельной отраслью управления в Московском государстве XVI-XVII вв. (Посольский приказ, Поместный, Разбойный и т. д.)) Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул: - Гаврила! Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке - рогатина, за кушаком - пистоль в два ствола. Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее. - Чти, Гаврила. Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев, водя пальцем по неровным кудрявым строчкам. "Ишь ты, не соврали мужики", - крутнул головой Евстигней и вернул чернобородому грамотку. - Ты, что ль, Федотка Сажин? - Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса лошаденке задай. - Деньжонки-то водятся, милок? - Да каки ноне деньжонки, - крякнул Федотка. - Так, самая малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем. - Ну-ну, - кивнул Евстигней. Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней. - Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час. - Не впервой, Евстигней Саввич... Дак, я пойду? - Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет. Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма. Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы. - В баньку бы нам, хозяин, - молвил Федотка. - Две седмицы не грелись. (Седмица - неделя.) - В баньку можно, да токмо... - Заплатим, хозяин. Прикажи. Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста. После бани мужики сидели в подклете - красные, разомлевшие - хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу, довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно. - Ядрен квасок, - подмигнул застолице. - А теперь бы и винца не грех. Порадей, хозяин. Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней остановил. - Я сам, Гаврила. Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть что - и забражничает. Принес яндову, поставил чарки. - На здоровье, крещеные. Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней бороду, налил сразу по другой чарке. - Первая колом, вторая соколом, э-эх! Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую снедь. Девка статная, пышногрудая, глаза озорные. - Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку? Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка, распаляясь, наливал уже по третьей. - Живи сто лет, хозяин! Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой возле рта. - У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков принесет. Прикажи. Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба, стрельнула в Федотку глазами. - Не стой колодой, - нахмурив редкие рыжие брови, буркнул Евстигней и подтолкнул Варьку к двери. К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила. Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил: - Ночь на дворе. Ступай к воротам! - Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич! - Неча, неча. Не свята Троица. Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на кудлатую голову и вышел. - Строг ты, хозяин, ай строг... Да так и надо. Держи холопей в узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! - стиснул пальцы в кулак. - У меня... Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся. - Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед тобой. Лапти рваны, спина драна... Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка. Где огурцы, там и пьяницы. Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул бороду. "Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай, пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет". - А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь? - все больше хмелея, вопросил Федотка. - Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью чарочку... Варька! Принеси. Федотка проводил девку похотливым взором. - Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя? - Девка дворовая. Тиун наш в помочь прислал. Без бабы тут не управиться. Не мужичье дело ухватом греметь... Давай-ка, милок, по полной. (Тиун - боярский слуга, управляющий феодальным хозяйством.) Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться. - Люблю справных людей. На них Русь держится... Кому царь-батюшка благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за царя-батюшку Федора Иоанныча! При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал: - Верой и правдой!.. Голову положим. А черни - кнут и железа. Смутьянов развелось. (Железа - вязи, оковы, кандалы, ручные и ножные цепи.) - Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных? - Я-то? - Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул, - Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! - ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой. - Плясать буду! Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям! Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами. Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу. Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал: "Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост". А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом. - Устарел, милок, - хихикнул Евстигней. - Ступай, Варька, буде. - Ай, нет, погодь, девка! - взыграла гордыня в Федотке. Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах. (Шандал - подсвечник.) Евстигнея осенила смутная догадка: "Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек". Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила - липкая, назойливая: "Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?" Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь, придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки. - Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас? - Всем довольны, хозяин. - Так пейте. - Нутро не принимает. - Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие... Да я вам икорочки! Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные - суровые, неприступные, чарки - в стороны. - Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех. Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее высоко поднималась. Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно. - Знай наших! Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот не серчал, смотрел ласково. - Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет. - Люб ты мне, хозяин. Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо. - Радение твое не забуду. Мы - народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю. Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке. "Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой". - А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок. - Изволю, благодетель ты мой. Изволю! Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку. - Смачна, лебедушка, у-ух смачна! - Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души. - Любо. Пей до дна, наживай ума! Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул. - А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, - сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой. - С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней. - Как угодно, крещеные... Варька! Кинь мужикам овчину. Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой. - Сядь ко мне, лебедушка... Пущай без овчины спят, не велики князья... Куды? - Придет сейчас, милок, - успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке. - А может, наверх, в горенку? Варька устелет. - Варька?.. Айда, хозяин. Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик. - Тут он ляжет, хозяин. Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого. - Уйди, Изоська! Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке. - Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу. - Это ты кому? На кого горло дерешь?! - глаза Федотки полыхнули гневом. - На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська! И щербатый, насупившись, отступил. В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески. - У тебя тут, как в погребе, хозяин... Не вижу, - пробормотал Федотка. Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой. - Вот тут и почивай, милок... Сымай кафтан. Давай помогу. Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице. - Где девка?.. Пущай девка придет. - Пришлю, милок, пришлю... Сымай лапотки... Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в полусне: - Девку, хозяин... Лебедушку. Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Минуту-другую стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился. "Все... слава богу. Токмо бы не проснулся... Помоги, господи". Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики, задрав бороды, лежали на лавках. - Как он там? - спросил Изоська, недружелюбно скользнув по Евстигнею глазами. - Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам пора. Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к воротам. Поднял фонарь - караульный пропал. "Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного". - Гаврила! - Тут я, - послышался голос с повети. - Зябко. Плеснул бы для сугреву. - Ужо плесну. - Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. - Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей... А Федотку не ищи. У меня в горнице. - В горнице?.. Так-так, - крякнув, протянул Гаврила. - Пистоль заряжен? - Не оплошаю. - Ну-ну, - мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету. ГЛАВА 3 ЛАРЕЦ Ермила зло замахнулся на боярского сына. - Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним пять налетий по Руси бродяжил. Выхватил саблю, ощерился. - Цыц! Сам казнить буду. Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети, Голодная стая рвала на куски Прошкино тело. Багрей широко перекрестился. - Упокой, господи, новопреставленного раба божия. Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети. - Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду. - Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули. - Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты мой желанный... Ермила! Тащи его в избу. Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку. - Стяни-ка ему покрепче руки... А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду. Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо: - Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться. Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей скинул личину. - Не признал, Ивашка? Глаза детины широко раскрылись. - Мамон! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке. - Не чаял встретить?.. Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал в степи подался, а ты тут, в лесах шастаешь. Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес: - В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть. - А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть. - Убивец, тьфу! - Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету. - Червь могильный, душегубец! - Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха - сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд! (Малюта Скуратов - Вольский Григорий Лукьянович, думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана Грозного по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием.) - Нашел чем похваляться. Кат! - Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по нраву я был Андрею Андреичу. - Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, - усмехнулся Болотников. - Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной. Подошел к поставцу, налил в кубки вина. - Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Ивашка. - Из твоих-то рук! - Рыло воротить? Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд. - Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь. Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову. - По кусочкам буду тяпать, а к ранам - щипцы калены да уголья красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул - и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку... Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а потом и за дело примусь... Жутко, а? Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил: - А хошь я тебя помилую? - Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду. - Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу. - У меня просить нечего, кончай потеху, - хмуро бросил Болотников. - Не торопись, на тот свет поспеешь... Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже. - О чем ты? - Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? - Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. - А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал. - О ларце? - О ларце, паря. А в нем две грамотки... Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал. Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома? - Так припомнил? - Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел. - Да ну?.. И не слышал? - Не слышал. - Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно... Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой? - Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу - дьяволу служишь, давно ему душу продал. Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело. - Припомнил, собака? - Сам собака. Мамон вновь ударил Болотникова. - Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец. Откинул крюк, распахнул дверь. - Ермила, отведи парня в яму! Одноух недовольно глянул на атамана. - Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь? - Утром буду казнить. Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой. - Прими христову купель! Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку. - Эгей, сын боярский! Иванка шевельнулся, отозвался хрипло: - Чего тебе? - Не сдох? Поди, худо без одежи, а? Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны. - Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а? Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь. - Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить? Но ответа так и не дождался. Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах. "Князя Телятевского... Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок". Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся. "Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи". Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито. - Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, - серчал Телятевский. Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами. - Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой. - Вон твоя служба, - Телятевский показал рукой на пустые амбары. - Вяжите его! - Дружинник все же... По вольной к тебе пришел, - заметался Мамон. (Дружинник - в конце XVI в. князья не имели собственных дружин, однако по-прежнему держали возле себя вооруженных холопов, челядинцев, поэтому термин "дружинник" в описываемый период еще широко бытовал на Руси.) - Ничего, не велик родом. Приступайте! Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы: - Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели. - Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, - набычась, выдавил Мамон. Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий тиун Ферапонт. - Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок. - Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко. - Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней. Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах - золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях. "Богат князь. Вон сколь добра оберегать... Уж порадею за твои батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! - кипел злобой Мамон. - Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду". С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор. - Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся. В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной. Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в самоцветах. За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный: - Поглядыва-а-ай! Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Ферапонт. - Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме... Да ты... - Молчи!.. Молчи, старик. Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули. - Не тронь, холопей позову. Эй, лю... Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался. Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги. "Год, другой людишек потрясу, а там и татьбу брошу. С тугой мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые", - раздумывал он. (Татьба - разбой.) Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались глаза и тряслись руки. - Роздал бы, атаман. - Что, есаул, руки зудят? - Да я что... Ватага сумлевается. - Ватага? - лицо Мамона суровело. - Лукавишь, Одноух. Сам, поди, ватагу подбиваешь. Вон как трясца берет при сундуке-то. Уж не заграбастать ли хочешь, а? - Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул. - Чужая душа - дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не погляжу, что есаул. Волчья-то клеть рядом... А ватагу упреди - ни единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не обижу. "Никого не обижу", - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза и затаенно усмехаясь. А скрытых помыслов у него было немало, они властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти. Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший из его рук во время набега ордынцев. "Черт дернул этого Пахомку... Сунулся в баню, княжну увидел, рвань казачья! Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его измене писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом - да к царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо - последний алтын выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись". Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается. Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит: - Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению. Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся - оглоблей не свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику беглому или сосельнику в Богородском? Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул угасшую было надежду. "Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать". Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о ларце - ни слова. "Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет, тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался... Ну, нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну, шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец. И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому". - Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы. Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным. - Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский. ГЛАВА 4 СКОМОРОХ УДАЛОЙ Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул: - Спишь, Варька? Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон. "Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха". Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди. Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк. Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло: "Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится". Нож - за голенищем, нагнись, выхвати - и нет Федотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего. Вновь потянул. И вот кушак в руках - длинный, увесистый. На цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул. "Все!.. Мой кушачок, Федотка... Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи". Ступил было к лесенке, но тотчас передумал: "Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает". Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал: "Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет". И тут его осенило - в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет. Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль: "Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься, в горнице-то вкупе были. Вот оказия". Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами. "Сколь же тут? Поди, много". Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели. "Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.." Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость. "Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни недолго..." (Гостиная сотня - наиболее привилегированная часть русского купечества.) С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку. - Открывай, хозяин! - Будет спать-ночевать! - Впущай, да живо! В страхе перекрестился, заметался по чулану. "Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?" - Впущай, хозяин! Ворота сымем! Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила. - Чуешь, Евстигней Саввич? - Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков. - Поднялись мужики. Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа - буйная, дерзкая, неотступная. - Навались, ребятушки! Неча ждать. Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо: - Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы пограбят. (Живот - имущество, богатство.) Гаврила выхватил из-за кушака пистоль. - Огнем встречу. Но Изоська перехватил его руку, - Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут. Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом: - Кто будете, милочки?.. Я щас. - А-а, проснулось, красно солнышко. - Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли. Евстигней шагнул еще ближе. - Ай проманете, милочки. Не скоморохи. - Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки! На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы. И вновь наступила тишина. (Тулумбас - старинный ударный музыкальный инструмент, род литавр.) - А лиха не будете чинить? - вновь недоверчиво вопросил Евстигней. - Как приветишь, хозяин. Да впущай же! - Щас, милочки, щас, родимые. Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. "Помилуйте, крещеные!" - хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел. - Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, - прогудел из калитки могутный детина. Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила. - Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву? Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину: - Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила. В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке. Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу. - Покормил бы, хозяин, - сказал вожак. - С каких шишей, милочки? Сам на квасе. - Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том спасибо. - Бесхлебица ныне. Голодую. Вожак повернулся к ватаге. - Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому? - Помочь, помочь, Сергуня! - А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы! К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал: - Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику. - Вот это по-нашему. Неси, хозяин! Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу. - Помогай, милок. - А Варька? Подымусь, кликну. - Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо. Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил. "Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали - да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!" Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп. "Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло". Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх. - В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает? - Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: - Толкни на зорьке. Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками. - А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська. Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги. - Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли? Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними. Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи. "Пора вожака подымать, неча дрыхнуть". Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой. - Чару бы, хозяин. - Налью, милок, налью. Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу. - Вставай, веселые. В путь! Снялись быстро, знать, и впрямь торопились. - Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня. - С богом, с богом, милочки. Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу: - С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила? - Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу, разорили. Губные же старосты стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать. (Губной староста - начальник Губной избы, ведавший уголовными делами в своем округе - губе.) - Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал, Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия: - Нищеброды, паскудники, рвань воровская! Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея. - Че орешь?.. Тащи квасу. Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал: - Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то новехонький, суконный. Намедни справил. Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол. - Квасу, грю, тащи. - Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные. - Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки. - Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей! - Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська! Мужики появились в дверях. - Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый. - Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага. - Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, - пояснил Изоська. Федотка сунул руку под изголовье. - Кушак... Где кушак? - заорал он. Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху. - Где кушак? Куды кушак подевался? С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал: - Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал... Отчепись! Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку. - Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал? - А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли. Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках. - А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута! - Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали - не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська. - Молчи, раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю! - Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? - попытался утихомирить Федотку Евстигней. - Да что твой кафтан? Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А вы че рты разинули? Запрягайте коня! Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу. - Куды ватага сошла? - К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь? - Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню татей! - Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой. - Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной сотни. Даст! ГЛАВА 5 ВАСЮТА Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь. Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух: - Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря? Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся. - Не надо. Зазябнешь. - Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься. Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво. Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове - суконный колпак. - Как звать, друже? - Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, - словоохотливо промолвил парень. - Это от вас на Москву рыбу возят? - Ишь ты, - улыбнулся Васюта. - Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо. Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба. - На, пожуй. Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка. - Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету. Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось. - Ходишь за мной. Из ямы вызволил... - Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину. Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?" - Сам сплету, - придвинулся он к Васюте. - Сам? Ишь ты... Ужель приходилось? - Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка. - А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал. - Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой. - Вот и ладно, - повеселел Васюта. - Теперь и вовсе нам будет повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь. Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам. Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра. - О чем ты? - О чем? - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай. Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей? Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка, милый... Как я ждала тебя". "Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Свадьбу сыграем". Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе поджидала беда... Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо. - Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, - молвил он бодро, стягивая задник лаптя. - Как к Багрею угодил? На татя ты не схож. - Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину... Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас: - Невод тяни-и-и! Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте. - Старцы кличут. - Пошто? - О том не ведаю. Идем, парень. Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках - дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился. - Звали, отцы? Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил: - Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Угожи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы? - Неможно, Арефий. Скорбим! - дружно воскликнули старцы. Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг к Васюте. - Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным. Васюта опешил, попятился к двери. - Да вы что?! Какой из меня пастырь?.. Не, я к озеру. Мне невод тянуть. Но тут его ухватил за полу сермяги тиун. - Погодь, Васютка. Мекай, что старцы сказывают. Храму батюшка надобен. - Не пойду!.. Ишь, чего вздумали. - Угомонись. Выслушай меня, чадо, - Арефий возложил трясущуюся руку на плечо Васюты. - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен, один на все Угожи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и возвернись в сане духовном. (В XVI веке специальных духовных учебных заведений, где бы готовились священники не существовало. Обычно, по смерти попа, мир снаряжал к патриарху (митрополиту) грамотного человека, который мог бы читать богослужебные книги. Человек этот, после благополучных смотрин, "благословлялся на приход".) - Нет, отцы, не пойду! Арефий повернулся к тиуну. - Скликай мир, Истома. И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему. Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам. - Скопом-то повадней. Чу, Багрей шалит по дороге. Зверь - ватаман, - гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный бор. - Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика Васюта. Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора? "Чудят старцы. Иного не могли сыскать?" На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали. "Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессребренник, ликом благообразен. Пущай несет в мир божье слово". Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против, шапки оземь: "Куды ему в батюшки?! Нельзя Васюту до храма, молод. Барабошка он, рот до ушей. Не пойдем в храм!" Но старцы их словам не вняли. "Веселье не грех, остепенится". Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой: "И что это за радость - на девок не погляди, с парнями не поозоруй. Докука!" Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса. Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая. У Багрея ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под разбойный кистень угодишь. Хуже нет на Москву ехать, кругом смута, шиши да тати. Лихое время! (Шиш - вор, грабитель.) - Помоги, осподи! - истово крестился возница и тихо ворчал. - Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в железа посадит. Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке. - Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться. В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака. - Экое безлюдье, - хмыкнул возница. - Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали. Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился. - Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор. Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика. - Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет. Мужики подхватили деда за руки, подняли. - Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите. - Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак. - Не, родимые, на покой пора. - А где ж народ, отец? - Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбегли. Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта протянул ему ломоть хлеба. - Пожуй, отец. Старик вяло отмахнулся. - Не, сынок. Нутро не принимает. - Плох дед. Знать и впрямь помрет, - перекрестился большак и повелел скликать мужиков. Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься. - Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой Егор. - Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули. Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыспортился. Царев повар съел рыбину да и слег - животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили - и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека. - Проклятое наше дело, - угрюмо проронил один из возниц. - Худое, братцы, - поддакнул Егор. - Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну - рот разинул. Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева града ехал - кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята! Поднялись на зорьке. Васюта тронул старика за плечо, но тот не шелохнулся. Прислонился ухом к груди, она была холодной и безжизненной. Широко перекрестился. - Преставился наш дед. Надо могилу рыть. - Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, - молвил Егор. Мужик из Угодич кивнул на Васюту. - В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет. - Вона как, - протянул Егор. - Так проводи упокойника, христов человек. - Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам не погребал, да и нельзя без духовного сана, - растерялся Васюта. - Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину пойдем ладить. Мужики вышли из избы, и Васюта остался один с покойником. Боязни не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми. Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие леса; однако до Переяславля ехали спокойно - ни с одной разбойной ватагой не встретились - и все же в верстах тридцати от Москвы пришлось взяться за топоры. Налетели скоморохи - хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз, оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина, вспрыгнул на переднюю подводу. - Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный! - Людишки мы малые, шли бы себе, - зажав в руке топор, хмуро бросил большак. Детина шмякнул дубиной по чану. - Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем! - Не тронь. Рыбу везем. - Ай, врешь. Глянем, ребятушки! Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку. - Винцо ли, Сергуня? - Стрекава, веселые. Ой, жалит! Кинь рукавицу. (Стрекава - крапива.) Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину. - Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете? - Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы царевы. - Так бы и сказывал, - улыбнулся Сергуня. - Мы-то думали, купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь, веселые! Ватага быстро снялась, будто ее и не было, а большак поднял с земли выбитое днище, заворчал незлобливо: - Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники. Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора. К Сретенским воротам Скородома подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане. (Скородом - деревянный город, выстроенный в Москве в 1591 г.) - Что за люд? - С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! - крикнул большак. - Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди. Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: - Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка... Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города. - Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся. - И ты, смотри, не плошай, - хлопнул его по плечу большак. - Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь добрый. Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок. - Посторони, раззява! Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги. - Бери, парень. Задарма отдам. Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал. - Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын. Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой. "Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться", - подумал он, разматывая онучи. Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котомку: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину. - Гуляй боярином... Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьянны-я-я! Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку, за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке. (Рундук - в данном случав прилавок; ларь, крытая лавка; крыльцо, сени, мост.) - Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, - молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается шагнуть к сапожной лавке. - Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки? - Угадал, отец. Как прознал? - Эва, - улыбнулся старичок. - Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной? - Впервой, - простодушно признался Васюта. - Лепота тут. И церква и хоромы дивные. - Красна Москва-матушка, - кивнул старичок и повел рукой вправо. - То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны - царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им, поодаль - Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи. Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая торговые ряды звонким, задорным кличем: - Сбитень горяч! Вот сбитень, вот горячий - пьет приказный, пьет подьячий! (Сбитень - горячий напиток, приготовленный из воды, меда и пряностей.) - Поговористый парень, - сказал Васюта, - Этого знаю - провор! Железо ковать, девку целовать - везде поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива. Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Васюту к бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось: - Царев сродник едет!.. Боярин Годунов! (Родная сестра Бориса Годунова - Ирина - была выдана замуж за царя Федора.) Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть. От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых кафтанах; сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая плетками. Васюта сунулся было наперед - хотелось поближе посмотреть на ближнего царева боярина - но любопытствовал недолго: плечо ожгла стрелецкая плеть. - Осади-и-и! Гись! Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же приземистый старичок в дерюжке. - Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне. А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским тынам; наконец на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта успел разглядеть. Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль, бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной дорогими каменьями, вились черные кудри. "Статен боярин и ликом пригож", - подумал Васюта. - Злодей... Убивец, - услышал за спиной горячий шепот. - Царевича невинного загубил, - вторил ему другой тихий голос. И отовсюду заговорили - зло, приглушенно, под дробный цокот конских копыт. - Сотни угличан сказнил, ирод. - Царицу Марью в скит упрятал. - С ведунами знается. - Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте. - Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что - и на дыбу. Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул: - Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара! Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки, искали дерзкого посадского. Сыщут - и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу. (Земский ярыжка (ярыга) - в Московском государстве XVI-XVII вв. - низший служитель в приказах, выполнявший полицейские функции.) "Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились", - подумал Васюта. Обернулся к старичку: - Далече до Патриаршего двора? - Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя... Да ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной. В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Васюта вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку на затылок. Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил: - Не укажешь ли, отче, Патриарший двор? Монах ткнул перстом на высокую каменную стену. - То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки. Сказал и поспешил к храму, а Васюта пошагал мимо монастырского подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в голубых кафтанах. - Куда? - пытливо уставился на него десятник. - К владыке для посвящения. Допусти, служилый. Десятник мигнул стрельцам и те обступили Васюту. Один из них проворно запустил руку за пазуху. Васюте не понравилось, оттолкнул стрельца широким плечом. - Не лезь, служилый! - Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи одежу. - Ишь, чего удумал, - усмехнулся Васюта. - Гляди. Распахнул кафтан, вывернул карманы. - Ладно, ступай, - буркнул десятник и повелел открыть ворота. Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами. - С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес? - Принес, отче. Келейник принял грамоту и, не раскрывая, понес ее патриаршему казначею; вскоре вышел и молча повел Васюту в нижние покои. В темном пристенке толкнул сводчатую дверь. - Ожидай тут. Покличем. В келье всего лишь одно оконце, забранное железной решеткой. Сумеречно, тихо, в правом углу, над образом Спаса, чадит неугасимая лампадка, кидая багровые блики на медный оклад. Душно. Васюта снял кафтан и опустился на лавку; после дальней дороги клонило в сон. Закрыл глаза, и тотчас предстали перед ним шумные торговые ряды Красной площади, величавый Кремль с грозными бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами, а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон. Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах, и поплыл по цареву Кремлю малиновый звон. Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился на образ. В келью неслышно ступил молодой послушник - позвал Васюту в малую трапезную. Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка два парней и мужиков в мирской одежде. Все они пришли в Москву за посвящением. Ели похлебку из конопляного сока с груздями, вареный горох, пироги с капустой, запивали киселем. Подле Васюты, утирая пот со лба, шумно чавкал дебелый бородач в темно-зеленом сукмане. Облизывая деревянную ложку, повернулся к Васюте. - Откель притащился?.. Из Угожей. А я и того далече. Из Каргополя пришел к святейшему. Васюта крутнул головой: сторонушка - самая глушь, за тыщи верст от стольного града. - Как же добрался? У вас там сплошь леса да болота, сказывают. - Хватил горюшка. Едва медведь не задрал. Хорошо, сопутник вызволил, он-то до самой Москвы со мной брел. А третий в болоте утоп. Колобродный был, все о гулящих женках бакулил. Вся-де услада в них... - Грешно срамословить! - пристукнул посохом седобородый келейник, надзиравший за трапезой. Застолица примолкла, а потом, когда поели, все встали на молитву. Келейник и тут досматривал, буравил маленькими, колючими глазками каждого богомольца. - Нет в тебе усердия. Поклоны малы и в молитве не горазд. Чтешь путано, - заворчал он на каргопольца. Тот зачастил, суматошно заколотил в грудь перстами, ударяясь широким лбом о пол. Васюта прыснул, а дотошный келейник тут как тут. - Зело весел, отрок. На молитве! - Прости, отче, - унимая смешинку, повинился Васюта. На другой день в Крестовой палате были назначены смотрины. Все стали в один ряд, а патриарх Иов сидел в резном кресле. На нем белый клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями, на груди темного золота панагия с распятием Христа, унизанная жемчугом и изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и серебром по древку. (Скрижаль - в данном случае нагрудник на мантии архиерея. Панагия - икона, носимая архиереями на груди.) Васюта оробел: лик святейшего был суров, величав и неприступен; казалось, что сам господь сошел с неба и воссел в расписном кресле, сверкая золотыми одеждами. "Первый после бога... Святой. Должно, все грехи мои ведомы. Парашку-то проманул. Так ведь сама ластилась... Не угожу в батюшки", - подумалось ему. Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился. - Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий... Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я Паисия. Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он ведал Ростовской епархией, и отец Паисий был в числе его самых собинных пастырей. В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата и вновь устремил свой взор на Вастоту. - А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская? Васюта замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы? Нигде не услышишь такого малинового звону. И Васюта, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка. - Добро речешь, сыне... А еще чем славна земля твоя? Кто из великих чудотворцев осчастливил Русь православную? - Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре начало положил. - Хвалю, отрок... Чти грамоту от мирян, отец Мефодий. Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел: "Мы, крестьяне села Угожи, выбрали и излюбили отца своего духовного Василия себе в приход. И как его бог благоволит, и святой владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали". Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе. - А поведай, сыне, что держит землю? - Вода высока, святый отче. - А что держит воду? - Камень плоск вельми. - А что держит камень? - Четыре кита, владыка. - Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему псалтырь, Мефодий. Васюта принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать. - Довольно, сыне. Прими мое благословение. Сложив руки на груди, Васюта ступил к патриарху, пал на колени. Иов высоко воздел правую руку. - Во имя отца и сына и святого духа! - истово промолвил он и, широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы. В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в священники. Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием. ГЛАВА 6 СКИТ Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо. Болотников проснулся, поднял голову. Васюта лежал рядом и чему-то улыбался во сне. - Вставай, друже. Пора. Васюта очухался не сразу, а когда наконец открыл глаза, то по лицу его все еще блуждала улыбка. - Эх-ма... Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, - потягиваясь, весело проговорил он. - Аль где на пиру был? - Пир что... С Парашкой провожался. Вот бедовая! Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой. Умыл лицо. - Экая благодать седни... Не полегчало, паря? - Кажись, получше, - ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле слабость. В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми макушками в колючие лапы. Минет налетье-другое, и будет им тесно, не видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки. - Чуден мир, друже. Глянь, - повел рукой Иванка. - Чуден, паря, - поддакнул Васюта, разматывая котому. - Давай-ка пожуем малость. Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили птицы, радуясь погожему утру. - Дорогу ведаешь? - спросил Иванка. - Не шибко, - признался Васюта. - Айда на восход, а там, версты через три, должны на ростовскую дорогу выйти. Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый. - Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто к Багрею пристал? - А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел. - Это где же? - Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с ними до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а меня оставили. - Чем же ты Багрею поглянулся? - Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в подряснике сидел, вот и не тронули лихие, Нам-де давно попа не доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки. Поначалу стерегли накрепко, из подклета не выпускали, а потом малость волюшки дали, стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Багрей все посмеивался: "Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои потом замолишь". Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен. Седмицу на цепи продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли. Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж поздно, мертвого не воскресишь. А Багрей еще пуще смеется: "Душегуб ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду. Что татя в железах держать?" Но сам все же упредил: "А коли уйти надумаешь - патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских, разом сыщут, и не выдать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе некуда". Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ. (Шестопер - старинное холодное оружие - род булавы с головкой из шести металлических перьев (шипов).) - Не заробел уйти? - А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек! - Верно, друже. Легче со зверем повстречаться... А теперь куда? - Покуда в Ростов. Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли? - Далече, друже... Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье. - Никак, заплутали, Иванка. Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий. - Забрели, однако, - присвистнул Иванка. - А, может, напрямик? - предложил Васюта. - Нет, друже. Давай-ка примем вправо. Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился. - Сгинь, нечистый! Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился. - Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли. - Были мы тут, - кивнул Иванка. - Леший нас крутит, лесовик, - понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать кушак с зипуна. - Ты чего, друже? - Как чего? Аль не знаешь, - перешел на шепот Васеюта, скидывая зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся. Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая: - Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи! Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: "В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик". - А теперь пошли с богом, - молвил Васюта. Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу. - Передохнем малость, - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун. - Передохнем, - согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить. Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки. - Кабы не совершил обряд - сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший. (Сонозорник - июль.) Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся. - Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу. Спустился в буерак, с головой утонув в духовитом ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот подошел, ахнул: - Горишь ты, паря. Худо тебе. - Пройдет. Вот бы водицы испить. - Ты лежи, а я найду водицы. - Вместе пойдем. Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников ступал впереди, хмуро думал: "Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма добредем, да и Ростов будет недалече". (Ям - селение на почтовом тракте, где проезжающие меняют лошадей.) После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника. - Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Иванка. - Авось, пройдем, - махнул рукой Ваеюта. - Кажись, вправо посуше. Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже. - Не шевелись! - крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте. - Держи крепче! Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах. Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул его за плечо. - Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата будешь. Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил: - Вспять пойдем, друже. - Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает. - Округ угора попытаем. Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок. - Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился Васюта. - Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло. - Айда на брусничник. Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами. - Стой, чада! Впереди - погибель, - вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос. Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой. - Водяной! - обмер Васюта. - Сгинь, сгинь, окаянный! - срывая нательный крест, попятился. - Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь. - Кто ты? - осевшим голосом спросил Иванка. - Христов человек, пустынник Назарий... А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих? Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца. - Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Иванка. - Воистину бог, - молвил отшельник. Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы. - Ступайте за мной, чада. У старца - переметная сума с пучками трав, на ногах - лапти-шелюжники. Повел парней вперед, в самое непролазное болото. (Шелюжники - лапти из коры тала.) - Да куда же ты, дед! - воскликнул Васюта. - Там же сплошь трясина. Не пойду! - Не дури! - осерчал старец. - Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун. - Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Иванка. - Ступайте за мной вослед, - молвил отшельник и больше не оглянулся. Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла тонкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой тернавой. Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-возврата. Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал небольшой островок в дремучей поросли. - Здесь моя обитель, - сказал отшельник. Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью. Болотников устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно сгрудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении опустившийся на землю. Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш. - Выпей, отрок. Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил: - Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель. Обернулся к Васюте. - Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву. В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке - малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу - темный закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой. - Помолимся, чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени. - О чем молиться, старче? - Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице. Васюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему Ивану". После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, в Васюта подсел к Болотникову. - Старец-то - чисто колдун... Как тебе, паря? Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы. - Подай воды. Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник. - Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать. В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева. - Выпей, чадо, и спи крепко. Иванка выпил и смежил тяжелые веки. ГЛАВА 7 ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся. - Проснись, чадо. Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом. - Прими зелье. На семи травах настояно. Иванка приподнялся, выпил. - Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны. Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Иванку не одолел сон. Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи. - Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу. - Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны. - Не мои - божьи, - строго поправил отшельник. - Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему... Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом. Назарий же к мясу не притронулся. - Чего ж ты, дед? Пост еще далече. Скитник сердито нахмурил брови. - Не искушай, чадо. Не божья то пища. Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника. - Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь? - Божьим, отрок, - немногословно изрек старец и вновь встал на молитву. Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Назария. В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки. - Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери. Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину. - Мать честная. Нива! - ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается? - Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Васюта. - Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами. Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел. - Молится Назарий. Устали не знает. Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным. - Замолил ваш грех, чада. - Какай грех, старче? - Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали. - Но как же снедь добывать, старче? - Все живое - свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью. - А чем чрево насытить? - Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада! Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством. - Ступайте в келью, - наконец молвил он. Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах. - Ого! - воскликнул Васюта. - Да тут целый пир, Иванка. - Трапезуйте, чада. Все тут богово. Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и нахваливал: - И калач добрый и мед отменный. Не удержался, спросил: - Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась? - Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: "Возьми пясть жита и возрасти ниву". - Без сохи и коня? - Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой. - А давно ли в обители, старче? - спросил Болотников. - Давно, сыне. Сколь лет минуло - не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать. Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца. - Тому ж тридцать лет, Назарий! - Васюта даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. - Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо. - Богу, чадо. Я ж раб его покорный. - А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул? На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом: - Поведаю вам, чада, да простит меня господь... Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил. "Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом". Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: "Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня". А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери - поганые посекли. С торговым обозом на Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут - поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили - и дале в Москву. Тут впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая. Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться, благословения просить. Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом заходил: "Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!" В ноги ему поклонился: "Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила душе моей. Благослови, государь". А тот все вокруг Настены ходит да приговаривает: "Ух, красна девка, ух, пригожа!" На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: "Благослови, батюшка!" Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. "Недосуг мне, Назарка, поди вон!" Взял я Настену за руку - и в людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена - к сенным девкам. Всю ночь в затуге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы скалит: "Обабили твою девку, Назарка". Услышал - в очах помутнело, к Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я же вскричал: "Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!" Топор поднял, а Грязное из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне молвили: "Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда - не ведаем". "Как блаженная?!" - воскликнул. И тут поведали мне, что как прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась. Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в Варницкий монастырь постригся, где в малых летах жил великий чудотворец Сергий Радонежский. Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие. (Варницкий монастырь - в трех верстах от Ростова, на реке Ишне, близ Юрьевской слободы. Построен в начале XVI века.) Многие годы скорбела душа моя: в миру - неправды, в святынях - богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью, надел вериги и весь год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему: "Наставь, царь небесный, укажи путь истинный!" И тогда явился ко мне создатель и тихо молвил: "Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир греховодный. Там ты найдешь покой и спасение". И я пошел немедля. Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я нашел душе утешенье. (Епитимья - церковное наказание или самонаказание верующего с целью искупления грехов.) Старец умолк и устало опустился на ложе. - Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить. Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе молвил: - Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец! Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него вся жизнь - епитимья. Однако Болотников его восторга не разделил. - Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под господским кнутом ходить. - Вот ты каков, - хмыкнул Васюта, - старцу об этом не сказывай. Обидишь Назария. Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор. - А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния - в чернецы. Пошто смирился? - Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от господа, и я покорился его повелению. - Покориться злу и неправде? - Зло не от бога - от темноты людской. Ежели бы все ведали и с молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все люди были братьями. - Но когда то будет? - Не ведаю, сыне, - глухо отозвался скитник. - Поди, никогда. Человек греховен, властолюбив и злокорыстен. - Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю жизнь уповать на одну молитву? - Токмо в службе создателю спасение человека. - А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху? - Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать. - Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле. - В чем радость свою видишь, сыне? - Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий. Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое. - Но что может раб пред господином? - Многое, старче! Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул огонь. - Господ - горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда жизнь вольготная, без обид и притеснений. - Побить бояр?.. Христианину поднять меч на христианина? Пролить реки крови? - Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя. Отшельник истово закрестился. - Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы, люди, грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти, терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он пока