Степан Павлович Злобин. Салават Юлаев Исторический роман --------------------------------------------------------------------- Книга: С.Злобин. "Салават Юлаев" Издательство "РИПОЛ", Москва, 1994 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 апреля 2002 года --------------------------------------------------------------------- В романе "Салават Юлаев" рассказывается об участии башкирского народа в крестьянском восстании под предводительством Емельяна Пугачева. {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы. СОДЕРЖАНИЕ Пролог Часть первая Часть вторая Часть третья Часть четвертая Примечания Краткий пояснительный словарь ПРОЛОГ В широкой зеленой долине, которая лежала между двух горных хребтов Урала, закат отгорел, и последние отблески его угасали над гребнями гор, когда Юлай{31}, старшина{31} Шайтан-Кудейского юрта Сибирской дороги{31}, окруженный сыновьями и сродниками, приготовился к рассказу о своей юности. Он откашлялся и разгладил седоватую бороду, поглядел на стоявший перед ним широкий деревянный тухтак, наполненный до краев кумысом, но не протянул к нему руки; поднял глаза и молчаливо обвел из-под лохматых бровей взором синеющие вдали каменные груды Урала, скользнул взглядом по начавшим уже расплываться в сумерках лицам родных и подчиненных и глубоко вздохнул... Все ждали. Старики братья, опустив бороды к самым коленям, тесным кругом сидя на подушках, сыновья и племянники, юноши с искрящимися глазами, в необычной для молодежи тишине, потому что все знали, что рассказ будет о битвах, о войне, в которой Юлай сам принимал участие{31}; бедняцкая молодежь, оборванные пастухи, дальние родичи и слуги, допущенные к кошу старшины, замерли в привычной почтительности к нему, самому богатому человеку и главе рода. Старшина еще раз откашлялся, вздохнул и повел рассказ: "С той поры прошло тридцать кочевок. Ровно три десятка раз люди оставляли зимовье и выезжали в степи. Я был тогда вот таким юношей, - указал старшина на своего среднего сына, сидевшего тут же. - Во мне кипела и пенилась кровь, она струилась так быстро, как воды Иньяр-елги. Тогда была большая война. Башкиры не захотели слушать русских и выбрали себе хана Кара-Сакала{31}, но не хан был самым главным в этой войне. Я знал хорошо человека, задумавшего ее. Это был старшина Аланджянгул{32}. Он был грамотей и хорошо знал Коран. Это было в гостях у моего отца на празднике сабантуй; так же, как сейчас, гости сидели на кошмах и подушках и совсем свечерело. Все слушали рассказы батыров о сражениях с гяурами и кайсаками. Занятней всех говорил дальний гость Салтан-Гирей, которого в первый раз привел в кош отца моего старый знакомец Аланджянгул. В тот день Салтан-Гирей натянул богатырский лук Ш'гали-Ш'кмана{32}. Когда гость кончил говорить, все молчали, и все выпили по глотку кумыса, потому что от его рассказа у всех пересохло в горле, как после настоящей битвы. Тогда его друг, Аланджянгул, сказал рассказчику: - Салтан-Гирей! Ты храбрый. Ты не раз бился с неверными. Они отняли у тебя нос, левое ухо и мизинец правой руки, но они не смогли отнять храбрости. Красота нужна луне и женщине, солнцу и мужчине нужны жар и сила. Салтан-Гирей! Кровь твоя горяча, как огонь солнца, ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Будь нашим ханом. Мы оденем тебя в шелковые одежды!.. И все засмеялись, потому что были пьяны и веселы и утомились долгим молчанием во время рассказа Салтан-Гирея. Я не мог смеяться. Я был еще молод, чтобы смеяться при старших. Я подавал теплую воду для омовения рук гостям, а мой младший брат носил за мной расшитое полотенце. Нам было тоже, как всем, смешно подумать, что у нас будет безносый хан, но мы удержались; когда же я пошел за водой, брат мой убежал за кош, и мы хохотала вдоволь, катаясь по росистой траве. Прошла зима. Опять наступило время кочевья, и вот от коша к кошу табунами помчались вести, что явился в степях Кара-Сакал-батыр, могучий воин и мудрый человек, который обещал освободить башкир от власти гяуров. Говорили, что сам он родом с Кубани, где властвует его брат Гирей-хан, и что этот хан обещал привести башкирам на помощь свои войска. И народ захотел воли, по жилам башкир полилось вместо крови расплавленное железо, хотя недавно еще горько окончена была война и у многих сочились незажившие раны. Ай-бай! Страшно было тогда! Брат брату не мог верить. Русский начальник Сайман*{33} запугал башкир пытками и мучениями, и из страха они выдавали друг друга! ______________ * Сайман - генерал-майор Л.Я.Соймонов. (Здесь и далее примеч. Ст.Злобина.) Хуже было: верные русской царице тарханы{33} писали доносы на своих недругов русскому начальнику: вот, мол, такой-то батыр{33} против русской царицы бунтовать хочет, хочет силой отнять башкирские земли. Тогда приезжали солдаты и увозили человека в город - в тюрьму. Тарханы, у которых во время прежней войны бунтовщики отняли много добра, теперь требовали его назад, и русский начальник велел отдавать им. Простые башкиры совсем пропадали. В это время русским начальником в Уфе был хитрый человек Кириллов{33}. Он сказал: "Который башкурт станет про бунт доносить, того тарханом сделаю". И вот все недобрые люди стали писать доносы, и правильные и неправильные, только чтобы получить тарханскую грамоту{33}, чтобы не платить ясак царице и своих же братьев башкир безнаказанно грабить. Еще начальник послал солдат собирать для царицы лошадей за прежнее восстание, и тех лошадей называли "штрафные лошади"{33}. Так разоряли башкир. И вот слово такое пошло: - Кара-Сакал-батыр не велит штрафных лошадей отдавать гяурам и не велит уступать русским землю. - У Кара-Сакал-батыра кунак, старшина Сеит{33}, всех, кто скрывается от начальства, в свой юрт принимает. - Кунак Кара-Сакал-батыра, старшина Алдар, генеральскую грамоту, где сказано - за восстание деньги большие собрать, на пол бросил и деньги начальникам давать не велит. К осени возвратились с кочевья. Тогда стали чаще приезжать к отцу богатые, знатные гости. Нас, молодых, высылали из дому и сами тайно совещались, а мы, как волки, почуяли, что будет кровь, и, не говоря старикам, стали точить кинжалы, стали готовить стрелы... В первый раз зимой нам пришлось показать удаль. Вечером отец призвал меня к себе и сказал: - Ишимбет, каратабынский старшина, написал донос на Алдара начальству. Сын его повез бумагу в город; его надо догнать сегодняшней ночью и бумагу отнять. Я не дослушал отца, и когда он кончал слова, я уже сидел на лошади. С двумя товарищами помчался я через горы, с утеса на утес. Из-под конских копыт вырывались камни, и мы уже не слыхали, как они достигали дна ущелий. Встречные ветки секли нам лица, через юркие речки, не застывавшие и зимой от быстроты течения, мы не проезжали, а перелетали. Луна гналась за нами, вспотевшая и высунувшая язык, а ветер отставал позади, как хромая кляча. К концу ночи луна показала нам всадника. Мы не кричали ему остановиться, но спустили вдогонку три стрелы. Он упал с седла, его лошадь умчалась дальше. В шапке убитого изменника мы нашли донос, и, прежде чем наступило полное утро, все трое уже спали, каждый в своем Доме. После этого приезжавшие к отцу гости уже не выгоняли меня из избы, когда заводили беседы с отцом. Я узнал, что Кара-Сакал-батыр, пришедший с Кубани, наречен стариками башкирским ханом. Однажды отец разбудил меня ночью и сказал: - У меня гости: русский поручик и солдаты. Я зарезал для них барана. Пока они будут жрать, скачи к Сюгундек-Балтаю, у него гостит хан. Скажи ему, что урус-офицер и сорок солдат ищут его. Я помчался и летел быстрее, чем в первый раз. На этот раз ветер дул мне в лицо, и лошадь подо мною задыхалась, как и я сам. В степи, на границе нашего юрта, я увидел табун и остановил коня. Он тотчас упал мертвым. Я изловил молодого жеребца в табуне. Почуяв чужого, он чуть не убил меня. Ко мне подбежал старик с топором, думая, что я вор, и я только сказал ему: - Надо спешить. Урусы ищут хана. Старик бросил топор и сам оседлал для меня присмиревшего под его рукой жеребца. Я помчался дальше. За одним поворотом дороги под копыта жеребца подвернулся непроворный волк. Он взвизгнул, как щенок, и остался лежать со сломанным хребтом, однако у моего жеребца он успел вырвать клок мяса из брюха. С первыми лучами солнца я был у дома Сюгундек-Балтая. В доме еще спали. Я разбудил хозяина. Он позвал меня в дом, растолкал хана, и я увидел человека без носа, с отсеченным ухом и срезанным мизинцем. Это был хан Башкирии Кара-Сакал. Я сразу узнал в нем Салтан-Гирея, которого приводил в кош отца моего Аланджянгул. Хан тоже узнал меня и сказал: - Большой рахмат передай отцу. А пока останься и подкрепись бишбармаком. Увидев моего коня, хан покачал головой, а когда узнал, откуда рана у него на брюхе, засмеялся. - Ты ловкий жягет, Юлай, - сказал он. - Я много скакал, но ни разу не раздавил волка! Мы уже поели, когда в дом прибежал пастух с криком, что по дороге едут солдаты. Безносый батыр засмеялся, выходя в конюшню. - Отдай им наши объедки, - сказал он, - пусть пожирают, и скажи, что хан оставил им угощение. Мы вышли во двор и уехали через задние ворота дома. Всюду рыскали солдаты, искали хана. Но аллах помогал ему. Много раз солдаты доедали еще не остывший ханский бишбармак. Много раз нюхали теплый помет его жеребца. С первой снеговой водой с гор прилетел ветер, развернувший зеленое знамя восстания{35}. С громом первой весенней грозы шарахнулись табуны от выстрелов. С первыми каплями дождя пролилась первая кровь урусов, с первым горячим проблеском солнца горячей засияла сталь оружия. В дом моего отца приехал Зиянчур-батыр. Он призвал жягетов следовать за собой, туда, где царица хотела строить новый каменный город на реке Орь. Травы еще не было, местами еще лежал снег, и зеленое знамя, вздетое на конец копья, стало первым вестником зеленой поры в степях. Мы мчались подряд три дня - из степей в горы, из гор в степи. На четвертый день у нас болели ляжки и чесались зады, но слезать с седел было не время. В долине возле Урал-тау, в большом ущелье, мы застали жаркое лето. Здесь уже не было снега. Из ущелья от множества людей поднимался пар, смешанный с дымом костров. Со всех сторон сюда съезжались удальцы. Возле белого утеса, в конце ущелья, стоял ханский кош. У коша были привязаны кони. Спешенные всадники толпились тут же. Небольшие отряды воинов куда-то в возбуждении уезжали, толпы конников приезжали из разных юртов, с разных дорог. Ущелье стало сердцем Башкурдистана. К вечеру того дня, как мы приехали в долину, когда еще не пришла пора совершать намаз, но уже склонялся день, хан вышел к народу. Широкое лицо его было украшено черной бородой, нос обрезан наискось и левое ухо срезано прочь, но он был велик и страшен. Одет он был поверх шубы в белый сермяжный санша, в лисью шапку с зеленым верхом; на ногах его были белые сапоги. Он сказал: - Башкиры! Вы не собаки. Гяуры держат вас как собак. Они отнимают у вас земли и вырубают ваши леса. Вы хотели бы сойтись, обсудить все свои дела, но не смеете собираться вместе, потому что начальники боятся бунта. Среди вас нельзя жить кузнецу{36}, потому что царица боится, что кузнец сделает стрелы; вам не велят торговать с соседями: ни с татарами, ни с чувашами, потому что гяуры страшатся мятежной заразы. Вам запрещено родниться с другими народами, потому что собаки царицы боятся, не стали бы другие народы с вами вместе воевать за свою свободу. Царица велела строить на вашей земле крепость{36}. Здесь вас много сотен жягетов. Слушайте! Ваши старейшины нарекли меня ханом{36}, - хотите ли вы идти со мной против гяуров? Царица воюет сейчас с турецким султаном в не сможет послать против нас много войска. Народ закричал страшно. Кони взвизгнули от испуга. Горы откликнулись воинам и животным. Хан рукой остановил крики. - Здесь вас сотни, - сказал хан. - У моего отца на Кубани тысячи воинов и десятки тысяч. Я - брат зюнгорского хана, у него тысячи воинов. Каракалпаки мне союзники; у них тысячи воинов. Кайсацкий Джанбек-батыр - мой кунак; у него тысячи воинов. В Ногайской орде, по