пили сбитня и свернули на Ильинку. Недалеко от боярского подворья мужики рубили новую церковь. Звенели топоры, летела белая легкая стружка, духовито пахло смолистой сосной. Возле сруба прохаживался тучный боярин в бобровой шубе. Глаза маленькие, заплывшие, черная борода копной. Тыкал посохом, изрекал: - Красно храм ставьте, не посрамите. Я, чать, сто рублев святым отцам отвалил. - Не сумлевайся, батюшка Фотей Нилыч, храм поставим благолепый. Не пропадет твоя мошна, - со скрытой усмешкой произнес старый мастер, кланяясь боярину. Мимо Фотея Нилыча, шлепая по луже босыми ногами, пробежал рыжий мальчонка в длинной до пят рубахе. Обрызнул боярину шубу. Тот стукнул о землю посохом. - Подь сюда, нечестивец! Мальчонка подошел, испуганно втянув голову в плечи. - Вот тебе, поганец! Боярин с силой огрел мальчонку посохом, тот вскрикнул и, скорчившись от боли, закатался по земле. Болотников тяжело и насупленно шагнул к боярину. - Аль можно так? - Прочь! - глаза Фотея налились кровью. - Дожили! Смерд боярина попрекает. Иванка вспыхнул, неведомая злая сила толкнула к боярину; выхватил посох, ударил. - Караул! - завопил Фотей Нилыч. Болотников ударил в другой раз, в третий, сбил боярина наземь. Посох переломился. Подскочил Васюта, рванул Болотникова за плечо. - Ныряй к соловью! (Соловей - так называли в народе извозчиков, ямщиков.) Мимо ехал извозчик верхом на коне; Иванка и Васюта прыгнули в возок. - Гони, борода! Извозчик понимающе хмыкнул и стеганул лошадь. - Проворь, буланая! Возок затерялся в узких, кривых улочках. Извозчик остановил лошадь подле глухого монастырского подворья, глянул на Иванку, крутнул головой. - Смел ты, паря... И поделом Фотею. Лют! Болотников протянул полушку, извозчик отказался. - Не. С таких не беру... Знатно ты боярина попотчевал. Иванка и Васюта встретились с нищебродами у храма Ильи Пророка. Братия ожидала вечерню, расположившись на лужайке у ограды; развязав котомки и переметные сумки, трапезовали. (В описываемый период храм был еще деревянным.) - Ну как помолились, старцы? - спросил Болотников. - Помолились, чадо. Поснедай с нами, - молвил дед Лапоток. - Спасибо, сыты мы... Попрощаться пришли. - Попрощаться?.. Куды ж удумали, чада? - По Волге с купцом поплывем. В судовые ярыжки нанялись, старче. Дед Лапоток перестал жевать, повернулся к Волге, обхватив крепкими жилистыми руками колени. Лицо стало задумчивым. - Когда-то и мне довелось плыть на струге. Под Казань ходил с ратью Ивана Грозного. Тогда я ишо зрячим был, белый свет видел. Замолчал, вспомнив далекую молодость, и, казалось, посветлел лицом. Потом вздохнул и вновь заговорил: - Чую, не для того вы сюда шли, чтоб к купцу наниматься. Не так ли? - Воистину, старче. - Ведал то, сердцем ведал, молоднше. Пойдете вы дале, к простору, где нет ни купцов, ни бояр. - И на сей раз угадал, старче. В Поле наша дорога. - Жаль, очи не зрят, а то бы с вами пошел. В Диком Поле я не бывал, молодшие, однако много о нем наслышан. Дай-то вам бог доброго пути. Герасим, сидевший возле Лапотка, вдруг встрепенулся и привстал на колени, вглядываясь в боярина, идущего к храму. - Он... Он, треклятый. Глянь, братия. Нищеброды уставились на боярина, зло загалдели: - Матерой. Ишь, пузо нажрал. - Убивец! - Покарай его, всевышний! Признали боярина и Иванка с Васютой: то был Фотей Нилыч. Шел скособочась, тяжело припадая на левую ногу. - Аль встречались с ним? - усмехнулся Иванка. - Свел господь, - насупился Герасим. - Это тот (самый, что Николушку нашего порешил. У-у, треклятый! Боярин был далеко, не слышал, но нищеброды загалдели еще злее и громче. Оборвал шум Лапоток: - Угомонись, братия! Словами горю не поможешь... Тут иное надобно. Нищеброды смолкли, глянули на Лапотка. - О чем речешь, калика? - вопросил один из убогих. - Ужель запамятовали? А не ты ль, Герасим, пуще всех на боярина ярился? Не ты ль к мщению взывал? - И ныне взываю, Лапоток. Не забыть мне Николушку, до сих пор в очах стоит, - Герасим ткнул клюкой в сторону боярского терема. - Вон каки хоромы боярин поставил, во всем граде таких не сыщешь. Да токмо не сидеть те в них, боярин. Так ли, братия? Глаза Герасима были отчаянными. - Так, Герасим! Отомстим за Николушку. - Петуха пустим... "Вот тебе и убогие, - порадовался Болотников за нищебродов. - Дерзкой народ!.. Но петуха пустить не просто: караульные на подворье. Тут сноровка надобна да сила. Убогих же в един миг схватят - и прощай волюшка. За петуха - голову с плеч". Вслух же вымолвил: - Кровь на боярине, зрел его ныне. Пес он... В полночь с вами пойду. - А как же насад? - спросил Васюта. - Насад не уйдет, друже. Поспеем к купцу... Пойдешь ли со мной? - Сто бед - один ответ, - вздохнул Васюта. - Добро... А вы ж, старцы, ползите в слободу. Без вас управимся. - Старцы пущай бредут, а я с вами. Мой был Николушка. Зол я на боярина, - произнес Герасим. Дед Лапоток поднялся и обнял Болотникова за плечи. - Удал ты, детинушка. Порадей за дело праведное, а мы тебя не забудем, - облобызал Иванку, перекрестил. - Удачи тебе. - Прощай, дед. Прощай, братия. Прибежали к насаду после полуночи. Над крепостью полыхало багровое пламя, тревожно гудел набат. - Как бы и другие усадьбы не занялись, - обеспокоено молвил Васюта. - Бояр жалеешь, - сурово бросил Болотников. - В Рубленом городе тяглых дворов не водится, слободы далече. А бояре да купцы пусть горят. Поболе бы таких костров на Руси.  * Часть 2 *  ДИКОЕ ПОЛЕ ГЛАВА 1 СТЕПНЫЕ ЗАСТАВЫ Матерый орел долго парил над высоким рыжим курганом, а затем опустился на безглазую каменную бабу. Тихо, затаенно, пустынно. У подножия холма, в мягком степном ковыле, белеют два человечьих черепа; тут же - поржавевшая кривая сабля и тяжелый широкий меч. А чуть поодаль, покачиваясь в траве, заунывно поет на упругом горячем ветру длинная красная стрела. Орел повернул голову, насторожился; за бурыми холмами, в синем просторе, послышался шум яростной битвы; пронзительное ржание коней, гортанные выкрики, лязганье оружия... С опаленных, знойных курганов полетели на кровавый пир вороны-стервятники. Дикое Поле! Огромное, степное, раздольное! Край ордынцев и донских казаков, край гордой мятежной повольницы и беглого сермяжного люда. Сюда, на вольный степной простор, пробираются через лесную дремучую Русь москвитяне и новгородцы, владимирцы и ярославцы, суздальцы и рязанцы... Бегут на Волгу и Дон, Медведицу и Донец, Хопер и Айдар... Бегут в поисках лучшей доли мужики-страдники и кабальные холопы, посадская чернь и ратные люди, бобыли и монастырские трудники, государевы преступники и попы-расстриги... Бегут от боярских неправд, застенков и лютого голода. Уж давно ополчились на южную окраину бояре, шумели в Думе: "Найди управу на чернь, государь! Обезлюдели вотчины, мужики нивы побросали, некому за соху взяться. Прикажи ослушников имать. А на окраину служилых людей пошли, пущай стеной встанут перед воровским Доном!" И царь приказал. Многих ловили, били кнутом и возвращали к боярам. Однако велико и бескрайне Дикое Поле, не усмотреть стрельцам за всеми беглыми; ежегодно сотни, тысячи людей просачивались в степное Понизовье, оседая в казачьих станицах. Жили в куренях и землянках, зачастую без рухляди и скотины, предпочитая лихого коня и острую саблю. Жили вольно, не ведая ни господ с приказчиками и тиунами, ни городских воевод с губными старостами и ярыжками. Били в степях зверя и птицу, ловили в озерах и реках рыбу. А рядом, совсем рядом, в нескольких поприщах от казачьих городков и становищ рыскали по степи коварные, сметливые ордынцы. Жажда добычи снимала степняков со своих кочевий и собирала в сотни, тысячи и тумены. Ордынцев и янычар манили дорогие, невиданной красоты, русские меха, золотая и серебряная утварь боярских хором и золотое убранство храмов, синеокие русские полонянки, которым нет цены на невольничьих рынках. (Тумен - войско в десять тысяч воинов.) Первыми всегда принимали басурманский удар казаки-повольники. Это они стойко защищали свои станицы, заслоняя Русь от злого чужеземца; это они истребляли поганых и сами теряли буйные головы, обагряя обильной кровью горячие степи. Дикое Поле! Ратное поле! Поле казачьей удали, подвигов и сражений. Поле - щит! Отяжелевший ворон уселся на череп. Вновь все стихло, лишь возле серой каменной бабы продолжала свою скорбную песнь тонкая стрела. За курган свалилось багровое солнце, погружая степь в тревожно-таинственный сумрак. Тихо и задумчиво шелестели травы. От каменного идолища протянулась длинная тень. На череп наткнулось колючее перекати-поле, будто остановилось на короткий отдых; но вот подул ветер, степной бродяга шелохнулся и вновь побежал по седому ковылю. Гордая вольная птица парила над широкой степью; парила высоко, видя порыжевшие от знойного солнца холмы и курганы, казачьи заставы и сторожи; видела она и ордынских лазутчиков, скрытно пробиравшихся по лощинам, балкам и шляхам. "Добро той птице. Она сильна и властвует над степью", - подумалось Болотникову. Он лежал на спине, широко раскинув руки и утонув в горьковато пахнущем бурьяне. Душно, рубаха прилипла к горячему телу, свалялись черные кольца волос на лбу. А над степью ни ветерка; травы поникли, и вся жизнь, казалось, замерла, погружаясь в вялую дрему. Невдалеке послышался дробный стук конских копыт. Болотников поднял голову - скакал всадник на буланом коне. - Татары, батько! Болотников поднялся, поспешно натянул кафтан, пристегнул саблю с серебряным эфесом и бегом спустился в балку, где у тихо журчавшего ручейка пасся гнедой конь. Вставил ногу в стремя, оттолкнулся от земли и легко перекинулся на красное седло. Огрел коня плетью и выскочил из балки. - Много ли поганых? - Два десятка, батько. Быстро доскакали до кургана. Дозорные казаки готовились запалить костер, чтобы оповестить о татарах другие сторожи. - Зрите ли поганых? - спросил Болотников, осадив коня. - Не зрим, батько, - ответил черноусый коренастый казак в синем зипуне. - Никак в лощине упрятались, - молвил второй, высокий и сухотелый, в одних красных штанах. На смуглой груди болтался на крученом гайтане серебряный крест.. - Поджигать сушняк, атаман? (Гайтан - плетеный шнурок или тесьма для нательного креста.) - Погодь, Юрко. Успеем дозоры взбулгачить. Татары малым войском на Русь не ходят. То юртджи. Где приметил их, Деня? (Юртджи - военная разведка татар.) Деня, казак молодой, с короткой русой бородкой по круглому лицу, указал саблей в сторону Волчьего буерака. - Там, батько. Станичный атаман на минуту задумался. До Волчьею буерака около трех верст. Татары скрытно пробрались в него по урочищам и, видимо, встали на отдых. Костры они разводить не будут: дым заметят сторожи, и тогда им прядется вновь убираться к своим улусам. (Улус - становище кочевников.) - Что порешил, батько? - нетерпеливо вопросил Деня. - Скачи до Бакеевской балки и поднимай станицу. Будем окружать. Поспешай, Деня. - Лечу, батько! Казак пришпорил коня и помчал к балке, а Болотников въехал на курган. Отсюда на многие версты были видны туманные дали. В степи, в разных концах, рыскали конные сторожи - по два казака на дозор. - А не собрать ли разъезды, атаман? Так-то спорее будет, - предложил Юрко. - Опасно. Татары хитры. Они, может, только и ждут, чтоб мы сняли разъезды. Вот уже пять лет Болотников в Диком Поле, и он хорошо изведал повадки татар. Иной раз они нарочно показывались донцам. Ехали дерзко, открыто, дразня разъезды; те не выдерживали бусурманской наглости, снимались с дозоров и устраивали погоню. А тем временем по урочищам шло никем не замеченное ордынское войско и внезапно нападало на засечную крепость. Потом разъезды снимать не стали. Сметливыми и коварными были у татар юртджи. Это опытные, искушенные воины. Ездили