зал, как победить
врага нашего - дьявола.  Тремя добрыми делами можно от него избавиться
и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней...
     - Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул
Болотников, и кровь прилила к его щекам.
     Скитник стукнул посохом.
     - Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие
породит  лишь  новые  злодеяния.  Так  богом  создано,  чтоб жил раб и
господин,  жил с Христом в душе и без кровопролитий.  Иного не будет в
этом мире. То гиль и безбожие.
     - Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать
боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
     - Замолчи, молодший! Не гневи бога!
     - Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь
боярское решето взирает.
     - Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.

        ГЛАВА 8
                            ХРИСТОВЫ ОНУЧИ

     Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись
в тяжкую власяницу,  старец молился. (Власяница - грубая одежда в виде
длинной рубашки из верблюжьей или какой-либо  другой  шерсти,  которую
носили аскеты на голом теле.)
    Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и
дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
     "Русь не боярином - народом сильна.  Не мужик ли  от  татар  Русь
защитил?  Кто  с  Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал?  Все тот же
пахарь да слобожанин.  А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и
терпи.  Худо речешь,  Назарий,  изверился ты в народе,  в силе его. Да
ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец  боярским
неправдам..."
     Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
     - Прости его,  господи...  Млад,  неразумен...  Дьявол смущает...
Тяжек  грех,  но  ты  ж  милостив,  владыка  небесный...  Прости  раба
дерзкого. Наставь его, господи!..
     "Старец о душе моей печется.  Не будет в  сердце  моем  покаяния.
Никогда  не  смирюсь!  Скорее бы в Дикое Поле.  Там простор и братство
вольное".
     Поутру чинили с Васютой кровлю.  Старец же,  казалось, не замечал
стука топора он отрешенно лежал на лавке и  что-то  скорбно  бормотал,
поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
     На другой день,  как и предсказывал Назарий,  дождь  кончился,  и
сквозь  поредевшие тучи проглядывало солнце.  Подновив кровлю,  Иванка
вошел в избушку.
     - Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.
     - Провожу,  чада, - согласно мотнул головой отшельник. Взял посох
и  повел  к болоту.  Когда вышли на сухмень,  скитник указал в сторону
бора.
     - Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
     - Зрим, старче.
     - К  ней  и ступайте.  А как дойдете,  поверните от древа вправо.
Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к
царевой Москве, на восход - к Ярославу городу... А теперь благословляю
вас. Да храни вас господь, молодшие.
     Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с
версту,  оглянулись.  Отшельник,  опершись на посох,  все стоял  средь
пустынного болота и глядел им вслед.

     Шли к Ростову Великому.
     Шли молча,  занятые  думами.  Пройдя  с  десяток  верст,  присели
отдохнуть.
     - Скрытный ты,  Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься?
- нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.
     - Не люблю попусту балаболить, друже.
     - Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Васюта.
     - Да ты  не  серчай,  -  улыбнулся  Иванка.  -  Не  каждому  душу
вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
     Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.
     - Сам  я  из  вотчины  Андрея Телятевского.  Знатный князь,  воин
отменный,  но к мужику лют.  В Богородском - селе нашем,  почитай, без
хлеба остались.  Барщина задавила,  оброки.  Лихо в селе, маятно. Отец
мой так и помер на ниве...
     Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко;  чуть больше
поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
     - После  в  Дикое Поле бежать надумал.  Хотел к Покрову у казаков
быть,  но не вышло.  В селе Никольском мужики  противу  князя  Василия
Шуйского  поднялись.  Пристал  к  ним.  Челядь оружную побили,  хоромы
княжьи пожгли.  Шуйский стрельцов прислал,  так в поле  их  встретили.
Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры
да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков
кликнул.  Согласились:  все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы
нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и
схватили:  староста стрельцов навел.  В Москву,  в Разбойный приказ на
телегах повезли.  Ждала меня плаха,  но удалось бежать по дороге.  Три
дня  один  брел,  потом скоморохов встретил и с ними пошел.  Но далече
уйти не довелось:  вновь к стрельцам угодил.  Скоморохи где-то боярина
Лыкова  пограбили,  вот  нас  и  настигли.  Привели  в  боярское село,
батогами отстегали и на смирение в железа  посадили.  Пришлось  и  мне
скоморохом  назваться.  Через  седмицу  боярин  наехал,  велел  нас из
темницы выпустить и на кожевню  посадить.  Там  к  чанам  приковали  и
заставили кожи выделывать.
     Всю зиму маялись.  Кормили  скудно,  отощали  крепко.  А  тут  на
Святой,  по вечеру,  приказчик с холопами ввалился.  Оглядел всех и на
меня  указал:  "Отковать  -  и  в  хоромы".  Повели  в  терем.  "Пошто
снадобился?" - пытаю.  Холопы гогочут:  "Тиун медвежьей травлей удумал
потешиться.  Сейчас к косолапому тебя кинем". Толкнули в подклет, ковш
меду поднесли: "Тиун потчует. Подкрепись, паря". Выпил и ковш в холопа
кинул,  а тот зубы скалит:  "Ярый ты,  однако  ж,  но  медведя  те  не
осилить.  Заломает  тебя  Потавыч!" Обозлился,  на душе муторно стало.
Ужель, думаю, погибель приму? (На Святой - в пасху.)
     А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули - и
к дверям.  Суматоха в тереме,  крики:  "Боярин из Москвы  пожаловал!..
Поспешайте!" Все во двор кинулись.  Остался один в подклете. Толкнулся
в дверь - заперта,  хоть и кутерьма,  а замкнуть не забыли.  На крюке,
возле оконца,  фонарь чадит.  Оконце волоковое,  малое,  не выбраться.
Вновь к двери подался,  надавил - засовы крепкие,  тут  и  медведю  не
управиться.  Сплюнул в сердцах,  по подклету заходил и вдруг ногой обо
что-то споткнулся.  Присел - кольцо в полу!  Уж не  лаз  ли?  На  себя
рванул.  Так  и  есть  -  лаз!  Ступеньки  вниз.  Схватил фонарь - и в
подполье.  А там бочки с медами да винами.  Смешинка пала.  Надо же, в
боярский  погребок  угодил,  горькой - пей не хочу.  Огляделся.  Среди
ковшей и черпаков  топор  заприметил,  должно,  им  днища  высаживали.
Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено,
откуда-то ветер дует.  Не киснуть же боярским  винам.  Поднял  фонарь,
побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум,
вся челядь высыпала боярина встречать.  Фонарь загасил:  как бы холопы
не  приметили.  Затаился.  Вскоре боярин в покои поднялся,  и на дворе
угомонились,  челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы
в  подклет  вернутся.  Решетку  топором  выдрал - и на волю.  На дворе
сутемь и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался. Вот, думаю,
на волюшке.  Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им,
так и сгниют в неволе.
     Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь
замчище на двери.  Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей
отковал - и в боярский сад.  Вначале в лесах укрывались, зверя били да
сил набирались.  Потом  на  торговый  путь  стали  выходить,  купчишек
трясти.  Веселые  в  город засобирались,  посадских тешить.  Наскучила
лесная жизнь.  Уговаривал в Дикое Поле податься - не  захотели.  "Наше
дело  скоморошье,  на  волынке играть,  людей забавить.  Идем с нами".
"Нет, - говорю, - други, не по мне веселье. На Дон сойду". Попрощался,
надел  нарядный  кафтан,  пристегнул  саблю  -  и  на коня.  На Ростов
поскакал,  да  вот  к  Багрею  угодил.  (Торговый  путь  -  Москва   -
Архангельск через Переславль, Ростов, Ярославль и Вологду.)
     - На Ростов? Ты ж в Поле снарядился.
     - А  так  ближе,  Васюта.  Лесами  идти  на Дон долго,  да и пути
неведомы. А тут Ростов миную - и в Ярославль.
     - Ну и что?  Пошто в Ярославль-то?  - все еще не понимая, спросил
Васюта.
     - На Волгу,  друже.  Струги да насады до Хвалынского моря плывут.
Уразумел? (Хвалынское море - Каспийское.)
     - А  ведь  верно,  Иванка,  так  гораздо ближе,  - мотнул головой
Васюта.
     - Лишь бы до Самары добраться, а там до Поля рукой подать... Идем
дале, Васюта.
     Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел
и показалась большая деревня.
     - Деболы, - пояснил Васюта.
     С древней,  замшелой колокольни раздавался веселый  звон.  Васюта
перекрестился.
     - Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великий!
     Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие
собаки.
     - А где же селяне?
     - Аль запамятовал, Иванка? В лесок уходят... Да вон они в рощице.
     Иванка вспомнил, что в день Вознесения мужики из Богородского шли
в лес;  несли с собой дрочену, блины, лесенки, пироги с зеленым луком.
Пировали  там  до  перетемок,  а  затем раскидывали печево:  дрочену и
пироги - на снедь Христу,  блины - Христу на онучи,  а лесенки -  чтоб
мирянину  взойти  на  небо.  Девки в этот день завивали березки.  Было
поверье:  если венок не завянет до  Пятидесятницы,  то  тот,  на  кого
береза  завита,  проживет  без  беды  весь год,  а девка выйдет замуж.
(Пятидесятница - Духов день.)
     Дошли до березняка, поклонились миру.
     - Здорово жили, мужики.
     Мужики мотнули бородами,  а потом обернулись к дряхлому кудлатому
старику в чистой белой рубахе.  Тот поднял голову,  глянул  на  парней
из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой.
     - Здорово, сынки. Поснедайте с нами.
     Мужики налили из яндовы по ковшу пива.
     - Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы.
     Парни перекрестили   лбы,  выпили  и  вновь  поясно  поклонились.
Трапеза была скудной:  ни блинов, ни дрочены, ни пирогов с луком, одни
лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста
да пиво.
     - Знать,  и  у  вас  худо,  -  проронил Иванка.  - Сколь деревень
повидал, и всюду бессытица.
     - Маятно  живем,  паря,  -  горестно вздохнул один из мужиков.  -
Почитай, седьмой год голодуем.
     - А что ране - с хлебом были?
     - С хлебом не с хлебом, а в такой затуге не были. Ране-то общиной
жили,  един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму
пожаловал.  Вконец забедовали.  Владычные старцы барщиной да  поборами
замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит.
     - И помногу берет?
     - Креста  нет,  парень.  Четь  хлеба,  четь  ячменя да четь овса.
Окромя того барана дай,  овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по
весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой
ковыряй.  Лютует  владыка.  Вот  и  выходит:  худое  охапками,  доброе
щепотью.
     - Нет счастья на Руси, - поддакнул Васюта.
     - Э-ва,  - усмехнулся мужик. - О счастье вспомнил. Да его испокон
веков не было.  Счастье,  милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля
его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей.
     - Верно,  Ерема.  Не будет для мужика счастья.  Так  и  будем  на
господ спину гнуть, - угрюмо изрек старик.
     - Счастье  добыть  надо.  Его  поклоном  не   получишь,-   сказал
Болотников.
     - Добыть? - протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный.
     - Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи - всюду нужда и
горе. Продыху нет.
     - Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут,
-  ввернул  лысоватый  селянин  в  дерюжке,   подпоясанной   мочальной
веревкой.
     - А ежели топоры повернуть?
     - Энта куды, паря?
     Болотников окинул взглядом мужиков - хмурых, забитых - и в глазах
его полыхнул огонь.
     - Ведомо куда.  От кого лихо терпим? Вот по нам и ударить. Да без
робости, во всю силу.
     - Вон ты куда,  парень...  дерзкий,  - молвил старик. И непонятно
было: то ли по нраву ему речь Болотникова, то ли нелюба.
     Ерема уставился на Иванку вприщур,  как будто увидел перед  собой
нечто диковинное.
     - Чудно, паря. Нешто разбоем счастье добывать?
     - Разбоем тать промышляет.
     - Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором?
     - А боярские неправды терпеть мыслимо?  Они народ силят,  голодом
морят - и все молчи?  Да ежели им поддаться,  и вовсе ноги  протянешь.
Нет, мужики, так нужды не избыть.
     - Истинно,  парень.  Доколь  на  господ  спину  ломать?  Не  хочу
подыхать  е голоду!  У меня вон семь ртов,  - закипел ражий горбоносый
мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой.
     - Не  ершись,  Сидорка,  -  строго  вмешался  пожилой кривоглазый
крестьянин с косматыми,  щетинистыми бровями.  - Так  богом  заведено.
Хмель в тебе бродит.
     - Пущай речет,  Демидка.  Тошно! - вскричал длинношеий, с испитым
худым лицом крестьянин.
     Мужики загалдели, затрясли бородами:
     - Бог-то к боярам милостив!
     - Задавили поборами! Ребятенки мрут!
     - А владыке что? На погосте места всем хватит.
     - Старцы владычные свирепствуют!
     - В железа сажают. А за что? Чать, не лихие.
     - Гнать старцев с деревеньки!
     - Гнать!
     Мужики все  шумели,  размахивали  руками,  а  Болотникову   вдруг
неожиданно подумалось:
     "Нет, скитник  Назарий,  неправедна  твоя  вера.  Взываешь  ты  к
молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный
приказчик - не побоятся огневить,  прогонят его с деревеньки. Не хочет
народ терпеть, Назарий. Не хочет!"
     И от этих мыслей на душе посветлело.
     Мужики роптали  долго,  но  вскоре на рощицу набежал ветер,  небо
затянулось  тучами,  и  посеял  дождь.  Селяне  поднялись  с  лужайки,
разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам.
     Сидорка подошел к парням.
     - Идем ко мне ночевать.
     Лицо его было смуро,  с него не сошла еще озлобленность, однако о
прохожих он не забыл.
     Сидорка привел парней к обширному двору на две  избы.  Одна  была
черная,  без печной трубы;  дым выходил из маленьких окон, вырубленных
близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклете изба белая,
связанная с черной общей крышей и сенями.
     - Добрые у тебя хоромы, - крутнув головой, проговорил Васюта.
     - Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом
промышлял,  вот и разбогател малость.  Дочь моя за его  сыном  Михеем.
Отец летось помер,  а Михейку владыка к себе забрал. Меды ему готовит.
И Фимка с ним...  А моя избенка вон у  того  овражка.  Вишь,  в  землю
вросла?
     - Выходит,  зятек к себе пустил?  -  с  улыбкой  спросил  Васюта,
подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу.
     - Впустил покуда.  А че двору пустовать?  Да и не жаль ему  избы.
Вон их сколь сиротинок. Почитай, полдеревни в бегах. Заходи и живи.
     - А ежели владыка нового мужика посадит?
     - Где его взять мужика-то?  - с откровенным удивлением повернулся
к Васюте Сидорка.  - Это в  старые  времена  мужик  в  деревеньках  не
переводился.  Сойдет  кто  в Юрьев день - и тут же в его избенку новый
пахарь.  А ноне худое время,  мужик был да вышел.  Безлюдье,  бежит от
господ пахарь.  В Андреевке,  деревенька в двух верстах,  сродник жил.
Ходил к нему намедни.  А там сидят и решетом воду меряют.  Ни  единого
мужика, как ветром сдуло. Э-хе-хе!
     Сидорка протяжно вздохнул,  сдвинул колпак на глаза  и  пригласил
парней  в  избу.  Изба  была  полна-полнешенька  ребятишек  - чумазых,
оборванных.  Тускло  горела  лучина,  сумеречно  освещая   закопченные
бревенчатые стены,  киот с ликом Божьей матери,  щербатый стол,  лавки
вдоль стен, лохань в углу да кадь с водой.
     Ближе к светцу, за прялкой, сидела хозяйка с испитым, изможденным
лицом;  на ней - старенький заплатанный сарафан,  темный убрус, плотно
закрывающий волосы, на ногах лапти-постолики.
     В простенке на лавке дремал старичок в убогом исподнем; по рубахе
его  ползали  тараканы,  но  старик,  скрестив руки на груди,  покойно
похрапывал, топорща седую патлатую бороду...
     Иванка и Васюта поздоровались; хозяйка молча кивнула и продолжала
сучить пеньковую нитку.  Ребятишки,  перестав возиться,  уставились на
вошедших.
     - Присаживайтесь,  - сказал Сидорка и кивнул  хозяйке.  -  Собери
вечерять.
     Хозяйка отложила пряжу  и  шагнула  к  печи.  Поставила  на  стол
похлебку  с  сушеными  грибами,  горшок  с  вареным горохом,  горшок с
киселем овсяным да яндову с квасом, положила по малой горбушке черного
хлеба, скорее похожего на глину.
     - Не обессудьте, мужики. С лебедой хлебушек, - молвил Сидорка.
     - Ситник  у  боярина столе,  - усмехнулся Иванка.  - Князь Андрей
Телятевский собак курями кормил.
     - А  че  им не кормить?  Собаку-то пуще мужика почитают,  - хмуро
изропил Сидорка  и  толкнул  за  плечо  старика.  -  Подымайся,  батя.
Вечерять будем.
     Старик перестал  храпеть,  свесил  ноги   с   лавки,   потянулся,
подслеповато прищурив глаза, посмотрел на зашельцев.
     - Никак, гости у нас, Сидорка?
     - Гости, батя. Заночуют.
     Старик повернулся к божнице, коротко помолился и сел к столу.
     - Далече ли путь, ребятушки?
     - На Дон, отец, - ответил Болотников.
     - Далече...  Вот и наши мужики туды убегли. А и пошто? Поди, хрен
редьки не слаще.
     - Скажешь,  отец. На Дону - ни владык, ни бояр. Живут вольно, без
обид.
     - Ишь ты,  - протянул старик.  Помолчал. В неподвижных глазах его
застыла какая-то напряженная мысль, и Болотникову показалось, что этот
убеленный сединой дед с чем-то не согласен.
     - А как же своя землица,  детинушка?  Нешто ей впусте лежать? Ну,
подадимся  в  бега,  села  покинем.  А  кто ж тут будет?  На кого Русь
оставим, коль все на Украину сойдем?
     - На  кого?  - переспросил Болотников и надолго замолчал.  Вопрос
старика был мудрен,  и что-то тревожное закралось в душу.  А ведь  все
было  ясно  и просто:  на Руси боярские неправды,  они хуже неволи,  и
чтобы избавиться от них,  надо бежать в Поле...  Но как же сама  Русь?
Что  будет  с ней,  если все уйдут искать лучшую долю в донские степи?
Опустеют города и села, зарастет бурьяном крестьянская нива...
     И это неведение смутило Болотникова.
     - Не знаю, отец, - угрюмо признался он.
     - Вот и я не знаю, - удрученно вздохнул старик.
     Болотников глянул на Сидорку.
     - Уложил бы нас, друже. Уйдем рано.
     Светя фонарем,  Сидорка проводил гостей в  горницу.  В  ней  было
чисто и просторно, от щелястых сосновых стен духовито пахло смолой. На
лавках лежали постилки, набитые сеном.
     - Сюды,  бывает,  Михейка  с  дочкой  наезжает.  По  грибы али по
малину. Вот и ноне жду... Скидай обувку, ребята.
     Глянул на Иванкины лапти, покачал головой.
     - Плохи лаптишки у тебя, паря. Куды в эких по Руси бегать?
     - Ничего, как-нибудь разживусь, - улыбнулся Болотников.
     - Долго ждать, паря. На-ко вот прикинь мои.
     Мужик скинул с себя чуни, хлопнул подошвами и протянул Иванке.
     - А сам без лаптей будешь?
     - Э-ва,  парень,  -  по-доброму  рассмеялся  Сидорка.  -  Деревня
лаптями царя богаче. Бери знай!
     - Ну спасибо тебе,  друже.  Даст бог,  свидимся, - обнял за плечи
мужика Болотников.

