Горькое похмелье ждет крепость,  а
Федька того не ведает. Одними подачками воеводство не удержишь. Вокруг
купчишки,  боярские холуи да приказные. Каково их притянуть? Аркана не
хватит.  За свое добро горло перегрызут. Но как быть?.. Может, казнить
всех  к дьяволу!  Утопить в крови...  Тут казнить,  а потом и в других
городах.  Оставить один честной народ.  Долой  приказных  и  купчишек!
Долой... Но без торговли Руси не быть. Кому-то надо и в лавках стоять.
Но не мужику же, где ему товаров набраться? Выходит, опять понадобятся
купцы...  А  земскими  делами  кому  ворочать?  Кому  в приказах пером
строчить?  Опять же без приказных не обойтись.  Однако же без обману и
мздоимства  ни  купцы,  ни приказные жить не могут...  Но как же тогда
Русью править,  как?" - мучительно раздумывал Болотников,  но так и не
находил ответа.
     Стрелецкий сотник Лукьян Потылицын с первых  же  дней  охладел  к
воеводе.  Охладел,  а потом и возненавидел.  Уж больно ретив да прыток
оказался Тимофей Егорыч,  уж больно не по-воеводски себя вел.  Что  ни
день,  то новая причуда, да такая, что и слыхом не слыхано. Взять хотя
бы  государеву  казну.  Когда  это  было,  чтоб  стрельцы,  пушкари  и
городовые  казаки  жалованье  за год вперед получали?  Никогда того не
было,  ни при одном царе,  ни при одном воеводе.  А тут на тебе -  всю
казну  в  один день по ветру пустил.  Да разве так можно?  Сколь среди
служилых беглых? Сиганет в степь - и поминай как звали. Плакали царевы
денежки и хлеб.  А хлеб ноне в великой цене, на Руси голод. Воеводе же
- трын-трава.  Опустошил житницу  -  и  радешенек.  Пусть-де  служилые
потешатся.  А  чем потом платить?  Царь-де так повелел.  Но почему без
государевой грамоты?  Ужель царь казны не  бережет?  Сомнительно.  При
старом   воеводе   не  только  вперед  жалованье  не  выдавали,  но  и
придерживали по году. Так-то разумней, иначе стрельцы да пушкари и про
службу забудут. А ноне что? Все с деньгами, все с хлебом, все в гульбу
ударились,  из кабака не вытащишь. До службы ли теперь. И сотник им не
указ.  Ни  кнута,  ни  батогов не боятся.  Воевода-де отменил.  Вот уж
отчудил,  так отчудил!  Служилого оставить без порки.  Да на батоге  и
мордобитии вся служба держится.  Съездишь эдак пару раз по харе,  зубы
высадишь - и наука.  Вдругорядь не ослушается.  Теперь же ходи  вокруг
него и гавкай,  глотку дери. А он и в ус не дует. Брань - не батог, не
кусается. Какая ж то наука? Тьфу!
     Служилые за воеводу горой.  Только о нем и разговоров,  разбойные
души!  И  впрямь  разбойные.  Взяли  да  с  воеводой  в   Дикое   Поле
снарядились.  Поехали  татар  задорить.  А  задорить  ноне  не  время.
Государь повелел сидеть тихо,  чтоб  крымчаки  с  улусов  не  снялись.
Воевода  же  и  тут  своеволит,  царев указ рушит...  Нет,  тут что-то
неладно. Так бояре не поступают.
     Дня через три тайный лазутчик сотника донес:
     - В кабаке был, Лукьян Фомич. Диковинные речи довелось услышать.
     - Чьи речи?
     - Воеводских стрельцов,  батюшка,  тех,  что с Веденеевым в город
пришли.  Шибко запились они в кабаке,  едва целовальника не побили.  А
тот возбранился: "Вы государевы люди, за порядком должны досматривать,
а  не  бражничать.  Вина вам боле не будет".  Молвил так - и яндову со
стола.  Но тут один из стрельцов саблю выхватил да как закричит:  "Это
нам-то   не  будет!  Казакам  донским  не  будет!"  Целовальник  глаза
вытаращил.  "Энто каким казакам,  милочки?" Стрелец тотчас примолк,  а
сотоварищи   его  к  себе  потянули,  да  еще  по  загривку  треснули.
Целовальник за стойку убрел,  а меня оторопь  ваяла.  Что,  мыслю,  за
"донские  казаки?"  Сижу  дале за столом,  покачиваюсь.  Мычу да слезу
роняю,  как последний питух, а сам уши навострил. Авось еще что-нибудь
услышать  доведется.  И  довелось,  Лукьян  Фомич.  Стрельцы  и  вовсе
назюзюкались,  пьяней вина. Один белугой ревел: "В степи хочу, надоело
тут. Пущай нас Федька Берсень на вольный Дон сведет". Не диковинно ли,
батюшка?
     После такого донесения сотник и вовсе изумился:
     "Вот те и стрельцы! Донских воров привел с собой воевода".
     Но все это надлежало проверить. Стрельцы в кабаке могли наболтать
и напраслину.  В тот же день Лукьян Потылицын разослал своих истцов но
всему городу. Наказал:
     - Ходите по площадям,  кабакам и торговым рядам. Суйтесь повсюду,
где   толпятся   воеводские   стрельцы.  Спаивайте  вином.  Доподлинно
выведайте,  что  за  служилые  прибыли  в  крепость.  Но  чтоб   таем,
усторожливо.
     Вскоре сотнику стало известно, что в город пришли донские казаки.
Но  большего  узнать  не  удалось.  Осталось  неясным,  кто был Федька
Берсень, и зачем привел в крепость донских казаков воевода.
     Вечером Потылицын  собрал на тайный совет своих доверенных людей.
На совете порешили: схватить ночью одного из "стрельцов" и учинить ему
пытку с огнем и дыбой. В пыточной были свои люди.
     - Да похилей хватайте,  чтоб после первого кнута все  выложил,  -
предупредил сотник.
     Воеводского стрельца   повязали   после   полуночи,   когда   тот
пьяненький   пробирался   от  молодой,  горячей  вдовушки  из  Бронной
слободки.  Стрелец оказался и  в  самом  деле  неказистым:  маленький,
невзрачный,  с реденькой белесой бороденкой.  В пыточной ему развязали
руки, вынули кляп изо рта и толкнули к палачу.
     Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных
поставцах,  горели факелы,  освещая  багровым  светом  холодные  сырые
каменные  стены.  Вдоль  стен - широкие приземистые лавки,  на которых
навалены ременные кнуты из сыромятной кожи  и  жильные  плети,  гибкие
батоги  и хлесткие нагайки,  железные хомуты и длинные клещи,  кольца,
крюки и пыточные колоды.  Подле горна,  с раскаленными до бела углями,
стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной - дыба, забрызганная кровью.
     Стрелец угрюмо  повел  глазами  на  сотника,   опустившегося   на
табурет, вопросил:
     - Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?
     - А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?
     - Пятунка, сын Архипов.
     Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.
     - Молодой... Гулять бы да гулять.
     - А и погуляю, - высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты,
произнес Пятунка.
     - А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может,
нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака
в стрельца обернулся.
     С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.
     "Ах, вот  оно  что,  -  мелькнуло  в его голове.  - Сотник что-то
пронюхал".
     Однако простодушно заморгал глазами.
     - Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.
     - А не врешь?
     - Ей-богу, - стрелец перекрестился.
     Сотник кивнул палачу.
     - А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.
     Кат тяжело шагнул к Пятунке.
     - Сымай кафтан, стрельче.
     Пятунка не шелохнулся.
     - Стрелец я. Пошто плети?
     - Сымай, сымай!
     Адоня грубо толкнул стрельца,  а затем сорвал с него  темно-синий
кафтан  и  белую полотняную рубаху.  Пятунка забрыкался,  но дюжий кат
схватил его в  охапку  и  пригвоздил  к  скамье,  связав  руки  тонким
сыромятным ремешком.
     Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.
     - Худосочен,  служилый.  У палача же рука тяжелая. Давай-ка миром
поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке
Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.
     - Стрелец я, - упрямо сжал губы Пятунка.
     - А Федька кто?
     - Такого не ведаю.
     - Приступай, Адоня.
     Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух,
а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой
худой спине.
     Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.
     - То лишь запевочки,  - хихикнул  Адоня  и  стегнул  Пятунку  еще
трижды,  вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал
зубами.
     "Щас проболтается.  Много  ли  надо экому сверчку",  - усмехнулся
сотник и схватил Пятунку за волосы.
     - Не люб кнут,  стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать,
жизнь-то дороже.
     Голос Потылицына был елейно мягок.
     - Адоня,  подай-ка кувшин с  вином.  Опохмель  донца,  глядишь  и
полегчает.
     Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.
     - Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.
     Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача
и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.
     - Ну, а теперь сказывай, милок.
     - Стрелец я, Федьки не ведаю, - стоял на своем Пятунка.
     Сотник озлился,  выхватил  у  палача  кнут  и  принялся  хлестать
непокорного донца.
     - Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!
     Пятунка упал на холодный пол,  а сотник все стегал и стегал, пока
не услышал голос палача:
     - Сдохнет, кой прок.
     Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому
не нужен.
     - Кропи казака, Адоня.
     Палач зачерпнул  из  кадки  ковш  рассолу  и  начал  плескать  на
кровавые раны. Пятунка закорчился.
     - Лей, Адоня! Лей! - закричал сотник.
     Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.
     Отчаявшись что-нибудь выведать,  сотник приказал палачу подвесить
донца на дыбу.  Но и на дыбе,  с вывернутыми руками,  ничего не сказал
Пятунка.
     - Жги его!  Увечь! Ломай ребра! - наливаясь кровью, бешено заорал
сотник.
     В ход пошли хомуты и раскаленные клещи,  тонкие стальные  иглы  и
железные прутья.
     Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:
     - Стрелец я! Стрелец, душегубы!
     А в потухающем сознании проносилось:
     "Не выдам  вольный Дон,  не выдам Федьку.  Атаман отомстит за мою
погибель".
     Слабея, выдавил:
     - Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!
     Потылицын толкнул палача к горну.
     - Залей ему глотку!
     Кат шагнул  к  жаратке,  где  плавился  свинец  в ковше.  Опустив
Пятунку на пол,  Адоня вставил в его черный изжеванный  рот  небольшое
железное кольцо, а затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.
     Пятунка, донской  казак  из  Раздорской   станицы,   дернулся   в
последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.

     Утром к  городу прибыл торговый обоз.  Купец,  черный,  косматый,
сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.
     - Пропущай, служилые!
     Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:
     - Больно прыткий... Рожа у тебя разбойная.
     - Сам разбойник,  - пообиделся купец.  - Открывай ворота. Людишки
мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!
     Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:
     - Ишь,  плутень.  На  торг  поспешает,  служилых  объегоривать...
Издалече ли притащился?
     - Издалече.  С самой матушки Рязани.  Воевода Тимофей Егорыч меня
ждет не дождется. Товаров ему везу.
     Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.
     - Так бы и говорил. А подорожную имеешь?
     - При мне, служилые.
     Купец вытянул из-за пазухи грамоту,  и стрельцы открыли  тяжелые,
окованные  железом  ворота.  Старшой глянул в подорожную,  но кудрявые
строчки двоились и прыгали перед мутными глазами.  Так  и  не  осилил.
Махнул рукой.
     - Проезжай, торгуй с богом.
     Пять подвод  в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в
город.  У стрелецкой избы пришлось остановиться:  купца позвал к  себе
сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.
     - Из  Рязани  пожаловал?  Так-так...  А  что  везешь?  -  пытливо
вопросил сотник.
     - Да всего помаленьку,  - уклончиво  ответил  купец  и  замолчал,
упершись тяжелыми руками о колени.
     - И воеводу нашего ведаешь?
     - Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, - с
гординкой произнес купец.
     - А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.
     - Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко
Тимофей  Егорыч  просил.  Новому  городу-де  без  товаров худо.  Вот и
потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.
     - Старика?  - еще более сузив глаза, протянул сотник. - Околесицу
несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.
     - Да ты что,  служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны
твоих лет.
     - Моих  лет?  -  Потылицын  и вовсе оторопел.  Голову его осенила
страшная догадка,  и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую
баню.
     - Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?
     Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.
     - Волосом рыжеват, плешив, борода клином...
     Купец не  успел досказать,  как Потылицын сорвался с лавки и пнул
ногой дверь в пристенок.
     - Степка! Кличь ко мне десяцких!
     Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.
     - В самую пору явился,  в самую пору!  То-то,  мекаю,  воевода на
ухарца схож.  Никакой в нем знатности.  Вот топерича он  у  меня  где,
самозванец!
     Сотник стиснул тяжелый кулачище,  а  купец,  ничего  не  понимая,
захлопал на Потылицына глазами.
     - Энто как же,  батюшка?..  Ведь то поклеп  на  Тимофея  Егорыча.
Вельми он родовит.  Дед его у Ивана Грозкого в стольниках ходил... Кой
самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.
     - Выступил  да сгинул.  Воровской атаман Федька Берсень ему башку
смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?
     Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.
     - Экое злодейство... Четвертовать надлежит лиходея.
     - В  Москву  повезем.  Пущай  сам  государь Федьку четвертует,  -
злорадно молвил сотник.

     Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник
брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.
     - Федьку в железа закуем,  а гулебщиков живота лишим.  Они  нонче
все пьяные, управимся, - сказал "собинным людям" Потылицын.
     - А с дружками Федькиными как? - вопросил один из десяцких.
     - И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем
вкупе с атаманом.
     Потылицын ликовал:  завтра  он  отправит закованных бунтовщиков в
стольный град.  И сам поедет.  Царь щедро  вознаградит.  И  не  только
деньгами,  а,  возможно,  за  радение и в дворяне пожалует.  Может так
случиться, что возвернется он в крепость самим воеводой.

