цы, чадили. Едкий дым ел глаза.
     Отовсюду послышались крики казаков:
     - Избы горят!
     - Стены занялись!
     - Все на огонь, братцы!
     Бросились к  бочкам с водой и колодцам.  Тушили пожары и дети,  и
подростки, и казачьи женки.
     Всех тяжелее и опаснее было на стенах.  Казаки лини воду на тын и
попадали под стрелы ордынцев. Раненых и убитых сразу же сменяли другие
казаки, стоявшие внизу в запасе.
     В кровавом зареве пожарищ донцы увидели,  как к  Степным  воротам
наплывает  грозным,  огромным  чудищем  таран,  подвешенный  цепями  к
длинному бревну. Конец снаряда был окован стальным наконечником.
     Казаки выстрелили   из  пищалей  и  самопалов,  но  таран  упрямо
приближался к воротам:  на место  поверженных  татар  тотчас  вставали
новые ордынцы.
     Не помог и Тереха Рязанец: наклонить жерла орудий под самые стены
было невозможно.
     - То не в моих силах, братцы, - с отчаянием говорил пушкарь. - Не
могу кинуть ядра.
     Татары, раскачав на цепях  орудие,  ударили  им  по  воротам;  те
крякнули,  затряслись,  осыпались  щепой.  После пятого удара стальной
наконечник пробил ворота на добрых три вершка.
     - Проломят,  дьяволы!  -  чертыхнулся  Болотников  и  перебежал с
помоста на стрельню, с которой донцы палили из пищалей и самопалов.
     - Бревна швыряй! Колоды! - загремел Болотников.
     Но и это не остановило татар. Они гибли десятками, но, не мешкая,
столько же подбегало к тарану. Головы степняков заняты были лишь одной
мыслью - сокрушить ворота и ворваться в крепость.  Там за  воротами  -
добыча! Добыча!
     Степные ворота обступили  лучники:  они  непрерывно  стреляли  по
бойницам,  да  так  метко  и  густо,  что  казакам  невозможно  было и
высунуться.
     А таран  все глубже и глубже уходил в ворота;  и вскоре окованные
створки оказались разбитыми, засовы сорваны; еще удар, другой - ворота
рухнут,  и  тогда  ничто и никто не удержат лавину ордынцев,  жаждущих
вломиться в казачий город.
     Но ворота  не  рухнули:  раздорцы  надежно укрепили их бревнами и
тяжелыми кулями с землей.  Таран,  пробив наконец  ворота,  застрял  в
новом мощном заслоне.
     Убедившись, что таран бесполезен, мурза Джанибек приказал отнести
его от ворот. Теперь вся надежда татар была на горящие стрелы. Раздоры
должны погибнуть в огне.
     Потерпев неудачу   под   Степными  воротами,  Ахмет-паша  задумал
нанести решающий удар у Засечной башни.  Скрытно от казаков он повелел
перетащить  оставшиеся  кулеврины на галеры,  бросившие якоря у левого
берега Дона.  В то время,  когда темник Давлет переправлял  два  крыла
своего   тумена  на  правобережье,  а  затем  начал  осыпать  крепость
огненными стрелами,  Ахмет-паша приблизил суда к  городу  на  пушечный
выстрел. Он сам был на одной из галер.
     - Забросайте Раздоры калеными ядрами! - приказал он капычеям.
     Турецкие пушки выстрелили неожиданно для казаков. Богдан Васильев
и Федька Берсень,  руководившие обороной Засечной стены,  на  какое-то
время пришли в замешательство.
     - Откуда взялись пушки? Здесь их не было! - закричал Васильев.
     - Палят с реки. С галер палят, злыдни!
     Каленые ядра еще больше раздули пожар.  Избы вспыхивали  одна  за
другой,  как  свечи.  Вся  северо-западная часть города утонула в море
огня.  Многие избы залить водой уже было невозможно - их  растаскивали
баграми и крючьями, тушили песком и землей.
     - Бейте по галерам! - закричал пушкарям Васильев.
     Наряд выпалил,  но  ядра не долетели до судов:  пушки на Засечной
стене были поставлены маломощные.
     - Где  Тереха?  Где  этот  рязанский  лапоть?  -  еще пуще заорал
Васильев.
     Рязанец стоял на помосте у Степной башни. Когда с Дона заговорили
турецкие  пушки,  Тереха  с  отчаянием  хлопнул   ладонью   по   жерлу
"единорога".  Янычары  пошли на хитрость,  и теперь их кулеврины будут
свободно и безнаказанно палить по городу.
     Рязанец, не  дожидаясь  приказа  Васильева,  велел  снять со стен
часть тяжелых орудий и перетащить их к Засечной стрельне.  Но дело это
нелегкое: пушки весили до пятисот пудов, и потребуется немало времени,
чтобы установить их на донской стороне.
     Богдан Васильев  выделил  начальнику пушкарского наряда две сотни
казаков.
     - Умри, но пушки поставь! - грозно сказал он Рязанцу.
     Город полыхал.  В черное небо высоко  вздымались  огненные  языки
пожарищ.  Вскоре  огонь  перекинулся  и  на  восточную  часть  города,
неумолимо пожирая сухие рубленые избы.  В кривых  и  узких  улочках  и
переулках  метались люди,  задыхаясь от зноя,  гари и въедливого дыма,
валившего черными, густыми клубами из дверей и окон.
     Со стен  пришлось  снять  многих  казаков.  Этого-то и дожидались
Ахмет-паша и темник Давлет.  Они кинули на  крепость  тысячи  татар  и
янычар.  Штурм был грозный и яростный. Особенно дерзко и свирепо лезли
на стены воины мурзы Давлета.  Они несколько дней ждали этого часа,  и
теперь их было трудно остановить.
     На стенах то и дело громыхал голос Федьки Берсеня:
     - Не робей, донцы! Бей псов, круши!
     Но и враг неистовствовал.  Многим удалось  взобраться  на  стены.
Повсюду пошли рукопашные схватки; лязгали мечи и сабли, сверкали ножи,
клинки и ятаганы, сыпались искры.
     - Круши  псов!  Дави  степных гадов!  - хрипло орал Федька,  разя
ордынцев тяжелым мечом.
     И казаки крушили,  и казаки давили.  Брань, хрипы и ярые возгласы
перемежались с визгом,  воплем и предсмертными стонами. Все крутилось,
орало, выло, ухало и скрежетало в этом кровавом водовороте.
     Злая сеча шла  до  утренней  зари.  Повольники  не  дрогнули,  не
позволили врагу закрепиться на стенах крепости.
     Ордынцы отступили,  но городу не пришлось праздновать победу. Уже
в  самом конце битвы недалеко от майдана раздался оглушительный взрыв.
Каленое ядро турецкой кулеврины угодило в Зелейную избу  с  пороховыми
запасами.  Взрыв  был  настолько  силен,  что в городе рухнули десятки
строений и рассыпался храм Николая-чудотворца;  более трехсот казаков,
женщин, детей и стариков была убиты.

        ГЛАВА 12
                           КАЗАЧИЙ ПОДАРОК

     Страшен был вид города в лучах раннего утреннего солнца.  Повсюду
виднелись  обугленные  избы,  курени  и трупы;  пахло гарью,  дымились
неостывшие пожарища, черный пепел толстым слоем покрывал землю.
     Обуглились и   почернели   стены   и   башни   крепости;  казаки,
прокоптелые, грязные, в окровавленных рваных одеждах, спали мертвецким
сном, не выпуская из рук мечей и сабель.
     По дымящейся крепости блуждали казачьи  женки,  разыскивая  среди
убитых и обгоревших своих детей,  братьев,  сестер и мужей.  То и дело
разносились их безутешные, горькие плачи.
     Более тысячи  казаков  потеряли  донцы  за  первые дни осады.  Но
жертвы были не напрасны: свыше семи тысяч янычар и крымчаков полегли у
стен крепости.
     Агата бродила по городу вместе  с  Любавой,  дочерью  раздорского
есаула Григория Соломы.  Агата искала мужа, а соседка по куреню - отца
родного.  С тревожным беспокойством вглядывались они  в  лица  убитых,
крестились и со слезами на глазах шли дальше.
     Но ни среди павших,  ни среди тяжелораненых Берсеня и Солому  они
не разыскали.
     - У Засечных ворот поглядите,  там их видели,  - тихо  подсказала
одна   из  казачек,  оплакивающая  мужа,  статного  красивого  казака,
пронзенного вражеской стрелой.
     Пошли к  Засечным воротам,  возле которых вповалку лежали казаки.
Бодрствовали лишь трое караульных, досматривавших за вражеским станом.
     - Кого вам, девки? - окликнул с высоты башни один из дозорных.
     - Федора Берсеня, да Гришу Солому, - ответила Агата.
     - На стене пали, - махнул рукой дозорный.
     - Пали? - меняясь в лице, дрогнувшим голосом переспросила Агата.
     - Батюшки, пресвятая дева! - охнула Любава.
     Обе зарыдали,  а караульный протяжно зевнул,  крякнул и усмешливо
крутнул головой.
     - От народ водяной.  Че слезу-то пустили,  оглашенные! Пали, грю,
на стене. Спят ваши мужики, вон там, за пушками. Лезьте на помост.
     Агата и Любава обрадованно  полезли  на  стены.  Федька  Берсень,
широко раскинув ноги,  лежал на спине.  Глаза ею глубоко запали,  лицо
черно от копоти,  правая рука сжимала окровавленный меч.  Спал  Федька
тревожно:  мычал,  скрипел зубами и что-то невнятно выкрикивал;  Агата
разобрала лишь одно слово "круши".
     "Федор мой и во снах воюет", - с улыбкой подумала она и осторожно
подложила под Федькину голову чей-то кинутый  на  помосте  разодранный
зипун.
     Григорий Солома лежал невдалеке от Берсеня, привалившись спиной к
дубовому  тыну;  на обнаженной руке его густо запеклась кровь.  Любава
вновь пригорюнилась.
     - Ранен батюшка. В курень надо.
     - Не полошись,  девка.  Рана  неглубока,  затянется,  -  успокоил
Тереха  Рязанец.  Поникший и угрюмый,  он сидел возле остывшей "трои",
горестно пощипывая густую, с подпалиной бороду.
     "Теперь совсем  без  зелья  худо,  -  думал  он.  - И надо ж было
приключиться экой  напасти.  Чертовы  янычары!  Угодили-таки  в  самую
пороховницу.  Седни турки подтянут пушки к самой крепости,  и никто их
не подавит.  Едва ли вынесут Раздоры еще один огненный бой -  крепость
все же деревянная.  Как ни крепись,  как ни обороняй, но тын и сруб от
огня не спасти".
     - Вы бы не толкались тут,  девоньки. Неровен час, - предостерег с
башни караульный.
     Оставив возле  Федьки  и  Соломы по узелку снеди,  Агата и Любава
спустились на землю.  Вначале пошли они было к своим куреням, но Агата
вдруг повернула к Степной башне.
     - Куда ж ты? - спросила Любава.
     Лицо Агаты залилось румянцем.
     - У Федора близкий дружок есть...  Иван Болотников. Сказывали, на
Степной стене он сражался. Проведать хочу - жив ли.
     - И я с тобой, - молвила Любава.
     Подруги подались  к  южной стене,  но отыскали они Болотникова не
вдруг. На стене Ивана не оказалось.
     "Нигде его нет.  Ужель за тыном лежит?  Ужель загубили сокола?" -
закручинилась Агата.
     У подножия башни бранился казак Емоха.  Ухо его воспалилось и так
стреляло, что бедный донец не находил себе места.
     - Трезубец в ханское брюхо! Смолы - на плешь!..
     - Худо, родимый? - участливо коснулась его плеча Агата.
     - Турецкому султану худо, - огрызнулся Емоха. - Че тут бродите?
     - Ивана Болотникова ищем.  Не ведаешь ли,  что с ним?  - спросила
Агата, и вся невольно насторожилась.
     - Пошто те батька?..  У-ух,  пику хану в  глотку!..  Пошто,  грю,
батька? - закричал, закрутившись волчком, Емоха.
     - Глянуть хочу.  Уж ты поведай,  родимый,  -  еще  мягче  молвила
Агата. - Жив ли, Иван?
     - Жив.  Еще не хватало,  чтоб батьку сразили.  Жив Болотников! На
стрельню ступайте.
     Агата и Любава поднялась  на  башню.  Дозорный  молча  глянул  на
обеих, но не забранился, пустил.
     Болотников спал рядом с Васютой,  спал крепко и отрешенно.  Белая
рубаха  его  была  в  клочья изодрана и окровавлена;  и весь он пропах
порохом,  дымом и гарью.  Курчавая  борода  свалялась,  черные  волосы
слиплись, упав прядями на загорелый лоб.
     Агата слегка коснулась его головы, подумала:
     "Добрый казак... Сильный, удалый".
     Она все смотрела и смотрела на Болотникова,  и ей вдруг  невольно
захотелось приласкать этого отважного казака, прижать к своей груди. И
от этих грешных мыслей она еще больше зарделась.
     Любава взглянула  на  подругу.  Глаза  Агаты  излучали  теплоту и
нежность.
     "Мать-богородица! - охнула она.  - Любит Агата этого казака,  ой,
любит!"
     Васюта Шестак, лежавший обок с Болотниковым, неожиданно проснулся
и,  увидя перед собой синеокую дивчину с  темными  густыми  ресницами,
улыбнулся.
     - И привидится же такая,  -  пробормотал  он  и  перевернулся  на
другой бок.
     Любава рассмеялась,  и  ее  звонкий  смех  окончательно  разбудил
Шестака. Он поднял голову и удивленно захлопал на Любаву глазами.
     - Откуда такая свалилась, любушка?
     - Она и есть Любушка, Любавой ее кличут, - сказала Агата.
     - Вот те на!.. А меня Васютой.
     Сон с  Шестака  начисто  слетел;  он  во  все  глаза  разглядывал
пригожую дивчину и простодушно приговаривал:
     - Вот так, Любушка, вот так ангел... Чья ж ты будешь?
     - А ничья,  - с лукавинкой ответила Любава  и  потупила  очи:  уж
больно пристально разглядывал ее этот сероглазый казак.
     - Так уж и ничья.  Хитришь,  Любушка. Ужель такую красу казаки не
приметили? Да я б тебя давно выкрал, из-под земли достал.
     - А вот и не достанешь,  - вновь рассмеялась Любава и сбежала  со
стрельни на землю. - Я в курень, Агатушка! - крикнула она.
     - Погоди меня,  - оторвалась от Болотникова Агата и пошла к узкой
витой лесенке. Но ее придержал Васюта.
     - Так чья ж все-таки Любава?
     - Аль понравилась? - улыбнулась краешками губ Агата.
     - Дюже понравилась.  Не  таи.  Где  ее  сыскать?  -  затормошился
Васюта.
     - А коль дюже понравилась, сам сыщешь. Удачи ратной вам с Иваном.
     Агата шагнула  было  вниз,  но вдруг передумала и вновь подошла к
спящему Болотникову.  Расстегнула застежки зеленого сарафана,  сняла с
себя  маленький  золотой нательный крестик на голубой тесьме и продела
его через голову Ивана.
     - Храни тебя господь,  - тихо молвила она и, не смущаясь Васюты и
дозорных казаков, склонилась над Иваном и поцеловала в губы.