всегда одним или двумя десятками Они были ловки, подвижны и неуловимы. Редкая станица могла похвастать казачьему кругу о полоне ордынских лазутчиков. Вскоре к кургану прискакала станица из Бакеевской балки. Каждый день она пряталась в этом урочище и ждала своего часа, чтобы неожиданно появиться в степи и завязать бой с татарами, если их отряд не превышал двухсот-трехсот сабель. При большем же войске вспыхивали сигнальные костры на дозорных курганах, и тогда уже выходила в Поле рать из порубежной крепости. - В буераке татары. Их надо окружить и захватить, - произнес Болотников. - Возьмем, батько! - задорно прокричал казак Емоха, порывистый, горячий детина с длинным, горбатым носом. - Твой десяток пойдет со мной. Попробуем отсечь ордынцев. Остальные - к буераку. С богом, молодцы! Казаки полетели по степи. Болотников же, с двумя десятками, поскакал в обход лощиной. Неслись молча, чтобы не вспугнуть раньше времени татар. Ордынцы станицу заметили, тотчас высыпали из буерака и пустили коней вспять, к своим кочевьям; наперехват им стремительно мчались казаки Болотникова. - Ги! - охваченный азартом погони, громко воскликнул атаман. - Ги! Ги! - подхватили казаки. Кольцо вокруг татар все сужалось, еще минута-другая - и улусники окажутся в гуще станичников. Но вот татары на полном скаку перепрыгнули на бежавших обок лошадей и начали постепенно удаляться от казаков. - Уйдут, уйдут, батько! - прокричал Емоха. - Достанем! - упрямо тряхнул смоляными кудрями Болотников. Татарские кони приземисты, толстоноги и длинногривы, они быстры и выносливы. Но и казачьи лошади не уступают ордынским. Все ближе и ближе татарские наездники. Они в чекменях, в черных овчинных шапках с отворотами. (Чекмень - верхняя мужская одежда восточного покроя, сшитая халатом.) Внезапно ордынцы обернулись и метко пустили из тугих луков красные стрелы. Трое казаков свалились с коней. Болотников выхватил из-за кушака пистоль, зычно и коротко скомандовал: - Пали! Казаки выстрелили. Несколько татар было убито, другие же с воем рассыпались по степи, но их настигали казаки, паля из самопалов и пистолей. Ордынцы отвечали стрелами. Еще четверо станичников были выбиты из седла, но все меньше оставалось и улусников. Поняв наконец, что от казаков не оторваться, татары приняли бой на саблях. Они повернули коней и остервенело набросились на донцов, решив погибнуть в сече. - Не рубить! Брать в полон! - прокричал Болотников. Но сделать это было не просто: татары в плен не сдавались. С хриплыми устрашающими воплями ордынцы отчаянно лезли на донцов, норовя сокрушить их острыми кривыми саблями. Один из них, верткий и приземистый, бесстрашно наскочил на Болотникова, но тот успел прикрыться щитом, а затем плашмя ударил тяжелой саблей ордынца по голове. Татарин рухнул в бурьян, Болотников спрыгнул с лошади и связал кочевнику руки. - Ловко ты его, батька! - соскочив с коня, проговорил Емоха, вытирая о траву окровавленную саблю. - Всех порубили. Добро хоть этого взяли. Жив ли поганый? Иван толкнул татарина в спину, тот очнулся, взвизгнул, поднялся на ноги и свирепо метнулся к Болотникову, норовя вцепиться в него зубами. Иван отшиб его кулаком. - Прочь, пес! Свяжите ему ноги. Пока ордынца вязали, он извивался ужом и рычал, кусая в кровь губы. - Злой народ, жестокий, - насупленно бросил Болотников. - А посечь его, батько. Вон сколь наших полегло, - подскочил с обнаженной саблей Емоха. - Не трожь! Он нам живой надобен. Орда что-то замышляет. Повезем к толмачу1. На коня его. Татарина кинули поперек лошади. Болотников приказал собрать убитых казаков. Семь станичников не вернутся в свои курени. Дорого даются битвы с ордынцами. Иван взметнул на коня и оглядел степь. Невдалеке тянулись невысокие, опаленные солнцем, рыжие холмы. Степь казалась убаюканной и спокойной, но Иван знал, что в любой момент могут показаться из-за холмов татары и вновь начнется лютая сеча. Оглянулся. Дозорный курган едва виднелся в синей дали. Сейчас на кургане стоит передовая сторожа и с нетерпением ждет от станицы вестей. "Далече ускакали", - подумал Болотников, направляя копя к ближнему холму. Въехал на вершину, напряженно всматриваясь в сторону крымских кочевий. "Отсюда хорошо видно. Самое место новому дозорному кургану". Болотников поехал по разъездам, маячившим в разных концах степи. Вначале направил коня в сторону понизовья, к правому берегу Дона. Проехал с полверсты и вступил в густую высокую траву, доходившую до плеч. Здесь начинался один из самых тревожных дозоров: разъезды терялись в бурьяне и зачастую не видели татар, набегавших с крымских степей. Ордынцы, на своих низкорослых конях, прятались в траве, как суслики, не было заметно даже их черных овчинных шапок. Застава беспокойная, опасная; чуть зазевался - и ткнешься в бурьян, сраженный стрелой татарина. Ехал чутко, осторожно, прислушиваясь к каждому незнакомому шороху. В бурьяне тонко пищали бекасы, голосисто и звонко бормотали куропатки, не умолкая трещали кузнечики; высоко над головой с протяжными криками пролетала к Дону стая диких гусей, а где-то в низине, из тихого озерца, донесся крик лебедя... Привычные, родные звуки Дикого Поля. Болотников давно уже научился слушать и понимать степь со всеми ее свистами, криками и отголосками, с ее удивительной красотой и богатырскими просторами. Неподалеку тихо заржал конь. Болотников остановил Гнедка, тяжелая рука опустилась на пистоль. Кто?.. Ордынец или свой казак-дозорный? Конь вновь заржал, видимо, почуял лошадь Болотникова. Иван спрыгнул в траву: не подставлять же башку под ордынскую стрелу. - И-ойе! Уррагах! - устрашающе донеслось вдруг из бурьяна. То был воинский клич татар. Но Болотников всердцах сплюнул, вскочил на Гнедка и смело тронул коня в сторону дикого возгласа. - Опять степь булгачишь, Секира! Голос Ивана был сердит: не первый раз пугает его этот дозорный. Секира, ухмыляясь, вышел из бурьяна. - Здорово жили, Иван Исаевич! - Тебе что, делать нечего? Сколь раз упреждал - не верещи. Память отшибло? - Отшибло, батько. Бей! Устим Секира заголил спину, ткнулся на карачки. Болотников вытянул из голенища сапога плетку, хлестнул. Секира поднялся, поблагодарил: - Спасибо, батько. Больше не буду. - А коль вдругорядь заорешь - на круг поставлю. Ты ж на стороже стоишь, дурень. Таем стоишь. А тебя за три версты слышно. Аль тебе дозорный наказ не ведом? - Ведом, батько. Прости. - Ну смотри, Секира, - погрозил кулаком Болотников. - Все ли тут улежно? - Улежно, батько. Поганых не зрели. - А где второй? - Да вон же батько... Подле тебя. Глаза Секиры были смешливы, смех так и гулял по его загорелой лукавой роже. Болотников огляделся, но никого не приметил. - Брешешь, Секира. - Да нет же, батько. Явись атаману, Нечайка. Совсем рядом шевельнулся бурьян, над которым поплыл зеленый пук травы. - Тут я, батько. Перед Болотниковым предстал могутный молодой казак с копной молочая на голове. В пяти шагах дозорный сливался со степью. Иван одобрил: - Похвально, Нечайка. - Ни один поганый не узрит, батько, - молвил Секира. - На него даже коршун сел, норовил гнездо свить, да Нечай чихнул, спугнул птицу. А потом, батько... - Будет, - оборвал словоохотливого казака Болотников. - Степь доглядай. - Доглядим, батько, - заверил Секира, а Болотников поехал к новому дозору. ГЛАВА 2 СТАНИЦА Кончались запасы рыбы. Станичный атаман приказал раскинуть невод. Казаки направились к Гаруне, старому донцу, знавшему богатые рыбой тони. Гаруня лежал у своего шалаша, обняв пустую бутыль из-под горилки. Казаки вздохнули. - Не рыбак, старой. Растолкали Гаруню, усадили, привалив к шалашу, позвали: - Айда невод тянуть, Иван Демьяныч. Гаруня поднял мутные глаза на донцов, молвил тихо: - Айда, хлопцы. Встал, замотался, но никто из донцов не поддержал деда: любой казак, как бы он пьян ни был, посчитает за великую обиду, если его поведут под руки. Гаруня осилил два шага и рухнул в лопухи. Подложив ладонь под голову, бормотнул: - Ступайте к Ваське. Казаки пошли к Ваське. Тот был в своем курене и тискал смуглолицую турчанку. Добыл ее в набеге и вот уже два года держал у себя. Дверь в курень открыта настежь. Вошли Юрко и Деня. Полуголая турчанка метнулась было в темный закут, но Васька удержал ее за подол сарафана. - Казаки к неводу кличут, Васька. - Ступайте к Гаруне, - позевывая, ответил станичник. - Гаруня недужит. Васька Шестак отпихнул полонянку, поднялся, натянул рубаху: когда Гаруня "недужил", он выходил вместо него на Дон, садился в челн и выбирал казакам тони. Деня тихо греб веслами, а Васюта стоял на носу челна и глядел на воду. Никто лучше его не ведал рыбьих становищ, которые он определял по одному ему известным приметам. На берегу дожидали казаки. - Ну как, Васька, будем ли с рыбой? - Будем. Тащите невод, за лещом нонче пойдем. Казаки весело загалдели: - Лещ - рыба добрая. - И сушить и вялить. - И под чарку! Уложили невод, сели на челны и поплыли. Вблизи тони Васюта высадил казаков на берег и приказал, чтобы держали рот на веревочке. Казаки кивнули и молча застыли у камышей. Один из донцов привычно вбил в землю саженный кол с арканом. - Трогай, - кивнул гребцу Васюта. Челн медленно поплыл к заводи, а Шестак начал полегоньку выбрасывать в воду невод. Сперва плыли против течения, потом поперек заводи. Достигнув середины тони, Васюта глянул на верхнюю подбору с мотней. Над водой колыхались черные плуты. Сеть хорошо легла на дно, перекрывая нижней подборой заводь. Над мотней чуть покачивался деревянный бочонок: если много рыбы зайдет в снасть, то бочонок не позволит утянуть подбору в воду. (Плут - поплавок к сетям.) Окружив неводом тоню, Шестак стал приближаться к берегу. Кинул конец аркана казакам. - Тяни, братцы! Казаки потянули. - Тяжело идет. С рыбой, донцы! - выкрикнул Емоха. - С рыбой, - повеселел Деня и оглянулся на Шестака. - А ты страху нагонял. Не един пуд прем. Ай да Васька! Казаки тянули вначале за аркан, а потом ухватились за крылья невода. Шестак стоял на корме и довольно посмеивался. Богатую тоню захватили! Едва тянут казаки. - Ух, тяжко! Уж не сома ли пымали? Дружней, братцы! - кричал Емоха. Показалась мотня из воды. - Боже! -: испуганно ахнул Юрко. - Да мы ж мертвяка словили, станишники! Средь густого клубка трепыхавшейся рыбы торчала черная человечья голова с длинными обвисшими усами. - Да то Секира, братцы! - изумился Нечайка Бобыль. Вытянув мотню на берег, извлекли утопленника из спасти. Нечайка, первый со друг Секиры, сокрушенно закачал головой: - Как же так, донцы? Доброго казака потеряли. Кто ж его сразил, какой злодей в реку кинул? - А может, откачаем? Берись за руки, братцы, - скомандовал Емоха. Казаки принялись откачивать Секиру, а Нечайка все причитал: - Шесть налетий с ним в Поле. Сколь вкупе басурман перебили, сколь горилки выпили. - Уважал горилку казак, - тяжко вздохнув, поддакнул Емоха. - Уважал, донцы. Намедни в кабаке сидели. Бутыль мне задолжал... - Это я-то задолжал? Брешешь, черт шелудивый! - открыв глаза, рявкнул вдруг Секира. Казаки вначале опешили, а затем дружно грохнули, да так, что распугали птицу и рыбу на три версты. Больше всех хохотал Емоха: давясь от смеха, ходил вприсядку, а затем, обхватив руками живот, покатился по траве. - Ну, скоморох! Ну, прокудник! Когда смех начал стихать, казаки обступили Секиру, который с невинным, отрешенным видом сидел на берегу и выжимал красные портки. - Как тебя угораздило? - вопросил Нечайка. - Не все те ведать, - огрызнулся Секира. А было так. Надумал подшутить казак. Взял да скрытно и поднырнул из камышей в мотню. Утонуть Секира не боялся: наловчился подолгу сидеть под водой, да и нож с собой прихватил на всякий случай. На берегу же прикинулся мертвецом. - Нет, ты все