     А Берсень  тем  временем  сидел  в  Воеводской  избе.   Распахнув
бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего,
который монотонно доносил:
     - Торг обезлюдел.  Купцы и приказчики лавчонки закрыли и по домам
упрятались.  А все оттого,  что стрельцы на торгу  озоруют,  денег  не
платят и многи лавки разбоем берут. Гиль в городе, батюшка... Служилые
бражничают,  караульной службы не ведают.  И всюду блуд зело  великий.
Стрельцы  твои  по  ночам девок силят.  Врываются в избы благочестивых
людей,  кои достаток имеют,  и волокут  девок  в  кабак.  Ропот  идет,
батюшка...
     "Кабы один ропот, - разгневанно думал Федька. - Тут и вовсе худое
замышляют.  Купцы  и  приказчики,  чу,  грамоту царю отписали.  Вот то
беда!"
     Другой день  Федька  невесел:  Болотников  доставил черную весть.
Может статься,  что грамота попадет самому  Годунову.  Тот  пришлет  в
крепость  своих людей да приставов,  и тогда прощай воеводство.  Но то
будет еще не скоро.  Месяц,  а то и более не прибудут Борискины  люди.
Надо  выставить на дороге заставу.  Самому же пока сидеть в крепости и
потихоньку готовить казаков к походу.  Потребуются  деньги,  оружие  и
кони...
     А подьячий все заунывно бубнил и бубнил:
     - Бронных дел мастера намедни просились.  Железа им надобно, мечи
и копья не из чего ладить.  Недовольствуют. Надо бы за железом людишек
снарядить.
     Скрипнула дверь, на пороге показался Викешка.
     - Прости, воевода. Десяцкий Свирька Козлов по спешному делу.
     - Что ему?
     - Не ведаю. Одному тебе хочет молвить. Спешно, грит.
     - Впусти.
     Десяцкий, длинный  черноусый  стрелец в красном суконном кафтане,
низко поклонился воеводе и покосился на подьячего.
     - Выйди-ка, Назар Еремыч, - приказал тому Федька.
     Подьячий недовольно поджал губы и удалился.  Свирька же торопливо
шагнул к Берсеню.
     - Из стрелецкой избы я, воевода. Сотник Потылицын нас собирал.
     При упоминании  сотника  Федька нахмурился:  терпеть не мог этого
хитроныру.  Не иначе как сотник плетет черные козни в крепости, он же,
поди, и грамоту царю отписал.
     Десяцкого же Федька не ведал:  то был человек  Потылицына.  Но  с
какой вестью приперся этот жердяй?
     - Говори, - буркнул Берсень.
     - Не  ведаю,  как и вымолвить...  Язык не поворачивается...  Беда
тебя ждет, батюшка. Спасаться те надо.
     - Спасаться?..  От  кого  спасаться,  Свирька?  -  резко  оборвал
стрельца Федька, и на душе его потяжелело.
     - Сотник  обо  всем  дознался...  Не  воевода-де ты,  а разбойный
атаман Федька Берсень,  - чуть слышно выдавил десяцкий,  но слова  его
прозвучали  набатом.  Загорелый  Федькин  лоб  покрылся испариной;  он
шагнул к Свирьке и притянул к себе за ворот кафтана.
     - Чего  мелешь!  Кой  Федька?  Воевода я,  воевода Тимофей Егорыч
Веденеев!
     - Вестимо, батюшка. Но Потылицын иное речет. Спасайся!
     Берсень оттолкнул десяцкого, выхватил саблю.
     - Убью, подлая душа! Ты сотника лазутчик. Он тебя подослал?
     Свирька попятился к стене, побледнел. Вид воеводы был страшен.
     - Не лазутчик я,  батюшка.  Люб ты народу и мне люб. А сотник наш
душой корыстен и лют,  аки зверь.  Выслушай меня.  Срубить мою  голову
всегда поспеешь.
     Федька чуть поостыл.
     - Слушаю, стрельче. Но гляди, коли слукавишь, пощады не жди.
     - Верен я тебе,  батюшка.  Верой и правдой буду служить и дальше.
Послушай меня. Потылицын седни рязанскою купца повстречал, кой воеводу
Тимофея Егорыча хорошо ведает...
     Десяцкий рассказывал,  а Берсень с каждым его словом все больше и
больше мрачнел.  Случилось то,  чего не ожидал,  и теперь  смертельная
опасность нависла не только над ним, но и над донской повольницей.
     - Спасибо, Свирька. Награжу тебя по-царски. А пока иди.
     Десяцкий вышел, а Федька заметался по избе.
     "Дознался-таки, рыжий  пес!  Ночью  норовит  схватить.   Меня   с
содругами - в железа, остальных - вырубить под корень. Крепко замыслил
сотник.  Крепко! Надо опередить Потылицына... Собрать донцов и ударить
по  людям  сотника...  Осилим  ли?  Под его началом втрое больше...  А
казачья отвага? А задор и удаль донцов? Осилим!"
     Выскочил из Воеводской избы, крикнул Викешке:
     - Коня!
     Викешка отвязал  от  коновязи  белого аргамака,  подвел за узду к
Федьке;  тот лихо взметнул  в  седло  и  поскакал  к  терему;  за  ним
припустил и Викешка.
     Ворвался в  хоромы  и  тотчас  повелел  разыскать  Болотникова  и
Шестака. Вскоре оба были в покоях. Берсень торопливо поведал о беде, а
затем приказал:
     - Садитесь  на  коней  и  стягивайте  казаков к терему.  Сокрушим
сотника!
     Васюта метнулся к двери, а Болотников призадумался.
     - Не мешкай,  Иванка! - крикнул Берсень, натягивая поверх голубой
шелковой рубахи тяжелую серебристую кольчугу.
     Болотников подошел к оконцу,  глянул на Шестака,  вскочившего  на
коня.
     - Стой, Васюта! Вернись!
     Федька боднул Болотникова недовольным взглядом.
     - Ты что, к сотнику в лапы захотел?
     - Не горячись,  друже. Присядь. Сломя голову дела не решают. Худо
ныне город булгачить.
     - Худо?..  Не понимаю тебя,  Иванка.  Ужель сидеть сложа руки? Да
Потылицыну только того и надо. Сам к донцам пойду!
     Федька надел  поверх кольчуги кафтан,  опоясался,  сунул за кушак
два пистоля и шагнул к двери. Но перед ним встал Болотников.
     - Не  горячись!  Донцов сейчас не собрать.  Пьяны станичники,  по
кабакам да по  бабам  разбрелись.  А  коль  собирать  начнешь  да  шум
поднимешь  -  Потылицын  враз  заподозрит.  Он-то наготове.  Тихо надо
сидеть, как будто ничего и не ведаем. В том наше спасенье.
     - Сидеть на лавке и ждать?
     - Не ждать,  а с разумом дело вершить.  Надо перехитрить сотника,
заманить его в ловушку.
     - Заманишь его, пса!
     - Заманим, - твердо вымолвил Болотников.

     В Стрелецкую избу пришел Викешка. Поклонился сотнику.
     - Воевода кличет, Лукьян Фомич.
     - Воевода? - сотник поперхнулся, по лицу его пошли красные пятна,
глаза настороженно блеснули. - Пошто понадобился я воеводе?
     - Веселье готовится,  - простовато заулыбался Викешка.  - Воевода
Тимофей Егорыч надумал жениться.
     - Аль  вдовец  наш воевода?  - с тайной усмешкой вопросил сотник,
теребя щепотью рыжую бороду.
     - Вдовец.  Жена-то еще когда преставилась,  царствие ей небесное.
Старшим дружкой кличет тебя воевода.
     - Немалая честь,  - вновь со скрытой издевкой произнес Потылицын.
- А скоро ли свадьба? Скоро ли молодым под венец?
     - Через седмицу, Лукьян Фомич. А ноне воевода хочет совет с тобой
держать и деньгами пожаловать.
     - Деньгами?.. Какими деньгами, милок?
     - А те,  что на свадьбу пойдут. Самому-то воеводе недосуг свадьбу
готовить,  пущай,  грит,  Лукьян Фомич распоряжается.  Дам ему полтыщи
рублев, вот он все и уладит.
     - Полтыщи?!  - протянул сотник,  приподнимаясь с лавки. - Богатую
свадьбу задумал воевода, зело богатую.
     Потылицын натянул  на голову шапку с меховой опушкой,  пристегнул
саблю к поясу и пошел на улицу. В голове его роились радостные мысли:
     "Удача сама  в  руки  валится.  Эких  деньжищ  вовек  не достать.
Полтыщи рублев!  То и во сне не привидится.  Вот так  Федька  -  тать!
Награбил,  а таперь деньги на девку швыряет, лиходей. Ужель седни же в
руки передаст? Вот то хабар!"
     Но сотник вдруг замедлил шаг: голову резанула иная думка:
     "А почему седни?  Уж не подвох ли?..  От этого злодея всего можно
ожидать.  Уж  не  созвал  ли  к  себе  разбойную ватагу?  Возьмет да и
нагрянет на Стрелецкую избу".
     Потылицын и  вовсе  остановился.  А  до  Воеводского терема рукой
подать, не повернуть ли вспять?
     - Чего  встал-то,  Лукьян  Фомич?  -  с улыбкой вопросил Викешка,
поддергивая малиновые порты.
     - Чего?.. Да в животе что-то свербит. Никак после грибков крутит,
- страдальчески скорчился сотник,  а сам  цепко,  настороженно  окинул
взглядом воеводские хоромы.
     - Ниче, пройдет, Лукьян Фомич. Плеснешь чарку - и полегчает.
     - Полегчает ли... Воевода в тереме?
     - В бане был. Да вот холоп со двора. Спросим.
     Навстречу брел  рыжий,  ушастый  детина в дерюжном зипуне.  Глаза
веселые.
     - Погодь, милок, - остановил детину сотник. - Где ноне воевода?
     - В мыльне парился.  Да,  поди,  уж в покои пришел,  - позевывая,
ответил холоп и шагнул дальше.
     Сотник поуспокоился: ежели воевода в бане, то ничего худого он не
замышляет.  Да  и  на подворье улежно:  ни стрельцов,  ни казаков,  ни
оружной челяди.
     Сотник приосанился и неторопливой,  грузной походкой направился к
терему.  Викешка проводил его до  самых  покоев,  услужливо  распахнул
сводчатую дверь.
     - Воевода ждет, Лукьян Фомич.
     Сотник пригнул  голову  и  шагнул за порог.  В покоях ярко горели
восковые  свечи  в  медных  шандалах.  В  красном  углу,  под  киотом,
развалился  в  дубовом  резном  кресле Федька Берсень;  подле на лавке
сидели Болотников и Шестак.
     - Здравия те,  воевода, - с легким поклоном произнес Потылицын. -
Звал?
     - Звал, сотник... Однако проворен ты.
     - Радею,  воевода. Дело-то у тебя нешутейное, - льстиво промолвил
Потылицын.
     - Нешутейное, сотник... Веселое дело.
     Берсень говорил  тихо  и вкрадчиво,  протягивая слова;  глаза его
смотрели на Потылицына в упор.
     - Помогу, порадею, - вновь заугодничал сотник.
     - Да уж будь другом,  порадей, порадей Лукьян Фомич. Горазд ты на
службу, ни себя, ни людей не щадишь.
     - Не  щажу,  воевода,  -  по-своему  истолковал  Федькины   слова
Потылицын, продолжая стоять у порога.
     - Вот и я о том же...  Пятунку  Архипова,  донца  моего  верного,
пошто сказнил?
     Потылицын так и обомлел.  Ведает! Федька Берсень все ведает!.. Но
откуда? Кто донес о Пятункиной казни?
     - Какой  Пятунка?..  О  чем  речь  твоя,  воевода?  -  прикинулся
простачком сотник.
     - Не петляй!  - резко поднялся из кресла Берсень.  -  Не  петляй,
дьявол! Хотел в клетке меня к царю доставить. Не быть тому!
     Потылицын побагровел,  понял,  что угодил в Федьки и  капкан,  но
страха не было, одна лишь лютая злоба вырвалась наружу.
     - Тать, разбойное семя! Не миновать тебе плахи!
     Выхватил саблю.   Обнажил  саблю  и  Федька.  Метнулись  с  лавки
Болотников и Васюта.
     - Не лезь! - закричал им Федька. - Сам расправлюсь!
     Звонко запела сталь, посыпались искры. Федька и сотник сошлись на
смертельную  схватку,  но  она  была недолгой.  Сильный,  сноровистый,
привычный к бою Берсень рассек Потылицына до пояса.
     - Это  тебе за Пятунку,  - гневно бросил Федька,  вытирая о ковер
окровавленную саблю. - Куда его други?
     - В присенок, - подсказал Болотников.
     Крикнули Викешку,  тот за ноги выволок тело Потылицына из покоев.
Федька вложил саблю в ножны и глянул на Болотникова.
     - Удалось, друже. А теперь, выходит, в набат?
     - В набат, Федор! Посылай Викешку на звонницу.
     Вскоре над крепостью поплыл частый,  тревожный  гул.  Весь  город
сбежался к воеводской избе.
     Федька выехал к народу,  снял шапку,  поклонился на все  стороны,
промолвил:
     - Беда,  служилые! Известились мы, что на крепость движется орда.
Поганые прут на засеку.  Так мы их встретим!  Те стрельцы, что со мной
прибыли,  айда в Поле. Седлайте лошадей и одвуконь за город! Остальным
быть в крепости и готовиться к осаде. Побьем басурман, служилые!
     - Побьем, воевода! - дружно откликнулись ратники.
     Прихватив с  собой Агату,  казну и оружие Федька Берсень выступил
со своими "стрельцами" в Дикое Поле.
     - Вот и вновь на просторе, - обнял Федьку Болотпиков.
     - Изворотлив ты,  друже,  - рассмеялся Берсень,  крепко стискивая
Ивана за плечи.
     Донцы с песнями ехали по степному раздолью.