     До полудня было тихо.  Орда готовилась к новому штурму. Янычары и
крымчаки оттаскивали от стен трупы и кидали их в водяной ров. Такая же
участь постигла и  тяжелораненых.  Так  повелели  Ахмет-паша  и  мурза
Джанибек.
     - Мы заполним  ров  джигитами  и  по  их  телам  перейдем  водную
преграду.  Аллах  простит  нас,  он  хочет  нашей  победы,  -  сказали
военачальники.
     Казаки плевались.
     - Погань и есть погань. Хуже зверей.
     - Будто дохлых собак швыряют, нехристи!
     - Пальнуть бы по бритым башкам!
     Однако по ордынцам не стреляли:  берегли дробь, пули, порох, да и
не хотелось мешать басурманам убирать трупы.
     Сами же  раздорцы рыли вдоль стен братскую могилу.  Туда положили
всех павших казаков. Беглый поп-расстрига Никодим отслужил панихиду.
     - Со  святыми  упокой!  - голосисто пропел он и размашисто осенил
могилу большим медным крестом.
     Казаки склонили  головы.  Атаман Васильев скорбно и скупо молвил,
комкая черную баранью трухменку.
     - Вечная вам память, донцы! Вечная слава вам!
     - Вечная слава! - хором пронеслось по казачьим рядам.
     Атаманы первыми  бросили  в могилу по три горсти земли и отошли в
сторону,  уступая  место  повольнице.  Последними  к  могиле   подошли
казачки. Запричитали.
     Васильев позвал станичных атаманов и раздорских есаулов на совет.
Поначалу расспросил каждого, сколько осталось у казаков дроби и зелья,
да много ли людей в сотнях, а затем сказал:
     - Туго  будет,  атаманы-молодцы.  Ядер  и  зелья  у  нас  - самую
малость.  Пушкам и на час не хватит пороху.  А без пушек станет  худо.
Турки вконец закидают нас зажигательными ядрами. Понесем урон великий,
да и Раздорам в огне пылать.  Как быть,  атаманы-молодцы?  Как оборону
держать?
     - Выдюжим,  атаман.  Нас еще четыре тыщи.  Не притупились казачьи
сабли! - воскликнул есаул Григорий Солома.
     - Не бывать  поганым  в  Раздорах!  -  поддержал  его  атаман  из
Монастырского городка.
     - Не бывать-то не бывать,  - осторожно начал Федька Берсень. - Но
как бы нам войско не ополовинить. Ордынцев - тьма, и прут они свирепо.
Тут надо крепко покумекать. На одну саблю уповать - худо.
     - Дело  гутаришь,  -  кивнул раздорский писарь Устин Неверков.  -
Надо нам,  братья-атаманы,  головой поразмыслить.  Ордынец хитер, но и
казак не лыком шит.
     - Добро, донцы. Давайте покумекаем, - молвил Богдан Васильев.
     В курене  воцарилась тишина,  атаманы призадумались;  чуть погодя
поднялся с лавки Федька Берсень.
     - Надо   поболе  колодцев  нарыть,  атаманы.  Многие  завалены  и
засыпаны,  а вода нам - позарез.  На стенах кипятку только давай, да и
на  пожары  уйму  воды надобно.  А еще скажу,  атаманы,  землянок надо
немедля нарыть. Женки и ребятишки гибнут, пущай под землей сидят. Да и
раненых туда поховать.
     - Дело, - вновь кивнул Устин Неверков. - Землянок у нас токмо что
на  раздорцев.  Прибылые  же казаки по куреням и базам теснятся.  Рыть
немедля!
     - А ты что молвишь,  Рязанец?  - бросил суровый взгляд на пушкаря
Васильев.
     Тереха повел глазами по казакам, нахохлился.
     - Никак сердце на меня держите,  атаманы? Но моей вины нет. Я вам
зелья из-за пазухи не достану,
     - А где достать?
     - Где?.. Зелье надо у янычар добыть.
     - Любо,  Тереха!  - оживился Берсень.  -  Пошто  же  мы  подкопов
нарыли? Сделаем вылазку и добудем. Я сам на то дело пойду.
     - Любо! - воскликнули атаманы.
     - Любо! - сказал Васильев.
     Поднялся молчавший дотоле Болотников.
     - Зелье добыть - беду избыть.  Но дело то тяжкое. Никто из нас не
ведает,  где у янычар пороховые  возы.  Да  и  ведали  бы,  к  ним  не
подступились.  Янычары  не  так  уж  глупы,  чтоб  оставить  зелье без
присмотра.  Вылазкой ничего не добьемся.  Казаков загубим и пороха  не
возьмем.
     - Так что ж,  турка будем терпеть?  - съязвил Васильев.  -  Пусть
крепость разбивает, войско наше изводит, а мы в норы? Нет, Болотников,
не туда гнешь.  Без зелья нам  не  выстоять.  Вылазка  -  единственное
спасенье. Пошлем тыщу казаков, но зелье добудем.
     - Не добудем,  атаман,  - уперся Болотников.  - Зелье наверняка в
самой середке войска.  Ни один казак в крепость не вернется. То добрый
подарок орде. Аль тебе донцов не жаль?
     Васильев насупился, глаза его холодно блеснули.
     - Тебе  легко  гутарить,  Болотников.  Ты  всего-навсего   атаман
станичный.  А мне вот круг поручил Раздоры отстоять.  Костьми лечь, но
отстоять!  И нет у меня иного  выхода,  как  послать  во  вражий  стан
казаков. Нет!
     - Есть выход, атаман, - спокойно и веско сказал Болотников.
     - А ну, гутарь.
     - Есть выход,  братья-атаманы, - повторил Иван и почему-то глянул
на Тереху Рязанца. - Орда сильна пушками, на них-то и уповают враги. И
уповают не зря.  Еще день-другой - и от Раздор  ничего  не  останется.
Янычары готовятся праздновать победу.  Но ликовать им не придется. Они
переволокли пушки на галеры,  и то нам на руку.  Устин Неверков  верно
сказал:  и казаки не лыком шиты.  Надо собрать оставшийся порох, ночью
пробраться к галерам и взорвать их.  Лишим орду пушек!  А стрелами  да
ятаганами нас не взять.
     - Любо, Болотников! - разом повеселев, загорелся Тереха Рязанец.
     - Любо! - произнесли станичные атаманы.
     Богдан Васильев молча заходил по куреню.  В глазах его  мелькнула
досада.
     "Разумен родниковский  станичный,   разумен.   Мог   бы   и   сам
додуматься".
     - Чего ж молчишь, батька? - нетерпеливо вопросил Григорий Солома.
     Васильев уселся на свое атаманское место, окинул взглядом казаков
и наконец молвил:
     - Мудрено будет галеры взорвать. Но коль атаманы гутарят "любо" -
я согласен. Пошлю казаков.
     - Кого  снарядим,  батька?  - пристально глянул в глаза Васильева
писарь Устин Неверков.
     - Кого?  -  Васильев  призадумался.  Дело  не  шутейное:  вылазка
опасная, люди пойдут на верную смерть.
     "Кого же?  - напряженно морщил лоб Васильев.  - Кого ж послать на
гибель?.. А вот кого, тут и кумекать неча. Смутьянов из голытьбы! Тех,
кто  на  домовитых замахивается и казаков подбивает.  Вот они оба тут.
Обоих и послать, да еще Тереху Рязанца. Тоже из своевольных..."
     - Дозвольте мне, братья-атаманы, к галерам прогуляться, - прервал
затянувшееся молчание Болотников. - Не подведу. Сожгу галеры!
     - Добро,  -  охотно  согласился  Васильев.  - А в помощь тебе дам
отважного  казака  Федора  Берсеня.  Такой  не  подкачает...   Ну,   а
пушкарскому  голове  Рязанцу  сам  бог  велел.  Пусть  зелье  и фитили
готовит. Так ли, атаманы-молодцы?
     - Так, батька!
     Немало казаков  из  родниковской  станицы  было   ранено   Тяжело
посеченных отнесли в землянки,  а те,  кто еще мог держаться на ногах,
лечили свои раны давно  испытанным  казачьим  средством.  Наливали  из
баклажки чарку горилки, размешивали в ней заряд пороху и пили; порохом
же врачевали и открытые раны.
     Еще ночью  ядовитая  татарская  стрела  угодила  Секире  в плечо.
Казаки знали,  что ордынцы снабдили  свои  стрелы  не  только  горящей
паклей,  пугающими свистульками,  но и отравленным зельем. Однако же и
от такой  беды  наловчились  донцы  избавляться.  Вот  так  и  Секира.
Выдернул  он  стрелу  из плеча,  высыпал из рога-пороховницы на ладонь
щепотку зелья, перемешал его с землей и посыпал на кровавую рану.
     - Ужалили? - подсел к нему Нечайка.
     В бойницу залетела огненная стрела.  Секира поднял ее и  приложил
горящей паклей к ране. Порох вспыхнул, запахло жареным мясом.
     - Поджигает, Устюха?
     - Ниче, Нечайка. Бог терпел и нам велел. Выдюжу. Не быть поганому
яду в моей кровушке!
     Секира отбросил  горящую  паклю  и  как  ни в чем не бывало вновь
заторопился к стене,  на которую с воем и визгом лезли татары. То была
тяжелая ночь...
     После полудня орда вновь пошла на  приступ,  и  вновь  ударили  с
турецких  галер  кулеврины.  Не  остывшие  от  огня Раздоры потонули в
черных клубах пожарищ.  Огненные ядра оглушительно ухали на  улицах  и
переулках, поджигая срубы.
     Жарко было и на стенах.  Казаки,  не зная устали, отражали натиск
врагов. Янычары и крымчаки сотнями падали под дымящуюся крепость.
     Не упрятались по землянкам и женщины.  В укрытиях  остались  лишь
самые  малые дети и дряхлые старики.  Казачки тушили пожары,  варили в
медных  котлах  кипяток  и  смолу,  перевязывали  раненых,   подносили
защитникам  крепости  пищу  и  оружие.  За Агатой неотступно следовала
Любава;  их цветастые сарафаны  мелькали  и  среди  раненых,  и  среди
тушильщиков, и среди самих казаков, носивших на стены кипяток и смолу.
     Залив огнем  город,  капычеи  переключились  на  стены.  Турки  и
крымчаки отошли за ров, и на тын посыпались десятки тяжелых ядер.
     Капычеям ответил Тереха Рязанец, решившись послать несколько ядер
на  галеры.  Порох  был крайне нужен на ночную вылазку,  но Рязанец не
утерпел и выпалил по судам из "трои", "единорога" и "соловья". Одно из
ядер плюхнулось на корме галеры. Судно загорелось.
     Ахмет-паша встревожился:  он не ожидал такого ответа  от  русских
пушкарей. Тотчас последовал приказ:
     - Всем галерам отойти к берегу!
     Санджак-беки кинулись  в  трюмы  и  принялись  хлестать  плетками
гребцов-невольников, прикованных цепями к жестким деревянным сиденьям.
     - Быстрее, быстрее, шайтаны!
     Невольники налегли на весла,  и  вскоре  все  галеры  подплыли  к
левому берегу.  На горящем судне метались янычары,  огонь подбирался к
пороховому отсеку. Несколько янычар прыгнули в воду. Под угрозой казни
Ахмет-паша  послал на галеру сотню тушильщиков.  Покинувших же корабль
янычар он приказал расстрелять из пистолей.
     - Подлые   трусы!  Вам  нет  места  в  моем  славном  войске.  Вы
останетесь в Тане!  - кричал Ахмет-паша,  наблюдая,  как  санджак-беки
расправляются с перепугавшимися янычарами.
     Галеру с великим трудом удалось потушить.
     "Слава аллаху! Гяурам не пришлось увидеть, как тонет мой корабль.
Это добрая примета.  Мои кулеврины спасены,  и они сегодня  же  добьют
урусов", - ободрился паша.
     Однако Ахмет стал осторожен:  он уже не  подставлял  корабли  под
пушки  урусов.  Два часа паша в нерешительности простоял на берегу,  а
затем  послал  одну  из  галер  к  середине  Тана,  другие  же  четыре
продолжали тихо покачиваться на якорях.
     Рявкнули пушки,  ядра с шипом и гулом бухнулись о стены, пробивая
бревна до третьего ряда.
     Казаки молчали.  Ни одна из пушек не выстрелила  в  ответ.  Турки
осмелели  и придвинулись еще на десяток саженей.  Ядра корежили стену,
вгрызаясь все глубже и глубже в тын.
     Казаки молчали.
     "Почему урусы не  стреляют?  Почему  бездействуют  их  пушки?"  -
озадаченно пожимал плечами паша.
     Об этом же раздумывал и мурза Давлет,  стоявший рядом с  азовским
наместником.
     - Ночью в городе был большой взрыв.  Уж не попали ли  ядра  твоих
капычеев,  славный  паша,  в  пороховой  склад  гяуров?  - предположил
Давлет.
     - Я  слышал  взрыв,  -  слегка  кивнул  Ахмет.  -  Это  дело моих
капычеев.  Да,  мурза,  это я приказал подорвать  пороховой  склад.  И
теперь он уничтожен!  - твердо произнес паша, укрепившись в мысли, что
казаки действительно остались без пороха.
     - Слава твоя не померкнет века,  несравненный паша.  Но почему же
твои остальные галеры не  плывут  к  крепости?  -  с  иронией  спросил
Давлет.
     - Так угодно аллаху и моим  помыслам,  -  ответил  Ахмет.  -  Мои
галеры  отошли  к  берегу,  чтобы  пополнить  запасы ядер,  - схитрив,
добавил он.
     - И когда ж они вернутся под стены?
     - Скоро,  мурза,  скоро.  Сегодняшний день запомнит вся Турция. Я
пробью стены и войду с моими янычарами в крепость,  - напыщенно сказал
паша.
     Подождав еще  с  полчаса,  Ахмет  приблизил  к  крепости и другие
галеры. Теперь уже все турецкие пушки ударили по Раздорам.
     Казаки молчали.
     Рязанец едва не плакал:  теперь он не  мог  ответить  янычарам  и
единым  зарядом.  Весь порох засыпали в кожаные мешочки и спрятали под
землю.
     - Ниче,  ниче,  Тереха. Придет и твое время, - успокаивал пушкаря
Федька Берсень.
     - Мочи нет, - тихо вздыхал Рязанец. - Уж скорее бы ночь!
     Но до ночи было еще далеко.  Капычеи, осмелев, били по крепости в
упор.  И  вот  стены не выдержали,  в двух местах появились бреши;  их
завалили камнями и бревнами,  но бреши появлялись все в новых и  новых
местах.   А   вскоре  рухнула  стена  возле  Засечных  ворот.  Капычеи
прекратили пальбу, и в пролом кинулась конница темника Давлета.
     Казаки встретили татар в мечи, сабли и копья, разя крымчаков и их
коней в проломе.  Но ордынцы,  предвкушая скорую победу, яростно лезли
вперед.
     Это был страшный час для  раздорцев.  На  помощь  казакам  пришли
подростки,  старики  и женщины.  Агата и Любава,  нахлобучив на головы
шеломы,  также поднялись на  стены.  Агата  вскоре  очутилась  обок  с
Болотниковым.
     - Ушла бы...  Тяжко тут!  - крикнул ей Иван, прикрывая казачку от
разящей сабли ордынца.
     - Не уйду!  - решительно блеснула глазами Агата, опуская саблю на
татарина.
     Храбро держалась на стене и Любава. Когда-то отец научил ее метко
стрелять  из  пистоля,  и  теперь это сгодилось.  Немало ордынцев пало
после ее выстрелов. А когда кончились заряды, Любава принялась лить на
татар горячую смолу.
     Девушку приметил  Васюта  и  поспешил  стать   к   ней   поближе.
Покрикивал:
     - Ай да Любушка! Так их, поганых!
     А Любава  нет-нет да и взглянет на рослого детину.  Был он удал и
ловок,  сокрушал врагов с лихостью и озорством, будто вышел не на злую
сечу, а на игрище.
     Когда на стене стало особенно жарко,  Васюта спас Любаву от  двух
наскочивших  янычар.  Он с такой яростью накинулся на врагов,  с таким
желанием защитить Любаву,  что турки в страхе отпрянули от девушки,  и
полегли от неистового меча Васюты.
     Лютая битва продолжалась у пролома.  Тут донцы сражались во главе
с  есаулами Федором Берсенем и Григорием Соломой.  Бились остервенело,
насмерть,  понимая,  что отступить нельзя  и  на  пядь.  Стоит  слегка
дрогнуть,  поддаться  -  и  лавина  врагов  сомнет защитников и бурным
речным потоком заполонит город.  И тогда уже никто и ничто  не  спасет
Раздоры.
     Берсень разил татар длинным увесистым  топором  и  после  каждого
удара  протяжно  крякал,  будто колол не ордынские головы,  а чурбаки.
Подле наседал на крымчаков Григорий Солома,  в руках его  был  тяжелый
шестопер,   гулявший  направо  и  налево  по  черным  бараньим  шапкам
степняков.
     Богдан Васильев  в  сече не участвовал:  он руководил обороной из
Войсковой избы,  перебрасывая казачьи станицы то в одно,  то в  другое
горячее место. А таких мест было вдоволь: и на стенах, и у брешей, и у
многочисленных пожарищ.
     До самых  потемок  продолжалась  битва,  но  янычарам,  спахам  и
крымчакам так и не  удалось  одолеть  казаков.  Они  вновь  отступили,
оставив у стен крепости тысячи убитых.
     - Слава богу, продержались! - перекрестился Тереха Рязанец.
     - Выстояли, - облегченно передохнул Богдан Васильев.
     - Не гулять поганым по Раздорам! - молвило казачье войско.
     Донцы заделали  проломы  и  бреши  и,  выставив ночные караульные
дозоры,  повалились на отдых. Казачки же поспешили к раненым и увечным
-  таких немало было в каждой станице.  Свыше пятисот казаков потеряли
Раздоры. Родниковцы недосчитались тридцати донцов; молодые казаки Юрко
и Деня получили тяжелые раны.
     Получил отметину от янычарского ятагана и Иван Болотников,  но, к
счастью,  рана оказалась неглубокой.  Болотников так же, как и Секира,
прижег рану порохом и начал готовиться к ночной вылазке.
     Вскоре к нему пришел Федька Берсень. Увидев перевязанную лоскутом
рубахи руку, нахмурился.
     - Нельзя те на вылазку. Оставайся здесь.
     - Чудишь,  Федор.  И не подумаю... Ты лучше скажи, готовы ли твои
люди?
     - Готовы. Васильев нам четыре сотни выделил.
     - Четыре сотни?.. Много, пожалуй, Федор. Как бы шуму не наделать.
Обойдемся и двумя.
     - А не мало?
     - Хватит,  Федор.  Поплывем на пяти стругах.  Только бы ночка  не
подкачала.
     - Авось не подкачает.  Сиверко тянет.  Добро бы Илья прогневался.
Уж так бы кстати!
     Подошел Рязанец. Покуда шел бой, он готовил к вылазке снаряжение:
кожаные мешочки для пороха, фитили, огниво, веревки, багры и крючья.
     - Дело за вами, молодцы.
     - Идем,  Терентий.  А  с  собой беру Нечайку,  Секиру,  Васюту да
Мирона Нагибу. Казаки надежные, - молвил Болотников.

