посаженная мать Настасья Карповна,  с иконами
в руках,  благословили  жениха  и  повелели  ему  идти  к  невесте.  У
"княгининых" ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты.
     - Пропустите князя ко княгинюшке!  -  закричал  набольший  дружка
Болотников.
     - Уж больно тароваты!  - закричали за воротами девки.  - Много ли
вас да умны ли вы?
     - Много, молодец к молодцу. И умны!
     - Ах,  хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка
разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец.
     Первую загадку дружка угадал легко:
     - Светец да лучина, девки!
     - Вестимо... А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи
парился, живучи жарился: помер - выкинули в поле; там ни зверь не ест,
ни птица не клюет.
     Над второй загадкой дружка призадумался.  Минуту думал,  другую и
наконец молвил:
     - Горшок, девки!
     - Вестимо...  А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по
дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.
     Над третьей  загадкой дружка и вовсе задумался.  А девки стоят за
воротами да посмеиваются:
     - Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки.
     Повернулся дружка к поезду:  авось кто и разгадает;  но  поезжане
носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять,
да тут сваток выручил;  молча соединил он руки  кольцом  и  затряс  из
стороны в сторону.
     - Сито, девки!
     Девки перестали насмехаться,  выдернули засов, распахнули настежь
ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником
и пивом, а набольший дружка поднес "княгине" одежду.
     - Что говорено, то и привезено.
     Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой.
     - Прими злат ковш, сваха, а место опростай!
     - Ишь ты,  - улыбнулась сваха.  - Уж больно ты проворен, князь. У
меня место не ковшевое, а столбовое.
     Жених вновь  повторил  свою  просьбу,  но тут ему ответил один из
невестиных дружек:
     - Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой.
     - Славно,  дружка!  Сказывай,  сколь  стоит  девичья  краса?   Не
поскуплюсь!
     - Куницу,  лисицу, золотую гривну да ковш вина! - хором закричали
дружки, каравайники, свечники и "сидячие боярыни".
     - Для такой красы ничего не жаль.  А ну, дружки, одари княгиню! -
весело прокричал "князь".
     И одарили!
     Сваха Агата уступила место жениху.  Два казачонка протянули между
новобрачными  красную  тафту,  чтоб  прежде  времени  друг  друга   не
касались.  На  стол  же  подали  первое  яство.  Батюшка Никодим начал
молитву,  а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили  чесать  и
"укручивать" невесту.
     Сваха Агата заплела невестины  волосы  в  косы,  перевив  их  для
счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно:
     - Кику княгине!
     Кику подали  "Сидячие  боярыни".  Сваха  приняла  и  надела ее на
голову невесты.
     А за  столами  становилось  все гомонней.  Посаженный отец Гаруня
похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.
     - Гарная у тебя будет жинка,  князь.  Живи да радуйся. Мне б твои
лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!
     Васюта и  снеди  не  пробовал,  и  к  чарке  не  прикасался,  и в
разговоры не вступал:  все это дозволялось лишь после венца.  А теперь
сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.
     - Да ты и теперь  хоть  куда!  -  подтолкнув  деда,  молвил  сват
Секира.
     - Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати
лет греет жена,  после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет.
От старости зелье - могила, - сокрушенно высказал Гаруня.
     - Складно  речешь,  дед,  -  крутнул головой Секира.  - Так-то уж
никто тебя и не греет?
     - Никто, хлопец.
     - А чего ж чару тянешь?
     - А як же без чары,  хлопец?  - подивился дед. - Чара - последняя
утеха. Один бес, помирать скоро.
     - Вестимо,  дед.  Помирать - не лапти ковырять: лег под образа да
выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!
     - Цьщ,  собачий  сын!  -  осерчал Гаруня.  - Я ишо тебя переживу,
абатура!  Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну -
и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!
     Секира захохотал, крепко обнял деда.
     - Вот  то  казак,  вот  то Муромец!  Люб ты нам,  дедко,  Так ли,
застолица?
     - Люб! - закричали казаки.
     Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.
     Как только  подали  на  стол третье яство,  сваха Агата ступила к
родителям невесты.
     - Благословите,  Григорий  Матвеич  да Домна Власьевна,  молодых,
вести к венцу.
     Застолица поднялась.   Григорий   Матвеич   и   Домна   Власьевна
благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами,
молвили:
     - Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.
     У крыльца   белой   избы  стояли  наготове  свадебная  повозка  и
оседланные кони.  Повозка нарядно  убрана,  дуга  украшена  лисьими  и
волчьими хвостами,  колокольцами и лентами.  Невеста и свахи уселись в
повозку,  а жених,  его дружки и отец Никодим взобрались  на  верховых
лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал:
     - Сказывал:  храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить
кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!
     - Не горюй,  отче. У себя в дому обвенчаешь, - успокаивал батюшку
Болотников.
     - Да то ж не храм,  сыне!  Ни врат,  ни алтаря,  ни аналоя! Нет в
дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.
     - Это им-то неслюбно?  Да они в чистом поле рады повенчаться.  Не
горюй, отче! - весело произнес Болотников.
     Ясельничий Нагиба стоял у  "храма"  и  сторожил,  чтоб  никто  не
перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты.  А батюшка уже был
в своей избе,  уставленной свечами и  иконами.  Глянул  на  венчальное
подножие  и аналой,  сделанные наспех,  вздохнул и застыл в ожидании у
"врат".
     Любава, в  сопровождении  свах,  вышла из повозки и,  по-прежнему
закрытая покрывалом, направилась к "храму".
     - Про замок не забудь, - тихонько подсказала сваха.
     - Не забуду, Агатушка, - улыбнулась невеста.
     Любава подошла  к  "вратам",  опустилась  на  колени  и принялась
грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем:
     - Мне беременеть, тебе прихоти носить.
     Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши  и
полушки.
     - Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!
     Отец Никодим  приступил  к  обряду  венчания,  "Сидячие  боярыни"
набожно крестились и глаз не спускали с молодых.  Под венцом стоять  -
дело собинное,  чуть оплошал - и счастья не видать. Обронил под венцом
обручальное кольцо - не к  доброму  житью;  свеча  затухнет  -  скорая
смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.
     Молодые ни кольца не уронили,  ни свечи не загасили,  а задули их
разом,  чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу:
не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.
     После венчания с Любавы сняли покрывало.  Отец Никодим поустал от
усердия да и  к  чаре  торопился;  на  рысях  проглаголил  новобрачным
поучение  и  подал им деревянную чашу с красным вином.  Молодые трижды
отпили поочередно.  Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и  принялся
растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и
женой  раздоров  в  супружеской  жизни.  Свадебные  гости  поздравляли
молодых,  а  набольший дружка поспешил к дому жениха,  где новобрачных
дожидались посаженные родители.
     - Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.
     Посаженные вышли к молодым с иконой и  хлебом-солью.  Благословив
их, молвили:
     - Мохнатый зверь - на богатый двор.  Молодым  князьям  да  богато
жить.
     А жениховы дружки закричали:
     - Здравствуйте,  князь  со княгиней,  бояре,  сваты,  гости и все
честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!
     Молодые и гости вошли в курень.  Но за столы не сели: ждали слова
набольшего дружки. А тот молвил:
     - Как  голубь  без голубки гнезда не вьет,  так новобрачный князь
без княгини на место не садится. Милости прошу!
     Но молодые  вновь за стол не сели.  К лавке подошла сваха Агата и
накрыла место молодых шубою.
     - Шуба тепла и мохната - жить вам тепло и богато.  Милости прошу,
князь да княгиня.
     Молодые сели.  На  них зорко уставился ясельничий;  ежели молодые
прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и
тут не сплоховали.
     Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:
     - Поздравляем   тебя,  тысяцкий,  с  большим  боярином,  дружкою,
поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!
     Гости подняли  заздравные  чары,  однако  не пили:  ждали,  когда
осушит свою чару тысяцкий.  Федька  стоял  нарядный  и  горделивый,  и
никого,  по  обычаю,  не  поздравлял.  Но  вот  он  до дна выпил чару,
крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.
     - Гу-у-ляй!
     И начался тут пир веселей прежнего!
     В полночь  набольший  дружка завернул курицу в браную скатерть и,
получив от Григория Матвеича,  Домны Власьевны,  посаженных  родителей
благословение  "вести  молодых  опочивать",  понес  жаркое  в  сенник.
Молодые встали и подошли к двери.  Григорий Матвеич,  взяв руку дочери
и, передавая ее жениху, напутствовал:
     - Держи жену в строгости да в благочестии.
     Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна,
в вывороченной  меховой  шубе,  осыпала  молодых  хмелем.  Всплакнула.
Васюта облобызал ее и весело произнес:
     - Не кручинься,  матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь
глядеть на нас да радоваться.
     - Дай-то бог, - перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами
на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.
     Оставшись одни,  молодые тотчас потянулись друг  к  другу.  Жарко
целуя Любаву, Васюта молвил:
     - Стосковался по тебе,  ладушка.  Зоренька ты моя ненаглядная,  -
поднял  молодую  на  руки и понес на постель.  Но Любава выскользнула,
сказала с улыбкой.
     - Погодь,  муженек.  Я ж тебя разуть должна.  Слышал, что матушка
наказывала?
     - Да  бог с ним!  - нетерпеливо махнул рукой Васюта.  - Наскучили
мне эти обряды.
     - Нельзя,  Васенька.  Матушка меня спросит. Садись, государь мой,
на лавку.
     Васюта сел и,  посмеиваясь,  протянул Любаве правый сапог.  Но та
ухватилась за другую ногу.
     - Левый сниму.
     Сняла сапог,  опрокинула.  Об   пол   звякнула   монета.   Любава
рассмеялась.
     - Везучая я, муженек!
     - Везучая, Любушка! - кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.
     А свадьба гуляла;  и часу не прошло,  как тысяцкий послал  малого
дружку  к  молодым.  Нечайка  вышел в сенник и постучал в опочивальню.
Ухмыляясь, вопросил:
     - Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?
     - Все в добром здоровье, дружка! - крикнул жених через дверь.
     Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:
     - Жених гутарит,  что все в добром здоровье,  Григорий Матвеич  и
Домна Власьевна.
     Солома довольно  крякнул,  а  Домна  Власьевна  не  без  гордости
молвила:
     - Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.
     "Сидячие боярыни"   чинно  выбрались  из-за  свадебного  стола  и
прошествовали в опочивальню молодых;  выпили  там  заздравные  чаши  и
вновь возвратились к гостям.
     А пир гудел до самого доранья.  Многие свалились под  столами,  в
сеннике,  на  базу.  Упился  и сам тысяцкий.  Гости,  что еще на ногах
держались,  вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень
богатырски захрапел.
     Девки устроили  было  хоровод,  но  казаки  принялись  озоровать:
вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.
     - Ишь как разошлись,  - улыбнулась Агата и ступила к Болотникову.
- Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.
     Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к  Федькиному
куреню.  Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо,
сказала:
     - Хорошо мне с тобой, Иванушка.
     Тот ничего не ответил,  лишь почувствовал, как еще больше хмелеет
от ее близости, от жаркого тела.
     Вошли в курень.  Агата запалила от негасимой  лампадки  свечу,  а
Болотников шагнул к двери.
     - Пойду я... На баз пойду.
     - Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.
     Агата близко подошла к Болотникову,  глаза ее  влажно  и  мятежно
блестели.
     - Давно хотела сказать тебе,  Иванушка... Запал ты в душу, крепко
запал, сокол. И нет без тебя мне радости.
     Обвила Болотникова руками,  плотно прижалась всем  телом,  и  это
прикосновение  обожгло  его.  Унимая  горячую  дрожь,  Иван  попытался
отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.
     - Федька же у тебя... Федька.
     - Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой,
Иванушка!..