реке Атынтурка, под горой Чугакас, стоят восемьдесят тысяч воинов. Они ждут, когда откроются летние дороги, и придут нам на помощь. На небе аллах - тоже с нами! Разрушим новую крепость и разобьем солдат! Снова все закричали. Хан помолчал, погладил бороду и сказал: - У кого есть ружья, подымите их кверху! Воины подняли ружья. Было тихо. Хан считал правой рукой, и видно было, что у него не хватает мизинца. Поднявшие ружья были горды и довольны собой. Хан сосчитал и сказал вслух: - Сто пятьдесят ружей. Он задумался. У остальных были луки и стрелы, копья, секиры, палицы, топоры, косы, вилы, кинжалы, и у всех была еще смелость. - Все остальные должны достать ружья у убитых солдат и у тарханских собак, продавшихся русской царице, - сказал хан и ушел в кош. Той же ночью Зиянчур собрал всех, у кого были ружья и надежные дальнобойные луки. Таких собралось пятьсот человек. Я был с ними - у меня был хороший лук. - Сегодня вскроется река, - сказал Зиянчур, - солдаты не смогут прийти на помощь "верным" тарханам, и мы сегодня же в ночь нападем на изменников. Уже семьсот человек их со старшиной Буларом идут на нас. У Зеленой горы мы завлечем их в ущелье и там одолеем. И мы поехали. Половина людей с ружьями отделилась, и с ними человек пятьдесят с луками. Они поехали вперед, и вскоре за Зеленой горой мы услыхали выстрелы. Наши помчались в тесное ущелье, а собаки Булара бросились за ними. Когда Булар вошел в теснину, мы замкнули выход из нее, а наши передовые укрепились у входа. Тогда Зиянчур с сотней воинов занял соседние скалы, и из-за каждого камня сверху на головы бешеных тарханских свиней падала смерть. Больше двухсот человек из них осталось лежать в теснине. Большой табун оседланных лошадей пригнали мы в свое становище, много хлеба отбили и двадцать ружей. Многих из нас Зиянчур разослал по аулам собирать воинов. Каждый день приходили новые сотни людей. И вот всюду пронесся клич: "За Башкирию! За хана!" Я ехал с набранной мною сотней воинов, когда нас догнал татарин на рыжей кобыле. Кобыла упала, ожеребилась и тут же издохла. Татарин рассказал, что гяурский начальник, князь Урусов{37}, несмотря на половодье, перешел реку Сакмару и идет на Сакмарск и к новой крепости. Когда это известие привезли мы Кара-Сакалу, он полсуток совещался с Аланджянгулом и Зиянчуром. Потом он приказал свернуть коши и выступить в путь. Река бушевала и разливалась; каждый ручей становился рекой, и каждая лощина превратилась в поток. Жижа скользила, хлюпала и быстро утомляла коней. Травы было еще мало, и усталых коней нечем было кормить. Деревья и кустарники, еще не покрытые зеленью, не укрывали нас от глаз лазутчика и неприятельских выстрелов. Мы шли вперед. Ветер стегал наши лица дождем и слезил наши взоры. Мы шли. Прослышав о наших подвигах издали, потому что слово человека, несущее славу воинов, обгоняет и стрелу и молнию, люди оставляли жилища и шли со своих мест. Гяурские собаки - тарханы со своими ублюдками - собирались вместе, чтобы отбиваться от нас. Честные воины приносили нам свои богатства, свою смелость и силу. Хан ехал впереди нас под зеленым знаменем, высоко развевавшимся над ордой. Сзади тянулись тяжелые гурты ленивых баранов. Их жир порастрясся во время похода, и они жалобно кричали от усталости. Многие овцы ягнились в пути, и мы их частью тут же убивали для пищи, частью же оставляли в добычу волкам - не было времени возиться с ягнятами. Многие юрты, куда мы еще не дошли, сами подняли наше знамя и, собрав оружие, ушли в горы. Они так же расправлялись со своими "верными" баями, как мы со своими. Мы ожидали подкрепления с Кубани. Восемьдесят тысяч воинов, идущих к нам в помощь, стали для нас надеждой, они стали нашей храбростью и, еще не успев прибыть, удесятерили наши силы. Русская царица испугалась нашего мятежа. Она сказала своим начальникам: - Кто будет мало жесток с башкирами или кого они победят, будет наказан. И царские солдаты, врываясь в наши селения, если кого заставали, того по приказу начальников убивали, а деревни сжигали. Мы платили им, как велел пророк: изловив солдата, мы с него сдирали кожу, мы его истязали и мучили. Мы жгли их живьем, вешали за шею, секли головы, ломали кости живым и отрезали уши и носы. Заводы, построенные на наших землях, мы сжигали. Рабочие люди с заводов бежали от нас прочь, едва только мы подходили близко, но наши стрелы и пули их настигали в лесах и ущельях. Мелкие крепости пали перед нами, солдаты были истреблены. Гонцы из разных мест вскоре примчались к нам с вестью, что нас окружает большое войско царицы. Тогда в степи, где мы находились, раскинулся ханский кош. Салтан-Гирей с начальниками ушел под войлочную кровлю. Воины ожидали решения старших и говорили, что вот хан пошлет гонцов на Кубань, чтобы скорее пришло войско; иные же осторожно шептали, что хан - изменник и никто не придет к нам на помощь. Это говорили многие, но я не слышал. Когда я впервые услыхал, то взял ружье и застрелил говорившего. Это был сын брата моей матери. Он упал с разбитой головой. Я сказал: - Изменник! Змея! - И я плюнул в лицо убитого. Бывший со мною мой кунак посоветовал: - Пойдем, Юлай! Ты убил брата, и отец его убьет тебя. Пока не поздно, проси защиты у хана. Мы пришли к ханскому кошу, я и мой кунак, и мы дождались конца совета. Тогда хан, выйдя, спросил нас, что надо, и кунак рассказал о моем проступке. Хан усмехнулся в черную бороду и взглянул на меня. - Напрасно ты берешься за мои дела: я сам должен был убить его. Делать нечего. Судьба отняла у тебя брата, - вместо него отныне братом твоим буду я. Ты оставайся всегда при мне. Так я стал братом хана Салтан-Гирея, названного Кара-Сакалом. На ханском совете было решено собрать всех башкир вместе, чтобы гяурскую силу встретить не меньшей силой. Аланджянгул и Зиянчур оставили войско и поехали собирать воинов. Слухи о приближении гяуров каждый день возобновлялись. Сначала гяуры шли на Сакмарск и Губерлинские горы{39}, а потом внезапно повернули влево в, дойдя до Тамьянского юрта, остановились при Тархангуле. Невдалеке расположились и мы, ожидая прибытия помощи. Однажды ночью хан разбудил меня. - Юлай, - сказал он, - что мне делать? Ты молод, однако не глуп - советуй. Ты мне брат. Гяуры утром пойдут на нас, а подкрепления не будет: Аланджянгул и Зиянчур попались в руки русских начальников. - Хан, - сказал я, - что значат два человека?! Разве не идут к нам восемьдесят тысяч воинов с Кубани? Разве не придут на помощь нам Джанбек-батыр и каракалпаки?! Тогда хан с горечью засмеялся. - Сядь, - сказал он мне, указывая на шелковую подушку. - Сядь и слушай меня. - Ты брат мой, Юлай, - сказал хан, - и ты мой свидетель. Ты еще год назад смеялся, как сам я, над тем, что я буду ханом. - Кара-Сакал увидал мой испуг и улыбнулся. - Я не сержусь. Я сам смеялся тогда, и вы с братом смеялись за кошем твоего отца. Как же - безносый хан! Аланджянгул грозил мне и заставил назваться ханом. Он говорил, что турецкий султан обещал дать денег на войну против гяуров. Это не я стал ханом, а он. Моя молодость темная, и никто не знает меня. Аланджянгула знали все. "Как простой башкирин станет ханом? - сказал он мне. - Другие тоже захотят!" А меня никто не знал. Я не знатен. Я был в Турции и на Кубани. Я воевал с кайсаками, и они продали меня в Бухару, где я был рабом. Когда я вернулся, моя речь стала не похожа на нашу родную речь: я говорил как чужеземец. Аланджянгул приютил меня и взял к себе в пастухи. Я жил с его овцами в бедности. Хозяин дал мне калым, чтобы я мог жениться. За этот калым я сделался его вечным покорным рабом. Его должник, я не смел ослушаться хозяина. Аланджянгул заставил меня назваться ханским сыном, и я назвался. Я отдавал приказы народу. А сам Аланджянгул повелевал мной. Он угрожал мне смертью, и, если бы Зиянчур и его кунаки не следили за мной, я бы убил его год назад, потому что я не хотел быть ханом. Теперь для меня уже нет пути назад. Аланджянгул попал к гяурам, и я остался ханом башкир. Так хотят башкирские баи. Им все равно, кто поведет за них наш народ. Им нужна свобода, чтобы торговать с хивинскими и бухарскими купцами. Новая крепость преградит пути для дешевых товаров. Когда у царицы была война с турками, мы восстали. Теперь война кончена. Русские начальники говорят, что все воины, сражавшиеся с турками, идут против нас. Они грозят истребить всех башкир. Я видал недавно, как карга клевала издыхающую крысу. Крыса вздрагивала, а карга спокойно наслаждалась, выклевывая ей глаз. Карга - это царица, а крыса - башкиры. Урусы выклюют наши глаза и нашу печень! Я был раньше рабом бухарского купца, и я был после рабом своего советника Аланджянгула. Я не был никогда повелителем и не умел быть им, хотя умею быть воином и сумею умереть под знаменем ислама. Аланджянгул пропал, и я не рад этому, хотя хотел его смерти год назад. Теперь Азраил простер меч свой над нашим народом...{41} Когда хан замолчал, в ушах моих заскулила укорами кровь убитого брата, и дрожащим голосом я спросил Кара-Сакала: - Скажи, Салтан-Гирей, а наши союзники на Кубани? - Это "воины моего отца", - ответил хан, - их так же, как отца моего, выдумал Аланджянгул. - А кайсаки? - продолжал допытываться я. - Кайсаки отказали в союзе безродному башкирину, они кочуют до самой Кубани и знают всех ханов. Они засмеялись и не поверили выдумкам о моем отце. - А каракалпаки? Ты же сказал, что их тысячи... Каракалпаки!! - Мой голос дрожал, когда я допытывался: кровь убитого брата стучала у меня в висках, и я хотел убить хана. Кара-Сакал засмеялся. - Малай, - сказал он, - разве можно из одной черной бороды сделать тысячу черных шлемов?* Кто пойдет в союзники к бедному пастуху Миндигулу из Юмартынского юрта по Ногайской дороге?! ______________ * Игра слов: кара-сакал - черная борода, кара-калпаки - черные шлемы. Там, на речке Сулучуку, у него есть мать. У нее нет воинов. Там у него были братья. Оба убиты. Там есть у него жена. Но что даст она войску? А дети бедного Миндигула, "ханские" дети, они слишком молодые еще, чтобы отдать свою кровь на войне. Пастух Миндигул был рабом. Он убил хозяина-купца и бежал через пустыню; он видел много восходов и закатов, прежде чем пришел домой, и он видел много людей. Он пришел домой, чтобы пасти баранов. Гяуры отняли у него нос. Кайсаки отняли ухо. Хивинский господин отнял у него палец, а родные братья башкиры отняли честь. Они сделали его обманщиком своего народа! - Вот, знаешь ты все, брат "хана". Скажи, младший брат, что делать повелителю башкир? - заключил Кара-Сакал. Я молчал. Сердце мое возмутилось. Что мог сказать я? Я сжимал рукоять ножа. - Тебя казнят, Миндигул! - это я сказал тихо. И еще тише я сказал: - Многие говорят, что ты обманщик и что тебя надо выдать гяурам. За голову Аланджянгула обещали пятьсот рублей. За твою дадут больше. Беги, изменник народа! - сказал я и ждал. Если бы он согласился, мой нож пронзил бы его сердце. Кара-Сакал задумался и долго молчал. Но вот встал он и стал выше ростом на целую голову. - Малай! - сказал он гневно. - Кто должен бежать? Я - воин, а не баба! Я - хан! Кто предаст меня? Уже воины отца моего подходят к Уралу. Их восемьдесят тысяч! Только две дороги башкир еще не пристали ко мне, и они будут наши! Русский начальник лжет, что война с турками кончена, и двуглавый урод с гяурского знамени{42} своими крыльями не заслонит полумесяца на зеленом знамени пророка! Я поведу свой народ к победе и славе!.. Еще за несколько мгновений до того я готов был убить раба Миндигула, теперь я отдал бы за великого хана три жизни, если бы аллах даровал их мне. Нож выпал из моей руки. Передо мной стоял не раб бухарского купца - это был великан-батыр. - Карагуш, - сказал я. - Хан башкир!.. И я опустил глаза в землю. Кара-Сакал усмехнулся. - Я - карагуш, а ты - мой младший брат. Подыми свой нож. Он взял лук. Долго выбирал стрелу в колчане. Наконец выбрал лучшую, вышел из коша, натянул тетиву до отказа и спустил первую вестницу Азраила в лагерь гяуров. А я крикнул: - К оружию! К оружию! Мы сражались. Это был первый бой с русскими, и они отошли под нашим