        ГЛАВА 9
                           ПРОРОЧИЦА ФЕДОРА

     По селу  брела густая толпа баб с длинными распущенными волосами.
Шли с молитвами,  заунывными  песнями,  с  иконами  святой  Параскевы.
Заходили в каждую избу - суровые,  с каменными лицами;  зорко, дотошно
обшаривали дворы, амбары, подклеты.
     Из избенки   Карпушки   Веденеева  выволокли  на  улицу  хозяйку.
Загомонили, засучили руками, уронили женку в лопухи, изодрали сарафан.
Карпушка было заступился, кинулся на баб, но те и его повалили: плюгав
мужичок.
     - Не встревай, нечестивец! - грозно сверкнула черными очами бабья
водильщица - статная,  грудастая,  с плеткой в руке.  - Женка  у  тебя
презорница. Покарает ее господь.
     На дороге  столпились  мужики,  крестили  лбы,  не   вмешивались.
Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки.  Ведал:  никто за
женку не заступится, быть ей битой.
     Каждые пять-десять    лет    по    пятницам,    в   день   смерти
Христа-Спасителя,  приходили в село божьи пророки.  Рекли у храма, что
является  им  святая Параскева-пятница и велит православным заказывать
кануны.  Они же рьяно следили,  чтобы бабы на деревне в этот священный
день  не  пряли  и  никакой  иной  работы не делали,  а шли бы в храм,
молились да слушали на заутрене и вечерне церковные  песни  в  похвалу
святой  Пятницы.  Ослушниц  ждала расправа.  (Пятница - была священным
днем. Народ верил в особую силу двенадцати пятниц в году. Под влиянием
жития   святой   Параскевы   (пятница)  народ  олицетворял  пятницу  -
представлял ее в виде женщины,  которая ходит по  деревням  и  следит,
чтобы бабы не работали, когда не полагается.)

     Гаврила сидел на телеге, чинил хомут. Был навеселе: тайком хватил
два ковша бражки в подклете Евстигнея.  Глянул на  дорогу  и  обалдело
вытаращил глаза. Хомут вывалился из рук.
     - Гы-ы-ы... Евстигней Саввич! Гы-ы-ы...
     Евстигней вышел на двор, хмуро молвил:
     - Что ржешь, дурень?.. Поспел уже, с утра набулдыкался. Прогоню я
тебя, ей богу!
     Гаврила, не внимая словам  Евстигнея,  продолжал  хихикать,  тряс
бородой.
     - Мотри-ка, Саввич. Гы-ы-ы..
     Евстигней посмотрел   на  дорогу,  перекрестился,  будто  отгонял
видение, опять глянул и забормотал очумело:
     - Срамницы... Эк, власы распустили.
     - У первой,  с иконкой-то, телеса добры, хе-хе... Ух, язви ее под
корень!
     Евстигней вприщур  уставился  на  бабу,  рослую,  пышногрудую,  с
темными  длинными  волосами,  и  в памяти его вдруг всплыла Стенанида.
Дюжая была девка, в любви горяча.
     - Закрывать ворота, Саввич? Сюды прут.
     - Погодь,  Гаврила...  Пущай поснедают. То люди божий, - блудливо
поглядывая на баб, смиренно изрек Евстигней.
     - Срамные женки, Саввич.
     - Издревле Параскева без стыда ходит, Гаврила. Пущай поедят.
     Увидеть на миру бабу без сарафана - диво.  Даже  раскрыть  волосы
из-под убруса или кики - великий грех: нет большего срама и бесчестья,
как при народе опростоволоситься. А тут идут босы, в одних власяницах,
но  не  осудишь,  не  повелишь  закопать  по  голову  в  землю.  Свята
Параскева-пятница, свят, нерушим обычай!
     Бабы вошли во двор, поясно поклонились.
     - Все ли слава богу? - спросила водильщица.
     - Живем помаленьку, - степенно ответил Евстигней, однако в голосе
его была робость:  уж больно несвычно перед такими бабами стоять. А им
хоть бы что, будто по три шубы на себя напялили.
     - А водятся ли в доме девки?
     - Варька у меня.
     - Не за прялкой ли?
     Глаза у водильщицы так и буравят, будто огнем жгут.
     - Упаси бог,  - замахал Евстигней. - Какая седни прялка? Спит моя
девка по пятницам. Поди разбуди, Гаврила.
     Гаврила проворно шагнул к крыльцу.
     - Лукав ты,  хозяин. При деле твоя девка. А ну ступай за мужиком,
бабицы!
     Бабы ринулись  за  Гаврилой,  но  к счастью Евстигнея,  девка и в
самом деле лежала на лавке.  Поднялась Варька  рано,  замесила  хлебы,
управилась с печевом, а потом прикорнула в горнице.
     Бабы спустились во двор, молвили:
     - Почивает девка.
     Федора вновь огненным взором обожгла Евстйгнея.  Того  аж  в  пот
кинуло: грозна пророчица, ух грозна!
     - Бог тебя рассудит,  хозяин. Коли облыжник ты - Христа огневишь,
и тогда не жди его милости...
     И вновь не по себе стало Евстигнею от жгучих, суровых глаз. Чтобы
скрыть смятение, поспешно молвил:
     - Не изволишь ли потрапезовать, Федора?
     Не дождавшись ответа, крикнул:
     - Гаврила! Буди Варьку. Пущай на стол соберет.
     Прежде чем сесть за трапезу,  пророчицы долго молились.  Встав на
колени,  тыкались лбами о пол,  славили святую Параскеву и  Спасителя.
Ели молча, с благочестием, осеняя каждое блюдо крестом.
     Евстигней на этот раз не поскупился, уставил стол богатой снедью.
Были на нем и утки,  начиненные капустой да гречневой кашей,  и куры в
лапше, и сотовый мед, и варенье малиновое из отборной ягоды, и круглые
пряники   с   оттиснутым  груздочком.  Довольно  было  и  сдобного,  и
пряженого.
     Варька устала  подавать  и  все дивилась.  Щедрый нонче Евстигней
Саввич.  С чего бы? Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок
хлеба, а тут будто самого князя потчует.
     А Евстигней  сидел  на  лавке  и  все  посматривал   на   Федору.
Поглянулась  ему пророчица,  кажись,  вовек краше бабы не видел.  Зело
пышна и пригожа.  Одно худо - строга и  неприступна,  и  глаза  как  у
дьяволицы.  Чем бы ее еще улестить?  Может, винца поднести. Правда, не
принято на Руси бабу хмельным честить, однако ж не велик грех. Авось и
оттает. Федора.
     Сам спустился в подклет,  достал кувшин с добрым фряжским  вином.
Когда-то  заезжий  купец  из  Холмогор гостевал,  вот и выменял у него
заморский кувшин.
     - Не отведаешь ли вина, Федора?
     Пророчица насупила брови.
     - Не богохульствуй, хозяин.
     - Знатное винцо, боярское. Пригуби, Федора.
     - Не  искушай,  святотатец!  Мы люди божии.  Не велено нам пьяное
зелье. Изыди!
     Гаврила, стоявший   у  двери,  сглотнул  слюну.  Резво  шагнул  к
Евстигнею, услужливо молвил:
     - Не хотят бабоньки,  Евстигней Саввич. Ну да и бог с ними. Давай
снесу.
     Евстигней передал  Гавриле  кувшин  и  вновь  опустился на лавку.
Скребанул бороду.
     "Строга пророчица. Блюдет божью заповедь, ничем ее не умаслишь...
А может, на деньги позарится? После бога - деньги первые".
     Из подклета  вывалился  Гаврила.  Пошатываясь,  весело и довольно
ухмыляясь, доложил:
     - Унес,  Евстигней Саввпч...  А не романеи ли бабонькам? Я мигом,
Саввич.
     Евстигней сплюнул. Поди, полкувшина выдул, балагур окаянный!
     Свирепо погрозил кулаком.
     - Сгинь, колоброд!
     Гаврила, блаженно улыбаясь, побрел к выходу. Проходя мимо Федоры,
хихикнул и ущипнул бабу за крутую ягодицу. Та на какой-то миг опешила,
пирог  застрял  в  горле.  Пришла  в  себя  и  яро,  сверкая  глазами,
напустилась на Гаврилу:
     - Изыди, паскудник! Гореть тебе в преисподней. Изыди!
     Гаврила, посмеиваясь,  скрылся за дверью. А Федора долго не могла
успокоиться,  сыпала на мужика  проклятия,  да  и  бабы  всполошились,
обратив свой гнев на хозяина.
     - Греховодника держишь! Богохульство в доме!
     - Осквернил трапезу!..
     Федора поднялась, а за ней и другие бабы.
     - Прощай, хозяин. Нет в твоем доме благочестия.
     Повалили к выходу.  Евстигней всполошился,  растопырил  руки,  не
пропуская пророчиц к дверям.
     - Простите  служку  моего  прокудного.  Вахлак  он  и   недоумок,
батожьем  высеку.  Погости,  Федора,  в горницу тебя положу,  отдохни,
пророчица.
     Федора была непреклонна.
     - Не суетись, хозяин. Уйдем мы. Скверна в твоем доме.
     - Денег отвалю. Останься!
     - Прочь, богохульник!
     Федора гордо вздернула плечом и вышла из избы. Евстигней проводил
ее удрученным взором,  глянул на стол в схватился за  голову.  Напоил,
накормил  -  и  без  единой  денежки!  Не  дурень ли?  На бабьи телеса
позарился, а Федора только хвостом крутнула.
     Заходил вокруг стола,  заохал. Такого убытка давно не ведал. Надо
же так оплошать,  кажись,  сроду полушки не пропадало, а тут, почитай,
на полтину нажрали. Экая напасть!
     На дворе горланил песню Гаврила.  Евстигней взбеленился, выскочил
на  крыльцо.  Гаврила развалился на телеге.  Задрав бороду и покачивая
ногой в лапте, выводил:

                    У колодеза у холодного,
                    Как у ключика гремучего
                    Красна девушка воду черпала...