     Перед вылазкой Иван еще раз проверил отобранных казаков.
     - Пойдем  налегке.  Ничего  лишнего  не брать.  По паре пистолей,
саблю,  огниво - и довольно. И замок на роток. Мы должны быть невидимы
и неслышимы.  Ранят - терпи,  погибать станешь - терпи! Иначе и галеры
не взорвем, и себя загубим, - строго напутствовал Болотников.
     - Не подведем, батько! - заверил Мирон Нагиба.
     Провожала донцов  вся  казачья  старшина  во  главе  с   атаманом
Васильевым. Пришел и поп Никодим, благословив казаков на ратный подвиг
медной иконкой.
     - Да  поможет  вам господь и Николай-чудотворец.  Возвращайтесь с
победой, сыны!
     По подкопу  шли  с горящими факелами.  Тайный лаз вывел на правый
берег реки,  густо поросший высоким камышом.  Здесь, в плавнях, и были
припрятаны казачьи струги.
     - Не забудьте уключины смазать, - напомнил Иван.
     Болотников и Берсень решили сесть в разные струги.
     - С богом, Иван, - обнял Болотникова Федька.
     - С богом, Федор.
     Облобызались и другие казаки.  Знали - шли в самое пекло,  может,
более и свидеться не придется на белом свете.
     - А ночка-то не подкачала,  слава те господи, - размашисто осенил
себя крестом Рязанец и спросил напоследок.  - Не запамятовали, братцы,
как огнивом фитили запалить?
     - Не запамятовали, Тереха. Взорвем сатану.
     - Поплыли, донцы, - скомандовал Болотников.
     Выбрались из  плавней  и  тихо  направили  струги  к левобережью.
Струги бежали легко и быстро:  сопутствовал сиверко.  По черным волнам
сеял дождь-бусинец.
     А ночь и в самом деле не  подвела,  была  она  черна,  как  донце
казана; и ветер пошумливал. Левобережье мигало ордынскими кострами, но
их становилось все меньше и меньше: степняки укладывались на ночлег.
     Вскоре показались смутные очертания галер.  Казаки сбавили ход и,
без единого всплеска начали подкрадываться к кораблям.
     Кругом было тихо, капычеи спали в каютах. Ахмет-паша еще с вечера
покинул корабль и ушел отдыхать  на  берег,  в  свой  шатер,  где  его
поджидала наложница.
     Казачьих стругов было пять,  столько же было и турецких  судов  с
пушками.  Донцы вплотную приблизились к кораблям.  Болотников направил
свой струг на среднее судно:  так легче было проследить за  остальными
казачьими судами.
     Струг глухо ткнулся бортом о галеру.
     - На корабль, донцы! - чуть слышно приказал Болотников.
     Десятки багров и крючьев вгрызлись в галеру.  Казаки,  не мешкая,
по-кошачьи полезли на корабль.
     - О,  аллах!  Урусы!  - запоздало закричал караульный  турок,  но
казаки уже перевалили на палубу.
     Болотников сверкнул саблей,  и  голова  дозорного  шлепнулась  за
борт.  Однако  испуганный  возглас  турка  услыхали  в каютах,  из них
выскочили полуголые янычары с ятаганами.  Но дерзок и стремителен  был
натиск повольницы. Янычар смяли.
     - В трюмы! - гаркнул Болотников.
     И казаки  ринулись  в  трюмы.  Там  тускло  чадили факелы,  скупо
освещая прикованных к веслам гребцов-невольников.
     - Надо пороховник искать, батько! - крикнул Мирон Нагиба.
     - Поспешим! - вторил ему Васюта.
     Болотников знал - времени в обрез. На помощь галерам могли прийти
каторги, но он не хотел подрывать корабль вместе с невольниками.
     - Расковать! - крикнул он.
     Часть казаков метнулась к рабам,  другая же - к пороховому трюму.
Несколько  донцов  тянули за собой длинные фитили с привязанными к ним
зелейными мешочками.
     У порохового  трюма  казаки натолкнулись на два десятка янычар во
главе с могучим санджак-беком.  Был он в золоченом китайском шлеме и в
сверкающем   панцире.   Бился   ловко  и  свирепо,  повергая  ятаганом
повольников.
     К санджак-беку  рванулся  Нечайка;  в  руке его оказалась тяжелая
цепь с раскованного невольника.
     - Донцов бить, собака! - зычно рявкнул он и что было сил хлестнул
санджак-бека по шелому. Тот выронил ятаган и с гулким звоном грохнулся
на пол. После этого быстро расправились и с остальными янычарами.
     В зелейном трюме обнаружили восемь бочек  с  порохом.  Их  начали
было  обматывать фитилями Васюта и Секира,  но Болотников распорядился
по-иному:
     - Семь бочек на струг! Одну - на взрыв!
     - Разумно, батька! - закричали донцы.
     Бочки потащили из трюма. Болотников шагнул к невольникам.
     - Вы свободны,  други.  Прыгайте с галеры и плывите  к  крепости.
Казаки откроют вам ворота. Быстро!
     Невольники закивали  головами  и   полезли   из   трюма   наверх.
Болотников выбил из бочки донце и воткнул фитиль в порох.
     - На струг, донцы!
     К нему подбежал Секира.
     - Я запалю, батька.
     Но Болотников оттолкнул Устима.
     - Я сам. Ступай из трюма! Да не мешкай же, дьявол!
     Секира убрался,   а  Болотников  еще  раз  осмотрел  промасленные
фитили, тянувшиеся в кормовые отсеки и трюмы корабля.
     "Кажись, все ладно",  - подумал он и выбрался на палубу. Внизу, в
струге, ожидали казаки. Иван достал огниво и принялся высекать искру.
     - Поганые зашевелились, батько! - крикнул из струга Нечайка.
     Болотников уже и  сам  услышал,  что  орда  на  берегу  пришла  в
движение. Видимо, турок и крымчаков привлек шум на кораблях.
     Болотников раздул трут,  поджег размочаленный фитиль и метнулся к
другому.
     "Долго! Успею ли?" - с беспокойством мелькнуло в голове, и тотчас
он вспомнил о факелах в трюме невольников.
     Кинулся вниз,  вырвал  из  поставца  факел  и  поджег  оставшиеся
фитили. Спрыгнул в струг.
     - Греби!
     Донцы налегли  на весла,  спеша отплыть в безопасное место.  А на
помощь  кораблю  уже  шла  каторга,  переполненная  турками.  Но   тут
громыхнул  оглушающий  взрыв,  обломки  галеры  посыпались на каторгу,
уничтожая столпившихся на бортах янычар.
     Вскоре раздались  еще  три  мощных взрыва.  Дон озарился багровым
светом полыхавших останков кораблей.
     - Последний   остался...  Ну,  чего  ж  там?..  Чего  мешкают?  -
затревожились казаки, быстро отходящие в плавни.
     А на   последнем  корабле  продолжалась  лютая  сеча.  На  галере
оказалось более трехсот янычар,  и казакам пришлось  туго.  Надо  либо
отступать, либо пробираться к пороховому трюму напролом.
     - Вспять не пойдем! Прорвемся, браточки! - восклицал Емоха.
     Он не  попал  в  число  отобранных  для  вылазки  донцов и крепко
осерчал. С обидой подошел к Болотникову.
     - Чего ж ты,  батька,  меня не берешь?  Аль я худо саблей владею?
Аль когда за чужую спину ховался?
     - Не держи на меня сердце,  Емоха.  Славный ты казак, о том всему
Дону ведомо. Но на галеры не возьму.
     - Да почему ж, батька?!
     - Ранен ты.
     - Да какая ж то рана? - заершился Емоха. - Эко дело, ухо отсекли.
Руки-то у меня целехоньки. Сам-от небось идешь?
     - Иду,  Емоха. Иду, потому что сам на это дело напросился. А тебе
велю на стенах быть. И не гневайся.
     Но Емоха  атамана  не  послушал.  Он таем проскользнул в подкоп и
затерялся среди казаков.
     Теперь Емоха  прорубался  с  повольницей к трюму.  Его сабля то и
дело опускалась на головы янычар. Да и остальные казаки были неистовы,
они все ближе и ближе продвигались к пороховому отсеку. Но врагов было
слишком много,  силы казаков таяли.  В  трюм  ворвалась  лишь  горстка
повольников, другие полегли под ятаганами янычар.
     - Тут зелье, Емоха! - прокричал один из окровавленных донцов.
     - Вырубай  днище!  -  приказал  казаку Емоха,  обрушивая саблю на
очередного турка.
     - Отсель не выбраться,  братцы! - воскликнул, осатаневший от ярой
сечи казак в рыжей шапке-кудлатке.
     - А пущай!  - отчаянно сверкнул белками Емоха.  - Ведали,  на что
шли! Загнием, но корабль взорвем! Так ли, донцы?
     - Любо, Емоха! - отозвались казаки.
     Янычары попытались было оттеснить повольников от  бочек,  но  тут
Емоха подхватил с полу упавший факел и ринулся с ним к зелью.  Янычары
с ужасом кинулись к выходу.
     В пороховом  отсеке  остались лишь одни казаки.  Их было шестеро,
шестеро отважных повольников.
     - Попрощаемся, донцы, - молвил Емоха.
     Казаки скинули трухменки, ступили друг к другу, обнялись.
     - Мы  не посрамили вольного Дона.  Не гулять басурманам по Дикому
Полю! - горячо воскликнул Емоха, подходя с факелом к пороховой бочке.
     - Не гулять!
     - Смерть, поганым!
     - Слава Дону!
     Емоха метнул в бочку факел.
     От страшного   взрыва   корабль   разнесло   на   части.  Обломки
взметнулись в небо на добрую сотню саженей. Вместе с галерой погибли и
две  каторги,  подплывшие  к  кораблю  на помощь.  Сотни янычар обрели
смерть в донских водах.
     Кровавый свет  озарил  реку,  но  казачьи  струги  были  уже  вне
опасности.  Повольники сняли шапки:  они поняли - донцы  с  последнего
струга взорвались вместе с турецким кораблем.