ж поведай, поведай, как в мотню угодил? - прицепился Емоха. Но Секира так и отмолчался. Емоха плюнул и позвал донцов разбирать рыбу. Улов оказался отменным: пудов десять леща покидали в лодку-рыбницу. А Васюта тем временем выискивал новую тоню. После полудня казаки варили уху. И вновь здесь верховодил Васюта, бывший тяглый патриарший рыбак с ростовского озера Неро. Варили в больших котлах. Вначале, по совету Шестака, в котлы кидали мелких ершей и окуней. Отварили, вычерпали, а затем в дело пошла рыба покрупней: язи, окуни, налимы. Вновь сварили и вычерпали, а в тот же отвар опустили карасей, щук и лещей. Не забыл Васюта и о приправе: укропе, петрушке, луке... В самый последний момент он набросал в котлы жгучего турецкого перца. По станице духовито пахло ухой. Казаки подходили к котлам, крякали, нетерпеливо поглядывали на Васюту. Но тот не спешил, стоял у котла с деревянной ложкой, деловито, со смаком пробовал душистый отвар, томил казаков. - Пора! - молвил наконец. - Кличьте станичного. Деня побежал за Болотниковым, а все другие с мисками и баклажками тесно огрудили котлы. Явился атаман. Ему первому поднесли дымящуюся миску с ложкой. - Сними пробу, батько. Казаки притихли, застыл Васюта: ежели уха атаману не понравится, не верховодить больше Шестаку у рыбацкого котла. Таков казачий обычай. Болотников хлебнул ложку, другую, выглянул из-под густых кудрей на Васюту, скривил губы. Васюта весь поджался. Все! Сейчас атаман швырнет ложку оземь, и станица поднимет его на смех. - Знатно сварил, дьявол! Васюта распялил рот в ухмылке, а по станице полетели одобрительные возгласы: - С ухой, батько! - Наливай, Васька! - Быть те атаманом! И загулял черпак по котлам! Мигом заполнили миски, достали баклажки с горилкой. Болотников поднялся на бочонок, сверкнула на солнце золотая серьга в левом ухе. Зажав в руке чарку, тихо молвил: - Вначале содругов своих помянем... Славные были казаки. Донцы встали, посуровели смуглые, иссеченные шрамами лица. А Болотников продолжал: - Они погибли в ратном поединке и теперь спят под курганом. Но пусть знают наши содруги верные, что казачьи сабли еще не раз погуляют по татарским шеям. Не ходить поганым по Дикому Полю! - Не ходить, батько! - дружно прокричали донцы. - Не сломить поганым казачьей воли! - Не сломить, батько! Казаки зашумели, замахали обнаженными саблями; что-то могучее и грозное было в их гневных и зычных выкриках. Переждав, когда смолкнет станица, Болотников вновь поднял чарку. - Помянем, донцы! Болотников осушил до дна оловянную чару и спрыгнул с бочонка. Казаки тотчас хлебнули из баклажек и дружно налегли на уху. В Родниковской станице обитало триста донцов. Домовитые казаки жили в куренях, а большинство ютилось в шалашах и землянках, не имея ни кола, ни двора. То была голытьба, самая что ни на есть воинственная и дерзкая вольница, готовая по первому зову атамана пойти хоть на край света, хоть к черту в пекло. Из голытьбы верстались дозоры и разъезды, из голытьбы подбирались казачьи сотни для степных набегов. Прибыл из своего шалаша проспавшийся дед Гаруня. В походы он давно не ходил, однако донцы почитали его за прежние заслуги - и не только в Диком Поле, но и в Сечи, где запорожец провел не один десяток лет. Иван Гаруня был одним из тех казаков, чья острая сабля гуляла и по татарам, и по ногаям, и по турецким янычарам. Много видел за свою долгую жизнь старый казак. Не раз бывал он и станичным атаманом. (Ногаи - поволжские татары. Янычары - турецкие пехотинцы.) Казаки потеснились, усадили Гаруню подле Болотникова. Иван Демьяныч скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами. - Сухо в баклажке, дети. Гаруне протянули сразу несколько баклажек. - Плесни в душу грешную. Гаруня отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус. - Знатная горилка, хлопцы. Достал из штанов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька. В станице "богомерзкое зелье" курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки. Устим Секира, сидевший обок с Мироном Нагибой, молвил с подковыркой: - Ну что, есаул, добра ли горилка? Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак! Недавно Нагиба дюже провинился. В пролетье набежала на Родниковский городок малая татарская рать в триста сабель. Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Мирон Нагиба, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки. А чуть свет вновь набежали татары, но Мирон Нагиба, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь. Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день попивали горилку. Мирон удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов. Таем же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь. Учуют - и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут. А могло быть и того хуже: в куль - и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на Родниковскую станицу вновь не напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой. Круг сказал: - Лихо бился Нагиба. Допустить к чаре. Теперь Мирон Нагиба весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки. Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках. Устим Секира, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Болотникову: - Дозволь слово молвить, атаман? - Молви, Секира. Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза. - Аль приспичило, Секира? - загоготал Емоха. - Приспичило, братцы. Ой, пузу мому тошно! - Никак рожать собрался. - Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный! - Так избавься, Секира! - Пытал, братцы. Сидит!.. А ну послухай, Бобыль. Нечайка подошел, приложил ухо к животу. - Сидит, донцы! - Во! Чуете, братцы. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! - пуще прежнего заорал Секира. К нему подошел Емоха, ткнул в пуп рукоять сабли. - Дай вызволю. - Не! Черт сабли не боится. - А чего ж он боится? Секира картинно подбоченился, крикнул задорно: - А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится? - Горилки, - изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня. - Горилки!.. Горилки! - громогласно понеслось по станице. Секира молитвенно воздел руки к небу. - И до чего ж разумное войско у тебя, господи! Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову. - Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело. Так в погребе же последний. - Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить? Секира пал на колени, сотворил скорбную рожу. - Избавь от нечистого, батько! Болотников рассмеялся, обратился к кругу: - Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны? - Избавить, батько! - рявкнуло воинство. - Кати бочку, Секира! - махнул рукой атаман. До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни... А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов. ГЛАВА 3 РАЗДОРЫ Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Емохи, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной. - Что он лопочет? - спросил Болотников. - Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, - пояснил толмач. - Дерзок ордынец. Емоха вновь подступил к татарину с саблей. - Не пора ли к аллаху отправить, батько? - Аллах подождет, Емоха, - остановил его Болотников. - Нам татарский умысел надобен. Неспроста юртджи в Поле лезли. - А может, на огне его поджарить? - Этот и на огне не заговорит. Болотников прошелся по куреню. Упрям ордынец! Свиреп, отважен, и погибель ему не страшна. - Уведи его пока, Емоха, и покличь мне старшину. Вскоре в курень явились старшина - пятеро выборных от круга. Среди них был и Гаруня. - Нужен совет, донцы, - приступил к делу Болотников. - Ордынец уперся. Ничего не скажет он и под пыткой. Как быть? Казаки не спешили: атаман ждет от них разумного совета. Первым заговорил домовитый станичник Степан Нетяга, пожилой казак лет пятидесяти. - Дозоры молчат, атаман. Татар в степи нет. Мыслю, пока нам нечего опасаться... А поганого посади в яму, и не давай ему ни воды, ни пищи. Не пройдет и двух дней, как он все выложит. Выборные согласно закивали головами, один лишь Гаруня окаменело застыл на лавке. - А ты что молвишь? - обратился к нему Болотников. - Нельзя мешкать, хлопцы. Лазутчики зря к заставам не полезут. Надо, чтобы поганый заговорил немедля. - Но татарин и под пыткой ничего не выдаст, - пожал плечами Нетяга. - Выдаст... Выдаст за деньги. Надо отдать поганому часть нашего дувана. Не было еще татарина, чтобы на золою не позарился, - проговорил Болотников. (Дуван - добыча.) - Дуван... поганому?! - вскинулись выборные. - Не дело гутаришь, атаман. Дуван мы большой кровью добывали. Сколь добрых казаков за него положили. И теперь выкинуть басурману? - осуждающе высказал Нетяга. - Не дело? - посуровел Болотников. - А дело будет, коли Орда на Русь хлынет. Ежели мы разгадаем помыслы татар, то успеем упредить все засечные крепости. И тогда спешно соберется рать. Соберется и достойно встретит поганых в Поле. Ни один ордынец не погуляет по Руси. Так неужель своих полтин пожалеем? - Добро гутаришь, атаман, - молвил Гаруня. - На что казаку злато? Был бы конь, степь да трубка. Нехай берет злато татарин. Он его повсюду рыщет, он за него и башку потеряет. Нехай! - Знатно молвил, Гаруня. Знатно. - Так ли, донцы? - Так, атаман, - согласилась старшина. Однако Болотников заметил, что Нетяга кивнул неохотно: жаден был казак на деньги. Подняли из подполья окованный медью сундук, отомкнули замок, откинули крышку. Резанули глаза самоцветы, золотые кубки и чаши, серьги, перстни и кольца, подвески и ожерелья. - Добрая казна, - крякнул Емоха. Степан Нетяга молча ткнулся на колени и запустил руки в дорогие каменья; пальцы его слегка дрожали. - Богат, богат сундук, станишники. - Тьфу! - равнодушно сплюнул Гаруня, едко дымя люлькой. - Бабам на побрякушки. Болотников отсыпал в карман три горсти золотых монет и горсть самоцветов. - Поди, хватит поганому? - А не лишку? - насупился Нетяга. - В самый раз. Ордынец на малое не польстится. Спускайте сундук, други. Болотников приказал привести толмача и татарина. Когда тот появился в курене, Иван высыпал на стол золото и каменья. - Вот твоя добыча, поганый. Глаза татарина алчно загорелись. Такой добычи он не мог бы взять даже в самом удачном набеге: не так уж и много оставалось в чувале после хана, темников и сотников. А на эти самоцветы и деньги он заведет себе табун лошадей и стадо баранов. У него будут новые юрты и много юных красивых жен. (Темник - военачальник, командующий туменом.) Ордынец метнулся к столу и начал было сгребать добычу в карман, но на его ладонь опустилась тяжелая рука Болотникова. - Не торопись, поганый. Вначале об Орде поведай. Что замыслила она противу Руси? - Я все скажу, иноверец. Через десять дней всемогущий хан Казы-Гирей сотрет с лица земли все ваши порубежные города и пойдет к Москве. Он сожжет вашу столицу и положит к своим ногам Русь. - Замолчи, собака! - подскочил к татарину Емоха, выхватив из ножен саблю. Но Болотников остановил его движением руки. - Не ярись. Сядь! - сохраняя спокойствие на лице, произнес он. Емоха опустился на лавку, а Болотников встал подле татарина. - Много ли у Казы-Гирея туменов? - Много, урус. Пятнадцать темников съехались в Бахчисарай. - А что юртджи искали в степи? - Дороги для ханскою войска. - Что еще? - Мы хотели узнать, велика ли рать урусов стоит на засеке. Нам нужен ясырь. (Ясырь - невольник, пленный.) - Погнался за ломтем, да хлеб потерял, - усмехнулся Болотников. - В ясырь-то сам угодил. Забирай свою добычу. Татарин проворно подмел со стола самоцветы и золото, шагнул к Болотникову. - А теперь отпусти меня в степь, урус. - В степь ты уйдешь позднее, когда пойдет на Русь войско Казы-Гирея. А покуда посидишь у нас в полоне. Иван