ударом. В эту ночь к нам прикочевали с женами и детьми еще три юрта башкир - Табынский, Кубеляцкий и Катайский - и еще приехали вестники от двух юртов - Киргизского и Дуванского - и сказали, что вот освободятся ущелья от воды и они придут к нам. Сила наша росла... Но русские тоже не дремали. Хотя они и лгали про мир с турками, но у царицы было множество воинов. Она прислала на нас казаков с Яика и с Днепра - реки, которая течет далеко к закату, и она прислала много солдат и пушек, и вот еще не успели очиститься дороги от воды в горных лощинах, еще не везде растаял снег, а победа изменила нам. Велик аллах в гневе и в милости! Русский командир Языков напал на нас с казаками и солдатами, другой командир, Арсеньев, пришел на помощь ему, а нас оставил аллах. Нам оставалось отойти назад и ждать, пока придут две приставшие к нам дороги. Чтобы отойти, надо было двигаться по пути на Свибинский юрт через крепость Чабайкул, но собаки русской царицы, изменники-тарханы, заняли эту дорогу. Хан советовался со мной. Мы решили скрыться в лесу при истоке Усень-елги, где много гор и камней. Но гяуры не дали нам дождаться, пока реки войдут в берега и воды успокоятся; они окружили нас крепко, как кольца аждаги{43}. И вот от нас уехала целая толпа трусов и изменников к тарханским собакам, и они звали с собой остальных и кричали Кара-Сакалу, что он - обманщик и самозванец. Их было около ста человек. Когда они уехали, хан, опустив голову, долго сидел в коше, потом позвал меня. - Нельзя, чтобы русские узнали, что у нас нет согласия, - сказал он. - Ни один из изменников не должен дойти до "верных", ни один из них не должен остаться в живых... Делай, как знаешь! Я понял хана. Я собрал пятьсот человек; из них было двести с ружьями. Мы сели на коней и еще до заката, обогнав изменников по самым трудным дорогам, хотя погубили в пути лошадей, заняли ущелье, где лежал их путь. Мы поступили с ними, как раньше с войсками старшины Булара; разница была в том, что из них мы ни одного не оставили живым, мы убили также бывших с ними семнадцать женщин и много детей. Мы добили всех раненых, и никто не узнал от изменников, что среди нас есть несогласие. Когда я сказал обо всем хану, он вздохнул. - Мы поступили неверно, Юлай! - ответил он. - Разве можно завтра убить тысячу человек, если они захотят нас оставить? Ворона клюет живую крысу, а блохи, которые жили в ее шерсти, боятся и убегают! На нас напали в первую же ночь после этого русские начальники Арсеньев и Языков. Мы бежали так поспешно, что оставили наши коши и едва успели уйти за Кызыл-елгу. Татарин Торбей шел с тысячью казаков против нас из Верхнеозерной крепости. Гяурский князь Урусов, большой начальник, шел с полдня от Сакмарска. Хан был прав. Прошло три дня после первой измены, и снова от нас бежали многие, но, боясь, что их постигнет та же судьба, бежали ночами, тайно, чтобы никто не знал, и предавались гяурам. И вот пришел день: гяуры соединили силы. Аждага, сестра шайтана, крепко сжала кольцо. Хан говорил с воинами. Он сказал: - Аллах поможет нам победить. Будьте смелы. Если же видно будет, что не устоять, то бегите за Яик; там ждет мое войско - восемьдесят тысяч воинов. Тогда один башкирин громко засмеялся и многие закричали: - Обманщик! - Надо тебя выдать русским! - Мы будем сражаться только потому, что все равно теперь нас казнят! - Изменник!.. Убьем его!.. В этот же миг из леса раздались выстрелы: гяуры опередили нас и напали первыми. Они были страшны громом ружей. Многие наши кони были только что взяты из табунов, и они пугались стрельбы. Нужно было сойтись врукопашную, и тогда еще неизвестно, кто победил бы. Хан бросился первым навстречу выстрелам и прокричал, как призыв, имя аллаха. Мы ринулись за ним сквозь деревья. Кони наши спотыкались о корни и раздирали груди ветвями кустарника. В безумии отваги мы не заметили хитрости гяуров, мы не поняли их обмана: никто не отступал перед нами, никто не шел нам навстречу; мы сами отдали себя во власть врага! Солдаты были на деревьях. И, думая, что мы идем навстречу врагу, мы оказались под дождем пуль, хлынувших на наши головы с вершин леса. Для того чтобы стрелять вверх, мы должны были подымать головы и получать заряды в лицо или в горло, не прикрытое булат-саутом. Аллах отступился от нас. Хитрый командир батыр Павлуцкий поймал нас в сети. Гяуры спрыгнули с деревьев и оказались внезапно со всех сторон вокруг нас. Их конница подходила из речной долины с двух сторон. Перед нами лежал путь в горы или в степь. Убегать всегда хочется под гору, и мы под выстрелами бросились вплавь через Яик в степи. Несколько дней в беспорядке, смятенные, мы уходили от воинов Павлуцкого. Солдаты и казаки преследовали нас до реки Тобол, не давая нам передышки. Усталые воины наши становились слабы сердцем, как женщины, и, покидая войско, сдавались в плен гяурам или разбегались по степи, чтобы отдаться кайсакам. Имя аллаха славно! Сам пророк бежал от своих врагов, и год бегства его из Мекки свят{45}. От него же ведется исчисление лет правоверными. Мы бежали. Начальник гяуров послал кайсакам грамоту, чтобы нас поймали, и обещал им за то подарки и милости. И вот, когда уже солдаты из-за усталости лошадей не могли гнаться за нами, когда мы считали себя в безопасности и спокойствии и стали на ночлег на реке у подножия Улькиям-Бен-тау, ночью напали на нас, сонных, кайсаки Букенбай-батыра и, связав нас, взяли, а многих убили. Салтан-Гирей, отбиваясь, вонзил в грудь одного кайсака свой кинжал, а кайсак ударил его ножом в плечо и ранил. Я тоже был ранен. Мы ожидали, что нас выдадут русским и те нас казнят, но Кара-Сакала выкрали ночью его кунаки, а нас, оставшихся, кайсаки продали в рабство хивинским купцам, которые пришли с караваном. Я год жил в плену у хивинского купца. Я был рабом. Рабство тяжело башкирину, но нельзя рассказать все муки сразу, Я не стану говорить об этом сегодня. Через год я с караваном шелков пришел в Ногайскую орду, бежал от своего хозяина и стал пробираться на Урал. Я шел через джюнгарскую землю{45}. В это время джюнгары воевали с кайсаками, и меня поймали кайсаки, говоря, что я соглядатай. Я сказал, что не джюнгарец, но башкирин и бежал из Хивы, однако они не поверили и потащили меня на пытки. Меня вели на веревке, привязанного за шею к седлу, когда встретился богато одетый всадник. Кайсак, который вел меня, сказал: - Вот брат джюнгарского хана. Скоро он прогонит его в будет царствовать, а та собака, теперешний хан джюнгарцев, которому ты служишь, будет казнен, как и ты. Я взглянул на будущего хана джюнгар и узнал его: у него не было носа и одного уха, и у него была большая черная борода. Я крикнул ему: - Кара-Сакал! Брат! Я - Юлай! Вели отпустить меня! Он вздрогнул и оглянулся, сдержал своего коня и сказал, обратясь не ко мне, а к воинам, которые тащили меня: - Я не знаю этого человека. Рыжий кобель его брат! Дайте рабу плетей за такую дерзость! А когда кайсак ударил меня плетью и рассек мою спину до крови, хан усмехнулся: - Хочешь братом быть знатному человеку, ты, придорожная грязь! - Салтан-Гирей, ты не узнал меня? Я - Юлай! - простонал я с мольбою. - Мое имя Чогбас - хан Пресветлый, поганый раб, - ответил он мне. - Бейте раба плетьми за то, что он не знает моего имени, - сказал он воинам. И они били меня плетьми и заставляли бежать за конем, пока я не упал, потеряв слух и зрение. Ночью меня подобрал нищий старик, затащил в свой камышовый шалаш и привел в чувство. Он вывел меня в степь и указал мне тропу через степи к родному Уралу... Больше я не видел неверного, лживого хана и не слыхал о нем... Когда я пришел домой, мой отец готовился к смерти. Он заявил меня бежавшим из плена от кайсаков. Русский начальник долго выспрашивал меня и отпустил. Велик аллах! Когда у царицы была война с прусским ханом{46}, она позвала башкир на войну. Я поехал и смело дрался, я получил медаль за войну{46} и стал сам начальником. Потом я вернулся домой и с тех пор живу спокойно. Прошли года, и вот я стал старшиною юрта. Вот я был батыр, а теперь я слуга царицы. И нет больше батыров, смирился народ. Лук Ш'гали-Ш'кмана лежит на дне сундука, и кто из вас натянет его?! Кто избавит народ от беды и неволи?!" Юлай замолчал. Молчали и окружавшие, словно тяжелым камнем, придавленные рассказом о жестокой корыстной лжи хана. Старший сын Юлая, Ракай, вынул курай из рукава, послюнявил камыш у клапанов и, приложив его в угол рта, загудел медлительную, как мед, и дикую, как степной табун, бессловесную песню.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Светало. Из горной теснины, где рвалась и клокотала между камнями речка, подымался клочьями бородатый туман, цеплялся за скалы, тянулся по кривым лапам сосен и ползал огромной змеей по долине правого берега. Лошадей не было видно. Если бы не знать, что по берегу ходит табун, то их можно было принять за сказочных чудищ, обросших туманом, как шерстью. В высокой росистой траве нырнула собака. Почуяв знакомый запах, жеребец, вожак табуна, фыркнул и спокойно сощипнул из-под ног пучок росистой сочной травы. За собакой появился из тумана человек. Но запах его вожаку табуна был тоже знаком, как запах собаки, и жеребец, не тревожась больше, махнул хвостом и густо, бодро заржал. Молодые жеребчики в табуне вторили ему весело и крикливо. Вожак табуна потянулся мордой к пришедшему человеку, ожидая привычной подачки. - Ай ты хитрый какой - догадался! - засмеялся человек, протянув жеребцу половину лепешки, которую тот осторожно взял из рук одними губами. Другой половиной лепешки человек подманил молодого гнедка, и как только тот доверчиво потянулся к приманке, так тотчас тугая петля волосяного аркана обвила его шею. Жеребчик рванулся, попробовал вскинуться на дыбы, но, затянув еще крепче петлю, растерянно остановился, и не успел он опомниться, как тотчас был ловко взнуздан, и всадник, уже вскочив ему на спину, свистнул... Жеребчик попробовал снова вскочить на дыбы, но, осаженный крепкой привычной рукой, опустил передние копыта, сделал несколько капризных скачков и, дрожащий, разгневанный, присмирел... - Пошел! - крикнул всадник. И, подчиняясь узде и спокойному, уверенному голосу, жеребец ровно а глухо забарабанил нековаными копытами, мчась в сторону гор, мимо кочевья, которое раскинулось по туманной долине возле подножия скалистой горы, возвышавшейся над рекой. Оставив кочевье позади и поднимаясь крутой тропинкой в гору, всадник чуть придержал коня и прислушался. Впереди топотала другая лошадь, скрытая за извилистыми поворотами горной тропы. - Кинзя-а! - крикнул всадник. - Эге, Салават! - отозвался его товарищ, ехавший впереди по тропинке. Над ухом жеребчика повелительно свистнула плеть, он рванулся, замелькали навстречу кусты, посыпались камни из-под копыт под кручу, и вот уже всадник нагнал второго. Обоим товарищам было лет по четырнадцать. Они были почти одинаково одеты, в сермяжные чекмени, обшитые красной тесьмой, в лисьи шапки и белые с сермяжными голенищами сапоги. За плечами у того и другого было по луку и по полному колчану стрел, но ехавший впереди Кинзя был не по-юношески толст и приземист, а Салават строен и не по возрасту высок и широкоплеч. - Ты засоня и суслик, а, видно, сон потерял сегодня - так рано вскочил! - сказал Салават. - Совсем не ложился, что ли? - Хамит еще раньше вскочил. Я давно уже слышал, как он впереди поет. - Слишком рано приехать тоже ведь не годится, - возразил Салават. - Старики орлы увидят опасность да вовсе не вылетят из гнезда. - Хами-ит! - закричали товарищи. Третий друг откликнулся сверху пронзительным свистом. И вот вдогонку за ним поскакали они по извилистой горной тропе. Туман остался теперь далеко внизу, скрыв от глаз всадников родное кочевье. Солнце еще не взошло, но утро уже светилось в траве и на листьях деревьев ожиданием праздничного мгновения, когда на вершины гор брызнет первый сверкающий луч. Радость грядущего дня, его безмятежное ликование отражались и в юных взорах друзей. "Какая веселая и хорошая жизнь!" Скачки на незаседланных лошадях, купание в стремительных горных речках, охота