     - Гаврила!
     Стеганул мужика  плетью.  Тот  подскочил  на телеге,  выпрямился.
Глаза мутные, осоловелые.
     - Ты че, Саввич?
     - Убить тебя мало! Дурья башка. Пошто Федору тискал?
     - А  че  не  тискать,  -  осклабился Гаврила.  - Ить баба.  Че ей
будет-то? Баба - не квашня, встала да пошла, хе...
     Евстигней затряс кулаком перед самым носом Гаврилы.
     - Фефела немытая, юрод шелудивый! Все дело спортил, остолоп!
     Ткнул Гаврилу  в медный лоб,  сплюнул и пошел к избе.  На крыльце
обернулся.
     - Ступай на конюшню!
     Гаврила, поддернув порты, завел новую песню и побрел к лошадям, а
Евстигней уселся на крыльцо,  тяжело вздохнул.  Худ денек,  неудачлив.
Привел же дьявол эту пророчицу,  до сей поры в глазах  мельтешит.  Ух,
ядрена да смачна!
     Вот уже год жил Евстигней без бабы.  Степанида сбежала  в  царево
войско да так и не вернулась.  Загубили в сече татары. И что сунулась?
Бабье ли дело с погаными воевать. Так нет, в ратный доспех облачилась.
     Мимо прошмыгнула  с  бадейкой  Варька.  Понесла  объедки на двор.
Вернулась веселая, разрумянившаяся.
     - Петух, что ли, клюнул? - хмуро повел на нее взглядом Евстигней.
     - Гаврила озорничает, - рассмеялась Варька.
     - Коней-то чистит ли?
     - Не. На сене дрыхнет.
     - На сене?.. Ну погоди, колоброд.
     Евстигней осерчало  поднялся  с  крыльца.  Совсем  мужик  от  рук
отбился.
     - А и пущай,  - простодушно молвила Варька.  - Пущай дрыхнет. Кой
седни из него работник, Евстигней Саввич?
     - Как это пущай? Да ты что, девка, в своем ли уме?
     Евстигней с  каким-то  непонятным удивлением посмотрел на Варьку.
Та улыбалась,  сверкая крепкими,  белыми, как репа, зубами. Колыхалась
высокая грудь под льняным сарафаном.  Ладная,  гибкая, кареглазая, она
как будто нарочно дразнила хозяина.
     "А что  мне  Федора?  -  внезапно  подумалось  Евстигнею.  - Баба
зловредная и гордыни через край.  Про таких в Москве в  лапти  звонят.
Нешто моя Варька хуже? Вон какая пригожая. Веселуха-девка".
     Евстигней огладил бороду и, забыв про Гаврилу, молвил:
     - Ты вот что... Поди-ка в горницу.
     Варька тотчас ушла,  вскоре поднялся в белую  избу  и  Евстигней.
Открыл кованый сундук, достал из него красную шубку из объяри. (Объярь
- шелковая струйчатая ткань о золотой или серебряной нитью.)
     - Получай, Варька. Носи с богом.
     Варька растерялась.  Что это с хозяином сегодня? Чудной какой-то.
То пророчиц начнет потчевать, то вдруг дорогую шубку ей предлагает. Уж
не насмешничает ли?
     - Не надо, Евстигней Саввич. Мне и в сарафане ладно.
     - Ну-ка облачись.
     Варька продела  через  голову  шубку  и,  задорно блестя глазами,
прошлась по горнице.
     - Ай да Варька,  ай да царевна! - в довольной улыбке растянул рот
Евстигней.  Подошел к девке,  облапил.  Варька на миг  прижалась  всем
телом, обожгла Евстигнея игривым взглядом, и выскользнула из рук.
     Евстигней засопел,  медведем пошел на Варьку, но та рассмеялась и
юркнула за поставец.
     - Чевой-то ты, Евстигней Саввич?
     - Подь но мне, голуба. Экая ты усладная, - все больше распаляясь,
произнес  Евстигней,  пытаясь  поймать  девку.  Но  Варька,  легкая  и
проворная, звонко хохоча, носилась по горнице.
     - А вот и не пойду! Не пойду, Евстигней Саввич!
     Евстигней подскочил к сундуку,  рванул вверх крышку.  Полетели на
Варьку кики,  треухи,  каптуры,  летники,  телогрейки и шубки, чеботы,
башмаки  и  сапожки,  И  все шито золотом,  низано жемчужными нитями и
дорогими каменьями. (Каптур - зимний головной убор женщин.)
     - Все те, Варька. Все те, голуба!
     Варька перестала  смеяться,   зачарованно   разглядывая   наряды.
Евстигней  тяжело  шагнул к ней,  стиснул,  впился ртом в пухлые губы.
Варька затихла,  обмерла,  а Евстигней жадно целовал ее  лицо,  грудь,
шарил  руками  по  упругому,  податливому телу.  Затем поднял Варьку и
понес на лавку. Положил на мягкую медвежью шкуру.
     - Люба ты мне.
     Но Варька вдруг опомнилась,  соскочила  с  лавки  и  метнулась  к
двери.
     - Ты что?..  Аль наряду те мало? Так я ишо достану, царевной тебя
разодену.
     - Не надо мне ничего, Евстигней Саввич.
     - Не надо? - обескуражено протянул Евстигней. - А что те, голуба,
надо?
     - Под венец хочу,  - молвила Варька и вновь, звонко рассмеявшись,
выбежала из горницы.
     На другой  день  Гаврила  ходил  тихий и понурый,  кося глазом на
хозяйский подклет.  Там пиво,  медовуха и винцо доброе,  но  висит  на
подклете пудовый замок. А голова трещит, будто по ней дубиной колотят.
     Вяло ворочал вилами,  выкидывая навоз из конского стойла.  Пришел
Евстигней, поглядел, молвил ворчливо:
     - Ленив ты, Гаврила. И пошто держу дармоеда.
     Гаврила разогнулся,  воткнул вилы в навоз.  Кисло,  страдальчески
глянул на хозяина.
     - Ты бы винца мне, Саввич. Муторно.
     - Кнута те!  Ишь рожа-то опухла.  У-у,  каналья!  Чтоб до  обедни
стойла вычистил. Да не стой колодой. Харю-то скривил!
     - Дык, не нальешь?
     - Тьфу, колоброд! Послал господь работничка. Я тебе что сказываю?
     Гаврила скорбно вздохнул и взялся за вилы.  А Евстигней,  бубня в
бороду, вышел из конюшни.
     "Давно согнать  пора.  Одно  вино  в  дурьей  башке...   Да   как
прогонишь?" - подумал, почесав затылок Евстигней.
     Нет, не мог он выпроводить с постоялого двора Гаврилу:  уж больно
много всего тот ведал. Мало ли всяких, дел с ним вытворяли. Взять того
же купчину гостиной сотни. Без кушака уехал Федот Сажин. Гаврила ходил
и посмеивался.
     - Ловок же ты, Евстигней Саввич. Мне бы вовек не скумекать.
     Норовил схитрить, отвести от себя лихое дело:
     - Полно, Гаврила. Удал скоморох кушак снес.
     - Скоморох... А из опары-то что вытряхивал? Хе...
     Евстигней так и  присел:  углядел-таки,  леший!  И  когда  только
успел?  Поди,  за  вином крался:  в присенке бражка стояла.  Надо было
засов накинуть. Ну, Гаврила!
     - Ты вот что... Не шибко помелом-то болтай. Ступай на ворота.
     - Плеснул  бы  чарочку,  Саввич.  Почитай,  всю  ночь  Федоткиных
мужиков стерег.
     Глаза у Гаврилы плутовские, с лукавиной, и все-то они ведают.
     - Будет чарка,  Гаврила.  Айда в горницу.  Варька!..  Неси меды и
брагу.
     Напоил в  тот  день  Гаврилу  до  маковки,  даже  три  полтины не
пожалел.
     - Прими за радение, Гаврила. И чтоб язык на замок!
     Гаврила довольно мотал головой, лез лобызаться.
     - Помру за тя,  Саввич...  Все грехи на себя приму,  благодетель.
Нешто меня не ведаешь?
     Видел Евстигней:  будет  нем  Гаврила,  одной веревочкой связаны.
Ежели чего выплывет, то и ему несдобровать...
     Евстигней пошел  от  конюшни  к  воротам.  Выглянул из калитки на
дорогу. Пустынно. Обезлюдела Русь, оскудела. Бывало, постоялый двор от
возов ломился, не знаешь, куда проезжих разместить - и подклет, и сени
забиты. Зато утешно: плывет в мошну денежка.
     Ныне же - ни пешего, ни конного, торговые обозы стали редки. Лихо
купцам в дальний путь пускаться: кругом разбой. Того гляди и постоялый
двор порушат.
     Перекрестился и повел глазами  на  Панкратьев  холм.  Вот  и  там
безлюдье,  не шумит мельница,  не машет крыльями, не клубится из ворот
мучная пыль. Мужик летом голодует, весь хлеб давно съеден, пуст сусек,
надо жить до нови.  А и ждать нечего:  на Егория,  почитай,  ниву и не
засевали,  - остались на селе без овса и ржицы.  Побежал мужик в леса,
на Дон да за Волгу. Худое время, нет мошне прибытку.
     Евстигней, заложив руки за  спину,  пошел  в  горницу.  В  сенцах
столкнулся с Варькой.  Та пыталась увернуться, но в сенцах тесно, вмиг
угодила в сильные, цепкие руки.
     - Не надо... Пусти!
     - Не ори, дуреха. В храм завтре пойдем. Беру тебя в жены.

        ГЛАВА 10
                           ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ

     Позади послышались громкие выкрики:
     - Но-о-о! Тяни-и-и!.. Тяни, леший вас забери!
     В ельнике мелькнула фигура всадника в красном кафтане.
     - Стрельцы, - насторожился Васюта.
     Сошли с дороги в заросли, притаились. Показался обоз. Впереди, по
трое в ряд,  ехали стрельцы с бердышами;  за ними следовала подвода  с
железной клеткой.
     - Господи боже...  Что  это?  -  изумленно  и  оробело  прошептал
Васюта.
     Обоз и в самом деле был необычным. В клетке везли не татя лихого,
не государева преступника, а... колокол в черном покрывале. Три мощных
гривастых бахмата тащили по размытой дороге диковинную телегу.
     За подводой шла густая толпа увечных колодников,  нищих, слепцов,
калик перехожих,  юродивых во христе.  Звон цепей и  вериг,  заунывные
вопли и стенания, глухой ропот; рваные ветхие армяки и дерюги, сермяги
и рубища;  медные кресты на  грязных  шеях;  торбы,  сумы  переметные,
суковатые палки, клюки и посохи.
     Парни перекрестились.
     - Что  же  это,  а?  -  вновь  недоуменно молвил Васюта.  - Пошто
колокол в клеть заключили?
     Иванка кивнул на дорогу.
     - Пошли.
     - Там же стрельцы. Схватят.
     - Не схватят. Людно тут. И чую, не для сыска стрельцы посланы. Не
робей, друже.
     Незаметно сунулись в толпу. Шли молча, слушая молитвы и возгласы:
     - Великий боже,  смилуйся!  Пощади христово стадо. Отведи беду от
мира, даруй милость, господи!
     - Грех, велик грех содеялся! Не простит владыка небесный.
     - Святой храм поруган. Богохульство, православные!
     - Все беды от Годунова!
     - Святотатец! Младого царевича не пожалел.
     - А Углич, хрещеные? Разорен град, пусто ныне в слободах.
     - Посадских исказнил смертию, душегуб...
     Обок с  Болотниковым,  припадая  на  левую  ногу,  тащился квелый
калика в разбитых  лаптях;  брел  молчком,  дышал  хрипло  и  натужно,
опираясь костлявой рукой на рогатый посох.
     - Куда колокол везут, отец? - спросил его Болотников.
     Калика не  ответил,  глаза его блеснули лихорадочным огнем,  лицо
ожесточилось.
     - Не  пытай  его,  сыне.  Борискины  каты язык у него вырвали,  -
угрюмо ответил старый нищий.
     - За что? - живо обернулся к нему Болотников.
     - За слово праведное,  сыне.  Из Углича мы.  Вот и Микита с  нами
бредет.  На  торгу  о  Годунове  рек.  Хулил его яро.  Истцы в темницу
сволокли,  а там палачи потешились.  Ныне к нам пристал. А бредем мы в
град Ростов чудотворцу Авраамию помолиться.
     - А этих за что? Пошто колодки вдели?
     - То   слобожане   наши.  Колодки  им  Годунов  пожаловал.  Поди,
наслышан,  сыне,  о царевиче Димитрии?  Годунов к нему  своих  убивцев
подослал. Прибыли в Углич дьяк Битяговский, сын его Данила да родич их
Никита  Качалов.  Злыдни,  сыне.  Всех  их  повидал.  Я-то   у   храма
Преображения с каликами по пятницам стаивал. Не единожды убивцев зрел.
Худые люди,  особенно Михаила Битяговский. Обличием страшен, зверолик.
Пужалась  его  царица  Марья  и  пуще  глаз  стерегла  наследника,  не
разлучалась с ним ни днем,  ни ночью. Кормила из своих рук, не вверяла
ни злой мамке, ни кормилице. И все ж не устерегла затворница Димитрия.
Некому было остановить лиходеев,  но присутствовал всевышний мститель!
Пономарь  соборной  церкви,  поп вдовый Федот Огурец в вековой колокол
ударил.  В этот самый,  кой на телеге.  Народ ко дворцу прибег,  узрел
царевича  мертвого  на  дворе,  а подле мать и кормилицу.  Марья убийц
назвала.  Михаила Битяговский  на  колокольню  кинулся,  норовил  было
звонаря скинуть, да не вышло. Народ схватил и порешил Михаилу, а вкупе
с ним и сына его, и содругов.
     Осерчал люто  Бориска.  Нагнал  в  Углич  стрельцов,  дабы  народ
усмирить.  Слобожан многих сказнили.  Другим отрезали языки и в Сибирь
погнали. Запустел ныне град Углич.
     - Выходит, и набатный колокол сослали?
     - Сослали,  сыне.  За  Камень,  в град Тобольск.  Повелел Годунов
именовать сей колокол бунташным. (Камень - Уральские горы.)
     - И колодников в Сибирь?
     - Туда, сыне. Убоги они, немы.
     Болотников понурился,  на  душу навалилась глыба.  Кругом неволя,
кровь,  горе людское.  Тяжко на Руси,  в железах народ. Даже колокол в
клеть посадили.
     Подле загремел веригами блаженный, завопил истошно:
     - На кол Бориску! На кол ирода-а-а!
     Услыхали стрельцы.   Разгоняя   толпу   нагайками,   наехали   на
блаженного.
     Блаженный захихикал,  сел в лужу,  извлек из  нее  горсть  грязи,
кинул в служилого и завопил пуще прежнего:
     - На кол Бориску-у-у! На ко-о-ол!
     Стрелец ощерился,  привстал  на  стременах  и  полоснул  нагайкой
юродивого.  Болотников метнулся было к убогому, но его вовремя удержал
Васюта.
     - Не лезь. Посекут.
     Нищая братия сгрудилась вокруг блаженного,  взроптала:  "Юродивых
во христе даже цари не смеют трогать".
     - Грешно, стрельче.
     - Тиша-а-а!  - рявкнул служилый,  но больше  нагайки  не  поднял.
Чертыхнулся и осадил коня.  А толпа полезла к телеге.  Совали руки меж
решеток, тянулись к колоколу, бормотали молитвы.
     Вскоре вышли  к  реке,  на другом берегу которой стоял одноглавый
деревянный храм и небольшой приземистый сруб с двумя оконцами.
     - То река Ишня, - молвил Васюта.
     Река была широкой, саженей в пятьдесят.
     Стрелецкий пристав вышел на откос, гулко крикнул:
     - Эгей, в избушке! Давай перевоз!
     Из темного   сруба   вывалились  монастырские  служки  -  владела
перевозом ростовская  Авраамиева  обитель  -  кинулись  к  челнам.  Но
пристав осадил:
     - Куды? Не вишь колокол!.. Струг подавай!
     Служки глянули  на  телегу и потянулись к стругу.  Сели за весла.
Стрельцы спешились;  колодники устало  повалились  наземь,  а  пристав
шагнул в толпу.
     - Помогай, православные. Тяни колокол к воде.
     Нищая братия густо облепила клетку,  стащила с телеги и понесла к
берегу. Юрод Андрей, подобрав цепи, шел сзади, плакал:
     - Нельзя в воду царевича.  Студено ноженькам...  Пошто младенца в
воду?
     Поставили клетку  на  песчаной  отмели.  Братия  упала на колени,
истово, со слезами лобзала решетки.
     Служки гребли  споро:  возрадовались.  Людно  на берегу,  немалая
деньга осядет в монастырскую казну.  Скрипели уключины,  весла  дружно
бороздили реку.
     Иванка и Васюта отступили  к  Ишне,  ополоснули  лица.  День  был
теплый, погожий, на воде искрились солнечные блики.
     Опустились в траву.  Васюта скинул с плеча котомку, перекрестился
на храм.
     - Давай-ка пожуем,  Иванка.  Тут последки,  а  там  уж  чего  бог
пошлет. Теперь в Ростове кормиться будем. Почитай, пришли.
     Снедь была еще из скита отшельника Назария.  Иванка вспомнил  его
согбенную  старческую  фигуру,  темную келью,  куда почти не проникало
солнце, и с горечью молвил:
     - Заживо  себя в домовину упрятал,  затворился в склепе.  Ужель в
том счастье?
     - Не  тронь его,  Иванка.  Великий праведник и боголюбец скитник.
Бог ему судья.
     А тем  временем  колокол  уже  перевезли на тот берег.  Служки на
челнах и струге переправляли стрельцов,  колодников  и  нищую  братию.
Направились  к  челну  и  Болотников с Васютой.  Дебелый,  розовощекий
служка огладил курчавую бороду, молвил:
     - Денежки, православные, на святую обитель.
     - Без денег мы, отче, - развел руками Болотников.
     Служка недовольно оттолкнулся веслом от берега.
     - Пошто я челн гнал?  Не возьму  без  денег,  плохо  бога  чтите.
Прочь!
     - Да погодь ты,  отче, - уцепился за корму Васюта. - Нешто в беде
оставишь? Негоже. Сын божий что изрекал? Помоги сирому и убогому, будь
бессребреником. А ты нас прочь гонишь. Не по Христу, отче. Перевези, а
мы за тебя помолимся.
     Служка молча уставился на Васюту, а Болотников забрался в челн.
     - Давай весло, отче.
     Служка крутнул головой.
     - Хитронырлив народец.
     Отдал весло Болотникову,  сам уселся на корму.  Пытливо глянул на
Васюту.
     - Обличье твое знакомо. Как будто в монастыре тебя видел. Бывал в
обители Авраамия?
     Васюта признал монастырского служку,  однако  и  вида  не  подал.
Вдруг  Багрей  и  в  самом деле патриарха об убийстве государева купца
уведомил.  Тот  душегубства  не  потерпит,   митрополиту   ростовскому
отпишет.  Варлаам, сказывают, крут на расправу, речами тих, да сердцем
лих.  Колодки на руки - и в "каменный  мешок".  Есть,  говорят,  такое
узилище во Владычном дворе.
     - Путаешь, отче. Не ведаю сей обители.
     Служка хмыкнул,  сдвинул скуфью на патлатую гриву, глаза его были
недоверчивы.
     - Однако, зело схож, парень. Не от лукавого ли речешь?
     - Упаси бог, отче. Кто лукавит, того черт задавит, а мне еще Русь
поглядеть охота, - нашелся Васюта.
     Выпрыгнув на берег, поблагодарили служку и пошли к церкви.
     Васюта шагнул было в храм, но его остановил Болотников.
     - Недосуг, друже. Дале пойдем.
     Васюта кивнул,  и  они  вновь  зашагали по дороге.  А впереди,  в
полуверсте от них, везли в ссылку набатный колокол.

        ГЛАВА 11
                            РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

     На холме  высился белокаменный собор Успения богородицы.  Плыл по
Ростову малиновый звон.  По слободам,  переулкам и улицам  тянулись  в
приходские церкви богомольцы.
     - Знатно звонят, - перекрестился на храм Успения Васюта.
     Вступили в  Покровскую  слободу.  У  церкви  Рождества  пресвятой
богородицы,  что на Горицах, толпились нищие. Слобожане степенно шли к
обедне, снимали шапки перед храмом, совали в руки нищим милостыню.
     Показались трое  конных  стрельцов.  Зорко   оглядели   толпу   и
повернули к Рождественской слободке, спускавшейся с Гориц к озеру.
     - Ищут кого-то,  - молвил Болотников и тронул Васюту за плечо.  -
Нельзя  тебе в город,  друже.  Багрей мужик лютый,  не простит он тебе
побега.
     - Ростовского владыку уведомил?
     - Может, и так.
     - А сам?  Сам чего стрельцов не таишься? Тебя ж князь Телятевский
по всей Руси сыскивает.
     - Сыскивает да не здесь.  Он своих истцов к югу послал,  а я ж на
север подался. Не ждут меня здесь.
     Присели подле курной избенки,  подпертой жердями.  Из сеней, тыча
перед собой посохом,  вышел  крепкий,  коренастый  старик  в  чунях  и
посконной  рубахе.  Лицо  его  было медно от загара,  глаза под седыми
щетинистыми бровями вскинуты к небу.
     - Фролка! - позвал старик. - Фролка!.. Куды убрел, гулена.
     - Никак, слепец, - негромко молвил Васюта.
     - Слепец,  чадо,  -  услышал  старик  и  приблизился к парням.  -
Поводыря мово не видели?
     - Не видели, отец, - сказал Болотников.
     - Поди,  к храму убрел, - незлобиво произнес старик, присаживаясь
к парням на завалину. Подтолкнул Болотникова в плечо, спросил:
     - Так ли в Московском уезде звонят?
     Иванка с удивлением глянул па старика.
     - Как прознал, что я из-под Москвы?
     - Жизнь всему научит, чадо. Ты вон из-под града стольного, а друг
твой - молодец здешний.
     Парни еще больше поразились. Уж не ведун ли слепец?
     - Ведаю,  ведаю ваши помыслы,  - улыбнулся старик.  - Не ведун я,
молодшие.
     Парни переглянулись: калика читал их мысли. Вот тебе и слепец!
     - А  слепец  боле зрячего видит,  - продолжал удивлять старик.  -
Идемте в избу, чать, притомились с дороги.
     - Прозорлив ты, старче, - крутнул головой Болотников.
     Калика не ответил и молча повел парней в избу.  Там было пусто  и
убого,  чадила деревянным маслом лампадка у закопченного образа Спаса.
На столе - глиняный кувшин,  оловянные чарки,  миски с капустой, пучок
зеленого луку.
     - Воскресение седни. Можно и чару пригубить. Садись, молодшие.
     - Спасибо, отец. Как звать-величать прикажешь? - вопросил Иванка.
     - Меня-то? А твое имя хитро ли?
     - Куда как хитро,  - рассмеялся Болотников. - Почитай, проще и не
бывает.
     - Вот и меня зовут Иваном.  Наливай чару,  тезка... А в миру меня
Лапотком кличут.
     - Отчего ж так?
     - Должно быть,  за то,  что  три  воза  лаптей  износил.  Я  ить,
ребятки, всю Русь не единожды оббегал... Давай-кось по малой.
     Лапоток выпил, благодатно крякнул, бороду надвое расправил. Парни
также осушили по чаре.
     - Никак, один отец? - вопросил Иванка.
     - Ой нет, сыне. У меня цела артель. К обедне убрели... Давай-кось
еще по единой.
     Видно, Лапоток  зелену  чару уважал,  но не пьянел.  Сидел прямо,
степенно поглаживая бороду.  Когда кувшин опорожнили, Лапоток поднялся
и пошел в сени.
     - Медовухи принесу.
     Убрел без посоха, не пошатнувшись. Васюта любовно глянул вслед.
     - Здоров, дед!
     - Послушай  меня,  друже.  Я  схожу  в город,  а ты побудь здесь.
Посиди с Лапотком, - сказал Иванка.
     - Вместе пойдем. Ты города не знаешь.
     - Ничего, тут не Москва.
     - В драку не встревай.  Ростовские мужики шебутные, - предупредил
Васюта.
     Иванка вышел   на   улицу.   Пошагал   слободой.  Курные  избенки
прилепились к пыльной,  немощеной дороге.  За каждой избой - огород  с
луком, огурцами и чесноком, темные срубы мыленок.
     Дорога стала  подниматься  к  холму,   на   котором   возвышалась
деревянная   крепость   с  воротами  и  стрельницами.  Дубовые  бревна
почернели от ветхости,  ров  осыпался  и  обмелел;  кое-где  тын  зиял
саженными проломами; осела, накренилась башня с воротами.
     "Худая крепость,  любой ворог осилит. Приведись татарский набег -
пропал город", - покачал головой Болотников, минуя никем не охраняемые
Петровские ворота.
     Затем шел  Ладанной  слободкой.  Здесь  уже избы на подклетах,  с
повалушами и белыми светелками;  каждый двор огорожен тыном. Народ тут
степенный да благочинный:  попы,  монахи,  дьячки, пономари, владычные
служки.
     Чем ближе  к  кремлю,  тем  шумней и многолюдней.  Повсюду возы с
товарами, оружная челядь, стрельцы, нищие, скоморохи.
     Но вот   и   Вечевая   площадь.  Иванка  остановился  и  невольно
залюбовался высоким белокаменным пятиглавым собором.
     "Чуден храм,  -  подумал  он.  - Видно,  знатные мастера ставили.
Воистину люди сказывают:  Василий Блаженный да Успение Богородицы Русь
украшают".
     Торг оглушил  зазывными  выкриками.   Торговали   все:   кузнецы,
бронники, кожевники, гончары, огородники, стрельцы, монахи, крестьяне,
приехавшие из  сел  и  деревенек.  Тут  же  сновали  объезжие  головы,
приставы и земские ярыжки, цирюльники и походячие торговцы с лотками и
коробьями.  (Объезжие головы - выборные посадские люди,  смотревшие за
порядком на улицах.)
     Торговые ряды раскинулись на всю Вечевую площадь. Здесь же, возле
деревянного храма Всемилостивого Спаса,  секли батогами мужика.  Дюжий
рыжебородый кат в алой,  закатанной до локтей  рубахе  бил  мужика  по
обнаженным икрам.
     - За что его? - спросил Иванка.
     - Земскому  старосте задолжал.  Другу неделю на правеже стоит,  -
ответил посадский.  (Правеж  -  править,  взыскать.  Ежедневное  битье
батогами несостоятельного должника, являвшееся средством принуждения к
уплате долга.  Чем больше был долг, тем длиннее срок правежа. В случае
неуплаты  долга  по  истечении  срока правежа должники (за исключением
служилых людей) отдавались в холопы истцу.)
     Подскочил земский ярыжка. Поглазел, захихикал:
     - Зять тестя лупцует, хе-хе. Глянь, православные!
     Ростовцам не в новость, зато набежали зеваки из приезжих.
     - Что плетешь? Какой зять?
     - Обыкновенный.  Не  видишь,  Селивана  потчует.  То Фомка - кат.
Летось Селиванову дочку замуж взял.
     - Да как же это? Негоже тестя бить, - молвил один из мужиков.
     - А ему что. Ишь, зубы скалит. Ай да Фомка, ай да зятек!
Селиван корчился грыз зубами веревку на руках.
     - Полегче,  ирод.  Мочи нет,  - хрипло  выдавил  он,  охая  после
каждого удара.
     - Ниче, тятя. Бог терпел и нам велел, - посмеивался Фомка.
     Иванка пошел торговыми рядами:  калачным, пирожным, москательным,
сапожным, суконным, холщовым... В рыбном ряду остановился, пригляделся
к торговцам. Мужики и парни завалили лотки сушеной, вяленой и копченой
рыбой.  Тут же в дощатых чанах плавал и живец, только что доставленный
с озера: щука, карась, лещ, окунь, язь...
     - Налетай, православные! Рыба коптец, с чаркой под огурец!
     - Пироги из рыбы! Сам бы съел, да деньжонки любы!
     Верткмй, высоченный торговец  ухватил  длинной  рукой  Иванку  за
рубаху.
     - Бери всю кадь. За два алтына отдам. Бери, паря!
     - Где ловил?
     - Как где? - вытаращил глаза торговец. Чать, одно у нас озеро.
     - Но и ловы разные, Поди, под Ростовым сеть закидывал?
     - Ну.
     - А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба вкусней.
     Угожане торговали  с  возов,  меж  которых  сновал  десятский  из
Таможенной  избы:  взимал  пошлину  -  по деньге с кади рыбы.  Один из
мужиков заупрямился:
     - За что берешь-то, милый? Кадь-то пустая.
     - А на дне?
     - Так всего пяток рыбин. Не ушли, вишь.
     - Хитришь, борода. Дорогой продал.
     - Вот те крест! Кому ж в дороге рыба нужна? Неправедно берешь.
     - Неправедно?  - насупился десяткий и грозно насел на  мужика.  -
Царев указ рушить! А ну поворачивай оглобли! Нет места на торгу.
     Мужик сплюнул и полез в карман.
     Получив пошлину,  десятский  пошел  дальше,  а  к  мужику  ступил
Болотников.
     - Из Угожей приехал?
     Мужик косо  глянул  на  парня,  но   потом   спохватился:   авось
покупатель. Выдавил улыбку.
     - Из Угожей, паря. Рыба утреннего лову. Сколь тебе?
     Болотников оглянулся  -  нет  ли подле истца или ярыги земского -
понизив голос, молвил:
     - Поклон вам шлют, угожанам.
     - Кой  поклон?  -  нахмурился  мужик,  подозрительно  глянув   на
Болотникова. - Ты либо бери, либо гуляй.
     - Ужель за татя принял? - усмехнулся Иванка.
     - Ярыгу кликну!
     - Да не шебуршись ты.  Я ж с добром... Васюта Шестак велел поклон
передать.
     Мужик разом притих, оттаял лицом.
     - Нешто жив Васька?
     - Жив.
     - А  мы  его всем миром ждем.  Думали,  до патриарха не добрался,
сгубили тати в дороге.
     - Попом ждете?
     - А что?  Васька на миру без греха жил.  Пущай теперь в  батюшках
ходит. Худо нам, паря, без попа. А где ж Васька-то?
     - На Москве его видел.
     - Чего ж он в село не идет?
     - Стыдобится. Не благословил его владыка. Поди, в Москве остался.
     Мужик огорченно покачал головой.
     - Выходит,  не показался патриарху.  Что ж нам теперь,  паря, без
батюшки жить?  Храм-то пустеет...  А может, ты грамоте горазд? Отрядим
тебя к святейшему.
     - Э,  нет,  батя.  Плохой из меня поп, грехов много, - рассмеялся
Болотников.
     - Сам откуда? - полюбопытствовал мужик.
     - С Вшивой горки на Петровке,  не доходя  Покровки,  -  отшутился
Иванка и нырнул в толпу.  На душе его повеселело: Васюта может выйти в
город, здесь стрельцы его пока не ждут.
     Возле храма  Спаса  яро забранились.  Шел посадский мимо лотков и
нечаянно опрокинул  наземь  коробейку  с  яйцами.  Торговец,  здоровый
мужичина   в  суконной  однорядке,  выскочил  из-за  лотка  и  свирепо
накинулся на посадского.
     - Плати, Гурейка! Шесть алтын с тебя! Плати, стерва!
     Гурейка развел руками.
     - Нету денег, Демьян Силыч. Прости, ради Христа.
     - Нету? А вот это зришь?
     Сиделец взмахнул перед носом Гурейки кулачищем.
     - Клянусь богом, нету. Опосля отдам.
     - Опосля-я-я?   -  затряс  Гурейку  сиделец.  -  Порешу!  Гурейка
вывернулся и  метнулся  было  в  Иконный  ряд,  где  монахи  торговали
Николаем-Чудотворцем   и   Всемилостивым   Спасом,  но  тут  подоспели
Демьяновы дружки.  Навалились на Гурейку,  содрали  сапоги  и  кафтан.
Посадский понуро побрел по Калачному ряду.  Торг смеялся, улюлюкал. Но
не успел Гурейка отойти от  храма,  как  дорогу  ему  преградил  дюжий
пекарь в гороховой чуйке.
     - Ты что ж,  остолоп,  кафтан-то отдал,  а?  - истошно заорал он,
потрясая кулаками. - Ты ж мне за калачи задолжал. Мне надлежало с тебя
кафтан сорвать. Мне!
     - Не гневи бога, Митрич. Аль не видел? Силком взяли.
     - Мой кафтан,  остолоп!  -  взревел  пекарь  и  подмял  под  себя
Гурейку. Отволтузил, напинал под бока и потащил в Съезжую.