выехал в Раздоры с Васютой, Юрко и Секирой. Спешно гнали по степи коней: надо было как можно быстрее доставить весть главному казачьему городу. Мимо, через каждые две-три версты, мелькали сторожевые курганы; на вершинах их стояли казачьи посты и зорко вглядывались в степь. Тут же, у подножий курганов, разъезжали конные станичники, готовые по первому приказу дозорного скакать в засечную крепость. От Родниковской заставы до казачьей столицы - более двадцати верст. Гнали лошадей без передышки, и вот за холмами показались Раздоры, обнесенные высоким земляным валом и дубовым частоколом. Крепость имела двое ворот и несколько деревянных башен с караулами. С трех сторон Раздоры окружал глубокий водяной ров, а с четвертой - крепость защищал Дон. Степные ворота были закрыты: они распахивались лишь в день выхода казачьего войска в набег или для отражения кочевников. Обогнув крепость, поскакали к Засечным воротам. Через ров был перекинут легкий мост на цепях, который в любой момент мог подняться к башне и перекрыть ворота. Караульные, заметив за кушаком Болотникова атаманский бунчук, не мешкая, пропустили казаков в крепость. (Бунчук - символ власти, имеет вид длинной трости с шаром, под которым прикреплялись волосы из конскою хвоста.) - У себя ли атаман? - придерживая лошадь, спросил Иван, зная, что атаман Васильев часто выбирался в степь на охоту. - В курене. Аль с худыми вестями? - спросил дозорный. Но Болотников уже не слышал: огрев плеткой коня, он помчал к атаманскому куреню. Возле просторной и нарядной избы Богдана Васильева прохаживались двое казаков с саблями и пистолями за синими кушаками. Иван спрыгнул с коня и ступил к крыльцу, но караульные дальше не пропустили. - Спит батька. Нельзя! Болотников повел широким плечом - казаки отскочили в сторону. - Не до сна, други. Взбежал на крыльцо, пнул ногой дверь. - Куда? Куда, чертов сын! - закричали караульные, но Болотников уже входил в горницу. Васильев почивал на широкой лавке, громко храпя на весь курень. Иван потряс его за плечо. - Проснись, атаман! Васильев, позевывая и потягиваясь, поднялся. - Чего прибыл, Болотников? - Поймали юртджи, атаман. - Юртджи?.. Что доносит лазутчик? - Через десять дней Казы-Гирей выйдет из Бахчисарая. Намерен двинуть пятнадцать туменов к Москве. Лицо Васильева стало озабоченным, в темных глазах застыла тревога. - Не сбрехал лазутчик? - Не сбрехал. Васильев грохнул по столу тяжелым кулаком. - Не сидится хану! Распахнул оконце, окликнул караульного: - Ромка! Зови Гришку Солому. Немедля зови! Вскоре прибежал дюжий казак в зеленом кафтане и в рыжей овчинной шапке. - Слушаю, атаман. - Посылай своих молодцев в засечные города с вестями. - Татары, батько? - Татары, - кивнул атаман и передал ему известие Болотникова. - Отправляй немедля. И чтоб стрелой летели! Солома выскочил из избы, а Васильев обеспокоенно заходил по горнице. С Казы-Гиреем шутки плохи: воинственный хан, коварный. Биться с ним нелегко. Если он выступит со всеми туменами, то сторожевые городки будут разорены и уничтожены. Большая опасность угрожает и Раздорам. В крепость можно стянуть лишь пять тысяч казаков. У Казы же Гирея в тридцать раз больше. Силы неравны, выходить с таким войском в поле нельзя, придется обороняться в крепости и выдерживать натиск ордынцев, пока не подойдет от Засеки порубежная рать с московскими воеводами... Да и пойдет ли царское войско? Борис Годунов недоволен низовыми казаками. Не воспользуется ли он крымским набегом, чтобы кинуть в лапы Казы-Гирея бунташную казачью столицу? Васильев вновь подошел к окну. - Ромка! Кличь старшину! Глянул на Болотникова - грузный, крутоплечий, насупленный, подавленный недоброй вестью. - Как с оружием в станице? - Сабли при казаках, а вот зелья и самопалов маловато. - И у меня не густо... А с хлебом? - Худо, атаман. Станица на Волгу идти помышляет. - Опять на разбой? - А чего ж казакам остается? Годунов нас хлебом не жалует. С голоду пухнуть? Васильев ничего не ответил, лишь еще больше наугрюмился. А тем временем в горницу вошли старшины - семеро выборных казаков от раздорского круга. Среди них был Федька Берсень, чернобородый, сухотелый есаул лет под сорок; на широких плечах его - алая чуга, опоясанная желтым кушаком, за опояской - два коротких турецких пистоля с нарядными рукоятями в дорогих каменьях. Увидев в курене Болотникова, Федька поспешно шагнул к нему, стиснул за плечи. - Ну как родниковцы поживают, станичный? Не всю еще горилку выпили? Глаза приветливые, веселые. Рад Федька земляку, почитай, полгода не виделись. Рад и Болотников раздорскому есаулу: как-никак, а оба из одной вотчины, когда-то вместе у князя Андрея Телятевского за сохой ходили. - Присаживайтесь, - показал на лавку Васильев. - Гутарь, Болотников. Иван поведал старшине о пленном татарине. Писарь Устин Неверков, едва выслушав до конца Болотникова, вскочил с лавки. - Не зря запорожцы из Сечи доносили. Собирает орду Бахчисарай, копит войско. Казы-Гирей уже три года не ходил в большой набег. Когда это было, чтобы хан на пуховиках отлеживался? Верю я лазутчику. Не сбрехал! - И я верю, атаман, - кивнул Федька Берсень. - Волк долго в логове не усидит. Надо готовить к бою крепость. - Собирай в Раздоры станицы, Богдан Андреич, - молвил третий из старшины - Григорий Солома, степенный казак с каштановой бородой. - Добро. Но то решать кругу, - сказал Васильев и позвал из сеней Ромку. - Беги на майдан и бей сполох. Старшины потянулась из атаманского куреня, а Берсень вновь подошел к Болотникову, подхватил под руку и повел к своей избе. - Покуда казаки сходятся, пропустим по чаре. Курень Федьки стоял неподалеку от майдана, откуда уже начади доноситься частые, звонкие удары сполошного колокола. В Раздорах многие казаки жили семьями, имел жену и Федька Берсень. - Агата! Встречай дорогого гостя! - закричал еще с базу есаул. Агата, услышав зычный голос мужа, тотчас выскочила на крыльцо; молодая, синеглазая, увидела Ивана, зарделась, поясно поклонилась. - Милости прошу, Иван Исаевич. Берсень ухмыльнулся: давно догадывался, что женке нравится чернобровый, статный Болотников. Догадывался и втайне посмеивался над своей половиной. - Собери-ка что-нибудь, Агата. Женка метнулась на баз, казаки же присели к столу, пытливо глянули друг на друга. - Как в есаулах ходится, Федор? - По-всякому, брат. Не шибко любит меня Васильев. Грыземся. - Отчего ж так? - А ты будто не ведаешь? Васильев за домовитых горой, а они мне поперек горла. Возьми нашего писаря Неверкова. Ух, хваткий мужик! Глянь, какие хоромы себе отгрохал, глянь в окно. Зришь? Укрыл у себя десятка два холопов и боярится. А сам Васильев? Один дьявол ведает, сколь у него беглых. Кто на конюшне, а кто в степи табуны пасет да сено косит. - А чего ж беглые мирятся? У меня того в станице не заведено. - У тебя. Сказал тоже. Ты на дозоре, станица твоя в степь выдвинута. А тут, брат, домовитые жирком обрастают. Сидят себе в куренях да меды попивают. Им по сторожам не ездить, с татарином не биться... А беглые. Что беглые? Они и тому рады. Упрятались от бояр и малым куском довольны. Привыкли на господ спину гнуть, вот и пользуются их смирением домовитые. Не всякий мужик казаком рожден. А мне от того тошно, тошно, Болотников! На Дону не должно быть холуев. Вошла Агата. Поставила на стол вина и закуски. - Угощайтесь. Казаки выпили по чарке и вышли на баз. Со всех улиц и переулков тянулись к майдану густые толпы донцов. - Пошто сполох? - Зачем собирает атаман? - О чем будет круг, братцы? Но никто ничего не ведал, теряясь в догадках. Вскоре казаки запрудили огромный майдан. Мелькали зипуны, кафтаны, чуги, казакины. Многие пришли на площадь без шапок и голые до пояса, но никто не забыл в курене своей сабли. Казак без сабли - бесчестье кругу. Пришли к майдану и молодые парни-донцы, не принятые еще в казаки. Они толпились в сторонке: быть на кругу им не дозволялось. Их удел - ждать своей поры, когда проявят себя в степи и покажут удаль в злой сече с ордынцами. А сейчас они с любопытством вытягивали шеи и чутко прислушивались к выкрикам с майдана. В куренях остались одни женщины; они стайками собирались на опустевших базах, ожидая прихода мужей. Ни одной из них нельзя было показаться в казачьем кругу, то было бы великим поруганием всему войску донскому. Год назад казачка Ориша прибежала на круг за мужем; добралась до самого помоста, где стоял атаман со старшиной; нашла у деревянного возвышения своего казака и потянула за собой с круга. - Поспеши, Сашко! Кобыла жеребится! Круг порешил: высечь дерзкую женку арапником, а казака Сашко выдворить с майдана. Сашко заупрямился, но атаман веско изрек: - Твоя баба - тебе за нее и ответ держать. Прочь с круга! - Прочь! - дружно поддержали донцы... Васильев взошел на помост, за ним поднялись Федька Берсень, Устим Неверков и остальные старшины. Васильев оглядел гудящий майдан, вскинул над головой атаманскую булаву, и донцы притихли. - Братья-казаки! Дозвольте слово молвить! - Гутарь, атаман! - Дошла в Раздоры худая весть. Хан Казы-Гирей собирается всей ордой выступить из Бахчисарая. Хан жаждет добычи! Сказан несколько слов и замолчал, шаря глазами по застывшим лицам казаков. - Далече ли собрался Гирей? - выкрикнул один из донцов. - К Москве, братья-казаки, - ответил Васильев. - К Москве? Вот и нехай его Годунов встречает! - зло воскликнул все тот же донец. - Верна-а-а! - пьяно качаясь, протяжно прокричал другой казак. - Годунов наших собратов на кол сажает. Не пойдем за Годунова! - Чушь несешь! Не о Годунове сейчас речь, - отделился от старшины Федька Берсень. - Казы-Гирей мимо Раздор не пройдет. Какой же он будет воин, коль позади себя целую вражескую рать оставит? Хреновина! Казы-Гирей не впервой на Русь ходит. Он кинется всей ордой. - Есаул дело гутарит, - поддержал Берсеня атаман. - Хан зол на Раздоры. Припомните, донцы, сколь раз мы тревожили его кочевья? Сколь табунов у хана отбили? Сколь дувана в улусах взяли? - Зачем считать, батька? - прервал атамана стоявший подле Болотникова длиннющий полуголый казак с отсеченным ухом. - Поганые на нас ходят бессчетно. Разве мало от них урону? Разве мало станиц они в крови потопили? - Немало, казаки, - мотнул головой Васильев. - Немало мы лиха от поганых натерпелись. А ноне новое лихо идет. Пятнадцать туменов собрал Казы-Гирей в Бахчисарае. Как будем татар встречать, донцы? - А сам-то как мекаешь, атаман? - вопросил Григорий Солома. - Погутарили мы со старшинами. В поле выходить не будем, не устоять нам противу всего ханского войска. Соберем станицы в Раздоры и примем осаду. - Выдюжим ли, батька? - Выдюжим, донцы. Крепость добрая, отсидимся. А там, глядишь, и засечная рать поспеет. Тогда ударим вкупе и наломаем бока поганым. Так ли, донцы? - Так, атаман! - Кличь станицы в Раздоры! - Примем осаду! Васильев постоял, послушал и ударил булавой по красному перильцу. - Так и порешим, донцы! Атаман и старшины начали было сходить с помоста, но их остановил громкий возглас казака, прискакавшего к майдану от Засечных ворот: - Погодь, батька! Царев посол-боярин в гости прибыл. До тебя, батька, просится! Васильев приказал: - Проводи боярина в мой курень. Федька Берсень недовольно глянул на атамана и вновь взбежал на помост. - Пошто в курень? А не лучше ли здесь послушать царева боярина? На круг его, донцы! - На круг! - дружно воскликнули казаки. По лицу атамана пробежала тень: хотелось погутарить с послом с глазу на глаз. Но теперь уже поздно, против круга не попрешь. - Сюда боярина! Вскоре к майдану подъехал посольский поезд - крытый возок и несколько груженых подвод в окружении полусотни стрельцов в голубых кафтанах. Из возка сошел на землю царев посол в долгополой бархатной