        ГЛАВА 5
                                ОРАТАЙ

     В один  день  пришли  две  черные   вести.   Вначале   прискакали
караульные с дозорных курганов.
     - Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две
тыщи коней свели!
     Донцы взроптали:
     - Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!
     А спустя малое время - новые гонцы:  пораненные,  в окровавленной
одежде.
     - Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники.
     - Стрельцов  на нас бояре натравили.  Сеча у застав была,  многие
пали, - удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.
     Казаки еще пуще закипели:
     - Вот  вам  царева  милость!  Измором  хотят  взять.   С   голоду
передохнем!
     - В города не пропущают, казаков казнят!
     - То  Бориски  Годунова  милость.  Не  любы ему донцы!  Заставами
обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!
     - Не   выйдет!  -  яро  отозвались  повольники  и  взметнули  над
трухменками саблями.  - Не отнять Годунову нашу волю!  Сами  зипуны  и
хлеб добудем!
     - Айда на Азов!
     - Айда на Волгу!
     Раздоры потонули  в  грозном  гвалте  повольницы.  Атаман  Богдан
Васильев   попытался   было   казаков  утихомирить,  но  те  еще  пуще
огневались.
     - Не затыкай нам рот,  Васильев!  Не сам ли горло драл,  что царь
нам хлеб и зипуны пожалует?  Вот те царева награда!  Вольных  казаков,
будто басурман,  поубивали.  Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в
долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!
     Васильев в  драку  не  полез:  казаков  теперь  и  сам  дьявол не
остановит.  А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы
недолго.  Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не
получишь. Пусть убираются ко всем чертям!
     Одного не  хотелось  Васильеву  - чтоб голытьба подалась на Азов.
Царь Федор и Борис Годунов будут  в  немалом  гневе,  если  повольница
вновь  начнет  задорить  азовцев.  Но  отменить казачий поход было уже
невозможно.  Голытьба засиделась в Раздорах,  и  теперь  ее  ничем  не
удержишь.
     В тот же день  есаул  Федька  Берсень  начал  готовить  струги  к
походу:  конопатили  и  смолили борта и днища,  чинили палубы и трюмы,
шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:
     - На  море  пойдем.  У  заморских  купцов  добра много.  Азовские
крепостицы порушим.  А то и до  Царьграда  сплаваем.  Покажем  казачью
удаль султану!
     Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало,  три  десятка
стругов готовились выйти в море.
     - А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? - спросил как-то Берсень.
     - Не пойду, Федор. У меня иная задумка.
     - Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Берсень. - И
куда ж ты хочешь снарядиться?
     - На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.
     - А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.
     - Нет, Федор, на Волгу, - твердо повторил Болотников.
     - Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?
     - Немало,  друже.  Но  бояре  еще  больше,  -   сурово   высказал
Болотников,  и  лицо  его ожесточилось.  - То враг самый лютый.  Нешто
запамятовал,  сколь на Руси от бояр натерпелись?  И Дикое Поле хотят в
крови потопить. Ужель терпеть?
     - Бояре сильны, Иван, - вздохнул Федька. - И царь за них, и попы,
и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.
     Берсень отплыл из Раздор ранним утром,  а на другой день выступил
и  Болотников.  С ним пошло около пятисот казаков.  Перед самым уходом
Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.
     - Уходишь, сокол?
     - Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу.
     - Душно?..  А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался
бы. Уж так бы тебя любила!
     - Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий... И спасибо тебе
за привет и ласку.
     Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.
     - Худо мне будет без тебя,  сокол ты мой.  Пока в  Раздорах  жил,
счастливей меня бабы не было...  Федьки смущаешься? То закинь. Один ты
мне люб, Иванушка!
     - Прости, Агата, казаки ждут.
     - А я с тобой,  с тобой,  Иванушка!  Хоть на край  света  побегу.
Возьми, сокол!
     - Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.
     Болотников крепко  поцеловал  Агату и выбежал из куреня.  Нечайка
кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:
     - С богом, донцы!
     Казаки, по трое в ряд,  тронулись  к  Засечным  воротам.  Держась
рукой  за  стремя,  шла  подле  Васютиного коня Любава.  Утирая слезы,
говорила:
     - Береги  себя,  Васенька.  Под  пулю  да  под  саблю  не  лезь и
возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!
     - Не горюй,  Любавушка,  жив буду,  - весело гутарил Васюта,  а у
самого на сердце кошки скребли.  Не успел с молодой женой намиловаться
-  и  в  поход.  Не больно-то на Волгу идти хотелось,  но с Любавой не
останешься.  Какой же он  казак,  коли  баба  дороже  коня,  сабли  да
степного приволья?  Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону -
казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.
     У Засечных   ворот   казаки   остановились,   слезли  с  коней  и
попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.
     - Да   пусть   выпадет  вам  хабар,  атаманы-молодцы!  -  радушно
напутствовал повольницу  Богдан  Васильев.  Глаза  его  были  добры  и
участливы.  - С богом,  Болотников,  с богом, славный атаман! (Хабар -
барыш, взятка.)
     Иван глянул в его лицо и усмехнулся.  Лукавит Васильев,  содругом
прикидывается,  а сам рад-радешенек,  что голытьба из крепости уходит.
Теперь в Раздорах остались,  почитай,  одни домовитые,  то-то Васильев
вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.
     - Будь здоров,  атаман,  - сухо бросил Болотников и огрел плеткой
коня. - За мной, донцы!
     Казачье войско вылилось в ковыльную степь.

     Над головой  - ясное бирюзовое небо,  впереди - синие дали,  а по
сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные
маки.  Пряный  запах душистых,  медом пахнувших цветов,  синева неба и
степное  раздолье  туманили  голову,  будоражили  душу,  наполняя   ее
радостным ликованьем.
     "Хорошо-то как,  господи!" -  хмелели  без  вина  казаки,  вдыхая
чистый,  ни  с  чем не сравнимый,  степной пьянящий воздух.  И все тут
забылось:  и каждодневные тревоги,  и лютые  сечи,  и  горькие  утраты
содругов, и незарубцевавшиеся раны...
     Вырвалась песня - звонкая,  протяжная,  раздольная;  песню  разом
подхватили,  и  долетел  над  Полем  казачий  сказ о добром молодце да
богатырских подвигах.  Смолкли тут птицы,  стихли буйные травы, застыл
медвяный воздух,  внимая удалому напеву.  Пел Болотников,  пел Васюта,
пели Нечайка и  Нагиба,  пела  степь.  А  мимо  повольницы  проплывали
затаившиеся  холмы  и  курганы  с  навеки  заснувшими серыми каменными
бабами.
     Неделю ехали  казаки  по Дикому Полю;  миновали Раздорский шлях и
повернули на Самарскую Луку.
     - Волга  там  подковой изгибается,  - гутарил казакам бывалый дед
Гаруня.  - А  середь  подковы  той  -  горы,  утесы,  пещеры  да  леса
непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.
     О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан.  Место  лихой
повольницы   и  беглого  люда,  место  удалых  набегов  на  купеческие
караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.
     Вскоре выехали  к  Медведице.  Солнце клонилось к закату,  кони и
казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.
     - Здесь и ночлегу быть.
     Расседлали коней и принялись разводить,  костры.  Васюта прошелся
вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.
     - Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.
     - Ты сначала налови.
     - И наловлю, батько!
     Васюта побежал  к  чувалу,  в  котором  возили небольшой походный
невод, окликнул казаков.
     - Добудем рыбки, станишники!
     Болотников оглядел место стоянки  и  повелел  выставить  караулы.
Дикое  Поле  беспечности не любит.  Чуть оплошал - и пропадай,  удалая
головушка:  редкое лето не шныряли по степи ногаи да  крымчаки.  А  те
малыми стаями но шастали.
     Еще не успели казаки с неводом в реку залезть,  как  из-за  леска
прискакал дозорный Деня.
     - Мужик пашет, батько!
     - Что?! - Болотников опешил.
     - Мужик, грю, степь пашет.
     Болотников немало   тому   подивился,   да   и  казаки  от  такой
неслыханной вести обескуражено  застыли.  В  кои-то  веки  Дикое  Поле
пахали!
     - Не померещилось, Деня?
     - Да ты что, батько? Сам глянь.
     Иван поехал вслед за дозорным.  Выбравшись из леска, остановился.
Не  соврал  Деня.  Вдоль  Медведицы  ражий крутоплечий мужик вспарывал
сохой целину.  Он не видел казаков и,  старательно налегая на поручни,
громко  покрикивал  на  лошадь,  которую вела под уды плотная дородная
баба в пестрядинном сарафане.
     - Ах  ты,  сыромятная душа.  В плети его,  атаман!  - загорячился
Степан Нетяга.
     - Погодь, друже, - придерживая Степана, тихо молвил Болотников. -
Погодь, донцы.
     И тут  все  увидели,  как  изменилось  суровое лицо атамана,  как
разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.
     "Благодать-то какая!"   -  просветленно  подумалось  Болотникову.
Оратай размеренно наваливался на соху,  которая слегка подпрыгивала  в
его руках.  Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от
древней деревянной косули. От свежей борозди, от срезанных наральником
диких зеленых трав дурманяще пахло.
     "Благодать-то какая,  господи!" - с благостным выражением на лице
повторил  про  себя  Иван  и  снял шапку.  И тут припомнились ему свои
первые   борозды,   строгий   хлебопашец-отец   на   страдной    ниве,
односельчане-мужики с литовками в яровом жите...
     - Что замешкал, батько? - вопросил Нагиба.
     - Поехали,  - будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и
тронул коня.
     Первой увидела  казаков  баба.  Она  испуганно  ойкнула  и что-то
поспешно молвила мужику.  Тот опустил поручни,  разогнул спину и хмуро
повернулся к повольнице.
     - Кто таков?  -  спокойно,  не  повышая  голоса,  спросил  мужика
Болотников.
     Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами  казаков  и  неохотно
буркнул:
     - Митяйка, сын Антипов.
     - Беглый, поди?
     Мужик еще пуще нахохлился.
     "Откель эти казаки? - обеспокоено раздумывал оратай. - С Дону аль
служилые из городов по  прибору?  Коль  служилые  -  беды  не  избыть.
Плетками  излупцуют,  веревками  повяжут  -  и к боярину.  А там новые
плети, боярин-то лют, усмерть забьет".
     - Да ты нас не пужайся,  к боярину не вернем,  - словно подслушав
мужичьи мысли, произнес Болотников.
     - А сами-то откель? - диковато насупясь, вопросил пахарь.
     - С донского понизовья.
     - А не врешь?.. А ну побожись.
     Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.
     - Не  таись,  друже.  Сами когда-то в бегах были.  Я вот на князя
Телятевского ниву пахал,  а  есаул  мой  Нагиба  -  на  нижегородского
боярина, - умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.
     - А я на Василия Шуйского, - тяжко вздохнув, признался оратай.
     - Ведаю  сего  князя.  На  Руси  его  никто  добром  не поминает.
Пакостлив,  корыстен и коварен.  Мужиков самолично кнутом  стегает.  И
темниц у него поболе всех, - помрачнев, высказал Болотников.
     - Воистину,  милок,  -  кивнул  мужик.  -  Боярщина  у   Шуйского
злолютая.  Из нашей деревеньки,  почитай, все убегли. Невмоготу стало.
Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.
     - Где ж остальные?
     - К вам на Дон убегли.
     - А сам чего ж?
     - Тут порешил осесть.
     - Чего ж так?
     - Землица тут добрая.  - Мужик наклонился  и  отломил  от  пласта
жирный темный ком.  Помял пальцами. - Вишь, какая землица. Такая и без
назему станет  родить.  Знатный  хлебушек  вырастет.  -  Голос  мужика
потеплел, нахмурь сошла с лица.
     - Да ты рази не слышал,  сыромятная душа, что пахать степь никому
не дозволено? - подступил к мужику Нетяга.
     - Слышал,  - вновь тяжко вздохнул оратай.  - Но как же мужику без
землицы?  Она,  матушка,  и поилец и кормилец.  Испокон веков так. Сам
господь повелел от земли кормиться.
     - Это  на  Руси  так  богом  указано.  А тут Дикое Поле,  казачья
сторона,  и пахать здесь мужику не велено.  Уходи подобру-поздорову! -
сердито молвил Нетяга.
     - А коль не сойду? - глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик
был не из пугливых.
     Казаки загудели:
     - Силом выпроводим! Чтоб духу не было!
     - Дикое Поле не пашут!
     Казаки не зря огневались:  веками степь лежала нетронутой, веками
не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним
другой потянется,  вотчинники на хлеб нахлынут - и начнется в казачьем
краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!
     - Утопим соху, братцы! - прокричал Нагиба.
     - Утопим!
     Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:
     - Погодь,  донцы...  А ты,  Митяй Антипов, меня послушай. Противу
казаков  тебе  не устоять.  То наша земля,  и распахивать ее никому не
дадим. Так что выбирай - либо к нам приставай, либо ступай в Верховье.
Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?
     - Чую, - угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.
     - Так с нами пойдешь али как?
     - Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.
     - А куда?
     - Землицу пойду искать. Авось где и осяду.
     - Ну,  как знаешь.  Бог тебе судья,  - молвил Болотников и махнул
рукой. - Поехали, донцы!
     Казаки поскакали  к  становищу,  а  Митяй  понуро  повел лошадь к
перелеску.

     Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!..
Казачья жизнь его не прельщает.  А чего бы лучше?  На Руси горя хватил
через край,  так хоть тут поживи вольно,  без тиуна  да  боярина,  без
господской плети.  Так нет,  вновь за соху! Крепко же присушила мужика
земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.
     И от  этой  неожиданной  мысли  Ивану  стало  жарко.  Ужель мужик
счастливей казака?!
     Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось
в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.
     "Нива!.. Мужичья нива... Политая потом и кровью страдная нива. Но
почему ж так тянет к тебе?  Почему хочется взяться за соху?  Ведь  нет
тяжелей и горше мужичьей работы".
     Но он так и не нашел ответа.  Поднялся и оглядел  спящее  войско.
Казаки  лежали  на  траве,  укрывшись  зипунами  и подложив под головы
седла.  А вокруг  всего  стана  не  спеша  прохаживались  дозорные.  В
полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.
     Болотников прошел через весь стан и направился к  Медведице.  Его
негромко окликнул дозорный:
     - Никак, ты, батько?
     - Я... сон не берет. Пройдусь малость.
     - Прими горилки,  батько.  Помогает,  будто маку наешься.  Я  вон
намедни...
     - Степь доглядай,  - строго оборвал казака Болотников и вышел  на
прибрежный   откос.  Постоял  недолго  и  стал  спускаться  в  лощину,
прикрытую леском.  Ноги  почему-то  сами  понесли  к  мужичьей  пашне,
которая неудержимо манила его все эти последние часы.
     Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались
конь и человек! Слышалось приглушенно:
     - Тяни, Буланка... Тяни, родимая.
     Мужик поднимал  целину!  У  Болотникова гулкими толчками забилось
неспокойное  сердце.  Мужик  поднимал  новь!  Поднимал,  несмотря   на
острастку казаков.
     И вновь Ивану стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому
мужику;  а  тот,  увидев  надвинувшегося  на  него рослого,  могутного
казака,  как вкопанный застыл  на  месте.  Оба  молчали;  один  ожидал
грубого   окрика   и   расправы,   другой   напряженно  вглядывался  в
угрюмо-окаменелое лицо.
     От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот
миг перевернулось в душе  Ивана,  Он  сбросил  наземь  кафтан,  молвил
хрипло:
     - Ступай к лошади.
     - Че? - не понял оратай.
     - Ступай к лошади, гутарю... Веди.
     Иван ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:
     - Но-о, милая, пошла!
     Буланка всхрапнула  и  потянула  за собой соху.  Наральник острым
носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу,  отвалив к
борозде, черный тяжелый пласт.
     Мужик обескуражено глянул на казака,  хмыкнул в дремучую бороду и
повел   лошадь  вдоль  полосы.  А  Болотников,  навалившись  на  соху,
вспарывал новь,  чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает
тяжесть  в  груди.  Истосковавшиеся  по  земле руки привычно лежали на
сохе,  а в сердце,  вместе с  каждой  пядью  отвоеванной  целины,  все
нарастало  и  нарастало  будоражащее  душу  сладостное,  ни  с  чем не
сравнимое упоение.  Он не ощущал ни устали,  ни соленого пота, обильно
струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных
взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.
     Иван не знал,  сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный
оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в
пахучее  дикотравье,  подложил  ладони  под  голову  и  закрыл  глаза,
чувствуя, как по всему телу разливается покой.
     - Ты  энто...  тово,  -  шагнул к нему Митяй.  - Роса выпала.  Не
остудился бы, мил человек. Подложь-ка кафтан.
     Болотников не   шелохнулся,  слова  мужика  прозвучали  откуда-то
издалека.
     - Подложь, грю. Ишь, как взопрел... Тут, милок, тяжеленько. Новь!
     Болотников поднялся и,  ничего не сказав мужику,  пошагал  росной
травой к реке. Однако, будто вспомнив что-то, оглянулся.
     - Ты вот что, Митяй... Ступай-ка с пашни. Казаков не гневи.