        ГЛАВА 13
                            ЗЛОЙ, ОРДЫНЕЦ

     Страх и уныние царили в ордынском войске.
     Мурза Джанибек истязал плетью невольника.  Обезумев от ярости, он
хлестал раба до тех пор,  пока в изнеможении не пал на мягкие шелковые
подушки.
     - Презренные гяуры!..  Собаки!  - грызя зубами подушку,  захрипел
он.  А  потом,  чуть передохнув,  вновь поднялся и ударил раба жильной
плетью.
     Невольник не вскрикнул и не шелохнулся; он покорно распластался у
ног разъяренного мурзы,  ткнувшись лицом  в  бухарский  ковер.  Носком
сапога Джанибек перевернул невольника на спину. Раб был мертв.
     - Вынесите эту падаль! - закричал мурза.
     Телохранители выбросили   невольника   за   полог  шатра.  Нукеры
завернули мертвое тело раба в кошму и поволокли к Тану.
     Разгневан был  и  Ахмет-паша.  Он  вымещал свою ярость на любимой
наложнице, ради которой покинул вечером галеры.
     - Если  бы я остался на корабле,  урусам не удалось бы отнять мои
галеры! - кричал паша. - Мои янычары прогнали бы гяур прочь. Это ты во
всем виновата,  подлая! Ты чересчур греховна, днем и ночью тянешь меня
на ложе. Я прикажу кинуть тебя янычарам!
     - Прости  меня,  солнце  Востока.  Но  за мной вины нет.  Неужели
любовь моя принесла несчастье?  Смилуйся и сжалься надо  мной.  Ты  не
найдешь прекрасней и желанней наложницы. Ты...
     - Замолчи, презренная!
     Ахмет-паша оттолкнул  ногой  наложницу и рывком распахнул золотой
полог  шатра,  за  которым  толпились  три  десятка  телохранителей  с
обнаженными ятаганами.
     - Халима ваша!
     Телохранители переглянулись и не сдвинулись с места.
     - У вас что, отнялись ноги? Выполняйте приказ, шакалы!
     Телохранители повиновались. Они молча вошли в шатер и вытащили из
него перепуганную наложницу.
     - Хорзы мне! - крикнул Ахмет.
     Но вино не принесло утешения. Похмелье было еще более горьким.
     "Султан Магомет  не простит мне такой оплошности.  Он отрубит мою
голову,  - мрачно раздумывал Ахмет, стискивая ладонями виски. - Теперь
надо либо взять Раздоры, либо умереть".
     Но умирать паше не хотелось.  Он был еще довольно молод и  жаждал
денег, почета и власти. Он хотел стать верховным визирем, вторым лицом
великой Османской  империи.  Султан  Магомет  и  визирь  Ахмет  должны
управлять народами Азии,  Кавказа и Востока.  Мечте, казалось, суждено
было сбыться.  Теперешний визирь был наместником Азова.  Но сейчас  он
стар  и  немощен,  и  не сегодня - завтра отправится к Аллаху.  Султан
Магомет захочет увидеть своим ближним советчиком Ахмет-пашу... Захочет
ли  теперь?  Султан  капризен  и  мстителен,  он  не пощадит за потерю
турецкого флота и  двадцати  восьми  тяжелых  осадных  кулевринов.  Не
пощадит!
     "О, великий пророк, помоги мне! Помоги осилить крепость урусов. Я
буду  тебе  горячо  молиться.  Все  свое  золото  я  раздам  муллам  и
дервишам..." (Дервиш - странствующий нищий.)
     Сотворив намаз,   Ахмет-паша   направил   своего  чауша  к  шатру
Джанибека.
     - Передай мурзе,  что я верю в воинов ислама.  Мы должны осаждать
Раздоры днем и ночью.  Гяуры не выдержат,  их не  так  уж  и  много  в
крепости.  Мы  возьмем  Раздоры!  Сейчас  же  я  пошлю янычар на стены
урусов. Пусть кинет свои тумены и мурза Джанибек.
     Джанибек ответил  согласием.  Другого  выхода  не было:  или орда
берет Раздоры, или бесславно уходит в Бахчисарай.
     Крымчаки, спахи   и   янычары   вновь  пошли  на  приступ.  Штурм
продолжался до следующего утра. Но казачья крепость выстояла.
     Ахмет-паша приказал не кормить воинов.
     - От сытой собаки - худая охота, - сказал он.
     Янычары приуныли, но "столп правоверия и гроза язычников" показал
им ятаганом на Раздоры.
     - На  стены!  Опрокиньте  урусов  -  и все будет ваше.  На стены,
янычары!
     Три дня  и  три  ночи  штурмовали  обозленные воины крепость,  но
опрокинуть урусов так и не удалось.  К тому же у  казаков  вновь  ожил
пушечный наряд,  который осыпал осаждавших воинов смертоносным дробом.
Орда несла большой урон.
     Ахмет-паша и  мурза Джанибек,  отчаявшись взять крепость,  решили
дать передышку войску.
     Из черного войлочного шатра,  стоявшего на широкой походной арбе,
валил дым.  Невольник сидел  возле  очага  и  варил  в  медном  казане
баранину.  В шатре воняло кожами,  засаленной одеждой, дымом и варевом
из котла.
     Вокруг кибитки,  несколькими  кругами,  дымили костры уставших от
осады воинов.  Смуглые лица их были хмуры;  не слышалось  воинственных
возгласов и победных песен;  ордынцы молчали.  Одни перевязывали раны,
латали бычьей кожей щиты и панцири,  другие точили  терпугами  стрелы,
сабли  и  наконечники  копий,  третьи  варили в котлах салму и жареное
просо,  либо  же  доедали  остатки  сушеного  мяса,  запивая  кобыльим
молоком...
     Раб насторожился:  возле кибитки послышались почтительные  голоса
нукеров,   приветствовавших   темника   Давлета.  Тот  рывком  откинул
войлочный полог и вошел в шатер. Невольник вскочил с верблюжьей кошмы,
низко поклонился.
     Темник снял с бараньего рога бурдюк с водой,  напился; с голодным
блеском  в  глазах  взглянул на казан.  Он был молод,  здоров и всегда
по-волчьи накидывался на мясо.  Таким помнил  себя  с  детства,  когда
из-за лакомого куска дрался с братьями.
     Отец его,  грузный крутоплечий сотник Туфан,  наблюдая за  сварой
сыновей, говорил:
     - Вы - дети степей,  а в степи выживает  лишь  сильнейший.  Пейте
кумыс, вдоволь ешьте мясо, и вас ждет слава багатуров.
     Когда Давлету исполнилось три года, отец посадил его на коня.
     - Держись  зубами за гриву - и скачи!  Джигих без коня,  что орел
без степи!
     И с  того  дня  Давлет  уже  с коня не слезал.  Его манил простор
ковыльных   степей,   полных   неслыханных    богатств    и    суровой
таинственности; его влекли птицы и звери, дикие табуны коней и далекие
загадочные курганы с серыми каменными истуканами.  Иногда  на  холмах,
усеянных  белыми  костями  лошадей,  виднелись длинные шесты,  обвитые
черным войлоком.
     - Здесь захоронен джигит. Он погиб в схватке с урусами, - пояснял
отец.
     Таких курганов было немало в степи, но они не отпугивали Давлета,
напротив, сердце его ожесточалось.
     - Я никогда не паду от меча уруса. Моя сабля покарает любого, кто
войдет в наше кочевье! - громко кричал Давлет.
     Туфан оценивающе  смотрел на подрастающего сына и довольно скалил
зубы:
     - Ты зол на урусов, волчонок. Якши! Московиты - наши лютые враги.
Но они сильны и храбры.
     - Я храбрее урусов!
     - Якши, волчонок. Якши! Видит аллах, быть тебе багатуром.
     Давлет рос сильным, отважным и сметливым.
     В пятнадцать лет не было искуснее наездника в  улусе.  На  полном
скаку  он  выхватывал  из  мехового  колчана красную оперенную стрелу,
натягивал тугую тетиву и бил без промаха птицу и зверя.
     Давлет привык к кочевой жизни и лишениям.
     Он не любил своих братьев:  те покинули кочевья и жаждали славы в
пышных ханских дворцах Бахчисарая.  Давлет же не хотел ни роскоши,  ни
власти,  ни гаремов.  Он мечтал о военных походах,  сражениях и ратных
подвигах.
     Степь стала для него родным домом.  Весной,  летом  и  осенью  он
никогда  не  спал  в  душной кибитке.  Ковыльная степь была ему мягким
ложем, черная ночь - покрывалом, яркие звезды - сладким сном.
     Привычно и  уютно  чувствовал себя Давлет и в зимнюю стылую пору,
когда по степи гуляли злые метели и обжигающие ветры.  Он  выворачивал
бараний  тулуп,  прятал  от стужи,  под седло,  кусок вареной конины и
ездил по степи от кочевья к кочевью в поисках удобных зимних сакм  или
нового  богатого  становища.  А когда одолевал голод,  Давлет доставал
из-под седла кусок махана.  Приученный  конь  добывал  траву  копытами
из-под снега.
     В двадцать лет Давлет не знал себе равных ни в конных скачках, ни
в  метании  аркана,  ни  в  татарской борьбе.  Слава о молодом джигите
разнеслась по многим степным кочевьям.
     Довелось Давлету  и  обнажить саблю.  Несколько раз с двумя-тремя
сотнями крымчаков он набегал на казачьи станицы. Скакал впереди отряда
и бился храбро,  вихрем врубаясь в ряды урусов.  Но все это были малые
набеги. Давлет жаждал большого похода на Русь.
     - Я  хочу  рубить  иноверцев  в  Москве!  - воинственно восклицал
Давлет.
     И вот орда двинулась на Русь.  Хан Казы-Гирей пошел к Оке,  а его
правая рука - мурза  Джанибек  обрушился  тремя  туменами  на  казачью
столицу.
     - Мы возьмем Раздоры и присоединимся к  хану.  Нас  ждут  меха  и
золото Москвы! - сказал тысячникам перед походом Джанибек.
     - Мы уничтожим Раздоры в первый же день! - горячо прокричал тогда
Давлет.
     Неожиданно умер мурза Саип,  и Давлет стал темником. Он возглавил
десятитысячное войско степняков.
     "Никто и  ничто  не  помешает  взять  мне  крепость  урусов",   -
размышлял Давлет, когда крымчаки подошли к стенам казачьей крепости.