        ГЛАВА 12
                             МОРЕ ТИННОЕ

     Обогнув Митрополичий двор,  Иванка пошел мимо Архиерейского сада,
обнесенного  дубовым  частоколом,  а затем пересек владычное кладбище,
где покоились иноки Григорьевского монастыря.
     Вышел на берег реки Пижермы, где стояла деревянная церковь Бориса
и Глеба.  Здесь начались избы Рыболовной слободки. На плетях и заборах
сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и свежей рыбой.
     Открылось озеро,  тихое, спокойное, простиравшееся вдаль на много
верст.
     "Да это и впрямь море.  Не  зря  Васюта  хвастал.  Экий  простор!
Берегов не видно", - залюбовался озером Болотников.
     У причалов,  с вбитыми в землю дубовыми сваями,  стояли на якорях
струги  и  насады,  мокшаны и расшивы;  среди них возвышалось огромное
двухъярусное судно с резным драконом на носу.
     "Нешто корабль?" - подивился Иванка.  О кораблях он слышал только
по рассказам стариков да калик перехожих.
     - Что,  паря,  в диковину? - услышал он подле себя чей-то веселый
голос. Обок стоял чернобородый мужик с топором на плече.
     - В диковину, - признался Иванка. - Впервой вижу.
     - Выходит,  не ростовец?  А мы-то всяких тут нагляделись. Этот из
Хвалынского моря приплыл, товаров заморских привез. У нас купцы, брат,
ухватистые...  Вишь мужика в зеленом кафтане?  У  струга  с  работными
лается.  То Мефодий Кузьмич,  купец гостиной сотни.  Нонче в Астрахань
снаряжается.
     - В Астрахань? - заинтересованно переспросил Болотников.
     - В Астрахань,  милок.  Ну,  бывай,  тороплюсь,  паря.  Избу надо
рубить.
     - Погоди, друже. Совет надобен.
     - Сказывай.
     - Пришелец я. Без денег, гол, как сокол. К кому бы тут наняться?
     Мужик с  ног  до  головы  оглядел парня,  а потом увесисто - рука
тяжелая - хлопнул Иванку по плечу.
     - Могутен  ты.  Такому молодцу любая артель будет рада.  Ступай к
Мефодию. Сгодишься.
     Мужик зашагал  в слободку,  а Иванка спустился к берегу.  Мефодий
Кузьмин стоял возле сходней и поторапливал работных:
     - Веселей, веселей, мужики!
     Работные таскали в насад тюки и кули,  катили по  сходням  бочки.
Сюда,  к  стругам,  то  и  дело подъезжали подводы с товаром.  Возницы
шумели, покрикивали друг на друга.
     На сходни  ступил мужик с тюком,  да,  знать,  взвалил ношу не по
силе, зашатался, вот-вот свалится в воду.
     - Держись!  Держись,  свиное  рыло!  Загубишь  товар!  - закричал
Мефодий Кузьмич.
     К работному  подоспел Иванка.  Подхватил тюк,  играючи вскинул на
плечи и легко пошагал по настилу.  Отнес в трюм  насада,  вернулся  на
берег.
     - Кто таков? - шагнул к нему купчина.
     - Богомолец  я.  Пришел  в  Ростов  святым  мощам поклониться,  -
схитрил Иванка.
     - Богомолец?  Аль  зело  грешен,  детинушка?  -  глаза купца были
веселыми.
     - А кто богу не грешен да царю не виноват?
     - Воистину... Однако ж, выкрутной ты. Получай деньгу!
     - Потом отдашь.
     - Это когда потом?
     - А к вечеру. Товару у тебя, вишь, сколь навозили.
     - В работные хочешь?
     - Хочу, хозяин. Застоялся, как конь в стойле.
     Купец подтолкнул Иванку к тюкам.
     - Затейлив ты, детинушка. Беру!
     До самых сумерек заполняли насад.  Укладывали в трюм сукна, кожи,
хлеб  в кулях,  стоведерные бочки с медами,  меха,  воск,  сало,  лен,
пеньку,  смолу,  деготь...  Насад был просторен,  вмещал десятки тысяч
пудов груза.
     Купчина не обидел, заплатил Иванке вдвойне.
     - Может, обождешь к богу-то? Горазд ты, парень, на работу. Пойдем
со мной в Астрахань.
     - Пошел бы, хозяин, да не один я. С содругом.
     - Стар ли годами твой содруг?
     - А навроде меня. И силушкой бог не обидел.
     Купчина на  минуту  призадумался:  лишних  людей  ему  брать   не
хотелось,  но уж больно парень молодецкий,  за троих ломил.  А ежели и
содруг его так же ловок.
     - Ладно, пущай приходит. Да не проспите. Спозаранку выйдем.
     Болотников возвращался на Покровскую довольным:  сбывались  думы.
До  Ярославля  два дня ходу.  А там Волга,  глядишь,  через три-четыре
недели и до Дикого Поля доберешься.
     В избе  деда Лапотка тускло мерцал огонек.  Иванка открыл дверь и
застыл на пороге.  В избе было людно, на лесках и на полу сидели нищие
и  калики  перехожие.  Были  во хмелю,  бранились,  тянули песни.  Дед
Лапоток сидел в красном углу и бренчал на гуслях.  Шестака в  избе  не
оказалось.
     - Где Васюта, старче?
     Лапоток не   отозвался,  он,  казалось,  не  слышал  Болотникова.
Перебирая струны гуслей, повернулся к сидящему обок нищему.
     - Подай вина, Герасим.
     Нищий подал. Лапоток выпил и вновь потянулся к гуслям. Болотников
переспросил громче:
     - Где Васюта, отец?
     - Ушел  со  двора  твой сотоварищ,  - ответил за деда Герасим.  -
Видели его после обедни на Рождественской. Брел к озеру... Испей чару,
парень.
     - Не до чары,  - отмахнулся Болотников и вышел на  улицу.  Темно,
пустынно, глухо.
     "Куда ж он запропастился? - подумал Иванка. - Ушел днем, а теперь
уже ночь. Ужель в беду попал?"
     На душе стало тревожно:  привык к Васюте,  как-никак, а побратимы
стали. Жизнью Васюте обязан.
     Мимо изб  дошел  до  перекрестка.  Путь   на   Рождественку   был
перегорожен решеткой, возле которой прохаживались четверо караульных с
рогатинами.  Завидев Болотникова,  караульные  насторожились,  подняли
факелы.
     - Пропустите, братцы.
     Мужики, рослые,  бородатые, надвинулись на Иванку, он отступил на
сажень. Ведал - с караульными шутки плохи.
     - Не  по  лихому  делу,  -  поспешил  сказать.  -  К озеру пройти
надобно.
     - Чего  без  фонаря?  Царев указ рушишь.  Добрые люди по ночам не
шастают,  - прогудел один  из  караульных,  направляя  на  Болотникова
рогатину.
     Иванка знал, что без фонаря ночью выходить не дозволено, и каждый
ослушник  рисковал  угодить в разбойный застенок или Съезжую избу.  Но
отступать было поздно.
     - Нету  фонаря,  мужики.  А  к  озеру  надо.  Содруг  у меня там.
Отомкните решетку.
     - Ишь,  какой  проворный.  Воровское  дело  с  содругом замыслил,
разбойная душа!.. А ну, хватай татя, ребятушки!
     Караульные метнулись  к Иванке,  один уже уцепился за рубаху,  но
Болотников вывернулся и кинулся от решетки в темный переулок.
     - Держи лихого!  Има-а-ай! - истошно заорали караульные, сотрясая
воздух  дубинами.  На  соседних  улицах  решеточные  гулко  ударили  в
литавры,  всполошив  город.  На  крышах  купеческих и боярских теремов
встрепенулись дворовые караульные.  Очумело  тараща  глаза,  спросонья
закричали:
     - Поглядывай!
     - Посматривай!
     - Пасись лихого!
     Город заполнился  надрывным  собачьим  лаем,  гулкими  возгласами
караульных.
     Иванка, обогнув  избу,  ткнулся  в  лопухи  с  крапивой.  Сторожа
пробежали мимо, и еще долго разносились их громкие выкрики.
     "Весь посад   взбулгачили,  дурни.  Крепко  же  ростовцы  пожитки
стерегут",  - усмехнулся Болотников,  поднимаясь из лопухов. Постоял с
минуту  и  повернул на Покровскую к избе деда Лапотка.  К озеру ему не
пробраться:  всюду решетки и колоды с дозорными. Да и толку нет искать
Васюту в кромешной тьме.  Поди,  в Рыболовной слободе застрял и к утру
вернется.  А ежели нет?  Тогда прощай купеческий насад.  Один  он  без
Васюты на Волгу не уйдет. Надо ждать, ждать Васюту.
     Болотников вернулся к Лапотку.  Нищая братия все еще  бражничала.
Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:
     - Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен... Принимай ватагу, родимай.
Сызнова по Руси пойдем.
     - Пойдем,  брат  Герасий.  Наскучило  в  избе.  Ждал  вас...  Ай,
детинушка, пришел? Подь ко мне.
     Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе.
Усадил, обнял за плечо.
     - Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.
     - Придет ли, старче?
     - Веселый он.  Плясал с нами,  песню сказывал.  А коль весел - не
сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.
     Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол,
пьяно плакался горбун-калика.
     - Николушка был...  Младехонький,  очи  сини.  Пошто  его  злыдни
отняли? Лучше бы меня кольями забили.
     - Будя,  Устимка! - пристукнул кулаком Лапоток. - Слезами горя не
избыть.  Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним,
братия!
     Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.
     - Попомним, Лапоток!
     - Красного петуха пустим!
     - Изведем боярина!
     Болотников хватил  еще ковш.  Вино ударило в голову,  глаза стали
дерзкими.
     - За что Николку забили? - спросил он Лапотка.
     - За что?  - усмехнулся калика.  - Э-э,  брат.  А за что на  Руси
сирых  увечат?  За что черный люд притесняют?..  Поди,  и сам ведаешь,
парень.  У кого власть,  у того и кнут.  Николка в поводырях у  Устима
ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в
Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас
гнать,   собак  спустил.  Взроптали!  Середь  нас  юроды  были.  Нешто
блаженных псами травят?  Грешно.  Брань началась.  Николка под орясину
угодил,  тотчас и пал замертво.  К воеводе пошли,  чтоб в суд притянул
боярина.
     - Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.
     - Воистину,  парень. Перо в суде - что топор в лесу: что захотел,
то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.
     И вновь в избе стало гомонно,  нищеброды  забранились,  проклиная
бояр и жизнь горемычную.
     Болотников угрюмо слушал их затужные  речи,  на  душе  нарастала,
копилась злоба.
     Лапоток коснулся ладонью его головы,  словно снимал с Иванки  все
нарастающую тяжесть.
     - Чую,  сыне,  буйство в тебе... Терпи. Взойдет солнце и к нам на
двор.