        ГЛАВА 6
                        НАШЛА САБЛЯ НА БЕРДЫШ

     Через два дня пути ертаульный отряд донес:
     - Стрельцы, батько!
     Болотников остановил войско.
     - Ужель застава?
     - Не ведаем,  батько.  Стрельцов сотни с три.  Конные, кого-то по
степи ищут.
     - Мужиков беглых, - предположил Нагиба.
     - Вестимо,  мужиков,  - поддакнул Секира.  - Ноне их много на Дон
прет.
     Устим был прав:  казаки уже не раз натыкались на  беглые  ватаги.
При встрече пытали:
     - Что, сермяжные, натерпелись лиха?
     - Натерпелись,  родимые,  уж  куды  как  натерпелись!  - смиренно
отвечали лапотные мужики.
     - А куды ж теперь?
     - На Дон, родимые, на земли вольные.
     Казаки пропускали  беглецов  и  ехали  дальше.  Однако  некоторые
ворчали:
     - И куда лезут? Самим жрать неча.
     Одним из таких был Степан Нетяга, недолюбливавший сермяжный люд.
     - Будто  окромя Дону и земли нет.  Шли бы за Волгу аль за Камень.
Так нет, в Поле лапти навострили.
     Болотников сурово обрывал недовольных:
     - Срам вас  слушать,  донцы.  Вы  что,  сыны  боярские  али  дети
царские?  Нешто забыли,  откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками
родились?
     Роптавшие умолкали.
     Весть о стрельцах не напугала  Болотникова,  однако  показываться
государевым   служилым   не   хотелось:  на  Самарскую  Луку  норовили
проникнуть скрытно.  Чем неожиданнее приход,  тем больше удачи.  Но  и
топтаться на месте не было желания:  казаки поободрались,  поотощали и
все жаждали дувана.
     - Что делать будем, батько? - спросил Нагиба.
     - В обход пойдем, - порешил Болотников.
     - А коль вновь наткнемся?
     - Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.
     Болотников разбил  ертаул на три отряда - по два десятка в каждом
- и разослал их в степь.
     - Езжайте  дугой,  держитесь в трех-пяти верстах.  И чтоб ни одна
душа вас не видела, - напутствовал ертаульных Болотников.
     Часа через два прискакал один из лазутчиков.
     - Справа степь свободна, батько.
     Потом примчался гонец с другого отряда.
     - Слева пусто, батько.
     - Добро,  - кивнул Болотников,  однако войско с места не стронул:
ждал вестей из третьего ертаула.  Но вестей почему-то долго  не  было.
Иван окликнул Нечайку Бобыля.
     - Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у
них. Да чтоб стрелой летел!
     - Пулей, батько!
     Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.
     - Беда,  батько!  - закричал Нечайка. - Беда, донцы! - спрыгнул с
коня  и  подбежал  к  Болотникову.  Глаза  Нечайки были полны печали и
гнева. - Весь ертаул уложили, батько... Оба десятка.
     Болотников помрачнел,   стиснул   эфес   сабли.  Застыло  войско,
подавленное   страшной   вестью.   Атаман   обвел   тяжелым   взглядом
повольников, глухо спросил:
     - Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?
     Повольница ожесточилась, взорвалась:
     - Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!
     - Кровь за кровь!
     Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.
     - Иного не ждал, донцы. За мной, други!
     Войско хлынуло в  степь.  Обок  с  Болотниковым  скакал  Нечайка;
немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.
     - Там, батько!
     Вскоре казаки   подъехали   к   полю   брани,  усеянному  трупами
повольников.  Болотников оглядел местность; то была просторная лощина,
прикрытая холмами.
     - В ловушку угодили.
     - Вестимо,  батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы
упрятались, - произнес Нагиба.
     Казаки спешились   и  спустились  в  лощину.  С  трупов  неохотно
снимались отяжелевшие вороны.  Казачьи  головы  торчали  на  воткнутых
копьях.
     - Вот еще одна годуновская милость, - зло процедил Болотников.
     - Не  любы  мы Бориске,  - вторил ему Васюта.  - Ишь как супротив
донцов  ополчился.  (В  конце  XVI  столетия,  в  связи  с   усилением
феодального  гнета и дальнейшим закрепощением крестьян,  на Дон бежали
тысячи крестьян.  Желая как-то сохранить,  трудовые  ресурсы,  царское
правительство  ужесточило  борьбу  не  только  с беглым людом,  но и с
самими казаками,  укрывавшими у себя обездоленных крестьян,  бобылей и
холопов.  Особенно  обострились  противоречия  казаков  с  Москвой при
правлении Б.  Годунова ("Невольно было вам не токмо к Москве проехать,
и  в  украинные  городы к родимцом своим притти,  и купити,  и продать
везде заказано.  А сверх того во всех городах вас  имали  и  в  тюрьмы
сажали,  а иных многих казнили,  вешали и в воду сажали").  Б. Годунов
объявил блокаду вольному Дону. Были устроены заслоны на путях к Дикому
Полю, высылались карательные экспедиции, которые захватывали казаков в
плен и жестоко казнили.)
     - Собака! - скрипнул зубами Нагиба.
     Болотников приказал вырыть на одном из  холмов  братскую  могилу.
Казаки  собрали  павших,  сняли  с копий головы.  Вдруг один из донцов
крикнул:
     - Сюда, братцы!.. Юрко!
     Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов.
Был тяжело ранен,  рубаха разбухла от крови.  Болотников склонился над
ним, приподнял голову.
     - Ты, батько? - открыв глаза, слабо выдохнул казак.
     - Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.
     - Не,   батько...  не  жилец...  Тут  их  много  было,  за  холмы
упрятались...  Дон не посрамили,  немало стрельцов  уложили,  -  казак
говорил с трудом,  дыхание его становилось все тише и тише.  - Прощай,
батько...  Прощай,  донцы.  - Последние слова Юрко вымолвил шепотом  и
тотчас испустил дух.
     Болотников снял шапку, перекрестился.
     - Прощай, Юрко.
     - Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Гаруня. - В Раздорах
поганые  дюже  посекли,  почитай,  с  того  свету вернулся.  А тут вот
стрельцы... Вражьи дети!
     Деня понес  на  руках  погибшего друга к могиле.  Всхлипывая,  не
стесняясь горьких слез, гутарил:
     - Как  же я без тебя,  братушка?  Будто душу из меня вынули.  Ох,
лихо мне, братушка, ох, лихо!
     Едва успели  похоронить  павших,  как  к  холму  прискакали  трое
ертаульных.
     - Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.
     - Вас не приметили?
     - Не, батько. Погони не было.
     - Таем можно подойти?
     - Нет,  батько,  - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону
одного из курганов. - До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы
не приметят. А дале - как на ладони: ни холмов, ни овражков.
     - От курганов версты две?
     - Так, батько.
     Болотников призадумался.  Стрельцов врасплох  не  возьмешь.  Пока
скачешь  эти  две версты,  служилые примут боевые порядки,  и тогда не
миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.
     - Поскачем, батько, - поторопил Нагиба.
     - Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.
     - Да ты что,  батько?  Не узнаю тебя.  Аль стрельца устрашился? -
уставился на атамана Мирон Нагиба.
     - Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.

     Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул
плеткой коня.
     - Ги-и, вороной!
     Конь полетел  к  стрелецкому  стану.  Казака  тотчас   приметили,
встречу выехали пятеро конных.  Сблизились.  Стрельцы выхватили сабли.
Один из них выкрикнул:
     - Куда разлетелся, гультяй?
     Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.
     - Здорово, служилые!
     - Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
     - Пощадите.  До  вашей  милости я.  Ведите меня к голове,  добрую
весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.
     - А ну кидай саблю!
     Секира кинул не только саблю, но и пистоль.
     - Вязать станете аль так поведете?
     - И так не удерешь. Слезай с коня!
     Секира спрыгнул,  его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий
голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак
к стрельцам приходил.
     - С чем пожаловал, гультяй?
     - В  стрельцы  хочу поверстаться.  Невмоготу мне боле с казаками,
худой народец.
     - Чего ж невмоготу-то?
     - Воры  они,  отец-воевода,  людишки  мятежные.  Шибко   супротив
батюшки царя бунтуют.  То грех превеликий.  Статочное ли дело супротив
царя и бога идти?
     - Не  статочное,  гультяй,  -  согласно мотнул бородой стрелецкий
голова,  однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво.  -  Чего  ж
сам-то в гультяй подался?
     - По  глупости,  отец-воевода,  -  простодушно  моргая   глазами,
отвечал Секира.  - Дружки подбили.  Непутевые были, навроде меня. Я-то
по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
     - На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же
слободе?
     - А на Лубянке, батюшка.
     - Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
     - Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума
ни на грош.  Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не
нагулялся ишо,  с девками не намиловался.  Отец же меня в плети. Шибко
бил.  Всю дурь,  грит,  из тебя выбью,  но в  стрельцы  запишу.  А  я,
неразумный,  уперся  - и ни в какую!  Не пойду в служилые - и все тут.
Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть.  А  тут  дружки
веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть
нагуляемся.  Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко
каюсь.
     Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь
каким соловьем заливается".
     - Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
     - Как где? В храме, батюшка.
     - Вестимо,  в храме,  а не у дьявола в  преисподней,  -  хохотнул
голова.
     Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно
продолжал:
     - Молился я  на  Лубянке.  Вельми  благолеп  там  храм  пресвятой
Богородицы.
     - Богородицы?..  Не ведаю такого храма в слободе.  Стояла  у  нас
церковь святого Феодосия.
     - Ай  верно,  гультяй.  Запамятовал,  прости,  господи...  А  кто
Стрелецким приказом о ту пору ведал?
     - Кто?  -  Секира  малость  призадумался.  -  Дай  бог  памяти...
Вспомнил,  батюшка!  Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода
до пупа.
     - Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был
человек.  Преставился летось на Лукерью-комарницу,  - голова вздохнул,
набожно  закатил к синему небу глаза,  стукнул о лоб перстами.  Трижды
перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:
     - А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?
     - Никак нет,  отец-воевода.  В лазоревом.  (Стрельцы делились  на
приказы (полки), и для каждого полка шились строго определенного цвета
кафтаны.  Так, один полк ходил в голубых кафтанах, другой - в красных,
третий - в зеленых и т. д.)
     - Ах да,  опять запамятовал.  В лазоревом  у  Сицкого  ходили,  -
голова помолчал,  поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в
самом деле был сыном стрелецким.
     - О какой вести хотел молвить?
     - Невзлюбил я казаков,  батюшка.  Одна  крамола  у  них  на  уме,
супротив  царя воруют.  Намедни посла турецкого пограбили,  деньгой да
саблями полны  кули  набили.  А  теперь  на  Воронеж  идти  помышляют,
бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.
     - Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.
     - Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух
верстах.
     - Да  ну!  -  встрепенулся  голова  и  с беспокойством поглядел в
степь. - Не вижу что-то.
     - В лощине они,  батюшка.  Тризну правят.  Шесть десятков. Сидят,
винцо попивают да  дружков  поминают.  Вон  как  ты  ловко  казаков  в
лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.
     - А не лукавишь?  - голова  искоса  глянул  на  Секиру.  -  Башку
смахну, коль врешь.
     - Помилуй бог,  батюшка.  Вот те крест!.. Пошто же я стану врать,
коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.
     Голова прошелся  взад-вперед,  а  затем  опустился  на   походный
стулец. Возле переминались сотники.
     - Что порешишь, Кузьма Андреич? - спросил один из них.
     Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо.
Дерзкий народец!  Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три
десятка  стрельцов  повалили.  Шутка  ли!  А стрелец тебе не гультяй -
человек государев,  и за каждого надлежит перед царем  батюшкой  ответ
держать:  как да что и по какому нераденью служилых не уберег?  Правду
сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару
отвезти,  а  казаки  -  в  сабли!  "Донцы  в  полон  не сдаются!" И на
стрельцов.  Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли,
нечестивцы!
     На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на
Москве начал сходить снег;  послали не одного.  Собрал начальных людей
Годунов в своих палатах и молвил:
     - Стоять  вам  на Украине крепко.  Беглых мужиков ловить и вспять
возвращать.  Казакам же с Понизовья - ни проходу,  ни проезду.  А тех,
кто  в  Верховье  лезет  да разбой чинит,  купцов да послов грабит,  -
полонить и казнить смертью.
     Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием:  и на Украину прибыл
вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали
и стычки:  казаки ярились,  саблями махали,  но голова не из пугливых.
Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто
первом  году,*  когда  поганые  к Москве подвалили,  Кузьма Смолянинов
ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор
Иванович  Мстиславский,  похвалил:  "Добрый  воин  Кузьма  Смолянинов,
живота не щадит". Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье
пожаловал. (* Крымский набег 1591 года.)
     На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал.  Кабы не они, сидел бы
сейчас  в  приказе  на Москве да меды попивал.  Вольготно жилось ему в
Белокаменной,  вольготно,  сытно да  весело.  А  тут  тебе  ни  терема
красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да
мужиков заарканивай,  а того хуже - с воровскими казаками воюй. Биться
же с ними - не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете
нет. Тяжко донцов воевать!
     Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил
с глазу на глаз:
     - От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел
известить,  что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским
умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.
     - Велико ли войско? - первым делом спросил Смолянинов.
     - Не шибко велико, с полтыщи.
     - Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.
     - Подмога  будет.  Из  Саратова  сам воевода выступил,  а у него,
почитай,  тыща служивых.  Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо
выведать,  куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет.
Нельзя гулебщиков пущать на Волгу.
     - Мудрено.  Волга - не ручеек, поди опознай, где гультяи вылезут.
Пожалуй, и не выслежу, - засомневался Смолянинов.
     - Велено порадеть, Кузьма Андреич.
     Кузьма Андреич порадел.  Отыскал-таки казаков.  Но  их  почему-то
оказалось  всего  два  десятка,  и  непонятно было,  откуда пришли эти
гультяи.  То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона.
Дикое  Поле  велико,  попробуй угадай.  Попытался было казаков в полон
взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли
в сече.
     - Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультяев? - вновь спросил
один из сотников.
     И на сей раз голова  ничего  не  ответил,  лишь  уперся  пытливым
взором в казака-перебежчика.
     - Откуда твои гультяи?
     - Откуда?  -  переспросил  Секира и малость замешкался.  К такому
вопросу он был не готов.  Правду сказать - тайну открыть,  словчить  -
можно  на  крючок угодить.  - Не ведаю,  как и молвить,  отец-воевода.
Казаки-то наши из разных мест.  Кто с Битюга,  кто с Айдара, а кто и с
Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж
кинутся,  завтра на азовцев  пойдут,  а  то  и  на  московских  послов
навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.
     - А шастал-таки,  разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся?
Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.
     - Все в твоей воле, батюшка, - низехонько поклонился Секира. - Но
токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров
отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!
     - Дерьмо  ты,  - сплюнул голова.  Душепродавцев-изменников Кузьма
Андреич терпеть не мог.
     - Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога
воруют, мне не жаль.
     Голова поднялся  с  походного  стульца,  близко  ступил к Секире,
глянул в упор.
     - И  все  ж  лукав  ты,  ананья...  Сказываешь,  шесть десятков в
казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?
     - Так то ж моя погибель,  батюшка! - вскричал Секира. - Ведь коль
тебя проману - голова моя с плеч.
     Голова повернулся к сотникам.
     - Подымайте стрельцов.
     Начальные люди побежали к сотням.
     - А мне куды ж, отец-воевода? - вопросил Секира.
     - При мне будешь. Верните гультяю коня!