     "Что же это за народ - урусы? Почему так дерзки и отважны? Откуда
находят в себе силы?" - мучительно раздумывал  темник,  поглядывая  из
кибитки на Раздоры.
     Крепость стояла черная,  обугленная, облитая смолой, искореженная
ядрами. Над городом вились дымы пожарищ.
     "Жаровня!.. Проклятое место!  Аллах отвернулся  от  нас.  Нам  не
взять  эту  крепость.  Аллаху  нужна  жертва,  и принесу ее я - верный
защитник ислама,  темник Давлет!  Я пойду от Тана к Итилю  и  уничтожу
всех, кто встретится на моем пути".
     Давлет сорвал с козьего  рога  саблю,  опоясался  и  выскочил  из
кибитки. Вскоре он прискакал к шатру Джанибека. Тот угрюмо восседал на
подушках и потягивал из серебряного кубка хорзу.
     - Что тебе, темник? Какую принес новость?
     - Отпусти меня в степи, - горячо начал Давлет. - Я не хочу сидеть
сложа руки.  Отпусти мой тумен на Раздорский шлях. Я пройдусь до Итиля
и вернусь с богатой добычей. Я приведу тысячи рабов.
     Мурза Джанибек недовольно отставил кубок.
     "Я бы и сам ушел в степи.  Но великий хан Казы-Гирей повелел  нам
стереть  с  лица земли казачью крепость!" - хотелось крикнуть темнику.
Но мурза сдержался:  Давлет заговорил о ясыре.  А он так  нужен!..  Не
послать ли, в самом деле, темника в Междуречье? Только богатым полоном
можно умаслить хана Казы-Гирея и спять его гнев за неудачный набег  на
Раздоры.
     Джанибек хитро прищурился и вновь отпил из кубка.
     - А не ты ли,  славный Давлет, обещал первым ворваться в крепость
урусов?  Не ты ли при всех хвастал,  что одним своим туменом раздавишь
Раздоры?
     - Это дьявольское место,  мурза! Мой тумен был самым храбрым. Все
это  видели.  Я  не  отсиживался  в  шатре,  а сражался вместе с моими
джигитами. Я сделал все, что мог!
     - Никто не обвинит тебя в трусости, - кивнул Джанибек. - Но никто
не воздаст тебе и почести,  темник.  Крепость урусов как стояла, так и
стоит.  А  теперь  ты  хочешь  и  вовсе  отвернуться от Раздор.  Аллах
разгневается.
     - Аллах  жаждет мести,  мурза!  Тысячи воинов ислама пали от руки
иноверцев.  Я  испепелю  Междуречье,  захвачу  ясырь,  и  аллах  вновь
смилостивится над нами.  Отпусти,  мурза! Треть добычи станет твоей, -
настаивал Давлет.
     - Ты  скуп,  темник.  Если  я отпущу тебя в степи,  на меня падет
немилость Казы-Гирея.
     - Много ли ты хочешь, мурза?
     - Половину, мой славный Давлет.
     - Якши, мурза!
     - Я даю тебе пять дней. Ступай и вернись с добычей.
     В тот  же  час тумен Давлета выступил в степь.  От десяти тысяч в
тумене осталось семь.  Давлет разделил войско на три отряда. В главном
корпусе  -  коше  -  он оставил три тысячи крымчаков;  они должны были
двигаться по центру Междуречья.  Остальных же воинов темник разбил  на
два  крыла,  которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны,
взяв в кольцо все Междуречье.  Впереди коша Давлет выставил быстрых  и
ловких юртджи.  Они должны захватить "языков", указать места вражеских
становищ и предостерегать войско от неожиданных  нападений  казаков  и
засечных ратей.
     Кош и крылья  сомкнулись  через  три  дня.  Наступил  час  дележа
добычи.  Но она оказалась ничтожной:  несколько сотен лошадей, быков и
овец да сотни две женщин, детей и стариков.
     Давлет обрушился с плетью на тысячников.
     - Где добыча, ленивые ослы?!
     Тысячники отвечали:
     - Урусы покинули степи.  Они спрятались в лесах и разбежались  по
городам. Междуречье пусто.
     - Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь!
     Темник направился к полонянкам.  Долго разглядывал лица урусов, а
затем приказал:
     - Джигиты, ясырки ваши!
     Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные
дети.
     - Пощадите наших младенцев! - закричали женщины.
     Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их
под ноги коней и грубо валили женщин наземь.
     - Что же это,  православные?  Ужель срам терпеть?  Бей зверей!  -
выступил из толпы один из седовласых мужиков.
     - Бей! - огневались старики и, безоружные, набросились на татар.
     - Убить! - коротко бросил Давлет.
     Стариков уничтожили ножами и саблями.
     На пятый день тумен  Давлета  без  полона  и  добычи  вернулся  к
Раздорам.

     На правом  берегу  Оки  войско  Казы-Гирея  встретила стотысячная
русская рать.  Хан не решился на битву и  повернул  вспять.  До  самых
Валуек орду преследовала русская конница.
     Узнав о бегстве хана,  мурза Джанибек тотчас снял осаду и  спешно
отвел свои тумены в Бахчисарай.


         * Часть 3 * 

        БОГАТЫРСКИЙ УТЕС

        ГЛАВА I
                               СУЖЕНЫЙ

     Три дня и три ночи ликовали Раздоры;  давно среди казаков не было
столь великого праздника.  Допивали  запасы  горилки,  пива  и  браги,
доедали  остатки  хлеба,  сушеного  мяса и рыбы.  Веселье было буйное,
разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
     Отгуляв праздник,  раздорцы  вновь  надумали  сплавать в боярский
Воронеж. Гутарили меж собой:
     - Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
     - Грех ему не в милости Дон  держать.  Сколь  лиха  бы  натворили
ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
     - Сплаваем! Чать, продадут бояре.
     Снарядили десять стругов.
     А потом Васильев собрал круг и молвил:
     - Просьба  к  вам,  атаманы-молодцы.  Погодили  бы расходиться по
станицам.  Глянь на Раздоры.  Крепость чудом держится.  Тын пробит  до
третьего  ряда,  снесены  башни,  засыпан  ров.  Негоже нам,  казакам,
Раздоры в таком виде бросить.  Добро бы  подновить  крепость.  Поганые
могут и вернуться.
     - А пущай,  батько!  Как придут,  так и уйдут. Сабля завсегда при
нас! - задорно выкрикнул Устим Секира.
     - Сабля-то  при  нас,  а  вот  крепость  развалилась.  Не  только
разбита,  но и сожжена. Не крепость - головешка. Восстановить, гутарю,
надо.  Она нас от орды прикрыла.  Матерь родная нам Раздоры. Так ужель
дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
     И круг горячо отозвался:
     - Стоять, батько!
     - Подновим крепость!
     - Навеки стоять!
     В тот же день вооружились топорами,  сели на струги и поплыли  за
лесом.
     Ладили крепость  споро,  в  охотку:  недавние  мужики  по  топору
соскучились,  по  смоляному  запаху  срубов.  Многие  вспоминали  свои
деревеньки, избы из звонкой сосны.
     Рад был плотничьему делу и Болотников.  В селе Богородском ему не
раз доводилось стучать топором.  Приноравливался  к  пожилым  мужикам,
деревянных  дел мастерам,  что славились на всю округу.  Постиг от них
разные рубки:  в обло,  когда круглое бревно кладется чашкой вверх или
вниз;  в  крюк,  когда  рубятся брусья,  развал и пластинник,  а концы
пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов...
     Крепость оживала,  молодела,  поднимаясь  новыми  башнями.  Среди
плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
     - Христопродавцы,  греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь
воинства пало,  а за упокой и помолиться негде.  Негоже, православные,
забыли бога!
     Казаки, стуча топорами, посмеивались:
     - Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас
на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
     - Не простит, греховодники! - ярился Никодим.
     - Вестимо:  у казака  грехов,  что  кудрей  на  баране.  Ни  один
благочинный не замолит.  Так пошто нам храм,  батюшка?  Един черт в ад
попадем, - хохотнул Устим Секира.
     - Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола... Ты и впрямь в преисподнюю
угодишь.  Примечал тебя,  немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой
не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
     - А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко,
а кабак далеконько; да хожу потихоньку.
     - Любо, Секира! - заржали казаки.
     Никодим еще пуще разошелся:
     - Прокляну, антихрист!
     Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
     - Батюшка,  прости!  В чужую клеть пусти,  пособи нагрести  да  и
вынести.
     - Тьфу, еретик!
     Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
     - Греховно воинство твое,  без бога живут донцы.  Мотри, как бы и
вовсе от веры не отшатнулись.
     - Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник
на прокуднике. А храм погодя поставим.
     - Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
     - Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! - отрезал Васильев.
     Донцы срубили  Никодиму  небольшую  избенку.  Тот   заставил   ее
иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.

     Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
     Болотников лежал на охапке сена под куренем.  Глянул на Секиру  и
невольно  подумал:  "Неугомон.  Такой же мужик в селе Богородском был.
Афоня Шмоток - бобыль бедокурый".
     Вспоминая мужика и родное село,  улыбнулся. Да и как тут смешинке
не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.