        ГЛАВА 7
                         ГОДУНОВ И ПОВОЛЬНИКИ

     Известие о  татарах  и  приезд  государева посланника всколыхнули
Раздоры. Казаки толпились на майдане, у кабака, выплескивая:
     - Выдюжим   ли,   станишники,   в  крепости?  Хан-то  всей  ордой
собирается. Не лучше ли в степь податься?
     - И  в степи не упрячешься.  Выдюжим!  Поганые города осаждать не
любят. Не взять им Раздор, кишка тонка!
     - А что как московские воеводы с полками не подойдут?  Плевать им
на голытьбу. Что тогда?
     - Выдюжим!
     - А жрать че будешь?  Хлеба-то у нас с понюшку,  кабы  волком  не
завыть.
     - Верна!  Голодуха на  Дону.  Царь  хлебом  одних  лишь  служилых
жалует.  Им - и хлеб,  и зелье, а донской вольнице - дырку от бублика.
Сиди по станицам и подыхай!
     - И подохнем!  Слышали, что царев посол болтал? Крымца не задорь,
под Азов за рыбой не ходи, на Волгу за зипунами не ступи.
     - То  не  царь,  братцы.  То  Бориски Годунова дело.  На погибель
вольный Дон хочет кинуть.  Пущай-де казаки велику нужду терпят,  авось
они о воле забудут да к боярам возвернутся.
     - Не выйдет! Не хотим под ярмо!
     - Не отнять нашу волю!
     Расходились, закипели казачьи сердца.  Ропот стоял над Раздорами.
Атаман  Богдан  Васильев  насупленно  крутил  черный  ус;  боярин Илья
Митрофанович Куракин испуганно  выглядывал  из  атаманского  куреня  и
сердито тряс бородой.
     Болотников и Берсень бродили по Раздорам,  слушали речи донцов  и
кляли Годунова. Лица их были дерзки и неспокойны.
     - Уйду из Раздор.  Соберу гулебщиков - и на Волгу.  Будет у нас и
хлеб и зипуны. Пойдешь со мной? - спросил Берсень.
     - Пошел бы,  Федор,  да ноне не время.  Допрежь с  татарами  надо
разделаться.  Позову  свою  станицу  в  Раздоры.  Здесь нам с погаными
биться. Как круг порешил, так и будет, - ответил Болотников.
     - Твоя правда, друже: не время. Помешали поганые моей задумке, но
и с Васильевым мне воедино не ходить.  Кривая душа в  нем,  на  Москву
оглядывается. Не зря, поди, Куракина у себя укрыл. Есть же особый двор
для послов, так нет, в свой курень упрятал.
     С майдана послышался зычный возглас:
     - Казаки! Струги с Воронежа!
     Казаки шустро побежали к воротам.
     - Что за струги? - спросил Болотников.
     - Наши,  раздорские,  - пояснил Федька. - Послали пять стругов за
хлебом и солью.  Царь-то нам уж три года ничего  не  присылает.  Авось
чего и добыли донцы.
     Оба заспешили к воротам.  Миновав башню и водяной ров,  оказались
на невысоком обрывистом берегу.
     - Два струга?..  А где ж остальные,  братцы? - воскликнул матерый
казак Григорий Солома.
     - Ужель отстали?  Но донцы врозь не ходят, - вторил ему повольник
с турецким пистолем за поясом.
     - И казаков мало... Едва гребут. Нешто опились, дьяволы!
     Струги все  ближе и ближе,  и вот они медленно подплыли к берегу.
Гребцы подняли  весла,  и  вышли  на  палубу.  Носы  казаков  завешаны
окровавленными  тряпицами.  Один  из  Донцов,  ступил  вперед,  сорвал
тряпицу, обнажив обезображенное лицо.
     - Полюбуйтесь, братцы! Полюбуйтесь на наши хари!
     Сорвали тряпицы и остальные гребцы. Раздоры загудели:
     - Да какие ж собаки вам ноздри рвали?
     - Кто посмел казака обесчестить?
     - То злое лихо!
     Прибывшие казаки высыпали на  берег.  Федька  Берсень,  растолкав
толпу,  подошел  к  рослому  саженистому в плечах повольнику;  тот был
старшим в хлебном походе.
     - Сказывай, Фролка.
     - Худо сходили,  братцы,  - угрюмо начал  повольник.  -  Нет  нам
выходу с Дона,  нет былой волюшки.  Сидеть нам в Раздорах и чахнуть. А
коль высунемся - тут вам силки да волчьи ямы. Обложили нас, братцы!
     - Сказывай толком, не томи, - оборвал казака Федька.
     - Худо  сходили,  -  повторил  повольник.  -  Не  доплыли  мы  до
Воронежа.  На  московские  заставы  напоролись.  Повелели  нам  вспять
возвращаться,  мы гвалт подняли.  Нет-де у нас ни зелья,  ни хлеба, ни
одежонки.  И  вспять вам никак неможно.  На Воронеж пойдем!  Сотник же
стрелецкий криком  исходит.  "Воры  вы,  разбойники!  Государю  помеху
чините,  с крымцами и азовцами Москву ссорите. Ступайте прочь! Не пущу
до Воронежа" А мы свое гнем. Тогда повелел сотник из пищалей стрелять.
"Не пущу,  воры! Всех уложу!" Озлились мы, со стругов соскочили - и на
стрельцов.  На саблях бились,  из пистолей крушили. Многих стрельцов к
праотцам  отправили,  остальные же деру дали.  Поплыли дале.  Но верст
через сорок на новую заставу наткнулись. Как глянули, так и не по себе
стало.  Встретила  нас  целая рать,  поди,  полтыщи стрельцов на берег
вышло.  Из пушек принялись палить.  Передний струг - в щепы.  И вспять
плыть   поздно.  На  берег  ринулись,  бой  приняли.  Но  тяжко  было;
стрельцов-то впятеро боле.  Почитай, все и полегли. Осталось нас всего
два десятка.
     - Аль в полон сдались?  - с укором глянул на вернувшихся  казаков
Берсень.
     - В полон?  - зло сверкнул глазами старшой.  - Того и в мыслях не
было,  Федька.  Рубились мы без страха,  и все бы там головы положили.
Все бы до единого!
     - Однако ж не положили, - продолжал хмуриться Берсень.
     - Не  положили,  есаул.  Стрельцы  ноне  будто  татаре  стали.  С
арканами  по степи ездят.  Вот и заарканили нас последних да в Воронеж
отвезли.  А там нам ноздри вырвали и на струги  посадили.  Плывите-де,
воры,  в  свои  низовые городки и казакам накажите,  чтоб сидели тихо,
бояр почитали и царя во всем слушались.  А коль вновь воровать зачнете
- не быть вам живу.
     Федька в сердцах швырнул шапку оземь.
     - Дожили, казаки! Ни проходу, ни проезду!
     И опять зашумело буйное казачье море:
     - Извести нас хотят бояре! Подыхай Понизовье!
     - Живи одной рыбой!
     - Рыбой?  Да где она,  рыба-то?  Рыбные тони под Азовом, так туды
царь не велит ходить.
     - Не царь, а Борис Годунов, вражий сын!
     - До Годунова и застав не было.  К Москве ездили без помехи. Ноне
же стрельцами обложили.
     - Казаков побил. Айда на Воронеж, донцы! Отомстим за братьев!
     Долго серчали  казаки,  долго  их  тысячеголосый  ропот стоял над
тихим Доном.
     Болотников же   стоял   молча;   он  смотрел  в  огневанные  лица
повольников и думал:
     "Не сладко на Дону. Снизу турки подпирают, с боков крымцы и ногаи
жмут,  а сверху бояре наседают.  Вот попробуй и поживи вольно. Слабому
здесь не место, вмиг сомнут. Тут крепкий народ надобен, чтоб ни черта,
ни бога не боялся,  ни вражины поганой.  А враг рядом,  татары вот-вот
нагрянут  на Понизовье.  Надо забыть о всех бедах и готовиться к сече.
Ордынец силен и коварен, он ждать не будет".
     Болотников поднялся на опрокинутый челн и громко,  перекрывая гул
повольницы, прокричал:
     - Братья-казаки! Послушайте меня!
     Шум понемногу   улегся,   повольники   устремили    взгляды    на
Болотникова,  а тот, взбудораженный вниманием раздорцев, смело и веско
промолвил:
     - Борис Годунов и бояре - враги наши.  О том мы все ведаем, но не
о них сейчас речь.  И о Воронеже надо покуда забыть.  Не время  нам  с
боярами биться.  Ордынец под боком. Пока мы тут балясничаем, поганые в
тумены сбегаются.  Орду крепят.  Близок день,  когда татары хлынут  на
наши городки и станицы.  И нам их не удержать. На кругу дельно решили.
Надо немедля слать по станицам гонцов, скликать всех казаков в Раздоры
и  готовить  город к осаде.  Здесь мы дадим бой поганым и стоять будем
насмерть,  чтоб ни один ордынец не проник за наши  стены.  Раздоры  не
пустят поганых на Дон!
     Болотникова дружно поддержали:
     - Верно речешь - не пустим!
     - Свернем шею ордынцу, а потом и за бояр примемся!
     - К атаману, донцы! Пущай Раздоры крепит! К атаману!

        ГЛАВА 8
                           ЦАРЕВ ПОСЛАННИК

     Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев.  Да и  как
тут  не  серчать?  Неслыханный срам!  Гультяи опозорили так,  что и до
смертного часа не забудешь.  Когда это было,  чтоб  простолюдин,  голь
перекатная,  смерд  с  боярина шапку сдирал!..  А каково царю-батюшке?
Его-то еще пуще обесчестили.  Взяли да государеву грамоту - кобыле под
хвост.  Царев  указ  с  печатями!  Да  за такое головы на плахе рубят.
Злодеи!  Ни бояре,  ни царь им не страшны.  Вон что Ивашка  Болотников
выкрикнул:  господам-де  нас  не  достать,  кишка тонка.  А коли силой
сунетесь - головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону
боярской неволе!
     Ишь, бунташное семя,  чего изрек.  Крамольник,  смерд  сиволапый!
Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может
статься, от них и броженье на Руси.
     Разместили боярина   в   просторном   атаманском  курене.  Богдан
Васильев отдал ему белую  избу,  а  сам  пока  перебрался  в  обширный
рубленый подклет.
     Боярину подавали на стол богато,  но еда не  шла  в  горло.  Душа
кипела  злобой.  Хотелось  тотчас  уехать в Москву и обо всем поведать
царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков.
     Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить
государев наказ,  а уж потом и в стольный град снаряжаться.  Дело  его
оказалось нелегким.  Надо было уговорить донских атаманов,  чтоб они у
себя беглых людей не  только  не  укрывали,  но  и  возвращали  вспять
боярам. О том более всего на Москве пеклись:
     "Мужик нам  в  поместьях  и  вотчинах  надобен.  Запустели  нивы,
великий глад на Руси.  Мужика с Дона - долой и к сохе. Пущай оратай на
земле сидит, пущай хлеб растит".
     Казачий круг  испугал  Куракина.  Донцы  горой встали за лапотную
бедь.  Не захотели они  выслушать  и  царев  наказ,  чтоб  азовских  и
крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как
на майдане орали,  готовы  были  его,  боярина,  на  куски  разорвать.
Нечестивцы!
     Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву,  где все его почитали и
ломали  перед  ним шапку.  Думный боярин!  Не всякому родовитому такая
честь.
     Покойно в  Москве,  чинно.  Подлая чернь поперек слова не скажет.
Здесь же,  в Раздорах,  крамольник на крамольнике,  так и норовят тебя
унизить.  И управу на гультяев не сыщешь,  почище бояр выкобениваются.
Гилевщики!  На них бы царя Ивана  Грозного  напустить,  вот  то-то  бы
хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог чуть что - и голову с
плеч.  Никого не щадил,  ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен
был в гневе государь, страшен!
     А вот царь Федор Иванович не в батюшку.  Хил, тщедушен, смирен. В
постах  и  в  молитвах  проводит дни свои.  "Царь-пономарь",  - так на
Москве его кличут.  Тяжко  ему  Русью  управлять,  робок  он  в  делах
державных.  Вокруг смута ширится,  народишко бунтует,  но царь уповает
лишь на одного бога.  Добро Борис Годунов есть на Москве,  а то  бы  и
вовсе беда.  Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко.
Окраины заполнены бунташной чернью.  Особенно много воровских людей  в
Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат.
Богоотступники!  Правда,  не все  тут  крамольники.  Казачьи  старшины
намерены с Москвой ладить.  Они живут богато и не хотят задорить царя.
Богдашка Васильев давно о мире помышляет.  Но  сможет  ли  он  уломать
повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?"
     Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз.  Илья  Митрофаныч
сказал недовольно:
     - Мятежны  твои  казаки,  Богдан  Андреич.  И  царю,  и  послу  -
бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!
     - Не серчай,  боярин.  Море пошумит и стихнет,  - смиренно молвил
Васильев,  подвигая  цареву  посланнику  кубок  вина  и чашу с красной
икрой.
     - А  так ли?  Этих смутьянов один лишь погост утихомирит.  Мнится
мне,  не унять тебе их,  Богдан Андреич.  Не больно-то  слушаются  они
атамана. Ты им вдоль, а они поперек.
     - Горлопанов на Дону хватает,  - хмыкнул Васильев.  - Но ведь и у
вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.
     - Да что наши!  - взвился боярин. - Не успеет язык высунуть - и в
железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.
     - Ну,  здесь не Москва,  боярин.  На Дону темницам не  бывать,  -
нахохлился Васильев.
     - Вот то и худо!  - еще более вскинулся Куракин.  - Не было у вас
порядка и не будет. Народ надо в узде держать!
     - В узде?  Не то речешь,  боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле
ходить.
     - Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!
     Васильев потемнел в лице.
     - На Дону воров нет,  боярин.  Здесь казаки.  И  помыслы  наши  о
державе, а не о лихом деле.
     - О державе? Это голытьба-то о державе?
     Куракин даже  задохнулся  от возмущения.  Борода его задергалась,
глаза округлились.
     - Да  вы всей Руси помеха!  Не будь вас,  Москва бы жила в покое.
Царь бы не слал стрельцов на окраины.
     - Царь  на нас стрельцов,  а мы того царя грудью прикрываем.  Вот
так-то, боярин.
     - Это   вы-то  грудью!  -  сорвался  на  крик  Куракин.  -  Воры,
разбойники!
     - Грудью, боярин, - веско повторил Васильев. - Казы-Гирей на Русь
идет, и мы его здесь остановим.
     Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в
самом деле басурмане хлынут?  Тут не стольный  град,  можно  и  головы
лишиться.
     - Доподлинны ли вести, атаман?
     - Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.
     Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он
уже  почти  совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице.  Боярина
обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.
     - Хан пойдет со всем войском.  Будет жарко,  боярин, - не скрывая
иронии, промолвил атаман.
     "Господи, мать-богородица!  Угодил же в самое пекло, - растерянно
ахал Илья Митрофаныч.  - Уж лучше в опале у  государя  быть,  чем  под
носом татарина сидеть.  Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать,
да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел".
"Поезжай,  Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию". Приведешь
их!  Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда
на Москву тайного гонца присылал?  Чтоб царя улестить,  а самому вновь
разбоем промышлять?  Хитер же,  Богдашка,  лукав... А мне-то как быть?
Тут оставаться опасно".
     Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.
     - Выпей, боярин, - вновь придвинул кубок Васильев.
     Куракин выпил,  закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же
опять наполнил кубки.
     - Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!
     За государя не выпить - грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре
обмяк,  раскраснелся;  скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном
кафтане.
     - Царя-то хоть известили?
     - Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.
     - А сами-то как? Нешто орды не боитесь?
     - В Диком Поле живем,  боярин.  Соберем в Раздоры станицы и будем
отбиваться...  Да вот одно худо,  - Васильев нахмурился.  - Маловато у
нас  пороху,  свинца  и ядер.  Пушечного зелья и на седмицу не хватит.
Татары же,  бывает,  месяцами крепости берут.  А про хлеб  и  гутарить
неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.
     - Гневается на вас царь. Басурман задерите, беглых укрываете?
     - Басурмане нас сами задорят...  А вот о беглых особая речь.  Тут
нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.
     Васильев кинул    на   боярина   пытливый   взгляд,   и   Куракин
насторожился.
     - Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре
пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!
     - Вам надобны,  а Дону - помеха,  - наугрюмился Васильев.  - Хоть
сейчас выдал бы до единого.
     - Вот и слава богу! - возрадовался Куракин. - Вот за то и выпьем.
     Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел  -  отгородиться
крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону.
"Чем больше голытьбы!  - не раз говорил он своим доверенным старшинам,
-  тем  больше  голоду и напастей".  Дон как ни велик,  но всех ему не
прокормить.  А  голытьба  прет  и  прет,  где  тут  хлеба   набраться.
Старожилые,  домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им -
поперек горла.  Придут на Дон - ни кола,  ни двора,  глотки дерут: "Вы
тут разжились,  дворы от богатства ломятся,  а мы босы и наги. Айда на
поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!" И начинается буча. Пойдут на
разбой,  а перед царем отвечать всему Дону.  И нет тогда ни хлеба,  ни
зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым
-  потуже  гашник  подтягивать  да  за свое добро опасаться.  Голытьба
вот-вот на старожилых кинется,  и тогда  пойдет  такая  заваруха,  что
вовек  не  расхлебать.  А  заварухи  Васильев  не хотел.  Доном должны
владеть крепкие домовитые казаки,  те, что давно надуванили добра и со
всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец.
Дон устал от беспрестанных войн и набегов.
     После третьего  кубка  Куракин  и  вовсе  повеселел  -  вино было
крепкое, - но Васильев посмотрел на боярина смуро.
     "Задавили мужика,  вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали,
господа вислобрюхие!"
     Куракин, не  замечая  насупленного взгляда атамана,  навалился на
снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился:
     - Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич?
     - А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь.
     - Тяжеленько будет,  атаман.  Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон,
стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а
пымали только троих. Мудрено мужика остановить.
     - Мудрено,  боярин. Но ежели крепко за него взяться, - остановим,
не пустим на Дон.
     - Да как крепче-то, атаман?
     - А вот так,  боярин,  - Васильев глянул на дверь и придвинулся к
Куракину.  - Надо вкупе с Москвой браться.  Одних царевых застав мало.
Мыслю своих донцов поставить.
     - Своих?  - озадаченно протянул  Куракин.  -  Этих-то  смутьянов?
Пустое речешь, атаман. Наслушался на площади.
     - Кричали больше из голодранцев.  Но есть у нас и добрые  казаки,
те, что на Дону издавна. Их у нас тысячи. Соберем из домовитых станицы
- и в Верховье. Ни один беглый не проскочит.
     - А нонешных горлопанов куда денешь?  У тебя их,  почитай,  целая
рать.
     Васильев к Куракину еще теснее.
     - И горлопанам сыщем место.  Лишь бы  царь  помог...  Я  вот  что
мекаю,  боярин. Голытьба в набег просится. Давно норовит в поход уйти.
И пусть идет!
     - Куда ж, атаман?
     - На Волгу,  боярин. Вас, бояр, громить да купчишек зорить. Пусть
снаряжаются.
     Куракин оторопело глянул на Васильева.
     - Рехнулся, атаман! Да мыслимо ли дело голытьбу на бояр напущатъ?
То бунт!
     - Погодь,  боярин,  уйми гнев.  Не на бунт призываю.  Помыслы мои
иные. И царь будет доволен, и на Дону станет спокойно.
     - Не разумею тебя, Богдан Андреич, никак не разумею.
     - Сейчас уразумеешь,  боярин.  Но хочу упредить,  - разговор  наш
держи в тайне великой. Иначе ни мне, ни тебе головы не сносить.
     - Не  болтлив  я,  Богдан  Андреич.  Богом  клянусь,   -   истово
перекрестившись, заверил Куракин.
     Васильев поднялся и толкнул ногой дверь.  В сенях никого не было.
Атаман  вновь  подсел  к  боярину,  но заговорил не сразу,  все еще не
решаясь высказать задуманное.
     - Коли  от  татар  отобьемся,  голытьбе  в куренях не усидеть - в
набег подастся. Многие с Дона уйдут, то и добро. Дурную траву - с поля
вон.  Придет голытьба на Волгу, захочет купцов и бояр зорить, а угодит
в капкан.
     Куракин вновь  непонимающе  глянул  на  Васильева,  и тот наконец
прояснил:
     - О разбойном походе извещу на Москву. Борис Годунов уж сколь лет
помышляет покончить с крамолой на Дону.  Вот и пусть изводит. Прикажет
снять цареву рать с Оки - и конец голодранцам. Уяснил, боярин?
     - Вот ты каков,  - крутнул головой  Куракин.  -  Коварен,  Богдан
Андреич, ох, коварен. Ужель своих донцов не жаль?
     - Какие они "свои"?  - желчно отмахнулся Васильев.  - Они  добрым
казакам житья не дают. Не нужны они Дону!
     В тот же день Куракин заспешил в Москву.