     Казаки правили   тризну.   Тянули  из  баклажек  горилку  и  пели
заунывные песни.  Их,  как  и  сказал  Секира,  было  не  свыше  шести
десятков.  Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в
высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.
     - Тихо, батько.
     "Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире
не вернуться", - тревожился Болотников.
     - Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:
     - Выступили, батько!
     На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.
     - Рысью скачут.
     - Много ли?
     - Сотни две, а то и боле.
     Болотников осторожно выглянул из дикотравья,  прикинул  на  глаз.
Стрельцов было около трехсот человек.
     "Никак, все выступили. Слава богу... Но что это?"
     Добрая сотня  служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов,
остальные же ринулись к лощине.
     "Хитер, бестия!"  -  помрачнел  Болотников.  Голова оставил часть
войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?
     Стрельцы лавиной  хлынули  в лощину.  Казаки,  побросав баклажки,
взлетели на коней и приняли бой.  На каждого донца приходилось по  три
служилых.  Напор стрельцов был страшен.  А Болотников все выжидал,  но
стоявшие в степи  стрельцы  и  не  помышляли  приближаться  к  лощине.
Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.
     - Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.
     - Сиди и помалкивай, - строго оборвал казака Смолянинов.
     "Пропало дело,  -  удрученно  вздохнул  Секира.  -  Но   чего   ж
Болотников тянет? Побьют донцов в лощине".
     - У них не токмо сабли,  батюшка,  но и по паре пистолей. Загинут
государевы люди.
     - Помалкивай!  - вновь рыкнул на гультяя Смолянинов,  слушая, как
из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.
     - Не пора ли,  батько?  - нетерпеливо тронул Болотникова за плечо
Мирон Нагиба.
     - Пора!
     Болотников резко  поднялся  и  потянул  за повод лежащего на боку
Гнедка.
     - По коням, други!
     Казаки молнией  метнулись  к  коням.   Взбудораженные,   дерзкие,
глянули на Болотникова.
     - Ты,  Нагиба,  в лощину!  Две сотни со мной! - громогласно, чтоб
слышало все войско, выкрикнул Иван.
     Донцы, не суетясь и не мешкая,  тотчас разбились на два крыла  и,
устрашающе гикая, устремились к врагу.
     Секира, как только увидел казаков,  в  один  миг  выхватил  из-за
кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.
     - Подлый лазутчик! - рявкнула голова. - Догнать!
     Несколько стрельцов  припустили  за Устимом,  но где там:  казаки
выделили Секире резвого скакуна.
     На стрельцов   надвигалось   казачье   войско.  Смолянинов  сразу
определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.
     - Вперед!  С нами бог и государь! - отважно крикнул он, вытягивая
из золоченых ножен саблю.
     Сшиблись! Зазвенела  сталь,  огненными змейками посыпались искры,
захрапели кони. Сила столкнулась с силой.
     Бой был  жестокий  и долгий.  Стрельцы сражались с остервенением.
Воодушевлял их сам голова.  Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу
повольников и гулко кричал:
     - Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!
     Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще злей и неистовей.
Особенно туго приходилось стрельцам  там,  где  рубились  богатырского
вида казаки Болотников и Нечайка Бобыль. Много стрельцов полегло после
их сабельных ударов.
     Смолянинов же все упорствовал,  но когда казаки одолели стрельцов
в лощине и пришли на помощь Болотникову,  голова  приказал  отступать.
Донцы  пустились  было  в  погоню,  однако  утомленные  после  длинных
переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких
лошадей.
     На поле брани остались лежать  пятьдесят  шесть  казаков  и  чуть
более сотни стрельцов.
     Победа Болотникова не обрадовала. Он смотрел, как донцы подбирают
убитых повольников, и мрачно раздумывал:
     "Нелегко с царевым воинством  биться.  Тяжко  будет  русскому  на
русского меч поднимать, много крови прольется".

        ГЛАВА 7
                            КУПЕЦ ПРОНЬКИН

     Москва. Белый город.
     На обширном  подворье  купца  суконной  сотни  Евстигнея  Саввича
Пронькина суета.  Высыпали к  воротам  приказчик,  торговые  сидельцы,
работные, сенные девки.
     Выплыла из  терема  дородная  хозяйка  Варвара  Егоровна  в  алой
зарбафной  шубке.  На  голове купчихи кика с жемчужными поднизями,  на
ногах сафьяновые сапожки с золотыми узорами.
     Встречали из  дальней  поездки  Евстигнея  Саввича.  Ходил  он  с
торговым обозом к Белому морю.  Уехал еще на  Николу  зимнего,  четыре
месяца   с   заморскими   гостями   торговал,   и  вот  только  весной
возвращается.
     Соскучал купец   Пронькин   по  московскому  терему,  по  супруге
статной:  не утерпел,  послал от Троицкой лавры гонца в хоромы.  Тот в
три часа домчал до Москвы, влетел в хоромы, переполошил Варвару:
     - Сам едет! Жди к обедне, Варвара Егоровна.
     Варвара охнула, забегала по горнице, кликнула девок:
     - Евстигней Саввич возвращается! Зовите приказчика!
     И началась суматоха!
     Сама же  засновала  по  терему.  Все  ли  в   хоромах   урядливо?
Евстигней-то Саввич строг, упаси бог, ежели где непорядок приметит.
     Заглянула в подклет,  повалушу,  сени,  светелку...  Однако всюду
было выметено и выскоблено. Облегченно передохнула.
     "Поди, не осерчает Евстигней Саввич".
     Слегка успокоилась и поднялась в светелку наряжаться...
     - Зрю, матушка Варвара! Храм Успения миновал! - сполошно закричал
караульный с крыши терема.
     - Подавай, - вспыхнув, повелела Варвара.
     Приказчик протянул  рушник  с хлебом да солью.  Варвара приняла и
вышла за ворота.
     Евстигней степенно  вылез  из  возка,  снял  шапку,  помолился на
золотые маковки храма Успения и,  цриосанившись, неторопливо зашагал к
воротам.
     Варвара поясно поклонилась, подала супругу хлеб да соль.
     - В здравии ли, государь мой Евстигней Саввич?
     Евстигней пытливым,  дотошным взором  глянул  на  румяную  женку.
Уезжал  -  крепко  наказывал:  "Хоромы  стеречь  пуще глаз.  На Москве
лиходеев тьма.  За  сидельцами  дозирай,  чтоб  не  воровали".  Однако
опасался  Евстигней  не  столь татей да воров,  сколь добрых молодцев.
Варька молода да пригожа,  долго ли до греха?  И  без  того  купцы  да
приказчики на супругу заглядываются.
     - В здравии, матушка... Все ли слава богу?
     - Бог миловал, Евстигней Саввич.
     - Ну-ну, погляжу ужо.
     Евстигней все   так   же  зорко,  вприщур  оглядел  приказчика  и
сидельцев.  Те  низко  кланялись  хозяину,  распялив  рот  в   улыбке,
говорили:
     - Рады видеть в здравии, батюшка.
     - Со счастливым прибытием, Евстигней Саввич.
     Евстигней скупо поздоровался и прошел в терем. В покоях сбросил с
себя пыльный дорожный кафтан. Варвара стояла рядом, ждала приказаний.
     - Прикажи баню истопить, Варвара.
     - Готова, батюшка.
     - А кто топил?
     - Гаврила, батюшка.
     Остался доволен: лучше Гаврилы никто баню истопить не мог. А он и
в  самом  деле  приготовил  баню  на  славу.  Нагрел  каменку  и  воду
березовыми полешками.  Другого дерева не признавал:  дух не тот,  да и
начадить можно, а коль начадишь - вся баня насмарку.
     Сварил Гаврила щелок и вскипятил квас с мятой.  В предбаннике  на
лавках  расстелил в несколько рядов кошму и покрыл ее белой простыней.
По войлоку раскидал пахучее  сено,  а  в  самой  мыльне  лавки  покрыл
душистыми травами.
     - Заходи,  Евстигней Саввич.  Поди,  стосковался по баньке-то,  -
приветливо встретил купца Гаврила.
     - Стосковался,  Гаврила. Экая благодать, - радуясь бане, вымолвил
Евстигней.
     Разделся в предбаннике,  малость посидел  на  лавке  и  шагнул  в
жаркое  сугрево мыльни.  Зачерпнул в кадке ковш горячей воды и плеснул
на каменку.  Раскаленные  камни  зашипели,  Евстигнея  обдало  густыми
клубами  пара.  Он  окатил  себя из берестяного туеска мятным квасом и
полез на полок,  сделанный  из  липового  дерева.  Обданный  кипятком,
окутанный  паром,  полок издавал медовый запах.  Евстигней вытянулся и
блаженно закряхтел.
     - Зачинай, Гаврила.
     Гаврила вынул из шайки распаренный веник и  стал  легонько,  едва
касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.
     - У-ух, добро!.. О-ох, гоже!
     Тело нестерпимо зачесалось.
     - Хлещи!
     Но Гаврила как будто и не слышал приказа,  продолжал мелко трясти
веником, задоря хозяина.
     - Хлещи, душегуб!
     Гаврила и ухом не повел:  купец банного порядка не ведает. Кто же
сразу хлещется.
     - Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.
     - А-а, лиходей!
     Евстигней свалился с полока,  выдул полный ковш ядреного кваса  и
плюхнулся на лавку.
     - Передохни,  Евстигней Саввич!  А я покуда ишо веник распарю,  -
молвил Гаврила.
     Потом он вновь плеснул на каменку,  подержал веник  над  паром  и
окатил квасом Евстигнея.
     - Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.
     - Ишь,  душегуб,  -  хохотнул  Евстигней,  забираясь на полок.  -
Правь, дьявол!
     Гаврила принялся  дюже  стегать  Евстигнея,  а тот громко заахал,
подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.
     После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость:  ставил "за
труды" яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался
до повалячки и дрых в бане.
     Явился в покоя Евстигней довольный и разомлевший.  Выпил  меду  и
повелел звать приказчика.
     Тот вошел в покои,  маленький,  остролицый,  припадая  на  правую
ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.
     - Слушаю, батюшка.
     Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.
     - Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?
     - Варвара Егоровна?  Глаз не спускал,  батюшка. В строгости себя,
блюла. Не примечая за ней греха.
     - Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.
     Евстигней поднялся в светелку.  Жена и девки все  еще  сидели  за
прялками.
     - Чаво свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!
     Девки встали,  чинно  поклонились  и  вышли в сени.  Евстигней же
опустился на мягкое ложе.
     - Подь ко мне, матушка.
     Варвара залилась румянцем:
     - Грешно, батюшка.
     - Очумела. Аль я тебе не муж?
     - Муж,  батюшка.  Но токмо грешно.  Пятница седни. (В пятницу - в
день распятия Христа - близость между супругами не позволялась.)
     - Ниче, ниче, голубушка. Бог простит... Экая ты ядреная.
     - Да хоть свечи-то задуй... Ой, стыдобушка.

     Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар.  Кули  тяжелые,
пудов  по  шесть.  Один  из  холопов не вы держал,  ткнулся коленями в
землю, куль свалился со спины.
     - Квел ты, Сенька.
     Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
     - Чижол куль, князь.
     - Да нешто тяжел?  - Телятевский подошел к  подводе,  взвалил  на
спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за
куль.
     Молодой холоп  Сенька,  седмицу назад подписавший на себя кабалу,
оторопело заморгал глазами.  Двадцать лет прожил,  но такого  дива  не
видел.  Князь,  будто  смерд,  таскает  кули  с житом!  Стоял,  хлопал
глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал
проворно носить тяжеленные ноши.
     - Веселей, молодцы!
     К Сеньке  шагнул  ближний княжий холоп Якушка,  слегка треснул по
загривку.
     - Че рот разинул? Бери куль!
     Якушка к причудам князя давно  привык:  не  было,  пожалуй,  дня,
чтобы  Андрей  Андреевич  силушкой  своей не потешился.  То с медведем
бороться начнет,  то топором  с  дубовыми  чурбаками  поиграет,  а  то
выберется  за  Москву  в  луга да и за косу возьмется.  Любит почудить
князь.
     Телятевский, перетаскав  с  десяток кулей,  прошелся вдоль ларей,
поглядывая,  как холопы ссыпают ржицу.  Взял горсть зерен  на  ладонь.
Доброе жито,  чистое, литое. Такой хлеб нонеча редко увидишь: оскудела
Русь  мужицкой  нивой.  Вотчины  запустели,  страдники,  почитай,  все
разбежались.  Остались  в  деревеньке  убогие старцы.  Тяжкие времена,
худые.  Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках
выхода Борис Годунов.
     Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и
торговлей,  обходя  стороной  беду.  Князь  Василий  Масальский как-то
высказался:
     - Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты затуги не ведаешь? Я
с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.
     Телятевский негромко рассмеялся.
     - Не слушал моих советов,  Василий Федорович.  Вспомни-ка,  как я
тебе говаривал:  поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать.
Так нет,  заупрямился,  посохом стучал: "Князью честь рушишь! В кои-то
веки князья за аршин брались.  Срам!" Вот теперь и расхлебывай. Мужики
в бега подались - ни хлеба,  ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и
за ум браться.  Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не
пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.
     Нет, не  зря  он  все  годы  запасал  хлеб и выгодно продавал его
северным монастырям да иноземным купцам.  Вот и этот хлеб в ларях пора
втридорога сбыть.
     После полуденной трапезы,  когда вся Москва  по  древнему  обычаю
валилась  спать,  князь  Телятевский  приказал  позвать  к  нему купца
Пронькина.
     Вошел в покои Евстигней Саввич степенно.  Оставил посох у дверей,
разгладил бороду, перекрестился на кивот.
     - Как съездил, Евстигней?
     - Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.
     - Хвалю. Порадел на славу, - оживился Телятевский. В Холмогоры он
отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста
рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но
того не проверишь.  Один бог ведает,  какой  барыш  положил  Евстигней
Пронькин в свою мошну.
     - Отдохнул ли, Евстигней?
     - Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.
     - По лавкам ходить не надо.  Пусть приказчик твой бегает. А ты ж,
Евстигней, снаряжайся в новый путь.
     - Я готов, батюшка. Велико ли дело?
     - Велико,  Евстигней.  Повезешь  хлеб в Царицын.  Много повезешь.
Двадцать тыщ пудов.
     Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.
     - Как бы не прогореть,  батюшка.  По  Волге  ноне  плыть  опасно,
разбой повсюду.
     - Поплывешь не один,  а с государевыми  стругами.  Повелел  Федор
Иванович  отправить  хлеб  городовым  казакам.  Охранять  насады будут
двести стрельцов.
     - Тогда пущусь смело.
     - В Царицыне сидят без хлеба.  На торгу будут рады и по рублю  за
четь взять. Разумеешь, Евстигней?
     - Разумею, батюшка. Велик барыш намечается.
     - Надеюсь  на  тебя,  Евстигней.  Коль  продашь  выгодно и деньги
привезешь - быть тебе в первых купцах московских.
     - Не подведу, милостивец.