ферязи. То был московский боярин Илья Митрофаныч Куракин - полнотелый, среднего роста, с крупным мясистым носом. Приосанился, посмотрел на казаков без опаски. - Где тут ваш атаман? - Я атаман, - дурашливо подбоченился Секира и, выпятив грудь колесом, покручивая черный ус, шагнул к боярину. - Рожей не вышел, - буркнул Куракин. - А чем моя рожа плоха? - Холопья твоя рожа. Не мельтеши! Глаза Секиры сердито блеснули. - Угадал, боярин, холопья. Когда-то у князя Масальского на конюшне навоз месил. А ноне вот казак, и шапку перед тобой не ломаю. Кланяйся мне! - Прочь, смерд! - ощерился Куракин. - Прочь, голь перекатная! - Братцы! - вскинулся Секира. - Боярин нас смердами лает! Собьем спесь с боярина! Казаки озлились, тесно огрудили Куракина. Секира подскочил к боярину и сорвал с его головы высокую горлатную шапку; напялил на себя и вновь подбоченился. Куракин весь так и зашелся от неслыханного оскорбления. - Рвань!.. В железа пса! - Казака в железа? Секира сверкнул перед лицом Куракина саблей. - Стрельцы! - взревел боярин. Стрельцы заслонили Куракина, замахали бердышами. И быть бы кровопролитию, да атаман не позволил. Перекрывая шум, закричал: - Стойте, донцы! Остыньте! Послов не трогают! Дорогу боярину! Казаки нехотя расступились, пропуская боярина к помосту. Васильев молвил миролюбиво: - Ты уж прости мое войско, боярин. Горячий народец. - Не прощу! - затряс посохом Куракин. - Не токмо мне - государю хула и поруха. То воровство! - Здесь те не Москва, боярин. Не ершись, - спокойно, но веско произнес Федька Берсень. Куракин глянул на казака, на взбудораженный круг и будто только теперь понял, что он не у себя на Варварке, а в далекой степной крепости с гордой, необузданной казачьей вольницей. И это его несколько остудило. - Отдайте боярину шапку! - приказал Васильев. Секира нехотя снял дорогую боярскую шапку, и она, под улюлюканье и насмешливые выкрики донцов, поплыла к помосту. - Прости, боярин, - вновь промолвил Васильев, возвращая Куракину горлатку. Тот поперхнулся, побагровел и осерча нахлобучил шапку. Васильев указал Куракину на помост. - Прошу, боярин. Куракин не спеша поднялся перед тысячами устремленных на него усмешливых глаз. Никогда еще боярину не приходилось держать речь перед таким многолюдьем. Площадь кишмя кишит. А лица! Разбойные, наглые, дерзкие, никакого тебе почитания, так и норовят охальным словом обесчестить. Смутьяны! Вспомнились слова думного дьяка Посольского приказа Андрея Щелкалова: - Путь твой будет нелегок, Илья Митрофаныч. Нижние казаки на Дону своевольны. Особо не задирайся, но и государеву наказу будь крепок. Не давай Раздорам спуску. Пусть ведают - то земля великого государя, и он на ней бог и судья. Держись атамана Богдана Васильева. Был от него человек. Атаман хочет жить с Москвой в мире и помышляет призвать казаков на службу государю. "Призовешь таких, - невольно подумалось Куракину. - Крамольник на крамольнике. На дыбе бы всех растянуть. Сам бы кнутом отстегал каждого". - Гутарь, боярин! - поторопил Берсень. - Гутарь! - потребовал круг. Куракин оглянулся на Васильева. - Придется говорить, боярин. Теперь с круга не отпустят. Куракин вытянул из-за пазухи бумажный столбец с царскими печатями, сорвал их, развернул грамоту и принялся нараспев читать: "От царя и великого князя Федора Ивановича, всея великий и малыя и белыя Русии самодержца, в нашу отчину Раздоры низовым донским атаманам..." - Давно ли Раздоры московской вотчиной стали? - дерзко перебил боярина Федька Берсень. - Нет, вы слышали, донцы? - Слышали, Федька! Не согласны! - То казачья земля! - Брешет посланник! Не мог царь так отписать. То бояре в приказе настрочили! Чем больше кричали казаки, тем больше наливалось кровью лицо Куракина. - Замолчите, злодеи! На грамоте царевы печати! Но визгливый голос боярина утонул в недовольном реве вольницы. Атаман с досадой поглядывал на Берсеня. "И чего лезет? Кто в Раздорах атаман - я или Федька? Дело дойдет до того, что казаки побьют государева посланника". Застучал булавой о помост. - Уймитесь, братья-казаки! Дайте гутарить боярину! Круг мало-помалу утихомирился. Но разгневанный Куракин уже не мог читать грамоту: кудреватые буквы плясали в глазах. Свернул столбец и запальчиво передал царев наказ своими словами: - Повелел великий государь в верховые городки и на Волгу разбоем не ходить, азовских людей не теснить, дабы жить царю в дружбе и мире с турецким султаном. А еще повелел вам великий государь беглых холопей и крестьян у себя на Дону не принимать и не укрывать, а тех, что сейчас на Дону и в городках упрятались, немедля выдать прежним владельцам... - Буде, боярин! То Бориски Годунова присказка. Много наслышаны, - вновь оборвал посланника Федька Берсень. - Чуете, донцы, как нас в капкан заманивают? На Волгу - не ступи! Азовцев - не задорь! Беглого мужика - в железа и к боярину! Хотите так жить? И вновь забушевало казачье море: - Не хотим, Федька! - Азовцы каждо лето войной ходят! В полон донцов берут! - Туркам в неволю продают! Ужель обиды терпеть? - Ходили и будем ходить! Не удержался и Болотников. Закипел. Протолкался к самому помосту и встал супротив посла, опустив тяжелую руку на серебряный эфес сабли. - Ты вот что, боярин. Ты на нас оковы не надевай! Хватит с нас и былой неволи. Вот так натерпелись! - чиркнул ребром ладони по шее. - О беглых тут кричишь. А мы здесь все беглые, все из-под боярского кнута бежали. Но теперь господам нас не достать. Кишка тонка, боярин! Ни один беглый с Дона не уйдет. А коль силой сунетесь - головы посрубаем! Так Бориске Годунову и передай. Не быть на Дону боярской неволе. - Не быть! - взметнулись над головами тысячи сабель. К Куракину метнулся Васька Шестак; выхватил бумажный столбец, скомкал и бросил в круг. Грамоту подхватил Устим Секира и, не долго думая, подбежал к боярскому возку и сунул царев наказ под рыжий кобылий хвост. Круг так и взревел от неудержимого хохота, а Куракин охнул и что-то беззвучно зашлепал губами. Слепая, клокочущая ярость исказила его лицо. Попытался что-то выкрикнуть, но спазмы перехватили горло. Васильев, поняв, что казаки теперь и вовсе не будут слушать боярина, высоко взметнул над головой булаву. - Кончай круг, донцы! Васюта, Юрко и Секира направились к кабаку. Болотников предупредил: - Шибко не напивайтесь. Позаутру в станицу тронем. - На ногах будем, батько, - весело заверил Секира. Берсень повел Болотникова в свой саманный курень. Был возбужден, всю дорогу сердито выплескивал: - Годунова проделки. Хочет казаку петлю накинуть. Не угомонился Федька и у себя за столом. Опрокидывал чарку за чаркой и все так же сердито гутарил: - Годунов нас, как волков, обложил. Ни проходу, ни проезду. Сунулись как-то в верховые городки за товаром - не пропустили. На годуновские заставы наткнулись. От ворот поворот. Это нас-то, казаков? Нас, кои от поганых и янычар Русь заслоняют? Нет, ты чуешь, Иван? - Чую, Федор. Годунов лишь верховых служилых жалует, тех, что волю на хомут сменяли. - Воистину на хомут. Слышал: в Ельце, Воронеже и Курске казаков вынудили на государя ниву пахать. Казаков! - И в Осколе десятинная пашня. Весной десяток казаков в станицу прискакали. Сбежали из Оскола. Не захотели сохой степь ковырять. Так их было в острог, едва на дыбе не растянули. Добро, из крепости удалось выбраться, а то бы гнить в застенке. Вот как служилых зажали, - хмуро проронил Болотников. (Назначение десятинной пашни - производство хлеба на южных окраинах Руси, продажа его на деньги и выдача денег городовым служилым людям и казакам порубежных крепостей. Превращая земли, принадлежавшие местному населению, в государеву десятинную пашню и облагая служилых своеобразной барщиной в виде обработки этой пашни, правительство Годунова выступало в своей политике по отношению к населению южных районов как выразитель интересов класса феодалов-крепостников, и эта политика, несшая служилым людям русского Поля феодальный гнет и насилие, не могла не вызвать со стороны населения этих районов недовольства крепостническим государством.) - Не всех. Много лизоблюдов развелось да прихлебателей боярских. Годунова доброхоты! Им и деньги, и хлеб, и оружие. - А нам, низовым, лишь брань да угрозы. Ни зипуна, ни зелья, ни хлеба. Как хочешь, так и крутись. Так ужель нам по куреням сидеть? - Не станем сидеть! - Не станем, Федор. Саблей зипуны добудем! Оба разгорячились, зашумели. В горницу вошла Агата. Поставила кувшин на стол, молвила с улыбкой: - На весь баз крик подняли. Лучше бы песню спели - Не до песен, женка. Сгинь! - прикрикнул Федька. Но Агата не "сгинула". Уселась рядом с Берсенем, коснулась мягкой ладонью его кучерявой головы. - Не гони. Я тебя, почитай, и не вижу. То в степи, то на майдане. Не домовитый ты, Федор. Все тебя куда-то носит. - А я перекати-поле, женка, - смягчил голос Берсень, Придвинул к себе кувшин, налил в деревянный ковш холодного квасу, жадно выпил. - Перекати-горе ты, - вновь улыбнулась Агата. - И зачем только меня с засеки сманил? Оглянулась на Болотникова, при этом в больших синих глазах ее блеснули ласковые искорки. - Помнишь, Иван, как он меня улещал?.. Кочетом ходил. Оседло-де жить буду. А что вышло? И десяти седмиц вместе не побыли. Нужна ли ему жена? Он давно ее на коня променял. А ведь на засеке иное гутарил. Помнишь ли, Иван? ГЛАВА 4 ЛЕСНАЯ ЗАСЕКА Болотников встретился с Федькой Берсенем в то самое лето, когда они с Васютой Шестаком, бежав от боярской неволи, доплыли на купеческом насаде до Тетюшей. Но дальше плыть не довелось: в городе Иван столкнулся с торговым человеком князя Телятевского. То был приказчик Гордей, прибывший в Тетюши с княжьими товарами. ...Болотников неторопливо тянул из медной кружки сбитень, когда к нему вдруг шагнул черный дородный мужик. Лицо округлое, глаза пронырливые, пушистая борода до ушей. На мужике суконный кафтан, опоясанный зеленым кушаком, и сапоги из мягкой, дорогой юфти. - Так вот ты куда убег, Ивашка... Ну здорово, здорово, страдничек. Не признаешь? Болотников вгляделся в мужика; где-то он видел это лицо. Но где? Уж не в Москве ли боярской? Молча допил сбитень, отдал деньгу и кружку походячему торговцу и вновь зорко глянул на мужика. Но припомнить так и не смог. - Не ведаю тебя. - Не ведаешь, стало быть... Аль в бегах-то память отшибло? А я вот тебя сразу признал. Как такого молодца не приметить? - Не петляй, - насупился Болотников. - Сказывай толком или проходи мимо. - Ишь, какой ловкий, - ухмыльнулся мужик и цепко ухватил Ивана за рукав кафтана. - Пошто мимо, милок? Тебя, чать, князь ждет не дождется. "Княжий приказчик!" - наконец-то вспомнил Болотников. Когда-то он видел Гордея на московском подворье Телятевского. - Эгей, служилые! Хватай беглого! Болотников двинул Гордея в мясистый подбородок, и тот отлетел к лавке. Иван же метнулся в густую толпу. - Стой! Куды-ы-ы! - рявкнули стрельцы, но Болотников затерялся среди посадских. Запетлял по слободам, а затем выбрался на откос и споро зашагал к насаду. Поманил Васюту. - Уходить надо, друже. - Как уходить? - беззаботно переспросил Васюта. - Купец не забижает, поплывем до Астрахани. - Приплыли, друже. На торгу с приказчиком Телятевского повстречался. Теперь меня стрельцы ищут. - Худое дело, - обеспокоенно протянул Васюта, но, глянув на купеческое судно, оживился. - Так то в городе. Пущай себе ищут, а мы в насаде побудем. - Пустое речешь, друже. Тут нам еще два дня торчать. Когда-то купчина с торгом распрощается. А у Телятевского приказчики не дураки, все суда со стрельцами обшарят. Не отсидеться нам в насаде. Так что поспешим, друже. - Куда ж пойдем, Иванка? - Покуда Волгой, а потом в леса свернем. Шли Волгой с версту, а когда миновали слободы, тянувшиеся вдоль