        ГЛАВА 9
                         КРЫМСКИЙ ПОВЕЛИТЕЛЬ

     Вскоре все казачье Понизовье собралось в Раздорах.  Покинула свою
станицу и родниковская повольница во главе с атаманом Болотниковым.
     Раздоры готовились к осаде.
     Пушкари и затинщики чистили пушки,  пищали и самопалы,  возили  к
наряду картечь, ядра и бочки с зельем. Казаки волокли на стены бревна,
колоды и каменные глыбы, втаскивали на затинный помост медные котлы со
смолой.  В  кузнях  без  умолку  громыхали  молоты:  бывшие  посадские
ремесленники ковали мечи и копья,  плели кольчуги,  закаливали в чанах
сабли  и  точили  стрелы.  (Наряд - в Московской Руси - артиллерийские
орудия (пушка) вместе с боеприпасами к ним.)
     Многие казаки  прибыли  в  Раздоры  по Дону;  на берегу скопились
сотни  челнов,  будар  и  стругов.  Болотников  как-то   посмотрел   с
крепостной стены на суда и покачал головой.
     - Не дело, казаки. Надо убирать струги.
     - Пошто? - не понял его Федька. - Струги могут и понадобиться.
     - Татарам,  Федор.  Придут и спалят.  А того хуже  -  ров  судами
завалят и под самый тын перескочат. Дело ли?
     - Не дело, друже, - кивнул Берсень.
     - Разумно  Болотников  гутарит,  -  поддержал  Ивана казак Гришка
Солома. - Татары нам лишь спасибо скажут. Убирать надо струги.
     - Ужель в город тянуть? Пуп сорвешь, - молвил Васюта.
     - Тяжеленько, - вздохнули казаки.
     - Пошто в город?  Струги для воды ладили. Упрячем в плавнях, и ни
один поганый не сыщет.  Без струга на Дону - как без коня. Авось еще и
на море соберемся. Так ли, донцы?
     - Так, детинушка! Нельзя нам без стругов!
     В тот же день все суда были надежно укрыты в донских плавнях.
     Раздоры ждали вестей.  Три раза на дню в город прибывали дозорные
и доносили:
     - Тихо в степи. Татар не видно.
     - На курганах молчат.
     Донцы недоумевали:
     - А, может, ордынцы стороной прошли? Взяли да и махнули Муравским
шляхом.
     - И то верно, сакма тореная. Пошто орде крюк давать?
     Однако на другой день гутарили иное:  сторожевые  курганы  ожили,
задымили  кострами.  Первыми  заприметили  татар дозорные родниковской
сторожи. Казак Емоха, напряженно вглядываясь в степь, вдруг подтолкнул
локтем соседа-повольника.
     - Глянь, Деня. Небоскат будто почернел. Аль тучи набегают?
     - Зрю... Колышутся тучи-то... Да то ж орда, Емоха!
     - Орда?.. Уж больно велика. Весь небоскат в сутеми.
     - Тьма-тьмущая! Орда, Емоха!
     Казаки поспешно запалили костер;  над высоким курганом взметнулся
столб  дыма.  Емоха  и  Деня  вскочили  на коней и стрелой понеслись к
соседнему дозору,  расположенному в двух верстах.  Но там  дым  тотчас
увидели  и  запалили  на  кургане свой костер;  затем взвились дымы на
третьем и четвертом курганах...
     Хан Казы-Гирей  двинулся  на  Русь.  Несколько лет он готовился к
этому набегу.  Он жаждал добычи и мести.  Последний большой  поход  на
урусов  был  неудачен.  Казы-Гирей  успешно дошел до Москвы,  захватил
богатый ясырь и награбил много добра; оставалось взять столицу урусов.
Но  русская  рать,  вставшая  под  Москвой,  разбила  ханские тумены и
погнала в степь.
     Тщеславный Казы-Гирей не оставил мечты о захвате столицы урусов.
     - Я покорю Русь!  - кричал он своим приближенным.  - Москва будет
лежать у моих ног.  Неверным не устоять против моих славных багатуров.
С нами аллах! (Багатур - богатырь.)
     Взгляд Казы-Гирея  остановился  на  турецком  паше,  прибывшем  в
Бахчисарай из Царьграда.
     - Готовы ли твои янычары, Ахмет?
     Статный рыжебородый паша в высокой белой чалме и шелковом  халате
с рубиновыми пуговицами учтиво склонил голову.
     - Готовы,  великий хан.  Султан султанов и царь царей, повелитель
земель  Магомет  Третий  в  великом гневе на московского государя.  Он
выделил  из  своего  войска  тридцать  тысяч  спахов  и  янычар.   Они
бесстрашны,  как львы.  Вместе с твоими багатурами они испепелят Русь.
(Спахи - турецкая конница.)
     Крымский хан  знал,  что  султан Магомет давно недоволен Москвой.
Дерзость урусов не знает границ:  они не только посягают  на  Крымское
ханство,  но  и  протягивают  руки  к Иверии,  Кахетии и Кабарде,  они
заигрывают с Персией - заклятым врагом Османской империи.
     Особую заботу  вызвал  у  султана  город  Азов - опорная каменная
крепость Османской империи.  Через Азов проходил наиболее оживленный и
наиболее  прибыльный  для Стамбула торговый путь.  Но вот Азову начали
угрожать русские.  Донские казаки поселились почти у самого  города  и
помышляли  захватить  крепость,  чтоб  свободно,  без помех выходить в
Черное море и грабить побережье Османской империи.  Казаки  на  сотнях
стругов проскакивали мимо Азова и нападали на Измаил и Очаков, Синоп и
Трапезунд, Кафу и Судак. Появлялись струги и под самым Царьградом.
     Неслыханная дерзость  донской повольницы приводила "царя царей" в
ярость.  Он посылал на казаков галеры с умелыми в морском бою турками.
Те  расстреливали  струти из пушек,  топили и поджигали суда огненными
ядрами,  и все же многие струги безнаказанно возвращались с добычей на
Дон. Казаки были смелы, хитры и изворотливы, они не унимались и редкий
год не выходили в Черное море.
     Азов надо было укрепить,  чтоб навсегда преградить путь русским в
морские владения султана.
     Магомет послал   в   крепость   большой   огнестрельный  наряд  и
многотысячное войско отборных янычар.
     Не пожалел султан выделить янычар и для крымского набега.
     - Казаков надо уничтожить, их городки предать огню!
     Казы-Гирей вначале  помышлял  обойти  Раздоры стороной.  Он хотел
идти на Москву давно изведанным путем - Муравским шляхом. Но он не мог
ослушаться  своего сюзерена и послал на Раздоры два тумена под началом
отважного мурзы Джанибека. Приказал ему:
     - Раздоры стереть с лица земли!  Так велит аллах. Казаков в ясырь
не брать,  всех резать до единого.  Колодцы  отравить,  степь  выжечь,
превратить Дон в мертвую пустыню!
     - Я выполню  твою  волю,  мой  повелитель,  -  склонив  голову  и
приложив руки к груди, твердо сказал мурза.