за барсуками, травля соколом тетеревиных выводков и перепелок по степям и погоня на лошади за лисицей только с одной плеткой в руках - все это были их общие забавы. По обычаю, каждый из этих мальчиков в трехлетнем возрасте посажен был своим отцом на седло, а в семь лет умел уже сам вскарабкаться на лошадиную спину, без помощи взрослых. Сегодня задумали мальчики еще неизведанную охотничью потеху, которая в обычае была только у взрослых жягетов: они отправились охотиться на орлов. Ребята сами выследили в расселине между скал гнездо хищников, которые несколько раз в последние дни уносили из стада только что родившихся барашков, таскали кур и гусей. За убитого ястреба или коршуна удальцу охотнику с каждого коша давали в подарок яйца. За убитого орла полагалось давать гусей и барашков. Ребята не раз видали в прошлые годы, как взрослые юноши, собравшись гурьбой, отправлялись, бывало, на опасную охоту по скалам, а возвратясь, возили по всем кочевкам добычу и получали за то в награду барашков, которых тут же кололи, чтобы отпраздновать удачу, сварив бешбармак на целый аул. Брат Салавата Сулейман дня два назад намекнул, что он с товарищами собирается через несколько дней накормить бешбармаком все кочевье. Салават тотчас решил со своими друзьями опередить старших в этой опасной, но удалой охоте. Всем троим друзьям до смерти хотелось, кроме того, добыть живыми орлят, чтобы смолоду приручить их и сделать охотничьей птицей. То, что орлы так обнаглели, таская в гнездо ягнят, доказывало, что у них уже подрастают птенцы, которые сами могут клевать добычу. Это была самая подходящая пора, чтобы начать приручение дикой птицы, с которой потом можно охотиться не только на уток, гусей и дроф, но даже на зайцев, на молодых горных козлят, на куниц и барсуков. К тому же приближались дни сабантуя, веселого весеннего праздника "свадьбы плуга", когда устраиваются игры молодежи и взрослых, состязания в скачках, борьба, джигитовка, стрельба из лука. Принять участие в состязаниях было мечтой Салавата, а доказать свое право считаться взрослым можно было, только добившись победы, которая стоит жягета. Такою победой должна была стать удача в орлиной охоте. Двое друзей догнали опередившего их товарища. - Ты чего так рано вскочил, Хамит?! - окликнул толстяк Кинзя. - Опять муравьиное масло искал? Не нашел? Хамит раскопал не меньше двухсот муравейников, руки его распухли от муравьиных укусов, а "муравьиное масло", по поверью - чудесное средство разбогатеть, скрытое на самом дне некоторых муравейников, все никак не давалось... Хамит был щупленький, с острыми скулами, узенькими колючими глазами, юркий и ловкий. Он и по возрасту был моложе своих товарищей, а дружбой с ними двоими он был обязан тому, что был сыном лучника, делавшего превосходные луки и верные стрелы. Одет он был небогато и рядом с товарищами выглядел оборванцем: ведь Салават был сыном старшины, а Кинзя сыном муллы - сыновьями самых знатных людей. - А если бы ты нашел муравьиное масло, то что бы сделал? - спросил Салават Хамита. - Купил бы новые красные сапоги, малахай и белый бешмет, купил бы седло с серебряными стременами, отцу купил бы у русских в Муратовке новый топор и хороший стальной нож, тетке платье, сестре купил бы в приданое алмизю из одних золотых и еще... зарезал бы жирного жеребенка и накормил бы всех мясом. - А еще? - А еще я отцу поставил бы кош из нового войлока и купил бы четыре подушки, четыре кошмы, четыре одеяла... - А еще? - подзадорил и Кинзя. - А еще я купил бы... - Хамит задумался. - Да ну вас совсем! Вот пристали! - воскликнул он. - Как найду, так увидите сами... А ты бы что сделал? - спросил он Кинзю. - Я бы купил себе сто табунов лошадей, сто тысяч овец, три красивых жены, семь бочек меда, триста кошей - на целый юрт, построил бы сто мечетей, завел бы себе десять шуб - три на соболях, три на белках, три на лисицах, три на горностаях... - Двенадцать! - воскликнул Салават. - Что двенадцать? - Ты сказал десять шуб, а сам насчитал уже двенадцать. Прибавь три медвежьих - будет пятнадцать, потом три хорьковых - восемнадцать, три рысьих... - Дурак! - перебил Кинзя. - А ты бы что сделал? - Нет, ты скажи, как бы ты стал носить двадцать одну шубу?! Эх, мулла Кинзя, тебе надо бы было еще караван верблюдов, чтобы возить за тобою шубы. - Первым верблюдом я взял бы тебя... А ты нам скажи, ты бы что сделал, если бы нашел? - Я бы... - Салават призадумался. - Я бы купил нам всем троим по арабскому скакуну, брату Сулейману я подарил бы булатный кинжал, брату Ракаю - самый лучший челн и рыбацкие сети. Кинзе подарил бы двадцать пять шуб, тебе, Хамит, я купил бы крепкие штаны, новые сапоги, шапку с бархатным верхом, отцу подарил бы десять халатов, ружье, как у русских солдат на заводах, кош из верблюжьей шерсти, матери - одеяло из лебяжьего пуха и десять подушек, себе самому я... - Тише! - предостерег Хамит. Они добрались как раз до подножия скалы, у которой в расселине жили выслеженные ими орлы. Дальше ехать было уже некуда. Мальчики отпустили лошадей и, связавшись между собою веревками, стали карабкаться вверх: маленький, ловкий и юркий Хамит впереди, за ним Кинзя, а самый сильный из них - Салават - позади всех, чтобы удержать, если кто-нибудь из них поскользнется. Они карабкались молча, цепляясь за выступы камня, за скрюченные крепкие корни горных кустарников, за их колючие ветви. Путь был не легок, но вот наконец они добрались до узенькой плоской площадки, которая находилась как раз над расселиной скалы, где было гнездо орлов. Чтобы добраться до самого гнезда, отсюда надо было спускаться к нему на веревках. Ребята бросили жребий. Кинзе досталось остаться тут, наверху, чтобы следить за возвращением орлов, а Салавату с Хамитом - спускаться в гнездо. Они опоясались веревками и скрылись внизу под скалой, за камнями. Только веревки, которые были привязаны к одинокой горной сосне, росшей у самой вершины, чуть шевелясь, подавали Кинзе знак, что товарищи осторожно спускаются. Кинзя остался один. Необъятная ширь открывалась вокруг. Небо было сверкающе-голубое. Солнце взошло как-то незаметно и теперь уже начинало палить. Высокие хребты окружающих гор лежали внизу, как будто какие-то мирные громадные звери спали в зеленых просторах степей... Вон та гора зовется Медведь. И в самом деле, она так похожа на медведя, который роется в муравейнике, уткнувшись носом в самую землю, или лакомится черникой. А дальше Змея-гора - ишь как вьется ее хребет!.. Озера и реки лежат как на ладони. Табуны похожи на стаи каких-то букашек... Кинзя все это видел сотни раз и каждый раз был готов заново удивляться на этот необычайный мир, который становился таким маленьким, если глядеть на него с горной вершины. Но сегодня некогда было любоваться этим странным, забавным миром. Кинзя остался охранять безопасность друзей. Веревки больше уже не шевелились. Кинзя приготовил лук и стрелу, лег на живот и заглянул со скалы вниз. Ему было видно расселину, где находилось гнездо. Салават уже достиг гнезда и почти висел на веревке, только одной ногой упираясь в выступ. Если упасть - разобьешься, но веревка крепкая, она выдержит даже самого толстого батыра. Хамит еще медлил, держась за куст можжевеля, и не решался повиснуть. Кинзя услыхал, как из гнезда закричал птенец. Хамит заторопился, скользнул и повис, его веревка повернулась два раза, раскручиваясь. Салават помог другу укрепиться на высоте гнезда. Теперь уже оба птенца в гнезде, почуяв опасность, громко кричали. Охотники совещались. Вот Салават скрылся в трещине и тотчас опять показался, уже с орленком в руках. Птенец надсадно кричал. Хамит взял его, одной рукой развязал свой пояс и протянул Салавату. Салават снова скрылся в трещине. В это время Кинзя поднял глаза и только тут почти над собою увидел в небе орла... - Карагуш! - крикнул он. Старый орел возвращался, неся ягненка. Он, должно быть, увидел врагов у гнезда, на мгновение застыл в полете и камнем ринулся вниз. Тетива прозвенела под рукою Кинзи, и стрела вонзилась в ягненка. Хищник бросил добычу, защитившую его от верной смерти, взмахнул крыльями и с криком мимо Кинзи устремился к своим птенцам. Навстречу ему прогудела в воздухе стрела Хамита и потонула где-то в долине. Орел ударом крыла задел по лицу Салавата, который вынес второго детеныша. Салават едва удержался над пропастью. Ему некогда было искать в колчане стрелу. В руке у него заблестел кинжал. Орел увернулся от удара, взлетел и напал на Хамита. Он ударил мальчика клювом в плечо. Хамит покачнулся, испуганно схватился за веревку и выпустил из руки птенца, который упал на скалу и, связанный, трепыхался. Хамит схватился за лук. - Ножом бей, ножом! - закричал ему Салават. Хамит повис над обрывом, отбиваясь кинжалом от свирепого орла. Салават с поспешностью выбрал стрелу и только было выглянул из щели, где скрывалось гнездо, когда услыхал со скалы крик Кинзи. Он понял, что на второго его товарища напала орлица. Одна из стрел Салавата бесполезно скользнула в воздухе мимо разъяренной самки. Салават наложил было вторую стрелу, но в это время птенец, трепыхавшийся у его ног, пронзительно крикнул. Орел откликнулся детенышу с покровительственной яростью и кинулся на Салавата, но верная стрела угодила ему в грудь; однако раненая птица все же впилась когтями в шею стрелка, как железом, терзая тело. Салават бросил лук и по самую рукоять всадил свой кинжал под крыло орла. Птица упала к его ногам. Он радостно вскрикнул, но в то же мгновение мимо него мелькнула ширококрылая тень орлицы. Салават позабыл про свою боль и схватился снова за лук. Хамит висел теперь на веревке, которая медленно раскручивалась. Ему не за что было ухватиться, он поворачивался, прикрывая лицо левой рукой от ударов орлицы, а правой стараясь нанести ей удар ножом. Защищая лицо, он закрыл глаза, и удары ножа падали в воздух, угрожая веревке. Салават на миг растерялся. Ноги его скользили по камням, закапанным кровью. Но вдруг сообразив, он ногою столкнул птенца вниз с обрыва. Птенец, уже падая с криком, нелепо и неуклюже замахал молодыми крыльями. Но еще не успел он упасть, как орлица, оставив Хамита, подхватила детеныша на лету. - На тебе! - крикнул ей Салават, и его стрела вонзилась в спину орлицы, которая стремительно вместе с детенышем полетела куда-то вниз, под скалу. Салават ухватил веревку и из последних сил, напрягаясь, втянул Хамита в трещину, где было гнездо. Оба охотника, взявшись за руки, несмотря на усталость и боль, весело засмеялись. - Четыре орла! - сказал Салават. - Четыре орла, - повторил Хамит. И снова оба они засмеялись, хотя были так слабы, что не могли без отдыха влезть обратно на вершину скалы. Отдохнув, оба мальчика, держась за веревки, стали карабкаться наверх, неся с собой одного птенца и убитого Салаватом орла. Кинзи не оказалось на верхней площадке. Они испугались. - Он упал! - прошептал в испуге за друга Хамит. - Он кричал, - подтвердил Салават, - но ведь он был привязан! Тут взгляд его скользнул по стволу, к которому были привязаны их веревки. Веревка Кинзи, ослабевшая и спокойная, змейкой вилась под крутой обрыв. Салават рванулся туда сквозь кусты боярышника. За выступом огромного камня, повисшего над пропастью, на сломленном ветром суку искривленной сосны, зацепившись штанами, неподвижный, как мертвый, висел Кинзя... - Кинзя! Ты жив?! - осторожно окликнул его Салават. - Жив, - отозвался Кинзя, боясь шевельнуться. - А что же ты так висишь, как летучая мышь? - со смехом спросил Салават. - Боюсь, штаны разорвутся - и вниз полечу, - ответил товарищ. Спустившийся к Салавату Хамит в первый миг тоже не мог удержаться от смеха при взгляде на толстяка, но тотчас же оба они оборвали веселье и шутки, оценив тяжелое положение друга. Товарищи, обмотавшись веревками крепче, чтобы самим не сорваться с камня, осторожно, с большим трудом, обливаясь потом, втащили друга на вершину скалы. Он был не на шутку изранен, и оба товарища сразу забыли о всяких насмешках, поняв, что ему пришлось вынести тут, наверху, нешуточный бой. - Смеетесь, как дураки, над бедой человека, - ворчал