ддразнивали женщины. Жених уже устал спотыкаться в темном и влажной лесу. Отяжелевший от угощения, он хотел поскорее закончить обряд поисков. - Прибавьте им, кунаки, - сказал он, пыхтя, отдуваясь и обливаясь потом. Товарищи жениха из кожаных мешочков раздавали женщинам и девушкам припасенные для этого деньги. - Мало! Жадный! - кричали женщины. - Все раздайте им сразу! - велел жених. - Теперь говорите, сороки: куда запрятали девку? - потребовал он. - Мимо! Мимо прошел! Кривой! Слепой! Не увидел, не заметил! - закричали женщины. Юнус вспомнил, что он обошел стороной колючие заросли боярышника, - значит, подружки и мамки для потехи спрятали невесту в колючках! Эх, злые насмешницы, будут еще забавляться, когда он исколется весь, издерется в этих кустах... Он решительно повернул к кустарнику, поросшему по краю оврага, злясь на женщин, которые не посчитались с его полнотою и возрастом. Но он молодился и не хотел показать досады. В лесу потемнело. Кусты и стволы деревьев сливались в сплошную стену, сплетаясь с ночною тьмой. - Подружки, он весь обдерется! Пожалей себя, Юнус-бай, заплати еще выкуп, мы тебе сами ее приведем! - кричали женщины. - Ой, сестрицы, пропал Юнус-бай! - Ага! Вот она! - торжествующе крикнул Юнус, заметив белое пятно во мраке между кустарников. Он ринулся на него, не жалея своей одежды, рук и лица, но "невеста" испуганно метнулась в кусты, забилась и закричала, как показалось ему, ужасающе диким голосом. Жених отшатнулся, поняв, что схватил привязанную в боярышнике козу... Непритворный хохот молоденьких женщин огласил весь окрестный лес. Юнус, уже не скрывая злости, бранился с женщинами. Свахи постарше, принимавшие участие в забавном обряде, спохватились, что зашли далеко в своих шутках. Они уже сами решили помочь незадачливому охотнику и привести его "дичь" к нему в руки, но вдруг оказалось, что сами они не могут найти Амины. Невеста пропала. Первые догадавшиеся об этом подружки невесты, пользуясь темнотою ночи, ускользнули в кусты и поспешили поодиночке добраться к кочевкам, другие аукались по лесу. Третьи еще оставались возле гневного жениха и хотя продолжали поддерживать шутливую перебранку, но уже шептались между собою, что неспроста оказалась в кустах привязанная коза. Кто-то болтнул, что колдун превратил невесту в козу, и вдруг всем сделалось жутковато, и, когда оставленная в лесном одиночестве коза снова жалобно закричала, женщины с воплями страха толпою бросились из лесу к человеческому жилью... Когда солнце озолотило вершины соседних гор, Салават разбудил свою похищенную у Юнуса-бая жену, Амина застыдилась и спрятала покрасневшее лицо у него на груди... Потом они оба смеялись. Чтобы позабавить. Амину, Салават представлял перед нею в лицах все то, чего оба они не слышали и не видали, но что неминуемо должно было произойти после того, как Салават из-под носа жениха выкрал ее, оставив в лесу привязанную козу. - Ты рада, что не осталась там? - в тысячный раз допрашивал ее Салават, глядя на маленькую жену как на чудо, упавшее с неба. И в тысячный раз Амина повторяла ему, что рада. В коше, куда привез ее Салават, она нашла женское платье. Возле коша паслось с десяток овец, бродила кобыла - все было как нужно. Маленький очажок перед кошем курился дымком: Амина и Салават натаскали в него сухих сучьев. Салават застрелил какую-то синеперую птицу. Амина пекла лепешки. Кругом нигде не было ни единой живой души. С горы, на которой стоял их кош, были видны леса, и вершины гор, и леса без конца и края, и змеистая речка, но не было видно ни табунов, ни кошей. Почти каждый день к ним наезжали в гости Хамит или Кинзя. Хамит бывал неизменно весел и без умолку трещал обо всех новостях, представляя то Рысабая, то его стартую жену, то рассказывал о том, как Юнус со злости послал уже сватов на кочевки соседнего