     К утру  Васюта  так  и не заявился.  Дед Лапоток с нищими убрел к
храму Успения, а Иванка понуро ждал Шестака.
     "Ужель в застенок угодил?" - думал он.
     Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и
веселый,  будто  горшок  золота  нашел.  Улыбка  так  и  гуляла по его
довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:
     - Нищие к Лапотку явились,  пир затеяли.  Атаман он у них,  много
лет под его началом бродяжат.  И я вместе с ними  попировал.  Винцо  в
башку  ударило.  Ошалел,  на  волю захотелось.  Пошел на озеро,  а там
гулящую женку повстречал.  Вдовицей назвалась,  к  себе  свела.  У-ух,
баба!
     Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников
рывком поднял его на ноги.
     - Идем, грехолюб. Дело есть.
     Иванка рассказал  Васюте  о  купеческом  насаде,  о  разговоре  с
мужиком из Угожей.
     - Насад уже уплыл.  Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе
свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.
     Васюта посерьезнел.
     - Не серчай,  Иванка...  А в Угожи я не пойду.  Не лежит  душа  к
алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.
     - В Дикое Поле  со  мной  пойдешь?  -  впервые  напрямик  спросил
Болотников.
     - В Дикое  Поле?..  Прельстил  ты  меня  казачьей  волей.  Пойду,
Иванка. Знать, уж так на роду написано - быть с тобой.
     - Вот и добро, - повеселел Болотников. - А теперь сходим в город.
Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.
     Михей с Фимкой жили в тихой,  зеленой  слободке,  возле  каменной
церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и
шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.
     Навстречу брел   квелый,   старый  богомолец  с  посохом.  Иванка
остановил его и спросил, указывая на слободку.
     - Где тут Михей Данилов проживает?
     - Михейка Данилов?..  Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его
изба на подклете.
     Двор Михейки Данилова был обнесен тыном.  Во дворе - изба белая и
черная,  мыленка,  амбар,  яблоневый  сад.  Болотников постучал медным
кольцом о калитку.  Загремев  цепями,  свирепо  залаяли  псы.  Стучали
долго,  пока  из калитки не распахнулось оконце и не высунулась черная
голова с всклоченной бородой.
     - Кого бог несет?
     - К Михею, мил человек.
     - Нету Михея. На Сытенный двор ушел.
     - А женка его?
     - И женки нету.
     Мужик захлопнул оконце,  прикрикнул на собак и тяжело  затопал  к
избе.
     - Где тут Сытенный? - спросил Васюту Болотников.
     - На Владычном дворе...  А может,  бог с ним,  Иванка.  Пойдем-ка
лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.
     - Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.
     Сытенный двор стоял позади митрополичьих палат.  Тут было  людно,
сновали винокуры,  медовары и бондари, стряпчие, хлебники и калачники;
с подвод носили в погреба, поварни и подвалы мясные туши, меды и вина,
белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязигу, семгу
и лососи в рассоле,  икру зернистую и паюсную в бочках, грузди, рыжики
соленые,  сырые  и  гретые,  масло  ореховое,  льняное,  конопляное  и
коровье, сыры, сметану, яйца...
     У Иванки и Васюты в глазах зарябило от обильной владычной снеди.
     - Не  бедствует  святейший,  -  усмешливо  проронил   Болотников,
оглядывая многочисленные возы с кормовым припасом.
     - А чего ему бедствовать?  Митрополит ростовский самый богатый на
Руси,   одному   лишь  патриарху  уступает.  У  него  одних  крестьян,
сказывают, боле пяти тыщ.
     К парням  подошел  стрелец  в  белом  суконном кафтане с голубыми
петлицами по груди.  Через плечо  перекинута  берендейка  с  пороховым
зельем,  у  пояса  -  сабля в кожаных ножнах.  Был навеселе,  но глаза
зоркие.
     - Что за люд?
     - Михея Давыдова ищем.  Медоваром  он  тут.  Укажи,  служилый,  -
произнес Иванка, - из деревеньки его с поклоном идем.
     - Из деревеньки?.. К медовару?
     Стрелец воровато глянул на караульную избу:  видно, отлучаться от
Сытенного двора было нельзя, а затем махнул рукой.
     - А бес с вами.
     Михея Данилова нашли в одном из  подвалов.  На  стенах  горели  в
поставцах  факелы,  средь  бочек,  кадей  и  чанов суетились несколько
молодых парней в  кожаных  сапогах  и  алых  рубахах.  Духовито  пахло
медами.
     - Гости к тебе,  Михейка!  - весело воскликнул стрелец, подойдя к
невысокому сутуловатому медовару с острой рыжей бородкой.  Тот мельком
глянул на пришельцев и вновь склонился над белой кадью,  поводя в  ней
саженной мутовкой.
     - Гости, грю!
     Михейка сердито отмахнулся.
     - Опять бражников привел. Уходи, Филька. Не будет те чары.
     - Не  бражники  мы,  -  ступил вперед Иванка.  - Были в Деболах у
Сидорки Грибана. Поклон тебе и женке повелел передать.
     Михейка смягчился,  оторвался  от кади,  опустился на приземистый
табурет.
     - В здравии ли тесть мой?
     - В здравии. Ждет тебя и Фимку в сенозорник. Борти-де медом будут
полны.
     - Выходит,  отыскал бортное угодье, - повеселел Михейка. - Добрая
весть, милок. Медом угощу.
     - Знал,  кого веду,  - крутнул  черный  ус  стрелец.  -  А  то  -
бражники, уходи, Филька. Чать, с понятием. Может, нальешь за радение?
     - Надоедлив ты,  стрельче, - буркнул Михейка, однако зачерпнул из
бочки полковша меду.
     - В последний раз, Филька.
     - За здравие твое, благодетель.
     Стрелец выпил,  поклонился  и,  пошатываясь,  побрел  к   выходу.
Михейка же принялся угощать парней.
     - Пейте на здоровье.
     Парни осушили по ковшу, похвалили:
     - Добрый мед, - сказал Болотников.
     - Отменный. Век такой не пивал, - крякнул Васюта.
     - То мед ставленый,  малиновый,  на хмелю.  А вон тот  на  черной
смороде.
     Михейка повел парней по приземистому, обширному подвалу, указывая
на меды сыченые,  красные и белые, ежевичные и можжевеловые, приварные
и паточные...
     Не забыл Михейка показать и лучшие меды - "боярский", "княжий" да
"обарный".
     - Этим  сам  владыка  Варлаам  тешится.  Дам и вам испить.  Токмо
помалу, кабы не забражничали.
     Парни отведали и вновь похвалили.
     - Искусен же ты,  медовар, - крутнул головой Болотников. - Как же
готовишь такое яство? Вон хотя бы мед обарный?
     - Могу и поведать.  Вишь,  что мои парни творят? На выучку ко мне
владыка  поставил.  Эти  вон  двое разводят медовый сот теплой водой и
цедят через сито. Воск удаляют и сюда же в кадь хмель добавляют. А вон
те варят отвар в котле.
     - И долго?
     - Покуда  до  половины  не  уварится...  А  теперь  глянь  на тех
молодцов.  Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет... А
вот то - хлеб из ржицы.  Не простой хлеб.  Патокой натерт да дрожжами,
кладем его в посудину. Стоять ей пять ден. А как зачнет киснуть, тогда
самая  пора  и  в бочки сливать.  Боярский же мед иначе готовим.  Сота
медового берем в шесть раз боле,  чем водицы, и выстаиваем семь ден. А
потом   в  бочке  с  дрожжами  еще  одну  седмицу.  Опосля  сливаем  и
подпариваем патокой. Вот те и боярский мед.
     - А княжий?
     - Про то не поведаю.  Сам делаю,  но  молодцам  не  показываю,  -
хитровато блеснул глазами Михейка,
     - А чего ж таем-то? - спросил Васюта.
     - Молод  ты  еще,  парень,  - степенно огладил бороду Михейка.  -
Знай:  у всякого мастера своя премудрость.  Мой  мед  царю  ставят,  а
нарекли его "даниловским".  Вот так-то,  молодцы... А теперь ступайте,
недосуг мне.
     - Спасибо  за  мед,  Михей.  Но  где  ж  женка  твоя?  -  спросил
Болотников.
     - Женка?.. А где ж ей быть, как не дома.
     - Привратник твой иное молвил. С тобой-де она.
     - Караульный на то и приставлен,  чтоб от двора людишек отшибать,
- построжал Михейка.  - Неча женке по людям шастать.  В  светелке  моя
Фимка, за прялкой. Поклон же от батюшки ей передам. Ступайте, родимые.

        ГЛАВА 13
                              ЛИХОДЕЙКА

     Вышли на Вечевую площадь.  Торг  по-прежнему  разноголосо  шумел,
пестрел   цветными  зипунами  и  рубахами,  кафтанами  и  однорядками,
летниками и сарафанами.
     Кат Фомка  сек  батогами  должников.  Поустал,  лоб  в  испарине,
прилипла красная рубаха к могутной спине.
     - Знакомый палач, - хмыкнул Васюта.
     - Аль на правеже стоял?
     - Покуда бог миловал.  В кулачном бою с Фомкой встречался.  Тут у
нас на озере зимой лихо бьются.  Слобода  на  слободу.  Почитай,  весь
город сходится.
     - Битым бывал?
     - Бывал,  -  улыбнулся  Васюта.  -  В масляну неделю.  От Фомки и
досталось.  Супротив его  никто  не  устаивает.  Вон  ручищи-то,  быка
сваливает. Как-то калачника с Никольской насмерть зашиб.
     - И что ему за это?
     - У Съезжей кнутом отстегали - и в темницу.  Но долго не сидел. В
палачи-то нет охотников.
     Подле Кабацкой   избы  толпились  питухи:  кудлатые,  осоловелые;
некоторые, рухнув у крыльца, мертвецки спали, другие ползали по мутным
лужам, норовя подняться на ноги.
     Кабацкие ярыжки вышибли из дверей мужика. Питух шлепнулся в лужу,
перевалился на спину, повел мутными глазами по золотым крестам Успения
Богородицы.
     - Ратуй, пресвята дева.
     Бабы на торгу заплевались, осеняя лбы крестом. А мужики ржали.
     - Пресвяту деву кличет. Ай да Федька.
     Иванка и Васюта шагнули было в кабак,  но  над  Вечевой  площадью
раздался чей-то зычный возглас:
     - Айда к Съезжей, братцы! Стрелецкую женку казнят!
     Толпа повалила  к  Съезжей  избе.  Там,  меж опального и татиного
застенков,  на малой площади,  божедомы рыли яму.  Тут же, в окружении
пятерых  стрельцов,  стояла  молодая стрелецкая жена с распущенными до
пояса русыми волосами.  Была босой,  в одной полотняной белой сорочке,
темные глаза горели огнем.
     Когда божедомы вырыли яму,  из Съезжей выплыл тучный  подьячий  в
мухояровой однорядке. В руке его был приговорный лист. Сзади подьячего
шел приземистый,  угрюмого вида,  пятидесятник в смирном  кафтане.  (В
смирном - в черном, траурном.)
     - Кой грех за женкой? Пошто в яму? - роптали в толпе.
     - Мужу отравного зелья влила,  подлая.  Дуба дал стрельче,  - зло
проронил пятидесятник. Его узнали - был он братом умертвленного.
     В толпе   появился   юрод;   посадские  расступились,  пропустили
блаженного к подьячему.  Тот молча глянул на юрода и  передал  столбец
глашатаю  на белом коне.  Бирюч ударил в литавры,  поднял левую руку с
жезлом, гулко прокричал:
     - Слушай, народ ростовский!
     Бирюч оглашал приговорный лист,  а толпа  все  прибывала,  тесным
кольцом  огрудив площадь перед Съезжей.  Подъехали стрельцы,  замахали
нагайками, отодвигая посадских от ямы.
     Юрод, громыхая пудовыми веригами,  вдруг подбежал к женке, снял с
себя медный крест и накинул его на шею преступницы.
     - Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.
     В толпе  судачили,  крестили  лбы.  Задние,  не  расслышав   слов
блаженного, спрашивали:
     - Что юрод изрек?
     - Праведница-де баба-то.
     - Вона как... Ужель с женки грех сымает?
     - Нельзя сымать. Дай им волю...
     - Истинно речет  блаженный,  -  вмешалась  согбенная  старушка  в
темном убрусе. - Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!
     - Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.
     Блаженный обежал яму, заплакал в печали:
     - Темно  тут,  Настенушке,  хладно...  Высосут   кровушку   черви
могильные.
     Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и
грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:
     - Я помру за Настенушку. Помилуй ее, мать-богородица! Праведницей
жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!
     Стрельцы кинулись к яме,  выволокли блаженного и на руках отнесли
к Съезжей.
     Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.
     - Ступай в яму, стерва!
     - Не трожь,  не трожь,  душегуб!  Сама пойду, - сверкнула глазами
женка. - Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.
     Стрельцы чуть отодвинулись,  а женка  земно  поклонилась  на  все
стороны.
     - Прощайте, люди добрые.
     Отрешенно, ничего  не  видя  перед  собой,  спустилась в холодную
черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку.
Бабы в толпе завздыхали:
     - И что же это деется,  родимые?  Аспид мужик-то был, житья ей не
давал.
     - Экие муки принимает.
     - И поделом!  - рыкнул пятидесятник.  - Я бы ее,  стерву, в куски
посек!
     Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала
средь площади голова с копной  густых  русых  волос.  Настена,  закрыв
глаза, невнятно шептала молитву.
     - Поди,  не  скоро  преставится,  -   перекрестившись,   проронил
приезжий мужик в лаптях и в сермяге.
     - Не скоро,  милок.  В цветень тут двух женок закопали.  Так одна
пять ден отходила.
     Толпа стала  редеть.  Возле  головы  застыли  двое  стрельцов   с
бердышами.
     - Водицы бы  ей,  сердешной,  -  участливо  промолвила  черноокая
молодуха в летнике.
     Стрелец погрозил в ее сторону бердышом.
     - Кнута захотела!
     Пришел тучный поп в рясе.  Осенил Настену медным крестом, молвил,
обращаясь к народу:
     - Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.
     Мужики потянулись  на торг,  а старушки и молодые женки принялись
кидать деньги.
     Неожиданно к  голове  метнулась  свора  голодных  бродячих  псов.
Настена страшно закричала.
     - Гоните  псов!  - крикнул стрельцам Болотников,  но те и ухом не
повели:  царев указ крепок,  никому не позволено  прийти  к  женке  на
помощь.
     Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно:
псы перегрызли горло.
     - Куды прешь, дурень! - замахали бердышами стрельцы. - В застенок
сволокем!
     Болотников зло сплюнул и пошел прочь.
     - Отмаялась,    родимая,    -   послышался   сердобольный   голос
благообразной старушки в темном косоклинном сарафане.  - Прости,  царь
небесный, рабу грешную.
     На крыльце Съезжей плакал юрод.