Кинзя. - А тут на меня налетела их целая стая, чуть насмерть не заклевали, да крыльями сбили с камня... Ладно еще, что штанами за сук зацепился... А вы смеетесь!.. - Ну, будет, не злись, - уговаривая друга Хамит. - Будешь злиться - обратно на сук за штаны повесим. Откуда ты стаю тут взял? Ведь была-то одна орлица. - Зря болтаешь, Хамит! - оборвал Салават младшего друга. - Кабы Кинзя ее не удержал наверху, напали бы на нас сразу двое. Нам плохо тогда пришлось бы! - Да, справиться было бы трудно! - признал и Хамит. Кинзя, повеселев, улыбнулся и тут же простил друзьям их шутки. Спускаясь с кручи утеса, ребята рассказывали друг другу подробности приключения, как будто каждый из них не был его участником. Слушая их, можно было подумать, что они возвращаются не с охоты, а с поля кровавой битвы с многоглавыми великанами-чудовищами, которых могли одолеть только могучие богатыри, избавляя народ от коварных врагов... У подножия утеса, внизу, они изловили своих лошадей, подобрали убитую орлицу и невдалеке от нее - живого и невредимого птенца, который, еще не умея взлететь, скачками спасался от них сквозь кусты и, когда его все же поймали, кричал, щелкал клювом и дрался когтями. Спускаясь ниже, на тропе они наткнулись на забытого всеми барашка, пронзенного стрелою Кинзи. - Вот и твоя птица! - весело воскликнул Салават. - Она сейчас всех нужнее: можно ее испечь! - Чего же не испечь! - согласился Кинзя. - На то бог послал человеку барана! - Летучего барана! - подхватил Салават. - Никто никогда еще до Кинзи не стрелял баранов, летающих в небе! Друзья расположились на открытой горной поляне, с которой виднелось родное кочевье, а если получше всмотреться, то зорким привычным глазом можно было узнать и старшину Юлая, Салаватова отца, который перед утренней молитвой совершал омовение{61}, и муллу, стоявшего у своего коша и говорившего с пастухом, и скакавшего вдоль реки писаря Бухаира, и женщин, доивших кобыл невдалеке от своих кошей, и ребятишек, игравших с собаками на берегу речки. Кинзя таскал сучья в костер, Хамит потрошил барашка, а Салават копал яму. Злополучного "летучего барана" уложили на дно ямы, слегка присыпали сверху землей и на этом месте зажгли костер. Плененные орлята не желали клевать брошенные им ягнячьи кишки. Ягнячьим жиром мальчики намазали свои обмытые в горном роднике раны: Хамит и Кинзя быстро уснули, усталые, разморенные зноем. Дым распугал больно кусающих оводов и докучную мошкару. Жаркое пламя костра теряло свой блеск в полуденных солнечных лучах и казалось прозрачным. Раскаленный над костром воздух струился вверх, как волны чистейшей воды, а видимые за ним леса и горы дрожали и колебались, как отражение в озере. У Салавата болела разодранная шея. Раны мешали уснуть, и Салават подремывал, думая о своем приключении. Ему представилось, как они возвращаются, как встречает их аул и каждый несет подарок за избавление от хищников; кто - яйца, кто - лепешки, кто - гуся, или утку, а богатые - по ягненку. Вот так пир, вот так богатство!.. Салават следил за орлятами. Они сидели нахохленные и злые. Костер их удивлял и пугал, путы на ногах не давали прыгать. Один из птенцов непрестанно клевал кушак Хамита, связывающий его ноги. Иногда он подымал голову и со смешной надменностью оглядывал все вокруг. Вся злость орлиной породы виднелась в его взоре, когда он взглядывал на Салавата. Его отец и мать, убитые, лежали тут же, невдалеке от костра. Коричневое мощное крыло отца было широко откинуто. Салавату не раскинуть так широко рук. - Батыр кыш! Смелая птица! - произнес Салават, с восхищением глядя на крыло. - Кочле кыш! Сильная птица... Салават подбросил сучьев в костер, прилег на прежнее место. И, как это часто случалось, в голове Салавата родились и полились из груди слова новой песни: Над скалами ветер веет,{62} Никто на них влезть не смеет, - Там гнездятся только хищные орлы, Там детей выводят грозные орлы. Песня понравилась Салавату, и он громче и вдохновеннее, с каждым словом смелее, ее продолжал: У нас отваги немало - Трое взобрались на скалы, Там на нас напали грозные орлы, В битве с нами пали грозные орлы. Двоих насмерть мы убили, Двоих живыми пленили... Эй, встречайте нас в ауле веселей, Эй, тащите нам барашков пожирней!.. - Баран готов? Эй, певец! - крикнул Хамит. - Готов, что ли, баран? Нас песнями не накормишь! - Проспали! Я съел и косточки проглотил! - Я тоже сожрал бы с костями и с шерстью, - засмеялся Хамит. - Еще бы, глядите - уж полдень! - указал на солнце Кинзя. Салават раскидал костер. Земля под ним была черная, и от нее подымался душистый пар. - Сейчас мы будем есть батырского барана, - важно сказал Салават. - Почему батырского? - в один голос спросили Хамит и Кинзя. - Когда настоящие батыры идут в поход, они не берут с собой котла, чтобы варить салму, пекут барана вот так - в яме. Этому научил людей Аксак-Темир{63}. Он был большой батыр, который провел жизнь в походах, - пояснил Салават. Он вынул кинжал и скинул тонкий пласт золы и земли, прикрывавший барашка. Вкусный, дразнящий пар вырвался из ямы клубами. "Летучий баран" оказался им очень кстати. Косточки его смачно похрустывали на зубах у охотников. Однако, расправившись с целым ягненком, мальчики до того почувствовали тяжесть в животах, что тотчас же опять все уснули. Когда после крепкого безмятежного сна они снова проснулись, занималась уже вечерняя заря. С пением кружились жуки. Орлята спали, прижавшись друг к дружке. - После батырского барана я выспался, как батыр! - сказал Хамит. - Эх, если бы от него и вправду стать батыром! - мечтательно протянул Кинзя. - Настоящим батыром, про которого поют песни. - Да я и сейчас сложил про тебя песню! - сказал Салават. Чувствуя за словами друга какой-то подвох и насмешку, Кинзя промолчал, но Хамит настойчиво попросил: - Спой, Салават! Какую ты песню сложил про Кинзю? Салават не сложил еще никакой песни, однако настоящий певец не должен отмалчиваться, если у него просят песню. В прошлом году на праздник к шайтан-кудейцам приходил из Китайского юрта певец Керим. Он сказал Салавату, что у настоящего певца песни хранятся в сердце, как стрелы в колчане, чтобы в любой миг можно было достать нужную. Стремясь не ударить лицом в грязь перед товарищами, Салават не заставил себя упрашивать в запел: Кинзя висел вверх ногами, С сука его сняли мы сами. Наш Кинзя великий подвиг совершил: Он летучего барана застрелил!.. - Спасибо, Салават. Пусть про тебя всю жизнь складывают такие песни, - с обидой сказал толстяк. - Я пошутил, Кинзя! - воскликнул Салават. - Этой песни больше от меня никто не услышит, а когда ты станешь батыром, я сложу про тебя самые лучшие песни. Их все будут петь!.. Горная тишина умиротворяла. После сна не хотелось двигаться, и ребята, валяясь в траве, наслаждались покоем и болтовней. На западе подымалась темно-синяя гора облаков. - Нарс! - указал на запад Салават. - Гора Нарс. До нее может доехать только самый смелый. А я доеду! - И я доеду! - задорно выкрикнул Хамит. - А ну, кто скорей! - Он первым вскочил и принялся тормошить Кинзю. - Ах ты, мышонок такой! До Нарса доскачешь! - навалившись всей тяжестью на Хамита, ворчал Кинзя. - Вот я тебя задавлю, ты и до дому не доберешься!.. - Салават! Стащи с меня этот бурдюк! - со смехом кричал Хамит. Разыскав коней, мирно пасшихся неподалеку, мальчики быстро помчались к дому. Подъезжая к родной кочевке, они подхватили вновь сложенную Салаватом песню: Над скалами ветер веет, Никто на них влезть не смеет, - Там гнездятся только хищные орлы, Там детей выводят грозные орлы. Ребятишки с кочевья выбежали навстречу и восторженно завизжали: - Салават орлов убил! Салават орлов везет! Старшина Юлай показался из коша. Он весело улыбнулся юным удальцам, везущим, как знамя юности, добычу своей охоты. ГЛАВА ВТОРАЯ - Есть ураза, есть большой байрам, есть малый байрам*, и на каждую неделю есть своя пятница{65} - вот данные аллахом дни! ______________ * Ураза, байрам - названия мусульманских праздников. Каждый праздник знает свое начало, и каждый праздник свят от аллаха. Что есть сабантуи? Такого праздника не давал аллах. Какое начало его? Этот праздник не знает святого начала. Что есть свадьба плуга? Живое живет родами, и множится, и умирает. Но кто видал брачующимися железо и камень? Разве мертвое, созданное человеком, может плодиться? Масалян, только язычники, нечистые, не знающие аллаха, в безумии своем возмечтали о браке сабана с землею. Идола создали они себе из земли, которая сама создана аллахом, и по единому слову его распадется в прах. Жягани, масалян*, правоверные, не празднуйте нечистого праздника! ______________ * Жягани, масалян - арабские слова "итак", "например", которые муллы любят повторять, показывая свою ученость. Так поутру говорил мулла Сакья собравшимся к празднику башкирам Шайтан-Кудейского юрта. Мужчины толпою слушали его, и те, кто стояли впереди, опускали глаза и молчали, а те, кто были позади, дальше от муллы, усмехались; когда же мулла обращал свое лицо на одного из стоящих, замеченный им тотчас кивал головой и бормотал: "Шулай, шулай!" Мулла окончил поучение, отъехал в свой кош, и все разошлись. Старшина Юлай подошел к кружку детворы, сидевшей невдалеке от его коша. - Я завтра яйцо понесу зубами и не выроню. Сегодня целые сто шагов пронес! - говорил один из мальчиков. - Я тоже понесу! - Ахметка вас всех победит, он ложку не выронит. У него зубы такие крепкие, что он самые толстые бараньи мослы разгрызает! - поддразнил ребят сидевший тут же Салават, который строгал и отглаживал стрелу. - Никто никого не победит, - сказал Юлай детям. - Мулла Сакья не велит сабантуй играть. Говорит: аллах запретил, большой грех будет... - Вот старый ишак! - брякнул, не подумавши, Салават, и тут же крепкие пальцы отца словно капканом сжали ему кончик уха. - Атам, я не буду! - закричал мальчик. - Правда, не буду! Ухо не виновато - язык! - А ты знаешь, что русские начальники делают с такими языками? - строго спросил отец. - Не знаешь? Постой, как отрежут - узнаешь! Юлай отпустил ухо. Салават, как ни в чем не бывало, принялся вновь за стрелу. - Время придет, мы русским начальникам вырежем языки! - буркнул он. - Ну, ну! - сурово и угрожающе цыкнул Юлай. - Потрещи мне, сорока! Старшина пошел в кош. - А как же награда? Как же подарки? Кому же теперь полотенца и тюбетейки? - встревоженно загалдели ребята, потому что каждый из них рассчитывал на состязаниях получить награду из вещей, собранных нарочно для этого к празднику со всего юрта. - А может быть, старшина пошутил? - Или мулла посмеялся над всеми? - выразил надежду кто-то из мальчиков. - Можно узнать у Кинзи. Он все у муллы разузнает. - Салават, съезди к Кинзе! - стали просить ребята. Салавату и самому хотелось завтра принять участие в состязаниях. Он рассчитывал, что его допустят к скачке со взрослыми. Он был высок ростом, ловок, силен, и, хотя ему было только четырнадцать лет, он был во всем как девятнадцатилетний парень. Он знал, что победит подростков в любом состязании, и поэтому оно было ему почти неинтересно. Принять участие в состязаниях взрослых он еще не мог по возрасту, но все же надеялся на особое разрешение старейшин праздника. "Вот если бы быть женатым, то не смотрели бы на года! - думал он. - Раз женат, то, значит, и взрослый! А сколько женатых парней не полезут со мной тягаться! Байбулата женили, а выглядит он и сейчас моложе, чем я. Посмотреть на женатых - нисколько я не моложе!.." Салават спрятал в колчан стрелу и уже вскочил было на лошадь, чтобы поехать к кошу муллы и повидаться с Кинзей, когда его окликнул отец: - Поезжай-ка к соседям, к мулле, к Бурнашу, потом к Рысабаю. Скажи, что приехал мой брат с сыновьями и я варю бишбармак, пусть едут на угощение. Салават тронул коня. - Постой, - остановил отец. - Если спросит мулла, то скажи, что вовсе не к сабантую зову, а потому, что приехали гости... Салават поскакал. Широкая степь была залита солнцем, еще не успевшим опалить сочную зелень и нарядные весенние цветы. Облитые солнцем, стояли вершины гор на краю степи. Воздух дрожал за невидимой