     А было то в  крещенье  господне.  В  избу  влетел  бобыль  Афоня,
хихикнул:
     - Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
     - Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
     - Ой,  уморушка!  - вновь  хихикнул  Шмоток  и,  сорвав  с  колка
овчинный полушубок,  швырнул его Иванке.  - Облачайся, парень. Айда со
мной.
     - Куда, Афоня?
     - На гумно. С тобой мне будет повадней.
     - Пошто на гумно? - недоумевал Иванка.
     - Седни же крещенье.  Аль забыл?  Девки ворожат, а парни озоруют.
Облачайсь!
     - А ты разве парень? - рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
     - А  то  нет,  - лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул
щепотью бороденку. - Я, Иванушка, завсегда млад душой.
     Вышли из  избы,  но  только зашагали вдоль села,  как Афоня вдруг
остановился,  хохотнул и шустро повернул вспять ко двору.  Вернулся  с
широкой деревянной лопатой.
     - А это зачем?
     - После поведаю. Поспешай, Иванушка.
     Село утонуло в сугробах.  Надвигалась ночь, было покойно вокруг и
морозно,  в  черном  небе  ярко мерцали звезды.  Афоня почему-то повел
Иванку на овин старца Акимыча,  самого усердного богомольца  на  селе.
Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
     ...После обедни в  храме  Покрова  жена  послала  Афоню  к  бабке
Лукерье.
     - Занедужила чевой-то,  Афонюшка, - постанывая, молвила Агафья. -
Добеги  до  Лукерьи.  Авось  травки иль настою пользительного пришлет.
Спинушку разломило.
     Афоня вздохнул:  идти  к  ведунье ему не хотелось.  Жила бабка на
отшибе, да и мороз вон какой пробористый.
     - Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
     - Грела, Афонюшка, не легчает.
     - Ну тады само пройдет.
     - Экой ты лежень,  Афонюшка.  Ить мочи нет.  Сходи, государь мой,
Христом-богом прошу!
     - Ну,  коли богом,  - вновь вздохнул "государь" и  одел  на  себя
драную шубейку.
     По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные,
злые, так и лезут под ноги.
     Вошел в Лукерьину избу.  Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает
у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.
     - Жива ли, старая?
     Никто не  отозвался.  Уж не почивает ли ведунья?  Спросил громче,
вновь  молчание.  Пошарил  рукой  на  печи,  но  нащупал  лишь   груду
лохмотьев.
     "Никак, убрела куда-то",  - решил Афоня и пошел из  избы.  Открыл
разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и
тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.
     - Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.
     "Девки!.. К Лукерье ворожить",  - пронеслось в голове Афони, и по
лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
     Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.
     - В  поре  мы,  матушка  Лукерья,  -  бойко начала одна из девок,
дородная и круглолицая. - Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов
мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?
     "Приказчиковы девки,  -  смекнул  Афоня.  -  То  Меланья,   чисто
кобылица, уж куды в поре".
     - Так,  так,  девоньки,  - закивала Лукерья.  - О молодцах затуга
ваша.
     Девки зарделись, очи потупили.
     - Скушно нам,  постыло, - горестно вздохнула вторая девка. - Хоть
бы какой молодец вызволил.
     "А то Аглая. Девка ласковая и смирная".
     - В затуге живем,  матушка Лукерья.  Осьмнадцатый годок, а жениха
все нетути. Каково?
     "Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!"
     - Добро, девоньки, поворожу вам.
     Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку,
бросила в нее горячих угольев да горсть каши.
     - Ступайте ко мне,  девоньки.  Опускайте в чашу косы... Да не все
разом, а по одной.
     Первой опустила косу Меланья.
     - Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.
     - Ой, спасибо, матушка! В поре я, - рухнула на колени крутобедрая
девка.
     - В поре,  дева,  в поре,  - поддакнула Лукерья. - Жди молодца. А
топерича Аглаха ступай.
     И Аглахе,   и   Анфиске   наворожила   бабка    женихов.    Девки
возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.
     - А богаты ли женихи-то? - выпытывала Меланья.
     - На овин надо идти, девоньки.
     - Пошто, матушка Лукерья?
     - К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту
пору по овинам бродит. Ступайте к нему.
     - Страшно к нечистому,  матушка,  - закрестились девки. - Он хуже
домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?
     - Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы
ему хлебушка да меду принесите.
     - А как он обскажет-то, матушка Лукерья?
     - Молчком,  девоньки.  Как в овин придете, то сарафаны подымите и
опускайтесь  на  садило.  Гуменник-то в яме ждет.  Коль шершавой рукой
погладит - быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет - ходить
за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.
     - А как нам этот овин сыскать?  Ужель во всяком нечистый сидит? -
вопросила Меланья.
     - Не  во  всяком,  девонька.  Они  добрых  хозяев  выбирают,  кои
благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда
гуменнушко сидит. Ступайте с богом.
     Девки накинули  кожушки  и  выбежали из избы.  Лукерья собрала со
стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.
     - Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов...
     Афоня взопрел,  пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку.  Да
тут еще тараканы в рот лезут.
     Кубарем свалился на пол.  Лукерья в страхе выпучила глаза:  подле
дверей  поднималось  что-то черное и лохматое.  С криком повалилась на
лавку, заикаясь, забормотала:
     - Сгинь!.. Сгинь, нечистый!
     "Нечистый" метнулся к двери,  протопал по сеням  и  вывалился  на
улицу.  Лукерья долго не могла прийти в себя,  сердце захолонуло, язык
отнялся.  А "нечистый" тем временем прытко бежал по деревне.  Влетел в
свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.
     - Ты че,  Афонюшка?..  Что  тя  разобрало?  -  заморгала  глазами
Агафья.
     А Шмоток все заливался,  поджимая руками отощалый  живот,  дрыгал
лаптями по земляному полу.  Агафья переполошилась:  уж не спятил ли ее
муженек? Пристукнула ухватом.
     - Уймись!.. Принес ли травки пользительной?
     - Травки?  - перестал наконец смеяться  Афоня.  -  Какой  травки,
Агафья.
     - Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?
     - К Лукерье?  - скребанул потылицу Афоня.  Ах,  да... Нету травки
пользительной у Лукерьи...  Пущай,  грит,  в баньке допарится.  И  как
рукой.
     - Да у нас и бани-то нет.  Добеги  до  Болотниковых.  Исай  мужик
добрый, не откажет.
     - К Болотниковым,  гришь?  - переспросил он и,  натянув  облезлый
треух, проворно выскочил из избенки.
     Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине,  когда  сидели  в
черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.
     - Озорной ты мужик, - рассмеялся Иванка.
     - Таким осподь сотворил.  Каждому свое,  Иванка.  Вот ты не шибко
проказлив.  Годами млад,  а разумом стар.  И все что-то тяготит  тебя,
будто  душа  не  на  месте.  А ты проще,  парень,  живи.  Мешай дело с
бездельем да проводи век с весельем.
     - Твоими бы устами, Афоня... Долго ли ждать. Студено тут.
     - А ты потерпи,  Иванка,  потерпи.  Не каждый год  зимой  в  овин
лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.
     Говорили вполголоса,  а потом и вовсе перешли на  шепот:  вот-вот
должны  были  прийти  девки.  В овине просторно,  но темно,  хоть глаз
выколи.  Над головой - садило из жердей, на него обычно ставили снопы,
а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.
     Но вот послышались приглушенные голоса.  Девки зашли на  гумно  и
робко застыли у овина.
     - Ой,  сердечко заходит,  девоньки.  Не вернуться ли в деревню? -
тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.
     - Нельзя вспять, гуменника огневаем, - молвила Меланья.
     - Вестимо, девоньки. Надо лезти, - сказала Анфиска.
     - Вот и полезай первой...  Давай,  давай,  Анфиска, - подтолкнула
Меланья.
     Анфиска, охая  и  крестясь,   полезла   на   садило.   Распахнула
полушубок,  задрала  сарафан,  присела.  Афоня,  едва  сдерживая смех,
тихонько огладил гузно  ладонью.  Анфиска  взвизгнула  и  свалилась  к
девкам; те подхватили под руки, затормошили.
     - Ну как? Каков жених?
     - Не  повезло,  девоньки,  -  всхлипнула Анфиска.  - С бедным мне
жить.
     - Ну ничего, был бы жених, - утешала ее Аглая, взбираясь на овин.
Вскоре соскочила со смехом. - Никак, рукавицей провел.
     - Счастье те,  Аглая.  А ить рябенькая, - позавидовала Меланья. -
Подсадите, девки.
     Меланья, как клушка,  взгромоздилась на насест, свесила оголенный
зад, перекрестилась.
     - Благослови, господи!
     Афоня поплевал на  ладонь,  размахнулся  и  что  было  сил  гулко
шлепнул   деревянной   лопатой   по   широкому  тугому  заду.  Меланья
подпрыгнула,  истошно,  перепуганно закричала и ринулась мимо девок из
овинника.  Девки побежали за ней,  а в яме неудержимо хохотали Афоня с
Иванкой.

     - Глянь, батько, что Секира вытворяет, - толкнул атамана Васюта.
     - Что? - сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся
к Устиму.  Тот,  в драной овчинной шубе,  спесиво восседал на бочке  и
корчил свирепую рожу.
     - На ордынского хана схож. Ну, скоморох!
     Донцы смеялись.

        ГЛАВА 2
                           ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!

     По городу звенели топоры.
     Есаул Григорий  Солома  рубил  новую избу.  Дело двигалось споро:
избу ладили полсотни казаков из голытьбы.  Солома -  донец  урядливый,
степенный,  в  кабаках  не  засиживался,  деньгу  имел.  Собрал артель
повольников  с  топорами,  снял  черную   баранью   трухменку,   низко
поклонился.
     - Помогите  избу  срубить,   братья-казаки.   Не   обижу,   сколь
запросите, столь и отвалю.
     Казаки покумекали и сказали:
     - Знаем  тебя,  Гришка.  Ты  хошь из домовитых,  но казак добрый.
Поставим тебе терем.  А за помогу  -  пять  ведер  горилки  да  десять
рублев. За три недели срубим.
     Насчет горилки казаки,  конечно,  загнули:  после победного  пира
Раздоры  остались  без  вина.  Но  Солома,  на  диво,  согласно мотнул
бородой.
     - В   погребке   бочонок   сохранился.   А  в  нем  шесть  ведер.
Выкатывайте, братья-донцы.
     - За неделю срубим! - воодушевилась артель.
     И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком
подклете.  Григорий Солома ходил да радовался.  Давно хотелось в таком
тереме пожить.  Бывало,  в курной избенке слепился,  а тут  вон  какой
двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не
возрадоваться!
     Гришка Солома  прибежал на Дон еще лет десять назад;  прибежал из
деревни Рыловки,  что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со
всей деревней.
     На Дону пришелся по нраву повольпице.  Беглый  мужик  из  Рыловки
оказался не только смелым гулебщиком,  но и рассудительным, башковитым
казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом
круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
     Пока Григорий ухал с казаками топором,  Домна Власьевна с  дочкой
Любавой  ютились  в землянке.  Правда,  их хотел забрать в свой курень
Федька Берсень, но Солома отказался.
     - У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
     Федька особо и не настаивал,  у него и в самом деле на базу  было
людно:  жили Болотников,  Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим
Секира.  Агата закрутилась со стряпней:  казаки дюжие - прокорми такую
ораву!  Но  стряпня  Агате не была в тягость,  летала по базу веселая,
улыбчивая. Федька и то как-то подивился:
     - Светишься   вся,   будто   солнышко.  Аль  победе  казачьей  не
нарадуешься?
     - Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.
     - Вот и добро.  Не шибко-то часто вижу тебя веселой,  -  довольно
молвил Федька.
     Однако не  знал  он,  что  дело  не  только  в  казачьей  победе:
счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове,
казалось,  не было и минуты,  чтобы она  не  подумала  о  родниковском
атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
     "Дичится меня.  А отчего?..  Ужель Федора стыдится? - раздумывала
Агата.
     Иван в  курене  показывался  редко:  все   больше   пропадал   на
крепостных   стенах.  Казаки,  наблюдая  за  его  ловкой,  сноровистой
работой, гутарили меж собой:
     - Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.
     - Лихой и головой разумен.  Струги-то он припрятать надоумил. Вот
и сгодились.
     - И душой не корыстен,  на деньгу не падок. Все богатство на нем.
Славный казак!
     - Славный,  не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и
на деньгу лют. Хитер да лукав.
     - Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.
     - А что? Возьмем и крикнем!..
     Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.
     "В силу  входит Болотников,  в большую силу,  - раздумывал Богдан
Васильев.  - Ишь,  как казаки  о  нем  загутарили.  А  все  та  ночная
вылазка...  Уцелел,  гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он
живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок.  Ныне гоголем ходит,
казаки за него хоть в пекло.  Атаманом раздорским,  вишь ли, помышляют
крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых
позвать да крепко погутарить".

     Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах,  и вот наступил
час,  когда Богдан  Васильев  скинул  перед  воинством  свою  бобровую
трухменку.
     - Любо порадели,  атаманы-молодцы!  Не забудет вольный Дон  вашей
помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу,
ни турецкому янычару.  Спасибо вам,  казаки!  - Васильев поклонился на
все  четыре  стороны  и  продолжал.  -  Ноне  большого набега ждать не
придется,  но ухо держи востро.  Степняки и  малым  наскоком  наделают
беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять
на дозорах крепко и нести  сторожевую  службу  так  же  ладно,  как  и
допрежь несли. С богом, донцы!
     Болотников протолкался к помосту,  снял шапку;  строгие глаза его
остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет
родниковский атаман?
     - Выходит, по станицам разбежимся?
     - По станицам,  Болотников.  Ты добро повоевал,  - смягчил  голос
Васильев. - Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!
     - В Раздорах все лихо воевали,  атаман. Каждому казаку надо земно
поклониться.
     - Любо, Болотников! - воскликнул круг.
     Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.
     - Покумекать  надо,  братья-казаки.  Стоит  ли   нам   по   степи
разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?
     Васильев недовольно покачал головой.
     - Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?
     - Так на Дону не  водится!  -  крикнул  раздорский  писарь  Устин
Неверков.
     - Без дозоров не бывать Полю! - поддакнула старшина.
     Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.
     - Не о дозорах речь.  Малые сторожи в степях оставим, а вот всему
войску  идти  по  станицам  не с руки.  Худое из нас воинство.  Глянь,
донцы,  на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам
нечем прикрыть.
     - Верно, Болотников! - дружно отозвалась повольница.
     - Пообносились  хуже  некуда,  батько!  -  обнажая из-под ветхого
зипуна голый пуп, воскликнул Секира.
     - А  чем  кормиться  станем?  -  напирал  на  раздорского атамана
Болотников.  - Нет у нас ни хлеба,  ни соли, ни вина. Святым духом сыт
не  будешь.  А чем от поганого отбиваться?  Ни свинца,  ни пороху,  ни
ядер, На одну саблю положиться?
     Круг поддержал:
     - Дело, атаман!
     - Не хотим голодом сидеть!
     - Зипунов, хлеба и зелья!
     Долго галдели,  покуда  Васильев  трижды  не  стукнул  булавой по
перильцу.
     - Ведаю  ваши  беды,  атаманы-молодцы.  Ведаю!  О  том  я  цареву
посланнику Куракину гутарил.  Обещал он  высказать  государю  о  нашей
нужде.  Великое  мы дело содеяли - ордынца в Поле не пустили.  Авось и
пришлет Федор Иванович нам жалованье.
     - Держался Авоська за Небоську,  да оба в воду упали! - усмешливо
бросил Болотников и,  дерзкий, горячий, взбежал на помост. - Я вот что
мыслю,  донцы.  Из  "авоськи"  мы не первый год кормимся.  Довольно на
царево жалованье уповать.  Надо самим зипуны добыть.  У бояр да купцов
всего вдосталь. Тряхнем богатеев!
     - Тряхнем, батько!
     - Айда за зипунами!
     То кричала донская голытьба,  домовитые же молчали.  Молча хмурил
лоб и Богдан Васильев. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще
перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.
     "Как от  поганых отобьемся,  так всю крамольную повольницу с Дону
долой!  Пусть ее царево войско поколотит",  - раздумывал он.  Но после
осады мысли его поизменились.  "Орду на Русь не пустили,  тридцать тыщ
войска у Раздор задержали.  Царь смилостивится, казной пожалует. Будут
нам  и  зипуны,  и  деньги,  и  вино,  и  зелье.  Немалый куш старшине
перепадет.  Но ежели голытьба в разбой ударится,  либо азовцев  почнет
задорить  -  не быть на Дону царева жалованья.  Государь пуще прежнего
осерчает.  Надо выждать,  хотя бы недель  шесть-семь  тихо  просидеть.
Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с
казной буду,  и от мятежных людей избавлюсь...  Но как теперь голытьбу
уломать?"
     Васильев, переждав, когда стихнет расходившаяся повольница, вновь
ударил по перильцу булавой.
     - Не дело нам супротив бояр  идти.  Не  дело!  Добудем  зипун,  а
голову потеряем.  Царь на нас всем войском навалится.  Это не татарин,
за стенами не отсидишься. Сомнут - и костей не соберешь.
     - Не пугай,  атаман!  Не так уж и страшен царев воин,  неча хвост
поджимать.  Пень топорища не боится!  - все так же усмешливо промолвил
Болотников.
     За Васильева горой поднялись домовитые:
     - Не мути казаков, Болотников! Довольно крови!
     - Дон супротив царя не встанет!
     - Подождем царева жалованья!
     Но тут ввязались казаки голутвенные:
     - Неча ждать! Кой год без жалованья сидим!
     - А в зиму как жить? Чем голо пузо прикрыть?
     - Айда за зипунами! Айда за хлебом!
     Чуть ли не до сутеми гудел круг,  но так ни к чему и  не  пришел.
Смурые, недовольные казаки разбрелись по землянкам и куреням, но и там
продолжали кипеть страсти.
     Особенно людно  было  на  базу  Федьки  Берсеня,  где разместился
Болотников.  Сам Федька восседал на  опрокинутой  бочке  и,  распахнув
синий с драными рукавами зипун, осерчало гутарил:
     - Тихо сидеть нам неможно,  казаки.  Кину я Раздоры,  к черту мне
есаульство.  Не хочу подле Васильева ходить!  С тобой пойду,  Иван. На
азовцев,  на крымцев,  на Волгу.  Хоть к самому дьяволу!  С тобой  мне
будет   повадней.  К  черту  старшина  раздорская!  Пущай  Васильев  с
домовитыми якшается да царевой подачки ждет.  Мы же на простор  уйдем.
Не дело вольному казаку сиднем сидеть. Погуляем по Полю, братцы!
     - Погуляем,  Федька!  - закричали казаки.  - Охота  нам  в  степи
поразмяться!
     - А как же Васильев? - спросил один из донцов.
     - А что нам Васильев!  Мы его атаманом не выкликали,  и он нам не
указ.  Статочное ли дело родниковцам Васильева  слушать?  У  нас  свой
круг, как повелит, так и будет, - проронил Болотников.
     - С  тобой  пойдем,  батько,  все  как  один  пойдем!  -   горячо
воскликнул Мирон Нагиба.
     - Спасибо, други. Но то кругу решать, - молвил Болотников.
     На Дону в те времена не было еще ни Великого Войска донского,  ни
единой Войсковой  избы,  ни  единой  власти.  Раздоры  считались  лишь
главным  казачьим  городом,  который  повольница  оберегала от больших
ордынских набегов.  Но раздорский атаман  не  мог  повелевать  другими
атаманами:   Родниковский   городок   жил   своим  обычаем  и  кругом,
Монастырский - другим,  Медведицкий - третьим...  У каждого были  свой
атаман,  своя станичная изба,  свои рыболовецкие и охотничьи угодья, в
которые не могли забраться повольники других городков, разбросанных по
Дону,  Хопру,  Манычу,  Айдару, Медведице, Тихой Сосне... Всеми делами
верховодил станичный круг.
     - Завтре  и скличем,  неча ждать.  Раздоры мы укрепили,  пора и в
степь-матушку, - высказал Болотников.
     - А  не рано ли,  батько?  Может,  еще посидим тут с недельку?  -
вопросил Васюта, и лицо его залилось румянцем.
     - Что-то  невдомек  мне,  друже.  Кажись,  нас  тут  пирогами  не
потчуют. Самая пора уходить.
     - И  все  же,  повременить  бы,  батько,  - непонятно упорствовал
Васюта, поглядывая на соседний курень.