        ГЛАВА 10
                        ПО ЗАВЕТАМ ЧИНГИС-ХАНА

     Из степей на Раздоры грозно наплывала татарская орда.
     Гудела земля от топота копыт, шарахались птицы и звери от визга и
воя наездников. Татары неслись к главному казачьему городу.
     Миновав Перекоп, Джанибек повел тумены Муравским шляхом, но через
триста верст он повернул войско направо и ступил на Калмиусскую сакму,
где вскоре должны были начаться казачьи городки и станицы.
     Но первое же донское становище оказалось пустым;  в землянках  не
было  даже древних стариков и старух.  Тишиной и запустением встретили
Джанибека и другие станицы.
     "Худая примета,  -  подумал  мурза.  -  Урусы  узнали  о походе и
предупредили Москву".
     Однако особой тревоги не было: Москва - дело хана Казы-Гирея, ему
же надлежало взять Раздоры.
     Вначале татары  шли  осторожно;  пряча тумены от казачьих степных
разъездов,  они крались по лощинам и оврагам, ночью не разводили огней
и  во  все  стороны  рассылали  ловких  юртджи;  но  когда  орде стали
попадаться покинутые становища, Джанибек повел войско в открытую.
     На пятый день юртджи донесли:
     - Раздоры близко, досточтимый мурза. Полдня пути - и войско будет
у крепости.
     Джанибек остановил тумены на отдых.  Так было всегда:  прежде чем
приступать к бою,  орда два-три дня восстанавливала силы.  Так завещал
великий Чингис-хан.
     Проворные слуги принялись ставить походный шатер. Вскоре Джанибек
восседал на высоко  взбитых  подушках  и  тянул  кальян.  На  мурзе  -
белоснежная  чалма  из тончайшей ткани,  усеянная жемчугом и алмазами,
парчовый  халат  с  широким  золотым  поясом,  усыпанным  самоцветами,
красные  сафьяновые  сапоги  с  нарядной  вязью.  (Кальян  - восточный
курительный прибор,  в котором табачный дым очищается,  проходя  через
сосуд с водой.)
     Шатер увешан бухарскими коврами и дорогими струйчатыми материями.
Окна  шатра  узкие,  скупо  пропускавшие  свет,  но  в  высоких медных
светильниках ярко полыхают толстые свечи из бараньего сала.
     Джанибек величав и спокоен, его не гнетут тяжкие думы. Он уверен:
Раздорам не устоять против его войска.  Азовский Ахмет-паша плывет  по
Тану  с  большим  огнестрельным  нарядом.  Скоро  он  присоединится  к
Джанибеку и ударит своими пушками по казачьей крепости.  Мурзу и  пашу
ждет  богатая  добыча,  у  казаков  всегда  есть  чем поживиться.  Они
награбили много добра,  и теперь все оно в Раздорах.  (Тан  -  древнее
название Дона.)
     По шатру забарабанил дождь.  Джанибек сполз с подушек и раздвинул
шелковый полог. Над ордой нависли низкие темные тучи. Но и ненастье не
обеспокоило мурзу:  степной дождь не долог,  вскоре  с  Маныча  придет
ветер и унесет тучи за Тан.
     В шатре стало прохладней.
     - Принесите  мангал,  -  приказал Джанибек слугам.  Те кинулись к
вьючным  животным,  а  затем  втащили  в  шатер  походную  жаровню  на
глинобитной подушке.  Слуги раздули угли,  раскалили мангал, и в шатре
стало тепло.
     - Достархан!  - раздалось новое повеление Джанибека. (Достархан -
угощенье,  а также  нарядная  скатерть,  расстилаемая  для  пиршества.
Обычно татары перед битвой устраивали малый достархан,  а после победы
- большой.)
     На пиру мурза громко и хвастливо произнес:
     - Сегодня - малый достархан,  но не пройдет и семи  лун,  как  мы
будем  сидеть  за  большим  пиром.  И  прислуживать  нам  будут не эти
черномазые рабы, а урусы-казачки.
     - Мы давно знаем тебя, несравненный Джанибек, - льстиво заговорил
темник Вахты.  - Ты великий воин. В сердце твоем нет страха. Мы помним
твои  походы на Валахию,  Молдавию и Польшу.  И всегда ты был удачлив,
принося  крымскому  повелителю  богатую  добычу.  Теперь  перед  тобой
казаки. Им не уйти от карающего меча Джанибека!
     - Не уйти!  - закричал другой темник,  грузный,  заплывший  жиром
мурза Саип. - Мы перебьем их, как шелудивых собак! Великий аллах давно
сердит на  презренных  иноверцев.  Они  угнали  мои  лучшие  табуны  и
пограбили улус на Колчике. Я остался без ясыря и коней. Мои жены делят
грязное ложе с урусами.  (Колчик - приток реки Калмиус,  втекающей,  в
Азовское море.)
     - Хорошо  еще  свою  голову  не  потерял,  -  усмехнулся  молодой
тысяцкий  Давлет.  -  До самого Перекопа бежал от казаков наш отважный
мурза.
     Глаза Саипа налились кровью, дебелая рука стиснула рукоять кривой
сабли.
     - Я потомок великого хана Батыя, и никто не смеет обвинить меня в
трусости!
     - Бату-хан никогда не показывал спину урусам,  - вновь язвительно
произнес Давлет.
     Саип вскочил, бешено взвизгнул и выхватил из ножен саблю.
     - Я убью тебя, собака!
     Джанибек кивнул  тургадурам и те,  могучие и свирепые,  закрутили
руки темника за спину.
     - Сядь,  Саип,  -  спокойно  сказал  Джанибек.  - Я позвал вас на
достархан не для ругани.  Каждый докажет свою удаль на поле  брани,  и
тот,  кто  первым  ворвется  в Раздоры,  будет удостоен особой милости
Казы-Гирея. А сейчас пейте хорзу и любуйтесь моими плясуньями.
     Джанибек хлопнул   в   ладоши,   и  рабы  кинулись  из  шатра  за
наложницами.  Явились трое:  персиянка,  гречанка и кахетинка. Все они
были  необычайно  стройны  и  красивы.  Большеглазые,  юные,  в легких
прозрачных одеждах,  они послушно встали возле Джанибека. Тот взмахнул
рукой,  и в шатре зазвучали зурны; плясуньи тотчас сорвались с места и
с улыбкой начали свой танец;  их  гибкие,  полуголые  тела  замелькали
вокруг достархана.
     Тысяцкие и  темники  пили,  ели  и  похотливо  пожирали   глазами
джанибековых наложниц.
     Мурза довольно поглаживал короткую, подкрашенную хной бороду; его
танцовщицы   могли  украсить  любой  гарем,  сам  турецкий  султан  не
отказался бы от таких наложниц.  В  Раздорах  Джанибек  добудет  новых
ясырок.  Казачки  Тана  -  красивейшие  в  мире.  Скорее бы взять этот
дерзкий город.
     Всех больше  пил  на  достархане  темник Саип.  Он косо глядел на
Давлета и осушал чашу за чашей. Когда же угощение кончилось, темник не
смог подняться с ковра.
     - Слаб ты,  Саип,  - усмехнулся Давлет.  - Теперь тебе и сабли не
вынуть.
     Темник в ответ лишь что-то невнятно  пробурчал  и  всем  грузным,
тяжелым телом распластался на ковре.
     - Унесите мурзу, - приказал рабам Джанибек.
     Когда все  покинули шатер,  Джанибек повернулся к одному из своих
тургадуров:
     - Менгли ко мне.
     То была одна  из  наложниц.  Служанки-рабыни  принялись  обряжать
Менгли для мурзамецкого ложа.  Они раздели ее, расчесали черные густые
волосы, промыли их в воде.
     - Понравлюсь  ли  я господину?  Нарядите меня в лучшие одежды,  -
ручейком журчала Менгли.
     - Ты прекрасна.  Господин будет доволен тобою,  - сказали рабыни,
вдевая в уши наложницы яркие рубиновые подвески.
     Вскоре Менгли стояла у ложа.  Тургадуры покинули шатер.  Джанибек
придирчиво осмотрел персиянку и ласково улыбнулся.
     - Я   подарю   тебе  в  Раздорах  маленького  казачонка  и  много
украшений.
     Менгли распростерлась у ног мурзы.
     - Спасибо, мой властелин.
     - А теперь поднимись и пляши.
     Джанибек опустился на ложе.  Сейчас Менгли будет танцевать только
для него.  Он любил смотреть на ее извивающееся, полное страсти, тело.
Как всегда, после танца, Джанибек накидывался на Менгли и срывал с нее
прозрачные одежды.
     Рано утром к шатру явился телохранитель Саипа.
     - Мурза мертв, - бесстрастно произнес тургадур.
     Пришлось нарушить  покой  Джанибека.  Получив  столь  неожиданную
весть, Джанибек разгневанно спросил:
     - Его зарезали?
     - Нет, повелитель. Мурза Саип умер своей смертью.
     - Опился хорзой?  Я всегда говорил,  что вино и наложницы источат
его силы.
     - Такова воля аллаха, - скрестив на груди руки, смиренно произнес
Давлет.
     - Ты прав,  мурза.  Для похода нужны джигиты,  а Саип  уподобился
ленивому ишаку. Аллах наказал Саипа,- презрительно произнес Джанибек.
     Саип был знатным воином,  и хоронили его с почестями, по древнему
монгольскому обычаю. Из каждого тумена было выделено по шесть человек,
которые с кирками пришли к мурзамецкому шатру и принялись  рыть  нишу.
Могилу  украсили  коврами,  устроили  в  ней  пышное  ложе.  Нукеры  и
тургадуры принесли  в  усыпальницу  оружие  Саипа:  золоченый  шлем  и
серебристую  кольчугу,  кривой  меч  в  дорогих  ножнах  с каменьями и
круглый красный щит.  Рабы Саипа положили  вокруг  ложа  любимые  вещи
господина, поставили золотые и серебряные сосуды с винами и напитками.
     Ровно в полдень печально запели зурны. Тумен Саипа упал на колени
и   принялся   совершать   намаз.   Седобородые  муллы  ходили  вокруг
усыпальницы и,  вскидывая руки над  головой,  просили  аллаха  принять
"правоверного сына земли на священное небо". (Намаз - молитва.)
     Выли наложницы  и  рабыни,  молились  воины,  протяжно  и  громко
взывали к мусульманскому богу муллы. Стон и плач стоял над туменом.
     Тургадуры вынесли Саипа из шатра и понесли  в  нишу.  Вой  и  рев
усилился, еще печальнее зазвенели зурны.
     Джанибек, облачившись в траурную одежду,  подошел к усыпальнице и
приказал:
     - Приведите молодого коня.
     Нукеры тотчас привели белого жеребца с красным хвостом.  Джанибек
взял коня за узду и вытянул из ножен саблю.
     - Правоверные!  - громко воскликнул он.  - Пусть горячая кровь не
остынет в жилах темника Саипа!
     Джанибек ударил  саблей по конской шее.  Жеребец рухнул на землю,
из шеи хлынула темная кровь.
     Джанибек наполнил чашу, выпил.
     Вновь жалобно зазвенели зурны. Воины, закончив намаз, поднялись с
земли  и  разошлись  по  своим  юртам.  Теперь  ни один человек не мог
подойти к усыпальнице Саипа; надо ждать полуночи.
     Зарывали могилу,  когда  над степью покатилась луна.  Усыпальницу
окружили шаманы в лохматых  шубах,  увешанных  звонкими  колокольцами,
цветными лентами и деревянными идолами.  У каждого шамана - маленький,
тугой бубен.
     Почти до рассвета продолжалась их неистовая, колдовская пляска, а
затем шаманы окропили могилу кровью убитого беркута и ушли в степь.
     - Пора джигиты!  - воскликнул сидевший на коне Джанибек и,  огрев
жильной плетью молодого и сильного аргамака,  помчался к  усыпальнице.
За ним, с воем и визгом, тронулась отборная сотня нукеров.
     Джанибек проехал по могильному холму и тотчас повернул назад.  То
же сделали и нукеры.
     Не прошло и часа,  как могила сравнялась со степью,  и теперь уже
ничто не напоминало о месте погребения мурзы Саипа.

     Через три  дня татарская орда снялась со своих становищ и подошла
к Дону.
     Джанибек въехал на холм и оглядел Раздоры.
     Казачья крепость стояла на правом берегу Дона и была  рядом  -  в
версте  от  Джанибека.  Мурза  уже  знал от юртджи,  что с трех сторон
крепость огибал водяной ров, а четвертую - замкнул Дон.
     "Урусы сметливы.  Умеют  ставить  города.  Придется  лезть  через
водяное кольцо и тащить к стенам тараны и пушки", - подумал Джанибек.
     Мурза съехал  с  холма  и приказал собрать тысяцких и темников на
курлутай. (Курлутай - военный совет.)
     - Мы  у Раздор,  - сказал он.  - Готовы ли темники взять крепость
урусов? Говори, Давлет.
     Джанибек вперил   острые  волчьи  глаза  в  могучего  желтолицего
темника в малиновом чекмене.  Еще вчера он был  тысяцким,  сегодня  же
Джанибек поставил его на место Саипа. Он был из знатного рода Гиреев -
молодой, отважный и горячий.
     - Мои  воины рвутся в бой,  мурза.  Никакие преграды не остановят
моих славных джигитов.  Прикажи - и тумен  сегодня  же  возьмет  город
неверных! - воинственно и гордо прокричал Давлет.
     - А ты что скажешь,  Бахты?  Удастся ли нам с ходу взять крепость
урусов?
     - С  ходу  городов  не  берут.  И  ты  это  знаешь,  несравненный
Джанибек.  Волка  не  сразу  вынимают  из капкана.  Зверя вначале надо
обложить, - с улыбкой поглядывая на Давлета, произнес Бахты.
     - Воинам нужна добыча, они не хотят топтаться у стен иноверцев, -
недовольно сказал Давлет.
     - Враг  силен  и хитер,  и никто не умеет защищать крепости,  как
урусы.  Они бьются до последнего воина.  На стенах сражаются женщины и
дети, - проговорил Бахты.
     - Что  же  ты  предлагаешь,  темник?  -  качнувшись  на  шелковых
подушках, спросил Джанибек.
     - То же самое,  что всегда делаешь ты,  наихрабрейший  мурза.  Ты
умеешь  брать города.  Тебе покорились крепости Валахии и Буковины,  -
польстил  Бахты.  Все  последние  месяцы  он  восхвалял  военачальника
Джанибека.
     "Хан Казы-Гирей не вечен,  - размышлял темник.  - И может настать
такой   день,   когда  бахчисарайский  трон  опустеет.  Казы-Гирей  не
пользуется милостью  султана  Магомета.  Последние  походы  хана  были
неудачны.  Он  не  пополнил  султанскую  казну ни золотом,  ни богатым
ясырем.  А если и этот набег не  принесет  Казы-Гирею  удачи,  то  его
отправят  к  аллаху.  Люди  султана хорошо пользуются ядом и кинжалом.
Ханский трон займет мурза Джанибек,  а я  буду  его  визирем.  А  там,
глядишь, и Джанибек не угодит султану".
     - Я  верю  в  искусного  предводителя  Джанибека.  Все,  что   он
прикажет, принесет нам победу! - громко воскликнул Бахты.
     Старшие военачальники поспешили поддержать темника:
     - И мы верим!
     - Приказывай, Джанибек.
     Мурза благосклонно  обласкал  глазами  Бахты  и  властно,  сцепив
короткими жесткими пальцами рукоять меча, проговорил:
     - Раздоры  угрожают  нашему  ханству  и турецкому Азову.  Дерзкие
гяуры пришли в степь,  но им никогда не владеть Диким Полем.  Степь  -
колыбель  татар.  Тан,  звери  и птицы должны принадлежать Бахчисараю.
Раздоры - хищный тигр,  но ему больше не рыскать по нашим кочевьям. Мы
убьем хищного зверя!  Сейчас я подниму воинов и окружу Раздоры.  Тумен
Давлета перейдет Тан и  будет  осаждать  крепость  с  реки.  (Гяуры  -
московиты, неверные.)
     - Я готов, Джанибек! Я перейду Тан и прикажу моим воинам лезть на
крепость! - вскочил с мягкой сафьяновой подушки темник.
     - Не спеши,  Давлет.  Сегодня ни один из  воинов  не  полезет  на
крепость, - охладил пыл темника Джанибек.
     - Но почему, мурза?
     - Одними  таранами  Раздор не взять.  Надо ждать пашу Ахмета.  Он
везет по Тану пушки.  Юртджи донесли,  что паша  завтра  будет  здесь.
Потерпи,  мой славный Давлет.  Не пройдет и ночи,  как мы обрушимся на
презренных гяуров.
     Джанибек резко   поднялся,   показывая   тем   самым,  что  совет
военачальников закончен.
     - На Раздоры, джигиты!
     В тот же час  тумен  Бахты  и  войско  турецких  янычар  обложили
казачью крепость со стороны Раздорского шляха.
     Тумен Давлета начал перебираться на противоположную сторону Дона.
Ордынцы  набивали кожаные мешки походной пищей,  оружием и одеждой,  а
затем привязывали их к  конским  хвостам  и  тянули  лошадей  в  воду.
Ухватившись за густую, длинную гриву, воины плыли рядом с конями.
     К полудню Раздоры оказались в ордынском кольце.