дымкой прозрачных утренних испарений, и каждая капля росы в траве так сияла, словно хотела в блеске своем спорить с самим солнцем. Грудь дышала легко. Радостной иноходью бежал рыженький жеребчик по степи, и Салавату весело было ехать по ней и без смысла петь, просто ласково называя предметы - синий воздух, серебряную речку, зеленую степь и высокие золотые горы... У ближнего коша он крикнул привет и сошел с лошади, поклонился и попросил соседа приехать к отцу. Он обратился по-ученому, вежливо умоляя соседа доставить отцу радость и осветить его кош светом своего присутствия. Получив согласие, Салават снова вскочил на лошадь и тронулся дальше. У коша муллы Салават столкнулся с Кинзей. Толстяк был занят тем, что быстро пятился раком на четвереньках, неся в зубах ложку с яйцом. "Значит, мулла все же позволит праздновать сабантуй", - мелькнуло в уме Салавата. Но в тот же миг Кинзя с таинственным видом прижал пальцы к губам. И Салават узнал от него, что мулла запрещает сыну языческие игры, и он упражняется потихоньку, пользуясь тем, что отец отдыхает после еды. Передав через друга посланное отцом приглашение, не тревожа муллу, Салават тронулся дальше. Он пригласил старика Бурнаша вместе с Хамитом в пустился к кошу Рысабая. Рысабай был человек такой же богатый, как сам старшина Юлай. Он никогда не был замешан ни в каком мятеже, никогда не подавал повода к недовольству со стороны русских начальников. Дед Рысабая спорил за первенство в своем роду с дедом Юлая Шиганаем, который был старшиною Шайтан-Кудейского юрта. Оба были тарханы, у обоих были жалованные грамоты на право владения покосами, рыбными ловлями, лесами, звериными промыслами и на сбор ясака с простых башкир. Но дед Юлая, старшина Шиганай, попал в немилость к властям после большого кровавого восстания башкир{68}, когда царский комиссар Сергеев отнимал у башкир тарханные грамоты. И хотя потом царь Петр указал казнить самого Сергеева за жестокость и жадность, но тарханная грамота к Шиганаю уже никогда не вернулась. Дед Рысабая, оставшийся в стороне от восстания в числе "верных" башкир, сделался тогда старшиной вместо Шиганая. Отец Рысабая стал старшиною после своего отца. Отец Юлая, хоть был богачом, равным по знатности с отцом Рысабая, так и не получил в свои руки старшинства и власти. Юлай возвратился с войны, награжденный медалью. Вскоре после его возвращения умер отец Рысабая. Рысабай рассчитывал стать старшиной после смерти отца, но шайтан-кудейские башкиры устали от насилий Рысабаева рода и не захотели избрать Рысабая. Русские начальники тоже подумали, что от наследственного старшинства может оказаться недалеко до ханских притязаний{68}. Поэтому награжденный медалью за удаль в боях Юлай был охотно избран башкирами и утвержден провинциальным начальством{69}. Позволив башкирам Шайтан-Кудейского юрта избрать старшиной Юлая, исецкий воевода назначил Рысабаева сына Бухаира писарем при Юлае. Русскому начальству было выгодно это, потому что писарь всегда мог следить за всем, что делает старшина, а по вражде между их семьями и донес бы начальству о каждом опасном шаге соперника. Юлай был достаточно проницателен, чтобы понять, что писарь поставлен при нем соглядатаем. Он разумел, что Рысабай его враг, но ни одно угощение в доме Юлая не могло обойтись без Рысабая и его сына. Ни один праздник в доме Рысабая не обходился без старшины. Враги были вежливы и приветливы между собой, и если смотреть со стороны, то их можно было принять за близких друзей. Салават проскакал по степи, перевалил через небольшую гору и с вершины ее над рекой близ опушки леса увидел кочевье в несколько кошей из белого войлока, бродивший вблизи табун лошадей, пасущихся невдалеке овец и множество войлочных и камышовых кочевок. Это был стан Рысабая с его огромным семейством, с его пастухами, слугами и богатствами... Спустившись с горы, Салават подъехал к богатому кошу хозяина, сошел с конька и задержался у входа, чтобы приготовить торжественные, витиеватые слова, не хуже тех, какие мог произнести Бухаир, если бы был послан пригласить Юлая в кош своего отца. Полог коша был чуть откинут и позволял видеть, что происходит внутри. Ровесница Салавата, сестра писаря Амина, стояла среди коша, закрыв ладонями лицо, и с плачем причитала, шевеля большим пальцем босой ноги, который сиротливо выглядывал из-под длинного, до земли, платья, и косясь на отца сквозь щелку между ладоней. - Не отдавай меня за Юнуса. Не хочу я за старика. Такой пузатый... Какой он мне муж!.. Не отдавай за Юнуса! - твердила отцу Амина. "Девчонкам везет! И не просится замуж, а ее отдают! А я попрошу, чтоб женили, - отец раскричится, что рано", - подумал, слушая Амину, Салават. Рысабай сидел на подушке с чашкою кумыса в руках. Его нисколько не трогал плач дочери. Судьба ее была для него решена. Ей давно пора идти замуж. Он слушал ее причитания, как нудный писк комара. Но для порядка покачал головой. - Ай-бай! Девчонка совсем позабыла, с кем говорит!.. Отцу говорит такие слова!.. Не ты ли учишь ее непокорности, жена Золиха?! Золиха была старшей женой Рысабая. Она держала в руках весь дом, все хозяйство, детей, младших жен и даже старшего сына, писаря Бухаира. Салават не видал ее, но услышал ее раздраженный голос: - Сам вырастил, набаловал своевольную девку!.. Меня за тебя выдавали, так я не скулила - "пузатый", а ведь был еще хуже Юнуса... По мне, ее за косы оттаскать - вот тогда и не станет реветь!.. "Не хочу, не пойду!" Да кто ты такая, что можешь хотеть - не хотеть?! - прикрикнула она на девчонку. Салават шагнул в кош. - Салам-алейкум! - приветствовал он. - Алейкум-салам! - отозвался отец писаря. - Что скажешь, жягет? Не невесту ли сватать приехал? - с насмешкой спросил он. Все заранее приготовленные торжественные слова от его насмешки выскочили вдруг из головы Салавата, как будто старик угадал его тайные мысли... Но, чтобы не выдать смущения, Салават приосанился и молодецки обвел взглядом кош. "Невеста" ему показала при этом язык. - Ну, с чем же приехал? - спросил Рысабай. - Мой отец просил тебя приехать к нему на угощение. Он варит сейчас бешбармак. К нему прибыли гости с дальних кочевий, - сказал Салават с поклоном. - Мулла не велел ведь играть сабантуй! - возразил Рысабай. - Мулла Сакья сам поехал сейчас к отцу, - возразил Салават. - Ну, рахмат. Скажи, я приеду, - ответил важный Рыса. Салават вышел из коша. - Может, тебе такого сопливого мужа найти, как этот малайка? - обратился к дочери Рысабай, не стесняясь того, что Салават за пологом коша услышит его слова. - Небось и сама постыдилась бы стать женою такого слепого крысенка! - подхватила жена Рысабая. Салават вскочил на своего жеребчика, взмахнул плетью и помчался домой. Он не замечал уже больше сверкающего и радостного знойного дня, украшенной цветами богатой степи, не соблазнился прохладой реки, чтобы искупаться в ее холодных струях. - Сопливый малайка! - с обидою повторял Салават. - Слепой крысенок!.. Возьму ли еще я от вас невесту!.. Салават решительно вошел в кош отца. Кроме Юлая, его старшего брата с двумя сыновьями и старших братьев Салавата в коше сидело еще несколько человек, съехавшихся с соседних кочевок. Оказалось, что весь юрт был встревожен: ко многим к празднику приехали кунаки из соседних и дальних юртов, к иным даже с других дорог, и вдруг мулла обрушился со своим запрещением. Башкиры жаловались. Один из них, жирный, как выхолощенный баран, Муртаза, говорил тонким, плаксивым голосом: - Я барашков резал, кобылу резал, мед варил, гостей звал... Как я теперь гостей буду гнать? Юлай качал головой, разводил руками. - А я что знаю! Мое дело - сказать, что русский начальник велел, мое дело - чтобы ясак все исправно платили, мое дело - закон знать, а что повелел аллах, мулла знает лучше меня... Салават улучил мгновение, шагнул вперед и обратил на себя внимание отца. - Позвал? - спросил сына Юлай. - Позвал... - Погодите. Мулла приедет ко мне, тогда его вместе уговорим, - пообещал Юлай. Он взглянул на Салавата, заметил, что тот не уходит и хочет, но не решается что-то сказать. - Ты что? - спросил старшина. Салават колебался еще мгновение и вдруг словно ринулся в омут: - Атай, дай мне десять коров, табун лошадей, триста овец и бобровую шапку, - выпалил он и почувствовал, как будто огнем обожгло его щеки. - Уж не жениться ли хочешь? - спросил старшина. Салават стоял среди коша, потупясь. Взоры всех обратились теперь на него. Он не решился вслед за отцом повторить это слово и вместо ответа лишь мрачно кивнул головою. Общую тишину разорвало как громом. Смеялись все: сам старшина, его брат, сыновья Юлаева брата, пришедшие в гости соседи, а пуще всех - родные братья Салавата. Салават мог простить еще старшему брату Ракаю, но не Сулейману, бывшему всего на два года старше его самого. Тонкий, визгливый хохот брата взметнул в душе Салавата бурю вражды. Кровь отхлынула от его щек. Он подскочил к Сулейману, поднял его и бросил о землю, как рысь скакнул опять на него и вцепился, словно клещами, ему в горло. Сулейман покраснел и беспомощно дергал ногами. Руками старался он оторвать руки брата. Салават ослаблял свои крепкие пальцы настолько, чтобы не задушить брата, но как только тот силился вырваться, он снова сжимал его горло, и Сулейман хрипел. Видя, что драка пошла не в шутку, Юлай попробовал оттащить Салавата и решительно приказал: - Отпусти Сулеймана! - Не пущу! - прошипел Салават, снизу взглянув на отца сузившимися злыми глазами. Возмущенный непослушанием и дерзостью сына, старшина ударил его по голове. В Салавате вскипела лишь пуще обида и злоба. С визгом вскочил он на ноги и, нагнувшись, ткнул отца головою в живот. Старшина пошатнулся и тяжело плюхнулся наземь. Не помня себя, Салават пустился бежать к табуну, взнуздал своего жеребчика и стремглав поскакал в горы, словно спасаясь от стаи рассвирепевших волков... Он промчался мимо каких-то чужих кочевий, мимо чужих табунов и овечьих стад, переехал вброд десяток ручьев и горных речушек, а сердце его все еще продолжало гореть обидой, стыдом и злостью... Салават давно уже потерял знакомые тропы. Лес вокруг становился все дичее и глуше. Усталый конь несколько раз останавливался, и Салават, больше не подгоняя его, ехал медленно по лесу без дороги. Только тут он подумал, что, кроме ножа на поясе, при нем нет никакого оружия. "Хоть бы попалась какая-нибудь кочевка!" - подумалось Салавату. Сквозь густые ветви мелькнул тонкий серп луны. Над головою зажег огни Едыган. Салават устал, и гнев, распаливший его, притих. Он въезжал на горы, спускался в лощины, переезжал ручьи, расщелины и уже не знал, в какой стороне лежит кош Юлая... Он спустился с горы в долину какой-то реки и отпустил повод. Жеребец остановился, пощипывая траву и фыркая. Сам Салават тоже давно чувствовал голод, но у него не было с собой ничего. Дремалось. Салават клюнул носом в седле и очнулся. Надо было выбрать место ночлега, но стояла темень. С трудом он нашел наконец приземистый, склонившийся набок дуб и в развилине двух широких сучьев лег, сжавшись от холода, как щенок. Сначала Салавату стало жалко себя. Что делать дальше? После того как ударил отца, он теперь не посмеет вернуться домой, на свою кочевку. Не жить же так вечно в лесу, одному!.. Но мало-помалу в дремоте самые завидные мечты охватили Салавата. Он вообразил, как, став большим, славным батыром, он приезжает к своим и все с почетом встречают его. "А как же с Аминой? - подумал беглец. - Неужели так и оставить ее старику в жены?" Салавату не столько хотелось жениться на ней, сколько прельщала его мечта доказать, что он не "сопливый малайка", сделать так, чтобы все пожалели о том, что над ним смеялись. Вырвать молоденькую жену из-под носа у богатого, знатного человека казалось Салавату блестящей победой. Потому, на время оставив мечты о подвигах, он снова обратился мыслями к женитьбе. С этими мыслями он и уснул. Проснулся он на рассвете от испуганного храпа и ржания жеребца. Конь метался, рвался на дыбы, бил задом и всячески силился оборвать довод, которым он был привязан невдалеке к дереву. Салават спросонок не сразу сообразил, что случилось, в даже тогда, когда услыхал с другой стороны хруст сучьев и увидал, что на поляну выходит из речного тумана какое-то черное чудище, юноша принял его сначала за колдуна и шайтана и только в последний миг понял, что это просто медведь. "Пропал жеребец!" Не думая о себе, Салават спрыгнул с дуба и метнулся к жеребчику, чтобы обрезать его привязь. Но было поздно: медведь поднялся на задние лапы и с ревом пошел на него самого. Сжав нож в руке, Салават даже не попытался бежать от опасности, он замер на месте и ждал, не видя ни жеребца, ни поляны, ни самого медведя, уставившись взором только в левую сторону груди врага, куда он наметил ударить ножом... Острый кинжал погрузился в тело медведя с неожиданной легкостью, но Салавату уже пахнуло в лицо дыхание зверя, грудь его была сжата, спина, казалось, переломлена пополам, и железные когти с нее обдирали кожу... ...