        ГЛАВА 8
                          ЛИХОЙ КАЗАК ГАРУНЯ

     Казаки выехали на крутой яр, и перед ними распахнулась величавая,
сияющая  в  лучах  теплого ласкового солнца,  полноводная,  раздольная
Волга.
     - Лепота-то  какая!  - ахнул Нечайка Бобыль,  сдвигая на кудлатый
затылок шапку.
     - Лепота! - поддакнули казаки.
     Левобережье золотилось   песчаными   плесами   и   отмелями,    с
бесчисленными  зелеными  островками,  над  которыми носились крикливые
чайки.  Болотников глядел на синие воды,  на заливные луга  с  тихими,
сверкающими  на солнце озерцами,  на голубые заволжские дали и думал с
каким-то приподнятым, бодрящим душу упоением:
     "Велика ты, Волга-матушка! Раздольна... Сесть бы сейчас в стружок
и плыть-тешиться на край света. И ничего-то бы не ведать - ни горя, ни
печали... Ох, велика да раздольна!"
     Долго любовались казаки матушкой Волгой,  долго не отрывали  глаз
от безбрежных заречных просторов.
     - Дошли к сестрице донской, - тепло молвил дед Гаруня. - Почитай,
лет двадцать Волги не видел. И красна ж ты, матушка!
     Когда собирались в далекий поход, деда Гаруню брать не хотели. Но
тот так заершился, так вскипел сердцем, что казаки смирились.
     - Ладно, дед, возьмем. Но пеняй на себя.
     - А  пошто  мне пенять,  вражьи дети!  Да я любого хлопца за пояс
заткну.  И глаз востер,  и рука крепка,  и в седле молодцом!  -  шумел
Гаруня.
     Дед и впрямь  оказался  молодцом.  Не  ведал  он  ни  устали,  ни
кручины,  даже  в  сечи  ходил.  Но  в  битвах его оберегали пуще отца
родного, заслоняя от неприятельских ударов.
     На волжской   круче   донцы  сделали  привал.  Болотников  созвал
начальных людей на совет. То были казаки, возглавлявшие сотни.
     - Войску  нужны  струги,  - молвил Болотников.  - Где и как будем
добывать?
     Старшина призадумалась.
     - Встанем тут да караван подождем.  Самая пора купчишкам плыть, -
высказался Степан Нетяга.
     - Караваны-то пойдут, но как их взять, Степан? - спросил Нагиба.
     - Ночью.   Как  пристанут  к  берегу,  так  и  возьмем.  Лишь  бы
выследить.
     - Плохо  ты  знаешь купцов,  - усмехнулся Болотников.  - Спроси у
Васюты,  что это за люди.  Видел ты когда-нибудь, Шестак, чтоб купцы к
берегу приставали?
     - Чать,  они не дураки. Ночами купцы на воде стоят. Волга - самая
разбойная река. Вылезут ли гости на берег?
     - Вестимо,  друже,  - кивнул Болотников.  -  Купцов  врасплох  не
возьмешь.
     - Как же быть, атаман? - развел руками Нагиба.
     - Без  челнов  на  Волге,  как  без  рук.  Не вплавь же на купцов
бросаться, - сказал Нечайка.
     - А  може,  на  Саратов двинем?  - предложил Васюта.  - Там судов
завсегда вдоволь. Купчишек в воду, а сами за весла.
     - А что,  батько, дело гутарит Васька, - одобрил Нечайка. - Ужель
не отобьем струги?
     - Можем и не отбить.
     - Так мы наскоком,  батько.  Враз стрельца одолеем!  -  загорелся
Нечайка.
     - Ишь,  какой ловкий,  - вновь усмехнулся Болотников.  -  Поедешь
пировать, да как бы не пришлось горевать. Стрелец ноне тоже ученый.
     Но как казаки ни думали,  как ни гадали,  так  ни  к  чему  и  не
пришли.  Правда,  у  Болотникова  зрела  одна задумка,  но вначале ему
захотелось потолковать с дедом Гаруней.
     - Гутаришь, бывал здесь, дедко?
     - Бывал,  - степенно кивнул Гаруня,  покуривая люльку. - Мы тут с
Ермаком Тимофеевичем всю Волгу облазили. Гарный был атаман!
     - А есть тут на берегах деревеньки?
     - В те года,  почитай, и не было. Опасливо тут деревеньки рубить,
ногаи под боком. Народ к городам жмется.
     - Тогда и вовсе худо.
     - А пошто те посельники, атаман?
     - Посельники  на  реке  без челнов не живут.  Плыли мы с Васютой,
видели. Но то было до Тетюшей.
     - Далече,  атаман, - дед Гаруня, окутывая старшину клубами едкого
дыма, подумал малость и молвил. - Есть песельники, хлопцы.
     Все уставились на деда, а тот выбил из трубки пепел и продолжил:
     - И челны у них были.  Живут в лесах дремучих,  на  Скрытне-реке.
Верст сто отсель. То плыть вверх по Волге, до Большого Иргиза. Река та
в Волгу впадает.  А  супротив,  на  правом  берегу  -  горы  да  леса.
Глухомань! Вот туда-то и сунемся, дети, там и струги добудем.
     - В глухомани?.. Околесицу несешь, дед, - фыркнул Нетяга.
     - Околесицу? - осерчал Гаруня. - Нет, вы слышали, дети? Сбрехал я
хоть раз?
     - Не сбрехал, дедко.
     - Гутарь дале!
     - Гутарю,   дети...   Там,   средь   глухомани,   речонка  бежит.
Неприметная речонка.  Версты  две  по  ней  проплыть  -  и  крепостица
откроется.
     - Чья, дедко?
     - Экой ты будоражка,  Нечайка...  Крепостица та русская. Мужики в
ней от бояр укрылись.  Чертов угол, трущоба. Туды не токмо стрелец, но
и медведь забоится ступать.
     - Как же ты там с Ермаком очутился? - полюбопытствовал Васюта.
     - Э,  хлопец.  Ермак и не в такие края забирался.  Аль не слышал,
что он Сибирь покорил?
     - Как  не  слышать,  дедко.  О  том и стар и мал наслышан.  Велик
Ермак!
     - Велик,  хлопец.  Не  было на Дону славней казака.  Его ноне вся
Русь почитает. Царь Иван Грозный соболью шубу со своих плеч пожаловал.
     - Но ты-то как с ним очутился? - продолжал выспрашивать Васюта.
     - С Ермаком?  - дед вновь не  спеша  набил  трубку,  раскурил  от
уголька,  глубоко затянулся.  Лицо его, иссеченное сабельными шрамами,
как-то вдруг разом разгладилось и помолодело.  - Не видел я  достойнее
мужа,  дети.  То всем казакам казак. Лицом красен, душой светел, телом
могуч.  Родом он  из  станицы  Качалинской,  вспоил  да  вскормил  его
Дон-батюшка, силой напитали степи ковыльные. Допрежь он по Дикому Полю
гулял,  с татарами да  ногаями  бился.  Тут  я  к  Ермаку  и  пристал,
полюбился  мне  смелый  атаман.  А  потом он на Волгу пошел.  И были с
Ермаком славные есаулы Иван  Кольцо,  Яков  Михайлов,  Никита  Пан  да
Матвей Мещеряк.  Храбрые были казаки! Никого не пужались - ни царя, ни
бояр,  ни войска басурманского.  На Волге-то лихо погуляли.  Зорили не
токмо  заморских  послов  да  купчишек,  но  струги  государевы.  Царь
прогневался,  воевод из Москвы послал,  а Ермак - не будь  плох  -  на
Скрытню подался. Вот там и повстречались мы с русскими посельниками...
Дай-ка, дети, баклажку, в моей сухо.
     Бывалому казаку протянули несколько баклажек.
     - Благодарствую, дети, - дед отпил немного, пожевал кусок вяленой
баранины и надолго замолчал.
     - А что ж дале, дедко?
     - Дале?  - протяжно крякнув, переспросил Гаруня и почему-то вдруг
малость смутился. - А дале ничего веселого, дети... Промашка вышла.
     - С Ермаком?
     - Кабы с Ермаком,  - вздохнул дед и улегся на траву,  свернувшись
калачом. - Сосну я, дети.
     Казаки переглянулись:  что-то  в  поведении  деда  показалось  им
странным. Гаруня средь бела дня никогда спать не ложился.
     - Ты че темнишь,  дедко?  Коль зачал  сказ,  так  договаривай,  -
подтолкнул старика Васюта.
     - Сосну я,  дети.  Потом доскажу,  - позевывая,  молвил Гаруня  и
смежил очи.
     - Э,  нет,  дедко, у казаков так не водится, - принялся тормошить
старика Нечайка. - А ну, подымайся!
     Бобыль ухватился за кушак и поднял Гаруню на вытянутые руки.
     - Досказывай, дед!
     - Досказывай! - повелели казаки.
     - Отпусти, вражий сын... Доскажу, - не посмел ослушаться Гаруня и
вновь повел свой рассказ.  - Прибыли мы  с  Ермаком  на  Скрытню-реку.
Атаман  надумал с московскими воеводами разминуться.  Те вниз по Волге
пошли,  а мы на Скрытню свернули.  Атаман о  той  реке  и  ране  знал.
Воеводы  нас  токмо  и  видели.  Плывем по Скрытне,  а глухомань округ
такая,  что на душе тошно.  Берега высокие, лес подымается до небес, а
солнце будто в чувал укутали - темь средь бела дня.  Лешачьи места!  А
Ермак сидит да посмеивается.
     "Чего носы  повесили,  атаманы-молодцы?  Несвычно  после  степей?
Привыкайте. Придет час - и не в такой дремуч край заберемся..."
     А мы и виду не кажем, что глухомань нам не слюбна, кричим:
     "С тобой куда хошь, батька!"
     Проплыли версты   две,   глянь   -  берега  пониже  пошли  и  лес
пораздвинулся.  А вскоре  село  увидели.  Мужики  на  берег  высыпали.
Оружные.  С  мечами,  деревянными  щитами  да рогатинами.  Народ стоит
крепкий, рослый, но шибко дикий да заугрюмленный. А Ермак им гутарит:
     "Не пужайтесь,  люди  добрые!  Пришли  к  вам с миром.  Кто такие
будете?"
     "Русские мы. Здесь наша земля", - мужики отвечают.
     "А давно ли она ваша?" - Ермак пытает.
     "Давно. В здешних могилах лежат наши деды и прадеды. А пришли они
сюда, когда на Руси великий князь Василий Темный правил".
     "Выходит, беглые?"
     Мужики помалкивают,  и по всему видно,  нас опасаются.  Откуда им
знать, что мы за люди. А Ермак мужиков успокаивает:
     "Не таитесь,  православные,  худа вам не  сделаем.  Казаки  мы  с
вольного Дона. Погостюем у вас малость и дале пойдем".
     Мужики, кажись,  чуть подобрели:  на берег нас пустили.  А  когда
Ермак им хлеба десяток кулей отвалил,  те и вовсе повеселели.  "В избы
нас повели,  за столы усадили.  Угодил я  в  избу  к  мужику  Дорофею.
Степенный такой,  благонравный, все ходит да богу молится. Изба у него
добротная,  на подклете,  с сенцами,  присенками да чуланами. В избе с
десяток  казаков  разместились.  Была у Дорофея и светелка,  а в ней -
пять девок,  одна другой  краше.  Смачные,  дородные,  лицом  румяные.
Малина-девки!
     Гаруня крякнул и вновь потянулся к баклажке, а казаки, все больше
входя в интерес, заухмылялись:
     - Гутарь дале, дедко. Гутарь про девок!
     Гаруня глянул на казаков и добродушно рассмеялся.
     - Никак любо о девках-то, хлопцы?
     - Любо, дедко. Гутарь!
     - Пожили мы денек,  и тут зачал я примечать, что девки на казаков
заглядываются.  Дело-то  молодое,  в самой поре.  Ну и у меня,  прости
господи,  кровь  заиграла.  Годков  мне  в  ту  пору  едва  за   сорок
перевалило.  Бравый детина!  Плох, мекаю, буду я казак, коль девкой не
разговеюсь.  Нет-нет да и прижму в сенцах красавушку.  А той в  утеху,
так  и  льнет,  бедовая.  И  разговелся  бы,  да хозяин наш,  Дорофей,
баловство заприметил.  Девок в светелку загнал и на засов.  А  нам  же
молвил;
     "Вы бы,  ребятушки,  не озоровали, а то и со двора прогоню. Греха
не допущу!"
     Сердито так молвил,  посохом затряс,  а нас распалило, хоть искру
высекай.  Девок,  почитай,  год не тискали.  Греха на душу не возьмем,
гутарим,  а сами на  светелку  зыркаем.  Повечеряли  у  Дорофея  да  и
разбрелись.  А  бес  знай  щекочет,  покою не дает.  Слышим,  хозяин к
светелке побрел, запором загремел. Никак девок на замок посадил и ушел
к себе вскоре. Сосед меня толкает в бок.
     "Не спишь, Гаруня?"
     "Не сплю, до сна ли тут".
     "Вот и меня сон не берет. Айда к девкам".
     "Легко сказать, девки-то на замке".
     "А что нам замок, коль мочи нет. Айда!"
     Ну и пошли.  Подкрались тихонько,  прислушались,  А девки тоже не
спят,  шушукаются.  Содруг мой постоял,  постоял - и саблю под  замок.
Помаленьку  выдирать  зачал да саблю сломал.  Однако ж не отступается,
обломком ворочает.  И выдрал запор.  К  девкам  вошли.  Не  пужайтесь,
гутарим,  это  мы,  постояльцы.  А  девки и пужаться не думали,  знай,
посмеиваются. Много ли вас, пытают. Двое, гутарим. Айда к нам в чулан.
Девки пошептались, пошептались, и те, что побойчей да погорячей, к нам
пожаловали.  Ох  и  сладкая  же  мне  попалась!  Кажись,  век  так  не
миловался...  Наутро  обе  наши красавы в светлицу шмыгнули.  Моя ж на
прощанье упредила: "Седни в погребке квасы буду готовить. Приходи".
     Приду, гутарю, непременно приду. Уж больно девка мне поглянулась.
Ох,  ядрена!  Запор-то мы кое-как на место приладили,  но  Дорофея  не
проманешь, чуем, грех наш заподозрил. По избе ходит злющий, на казаков
волком глядит. А я на дворе посиживаю да все Дарьюшку свою поджидаю. И
дождался-таки.  Дарьюшка  моя  с  мятой и суслом в погребок слезла.  Я
башкой повертел - хозяина не видно - и шасть  за  девкой.  Вот  тут-то
промашка и вышла, хлопцы.
     - Аль ночью-то всю силу потерял? - гоготнули казаки.
     - Это  я-то?  -  горделиво  повел  плечами  Гаруня.  -  Ишо  пуще
лебедушку свою ублажал.  Тут иное,  дети.  Ермак в тот же день надумал
сняться.  Созвал казаков,  с мужиками распрощался - и на струги.  А я,
того не ведая, все с девкой милуюсь. Сколь время прошло, не упомню. Но
вот  вдоволь  натешился и наверх полез.  Толкаю крышку - не поддается.
Ну,  мекаю,  это Дорофей меня запер.  Заорал, кулаками забухал. Слышу,
хозяин голос подал:  "Посиди,  посиди,  милок.  Ноне те не к спеху". -
"Выпущай, вражий сын!" - "И не подумаю, милок. Сидеть те до позаутра".
     Сказал так и убрел.  И тут припомнил я, что казаки должны вот-вот
сняться,  Ишо пуще кулаками загрохал,  но Дорофея будто черти  унесли.
Сколь потом в погребе просидел - один бог ведает.
     - Чать, замерз! - прервав деда, подмигнул казакам Васюта.
     - Это с девкой-то? - браво крутнул седой ус Гаруня.
     Казаки громко  рассмеялись,  любуясь  дедом,  а  тот,   посасывая
люльку, продолжал:
     - Дорофея долго не было,  потом  заявился,  по  крышке  застучал:
"Сидишь,  презорник?" - "Сижу,  вражий сын.  Выпущай!" - "Выпущу, коль
волю мою сполнишь". - "И не подумаю. Надо мной лишь один атаман волен.
Выпущай,  старый хрыч!" - "А ты не больно хорохорься. Сумел согрешить,
сумей перед богом ответить".  - "Перед  батькой  отвечу.  Позови  сюда
атамана!"  -  "Атаман  твой давно уплыл".  - "Как уплыл?!  Да я тебя в
куски порублю, вражий сын!" - "Уж больно ты куражлив, милок. Посиди да
остынь. Авось по-другому запоешь".
     Сказал так и опять убрел.  А мне уж тут не до девки, в ярь вошел.
Казаков-то,  мекаю,  теперь  ищи-свищи.  А  девка  моя ревет,  слезами
исходит:  "Загубит меня тятенька,  нравом он грозен.  Не поглядит, что
дочь  родная.  Возьмет  да  в реку скинет.  Ой,  лихо мне!" - "Не вой,
девка,  не мытарь душу". - "Да как же не выть, как не горевать, коль с
белым  светом  придется расстаться!  И тебе ноне не жить.  На мир тебя
мужики поставят.  Чаяла,  таем с тобой погулять,  а вон как вышло. Ой,
лихо!"
     Тут и на меня кручина пала.  Дорофей-то и впрямь загубить  может.
Добра  от  него ждать неча.  А тот и не торопился,  будто до нас ему и
дела нет.  Но вот голоса заслышали, чуем, не один притащился. "Ну как,
презорник,  насиделся?" - "Насиделся.  Выпущай!" - "Выпущу,  коль волю
мою исполнишь". - "А какова твоя воля?"
     Дорофей замком загромыхал,  крышку поднял.  Гляжу, мужики стоят с
мечами,  а середь них - батюшка  с  крестом.  Ну,  думаю,  смерть  моя
пришла. Вон уж и поп для панихиды заявился.
     "А воля такова,  презорник. Ежели послушаешь меня - жив будешь, а
коль  наперекор  пойдешь  да  супротив миру - голову тебе отрубим".  -
"Гутарь свою волю".  - "Великий грех ты содеял,  казак.  Обесчестил не
токмо мой дом,  но и все село наше. И чтоб бог от тебя, святотатца, не
отвернулся,  выполняй тотчас мою волю - ступай с девкой под венец".  -
"Да статочное ли то дело,  Дорофей?  Я ж вольный казак!  Мне к атаману
надо пробираться".  - "Забудь про атамана.  Бог  да  мир  тебе  судья.
Однако  ж  мы тебя не насилуем.  Волен выбирать любой путь.  Оставляем
тебя до вечера. Как сам порешишь, так тому и быть".
     Мужики по избам ушли, но пятерых оружных на дворе оставили. Сижу,
голову повесил,  кручина сердце гложет.  Прощай,  вольное  казачество,
прощай,    тихий    Дон    да    степи    ковыльные,    прощай   добры
молодцы-сотоварищи!.. Вечером сызнова Дорофей с мужиками да с батюшкой
идут. "Чего надумал, казак?" - "Ведите девку. Пойду под венец".
     А чего ж,  хлопцы,  оставалось мне делать?  Уж лучше  в  глуши  с
мужиками  жить,  чем  в мать сыру землю ложиться.  Так и повенчался со
своей Дарьей. Она-то рада-радешенька, муженька заполучила. Девок-то на
селе поболе парней.
     Осень да зиму на Скрытне прожил,  а как весна-красна  грянула  да
травы в рост пошли,  дюже затосковал я, хлопцы. Ничто мне не мило - ни
лес дремуч,  ни житье покойное, ни баба ласковая. В степи душа рвется,
на вольный простор, к коню быстрому. Сказал как-то Дорофею: "Ты прости
меня,  тестюшка, но быть мне у тебя боле мочи нет. Хоть и оженился, но
с Дарьей твоей мне не суждено век доживать. Казак я, в степи манит". А
Дорофей мне:  "Жить те с бабой аль нет - теперь ни я,  ни  мир  те  не
судья. Муж жене - государь, и на все его воля. А коль не хочешь в селе
нашем быть,  ступай в свои степи. Мир держать не станет". Возрадовался
я, Дорофею поклонился, жене, песельникам - и был таков.
     - Ермака сыскал? - спросил Нагиба.
     - Не сыскал, хлопцы, - вздохнул Гаруня. - Не ведал я, куды атаман
ушел,  скорый он на ногу.  Уж токмо потом, когда налетья три миновало,
дошла молва,  что Ермак на реку Чусовую подался.  Осел было в городках
купцов Строгановых,  опосля с дружиною за Камень снарядился.  Плыл  по
сибирским рекам.  На Туре и Тавде лихо татар побил. Хан Кучум выслал с
большим войском Маметкула,  но и его атаман на Тоболе разбил. Однако ж
Кучум собрал еще большую рать. Сразились на Иртыше. Великая была сеча,
но и тут донцы себя не посрамили  -  наголову  разбили  Кучума.  Ермак
вошел в Кашлым, а хан бежал в Ишимские степи. Потом были новые славные
победы. О подвигах Ермака прознали по всей Руси. Знатно богатырствовал
наш донской атаман.
     Дед Гаруня расправил плечи, бодро глянул на казаков.
     - Не посрамим и мы славы Ермака. Так ли, хлопцы?
     - Так, дедко!
     - Айда на Иргиз!