        ГЛАВА 14
                       КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?

     Кабак гудел.  За  грязными,  щербатыми,  залитыми  вином  столами
сидели  питухи.  Сумеречно,  чадят  факелы  а  поставцах,  пляшут   по
закопченным  стенам  уродливые  тени.  Смрадно,  пахнет кислой вонью и
водкой.  Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых
питухов,  выкидывают  вконец  опьяневших на улицу,  подносят от стойки
сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.
     Иванка с Васютой протолкались к стойке.
     - Налей, - хмуро бросил целовальнику Болотников.
     - Сколь вам,  молодцы? Чару, две? - шустро вопросил кабатчик. Был
неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.
     - Ставь яндову. И закуски поболе.
     - Добро, молодцы... Ярыжки! Усади парней.
     Мест за   столами  не  было,  но  ярыжки  скинули  с  лавки  двух
бражников, отволокли их в угол.
     - Садись, ребятушки!
     Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди. Мужики за столом
оживились:
     - Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!
     Болотников глянул   на   умильно-просящие   рожи  и  придвинул  к
бражникам яндову.
     - Пейте, черти.
     Питухи возрадовались:
     - Живи век!
     Кабак смеялся.  Иванка  много  пил,  хотелось  забыться,  уйти  в
дурман, но хмель почему-то не туманил голову.
     - Будет, Иванка, - толкнул в бок Васюта.
     - Идем, друже.
     Вышли на Вечевую.  Здесь вновь шумно.  Плюгавый мужик-недосилок в
вишневой  однорядке  тащил  за  пышные  темные  волосы молодую женку в
голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:
     - Кому люба, кому надобна?
     Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.
     - Велик ли грех ее, Степанка?
     - Себя не блюла,  православные.  С  квасником  греховодничала,  -
пояснил муж гулящей женки,
     - Хо-хо! Добра баба.
     - Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!
     Старухи заплевались, застучали клюками:
     - Охальница!
     - Не простит те, господь, прелюбодейства!
     - В озеро ее, Степанка!
     Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да
посмеивались.
     - А ведь утопят ее, - посочувствовал Васюта.
     - А что - и допрежь топили?
     - И не одну,  Иванка.  Камень на шею - и в  воду.  Тут  женок  не
жалеют.  Как  не мила,  аль согрешила,  так и с рук долой.  У Левского
острова топят.
     А мужик-недосилок все кричал, надрывался:
     - Кому мила, кому надобна?
     Но никто  не  шелохнулся:  кому  охота  брать грешницу,  сраму не
оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.
     - Дай-ка, зипун, друже, - проронил Иванка.
     Васюта снял.  Болотников продрался сквозь густую толпу  и  накрыл
женку зипуном.
     - Беру, посадские!
     Толпа загудела, подалась вперед.
     - Ай да детинушка! Лих парень!
     - Кто таков? Откель сыскался?
     Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.
     - От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.
     - Где это?
     - Укажу.
     Под громкие  возгласы  толпы  вышли  с  Вечевой  и  повернули  на
Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную
женку.  Затем спустились с холма на улицу Петра и  Павла.  Здесь  было
потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.
     Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом
конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.
     - Тут бабка моя. Заходите, молодцы.
     В избенке темно:  волоковые оконца задвинуты; с полатей замяукала
кошка, спрыгнула на пол.
     - Жива ли, мать Ориша?
     С лавки,  из груды  лохмотьев,  послышался  скрипучий  старушечий
голос:
     - Ты, Ольгица?.. Проведать пришла.
     Женка открыла  оконца,  а  Васюта  достал  огниво,  высек искру и
запалил свечу на столе.
     - Никак, гости, Ольгица?
     - Гости, мать Ориша. Желанные!
     Поцеловала Иванку, ласково запустила мягкую ладонь в кудри. Бабка
сердито зашамкала:
     - Чать,  муж  есть,  срамница.  Стыдись!  Огневается осударь твой
Степан.
     - Тоже мне государь. Козел паршивый! На площадь, меня выволок. Не
видать бы мне бела света,  мать Ориша, коли молодец зипуном не накрыл.
Доставай вина, потчевать сокола буду!
     Бабка, кряхтя,  опираясь на клюку,  поднялась с лавки и  пошла  в
сенцы.  Ольгица же накрыла стол белой,  вышиной по краям, скатертью, а
затем спустилась в подполье.  Принесла в  мисках  капусты,  груздей  и
рыжиков.
     Бабка поставила на стол запыленный кувшин с вином,  поджав  губы,
сурово глянула на Ольгицу.
     - В храм пойду. Помолюсь за тебя, греховодницу.
     - Помолись, помолись, мать Ориша.
     Ольгица открыла сундук, достала наряд и ступила за печь.
     - Я скоро, молодцы.
     Вышла в белом летнике,  на голове - легкий шелковый  убрус  алого
цвета.  Статная, румяная, поклонилась парням, коснувшись рукавом пола,
и пригласила к столу.
     - Откушайте, гости дорогие.
     Васюта молодцевато  крутнул  ус:  ладна  Ольгица!  Глаза  темные,
крупные, губы сочные. Вон и Болотников на женку загляделся.
     - Пейте, молодцы.
     - Пьем,  Ольгица!  -  бесшабашно  тряхнул черными кудрями Иванка.
Что-то нашло на него,  накатило, взыграла кровь. Выпил полный до краев
ковш и разом охмелел: сказались бражные меды да кабацкие чарки. Голова
пошла кругом.
     Васюта лишь  пригубил и все стрелял глазами на женку,  любуясь ее
лицом и станом.
     - Не горюй, Ольгица. Мужик тебя не стоит. Замухрышка. Пошто пошла
за экого?
     - Чудной  ты,  голубь.  Да разве я по своей воле?  Отец-то у меня
лаптишками торгует.  Задолжал десять рублей Степану,  - слова  Ольгицы
доносились  до  Болотникова  как сквозь сон.  - Степан же кожевник,  в
богатые  выбился.  А  тут  как-то  стал  долг  по   кабальной   записи
спрашивать.  Но  где  таких  денег набраться?..  Вот и отдал меня отец
Степану. А то бы стоять ему на правеже.
     - Худо со Степаном-то?
     - Худо, голубь. Постылый он, ласки с ним не ведала.
     - А ты меня полюби,  - игриво повел глазами Васюта,  подвигаясь к
Ольгице. Но женка оттолкнула его, прижалась к Иванке.
     - Вот  кто мне нынче люб.  До смертушки раба его...  А ты ступай,
голубь. Дай на сокола наглядеться.
     - Пойду я,  Иванка,  - вздохнул Васюта.  - Слышь?  К деду Лапотку
пойду.
     Иванка откинулся к стене; сейчас он не видел ни женки, ни Васюты,
шагнувшего к порогу.  Все плыло перед глазами,  голова,  руки  и  ноги
стали тяжелыми, будто к ним подвесили гири.
     Когда Васюта вышел,  Ольгица закрыла избу на засов, села к Иванке
на колени, обвила шею руками, жарко зашептала:
     - Мой ты, сокол... Люб ты мне.
     Шелковый убрус  сполз  на  плечи,  рассыпались  по  спине  густые
волосы.
     - Уйди, женка!
     - Не уйду, сокол. Вижу, сморился ты. Спать укладу.
     Ольгица кинула на пол овчину, сняла с себя летник.
     - Подь же ко мне, любый мой.
     Прижалась всем телом, зацеловала.
     - Горяча ты,  женка,  - выдохнул Иванка,  проваливаясь в  сладкий
дурман.

     Двое стрельцов  ввели  к  воеводе  косоглазого мужика с косматыми
щетинистыми бровями. Мужик бухнулся на колени.
     - Воровство,   батюшка   боярин!  Лихие  в  городе.  Злой  умысел
замышляют.
     - Злой умысел? - насторожился воевода.
     - Из деревеньки я прибег,  батюшка боярин.  Из  Деболов.  Намедни
лихие  в деревеньку заявились,  мужиков крамольными словами прельщали.
Двое их. Особливо чернявый прытко воровал. К бунту мужиков призывал.
     - К бунту? - приподнялся из кресла воевода.
     - К бунту,  батюшка.  Берите,  грит,  мужики,  топоры да боярские
головы рубите.
     Воевода переменился в лице - вспыхнул, побагровел.
     - Паскудники!.. Сказывай, смерд, где лихие?
     - Тут  они,  отец  воевода,  в  городе.  Видел  их  на   Вечевой.
Чернявый-то  гулящую  женку  зипуном  прикрыл.  Та  к  себе  свела,  в
Никольскую слободу.
     Воевода ступил к служилым.
     - Ступайте  к  сотнику.  Пусть  конных  стрельцов   снарядит.   В
застенок, воров!
     Мужик на коленях пополз к воеводе.
     - Не забудь, батюшка боярин, мое радение. Демидка я, сын Борисов.
     - С собой смерда, - отпихнул мужика воевода. - Избу укажет.
     Стрельцы обложили избу со всех сторон.  Пристав толкнул дверь, но
она не подалась. Загромыхал кулаком.
     Ольгица проснулась. В избу гомонно ломились люди.
     - Отворяй, женка!
     Испуганно шагнула в сени, спросила дрогнувшим голосом:
     - Кто?
     - Стрельцы, женка. По государеву делу. Впущай!
     Ольгица метнулась в  избу,  принялась  тормошить  крепко  спящего
Иванку.
     - Вставай, сокол!.. Никак, стрельцы за тобой. Вставай же!
     - Стрельцы? - очнулся Иванка.
     - Стрельцы, сокол. Слышь, дверь рубят.
     - Поздно, женка. Нашли-таки, псы, - угрюмо проронил Болотников.
     Ольгица рванула крышку подполья.
     - Спускайся,  сокол.  Лаз там. Прощай, - поцеловала и подтолкнула
Иванку к подполью.  - Лаз под  кадью.  Выйдешь  к  погосту.  Поспешай,
сокол!
     Закрыла за Болотниковым крышку,  кинула на нее овчину и поспешила
в сени.
     - Иду, иду, служилые! В сарафан облачалась.
     Откинула засов. Стрельцы влетели в избу.
     - Показывай воров, женка!
     - Не гневите, бога, служилые. Одна я.
     Стрельцы обшарили избу:  заглянули за печь, на полати, под лавки,
в  сени,  спускались  со  свечой  в  подпол,  но воров и след простыл.
Ольгица успокоено подумала:
     "Вот и сгодился лаз. Не зря когда-то монахи тайники рыли".
     Пристав притянул к себе Демидку.
     - Обмишулился, кривой! Где ж твои людишки мятежные? Ну!
     - Тут они,  батюшка,  были.  Вот те крест!  До самой избы за  ими
шел... Да вон и чары на столе. Вино пили. Глянь, отец родной.
     Пристав впился глазами в Ольгицу.
     - С кем гостевала, женка? Кувшин с вином, снедь. Уж не одна ли из
трех чар пила?
     - Не одна, служилый, а с добрыми молодцами.
     - Вот-вот, - оживился пристав. - Куды ж подевались твои молодцы?
     - Про то не ведаю. Выпили по чаре и ушли. Молодцы с женками совет
не держат. Не так ли, служилый?
     - Вестимо,  баба. Не велика вам честь, - хмыкнул пристав. - Давно
сошли?
     - Да уж около часу, служилый.
     Пристав налил из кувшина вина, выпил. Подскочил Демидка, молвил:
     - Недалече  ушли,  батюшка.  Надо  их  на торгу поискать,  а того
лучше, по слободам пошарить. Пущай стрельцы скачут. А то...
     - Меня  учить!  -  пристав  размахнулся и ткнул мужика в зубы.  -
Проворонил лихих, собака!

     Тайник вывел Болотникова к погосту.  Высунулся  по  пояс  наружу,
вдохнул  чистый воздух,  огляделся.  Кусты сирени,  часовня,  могилы с
крестами.  Невдалеке возвышался деревянный соборный храм  Яковлевского
монастыря, обнесенный бревенчатым тыном. За обителью виднелось озеро с
плывущими по тихой волне легкими челнами.
     Голова была тяжелой,  хотелось пить.  Выбрался из лаза, заросшего
крапивой и лопухами, и побрел меж крестов к избам.
     Шел осторожно, думал:
     "Кто-то навел стрельцов. В городе оставаться опасно. Надо уходить
немедля... Спасибо женке, а то бы болтался на дыбе".
     Темнело. Скоро улицы перегородят колодами и решетками, и тогда не
пройти ни конному, ни пешему. Заторопился.
     На крыльце избы деда Лапотка сидели  Васюта  и  нищий  Герасим  в
обнимку,   тянули   песню.   Увидев   Болотникова,  Васюта  недоуменно
присвистнул.
     - Не думал тебя в сей час видеть. Аль женка не люба?
     - Женке я головой обязан да и тебе на нее надо молиться.
     - Не меня Ольгица голубила, - усмехнулся Васюта.
     - Брось,  -  строго  оборвал  его  Иванка  и  поведал  содругу  о
стрельцах. Васюта обеспокоился.
     - Как прознали?.. А ты сказывал, не сыщут.
     Болотников молча прошел в избу, зачерпнул из кадки ковш квасу.
     - Уходить будем? - спросил Васюта.
     - Куда ж на ночь? Утром сойдем.
     Нищие угомонились,  укладывались спать;  один  лишь  дед  Лапоток
недвижимо сидел на лавке.
     - Подь ко мне,  Иванка...  Чую,  сходить от меня  надумал.  Пора,
сыне. Вот и мы завтра подадимся. Пойдешь с нами?
     - С вами?.. Но куда ж, старче?
     - А куда и ты. Ко граду Ярославу.
     И вновь, как при первой встрече, Иванка изумился. Диковинный дед!
И все-то ему ведомо.
     - С нами вас ни стрелец, ни истец не сыщет. В поводырях походите.
Ладно ли?
     - Ладно,  старче.  Но  через  город  нам  боле  нельзя.  Стрельцы
заприметили.
     - А через град и не пойдете.  Как обутреет, Фролка, поводырь мой,
на окраину выведет.  А там полем да леском на дорогу. Фролке здесь все
пути ведомы... Фролка, слышь?
     - Слышу,  дедко,  -  поднял  с  лавки  русую  голову большеглазый
худенький паренек.
     - Вот и добро. А теперь спать, молодшие.
     Фролка разбудил парней с  первыми  петухами.  Пошли  слободкой  к
полю. Ростов еще спал, клубился над избами рваный белесый туман. Перед
лесом Иванка  остановился  и  повернулся  к  городу;  отыскал  глазами
белокаменный храм Успения, перекрестился с малым поклоном.
     - Прощай, град Ростов.