        ГЛАВА 3
                           ЖЕНИХ И НЕВЕСТА

     Запала в душу Васюты краса-девица, крепко запала! Ни дня, ни ночи
не ведает сердце покоя. Тянет к Любавушке! Сам не свой ходит.
     "И что это со мной? Без чарки хмелен. Сроду такого не было. Ужель
бог суженой наградил?" - млел Васюта.
     Обо всем забыл казак:  о Парашке из Угожей, с которой два налетья
миловался,  о  сенных  воеводских  девках  из  засечного  городка,   о
татарке-полонянке, убежавшей с набегом ордынцев в степь. Будто их и не
было, будто не ласкал горячо да не тешился.
     "Любавушка! Лада    ясноглазая...    Желанная!"   -   стучало   в
затуманенной голове.
     Только татары отхлынули,  еще и в себя казаки не пришли, а Васюта
уж подле соседского куреня.  Улыбается каждому  встречному  да  Любаву
поджидает.
     Глянул на него как-то Григорий Солома и головой покачал:
     - Чумовой.
     А Васюте хоть из пушки в ухо:  ни людей не  видит,  ни  речей  не
слышит.
     - Чего стоишь-то?  - подтолкнул казака Солома.  - Или  в  сторожи
нанялся?
     - А че?
     - Рожа  у тебя глуподурая,  вот че,  - сказал есаул и,  махнув на
Васюту, шагнул в курень.
     Выйдет Любава,  Васюта и вовсе ошалеет. На что весел да говорлив,
а тут будто и язык проглотил.  Ступит к казачке,  за  руку  возьмет  и
молча  любуется.  Любава  же  постоит  чуток,  рассмеется  - и вновь в
курень.  Васюта - ни с места,  глаза шалые,  улыбка  до  ушей.  Стоит,
покуда с соседского базу не окликнут:
     - Васька, дьявол! Аль оглох? Бери топор, айда на стены!
     Васюта идет  как  во снах,  как во снах и топором стучит.  Казаки
подшучивают:
     - Никак спятил, донец.
     - Вестимо, спятил!
     - Не пьет, не ест, ни чары не примает.
     - Худо,  братцы,  пропадем без Васьки. Придем в станицу, а рыбные
тони указать некому. Беда!
     А Васюта и ухом не  ведет,  знай  себе  улыбчиво  тюкает;  ему  и
невдогад,  что  казаки  давно о его зазнобушке прознали.  А чуть вечер
падет,  торопко бежит молодой казак к заветному куреню.  Отсюда его  и
вовсе арканом не оттащишь: ждет-пождет, пока Любава не выйдет.
     - Ну что ты все ходишь? - сердито молвит она.
     А Васюта, положив ей ладони на плечи, жарко шепчет:
     - Любушка ты моя ненаглядная.  Побудь со  мной...  Люба  ты  мне,
зоренька.
     И вот уж Любава оттает, сердитого голоса как и не было. Прижмется
к Васюте и сладко замрет на груди широкой.  Полюбился ей казак, теперь
из сердца не выкинешь.  Да и как не полюбить такого добра  молодца?  И
статен,  и весел,  и лицом красен,  и на стенах храбро ратоборствовал.
Всем казакам казак!
     Уйдут под вербы и милуются.  Васюта зацелует,  заголубит, а потом
спрашивает:
     - Пойдешь ли за меня?
     - Не пойду,  - отвечает Любава, а сама к парню тянется, к сладким
устам льнет.
     Вскоре не вытерпел Васюта и заявился  в  новую  есаульскую  избу.
Григорий Солома вечерял с домашними за широким дубовым столом.  Васюта
перекрестил лоб на божницу, поясно поклонился хозяину и его семье.
     - Здоровья вам!
     - Здоров будь,  Василий.  Проходи,  повечеряй с  нами,  -  молвил
Солома  и  кивнул  Домне Власьевне,  чтоб та поставила еще одну чашку.
Любава же вспыхнула кумачом,  очи потупила.  Васюта оробело  застыл  у
порога.
     - Чего ж ты, казак? Аль снедь не по нраву?
     Васюта грохнулся на колени.
     - Не вечерять пришел,  Григорий Матвеич...  По делу я...  Мне  бы
словечко молвить.
     Солома оторопел: казак, видно, и впрямь свихнулся. Когда это было
на Дону, чтоб казак перед казаком на колени падал!
     - Ты чего в ногах валяешься, Василий? А ну встань! Негоже так.
     - Не встану...  Не огневайся,  Григорий Матвеич...  Отдай за меня
дочь свою.
     Солома поперхнулся,  заплясала ложка у рта. Глянул на зардевшуюся
Любаву, на жену и вдруг в сердцах брякнул ложкой о стол.
     - Да ты что,  парень,  в своем уме?..  А ну прочь из избы! Прочь,
гутарю!
     Васюта понуро вышел на баз.
     "Из дому выгнал!  Не люб я ему...  Как же, из домовитых. Я же гол
как сокол...  Ну,  да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич.
Любаву на коня - и в степи!"
     Побрел к вербам.  Час просидел,  другой, а когда закричали первые
петухи, услышал за спиной тихие шаги. Оглянулся. Любава!
     - Голубь ты мой!
     Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.
     - Все-то  ждешь.  А  мне  батюшка  выйти  не дозволил,  в горницу
отослал. Тайком вышла.
     - Увезу  тебя,  Любавушка.  В  Родниковскую  станицу увезу!..  Ты
погодь,  за конем сбегаю.  Я скоро,  Любушка! - Васюта метнулся было к
Федькиному базу, но его удержала Любава.
     - Да постой же,  непутевый!..  Батюшка, может, тебе и не откажет.
Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела
вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.
     - Сватов?..  А  не выставит за порог?  У меня ни кола,  ни двора.
Батюшка же твой к богатеям тянется.
     - И  вовсе  не  тянется.  Просто неурядливо жить не хочет.  Уж ты
поверь мне, Васенька. Зашли сватов.
     - Ладно,  зашлю,  -  хмуро  проронил Васюта.  - Но коль откажет -
выкраду тебя. Так и знай!
     Первым делом  Васюта заявил о своем намерении Болотникову,  Тот в
ответ рассмеялся!
     - Да ты холостым-то,  кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя?
Давно ли с ней распрощался?
     - Ясырка  ясыркой.  То нехристь для забавы,  а тут своя,  донская
казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать...
     - Ужель Любава тебя присушила?  А я-то думал,  вовек не быть тебе
оженком, - продолжал посмеиваться Болотников.
     - Все,  Иван,  отгулял. Милей и краше не сыскать... Да вот как на
то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой
об стол... Ты бы помог мне, Иван.
     - Солома - казак серьезный.
     Болотников, перестав  улыбаться,  искоса,  пытливо  посмотрел  на
Васюту.
     - Давно  ведаю  тебя,  друже.  Славный  ты казак,  в товариществе
крепок,  да вот больно на девок падок.  Побалуешься  с  Любавой  и  на
другую  потянет.  А  казачка  она  добрая.  Как же мне потом с Соломой
встречаться?
     - Да  когда  ж  я тебя подводил!  - вскричал Васюта и,  распахнув
драный  зипун,  сорвал  с  груди   серебряный   нательный   крест.   -
Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой
буду!
     - Ну,  гляди,  друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы,
но коль откажет - не взыщи.  Я не царь  и  не  бог,  тут,  брат,  дело
полюбовное.
     С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день.
Повстречал его у Войсковой избы.
     - Ваську Шестака ведаешь?  - без обиняков приступил  к  разговору
Болотников.
     - Как не ведать,  - хмыкнул  Солома.  -  Он  что  у  тебя  совсем
рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
     - Кровь в казаке гуляет,  вот и ходит сам не  свой.  Любава  твоя
дюже поглянулась, жениться надумал.
     Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза
построжели.
     - О том и гутарить не хочу.  Одна у меня Любава.  Нешто отдам  за
Ваську дите малое?
     - Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
     - Все били - и стар, и мал.
     - Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты - "дите".
     - Рано ей замуж, - еще более нахохлился Григорий Солома.
     Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески
пестовал!  Сколь  от  беды и дурного глаза оберегал!  Души в Любаве не
чаял,  был ей  отцом,  и  заступником,  и  добрым  наставником.  Часто
говаривал:
     - Ты,  дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху
бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни
ступи - всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
     - А ты б,  батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из
меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава.
     - Вестимо,  дочка,  та  не  казачка,  что к коню не прилучена,  -
молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость.
Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи.  Озорная, веселая,
кричала отцу:
     - Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
     Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем
владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
     - Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
     Хранил, оберегал, лелеял.
     И вот как снег на голову  -  ввалился  молодой  казак  в  избу  и
бухнул:  "Отдай  за  меня  Любаву"!  Это  богоданную-то дочь увести из
родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
     - Не  пора ей,  Болотников,  ты уж не обессудь,  - стоял на своем
Солома.
     Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
     - Ведаю твое горе.  Дочку жаль.  Да ведь не в полон  отдавать,  а
замуж.  Как ни тяни,  как в дому ни удерживай,  но девке все едино под
венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не
до перестарок же ей сидеть.
     - Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
     Гутарили долго,  но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни
в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
     - Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и
в три дубины не проймешь.
     Васюта и вовсе пригорюнился.  Черная думка покоя не дает:  "Не по
душе я домовитому казаку.  Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все
едино по ему не быть.  Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти
кусает".
     А Солома не спал всю ночь.  Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал.
Всяко прикидывал,  но ни на чем так и не остановился.  Утром глянул на
Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
     - Что с тобой, дочь? Аль неможется?
     - Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
     - Отчего ж худо тебе? Не таись.
     - Ты Василия прогнал... Люб он мне.
     - Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
     - И  вы  мне любы,  век за вас буду молиться.  Но без Василия мне
жизнь не мила. Он суженый мой.
     Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
     - Пожалей,  тятенька!  Не загуби счастье мое.  Отдай за Васеньку,
христом тебя прошу!
     Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили
участия и сострадания.  И Солома не выдержал:  украдкой смахнул слезу,
протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
     - Люб, гутаришь, Васька?
     - Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
     Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
     - Я твоему счастью не враг,  дочь...  Ступай  за  Василия.  Кличь
мать.