        ГЛАВА 11
                                ОСАДА

     В крепости  собралось около пяти тысяч казачьего войска.  Прибыли
заставы,  сторожи и станицы с Северного Донца и Айдара,  Тихой Сосны и
Битюга, Хопра и Медведицы, Иловли и Маныча.
     Башни и стены крепости разбили по станицам.  Атаманы получили  от
круга  крепкий  наказ:  стоять  храбро,  не щадя голов своих;  ни один
ордынец не должен очутиться на стенах крепости.
     Загодя, вдоль  всего водяного рва,  расставили шестнадцать пушек;
но когда татары перебрались на левую сторону Дона, пришлось перетащить
пять пушек и на восточную стену.
     Родниковская станица  Болотникова  была  поставлена   к   Степным
воротам.  Еще  с  утра  казаки  забрались  на  затинный помост и зорко
наблюдали за передвижением ордынцев.
     - Вот  это  скопище!  -  присвистнул Деня.  Он всего второй год в
Диком Поле и никогда еще не видел такого огромного татарского войска.
     Болотников внимательно  глянул  в  его  лицо  и  заметил в глазах
молодого казака смятение.
     "Волнуются казаки. Но то не страх, а озноб перед битвой. Несвычно
в гуще татар находиться.  Вон их сколь подошло.  Всю степь заполонили!
Жарко будет.  Ордынцы свирепы, они притащили тараны. Выдюжат ли стены?
Хватит ли ядер и зелья у пушкарей?"  -  поглядывая  на  орду,  подумал
Болотников.
     - Глянь,  робя!  Татары за Дон повалили!  -  прокричал,  стоявший
рядом с родниковским атаманом, высоченный казак Юрко.
     - Куды это они?.. Нешто на Москву? - недоуменно вопросил Деня.
     - А  все  туды,  -  хмыкнул  поднявшийся  на стену дед Гаруня.  -
Переплывут и встанут.
     - Пошто?
     - Аль невдомек,  дурья башка? Чтоб от подмоги нас отрезать. Вдруг
с  Волги  голытьба  придет,  тут ее татары и встретят.  Охомутали нас,
Денька. Теперь держись!
     - Уж не струхнул ли, дед? - подтолкнул старика Секира.
     - Я те струхну!  - осерчал Гаруня.  - Ты еще у матки в подоле  не
лежал,  а я уже с татарином бился.  Одна степь знает,  сколь я поганых
посек. А на тебя ишо погляжу, каков ты казак.
     - Погляди, погляди, дед. У меня тоже сабля не заржавеет, - весело
молвил Секира.
     Этот чернявый,  длинноусый  казак никогда не унывал,  был весел и
беззаботен;  ничто не могло привести казака  в  кручину:  ни  голодные
годы,  ни  лютые  зимы,  когда  приходилось  ночевать  прямо в стылой,
продуваемой всеми  ветрами  степи,  ни  горячая  степная  жара,  когда
нещадно  палило  солнце  и  мучила жажда,  ни злая татарва,  то и дело
набегавшая на городки и станицы. Славный казак Секира!
     - А струги-то не зря упрятали,  - произнес Васюта, посматривая на
левый берег Дона, усеянный ордынцами.
     - Не зря,  станишники.  Сейчас поганым их только и не хватает,  -
молвил Емоха, поводя длинным горбатым носом.
     Вокруг Раздор  на  много  верст чернели круглые войлочные шатры и
кибитки;  из  стана  врагов  доносились  резкие,   гортанные   выкрики
тысячников,   сотников   и  десятников,  ржание  коней,  глухие  удары
барабанов;  развевались татарские знамена из  белых,  черных  и  пегих
конских  хвостов,  прикрепленных  к  древкам копий,  установленные над
шатрами темников и тысячников; дымились десятки тысяч костров, разнося
по степи острые запахи жареного бараньего мяса и конины.
     - Махан жрут, погань! - сплюнул Емоха. (Махан - конина.)
     - А че им?  У крымцев табунов хватает.  Вишь,  сколь нагнали.  До
зимы не прижрать, - молвил Степан Нетяга.
     - И баранины у татар вдоволь, - вздохнул, любивший сладко поесть,
могутный и грузноватый Нечайка.
     - И вшей-паразитов у каждого по арбе,  - в тон ему произнес Устим
Секира, сложив руки на груди и покачивая по-бабьи головой.
     Казаки загоготали,  и  этот неожиданный смех несколько растопил в
их сердцах тоскливую настороженность.
     До самого  вечера  простояли  донцы  на стенах,  но орда так и не
ринулась на приступ.
     "Странно. Татары  обычно  нетерпеливы,  они  не  любят  мешкать у
крепостей.  Эти же почему-то выжидают. Но чего? Подхода новых туменов?
Но  тут  и  без  них вся степь усеяна.  Пожалуй,  на каждого казака по
десятку ордынцев придется.  Тогда почему ж  не  лезут?"  -  раздумывал
Болотников, прислонившись спиной к затинной пушке.
     Со стен никто не уходил:  татары  иногда  штурмовали  крепости  и
ночью.  Вечеряли прямо на помосте;  хлебали из медных походных казанов
мясную похлебку,  прикусывая жесткими  сухарями  и  лепешками;  жевали
вяленую и сушеную рыбу,  запивая квасом. Ни браги, ни пива, ни водки в
баклажках не было. Атаманы особо наказали:
     - О  хмеле  забыть,  как  будто его и на белом свете нет.  Пьяная
башка в сече помеха.  Басурманин ужом вьется и коршуном кидается, глаз
да  глаз  за  ним.  А  кто  наказ сей нарушит,  тому после боя чары не
давать.
     И казаки  не  пили,  ведали:  слово  атамана крепко,  да и кругом
заповедь установлена. Переступишь - ни царь, ни бог тебе не поможет. А
какой же казак без горилки?
     За стенами,  в черной ночной степи,  пламенели бесчисленные языки
костров,  озаряя  кроваво-багровым  светом  холмы и равнину.  Отовсюду
слышались  зурны  и  воинственные  песни  татар,  они  плясали  вокруг
костров, размахивая кривыми саблями.
     - Тешатся,  сукины дети!  -  процедил  сквозь  зубы  Емоха.  Ему,
горячему и зачастую необузданному,  не терпелось кинуться в самую гущу
врагов.
     - Копье им в брюхо! - воскликнул Нагиба.
     - Дубину на бритую голову! - густо пробасил могутный Нечайка.
     И тут понеслось: издевки, проклятия и непотребный мат, на который
способны только казаки. Крик и гвалт стоял над крепостью.
     Татары смолкли.  Утихли  зурны,  прекратились  пляски,  несколько
сотен ордынцев вскочили на коней и осыпали башни и стены стрелами;  но
стрелы не долетали: водяной ров отодвинул татар от крепости.
     Брань и насмешки  казаков  усилились.  Устим  Секира  поднялся  с
помоста на самый верх стены и велел подать факел.
     - Пошто те, Устюха? - вопросил Нечайка.
     - Надо, коль прошу. Не мешкай!
     Нечайка протянул другу горящий факел,  но  тот  замотал  чернявой
головой.
     - Ты мне на верху надобен. Лезь сюда!
     Нечайка послушно полез.
     - А теперь попроси казаков утихнуть.  Глотка у  тебя  звериная  -
ори!
     И Нечайка заорал:
     - Эгей, донцы-станишники! Уйми мат!
     Крепость понемногу   стихла,   остановили   коней   и   татарские
наездники; стало слышно, как потрескивает сушняк басурманских костров.
     - Свети на меня, Нечайка. Речь буду сказывать.
     Секира повернулся лицом к татарскому стану,  подбоченился, широко
расставил ноги и закричал что есть мочи:
     - Слушай, орда лысая! Слушай казака донского! Слово имею!
     К сотникам,  тысячникам,  темникам кинулись толмачи  и  принялись
усердно переводить речь Секиры.
     - Пришли вы,  собачьи дети,  из  грязного  Бахчисарая.  Пришли  к
вольному  Дону,  чтобы  кровью  нашей насытиться,  чтобы девок и женок
казачьих силить и чтоб богатый ясырь взять.  Так  напрасно  старались,
хари  немытые!  Зря  коней  морили,  зря  в  дальний путь снарядились!
Ничего-то вам не будет:  ни девок,  ни женок, ни ясыря. А будет гулять
по  вашим  грязным  шеям  наша казачья сабля.  Все тут костьми ляжете,
твари поганые! Ступайте, коли жить хотите, в свой паршивый Бахчисарай!
Ступайте ко вшивому хану Гирею!
     Казаки захохотали.  Сотники, тысячники и темники свирепо замахали
кривыми  саблями:  дерзкий  гяур оскорбил неслыханной бранью не только
воинов ислама, но и самого великого хана - наместника аллаха на земле.
     И вновь на крепость посыпались тысячи стрел.
     Устим Секира спокойно стоял на стене,  освещенная фигура  рослого
казака  была  далеко  видна  в  татарском стане.  Он смеялся вместе со
всеми.
     - Мало каши ели, нехристь поганая!
     Казак повернулся к донцам, рванул гашник на поясе - красные штаны
сползли на сапоги. Секира присел, хлопнул ладонью по голому заду.
     - Вот вам полон и девки!
     Раздоры грохнули, будто разом выпалили сотни пушек.
     Мурза Джанибек,  увидев обнаженное гузно,  взвизгнул и  в  слепой
ярости ударил саблей по шелковому пологу шатра.
     - Ну погоди ж,  гяуры!  Я вырежу ваши языки и посажу  каждого  на
кол! Я сравняю Раздоры с землей!
     Долго бесновался мурза,  до самого утра  не  улегся  гнев  в  его
сердце. Он даже выгнал красавицу Менгли из шатра.
     Проклятые гяуры!  Дерзкие  люди!  Тана!  Они  заслуживают   самой
жестокой казни!
     Джанибек готов был каждого казака порезать на куски.

     Болотников тем временем укладывал свою станицу на ночлег.
     - Спать,   родниковцы.  Татары  сегодня  не  сунутся.  Надо  всем
отдохнуть перед битвой. Спать, станишники!
     Казаки улеглись на помосте,  подложив под головы бараньи шапки; и
вскоре богатырский храп поплыл над Раздорами.
     На башнях и стенах бодрствовали лишь одни дозорные, не спускавшие
глаз с ордынского войска.
     В степи багрово полыхали костры.