     Два дня летели кони степным левобережьем,  два дня неслись казаки
к Иргиз-реке.
     - Скоро ли, дедко? - спрашивал на привалах Болотников.
     - Скоро, атаман. Лишь бы до Орлиного утеса доскакать.
     Орлиный утес  завиднелся  на  другое утро;  был он крут и горист,
утопал в густых лесах.
     - А  вот  и  Большой Иргиз,  дети,  - приподнимаясь на стременах,
молвил Гаруня.
     На пологом, пустынном левобережье блеснула река. Подъехали ближе.
Река была извилистой и довольно широкой.
     - От Камня бежит,  - пояснил Гаруня. - Доводилось и по ней плыть.
Игрива да петлява река, долго плыли...
     - О  Скрытне  сказывай,  -  нетерпеливо  перебил  старого  казака
Нагиба.
     - Укажу  и Скрытню,  - мотнул головой Гаруня.  - Но то надо Волгу
переплыть, дети.
     Переплыли.
     Дед прошелся вдоль крутояра и вновь вернулся к казакам.  Смущенно
кашлянул в бороду.
     - Никак,  малость запамятовал,  хлопцы.  Скрытня и есть  Скрытня.
Пожалуй, влево гляну.
     Дед пошел влево и надолго пропал. Вернулся вконец обескураженный.
     - Никак, черти унесли, дети. Была Скрытня и нет.
     - А я чего гутарил?  - подступил к старику  Нагиба.  -  Набрехал,
дед!
     - Гаруня не брешет,  дети,  - истово перекрестился казак.  - Была
Скрытня!  Вон за той отмелью.  Зрите гору, что к Волге жмется? Вот тут
Скрытня и выбегала.
     - А  ну,  пойдем,  дед,  -  потянул старика Болотников.  Лицо его
отяжелело,  наугрюмилось. Ужель весь этот долгий, утомительный переход
был  напрасен?  Казаки  еще  вечор  приели  последние  запасы сухарей,
толокна и сушеного мяса.
     Отмель кончилась,  далее коса обрывалась, к самой воде подступали
высокие,  неприступные горы;  тут же, в небольшом углублении сажени на
три, буйно разросся камыш.
     - Здесь была речка?
     - Здесь,  атаман.  Горы  эти  и сосны крепко помню.  Отсель речка
выбегала. А ныне сгинула. Чудно, право.
     Болотников зорко  глянул  на  камыш;  был  он  густ,  по  пожухл.
Покачивались кочи.  Шагнул к самому  краю,  выхватил  саблю  и  трижды
полоснул  по камышу.  В открывшемся пространстве увидел конец толстого
осклизлого бревна. Усмехнулся.
     - Тут твоя речка, дедко.
     - Да ну?
     - Тут!
     Болотников приподнял за край бревно,  отвел в сторону и бросил  в
воду. Кочи тотчас же стронулись с места и поплыли в Волгу.
     - Уразумел теперь, дедко?
     - Уразумел,  атаман, - воодушевился Гаруня. - Нет, глянь, хлопцы,
что посельники удумали.  Реку поховали!  Да их ноне и  сам  дьявол  не
сыщет.
     В минуту-другую устье освободилось от зарослей,  и перед  донцами
предстала Скрытня.
     - Хитро замыслили,  - крутнул головой Мирон Нагиба.  - Река-то за
утес   поворачивает.   Выход  же  камышом  забили.  Усторожливо  живут
посельники. Никак татар пасутся.
     К Болотникову ступил Нечайка.
     - Ну что, батько, привал? Поснедать бы пора.
     - Живот подвело.  Невод кинем,  ухи сварим, - вторил казаку Устим
Секира.
     Но Болотников рассудил иначе:
     - О животах печетесь?  Потерпите! Нельзя нам тут на виду торчать.
Крепостицу пойдем сыскивать.
     - Путь один, атаман, - рекой, - молвил Гаруня.
     - Вижу, дедко... А ну, Нечайка, опознай дно.
     Нечайка разделся и спустился в реку.  Споткнулся.  Пошел дальше и
вновь споткнулся.
     - Тут камень на камне, батько.
     - Лезь дале!
     Нечайка ступил вперед еще на шаг и тотчас оборвался, целиком уйдя
в воду. Когда выплыл, крикнул;
     - Тут глыбко, атаман!
     Нечайка выбрался   на   берег,  а  Болотников,  приводнявшись  на
стременах, обратился к повольнице:
     - А  что,  донцы,  може,  вплавь?  Копи наши к рекам свычны.  Аль
вспять повернем?
     - Вспять худо, батько. Челны надобны!
     - Плывем, атаман!
     Болотников одобрил:
     - Плывем, други!
     Один лишь осмотрительный Степан Нетяга засомневался:
     - А не потонем,  атаман?  Река нам неведома. Тут, поди, ключей да
завертей тьма.
     - Не робей, Степан, - весело молвил Болотников.
     - Без отваги нет и браги. Так ли, други?
     - Так, батько! - дружно отозвалась повольница.
     Иван слез  с  коня и начал раздеваться.  Сапоги,  кафтан,  шапку,
порты и рубаху уклад в чувал;  туда же положил  пистоль,  пороховницу,
баклажку  с  вином,  медный  казанок  и  треножник.  Сыромятным ремнем
надежно привязал мешок к лошади.
     - Ну и здоров же ты,  батько!  - восхищенно крутнул головой Устим
Секира,  любуясь могучим телом Болотникова.  На плечах,  спине и руках
Ивана бугрились литые мышцы. Рослый, саженистый в плечах, бронзовый от
степного загара, Болотников и впрямь выглядел сказочным богатырем.
     - Неча  глазеть.  Ты  бы пороховницу кожей обернул,  все ж в воду
полезешь,  - строго произнес Иван,  затягивая на себе пояс с саблей. С
саблей  казаки  не расставались,  даже когда переплывали реки:  всякое
может случиться.
     Болотников окинул  взглядом  растянувшееся  по  отмели  войско  и
первым потянул коня в реку.
     - Смелей,  Гнедко.  В  Дону  купался,  с Волгой братался,  а ныне
Скрытию спознай.
     Вслед за Болотниковым полезли в реку Васюта Шестак, Мирон Нагиба,
Устим Секира и Нечайка Бобыль.  А вскоре  по  Скрытне  поплыло  и  все
казачье   войско.   Держась   за  конские  гривы,  повольники  задорно
покрикивали, подбадривая друг друга.
     Чем дальше  плыли казаки,  тем все угрюмее и коварнее становилась
Скрытая.  Берега сузились,  стали еще неприступней и круче;  высоко  в
небо вздымались матерые сосны, заслоняя собой солнце и погружая реку в
колдовской сумрак;  начали попадаться и заверти.  Закружило  вместе  с
конем Устима Секиру.
     - Водокруть,  батька!  - встревоженно  выкрикнул  казак,  пытаясь
выбраться  из  суводи.  Но  тщетно,  даже  лошадь не смогла выплыть на
спокойное течение.
     - Держись,  друже!  -  воскликнул Болотников,  отвязывая от седла
аркан.
     - Держусь, батько!
     Иван, приподнимаясь из  воды,  метнул  аркан  Секире.  Тот  ловко
поймал, намотал на правую руку, левой - цепко ухватился за гриву коня.
     - Тяни, батько!
     Болотников потянул.  Побагровело  лицо,  вздулись  жилы  на шее -
казалось,  Секиру нечистые за ноги привязали;  и все ж удалось вырвать
казака из гибельной пучины.
     - Спасибо,  батько!  -  поблагодарил  Секира  и  поплыл  дале,  а
Болотников упредил воинство:
     - Жмись к правому берегу, други! Средь реки закрути!
     Казаки подались к берегу.

     Посельник, заслышав шум,  приподнялся в челне и очумело вытаращил
глаза.  Из-за поворота реки показались человечьи и  лошадиные  головы.
Узкая Скрытая, казалось, кишела этими неожиданно выплывшими головами.
     - Сгинь,  нечистая!  Пронеси!  -  испуганно  окстился  мужик.  Но
"нечистая"  не  сгинула,  не  исчезла  в  пучине,  а все ближе и ближе
подступала к челну.  Мужик бросил снасть и  налег  на  весла.  Торопко
причалил к берегу и бегом припустил к острожку. Миновав ворота, задрал
голову на сторожевую башенку, но караульного не приметил.
     "Никак, в избу отлучился", - покачал головой мужик и во всю прыть
помчался к старцу Дорофею. Вбежав в избу, крикнул:
     - Беда, Дорофей Ипатыч! Неведомые люди плывут!
     - Как неведомые? Аль не разглядел? - заспешил из избы староста.
     - Неведомые, Дорофей Ипатыч. Без челнов плывут.
     - Как энто без челнов?  - подивился староста.  -  Без  челнов  по
рекам не плавают.
     - Да ты сам глянь, батюшка!
     Дорофей Ипатыч, тяжело опираясь на посох, вышел из ворот да так и
ахнул:
     - Да эко-то,  осподи!..  Никак,  воевать нас идут.  Бей в сполох,
Левонтий, подымай народ!
     Левонтий кинулся  к колокольне.  Частый,  тревожный набатный звон
поплыл  по  Скрытне-реке.  Из  срубов   выскакивали   мужики,   парни,
подростки,  вооруженные мечами,  копьями,  топорами и самострелами,  и
бежали к высоким стенам бревенчатого  частокола.  Вскоре  все  мужское
население острожка стояло за бойницами.
     Казаки же начали выбираться на берег.
     - Вот те и сельцо! - изумился Гаруня, облачаясь в порты и рубаху.
- Крепостицу вдвое подняли.  Ай да мужики!..  А чего в сполох ударили,
вражьи дети!
     - За басурман нас приняли.  А може, государевых людей стерегутся,
- предположил Нагиба.
     Болотников же  внимательно  окинул  взглядом   берег,   усыпанный
челнами.  Остался доволен.  "Дело гутарил Гаруня.  Есть тут челны.  Но
мужики, видно, живут здесь с опаской. Ишь как встречают".
     Облачившись в  зипуны  и кафтаны,  казаки ступили к острожку,  но
ворота были  накрепко  заперты.  За  частоколом  выжидательно  застыли
бородатые   оружные   мужики,   тревожно   поглядывая  на  пришельцев.
Болотников снял шапку, поклонился.
     - Здорово  жили,  православные!  Пришли мы к вам с вольного Дона,
пришли с миром и дружбой!
     - Мы вас не ведаем.  На Дону казаки разбоем промышляют.  Ступайте
вспять! - недружелюбно ответили с крепостицы.
     - Худо же вы о нас наслышаны. На Дону мы не разбоем промышляли, а
с погаными бились.  Татар прогнали,  а  ноне  вот  на  Волгу  надумали
сплавать.
     - Ну и плывите с богом. Мы-то пошто понадобились?
     - Помощь  нужна,  православные.  Без  челнов  на  Волгу не ходят.
Продайте нам свои лодки!
     - Самим   подобны.  Скрытая  рыбой  кормит.  Не  дадим  челны!  -
закричали с крепостицы.
     - А че их слухать,  батько?  - тихо проронил Степан Нетяга. - Вон
они, лодки. Бери да плыви.
     - Негоже так, Степан. С мужиками надо миром поладить, - не принял
совета  Нетяги  Болотников  и  вновь  стал  увещевать  посельников.  -
Выручайте, православные! Дадим деньги немалые!
     - Нам деньги не надобны. Нивой, лесом да рекой живем!
     "Однако вольно  же тут осели мужики.  Нет ни бояр,  ни тиуна,  ни
изделья господского.  Вот и не  надобны  им  деньги",  -  с  невольным
одобрением подумал Иван.
     - Выходит, и хлеб сеете? Да где ж поля ваши?
     - Сеем, казак. Под ниву лес корчевали. Родит, слава богу. Так что
обойдемся без вашей казны. Ступайте вспять!
     - А кони, поди, вам надобны?
     - Кони? - переспросили мужики. - Да ить лошаденки завсегда нужны.
А что?
     - Мы вам - коней, вы нам - челны. Ладно ли?
     Мужики за частоколом примолкли, огрудили старосту.
     - Лошаденок,  вишь,  предлагают,  Дорофей  Ипатыч,   -   оживился
Левонтий.
     - Без лошаденок нам туго, - молвил другой.
     - А  что как проманут?  Казаки - людишки ненадежные,  - усомнился
Дорофей Ипатыч.  - Впустим их в крепость - и без хлеба останемся.  Да,
чего доброго, и последни порты сымут. Каково?
     - Вестимо,  Ипатыч. Рисково эку ораву впущать. Как есть пограбят,
всяки казаки на Дону водятся, - внимая старосте, поддакнули мужики.
     Дорофей Ипатыч,  разгладив  пушистую  серебряную  бороду,   вновь
показался казакам.
     - Мир не желает меняться. Ступайте с богом!
     - Экой  ты,  Дорофей,  зануда!  - взорвался вдруг дед Гаруня.  Он
давно уже признал в старце своего бывшего тестя.  -  Нешто  казаки  тя
изобидят?!
     Дорофей Ипатыч опешил.  И откуда только этот казак  проведал  его
имя. А Гаруня, шагнув к самому частоколу, продолжал осерчало наседать:
     - А когда Ермак приходил,  хоть пальцем тронул вас? А не Ермак ли
вас хлебом пожаловал? С чего ж ты на казака изобиделся, Дорофей?
     Староста подался    вперед,     долго     вприщур     разглядывал
разбушевавшегося казака, затем охнул:
     - Ужель ты, презорник?
     - Признал-таки...  Ну,  я - казак Иван Гаруня.  Чего ж ты меня за
тыном держишь? Примай зятька ненаглядного!
     Донцы, ведая о любовных похождениях Гаруни, рассмеялись.
     - Не по-людски, старче Дорофей, зятька с мечом встречать!
     - Открывай ворота да хлеб-соль зятьку подавай!
     Дорофей Ипатыч растерянно кашлянул в бороду, проворчал:
     - Дубиной ему по загривку, греховоднику.
     Болотников улыбнулся и вновь вступил в переговоры:
     - Вот и сродник сыскался,  старче.  Уж ты прости его.  Один у нас
такой кочет на все войско.
     Тут опять  все  грохнули;  заухмылялись  и  мужики за частоколом,
припомнившие лихого казака.
     - Боле никто озоровать не станет.  Давайте миром поладим. Мы ведь
могли ваши челны и так взять,  да не хотим.  Знайте, православные, нет
честней  казака  на  белом  свете,  не  желает он зла мужику-труднику.
Берите наших коней!  Пашите землю-матушку!..  А челны  для  вас  -  не
велика  потеря.  Лесу-то  -  слава  богу.  Чай,  не  перевелись  у вас
плотники.
     - Не перевелись,  казак, - степенно кивнул староста и обратился к
миру. - Впущать ли войско, мужики?
     - Впущай, Дорофей Ипатыч. Кажись, не обидят, - согласился мир.