реки, то выбрались на крутой, обрывистый берег. Постояли недолго, любуясь открывшимися далями. - Прощай, Волга-матушка. Авось еще и свидимся, - негромко произнес Болотпиков. Углубились в лес; было тихо и сумеречно, солнце едва пробивалось сквозь густые, лохматые вершины. Духовито пахло смолой, хвоей и травами. - Экая тут глухомань. Не закружить бы, - молвил Васюта. - Выберемся. Здесь леса не такие уж и великие. Глухомань, поди, кончится. - Так не сбиться бы. - Не собьемся. Солнца не видно - по деревьям пойдем. На них приметы верные. Примечай зорче. На шестой день пути нежданно-негаданно наткнулись на огромный лесной завал. Повсюду, насколько хватало глаз, торчали срубленные деревья; на высоченных, в рост человека, пнях лежали суковатые ели и сосны, обращенные вершинами на солнцепек. - Чудно, - хмыкнул Васюта. - Кто ж так деревья рубит? Глянь, Иванка, какие пни. Не менее сажени, надумаешься срубить. И деревья зачем-то на пни подняли. К чему вся эта канитель? Ты чего-нибудь разумеешь? Болотников отмолчался: он не знал, что и ответить Васюте. Лесной завал был и в самом деле необычен. Пни-надолбы и поваленные верхушками вперед сосны и ели составляли непроходимую полосу, через которую ни конному, ни пешему не пробраться. Но кому такой завал понадобился? Уж не разбойной ли ватаге, которая, возможно, шастает по этим дремучим лесам? Но уж больно велика заграда. Ого-го сколько тут мужиков надо! Едва ли ватага примется за такое тяжкое дело, тут чуть ли не на версту лес вырублен. - Обогнем, - сказал Болотников. Пошли вдоль завала, а когда он кончился, то перед ними вдруг предстал крепкий, высокий частокол из толстенных сосновых бревен. - Крепостица! - удивленно присвистнул Васюта. - Это в такой-то глуши. Да кто ж обосновался здесь? Не успел Васюта проговорить, как с крепостицы послышались звонкие удары сторожевого колокола, видимо, незнакомых людей приметил дозорный. За частоколом раздался чей-то выкрик, заскрипели окованные медью ворота. Из городка высыпал десяток воинов в кольчугах. Васюта попятился в лес, но Болотников продолжал стоять на месте. - Кто такие? - громко вопросил один из воинов. - Странники, - коротко отозвался Болотников. - А может, лазутчики вражьи? А ну вяжи их, ребята! - Пошто вязать? Сами пойдем. Айда, Васюта. Васюта вышел из леса, но ступил к крепости с неохотой. Угрюмо подумал: "Иванка на рожон лезет. Один бог ведает, что это за люди. Тут недолго и башку потерять". Воины окружили парней и повели в крепость. Болотников шел спокойно и с любопытством разглядывал деревянный городок, усеянный приземистыми сосновыми срубами. Посреди крепости высился дубовый храм со шлемовидными куполами и шатровой звонницей. - Куды поведем, Тереха? В пытошную аль к воеводе? - спросил вожака-десятника шедший подле Болотникова воин. Тереха еще раз оглядел парней, почесал загривок и порешил: - Успеют в пытошную. Пущай допрежь сотник опросит. Вскоре Болотников и Васюта предстали перед огненно-рыжим бородачом в суконном темно-синем кафтане с золотыми петлицами. Был он плотен, с коротким приплюснутым носом и с острыми цепкими глазами, которые не просто смотрели, а буравили, пронизывали насквозь. - Что делали на засеке, милочки? - прищурив колючие глаза, вкрадчиво вопросил сотник. - А ничего не делали, - пожал плечами Болотников. - Шли себе - и вдруг завал. - Не шли, а таем пробирались. Добры люди по дороге ходят, вы же засеку доглядывали и воровской умысел держали. - Навет, батюшка, шли мы с чистыми помыслами. Клянусь богом! - размашисто перекрестился Васюта. - Полно, полно, милок. Оставь бога в покое. Лихие вы людишки. Небось, засеку норовили спалить? Поганым продались! Голос сотника загремел по Воеводской избе, а глаза стали еще более злыми и ехидными. - Напраслину несешь, сотник. Ужель за врагов нас принял? - резко бросил Болотников. - А про то кнут сведает. В пытошную лазутчиков! Караульные вытолкали парней из Воеводской и потянули в застенок. "Вот и дошли до Поля", - с горечью подумал Болотников. Васюта шел понурив голову. Глядел в гривастый затылок Терехи и так же с угрюмой обреченностью раздумывал: "Отгуляли. От Багрея вырвались, от стрельцов ушли, а тут сами под топор сунулись". Впереди показался вершник в нарядной одежде. На всаднике - охабень зеленого бархата, с отложным воротником, шитым красным шелком и тонкими серебряными нитями; полы опушены бобром и низаны мелким жемчугом. Под охабнем виднелся малиновый кафтан, опоясанный желтым кушаком с кручеными кистями в бисере. За кушаком - чеканный пистоль с короткой рукоятью в дорогих каменьях. (Охабень - длинная и широкая старинная верхняя одежда в виде кафтана с четырехугольным отложным воротником.) Воины посторонились, толкнули парней к обочине, сияли шапки. - Здрав будь, воевода! - Здорово, молодцы! Кого ведете? - Да вот у засеки пымали. В пытошную, Тимофей Егорыч. Болотников глянул на воеводу, и глаза его изумленно поползли на лоб. "Бог ты мой! Да это же..." - В пы... Воевода поперхнулся. Спрыгнул с копя и торопливо шагнул к Болотникову. - Иванка!.. Вот так встреча! Обернулся к воинам. - Отпустить! То мои люди. Наступил черед удивляться караульным. Растерянно захлопали глазами, а воевода громко повелел: - Ступайте! Все ступайте! Караульные обескураженно повернули вспять, а воевода крепко обнял Болотникова. - Вот уж не чаял с тобой свидеться. Знать, сам бог тебя послал. Ну, обрадовал! - Здорово, Федор. А тебя и не узнать, боярином ходишь. Федька Берсень тотчас оглянулся по сторонам и чуть слышно молвил: - Забудь мое имя, Иванка, иначе ни тебе, ни мне головы не сносить. Здесь я для всех воевода Тимофей Егорыч Веденеев... А это кто с тобой? - Побратим мой - Васюта Шестак. От смерти меня спас, а теперь вот вместе по Руси бредем да горе мыкаем. Федька крепко обнял и Васюту, а затем взметнул на коня и повел рукой в сторону нарядного терема с шатрами, крыльцами и перевяслами, украшенными затейливой резьбой. - То мои хоромы. Идите за мной. У крыльца встретила Федьку многочисленная челядь, согнувшись в низком поклоне. Федька кинул поводья холопу и приказал: - Тащите в покои снедь и вино. Да попроворней! Пригласил Болотникова и Васюту в свою горницу, скинул на лавку охабень с кафтаном и опустился на лавку, оставшись в голубой шелковой рубахе. - Запарился, братцы. Надоела боярская одежда, да высок чин требует... Что по первости прикажете, други? Гуся жареного али пирогов с осетром? Глаза Федьки весело искрились, и по всему было видно, что он несказанно рад нежданной встрече. - Опосля пир. Ты бы нас в баньку, воевода. Ух, как охота! Грязи на нас по пуду. Почитай, забыли, когда и веником хлестались. Уж ты прикажи, отец родной, - с улыбкой произнес Болотников. - Прикажу, немедля прикажу! Поднялся с лавки, толкнул ногой низкую сводчатую дверь, крикнул: - Эй, Викешка!.. Викешка, дьявол! Приготовь мыльню. И чтоб не мешкал! Еще никогда не доводилось Ивану и Васюте пировать по-боярски. И чего только не было на столах! Жареные гуси, начиненные гречневой кашей, рябчики, тетерева и куропатки, приправленные молоком; пироги с дичиной, с капустой, с грибами, с ягодами и вареньем, пироги подовые из квасного теста и пряженые, жаренные в масле, с начинкой из сига, осетрины, вязиги, с творогом и яйцами; сдобные караваи, левашники, оладьи с патокой и сотовым медом; рыба свежая, вяленая, сухая, паровая, подваренная, копченая; икра паюсная, мешочная, мятая, зернистая осетровая, приправленная уксусом, перцем, мелким луком и маслом; меды вареные и ставленые, водка простая, добрая и боярская... Сверкали серебром и позолотой кружки, чаши и кубки, корцы, ковши и чарки. - Да тут и артели не приесть! - ахнул Васюта. - Зело богат ты, воевода, - крутнул головой Болотников. - Ужель всегда так кормишься? - А что мне не кормиться, - подбоченился Федька. - Мало ли дичи и рыбы в моих владениях? Мало ли медов и вин в воеводских погребах? А ну садись за честной пир, други мои любые! Иван и Васюта, чистые и румяные, в красных шелковых рубахах и голубых суконных кафтанах, шагнули к столу. Федька зачерпнул из серебряной братины ковш вина и наполнил кубки. Поднял дорогой сосуд и тепло молвил: - Пью за твое здоровье, Иван Болотников, и твое, Василий Шестак. Великую радость вы мне доставили. Шли вы в Дикое Поле, а явились в порубежную крепость, где волею судьбы и бога я ноне поставлен воеводой. Будем же вкупе на ратной службе. Пьем, други! Осушили кубки и навалились на снедь. Федька с улыбкой поглядывал на парней, говорил: - Поотощали в бегах. Кожа да кости. Ничего, у меня быстро в силу войдете. Ешьте, други, не жалейте снеди. Вино пейте! Мало будет, еще повелю поставить. Чего-чего, а снеди у воеводы вдоволь. Болотников отпил из кубка ячменной водки, закусил рябчиком, придвинулся к Федьке. - Не томи, воевода. Поведай нам, как в боярскую шкуру влез. - Э-э, брат, - усмехнулся Берсень. - Стрелял в воробья, а попал в журавля. Знать, на роду так было написано. Федька вылез из-за стола, распахнул дверь и шагнул в сени. Негромко позвал: - Викешка! - Тут я, воевода. - Побудь в сенях и никого не пущай. Берсень плотно закрыл дверь и сказал: - То мой человек. Глянул на застолицу, но на лавку не сел. Крепкий, плечистый, не спеша заходил по горнице, устланной заморскими коврами. В покоях было светло от дюжины восковых свечей в медных шандалах. - Мы ведь с тобой, Иванка, с прошлого лета не виделись. Помнишь, как кабальные грамоты жгли? - Как не помнить. Ты после того в Дикое Поле подался. - Подался, Иван. И до Поля дошел. Успел и с погаными повоевать. Федька обнажил плечо. - Зришь отметину? То от сабли басурманской. Добро еще руку ордынец не отсек... Потом на Волгу с ватагой сходил, купчишек тряхнул. А когда назад в Поле возвращался, на боярский поезд напоролся. Богатый поезд, одних возов более десяти. Однако и стрельцов было немало. Но не струхнули, навалились на обоз. Стрельцов и боярина посекли, но и своих гораздо потеряли. Федька помолчал, выпил чару вина, закусил осетровой икрой и продолжал: - Добрую добычу взяли. Вез боярин и зипуны, и вино, и оружие. Кубки и чары, из коих пьете, тоже из тех подвод. Нашли при боярине грамоту с царскими печатями. Норовили вскрыть, да стрелец помешал. Живым мы его оставили, чтоб о поезде выведать. Служилый-то перепугался и все нам выложил. С грамотой-де Тимофей Егорыч Веденеев на воеводство послан. Сам-то он из Рязани, ехал в засечную крепость с государевой отпиской. Выслушали мы стрельца, а Викешка, есаул мой, возьми да ляпни: "А что, Федька, не поехать ли тебе воеводой в крепостицу?" Вроде бы бакулину пустил, но ватага поддержала: "Идем, Федька. И мы с тобой побояримся. Надоело по степи да по лесам рыскать. Охота нам в теплых избах пожить да баб потискать. Облачайся в боярский кафтан, мы же стрелецкие на себя напялим. Веди, Федька, в крепость!" Призадумался я. А что, ежели и в самом деле на засеку с царевой грамотой явиться? Ватага грязная, немытая, самая пора на отдых встать. Однако и опаска брала. А что как заметят в крепости подмену? Тогда головы не сносить. А ватага знай задорит: "Не робей, атаман. В случае чего назад из крепости махнем. Нас же боле двух сотен, выберемся. Езжай на воеводство!" Ступил я тогда вновь к стрельцу, пытаю: "Далече ли до крепости и велико ли в ней царево войско?" Стрелец же отвечает: "До крепости верст тридцать, войско в ней, должно быть, не велико, понеже крепость только срублена". Тогда облачился я в боярскую одежду, а ватаге повелел в служилых наряжаться. А тем, кому кафтанов не хватило, наказал: "Скажитесь челядью. В городе не задирайтесь, ведите себя смирно да учтиво. И всюду помните, что вы холопы боярские". "Будем помнить, атаман!" "Не атаман, дурни, а отец-воевода Тимофей