Когда Салават очнулся, над его головой были листья дуба и сквозь них сияло синее-синее небо. Он лежал несколько мгновений, не думая, ничего не вспоминая, не пытаясь пошевелиться и испытывая радость от самого созерцания листьев и неба. Лишь постепенно к нему возвратилась память, и только пошевелившись, почувствовал он ломоту во всем теле и острую боль в спине. Рядом с ним неподвижной лохматою грудой лежал мертвый зверь. Привязанный конь стоял смирно, кося испуганным глазом. Салават осмотрел побежденного врага и себя самого. Вся одежда его оказалась в крови, запятнавшей также траву на месте битвы. Было яркое утро. Прохлада, росная, влажная свежесть леса, пение птиц - все рождало бодрость и радость, но главное было - сознание победы. Победы!.. Все, что случилось вчера на кочевке, вдруг показалось далеким, неважным... Вот он, Салават, еще только вчера был малайкой. Забавы и детские игры - все, что он знал, а теперь он встретился ночью один на один с казавшейся неизбежною смертью - и он победил. Лохматая черная смерть, с оскаленной пастью, с железными когтями, лежит недвижной горой мертвого мяса и окровавленной шерсти, а он, Салават, живой, сильный, бодрый, стоит над убитой смертью, как победитель на празднике... Пусть Сулейман так с ножом выйдет на зверя! Небось побоится!.. Салават припомнил, что нынче день сабантуя. - Первая награда моя. Я победил! - сказал он. Он, наклонясь, осмотрел рану зверя и вытащил из нее свой глубоко засаженный окровавленный нож. В этот миг Салавату казалось, что он всю жизнь будет бесстрашно колоть медведей. Ему казалось, что он хоть сегодня с охотой пойдет в поединок на зверя. Да вовсе не так уж и страшно... "Медведь? Что такое медведь? Он мертвый, а я живой!" - размышлял Салават. Жеребец недоверчиво фыркал, взволнованно косил глазами, прядал ушами и тревожно дергал повод, которым был крепко привязан к дереву. Салават погладил его по вздрагивающей коже спины, отвязал от дерева и, не выпуская из рук повода, повел к реке. Пока жеребец пил, Салават сбросил одежду и вошел в холодную воду. Возле него на воде показались темные кровавые струйки; он оглянулся через плечо, как в зеркало, в воду - левая лопатка была разодрана. Больше не было ни одной царапины. Салават засмеялся, и эхо откликнулось в скалах. Откуда-то из-за реки послышалось конское ржание. Жеребец ответил готовным и бодрым покриком. Ржание за рекой повторилось. Салават обрадовался: если близко лошади, значит, близко и люди. Салават переехал речку и увидал табун. Невдалеке от табуна проезжал всадник. Салават окликнул его. Он оказался музыкантом, ехавшим на сабантуй к шайтан-кудейцам. - Где мы сейчас? - спросил его мальчик. - Я заблудился. - Здесь кончают кочевать кудеи и тамьяны. Там, - человек показал обратно за реку, - Кудейский юрт, а тут - Тамьянский. Тебе куда надо? - Я сын старшины Юлая. Мне надо домой. - Он помолчал и с внезапной хвастливостью прибавил: - Я убил медведя. Курайче взглянул на него недоверчиво. - А где же шкура? - спросил он. - Это мой первый медведь, я еще не умею снимать шкуру, - признался Салават. - Тут близко. Ты мне поможешь? Они вместе переехали речку. - Вот так зверь! - восхищенно воскликнул курайче. - Не медведь, а медвежий батыр. Я еще никогда не видал такого. Должно быть, батыр на батыра напал! - говорил курайче, помогая снимать шкуру. - Ну и зверь! Ты чудом остался жив. Сколько же лет тебе? Салават повернулся к реке, окруженной горами, и крикнул во весь звонкий голос вопрос курайче: - Сколько лет Салавату? "Сколько лет Салавату?" - вопросом откликнулось эхо в прибрежных скалах, и тем же отзвуком прогремел отдаленный лес, и еще откликнулось тем же вдали, в холмах. - Батыр Салават! Горное эхо прогрохотало отзвуком тех же слов. - Четырнадцать лет Салавату, - сказал мальчик, и так же гулко откликнулось эхо... По горной тропке скакал Салават со своим спутником, и с уст его сама сорвалась песня, полная гордости и молодого задора: С соболем шапка зеленого цвета - Вот Салавата-батыра примета. Спросите: "Скольких же лет Салават?" Батыру пятнадцати лет еще нету... Конь, чуя запах медведя, храпел и вздрагивал, мчась по горной тропе; Салавату его нелегко было сдерживать. Конь курайче тоже дрожал и прядал в сторону от конька Салавата. Всадники издали перекликались друг с другом. На пути их лежал железный завод с деревеньками рабочих. Курайче предложил объехать их стороной, но Салавату хотелось, чтобы все видели его добычу, и он пустился мимо завода, через деревню. В русской деревне Салават нарочно сдержал своего жеребца и поехал тише. Народ останавливался, глядел на шкуру, люди дружелюбно кричали что-то вслед Салавату, окровавленная одежда которого говорила о том, что именно он победил зверя. На окраине деревеньки, возле кузницы, Салават остановил жеребца. Из кузни слышалась песня. - Ванька! - крикнул Салават. Черный и прокопченный, вышел мелкорослый кузнец с кувалдой в руке. Ванька был единственным в округе кузнецом, который, несмотря на запретные указы, делал башкирам ножи, топоры и железные наконечники к стрелам. К нему заезжали башкиры под предлогом ковать лошадей, а уезжали с оружием. По закону за это он мог попасть под плеть и в тюрьму, но он был отчаянной головою и ничего не страшился. Говорили, что раз к нему пришли трое людей в кандалах, убежавшие с шахты, и он всем троим спилил цепи. Он ковал для башкир из заводского железа превеликой силы капканы на лисиц, на волков и медведей, и только то спасало его от тюрьмы, что за эти капканы брали с башкир приношения заводской управитель и двое приказчиков. Медвежий нож был недавно подарен Салавату отцом. Салават вместе с Юлаем ездил за этим ножом в кузницу к Ваньке и теперь был доволен, что может отблагодарить кузнеца. - Эй! Салаватка! Арума! - по-башкирски приветствовал кузнец, и белые зубы его весело засверкали. - Недалеко от большого камня на речке, вон там за горой, остался медведь. Поезжай возьми, - сказал Салават. - В капкан угодил зверюга? - радостно удивился кузнец. - Нет, без капкана, - небрежно отозвался Салават, - знать, нож хороший! Рахмат! - добавил он и пустил коня. В полдень подъехали они к кошу Юлая. Возле коша бродили чужие лошади. Мать Салавата в две молодые жены Юлая хлопотали у очага. В стороне толпились подростки и юноши. Повсюду по степи ехали ярко к празднично одетые всадники. С разных сторон от кочевок слышались звуки курая и кобыза. "Значит, мулла снял запрет", - подумал Салават. Чем ближе подъезжали они к кочевью Юлая, тем большая гордость охватывала Салавата. Все, все увидят его победу - отец, братья, гости, приехавшие на праздник, писарь и сам Рысабай... Пусть посмеется теперь Сулейман, пусть Рысабай посмеет назвать его сопливым малайкой... А как станут завидовать взрослые парни!.. Самый лучший охотник Мухтар Лукман и тот позавидовать мог такому удару - в самое сердце зверя!.. Но, подъезжая к кошу отца, Салават оробел: а вдруг отец не простит обиды, не впустит в дом и прогонит его с кочевки?.. - Я не пойду в кош. Вышли сюда отца, - попросил Салават спутника. Курайче, войдя в кош, отдал салам и сказал: - Юлай-ага, тебя спрашивает какой-то молодой батыр. Он убил в поединке ножом медведя, а тебе привез шкуру на праздник... Юлай вышел из коша и увидал Салавата. Он нахмурился. Но Салават не дал ему сказать слова. - Атам, я привез подарок тебе... - Он указал на шкуру. - Я виноват, атам... - глухо сказал Салават, опустив голову. Юлай сурово глянул на сына. - Надо бы тебя не пускать в дом отца, - ответил он, - да ладно уж... Праздник сегодня. Юлай хотел уйти. - Отец, возьми мой подарок, - повторил Салават, - это тебе. - Неси в кош, - приказал Юлай и возвратился к гостям. В душе он был рад. Он был горд сыном. Кто еще в четырнадцать лет простым казачьим кинжалом убил медведя?! Юлай потому и поторопился уйти, чтобы Салават, увидав радость на его лице, не перестал думать о своей вчерашней провинности. Салават был любимым из трех сыновей от первой жены Юлая. Младший из трех, в раннем детстве он был странным мальчишкой. Он мог часами сидеть, глядя на воробьев и трясогузок, любуясь полетом ласточек или следя за течением речки. Он был нежен, как девочка. - Жена, кого ты мне родила - мальчика или девчонку? - спрашивал Юлай. Салават, бегая по степи, усеянной цветами, вечно что-то сам себе бормотал... - Девчонка, право, девчонка! - ворчал Юлай, глядя на младшего сына. - Как я тебя посажу на коня?! Но пришла пора, и отец посадил Салавата в седло. Он велел ему крепче держать повод, а сам понукнул коня. И вдруг трехлетний наездник весь просиял. - Н-но! - крикнул он со смешным молодечеством, подсмотренным им у лихих подростков, и изо всех силенок хлестнул коня свободным концом повода. Конь вздрогнул. - Тр-р-р! - остановил его испуганный отец. - Н-но-o! - звонче и веселее прежнего выкрикнул Салават и снова хлестнул коня. Юлай протянул было руку, чтобы схватить коня под уздцы, но умное животное, казалось, поняло и своего юного всадника, и тревогу его отца: словно играя с ребенком, конь пробежал легкой рысцой с десяток шагов. Юлай снял с седла разгорячившегося малыша, внес в кош и подал жене. - Мальчишка! - сказал он. - Нет, не девчонка - мальчишка. По мере того как сын рос и мужал, все больше привязывался к нему старшина и прощал ему многое из того, чего не простил бы старшим сыновьям. Своенравие и горячность мальчика, мечтательная влюбленность в природу, умение слагать песни - все в нем подкупало отца. Даже когда Салават схватил Сулеймана за горло - и тогда Юлай был на его стороне, но он не ждал, что мальчишка бросится на него самого. Этого он не мог простить своему любимцу. Салават отпустил жеребца и, взвалив на спину тяжелую шкуру, вошел в кош. - Салам-алейкум! - сказал он. Он скинул на землю шкуру и развернул. При этом она заняла почти половину коша. С гордостью Салават посмотрел на братьев - Ракая и Сулеймана - и на своих двоюродных братьев, вчера смеявшихся вместе со всеми. - Где взял? - забыв о вчерашней ссоре, спросил Сулейман, пораженный добычей брата. - Это я ободрал барана, - насмешливо ответил ему Салават. - В лесу их много пасется. Гости засмеялись. - Ну, жягет, расскажи, - сказал незнакомый старик. Салавату и самому не терпелось, он десять раз рассказал бы о своей победе, но Юлай возразил: - Не пристало почтенных гостей тревожить мальчишеской болтовней! Салават еще молод, чтобы разговаривать со старшими. Ему только четырнадцать лет. Пусть он идет на женскую половину. Салават залился румянцем унижения и молча, покорно вышел. Ни горячий жирный бишбармак, ни шурпа, ни чекчак, ни мед, ни кумыс не прельщали его. Обида заставила его отвернуться даже от самой смачной еды. Мать Салавата рассказывала женщинам о его ночной победе и, дав ему переодеться, то и дело подходила и спрашивала, очень ли больно ему. Она чувствовала обиду сына и жалела его. Солнце спускалось. Уже скоро должны были начаться скачки, и Ракай, и Сулейман, и даже младший двоюродный брат - Абдрахман - поедут, а Салават никуда не поедет и будет, как маленький, тут сидеть с бабами... В степи у арбы, стоявшей без дела с закинутыми оглоблями, собралась молодежь. Тут были братья