     Ахмет-паша прибыл  к Раздорам лишь на третий день.  На берегу его
встречал мурза Джанибек.
     Паша приплыл на пяти легких галерах и сорока каторгах.  Он привез
не только тяжелые осадные пушки, но и две тысячи невольников.
     - Я их пошлю на крепость,  - небрежно сказал Ахмет-поша, наблюдая
за выгрузкой закованных в кандалы людей.
     Джанибек же в первую очередь осмотрел пушки. То были дальнобойные
турецкие кулеврины, присланные из Стамбула султаном Магометом.
     - Слава  аллаху.  Теперь мы в щепки разнесем Раздоры,  - довольно
произнес Джанибек.
     - Этими  пушками  великий  султан  Магомет  разбивал  и  каменные
крепости,  - гордо произнес Ахмет-паша.  Это был дородный, с надменным
лицом  турок,  на  белоснежной  чалме которого блистал огромный алмаз.
Глаза паши были холодны и жестоки, он любил повелевать.
     - Готовы ли к бою мои янычары? - спросил он, рассматривая казачью
крепость.
     - Готовы,  паша. Янычары и спахи заждались своего повелителя. Они
жаждут  боя.  Твой  шатер  разбит  на   холме...   Нукеры!   Проводите
Ахмет-пашу.
     - Я обойдусь своими людьми,  мурза.  Я вижу свой шатер, - кичливо
произнес Ахмет.
     Азовский наместник  был  сердит  на  султана.  Магомет   мог   бы
поставить   во  главе  всего  войска,  отправленного  на  Раздоры,  не
крымского мурзу,  а его - Ахмета.  Не пристало паше ходить под началом
какого-то мурзы. Правда, у того войск втрое больше, но ведь трех лисиц
с барсом не сравнишь.  Крымский хан давно уже стал вассалом  турецкого
султана.  Он и пальцем не может пошевелить без разрешения "царя-царей"
Магомета.  Так достойно ли турецкому паше подчиняться  бахчисарайскому
мурзе?  Нет,  тому не быть!  Ахмет никогда и ни в чем не будет слушать
Джанибека:  у него  отборное  войско  и  осадные  пушки,  без  которых
Джанибек будет все лето топтаться у крепости,  но так и не возьмет ее.
Раздоры возьмет Ахмет-паша,  ему - и главная добыча.  Мурза  же  будет
довольствоваться объедками.
     Сам Джанибек и не надеялся на расположение Ахмет-паши.  Он  давно
знал этого чванливого сановника Османской империи.  Ахмет соперничал с
самим Казы-Гиреем.  Паша - горд и самонадеян,  он один из приближенных
султана  Магомета.  Но и мурза не из последнего рода,  и он не уступит
своей власти.
     - Да поможет нам аллах,  - набожно закатив глаза к небу, произнес
Джанибек.
     - Аллах  поможет,  мурза,  -  усмехнулся  Ахмет-паша.  - С такими
пушками мне не страшна любая крепость.
     Мурза и паша разошлись по своим шатрам.
     До полудня Ахмет расставлял вокруг крепости  кулеврины,  а  затем
его чауш прискакал к шатру Джанибека. (Чауш - гонец.)
     - Несравненный витязь,  защитник Мекки  и  Медины,  наихрабрейший
Ахмет-паша приступает к осаде крепости Урусов.
     - Якши,  чауш.  Я пошлю свои тумены на Раздоры,  - с достоинством
сказал Джанибек.
     Не прошло и получаса,  как в татарском и турецком  станах  запели
рожки и завыли трубы,  загремели барабаны и бубны,  послышались резкие
команды тысячников  и  санджак-беков,  замелькали  хвостатые  знамена.
(Санджак-бек - турецкий военачальник.)
     Орда ринулась  на  Раздоры;  тысячи  татар  принялись  заваливать
водяной ров; в дело пошли бревна и камни, телеги, щиты и арбы, хворост
и камыш.  Но ров был широк и глубок, и надо было много всякой начинки,
чтобы сравнять его с землей.
     Казаки дружно ударили со стен из мощных  самострелов,  пищалей  и
самопалов.  Длинные  стрелы  с железными наконечниками пробивали татар
насквозь, пули валили ордынцев десятками.
     Крымчаки внезапно   отхлынули   назад,   уступая  место  турецким
кулевринам.  Грохнули разом все двенадцать пушек,  густой дым окутал и
водяной ров,  и крепость, и сам огнестрельный наряд, и передовые сотни
ордынцев.  Но когда дым рассеялся, Раздоры оказались нетронутыми: ядра
ткнулись в земляной вал крепости.
К пушкам подбежали санджак-беки,  приказывая добавить пороху.  Капычеи
вновь  зарядили и выпалили,  но ядра долетели лишь до подножия дубовой
стены. (Капычеи - турецкие пушкари.)
От шатра Ахмет-паши к наряду прискакал чауш с новым повелением:
- Паша приказал не расходовать ядер. Надо перебираться через ров.
- Но  моим  янычарам не перетащить пушки.  Мы утонем в воде,  - сказал
начальник пушечного наряда санджак-бек Араслан.
- Паша пришлет невольников. Они перекинут мосты и поставят за рвом тын
для кулевринов.
Вскоре ко  рву  привели полтысячи рабов;  они тащили на руках огромные
дощатые щиты. Казаки выстрелили со стен из тяжелых крепостных пищалей;
невольники,  оставляя  на  земле  убитых и раненых,  отпрянули вспять;
многие из них побросали щиты.
Янычары встретили  невольников  копьями,  а  спахи  принялись избивать
рабов плетьми.
- На  ров,  собаки!  -  бешено  закричал бек Араслан и срубил ятаганом
одному из невольников голову.
Рабы растерянно заметались:  погибель ожидала с обеих сторон. Бросятся
на ров - попадут под пули казаков, повернут назад - угодят под копья и
ятаганы  янычар.  Турки  жестоки,  они  не  пощадят  ни  единого раба;
остается одно - идти ко рву и мостить его щитами,  тогда кое-кто может
уцелеть.
И невольники повернули на ров.  Под градом казачьих пуль они бросились
в  воду и начали передвигать щиты.  Они гибли десятками и сотнями,  но
все же несколько мостов им удалось перекинуть через ров;  и  тотчас  к
крепости хлынула лавина татар с длинными штурмовыми лестницами.
- Бей  поганых!  -  изменившимся,  охрипшим  голосом  прокричал  своей
станице Иван Болотников.
Со стен посыпались на ордынцев  бревна  и  каменные  глыбы,  колоды  и
бочки, доски и тележные колеса; полилась кипящая вода и горячая смола.
Татары с воплями валились с лестниц,  подминая  своими  телами  других
ордынцев.  Трупы  усеяли  подножие  крепости,  но  лавина  озверевших,
жаждущих добычи степняков,  сменяя убитых,  все лезла и лезла на стены
крепости  и этой неистово орущей массе кочевников,  казалось,  не было
конца и края.
     Но и ярость донцов была великой. Сокрушая врагов, они кричали:
     - Вот вам наши головы!
     - А вот ясырь!
     - А то вам девки и женки!
     Болотников валил на татар тяжелые бревна и колоды,  сбивая и давя
ордынцев десятками.
     - Не видать вам Раздор, ублюдки ханские! Получай, поганые! - то и
дело восклицал он, поднимая на руки очередную кряжину.
     Рядом орудовал  Васюта  Шестак,  который  опускал на головы татар
длинную слегу с обитым жестью концом.  Трещали черепа, лилась кровь, а
Васюта покрикивал:
     - Это от вольного Дона!.. А это от меня - казака Васьки!
     Устим Секира  поливал ордынцев кипящей смолой;  обжег руки - кожа
пошла волдырями, но боли не замечал, подзадоривал:
     - Давай,  давай,  лезь ко мне,  орда бритая!  Я тя горячим зельем
сподоблю, кипяточком погрею!..
     Мирон Нагиба  и  Нечайка,  оба богатырские,  саженистые в плечах,
кидали на степняков многопудовые каменные глыбы.  Багровые от  натуги,
сверкая белками, орали:
     - Принимай гостинчик, мать вашу так!
     - Принимай, нехристь чумазая!
     Юрко, Деня и Емоха метко разили татар из пистолей. Не остался без
дела и старый казак Гаруня.  Глаза его были еще зорки,  руки - крепки.
Он валил татар из тяжелой фузеи  и  после  каждого  удачного  выстрела
крякал  и  браво  подкручивал седой ус.  (Фузея - старинное кремниевое
гладкоствольное ружье.)
     А внутри крепости кипела работа.  Оружейники по-прежнему ковали в
кузнях мечи,  сабли и копья,  плели кольчуги, обивали железом палицы и
дубины;  казаки,  свободные от боя, подтаскивали к помосту все новые и
новые колоды и бревна,  кряжи,  слеги и лесины, бочки и кадки, набитые
землей.  Все  это  затаскивалось  на  дощатый настил и обрушивалось на
головы татар.
     Когда ордынцы    штурмовали    стены,   бек   Араслан   торопливо
перетаскивал пушки за ров.
     - Скорее! Скорее! - кричал он на янычар.
     Невольники устанавливали  тын,  который   должен   был   защитить
турецких пушкарей от казачьих пуль и ядер.  Это были крепкие, сбитые в
несколько рядов сборные деревянные щиты,  доставленные на  галерах  из
Царьграда. Снаружи щиты были обиты медью.
     Одна из пушек свалилась с моста в ров.  Араслан-бек  рассвирепел.
Он  тотчас  приказал  привести  к  себе  виновных и самолично отсек им
головы.
     - Так  будет  с каждым,  кто посмеет уронить кулеврин султана!  -
пригрозил Араслан-бек.
     Более трех часов продолжался штурм Раздор, но ни один татарин так
и не смог оказаться на стенах крепости.
     Ордынцы подтащили  к  воротам  и тыну тараны.  Четыре камнеметные
машины татары поставили против Степных ворот.
     И вот  первые каменные глыбы тяжело и глухо ударились о крепость;
от  бревен  посыпалась  щепа.  Одна  из  глыб  упала  на  помост,  тот
проломился  и  вместе  с  бочками,  бревнами  и  казаками рухнул вниз.
Шестеро донцов были убиты.
     Болотников кинулся к пушкарям.
     - Цельте в тараны, братцы! Живо!
     Но те  уже  и  сами  догадались,  наводя  жерла орудий на осадные
машины.
     Начальником наряда  был у пушкарей степенный пожилой казак Тереха
Рязанец.  Десять лет он был затинщиком,  палил из пушек по  татарам  с
рязанских стен, а затем бежал в Дикое Поле.
     - Пушкарский голова замордовал. Чуть что - и в зубы. Не утерпел -
сдачи  дал,  да  не рассчитал малость:  насмерть пришиб.  Принимайте в
казаки, донцы.
     И донцы приняли: пушкари завсегда нужны, тем более для раздорцев.
В крепости шестнадцать пушек, но некоторые из них пришли в негодность,
требовалась крепкая и умелая рука. Прежний же начальник наряда, старый
пушкарь Никита Кулик,  ходивший с государем Иваном Грозным  под  стены
татарской Казани,  ослаб глазами и приноровился к горилке; день и ночь
не вылезал из кабака и, жалуясь, бубнил в седую опаленную бороду:
     - Меркнет свет в глазах,  братцы.  Худо зрю наряд свой. Осиротели
мои пушки.
     С приходом в Раздоры Терехи Рязанца атаманы вздохнули:
     - Заступай в пушкарские головы,  Тереха.  Но чтоб  пушки  золотом
     - Заступай  в  пушкарские головы,  Тереха.  Но чтоб пушки золотом
горели,  дробом и ядрами палили!  А коли худо будешь службу нести -  в
Дону утопим. (Дроб - картечь.)
     Но Рязанца  не  пришлось  топить,  взялся  он  за  дело  усердно:
вычистил от пороховой гари и ржавчины стволы, привел в порядок лафеты,
поставил пушки на катки - и наряд вновь приобрел грозный вид.
     - Пуще  глаза  храните.  То  славный наряд.  В Москве на Пушечном
дворе знатными мастерами отлиты, - с любовью поглаживая пушки, говорил
приставленным к наряду казакам Тереха Рязанец.
     В часы осады он бегал от пушки к пушке и покрикивал:
     - Без  надобности не палить!  Пороху мало.  Ждите,  когда поганые
наряд свой подтащат. По нему и бейте.
     Когда же  татары  подтащили  к  Степным  воротам тараны,  Рязанец
находился совсем в другом конце крепости, но пушкари и без него решили
ударить по осадным машинам.
     - Живее же,  черти! - поторопил их Болотников, видя, как каменные
глыбы наносят ощутимый урон казакам.
     Пушкари вложили в стволы ядра, насыпали в запалы пороху, поднесли
к  зелейникам  горящие  фитили.  "Троя"  и "единорог",  изрыгнув дым и
пламя, оглушительно ухнули; но ядра пролетели мимо и плюхнулись в ров.
     Болотников сокрушенно махнул рукой.
     - Да что же вы, черти зелейные!
     Но тут к наряду подоспел сам Тереха Рязанец.  Растолкав орудийную
прислугу, навел пушки и закричал:
     - Пали!
     Оба тяжелых  ядра  упали  в  самую  гущу   татар,   обслуживающих
камнеметные машины;  послышались вопли и стоны, обрывки жильных ремней
взвились вместе с землей в воздух.
     - Так палить! - сердито приказал пушкарям Рязанец.
     К нему подбежал Болотников, крепко поцеловал.
     - Молодец, друже!
     Тереха же метнулся к другим пушкам:  ему надо было всюду поспеть,
чтоб не было суеты и замешки среди наряда.
     Невольники под непрекращающимся огнем казаков  наконец  закрепили
за  рвом  тыны  и отступили за укрытие.  Было их полтысячи,  теперь же
оставалось не более сотни.  Но и за тыном рабам тотчас нашлась работа.
Араслан-бек  приказал  рыть  ниши для кулевринов.  И вновь загуляли по
спинам невольников хлесткие плети.
     - Вгрызайтесь в землю, шакалы! Да побыстрее! Тот, кто хоть на миг
опустит кирку, будет обезглавлен! - кричал Араслан-бек.
     Невольники кирки   не  опустили.  Вскоре  ниши  были  готовы,  по
крепости ударили турецкие пушки.  Тяжел был этот удар:  стены и ворота
зашатались,   одна   из   небольших  деревянных  башен  была  снесена;
свалившись внутрь крепости, она придавила собой более десятка казаков.
     - Еще  насколько  залпов  -  и  от Раздор ничего не останется!  -
самодовольно воскликнул Ахмет-паша,  наблюдавший за осадой с  высокого
холма.
     Но в это  время  по  тыну,  прикрывавшему  кулеврины,  выстрелили
казачьи пушки.  Ядра сделали несколько больших пробоин,  через которые
стали видны капычеи и пушки.
     Болотников не замедлил крикнуть станице:
     - Бейте в дыры, донцы!
     В пробоины посыпались стрелы и пули, поражая орудийный наряд.
     Араслан-бек, отбежав за  ров,  замахал  на  невольников  зубчатым
ятаганом.
     - Заделывайте пробоины, шакалы! Вперед!
     Рабы кое-как  залатали дыры и вновь загремели турецкие пушки;  им
отвечали со стен казачьи.  Ядра донцов то и дело пробивали  янычарские
щиты,  но  их  тотчас  закрывали.  У  опасных брешей полегли последние
десятки невольников.
     Более часа  продолжалась перепалка;  едкий,  густой дым повис над
крепостью. Ухали пушки, свистели ядра, взметались в небо черные облака
земли, сыпалась от щитов и бревен щепа.
     Татары, спахи и янычары с минуты на минуту  ждали,  когда  рухнут
казачьи стены. Нетерпеливо поджидал этого и мурза Джанибек.
     "Сейчас капычеи разобьют крепость и мои тумены ворвутся в  город.
Добыча близка!" - в горячем ознобе раздумывал он.
     Но чудо - крепость стояла,  ни одна из стен не рухнула;  хваленые
турецкие  кулеврины  не  смогли  сделать  и  единой  пробоины.  Уж  не
заколдована ли крепость урусов?
     Крымцы и турки недоумевали.  Не ведали они,  что Раздоры опоясаны
мощной трехрядной дубовой  стеной,  способной  выдержать  многодневную
пушечную  осаду.  Гораздо  слабее  были  сами  ворота,  но  их надежно
прикрывали "трои",  не позволявшие кулевринам вести долгий  прицельный
огонь.  Дощатый  тын,  напротив  ворот,  был  одним из самых уязвимых,
турецкие пушки часто молчали; то и дело надо было заделывать проломы и
бреши.
     В разгар боя Тереха Рязапец подошел к "трое" и велел  засыпать  в
зелейник двойную меру пороха.
     Пушкари опасливо глянули на Рязанца.
     - Много лишку, Тереха.
     - Не много. Сыпь как велено!
     И пушкари  засыпали.  Турки  тем  временем  заделывали  очередную
брешь;  в нее-то  и  задумал  выпалить  Рязанец.  Он  дольше  обычного
приноравливался к пушке, сунул горящий фитиль в зелейник. "Троя" мощно
и раскатисто,  сотрясая стены,  ухнула,  посылая  трехпудовое  ядро  в
пролом янычарского тына.  Заряд угодил в кулеврину, вдребезги разбив и
уничтожив орудийную прислугу.
     Араслан-бек пришел  в  ярость.  В первый же день осады он потерял
две султанские пушки!  И где?  Ни под стенами персидских твердынь,  ни
под  великой  крепостью  Багдада,  а  под  деревянным  тыном разбойных
донских казаков!
     Вне себя от гнева, Араслан-бек сам бросился к бреши.
     - В пять рядов ставьте щиты,  собаки!  Ни  одно  ядро  гяуров  не
должно пробить укрепление! Быстрее, шак...
     Араслан-бек не  договорил  и  схватился  за  плечо,   в   которое
вонзилась казачья пуля.
     - О, аллах! Я ранен.
     Янычары оттащили санджак-бека в безопасное место.
     Ахмет-паша, нервно  кусая  губы,  кинул  за  ров  еще   полтысячи
невольников.  Надо было во что бы то ни стало восстановить укрепления,
иначе казаки  разобьют  все  кулеврины.  Эти  люди  не  только  храбро
сражаются в пешем и конном бою, но и метко стреляют из пушек.
     И вновь возле проломов закопошились невольники,  и вновь  ручьями
полилась их кровь.
     Видя, что стены  крепости  не  поддаются  кулевринам,  Ахмет-паша
приказал сосредоточить восемь пушек напротив Степных ворот.
     Тереха Рязанец усилил огонь, но разрушить пятислойный тын было не
так просто.
     - Крепко отгородились янычары, - хмуро молвил Рязанец.
     - А ежели навесом, через тын? - подсказал Болотников.
     - Не получится, паря. В ров ядра покидаем.
     - Худо, Тереха... Выходит, воротам не устоять?
     - Пожалуй,  не устоять,  - удрученно признал Рязанец.  - Надо  бы
бревнами да кулями с землей укрепить.
     Болотников глянул из бойницы на турецкий тын и о чем-то на минуту
задумался. К нему шагнул станичный есаул Мирон Нагиба.
     - Что будем делать, батька?
     - А вот что,  - Болотников порывисто обернулся к Нагибе. - Снимай
станицу со стены и веди к воротам.
     - На вылазку, батька? - догадался Нагиба.
     - На вылазку, Мирон. Другого выхода нет.
     - Но Богдан Васильев не велел ворота открывать. Нужен его приказ.
     - Васильев  у  Засечной  стены.  Недосуг  его  спрашивать.  Турки
вот-вот откроют огонь. Снимай станицу!
     - Пулей, батька!
     Нагиба побежал  к родниковцам,  а Болотников вернулся к Рязанцу и
поведал ему о своем плане.
     - Смело, паря. Но этого мало.
     - Что мало? - не понял Болотников.
     - Мало пушкарей перебить.  Сыщутся и другие.  Добро бы сами пушки
заклепать. Во тогда - удача.
     - Пушки заклепать?.. Но то дело хитрое.
     - Ничего хитрого, паря. Подь сюда.
     Рязанец притянул Болотникова к "соловью".
     - Зри,  паря.  Дыра насквозь, то затравка. Заклепать ее - и пушки
запал потеряют. Не палить им боле, не рушить стены. Уразумел ли?
     - Уразумел,  Тереха. Замолчат пушки! - загорелся Болотников. - Но
заклепать чем?
     Рязанец вытянул из ящика пук железных прутьев.
     - Из таких мы протравки готовим. Как раз сгодятся. Да не забудьте
по булыжничку прихватить.
     Болотников подозвал  к  пушке  десятка  три  казаков и показал им
место заклепки.
     - Умри - но заляпушь!
     - Забьем дырки, батько! - заверили донцы.
     - А теперь поспешим! - воскликнул Болотников.
     Тереха Рязанец дал команду пушкарям, чтоб те прекратили пальбу по
тыну.  Донцы  же  распахнули  ворота  и стремглав ринулись на турецкие
укрепления.
     Янычары не  ожидали казачьей вылазки.  Они запоздало отпрянули от
пушек  и  выхватили  ятаганы;  повольники  перекинулись  через  тын  и
навалились  на  капычеев.  В ход пошли мечи и сабли,  палицы и дубины,
булавы и кистени.
     Болотников развалил  надвое одного из янычар и стал прорубаться к
пушке.  Рядом с ним оказались Васюта Шестак и Мирон Нагиба.  Они секли
янычар  саблями,  а  чуть  сбоку  укладывал  турок  тяжеленной дубиной
богатырь Нечайка.
     Невольники в сечу не полезли: они побежали за ров, откуда спешили
на помощь капычеям сотни янычар.
     - К мостам! - закричал Болотников. - Задержите турок! Не пускайте
к пушкам!
     Родниковцы, перебив  орудийную  прислугу,  кинулись к мостам,  по
которым уже бежали янычары.  Часть  же  казаков  с  кусками  проволоки
подскочила к кулевринам. Две-три минуты - и запалы были заклепаны.
     - Наза-а-ад! В крепость, донцы! - подал новую команду Болотников.
     Теснимые янычарами,  казаки отступили за тын. Болотников, Нагиба,
Шестак,  Емоха и Нечайка  отходили  последними,  прикрывая  донцов  от
турецких  сабель.  Бились  зло  и  остервенело,  пока  не оказались за
воротами.  Десятка три янычар ворвались в крепость, а за ними напирала
новая волна турок;  ворота уже невозможно было закрыть. Но тут выручил
Тереха Рязанец.  Он ударил из пушек дробом,  и янычары на малое  время
отхлынули  назад.  Турок,  застрявших  в  проходе,  оттеснили копьями.
Ворота закрылись.
     На резвом  вороном  коне  прискакал разгневанный Богдан Васильев.
Ему уже донесли о вылазке Болотникова.
     - Ты что, белены объелся! - заорал он на родниковского атамана. -
Как ты посмел открыть ворота врагу?
     - Уйми пыл, атаман, - устало вымолвил Болотников. - И шапку скинь
перед погибшими. У меня их четыре десятка полегло.
     - Мало тебе!  Мог бы и всю станицу уложить!  - как будто не слыша
слов Болотникова, кипятился Васильев.
     К атаману подошел Тереха Рязанец.
     - Ты  бы  поостыл,  Богдан  Андреич.  Болотникову  надо  в   ноги
поклониться. Доброе дело сотворил он для донцов, а ты горло дерешь.
     - Еще один заступник,  - желчно произнес Васильев.  - Едва орду в
Раздоры не впустили.
     - Однако вредоумный же ты казак,  - осерчал  Рязанец.  -  Янычары
восемь пушек у ворот поставили.  В щепы бы разнесли.  Вот тогда бы и в
самом деле орда очутилась в Раздорах.  Быть  бы  нам  битыми,  да  сей
молодец помог. Заклепал он турецкие пушки, атаман!
     Гнев с лица Васильева как рукой сняло.  Он сошел с коня я хлопнул
Болотникова по плечу.
     - Спасибо тебе, родниковский атаман! Спасибо, станишники!
     - Ты  не  нас  благодари,  а  Рязанца.  Это  он  пушки  заклепать
надоумил, - кивнул в сторону пушкаря Болотников.
     - И Рязанцу, спасибо!
     Васильев снял  шапку  и  поясно  поклонился  убитым  повольникам,
лежавшим на земле.
     - Дон вас не забудет, казаки.
     Затем Васильев  осмотрел  наряд,  проверил,  много  ли осталось у
пушкарей ядер, дроба и пороху.
     - Поберегай  зелье,  Тереха.  Нам  его  и  на  три дня не хватит.
Напрасно не пали.
     Рязанец обиделся.
     - Я свое дело ведаю, атаман.
     - Поберегай!  -  назидательно  повторил  Васильев и,  взмахнув на
коня, поспешил к другим стенам крепости.
     Вокруг Раздор  на  какое-то  время  установилась тишина.  Турки и
татары отошли за ров.
     Раздосадованный мурза   Джанибек   решил   созвать  тысячников  и
темников на курлатай.  Пригласил и Ахмет-пашу,  но тот не  приехал,  а
прислал вместо себя чауша.
     - Великий  и  несравненный  Ахмет-паша  повелел  сказать,   мурза
Джанибек,  чтоб  ты  не ждал его в своем шатре.  Паша недоволен твоими
воинами,  они трусливы,  как зайцы. Они не смогли забраться на стены и
показали спины презренным гяурам.
     Джанибек, не скрывая раздражения, ответил:
     - Ахмет-паша  не  может  гневаться  на моих воинов.  Они лезли на
стены урусов,  как львы.  Ни один из моих джигитов  не  сомневается  в
победе.  Мы  будем  в  Раздорах!  Пока  же  гяуры  находят в себе силы
обороняться.
     - И не только обороняться,  - с ехидцей вставил темник Давлет.  -
Они перебили капычеев  и  повредили  восемь  кулевринов  несравненного
воина Ахмет-паши.
     Издевка была налицо.
     "Темник Давлет слишком смел. Когда-нибудь Ахмет-паша отомстит ему
за такие слова", - подумал хитрый, осторожный темник Бахты.
     - Что передать моему повелителю? - спросил чауш.
     - Передай несравненному Ахмет-паше,  что я буду продолжать осаду.
Зверь  хоть  и  силен,  но  он начинает истекать кровью.  Сегодня либо
завтра я добью зверя.  И еще передай,  чауш.  Я хочу,  чтоб оставшиеся
десять пушек паши все ж разбили стены крепости.  Наидостойнейший Ахмет
говорил, что его кулеврины разрушали и не такие твердыни. Так пусть же
падет и эта крепость. С нами аллах!
     Не успел чауш выйти из шатра, как с ковра вскочил темник Давлет.
     - Я  не  хочу  больше  стоять  за Доном!  Почему мой тумен должен
бездействовать? Зачем я пришел из Бахчисарая? Я хочу брать крепость!
     - Твое   время   придет,   Давлет.  А  пока  нам  нельзя  оголять
левобережье. К гяурам может прийти помощь.
     - Опять сидеть в шатре?
     - Нет,  славный Давлет.  Сегодня два крыла тумена ты  бросишь  на
Раздоры. Сегодня ночью.
     - Ночью?..  Ты хочешь брать Раздоры ночью?  - переспросил  темник
Бахты.
     - Да,  джигиты!  У гяуров пушки,  пистолеты и ружья, У них зоркий
глаз.  Ночью  же  мы  их лишим прицельного огня.  Мы подойдем близко к
стенам и кинем на деревянный город горящие стрелы. А ворота мы пробьем
таранами. Так ли, джигиты?
     - Велика мудрость твоя,  мурза Джанибек,  - растянул в  угодливой
улыбке тонкие губы Бахты.
     "Бахты всегда  льстив.  Он  готов  вылизать   мурзе   пятки",   -
презрительно подумал Давлет.
     А тысячники дружно закричали:
     - Велика мудрость мурзы!
     - Мы в твоей власти, Джанибек!