        ГЛАВА 15
                            РУБЛЕНЫЙ ГОРОД

     Вдали, в малом оконце между сосен,  проглянулась высокая шатровая
башня.
     - Никак,  к Ярославлю подходим,  - устало передвигая ноги, молвил
один из нищебродов.
     - К  Ярославлю,  - поддакнул Герасим,  не раз бывавший в Рубленом
граде. - То дозорная вышка Спасскою монастыря.
     Вскоре вышли к Которосли, и перед братией предстал древний город.
Вдоль  реки  тянулся  величавый   Спасо-Преображенский   монастырь   с
трехглавым   шлемовидным  собором,  а  рядом  с  обителью  возвышалась
деревянная крепость со стрельницами.
     - Высоко стоит, - залюбовался Васюта.
     - Мудрено такую крепость взять, - вторил ему Иванка.
     Переправились на легком стружке через Которосль. Подошли к Святым
воротам монастыря.
     - Вот  это  твердыня!  - восхищенно воскликнул Болотников.  Перед
ними высилась мощная каменная башня с бойницами и боковыми воротами  в
отводной стрельне. - Хитро поставлена.
     - В чем хитрость узрел? - спросил Васюта.
     - А ты не примечаешь?  Одни боковые ворота в стрельне чего стоят.
Хитро!
     - Не разумею, Иванка. Ворота, как ворота, - пожал плечами Васюта.
     - Худой из тебя  воин.  Да  ужель  ты  не  видишь,  что  стрельня
прикрывает главный вход? Тут любой ворог шею сломит.
     - А что ежели ворог стрельню осилит?
     - Это  же  капкан!  В  стрельне  он  и вовсе пропадет.  Отсюда не
увидишь главных ворот.
     - Так  ворог  может  и  с  пушками  прийти,  - все еще недоумевал
Вастота.
     - С пушками?  Мыслишь,  легко затащить сюда пушки? Чудишь, друже.
Мудрено тут развернуться.  А теперь глянь вверх.  Пока  ты  с  пушками
возишься,  тебя  стрелами  да кипящей смолой приласкают.  Пожалуй,  не
захочешь в стрельню лезть. Нет, друже, не взять такую башню. Не взять!
Разумен был зодчий.
     Иванку всегда влекли башни.  Еще в Москве он подолгу  разглядывал
стрельни  и  захабы  крепостных  стен  Кремля и Белого города,  норовя
проникнуть в искусные замыслы государевых мастеров.  (3ахаб - наружная
пристройка к крепостной стене, защищающая ворота.)
     Привлек внимание Болотникова и Спасо-Преображенский монастырь, но
не как благолепный храм, а как неприступная крепость.
     - И здесь можно с иноземцем сразиться.  Не окна - бойницы. Крепок
собор. Сколь ворогов можно сокрушить из этих ниш.
     Парней окликнул Герасим:
     - Ждем вас!
     Парни подошли к нищебродам. Дед Лапоток молчаливо стоял, опершись
на посох, и будто к чему-то прислушивался, вскинув седую бороду.
     - Чу,  служба скоро зачнется.  Богомольцы ко храму спешат. А мы -
на паперть. Пойдете с нами, молодшие?
     - Паперть - для убогих, старче. Мы ж в город сходим.
     - Не  держу,  чада,  -  согласно мотнул головой Лапоток.  - Вечор
ступайте ко храму Ильи Пророка,  и мы туда подойдем.  На ночлег вас  в
слободку сведу.
     Нищеброды потянулись  к  собору,  а  Иванка  с  Васютой,  обогнув
каменную трапезную,  вернулись к Святым воротам.  Миновав их,  пошли к
дороге, ведущей в Рубленый город.
     - Гись! - послышалось сзади.
     Парни оглянулись и сошли на обочину,  пропуская подводы с возами.
У  деревянного  храма Михаила Архангела пришлось остановиться:  дорогу
запрудили десятки телег с товарами.
     У Михайловских  ворот  остервенело бранились возницы,  размахивая
кнутами.  Оказалось,  что  одна  из  встречных  подвод  задела  тяжело
груженую   телегу,  едущую  от  монастыря.  Несколько  кулей  с  солью
свалились на землю.
     - Аль без глаз,  губошлеп!  - наседал на возницу подсухий мужик в
армяке.
     - Сам без глаз, раззява! - яро давал сдачи возница. - Куды ж ты в
ворота прешь, коль я не проехал!
     - А я, грю, подымай, подымай товар!
     - Ищи дурака. Неча было в ворота ломиться. Не лезь, лопоухий!
     Мужик в армяке стеганул возницу,  а тот огрел обидчика кулаком. К
каждому  набежали  приятели  и  началась  драка.  Другие  же   возницы
поднялись на телеги, задорили:
     - Кровени носы, ребятушки!
     - Высаживай зубы!
     Иванка же взирал на драку смуро.
     "Вот, дурни! Не ведают, куда силу девать", - подумал он и кинулся
в самое месиво. Растолкал драчунов, вскочил на телегу.
     - Стой мужики!  Чего свару затеяли?  Ужель иного дела нет? Кончай
брань!
     Мужики, перестав   махать  кнутами  и  кулаками,  с  любопытством
обернулись на могутного детину.
     - А  те  что?  - огрызнулся пострадавший возница,  утирая рукавом
окровавленные губы.
     - А ничего,  - Иванка спрыгнул с телеги и покидал упавшие кули на
подводу. - Поезжай!
     Молвил и  пошагал  в  город.  Возница  обескуражено глянул вслед,
развел руками, а затем хлестнул кнутом застоявшуюся кобылу.
     - Но-о-о, милая!
     Парни вскоре оказались на Ильинке.  Место шумное,  бойкое. По обе
стороны улицы высились боярские, дворянские и купеческие хоромы; здесь
же,  вдоль мощеной дороги,  стояли мясные,  мучные и съестные торговые
лавки.  Громко, нараспев кричали сидельцы, зазывая покупателей, шустро
сновали походячие  пирожники  с  деревянными  лотками.  Между  толпами
народа   двигались   боярские   повозки,  окруженные  челядью.  Холопы
молодцевато сидели  на  конях,  покрикивали  на  посадчан,  размахивая
плетками. Толпа расступалась.
     Один из прохожих зазевался,  придирчиво разглядывая в руках новый
цветастый сарафан, только что купленный в Бабьей лавке. Наехал плотный
чернявый холоп в коротком темно-синем кафтане.  Глаза наглые,  с лихим
озорством.  Отвел  назад  руку  с  нагайкой,  примерился  и сильно,  с
оттяжкой полоснул по сарафану.  Сарафан мягко соскользнул  в  лужу,  а
мужик оторопело застыл с отсеченным рукавом.
     - Энто как же, родимые?
     - Гись! Стопчем!
     Холоп стеганул мужика по спине,  тот отскочил, едва не угодив под
колымагу.
     Боярский поезд проследовал дальше, а мужик, придя в себя, побежал
за колымагой, размахивая оторванным рукавом.
     - Поруха, крещеные!
     Толпа смеялась.
     Иванка остановил посадского,  спросил,  как  выйти  из  Рубленого
города к реке.
     - Тут рядом. Ступайте вон на ту стрельню, а под ней ворога. Через
их к Волге сойдете.
     Миновали ворота и вышли на берег. Он был высок и обрывист, далеко
внизу бежала Волга.
     - Вот это брег! - воскликнул Васюта.
     А Болотников  обратил  внимание  на то,  что под крепостью нет ни
земляных валов, ни рва, заполненного водой.
     "Да они  вовсе  и  не надобны,  - невольно подумалось ему.  - Ишь
какой брег неприступный".
     Поразила Иванку  и  сама  Волга:  впервые он видел такую широкую,
величавую реку;  по Волге плыли струги,  насады и расшивы  под  белыми
парусами.  Внизу же, у пристаней, было людно и гомонно. Судовые ярыжки
грузили товары,  доносились крики купцов и приказчиков, сновали телеги
с возами. Услышали парни и иноземную речь.
     - Знать,  купцы заморские.  Глянь,  какие  чудные,  -  рассмеялся
Васюта, указывая на людей в диковинных нарядах.
     Иванка улыбнулся:  уж больно потешны гости заморские. В париках и
камзолах, в коротких портках, на ногах чулки и башмаки.
     - Ну и портки! - заливался Васюта. - Срамотища.
     Спустились к   берегу   и   неторопливо   побрели   вдоль  Волги,
приглядываясь к купцам.
     "Кто ж  из  них  в  Астрахань  пойдет?  Да и возьмет ли?" - думал
Болотников.
     Останавливались у   каждого   судна,   спрашивали,   но  купцы  и
приказчики были неразговорчивы, гнали прочь.
     Один из  купцов  дозволил  разгрузить  трюм,  но с собой брать не
захотел.
     - Не ведаю вас, ступайте.
     - А ежели без денег? - спросил Болотников.
     - Как это без денег? - вскинул кустистые брови купец.
     - Да так.  Возьми нас гребцами или работными - кули  таскать.  Мы
хоть  до Хвалынского моря пойдем,  а денег не спросим.  Охота нам Русь
поглядеть.
     - Кули таскать?..  Без денег?  - купчина ехидно прищурил глаза. -
Воровать замыслили?  Товар пограбить,  а меня в воду? А ну проваливай!
Стрельцов кликну!
     - Чего шумишь,  Еремей Митрич?  Рыбу испугаешь, - весело произнес
шедший мимо купец в суконном кафтане нараспашку.
     - Да вот,  кажись,  лихие,  - мотнул  бородой  на  парией  Еремей
Митрич.
     Купец глянул на Болотникова и нахмурился.
     - Чего ж проманул, ростовец? Не ко мне ль снаряжался?
     Перед Иванкой стоял знакомый купец с озера Неро.
     - Прости, Мефодий Кузьмин. Содруг мой в тот день затерялся. А без
него уйти не мог.
     - А как здесь очутился?
     - Здесь?  -  почесал  затылок  Иванка,  и  в  глазах  его  запала
смешинка.  -  Так  тебя ж искал,  Мефодий Кузьмич.  Мекал,  ждать меня
будешь. Куда ж тебе в Астрахань без ярыжек?
     - Задорный ты,  - ухмыльнулся купец.  - А товар мой не пограбишь?
Вишь, Еремей-то Митрич опасается.
     - Коль  крепко  стеречь  будешь  -  не  пограблю,  - все с той же
смешинкой ответил Болотников.
     - У-ух, задорный... И содруг твой экий?
     - Так ведь из одного горшка щи хлебаем. Бери, Мефодий Кузьмич, не
пожалеешь.
     Купец увесисто хлопнул Иванку по плечу.
     - Беру, прокудник! И друга твоего. Идем к насаду.
     Пока шли до судна, Иванка обрадовано поглядывал на Волгу.
     "Вот уж не гадал,  не ведал.  Знать, сам бог нам Мефодия Кузьмича
послал. И купец, кажись, веселый".
     Мефодий же   Кузьмич,  как  потом  прознал  Болотников,  три  дня
простоял в Ярославле из-за своих  торговых  дел.  Половину  товара  он
выгодно сбыл на городском торгу,  а затем пошел с мошной на Английское
подворье.  Закупил нового товару и теперь грузил его  на  судно.  Рано
утром насад должен был отправиться в дальний путь.
     Управились быстро:  еще дотемна заполнили трюм бочками и  кулями.
Мефодий Кузьмич молвил:
     - Покуда погуляйте,  молодцы. Да, смотрите, в кабаке не упейтесь.
Питухи мне не надобны.
     - Да мы ж  по  единой,  с  устатку,  -  подмигнул  ватаге  рослый
крутоплечий ярыга.
     - Ведаю тебя, Игоська. Лишь бы до ковша добраться.
     - Да клянусь богом - по единой! - перекрестился Игоська.
     - Не клянись. Бога ты давно закинул. Лучше мне, Мефодию Кузьмичу,
слово дай.
     - А, може, без слова, а? - поскучнел Игоська.
     - Тогда сиди в насаде.
     Игоська тяжко вздохнул, кисло посмотрел на ватагу.
     - Быть по-твоему, Мефодий Кузьмич.
     - Ну то-то. Гуляй, молодцы.
     Ярыжки поплелись в гору. Иванка поглядел вслед, вспомнил про деда
Лапотка и ступил к Мефодию Кузьмичу.
     - И нам можно?
     - Отчего ж нельзя,  ступайте. Но уговор тот же - питухов на судне
не держу, - глаза купца были строгими.
     - Попрощаться нам  надо.  Сюда  с  калинами  брели,  -  признался
Болотников.
     - То дело доброе, идите.
     Иванка и  Васюта  догнали  артель,  Игоська  оценивающе глянул на
обоих, спросил:
     - Никак, с нами пойдете?
     - С вами.
     - И далече?
     - А пока купец не выгонит,
     - Купец?  - сузил глаза Игоська.  - А ведаешь ли ты, паря, что на
Волге не купец,  артель верховодит?  Не ведаешь.  Так вот мотай на ус.
Купец на воде никто,  клоп в углу.  Он един середь нас, и ежели артели
будет не слюбен - тут ему и хана. В куль - и в воду. Волга, брат.
     - Выходит, рисковый мужик Мефодий Кузьмич.
     - Без риску купца не бывает.
     Поднялись к  крепости.  Через  Волжские  ворота прошли в Рубленый
город;  потолкались по торговым рядам,  вы