Салавата, двоюродные братья его и толпа подростков, приехавших в гости. Салават затаился один невдалеке от собравшейся молодежи. Он видел отца, сидевшего на задке высокой арбы, и даже слышал его слова. Отец рассказывал о чудесном дедовском луке, хранившемся у него в сундуке. Отец рассказывал о нем так много раз, что Салават, как и братья его, уже знал весь рассказ наизусть, но все-таки жадно слушал, как и другие, столпившиеся вокруг старшины, юноши. - В Самарканде, у хана Аксак-Темира, был одноглазый лучник, монгол. Из рогов дикого буйвола он делал самые тугие и верные луки. Когда умер хан, лучник зачах от тоски без дела и понял, что сам он тоже скоро умрет. Последний свой лук он подарил самому сильному из батыров хана Темира. Этот батыр был отец наших отцов Ш'гали-Ш'кман. Его стрелы люди всегда узнавали по птичьему свисту. Когда Ш'гали-Ш'кман собрался умирать, он отдал свой лук старшему из своих сыновей. Это был Кильмяк-батыр. И сказал Ш'гали-Ш'кман: "Кто сможет, как я, владеть моим луком, тот приведет башкирский народ к славе". - Юлай не добавил к рассказу, что в последний раз знаменитый лук был натянут Кара-Сакалом. Юлай достал с пояса ключ и подал Ракаю, чтобы он принес со дна сундука заветный прадедовский лук. Когда Ракай принес его, все тесно столпились вокруг, все по очереди старались, пыхтели над ним, но тетива только тоненько тенькала и срывалась из-под пальцев. С завистью глядел Салават на забаву подростков. Он не смел подойти. Поговорив о том, что прежние батыры были сильнее, Юлай сам понес лук назад в кош, Салават отвернулся и сделал вид, что ему все равно. Молодежь направилась к месту, где должны были начаться скачки. Чтобы никто не видел зависти в его глазах, Салават перевел взгляд на небо. Почти над самой его головой кружился орел. Глаза Салавата вспыхнули охотничьим огнем. Он вскочил и в несколько прыжков догнал Юлая. - Атай, карагуш! - крикнул он, почти вырвал из рук Юлая лук и наложил стрелу. От напряжения он почувствовал боль в левой лопатке, разодранной медведем, разозлился и побледнел. Все замерли на поляне у коша Юлая. Орел, как бы дразня охотника, на мгновение застыл в воздухе, распластав крылья, и в тот же миг тетива непокорного дедовского лука тенькнула, оперенная стрела с резким свистом взвилась в небо и насмерть сразила птицу. - На! - крикнул стрелок, подавая отцу лук. - На! Я - малайка! И Салават бросился прочь. Не слыша криков похвал и удивления, он скрылся в кустарнике возле реки. Он забрался в ивовую чащу и не вылез даже для того, чтобы взглянуть на скачки, борьбу и бег. Спина от сильного напряжения разболелась. Когда кончился день и у кошей в степи горели костры, от которых слышались пение и музыка, Салават вылез из своего убежища и в сумерках сел у реки с новым, только что вырезанным из камыша кураем. Отдавшись нежным звукам курая, Салават не слышал, как за его спиной появился отец. Юлай стоял недвижно, боясь спугнуть песню. Наконец он присел рядом с сыном. Заметив отца, Салават прекратил игру. - Играй, играй - поощрил старшина. Салават поднес было курай снова к губам, но взглянул на отца и опустил. - Ну, играй, играй, - настойчиво повторил отец. - Не пристало почтенного старшину беспокоить мальчишеской пискотней на дудке! - с насмешливой почтительностью, дерзко сказал Салават. Но Юлай не обиделся. - Ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! - серьезно сказал он. Удовлетворенный недоговоренным признанием отца, которое для него прозвучало как просьба об извинении, Салават приложил курай в уголок рта, и тихий, задумчивый звук опять полился из сухой камышинки. Юлай молча слушал, дружески сидя плечо к плечу с сыном. - У кого присмотрел невесту? - душевно спросил он, пользуясь паузой, когда Салават, окончив один мотив, еще не успел перейти к другому. - У Рысабая, - буркнул Салават, охваченный снова смущением. - Сестру Бухаирки? Сказать ведь, неплохо надумал: пора уже нам с Рысабаем мириться. Сватами станем - и лиха меж нами не будет, - ответил Юлай, но вдруг спохватился: - Постой, Салават, ведь ее за Юнуса отдать хотели. Сказали, Юнус уже калым притащил! - У ханов и то отбивают невест, - запальчиво возразил Салават. - Сам говоришь, что твой сын натянул богатырский лук! - Так-то так, да тут уж не мир ведь придет, а вражда... Уж лучше я сам попытаю дело уладить: пошлем сватов, а Юнусу скажу, что калым с лихвою заплатим... Добром-то лучше ведь, значит! Салават промолчал и снова взялся за курай. Получив разрешение отца на женитьбу, Салават был захвачен этой новой заботой. Прежде всего рассказал об этом своим друзьям - Кинзе и Хамиту. Услышав от Салавата, что старшина ему разрешил жениться, друзья смотрели на него с еще большим почтением. Кинзя, почасту бывавший вместе с отцом в гостях у Рысабая, уже целый год в смущении посматривал на озорную, живую сестренку писаря. Амина ему нравилась, и толстяк часто думал о том, что пройдет год-другой - и мулла разрешит ему взять ее в жены. Сватовство к Амине Юнуса было внезапно для Кинзи. Сорокалетний богатый Юнус, владелец больших табунов и многих тысяч овец, женатый на двух женах, отец десятка детей, старшие из которых были сами женаты, Юнус не мог представляться Кинзе соперником: толстый, пузатый, с красной складчатой шеей, с висячими реденькими усами и ярким румянцем на лоснящихся щеках, всегда довольный собою, хвастливый Юнус не упускал никогда случая посмеяться над прожорливостью и преждевременной полнотою Кинзи. Злые шутки его возбуждали веселый смех окружающих, а Кинзя ненавидел его, пыхтел и краснел, но не смел огрызаться на взрослого злого насмешника. Зная, что каждый раз в доме у Рысабая он встретит Юнуса, Кинзя отказался бы от поездок с отцом к Рысабаю, но мысль о том, что там он увидит смешливую черноглазку, младшую дочь старика Рысабая, снова влекла Кинзю в гости к отцу юртового писаря. Сватовство Юнуса было для толстяка такою обидой, словно он уже просватал Амину за себя, а Юнус ее отнял... Потому, когда он услышал от Салавата, что тот решил перебить у Юнуса невесту, он так был увлечен этим планом мести, что позабыл о своей влюбленности и о своих мечтах о женитьбе на дочери Рысабая. Дня через три Кинзя прискакал к Салавату, едва верхушки окрестных гор озолотились утренним блеском зари. Он рассказал, что мулла, по просьбе старшины, говорил с Рысабаем, но тот ответил, что никогда не обидит верного друга Юнуса, не предпочтет его никакому малайке; он сказал, что если бы даже и сам старшина Юлай хотел взять его дочь не для сына, а для себя, и тогда бы он не нарушил слово, которое дал Юнусу. - Все равно я ее увезу увозом! - упрямо сказал Салават. - Мы поможем тебе, - обещали с жаром друзья. Сестра Хамита была подружкой спорной невесты, и Хамит через сестру каждый день узнавал, как идут на кочевке у Рысабая приготовления к свадьбе. Салават, Кинзя и Хамит - все трое вдруг увлеклись охотой. Они пропадали с кочевки на целые дни - от зари до зари, хотя неизменно возвращались с пустыми руками, словно какая-то редкая неудача преследовала их в лесах и в степях. Заметив мрачность и озабоченность сына, Юлай успокоил его: - Не беда! Что нам за родня Рысабай! Возьмем для тебя не хуже другую жену! - утешал он сына. Салават свирепо взглянул на отца и, не ответив ни слова, выбежал вон из коша... Свадьба в таком богатом доме, как дом Рысабая, была веселым событием для окрестных кочевий. Родственники, свойственники и кунаки съехались из соседних юртов. Важный и знатный жених со своей стороны тоже созвал иного гостей; в числе их были даже двое приезжих татар-купцов из самой Уфы, переводчик провинциальной канцелярии, гостивший в Кигинском юрте у Сеитбая, и даже один из заводских приказчиков купца Твердышова, владельца железных и медных заводов. Рысабай приказал своим пастухам отобрать самых лучших барашков для бишбармака. В день свадьбы с утра зарезали трех молодых жеребят; хозяйки готовили душистый пенный кумыс, настоянный на горьких вишневых косточках, купцы привезли дорогой белой муки. Женщины хлопотливо терли сухой курут для приправы к жирной шурпе, варили медовые сладости. Молодежь готовилась к скачкам, к борьбе, музыканты также готовились к спору за первенство, словно не просто в тот день была назначена свадьба, а наступал второй сабантуй. Старшина Юлай не был обойден приглашением Рысабая. Он не засылал к Рысабаю настоящих сватов, ему никто ни в чем не отказывал, не было никакой обиды меж ними, и старшина, как всегда, когда ему случалось бывать в доме Рысабая, был сдержанно весел, приветлив, учтив с хозяином и его гостями. Юлай заметил, что Салавата с друзьями нет среди веселящейся молодежи, но, пожалуй, никто другой, кроме него, не обратил на это внимания. День проходил веселый, знойный и шумный. Под кровом войлочных кошей и у костров меж кустами в разных местах слышались звуки курая и кобыза, то тут, то там заводились пляски. Вот завязалась борьба в кружке молодежи, и зрители, бились за победителя об заклад. Вот пятеро молодцев, споривших о быстроте своих лошадей, схватились враз за уздечки, а вот уж они и в седлах, готовые к скачке, и только что боровшиеся жягеты, забытые зрителями, сами бегут, чтобы глядеть на новое зрелище... Среди знойного дня налетели вдруг с ветром темные тучи, закружились сорванные о деревьев листья, хлынул дождь, все попрятались в коши, и тут-то как раз подоспело вовремя угощение. Из прокопченных котлов, висевших над многочисленными огнями, от топившихся очагов повалил ароматный пар, и начался свадебный пир... Потом сытые и полупьяные гости, неподвижно сидя с отяжелевшими животами, слушали музыкантов и певцов, перебрасывались дерзкими, веселыми шутками, поддразнивали друг друга, и никто не обижался, потому что так уж заведено на праздничных пирах, что колючее, острое слово не принимается за обиду в застольной беседе. После дождя зелень дышала свежестью. И вот настало время забавы для женщин. Важный разодетый жених встал от еды, поклонился хозяину и сказал, что солнце уже село, пора ему ехать домой. Он потребовал выдать ему невесту. - Ты калым заплатил без обиды - невеста твоя, - ответил ему, по обычаю, Рысабай. - Иди и возьми. Юнус направился к женскому кошу. - Нету, нету невесты! Не знаем, куда убежала! - заявили женщины, веселой толпой обступив жениха. - Она у вас как коза быстроногая - ускочила куда-то! - Не видали ли, сестрицы, куда она убежала, негодница?! - так же весело спрашивал их жених. - Не видели, дядюшка. Мы тут работали, бишбармак варили, кобыл доили, овец стригли, шерсть пряли, а она, бездельница, убежала куда-то! - Да на что тебе такую бездельницу?! Из нее все равно доброй жены не будет! - бранили невесту свахи. - А я ее плеточкой выучу! - отсмеивался жених. - Ну, сказывайте, сестрицы, куда ее спрятали? - Выкуп! Выкуп плати! - по обычаю, кричала женщины. - Я калым весь сполна привез. Какой еще выкуп! - для виду торговался жених. - Подарка давай нам, подарки! - шумели женщины. - А ну, кунаки, давайте им выкуп. Нечего делать! - сдался жених. И двое товарищей жениха стали раздавать подружкам и мамкам невесты подарки - платки, колечки, сережки, бусы... Старшая жена Рысабая молча взяла жениха за плечо и показала ему в сторону леса. - Вон там поищи, - сказала она, довольная вязаной шалью, полученной от жениха. Жених, как велел обычай, направился к лесу в сопровождении шумной веселой толпы женщин, которые шутливо поддразнивали и подзадоривали его. - Ну и охотник, споткнулся! - кричали ему. - На куст наткнулся! - Глаз сучком выколол! - Куда же тебе, кривому, жениться?! - Подружки, сестрицы, да он слепой, ничего не видит - на пень наскочил!.. Эй, ноги сломаешь! - Не найдешь, не найдешь! Куда тебе за молоденькой козочкой гнаться - поезжай-ка домой к старухе!.. Они закидали его в насмешку еловыми и сосновыми шишками, подняв визг и хохот в темном ночном лесу. - Должно, Юнус-бай, ты выкупа мало давал. Прибавь им подарков, - сказал один из его кунаков, которые сзади вели двух богато заседланных лошадей - для жениха и для невесты. - Он от жадности лопнет, а не прибавит! - Лучше голову сломит, а не прибавит! - по