Егорыч Веденеев. То накрепко зарубите". На коней сели. Стрелец до засеки дорогу указывал, а потом пришлось его пристукнуть: выдал бы нас в крепости служилый, и отпустить нельзя. В тот же час в город вступили. И вот пяту седмицу воеводствую, - заключил Федька, - Выходит, поверили царевой грамоте? - спросил Болотников. - А то как же. Грамота с печатями. С такой подорожной меня даже батюшка на воеводство благословил, - ухмыляясь и заполняя чарки вином, произнес Федька. - А как дворяне? Они-то ни в чем не заподозрили? - Поначалу хлебом и солью встретили, на пир позвали, лисой крутились, а теперь, чую, поохладели. Особливо пушкарский голова да сотник Лукьян Потылицын. - Чего ж так? - Воеводство мое не по нраву. Я ведь тут иные порядки завел. Колодников из темниц выпустил, батоги отмени и, мздоимство пресек. Многих из приказных повелел на площади кнутом бить, а кое-кого и вовсе из Воеводской выгнал. Вот и осерчали на меня лихоимцы, готовы живьем проглотить. Да не выйдет. Вся крепость, почитай, за меня. - А стрельцы? - И служилые мной довольны. Я-то их сразу утихомирил. - Ужель словом? - хохотнул Васюта. - Стрелец - не девка, словом не прельстишь. Хлебное и денежное жалованье вперед за год отвалил. Возрадовались! В ножки теперь кланяются, - Берсень лихо крутнул ус и продолжал похваляться. - Тут у меня не только стрельцы. Есть и пушкари, и затинщики, и городовые казаки. Те, что служилые по прибору. Никого не обидел, всех пожаловал. - А дьяк, поди, горюет, - рассмеялся Болотников. - Горюет приказный, еще как горюет. Всю-де государеву казну опростал, быть мне в опале, хе-хе. - Горазд ты, воевода. В един миг казну размотал, - закатился от смеха Васюта. - Не свою - цареву. Пущай народ потешится... Ну, а вы-то как, други мои любые? Как по Руси побродяжили? - Тут длинный сказ, Федор. Кажись, не были только у черта на рогах, - молвил Болотников. - А вот и поведайте. Любо мне будет послушать вас. ГЛАВА 5 АГАТА К вечеру изрядно захмелели; сидели в обнимку и горланили песни. А потом Федька позвал парней в светлицу. - К девкам, други! Разговеемся! В светлице девки сидели за прялками; увидев воеводу, встали и поясно поклонились. - Киньте прялки! Гулять будем! - гаркнул Берсень. В одной руке его кувшин, в другой - серебряная чарка. Девки потупились, будто к полу приросли. Лишь одна из них, статная и синеглазая, смотрела на воеводу спокойно и без всякой робости. Федька налил вина в чарку и поднес крайней девке. - Жалую тебя, Фекла! Девка вновь поклонилась, чарку приняла, но не пригубила, замешкалась: уж больно дело-то диковинное, в кои-то веки боярин холопке вино подносил. - Пей! - прикрикнул Федька. Девка не ослушалась, осушила чарку и сморщилась, замахала рукой. - Крепко зеленое. Ниче... А ну целуй ее в уста, Васька! Это вместо закуси. Целуй! - захохотал Федька. Васюта тут как тут. Облапил ядреную девку, крепко поцеловал. А Берсень ступил дальше, к статной и синеглазой. - Жалую, Агата! Но Агата чарки не приняла. - Спасибо за честь, воевода. Однако ж прости, не пью я. - Не пьешь?.. Так одну чарку, ладушка. Не откажи. - Богу зарок дала, воевода. Не неволь и не гневайся, - с легким поклоном молвила Агата. - Так и не будешь? - пьяно качнулся Федька. - Не буду, воевода, - тихо, но твердо сказала Агата. Федьке упрямство девки не понравилось, в темных глазах его полыхнул огонь. - Не будешь? Это мне-то перечить? Кинь гордыню, Агата, силом заставлю. А ну-ка, Иван, помоги ей выпить! Болотников глянул на девку, та стояла отчужденная и неприступная; большие синие глаза были холодны. Тяжелая русая коса легла на высокую грудь. "Будто Василиса моя", - невольно подумалось Ивану. - Чего ж ты, друже? - подтолкнул Федька. - Оставь ее, воевода. Зачем же силком? Агата благодарно глянула на Болотникова, но к ней тотчас подскочил Васюта, полез целоваться. - Приголублю тебя, молодушка. Иван оттолкнул Шестака от девки, но тот опять полез. Тогда почему-то обозлился Федька. - Прочь! Убью, Васька! Отшвырнул Шестака к стене, опустил тяжелую руку на турецкий пистоль. - Порешу за Агату... То лада моя. Крепко запомни. Васька. - Ошалел, воевода, - потирая ушибленный затылок, незлобиво вымолвил Васюта. - Твоя так твоя. Для меня ж и Феклуша в утеху. Так ли, любушка? Подошел к девке, ущипнул за крутой зад. Фекла хихикнула, игриво блеснула влажными глазами. - Грешно, батюшка. - Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь, Феклушка. Где грех, там и сладость, - вывернул Васюта и потянул девку в темные сени. Болотников молчаливо пошатывался возле прялки; голова была тяжелой, плясали трепетные огоньки свечей в затуманенных глазах. - Прилягу я, воевода. - Почивай, Иван... Палашка! Проводи молодого князя в покои. - Провожу, батюшка-воевода, - охотно кивнула девка и шагнула следом за Болотниковым. Федька тяжело плюхнулся на лавку, повел мутными очами по светлице. Девки все еще стояли, ожидая воеводского слова. - И вы почивайте. Ступайте в подклет... А ты побудь здесь, Агатушка, побудь, голубица. Девки вышли, и в светлице стало тихо. Слышалась лишь веселая возня из сеней, где миловался с Феклой Васюта. Берсень поднял хмельную голову. Агата, опустив руки, стояла, все так же спокойно и отрешенно посматривая на Федьку. Берсень протянул к ней руку, усадил подле себя. - Когда ласкова ко мне будешь, Агатушка? - Не ведаю, воевода. - Аль что худое тебе содеял? - Нет, воевода. До самой смерти за тебя буду молиться, что от злых басурман вызволил. Мыкать бы мне горе на чужой сторонушке. - Мыкать, Агатушка. Надругались бы над тобой поганые, ох, надругались. Вон ты какая ладная... Хочешь, златом, серебром тебя одарю? - Ничего мне не надобно, воевода, - с грустью молвила Агата. - Отпустил бы ты меня из терема. В родную отчину к матушке хочу. - К матушке ли? - насупился Федька. - А, может, к суженому? Не он ли тебе сердце иссушил? - Нет у меня суженого, воевода. По матушке соскучилась, по подружкам веселым да игрищам. Тут же скучно у тебя, воевода. Кручина меня гнет. Отпусти! - Кручина гнет? - поднялся с лавки Федька. - Да я тебя враз развеселю! Девок-песенниц соберу, скоморохов кликну. Прикажи, Агатушка! - Мне ли, крестьянской девке, боярину приказывать, - улыбнулась краешками губ Агата. - Боярину? Да кой я боярин, - рассмеялся Федька, но тотчас опомнился, согнал ухмылку с лица. - Воевода я, Агата. Над крепостью и ратниками государем поставлен. Придвинулся к Агате, положил руки на плечи, заглянул в глаза. - Аль не мил я тебе, лебедушка? Агата очей не опустила, глаза ее были пристальны. - Сильный ты и отважный. Зрела, как басурман мечом разил. А вот каков ты душой - не ведаю. - А ты полюби и поведаешь. Не так уж и плох я, Агатушка. Народ в крепости мною доволен. Жалую я простолюдина, а приказных мздоимцев кнутом потчую. Аль не слышала? - Наслышана, батюшка. Праведно воеводствуешь. Ратный люд к тебе льнет. - Вот-вот. Одна лишь ты, Агатушка, меня сторонишься. А ты полюби, согрей душу мою. Федька прижался к Агате, поцеловал в губы. Но та но ответила на ласку, отстранилась, встала под божницу. - Не надо, воевода. Богом тебя прошу! Федька тяжко вздохнул и молча вышел из светлицы. ...Перед святой Троицей мать послала Агату в соседнюю деревню Якимовку. - Добеги, дочка, до сестрицы. Пущай к нам на Троицу придет. - Добегу, матушка, покличу. До Якимовки версты три. Дорога тянулась боярской пашней, по которой сновали мужики с лукошками. Страдники сеяли яровые. В Якимовке Агата бывала часто: там жила ее родная тетка. Были в деревне и задушевные подружки, с которыми Агата гуляла не одно красное дето. Вечером девки и парни собрались на околице; качались на качелях, вели хороводы. Вдруг от березового перелеска послышались пронзительные гортанные выкрики. Парни и девки примолкли, повернулись к зеленому перелеску. - Татары! - испуганно ахнула Агата. До Якимовки рукой подать, однако добежать не успели: татары молнией неслись на резвых длинногривых конях. Настигли у самых изб. Парни выхватили из плетня по орясине, но тотчас были зарублены острыми кривыми саблями. Девок же повязали ремнями. С ветхой деревянной колокольни ударили в набат. С вилами и топорами выскочили мужики из изб, отчаянно преградили путь ордынцам. Но схватка была короткой: уж слишком много татар навалилось на деревню. Все мужики были перебиты, в избах остались лишь одни дряхлые старики и старухи, но и их не пощадили ордынцы. Деревню разграбили, спалили, а девок повели в далекий полон. Агата, привязанная арканом к седлу, брела подле низкорослой лохматой лошади и горько думала: "Беда-то какая, господи! Даже малых не пожалели. Жестокие люди! Ох, не зря ж говорят: нет злей и свирепей степного ордынца". Вот он сидит на лошади. Желтолицый, узкоглазый, с длинной жильной плетью в руке. Хищно, скалит в кривой улыбке крепкие зубы, говорит татарину в лисьей шапке: - Якши, девка. Якши! Тот кивает и что-то долго говорит, издавая резкие звуки. Потом спрыгивает с лошади и подходит к Агате. Губы слюнявые, глаза быстрые и похотливые. - Якши. Вскидывает за подбородок лицо Агаты, откровенно любуясь синевой больших глаз, и затем тянется жадной, липкой ладонью к высокой девичьей груди. - Якши, ясырка. Якши! Агата с силой отталкивает ордынца прочь. В ответ - злобный выкрик и хлесткий удар плетью по спине. Татарин взмахивает на лошадь и пускает ее легкой рысью. Агате приходится бежать, иначе аркан стискивает шею, а ордынец, ощерив рот, все понукает и понукает коня. Так продолжается до тех пор, пока вконец обессиленная Агата не падает в горький полынный бурьян. Несколько дней гнали полонянок по знойной степи. Потрескались ступни босых ног, почернели от жаркого солнца осунувшиеся лица. Мучила жажда. Татары возвращались в Бахчисарай Муравским шляхом и берегли воду. Лишь раз в сутки они подводили ясырок к бурдюкам, но три-четыре глотка теплой протухшей воды еще больше увеличивали жажду. Ордынцы спешили в Бахчисарай, там они получат отдых, чистую родниковую воду и деньги за русских полонянок. Набив карманы золотыми монетами, они вновь разъедутся по своим кочевьям, покуда какой-нибудь мурза, князек или сам хан не позовет их в новый набег. На седьмой день, когда ордынцы остановились на ночлег в одном из скрытных урочищ, из-за холмов внезапно скатились казаки в зипунах и кафтанах, с саблями, мечами и копьями наперевес. Натиск их был страшен, ни один ордынец не выбрался живым из урочища. Полонянки со слезами радости кинулись к своим избавителям. - Родные!.. Желанные! - заголосили девки, обнимая казаков. Предводителем войска был Федька Берсень. Еще в самый разгар сечи заприметил он рослую синеокую полонянку. Та подхватила саблю убитого ордынца, перерезала аркан и той же саблей зарубила двух татар, наседавших на Берсеня. - Ай да девка, ай да молодица! Так их, дьяволов! - весело кричал Федька, сокрушая очередного татарина. Когда схватка кончилась, Берсень, раскрасневшийся и возбужденный, спрыгнул с коня, сбросил с головы шапку и порывисто шагнул к Агате. - Люба ты мне! Прижал к груди и крепко расцеловал. Агата потупилась. Один из казаков подтолкнул ее локтем. - То воевода наш, Тимофей Егорыч. Кланяйся. Агата поклонилась, отвесили поклон и остальные девки. Воевода довольно рассмеялся. - Что, натерпелись страху? Теперь не бойтесь. На засеку вас заберу, на служилых женю. А кто захочет домой возвернуться, пусть идет с богом. Вскоре прибыли в засечную крепость. Федька пригнал в город огромный табун татарских коней и тысячную отару овец, молвил: - С конями и с мясом будем, служилые! Воеводу и войско торжественно встретили оставшиеся в городе стрельцы, пушкари и казаки. Кидали вверх шавки, кричали: - Слава воеводе! Слава Тимофею Егорычу! Поход был удачен. Федька закатил большой пир. Приказал достать из воеводского погреба пять бочонков вина и меду хмельного. Служилые пили да воеводу похваливали: - Добр и отважен Тимофей Егорыч. Якимовские девки надумали остаться в городе. Да и что делать? Деревня разорена, родители полегли под басурманскими саблями. Ждет на родной сторонушке один лишь черный пепел от сгоревших изб. А тут веселье, озорные молодцы проходу не дают, один другого краше. Одна Агата не захотела остаться в крепости. Днем и ночью перед ее глазами была Малиновка с матушкой ласковой да подружками задушевными. - Уйду я, девоньки. В Малиновку хочу. - Осталась бы, - уговаривали девки. - В крепости нас приветили. И воевода жалует. А тебя особливо, глаз не сводит. - Нет, подруженьки. Уйду я, - твердо решила Агата. Собрала узелок, простилась с девками, горячо помолилась и пошла из крепости. Воротные сторожа помехи не чинили: ведали воеводский указ - выпускать из крепостицы девок, ежели они того пожелают. Увидели Агату, головами покачали. - Ай да краса-девица. Шла бы вспять. Но Агата молча ступила мимо. Шла до сутеми по одинокой угрюмой дороге и тихо шептала молитву: - Помоги, матерь божья, до родительского дома добраться. Порадей, пресвятая богородица и заступница наша... Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась - и отпрянула в сторону, прижавшись к ели. Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Агате. - Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? - закричал один из вершников. - В Малиновку, люди добрые, - ответила Агата. - В деревеньку свою, к матушке. "В деревеньку, к матушке", - передразнил наездник. - Да ведаешь ли ты, неразумная, где твоя деревенька? - Как же не ведаю. Малиновка наша одна, - простодушно молвила Агата. - Это на Руси-то? - хмыкнул вершник. - У меня, вон, свояк в Малиновке живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду? - Елецкого, люди добрые. Там наша Малиновка. Вершники рассмеялись. - Учудила, девка! До Ельца, поди, полтыщи верст. Да и дорог ты не ведаешь. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке. Тьфу, пронеси силу окаянную! Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил: - Не дело удумала, девка. Не дойти те до Ельца... Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым ртом. - Глянь, робята, - тихо выдавил он. - Глянь на дорогу. Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в бурой шерсти медведь. Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал людей. Агата похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий, наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими, узловатыми руками. "Господи! Да что ж это я... Куда ж снарядилась, непутевая", - запоздало опомнилась она. Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя, вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков пистоли. Косолапый, почуяв недоброе, рявкнул и не спеша убрел в чащу. - Ну так что, девка, - утер вспотевшее лицо старшой. - Дале пойдешь али с нами вернешься? - А вы куда ж? - Так мы за тобой посланы. Велено на воеводский Двор доставить. - На воеводский?.. Пошто я понадобилась воеводе? - озадачилась Агата. - О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Тимофей Егорыч про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот так-то, девка. А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче. Поспешать надо, - строго произнес старшой. С того дня Агата оказалась в воеводской светелке. Тимофей Егорыч заходил по три раза на, дню, садился на лавку, веселый и слегка захмелевший, улещал: - Забудь о Малиновке, Агатушка. Поди, и ее ордынцы порушили. Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь-то больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила. Ступай в сад! Агата либо отмалчивалась, либо отвечала коротко: - Посижу я, воевода. Не неволь. Воевода супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий, плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый лоб. Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом воеводском доме. Тимофей Егорыч называл его своим "другом собинным". Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить Агату. Но Иван больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря темные брови, и Агате почему-то было беспокойно от его отрешенно-задумчивых глаз. "Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы лучше - пей, веселись да девок голубь... Васюта не таков. Тот весь день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как туча черная. С чего бы это?" - раздумывала Агата. Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора чей-то басовитый, охрипший голос: - Кой седни день, Марья? - Середа, батюшка. Аль запамятовал? - отвечал женский голос. - Запамятовал, баба. - Да уж где те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди, бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе. - Нишкни, баба!.. Кой седни день? - Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол! - Я те, дура!.. А по счету кой? - Шешнадцатый! - Шешнадцатый?.. Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И че не упредила! Сотник по морде съездит. Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то невнятно забурчал и вновь полез в погреб. Девки глядели из окна, смеялись. Агата же невольно охнула. Шестнадцатое! Сейчас идет травень-месяц. Молвила: - Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки. Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Агате, принялись обнимать. - То день собинный. - Грех именины забывать. - Надо бы воеводе молвить. - Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! - загорелась Агата, но потом вновь остыла. - Ой, нет. Поначалу о матушке помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище. Агата спустилась в молельную, а девки все же упредили воеводу. Тот как услышал, так и возрадовался: - Добро, девки. Будет вам седни праздник. Всех кличу на пир честной! Шумно стало в хоромах, то и дело слышались громкие воеводские приказы: - Лучшие вина и закуску ставьте! Ничего не жалейте! - Купцов ко мне немедля! Скоморохов! Более двух часов провела Агата в молельной. Вышла в сад спокойной и умиротворенной, будто тяжкую ношу с себя скинула. Глаза ее лучились, на лице блуждала улыбка. - Вот и я, подруженьки. Примите в хоровод. Пока девки гуляли в саду, в хоромах вовсю готовились к пиру. Суетня продолжалась до самого вечера. Потом в сад явился "гонец". То был Васюта Шестак, одетый в синий бархатный кафтан с золотыми застежками. Ступил к Агате, молодцевато тряхнул кудрями и картинно поклонился, коснувшись рукой земли. - Пожалуй в терем, Агата Степановна. Подружки лукаво заулыбались, подхватили Агату под руки и повели в хоромы. На красном крыльце стоял сам воевода. На нем белый атласный кафтан с жемчужным козырем, белая шапка, отороченная соболем, желтые сафьяновые сапоги с золотыми подковами. Нарядный и статный, сбежал с высокого крыльца, поклонился степенно, в пояс. - Пожалуй за стол, Агата Степановна. Чем богаты, тем и рады. Девки ахнули: экая честь Агате! Сам воевода встречает. Будто боярышня. Вон и слуги оторопели. Агата и сама немало подивилась. Смутилась, кровь прилила к щекам. Людей полон двор, а воевода дочь крестьянскую чествует. Господи, скорее бы в светлице спрятаться! Вон как рыжий сотник выпялился. А глаза алые, рожу кривит. Воевода взмахнул рукой, и к Агате подскочили две сенные девки в шелковых голубых сарафанах. В руках одной из них - девичий венец, усыпанный дорогими каменьями. - Облачись, голубушка. Агата еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться. Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами. А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами - люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и сапожки... Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало, кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей, рожков и дудок. Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Агата осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и Малиновка с белой березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами. Все исчезло, улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое ложе. - Агатушка!.. Лада моя, - услышала она жаркий шепот. - Ты, воевода, - тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий. ГЛАВА 6 БЕГСТВО Два дня Федька Берсень не выходил из опочивальни, а когда наконец появился на людях, то не замечал ни слуг, ни стрельцов, ни Ивана с Васютой. - Ошалел на радостях, - посмеивался Шестак. - Экую кралю обабил. У-ух, девка! Болотников же становился все угрюмее. Давно схлынула радость встречи с "воеводой", и вот уже другую седмицу угнетали его невеселые мысли. "Бежал на простор, в степи, а угодил в боярский терем - к Федьке-самозванцу. Ежедень пиры да обжорство. Но надолго ли барская жизнь? Вскроется обман - и к палачу на плаху". Как-то сказал об этом Федьке: - Уходить надо. Мыслю, близок конец твоему воеводству. Берсень же отмахнулся беззаботно: - Напрасно каркаешь. Сижу я в городке крепко. Народ за меня живота не пощадит. А про воеводу Тимофея Егорыча донести царю некому. Всех стрельцов порубали, никто не дознается. Любо мне в крепости! Но Болотникова Федькины слова не убедили. Он часто слонялся по городу и видел немало недовольных. То были десяцкие, целовальники и ярыжки, купцы, приказчики и торговые сидельцы, подьячие и приказный люд. Все они тихо роптали. Как-то после обеда он лежал в саду под развесистой яблоней и вдруг невольно подслушал чей-то приглушенный, из-за кустов, разговор: - Неладно в городке, Меркул Назарыч. Много воли черни дали. Срам, что деется. Меньшие над лучшими людьми измываются. Слова поперек не молви. - Кабы слово. У меня вон пять мешков хлеба из амбара снесли. Средь бела дня! Да еще мироедом облаяли. Кинулся в приказ, а там ратники с саблями, те, что с воеводой в город пришли. От народ нечестивый! И на порог не пустили. - Охальные людишки. - Охальные. На твой-де век, борода, хлеба хватит. А коль жалобиться станешь - все амбары повытрясем. Ступай вон! - Вот-вот. И на меня намедни ополчились. Ввалились в лавку и давай кафтаны хватать. Добрые кафтаны, суконные, с меховой опушкой. Десять кафтанов унесли, а денег всего полтину кинули. Я вдогонку, так саблей замахнулись. "Башку снесем, пес брюхатый! Хватит с тебя и полтины". Тотчас к воеводе побежал, подстерег его у терема, в ноги упал, о воровстве молвил. Воевода обещал управу найти на служилых. Однако чую, нет ему веры. Стоит да посмеивается, будто по нраву ему мои убытки. Четыре седмицы прошло, а о деле моем ни слуху, ни духу. Пропали денежки. - Вестимо, пропали. Гиль в городе. А вся поруха от воеводы. Мирволит черни. - А пошто? Ему-то какой прибыток? - Вот тут-то и диво... Царю надо бы отписать. - Уж отписали. Да токмо дело то долгое. Тут, брат, - человек понизил голос, но Болотников все же расслышал, - тут иное замышляют, что поскорей да понадежней... А дальше все оборвалось: помешал неожиданно появившийся Васюта. - Вот ты где! - весело крикнул он и повалился на Болотникова. Иван сердито зашикал, но Васюта, не замечая предостерегающих знаков, продолжал хохотать и волтузить Болотникова. Иван озлился, скинул с себя Шестака и кинулся в кусты. Но незнакомцев и след простыл. Не мешкая, пошел к Федьке. Но его ни в приказе, ни в тереме не было. - У пушкарей воевода, - подсказал один из стрельцов. Пришлось идти через весь город; попадалось много бражников, шли в одиночку и толпами, горланили песни и славили воеводу. Болотников усмехнулся. На "воеводскую казну" гуляют. Сейчас боярятся, а как пропьются да без денег останутся - и прощай Федькина слава. Город гудел, бражничал, выплескивая за дубовый тын удалые песни. "Все это добром не кончится.