     Дарья, с трудом признавшая мужа, запричитала:
     - Где ж ты столь налетий  пропадал,  батюшка?  Где  ж  ноги  тебя
носили?.. Постарел-то как, повысох. Вон уж седенький весь.
     - Да и ты ноне не красна девка,  - оглядывая  расплывшуюся  бабу,
вздохнул Гаруня.
     - И кудриночки-то  побелели  да  поредели,  -  сердобольно  охала
Дарья.
     - Голову чешет не гребень, а время. Так-то, баба.
     В избу  ввалился  высокий русокудрый детина в домотканом кафтане.
Застыл у порога.
     - Кланяйся тятеньке родному, - приказала Дарья.
     Детина земно поклонился.
     - Здравствуй, батяня.
     У Гаруни - очи на лоб, опешил, будто кол проглотил.
     - Нешто сынко? - выдохнул он.
     - Сын, батяня, - потупился детина.
     Старый казак  плюхнулся  на  лавку  и  во  все глаза уставился на
бравого красивого парня.
     - Обличьем-то в тебя выдался. Вон и кудри отцовские, и очи синие,
- молвила Дарья.
     - И  впрямь  мой сынко,  - возрадовался Гаруня,  и слезы умиления
потекли из глаз сроду не  плакавшего  казака.  Поднялся  он  и  крепко
прижал детину к своей груди.  Долго обнимал,  целовал, тормошил, ходил
вокруг и все ликовал,  любуясь своим неожиданным сыном.  -  А  как  же
нарекли тебя?
     - Первушкой, тятя.
     - Доброе имя... Первушка сын Иванов. Так ли, сынко?
     - Так, батяня родный.
     И вновь крепко облобызались отец с сыном, и вновь зарыдала Дарья.
Глаза Гаруни сияли, полнились счастьем.
     - Нет  ли  у тебя чары,  женка?  - отрываясь наконец от Первушки,
спросил казак.
     - Да как не быть,  батюшка. Есть и винцо, и бражка, и медок. Чего
ставить прикажешь?
     - Все ставь,  женка!  Велик праздник у нас ныне!..  А ты,  сынок,
чару со мной пригубишь?
     - Выпью, батяня, за твое здоровье.
     - Любо, сынко! Гарный, зрю, из тебя вышел хлопец.
     - Вылитый  тятенька,  -  улыбнулась  Дарья.  - Первый прокудник в
острожке,  заводила  и  неугомон.  Парней  наших  к   недоброму   делу
подбивает. Шалый!
     - Это к чему же, сынко?
     - Наскучило  мне  в острожке,  батяня.  Охота Русь доглядеть,  по
городам и селам походить, на коне в степи поскакать.
     - Любо, сынко! Быть те казаком!

        ГЛАВА 9
                            ИЛЕЙКА МУРОМЕЦ

     Летели по Волге царевы струги!
     Под белыми парусами, с золочеными орлами, с пушками и стрельцами,
бежали струги в низовье великой реки;  везли восемь тысяч четей  хлеба
служилым  казакам,  кои  по украинным городам осели,  оберегая Русь от
басурманских набегов и разбойной донской повольницы.
     Вслед за   государевыми   судами   плыл   насад  купца  Евстигнея
Пронькина; в трюмах не только княжий хлеб, но и другие товары, которые
прихватил  с собой Евстигней Саввич в надежде сбыть втридорога.  Особо
повезло Пронькину в Ярославле.  Здесь выгодно закупил он знаменитые на
всю  Русь  выделанные  ярославские  кожи.  Двадцать тюков красной юфти
лежали теперь в насаде, веселя сердце Евстигнея Саввича.
     "Юфть по  полтине выторговал,  а в Царицыне,  бог даст,  по рублю
распродам",  - довольно прикидывал  Пронькин,  восседая  на  скамье  у
мурьи.  Был  он  в  синем  суконном  кафтане  нараспашку,  под которым
виднелась алая шелковая рубаха. Порывистый ветер приятно холодил лицо,
трепал рыжую бороду. (Мурья - пространство между грузом и палубой.)
     Пронькин глянул на царевы струги,  на зеленые  берега  с  редкими
курными  деревеньками  и  тотчас  вспомнил  о своей московской баньке.
Мечтательно вздохнул:
     "К Гавриле бы сейчас на правеж. Ох, добро-о!"
     Мимо проковылял к трюму приказчик.
     - Пойду товар гляну, Евстигней Саввич.
     - Глянь,  глянь,  Меркушка.  Судовые ярыги  и  заворовать  могут.
Тюки-то  как следует проверь.  Да к бортам-то не прислоняй,  как бы не
отсырели И в хлеб сунь ладонь, вон нонче какая теплынь.
     - Гляну,  Евстигней Саввич, - поклонился Меркушка и полез в трюм.
Купец же раскрыл замусоленную торговую книжицу.  Водя коротким толстым
перстом по корявым строчкам, принялся читать нараспев:
     - Шуба соболья под сукном, цена ей десять рублев; шуба с бархатом
на  золоте  беличья - шесть рублев;  шуба овчинная - десять алтын пять
денег;  кафтан куний суконный - три рубля с полтиной; кафтан сермяжный
- десять алтын две деньги; шапка соболья поповская - двенадцать алтын;
шапка лисья под сукном - девять алтын;  шапка овчинная -  два  алтына;
сапоги  сафьяновые  красные  -  восемь алтын;  сапоги телячьи - четыре
алтына... (Алтын - три копейки.)
     Долго чел Евстигней,  долго высчитывал он прибытки, покуда его не
окликнул приказчик:
     - Ослушники на судне, Еветигней Саввич.
     - Да кто посмел? - сразу взвился Пронькин.
     - Илейка  с  ярыгами в зернь играет.  (Зернь - запрещенная игра в
кости.)
     - Так разогнал бы.
     - Не слушают, Евстигней Саввич. Бранятся.
     Пронькин осерчал.  Ишь, неслухи? Ведь упреждал, так нет, опять за
бесовскую игру принялись.
     Спустился вниз.  Вокруг  бочки  расселись на кулях человек восемь
бурлаков.  Молодой,  среднего  роста,  чернявый  парень,   подбрасывая
костяшку, весело восклицал:
     - Пади удачей!
     Зернь падала на бочку.
     - Везет те, Илейка. Сызнова бела кость.
     Илейка сгреб деньги в шапку, подмигнул приятелям.
     - Мне завсегда везет.
     Увидев перед  собой  насупленного  Пронькина,  Илейка и бровью не
повел.
     - А ну, чей черед, крещеные!
     Евстигней Саввич разгневанно притопнул ногой.
     - Сколь буду сказывать! Аль я вечор не упреждал?
     Илейка поднялся и с дурашливой ухмылкой поклонился.
     - Будь здоров, Евстигней Саввич! О чем это ты?
     Пронькина еще больше прорвало:
     - Дурнем прикидываешься, Илейка! Я могу и кнутом отстегать!
     Ярыжка вспыхнул, глаза его стали злыми.
     - Тут те не Москва, купец.
     - А что мне Москва?  - все больше  распалялся  Пронькин.  -  Коль
нанялся мне, так будь любезен повиноваться. Прогоню с насада, неслух!
     - Прогоняй, купец. На Волге насадов хватит.
     - И прогоню! - вновь притопнул ногой Евстигней Саввич.
     - Сделай милость,  - ничуть не робея, произнес Илейка, покручивая
красным концом кушака.
     - И сделаю. Не нужон мне такой работный!
     - Ну-ну,  купец.  Однако  ж  наплачешься  без  меня.  В  ножки бы
поклонился, а то поздно будет.
     - Это тебе-то в ножки? Экой сын боярский выискался.
     - А,  может,  и царский,  - горделиво  повел  плечами  Илейка.  -
Кланяйся цареву сыну, купчина!
     - Укроти язык, богохульник! Немедля прогоню!
     Пронькин полез из трюма на корму.  Крикнул букатнику: (Букатник -
лоцман, рулевой.)
     - Давай к берегу, Парфенка!
     Огромный, лешачьего виду мужик,  без рубахи,  в сермяжных портах,
недоуменно повернул в сторону Пронькина лохматую голову. Пробасил:
     - Пошто к берегу? Тут ни села, ни города.
     - А я, сказываю, рули!
     - Ну как знаешь, хозяин... Но токмо я бы поостерегся. Как бы...
     Но Евстигней  уже  шагнул  в  мурью.  Все  его  мысли были заняты
Илейкой. Спросил у приказчика:
     - Сколь причитается этому нечестивцу?
     - Алтын и две деньги, батюшка.
     - Довольно  с  него и алтына.  Выдай и пущай проваливает.  Артель
мутит, крамольник!
     Вскоре насад,  повернув  к  правому  берегу,  ткнулся  в  отмель.
Евстигней едва устоял на ногах,  а  колченогого  приказчика  кинуло  к
стенке мурьи.
     - Полегче,  охламон!  - заорал на букатника Пронькин и  ступил  к
трюму. - Вылазь, Илейка! Прочь с моего насада!
     Илейка выбрался со  всеми  работными.  Дерзкие,  кудлатые  мужики
обступили Евстигнея.
     - Уходим,  купец.  Подавай деньгу! - нагловато ощерился Илейка. -
Уходим всей артелью.
     - Как это артелью?  Я артель не гоню.  Куды ж вы, милочки. Такого
уговору не было.
     - Вестимо, хозяин. Чтоб ватамана нашего сгонять, уговору не было.
Где ватаман,  там и артель. Так что, прощевай, Пронькин, - молвил один
из мужиков.
     Евстигней Саввич  поперхнулся,  такого оборота он не ожидал.  Без
артели на Волге пропадешь.
     - Подавай деньгу!  - настаивал Илейка.  - Поди,  не задарма насад
грузили.
     Евстигней Саввич  аж  взмок  весь.  Злости как и не было.  Молвил
умиротворенно:
     - Вы  бы отпустили ватамана.  Пущай идет с богом.  Поставьте себе
нового старшого, и поплывем дале. Я вам по два алтына накину.
     - Не выйдет,  хозяин. Артель ватамана не кидает. Плата деньгу - и
прощевай. Другого купца сыщем.
     Не по нутру Евстигнею слова артели. И дернул же его черт нанять в
Ярославле этих ярыжек.  А все купец Федот Сажин.  Это он  присоветовал
взять на насад артель Илейки.
     "Бери, Евстигней Саввич,  не покаешься.  Илейка,  хоть  и  годами
млад, но Волгу ведает вдоль и поперек".
     "Что за Илейка?"
     "Из города  Мурома,  и  прозвище  его  Муромец.  Не  единожды  до
Астрахани хаживал.  Сметлив и ловок,  бурлацкое  дело  ведает.  Лучшей
артели тебе по всей Волге не сыскать".
     "А сам чего Илейку не берешь?"
     "Налетось брал,  премного доволен был. А нонче мне не до Волги, в
Москву с товаром поеду.  Тебе ж,  как дружку старинному,  Илейку взять
присоветую. Он тут нонче, в Ярославле".
     Вот так и нанял Илейку Муромца.  Всучил же Федот Сашин! А, может,
и  нарочно  всучил?  Кушак-то с деньгами до сих пор у Федота в памяти.
Поди,  не больно-то верит, что кушак скоморох удалой снес. Злопамятлив
же  ярославский  купец...  Но  как  теперь  с артелью быть?  И Муромца
неохота держать, и с ярыгами нельзя средь путины распрощаться.
     Ступил к купцу букатник Парфен.
     - На мель сели, хозяин.
     - На мель? - обеспокоился Евстигней. - Чать, шестами оттолкнемся.
     - Не осилить, хозяин. Бурлаки надобны.
     Евстигней и  вовсе  растерялся.  Напасть  за напастью!  Глянул на
Илейку и сменил гнев на милость.
     - Не  тебя  жалею - артель.  Бог с тобой,  оставайся да берись за
бечеву.
     Илейка же,   зыркнув   хитрыми   проворными  глазами  по  артели,
закобенился:
     - Не,  хозяин,  уйдем мы.  Худо нам у тебя, живем впроголодь. Так
ли, братцы?
     - Вестимо, Илейка! Харч скудный!
     - Деньга малая! Айда с насада!
     Евстигней Саввич  не  на  шутку  испугался:  коль  ватага сойдет,
сидеть ему на мели.  Берега  тут  пустынные,  не  скоро  новую  артель
сыщешь.  Да  и  струги  со стрельцами уплывут.  Одному же по разбойной
Волге плыть опасливо,  вмиг на лихих нарвешься, а те не пощадят. Сколь
добрых купцов утопили!
     - Да кто ж в беде судно бросает,  милочки?  Порадейте, а я уж вас
не обижу.
     - Уйдем! - решительно тряхнул кудрями Илейка.
     - Христом  богом  прошу!  - взмолился Евстигней Саввич.  - Берите
бечеву, так и быть набавлю.
     - Много ли, хозяин?
     - По три алтына.
     - Не, хозяин, мало. Накинешь по полтине - за бечеву возьмемся.
     - Да вы что,  милочки!  - ахнул Евстигней.  - Ни один  купец  вам
столь не накинет. Довольно с вас и пяти алтын.
     - Напрасно торгуешься,  хозяин. Слово артели крепкое. Выкладывай,
покуда струги не ушли.  Да чтоб сразу,  на руки! - все больше и больше
наглел Илейка.
     - Да  то  ж  разор,  душегубы,  - простонал Евстигней Саввич.  Но
делать нечего - пошел в мурью.
     А ватага продолжала выкрикивать!
     - Щей мясных два раза на день!
     - Чарку утром, чарку вечером!
     - За бечеву - чарку!
     - В остудные дни - чарку!
     Вылез из мурьи Евстигней Саввич, д