     Когда над степью  воцарилась  ночь,  татары  бесшумно  и  скрытно
приблизились  к  Раздорам.  Они  стали  от  крепостных стен в перелете
стрелы.  Раздоры замкнулись в плотном кольце ордынцев.  Луки  их  были
огромны - в рост человека, стрелы - певучи, длинны и крепки. К древкам
стрел татары прикрутили по клочку промасленного войлока. Подле каждого
лучника стоял воин-зажигальщик с кремнем и огнивом.
     Казаки не спали.  Они стояли на стенах и прислушивались к шорохам
и  звукам ночной степи.  Во вражеском стане стояла тишина,  и нигде не
горели костры; ощущение было такое, будто орда спит мертвым сном.
     - Что-то  не  по  нутру мне эта ночь,  - проговорил Мирон Нагиба.
Левая рука его была перевязана,  из раны сочилась кровь,  но казак  не
уходил со стен.
     - И мне не любо, - молвил Васюта Шестак.
     - Поганые не зря притаились. Они что-то замышляют. Надо глядеть в
оба, станишники. Ордынцы коварны, - произнес Болотников.
     - И луна,  как назло, спряталась. Экая сутемь! - проворчал Емоха.
В дневной вылазке он зарубил семерых янычар,  но и сам пострадал. Один
из капычеев едва не отрубил Емохе голову.  Выручил Деня.  Он подставил
под удар саблю,  и турецкий ятаган,  соскользнув,  отсек Емохе  правое
ухо.
     Теперь над Емохой посмеивался Секира.
     - Нонче ты у нас первый казак на Дону. Берегись, девки!
     - Это ты к чему? - морщась от ноющей боли, спросил Емоха.
     - А  все к тому.  Наипервейший,  грю,  красавец ты у нас,  Емоха.
Безухий, дырявый и к тому ж нос с версту коломенскую. Три дюжины бадей
повесить можно. Чем не молодец, коли нос с огурец.
     Казаки загоготали, а Емоха треснул Секиру по загривку.
     - Язык у тебя не той стороной вставлен,  чертово помело! Помолчал
бы.
     - А че молчать? На язык пошлины нет.
     - Вот и бренчишь, как на гуслях.
     - А ну тихо, братцы, - оборвал казаков Болотников. - Чуете? Будто
сено шелестит.
     Казаки насторожились.
     - Верно... Шорох идет, - молвил Васюта.
     - То орда надвигается.  А ну,  Васюта,  беги к Рязанцу.  Пусть из
вестовой пушки ухнет, - приказал Болотников.
     И в  ту  же  минуту в степи засверкали красные искры,  а затем по
черному небу полетели  в  сторону  крепости  огненные  змеи.  Их  было
великое множество - тысячи,  десятки тысяч огненных молний. Они летели
со страшным пугающим визгом.
     Многие казаки  перекрестились:  уж  больно  жуткий  звук издавали
стремительно летящие змеи.
     - Господи,  мать-богородица!  -  высунувшись из бойницы,  очумело
вымолвил один из молодых казаков и тотчас, с протяжным стоном, осел на
помост. Широкую грудь его пронзила горящая стрела.
     - Не высовываться! - гаркнул Болотников.
     Емоха попытался  было  вытянуть из убитого казака стрелу,  но она
крепко застряла.  Обломив конец,  он вытащил стрелу со стороны  спины.
Повольника спустили с помоста на землю.
     - У-у,  поганые души!  - скрипнул зубами Емоха. Погиб один из его
дружков.
     Секира взял из рук Емохи обломок стрелы и поднес к факелу.
     - Эва,  -  хмыкнул  он.  - И чего только не придумают,  нехристи.
Глянь, братцы.
     Вокруг Устима   столпились   донцы.  Секира  оторвал  от  обломка
маленькую глиняную трубочку и положил на ладонь.
     - Свистульки привязывают.
     - Ну и ироды. Душу воротит, - молвил Деня, затыкая уши.
     - Ниче,  привыкай. Басурмане и не на такое горазды, - вставил дед
Гаруня.
     Стрелы глухо стучали о стены,  башни и кровли изб.  Многие из них
залетали в бойни