        ГЛАВА 4
                               СВАДЬБА

     И начались хлопоты!
     Первым делом  выбрали сваху и свата.  О свахе долго не толковали:
ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного,
другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
     - Тут дело сурьезное,  - покручивая седой ус,  важно гутарил  дед
Гаруня.  - Надо,  чтоб и хозяевам был слюбен,  и чтоб дело разумел,  и
чтоб язык был как помело.
     - Да  есть такой!  - воскликнул Нечайка Бобыль.  - Тут и кумекать
неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
     - Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
     - Секира? - вопросили казаки.
     И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку.
Дед Гаруня,  продолжал крутить  ус,  оценивающе  глянул  на  Секиру  и
проронил:
     - А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
     - Как бы лишнего чего не брякнул.  Солома могет и завернуть экого
свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
     - А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
     Секира раскурил от огнива трубку,  глубоко затянулся и,  выпустив
из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
     - Не пойду сватом.
     - Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
     - Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
     - Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
     - Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил?
Я того не слышал. А вы слышали, дети?
     - Не слышали! - хором закричали казаки.
     - Добрый сват Секира!
     - Любо!
     Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
     - Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
     - Чую,  дедко!  -  рассмеялся Секира,  и лицо его приняло обычное
плутоватое выражение.  - Пойду свашить,  Да вот  токмо  наряд  у  меня
небоярский.
     Вид у казака был и в самом деле неважнецкий.  Не кафтан - рубище,
шапка - отрепье, сапоги развалились.
     - Ниче,  - спокойно молвил Гаруня.  - Обрядим. А ну, хлопцы, беги
по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку!
     И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для
Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую
шапку,  отороченную лисьим мехом,  белые сапожки из юфти с серебряными
подковами.
     Но еще краше вышла к казакам Агата.  Была она в багряной атласной
шубке  с  круглым горностаевым воротом,  в кокошнике из золотой ткани,
богато расшитом мелким жемчугом.  Статная,  чернобровая,  белолицая  -
глаз не отвести!  Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась
радостно.  А Болотников будто только теперь увидел ее  необычно  яркую
красоту,  влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала
на сердце.
     "Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
     Осенив крестом свата и сваху,  дед Гаруня повелел им шествовать к
Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
     - Ох,  недобрая  примета.  Расстроит  нам  свадьбу   Устимко!   -
досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
     - Кочергу с помелом забыл.  Без того свашить не ходят,  - отвечал
Секира.
     - Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
     Вновь пошли:  Агата  -  с  хлебом-солью,  Секира  -  с помелом да
кочергой наперевес.
     Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по
душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
     "Баюн и   бадяжник.   Ужель  другого  казака  не  сыскали?"  -  с
недовольством подумал он. (Бадяжник - шут, затейник, весельчак.)
     Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и
толково свашил,  что  Григорий  Матвеич  начал  помаленьку  оттаивать.
Понравились   ему  и  кочерга  с  помелом,  и  хлеб-соль,  и  на  диво
обстоятельный разговор.  Все-то вел Устим по чину да по обычаю,  нигде
палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах
ходил.  И Агата постаралась.  Голос ее,  нежный, да ласковый, умилил и
Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
     Когда хозяева отведали хлеба-соли,  Секира  облегченно  вздохнул:
дело к согласию.
     - Хлеб-соль принимаем,  а вас под  образа  сажаем,  -  молвил  по
обычаю  Григорий  Матвеич,  легким  поклоном  указав  свату и свахе на
красный угол.
     Тут Секира и вовсе возрадовался,  да и Агата заулыбалась.  Трижды
земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа.  Домна  же
Власьевна   горько   и   безутешно   заплакала,  но  Григорий  Матвеич
прикрикнул:
     - Буде, мать!
     Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже
сидела  в  затуге  великой.  Тяжко  ей  было  Любавушку  в  чужие руки
отдавать:  тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб
не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
     - Противу  божьей  воли  грешно  идти...  Подавай,  мать,  рядную
грамотку.
     Поднялась Домна Власьевна,  малый столбец из-за  божницы  вынула,
поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
     - Любава у нас не сиротой росла.  Приданое припасли. Что бог дал,
то и купцу-молодцу жалуем.
     - Да купец и без приданого возьмет!  - забыв про  обычай,  весело
вскричал Секира.
     Григорий Матвеич нахмурился.
     - Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с
матерью не нищеброды.
     Солома придвинулся  с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать
приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась".
Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в
смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
     - Женка Настасья видная,  дородная,  и разумом господь не обидел.
Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
     Но больше всего споров выпало о "родне и гостях",  которые должны
были сопровождать Настасью.  Родни у жениха  не  оказалось,  а  вот  в
"гости"  набивалась,  почитай,  вся  станица.  Знали:  будет  у Соломы
угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало
слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
     - Что за свара?
     Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем
дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
     Пришлось унимать казаков Болотникову.
     - Тихо,  други!  Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но
всей  станице в избу Соломы не влезть.  Да такое и на Руси не водится.
На смотрины ходят  малым  числом.  А  посему  пойдет  невесту  глядеть
десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
     - Любо, батько!
     Вскоре десять    счастливцев,   вкупе   со   сватом,   свахой   и
смотрилбщицей  направились  к  невесте.  Их  никто  не  встречал:   на
смотринах  хозяева  из  избы  не  выходили,  однако  для  гостей  стол
накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову
Григория Матвеича и Домны Власьевны,  уселись на лавки. Перемолвившись
несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
     - О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу
глянуть.
     - Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
     Любава вышла в голубом,  расшитом  шелками,  сарафане,  в  легких
чеботах красного бархата,  тяжелую русую косу украшали жемчужные нити.
Смущенно  зардевшись,  глянула  на  казаков   и   низко   поклонилась,
коснувшись ладонью пола. Казаки довольно загутарили:
     - Добра невеста! Гарная дивчина!
     Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
     - С лица не воду пить.  А ну-ка,  голубушка,  пройдись да  покажи
свою стать.
     Любава еще больше застеснялась,  застыла будто вкопанная. Нечайка
Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:
     - Да полно девку смущать.  Не хрома она  и  не  кривобока.  Чать,
видели, нет в ней порчи.
     - Цыц!  - прикрикнул на дружка сват Секира.  - Не встревай,  коль
обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.
     И Любава прошлась  тихой  поступью.  Гибкая,  рослая,  с  высокой
грудью, глаза васильковые. Царь-девка!
     - И-эх! - сладко вздохнул Нечайка.
     Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:
     - Не хвались телом,  а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла
ли ныне пироги, девка?
     - Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.
     Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые
куски.
     - Откушайте, гостюшки.
     Гостюшки давно уже примеривались к румяному  пирогу:  почитай,  и
вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки,
жаренный в масле,  с начинкой из курицы.  Ели,  похваливали да  пальцы
облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.
     - Сама ли пекла,  девка?  Не матушка  ли  Домна  Власьевна  тесто
месила, да не она ли в печь ставила?
     - Сама, Настасья Карповна.
     - Ну,  а  коль  сама,  молви  нам,  что  можно  хозяйке  из  муки
сготовить? - пытала девку Настасья.
     - Всякое,   Настасья  Карповна.  Первым  делом,  хлеб  ржаной  да
пшеничный.  Из муки крупитчатой выпеку калачи,  из толченой  -  калачи
братские,  из  пшеничной  да ржаной - калачи смесные.  Напеку пирогов,
Настасья Карповна,  подовых из квасного теста да пряженых.  Начиню  их
говядиной с луком, творогом да с яйцами...
     - Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?
     - Сумею,  Настасья  Карповна!  Тонехонько  нарежу редьки,  надену
ломтики на спицы и в печи высушу.  Потом толочь  зачну,  просею  через
сито  и патоки добавлю,  перчику да гвоздики.  И все это в горшок да в
печь!
     - Любо!  - закричали гостюшки,  поглядывая на сулею с горилкой, к
которой еще не приступали:  за главного козыря  была  смотрильщица,  и
только  после ее сигнала можно было пропустить по чарочке.  Но та знай
невесту тормошит:
     - И  как муку сеять и замесить тесто в квашне,  как хлеб валять и
печь,  как варить и готовить всяку еду  мясную  и  рыбную  ты,  девка,
ведаешь...  Да  вот  по дому урядлива ли?  Не срамно ли будет к тебе в
избу войти?
     - Не срамно,  Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В
грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю,  у  дверей
же  чистую  рогожинку  или  войлок  положу.  Грязное  же прополоскаю и
высушу.  И все-то у меня будет чинно да пригоже,  чтоб казак мой как в
светлый рай приходил.
     - Любо!  - вновь крикнули донцы,  и все глянули на  смотрильщицу:
хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка - клад!
     Сдалась смотрильщица.
     - Доброй  женой  будешь  князю  Василию.  За то и чару поднять не
грех, казаки.
     И подняли!
     После малого застолья довольные  сват,  сваха  и  гости  пошли  к
жениху.  Григорий  же  Матвеич,  оставшись  с  дочерью,  умиротворенно
промолвил:
     - Ну, мать, теперь готовь свадебку.
     - Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?
     Поспешить со   свадьбой  упросил  есаула  Болотников:  родниковцы
надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.
     - Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в
Раздорах. От всей станицы просьба великая - не тяни со свадьбой!
     Соломе были  хоть и не по сердцу такие речи,  но на сей раз он не
очень упирался.  Понимал:  как ни  тяни,  как  ни  удерживай,  а  дочь
выдавать придется. Да и станица просит.
     - Ладно,  Болотников,  поспешу.  Но  свадьбу   буду   играть   по
стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь
нужна,  Иван.  Для свадьбы много всего надо. А прежде всего - хлеба да
вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.
     - Раздобудем, - твердо пообещал Болотников.
     В тот  же день сотня родниковцев выехала в степь.  Повел ее Мирон
Нагиба.  Два  дня  пропадали  донцы  и  наконец  веселые,   крикливые,
опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.
     - Повезло,  батько!  В степи с купцами заморскими столкнулись. Из
Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.
     Болотников глянул и похвалил казаков:
     - Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.

     Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня,  а посаженной
матерыо - Настасья Карповна.  Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили
в  посаженных,  но  лучшей "матери" казаки не сыскали.  Тысяцким донцы
выкликнули Федьку Берсеня,  а меньшими дружками -  Нечайку  Бобыля  да
оправившихся  от  ран  Юрко  и  Деню.  Наиболее  степенные казаки были
выбраны  в  "сидячие  бояре".  Молодые  же  угодили  в  "свечники"   и
"каравайники".  Ясельничим,  по  воле родниковского круга,  стал есаул
Мирон Нагиба.  Он должен был  оберегать  свадьбу  от  всякого  лиха  и
чародейства.
     А в  доме  Григория  Соломы  хлопотали  пуще  прежнего.   Досужие
казачки,  пришедшие  к Домне Власьевне на помощь,  выметали,  скребли,
мыли и обряжали избы,  варили,  жарили, парили и пекли снедь, готовили
на столы пиво, меды, вина.
     Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась
с порой девичьей.  Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные
песни. Глянув на мать, запричитала:
     - Матушка,  родимая!  Чем же не мила тебе стала,  чем же душеньке
твоей не угодила?  Иль я не услужлива была,  иль не работница?  Аль  я
сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..
     Домна Власьевна всхлипывала,  да  молчала.  Девки  же,  расплетая
Любавину косу, приговаривали:
     - Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй,
погорюй, подруженька.
     - Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое
делорукодельице  чужим  людям  на  поруганьице,  -  еще  пуще залилась
слезами Любава.
     - Пореви,   пореви,   подруженька.   Пореви,  краса-девица.  День
плакать,  а век радоваться,  -  говорили  девки,  распуская  невестины
волосы по плечам.
     В сенцах вдруг послышался шум;  распахнулась дверь,  и в светлицу
вступил  добрый  молодец,  принаряженный  малый дружка Нечайка Бобыль.
Поклонился Домне Власьевне,  поклонился Любаве,  поклонился  девкам  и
молвил:
     - Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине  Любаве
Григорьевне и шлет ей дар.
     Любава поднялась с лавки,  поклонилась дружке и приняла  от  него
шапку   на   бобровом   меху,  сапожки  красные  с  узорами  да  ларец
темно-зеленый.  Шапка да сапожки Любаве понравились,  однако и виду не
подала, продолжая кручиниться.
     - А что же в ларце, подруженька? - спросили девки.
     - Ох,  не гляжу,  не ведаю.  Не надо мне ни злата, ни серебра, ни
князя молодого, - протяжно завела Любава.
     - Открой, открой, подруженька! - закричали девки.
     Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать
на стол украшения:  перстни,  серьги,  ожерелье...  Девки любовались и
ахали:
     - Ай да перстенек, ай да сережки!
     Но вот девки примолкли:  Любава вытянула из ларца тонкую,  гибкую
розгу.
     - А это пошто?.. - осердилась Любава и обернулась на застывшего у
дверей Нечайку.
     Дружка ухмыльнулся  и   важно,   расправив   богатырскую   грудь,
пробасил:
     - А это, княгинюшка, тебя потчевать.
     - Меня?.. За какие же грехи?
     - За всяки,  княгинюшка.  Особливо,  коль ленива будешь да нравом
строптива.
     - Не пойду за князя! - притопнула ногой Любава. - Не пойду! Так и
передай Ваське, - забывшись, не по обряду добавила она.
     Но Домна Власьевна тотчас поправила:
     - Уж  так  богом  заведено,  Любавушка.  Муж  жене - отец,  муж -
голова, жена - душа. Принимай розгу с поклоном.
     - Уж  коль  так  заведено,  -  вздохнула Любава и отвесила дружке
земной поклон. - Мил мне подарок князя.
     Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из
светелки в белую избу и усадили на возвышение перед  столом,  накрытым
тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за
ними - сваха,  "сидячие боярыни",  каравайники,  свечники, "княгинины"
подружки.
     Поднялась сваха, молвила:
     - Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой.
     Дружка тотчас поспешил к "князю".  Тот ждал его в  своем  курене.
Посаженный отец Гаруня и