аула и там получил отказ, потому что невесту успели просватать кому-то. Кинзя привозил каждый раз с собой полный тургек кумыса или еще что-нибудь из съестного, чего Салават не мог бы добыть в лесу на охоте. Вести, привозимые Хамитом, были все спокойнее. Наконец, как-то раз он сказал, что поутру кочевка уходит намного дальше и будет уже трудно им приезжать, чтобы навещать молодоженов. - Перекочуйте и вы к нам поближе, - сказал он. - Выберем новое место в лесу, в стороне ото всех, и живите, а то вам совсем-то одним будет скучно. - Ласточка, скучно тебе со мной? - спросил Салават. И Амина весело рассмеялась в ответ, словно ее спросили в палящий полдень, не дать ли ей шубу. Как раз в эту пору приехал Кинзя. С сопением слез он с седла, уселся, выпил половину привезенного с собой кумыса и крякнул. - Старшина приходил, - сказал он. - Куда? - в один голос спросили все трое. - К отцу, конечно. Спрашивал, как с вами быть. На тебя сердился, - сказал он Салавату. Салават знал, что Юлаю приходится поневоле перед муллою изображать гнев. Но вслух он спросил с притворной тревогой: - Что же сказал мулла? - Велел простить тебя и отдать Рысабаю калым за Амину, а жениху заплатить убыток... Салават вскочил, снял уздечку с гвоздя и пошел седлать лошадь. В первый раз за три недели Салават выезжал из своего убежища. Он радовался тому, что наконец попросту сможет жить вместе со всеми. Но в первый раз он хотел приехать в кош Юлая не замеченным чужими людьми, а уж если встретится с кем-нибудь преждевременно, то не дать понять, с какой стороны он приехал; поэтому Салават и Кинзя сделали крюк и проехали через родную деревню, где в эту пору не было никого, потому что все жили на кочевке. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Из просторных владений Шайтан-Кудейского рода еще отец старшины Юлая продал часть леса с землей русским купцам Твердышову и Мясникову. На купленных русскими землях гибли леса: ненасытные рудоплавные печи пожирали березу, столетние сосны и ель. Богатства уральских недр - железо и медь - влекли на башкирские земли все новых купцов. Заводские приказчики приезжали снова и снова к башкирам, каждый раз уговаривая и понуждая их продать то участок леса, то полосу степи, годную под пашню или сенные угодья. Владельцы рудников и заводов целыми селами пригоняли сюда крепостных из центральных губерний. Заводы росли, при них разрастались деревни, кругом деревень ложились полосатые пашни, и по степям, уставленным стогами заводского сена, уже не бродили табуны башкирских коней. Прежним хозяевам здешних мест приходилось, кочуя, переходить через чужие владения и - чего не бывало раньше - думать о том, где можно поставить свои коши, а где - нельзя. В горах и степях оставалось еще довольно простора, но старики, испытывая впервые стеснение своих желаний, вселяли в свой народ страх и тоску: они пугали всех, что заводы, как злые драконы дедовских сказок, сожрут Урал, захватят все земли, опустошат леса и некуда будет выгнать ни табуна коней, ни овечьего гурта... К Юлаю снова приехал приказчик Твердышова. На этот раз купец хотел купить у Юлая участок земли на берегу реки, возле самой деревни. Татарин-приказчик, удобный владельцу заводов, потому что он легко говорил по-башкирски, сидя в коше Юлая, звонко хлопал широкой ладонью по крышке узорной шкатулки, предлагая немедленно заплатить хорошие деньги. Деньги были Юлаю нужны, а похищение Салаватом дочери Рысабая заставило старшину пойти на большие расходы: надо было платить калым за невесту и, кроме того, за бесчестье, нанесенное Салаватом жениху. Между тем сын Рысабая, писарь Бухаир, тотчас решил жениться на самой богатой невесте из всей округи, а Рысабай заявил, что помирится с Юлаем лишь после того, как старшина заплатит калым и за Бухаира; в расчете же на деньги Юлая он был несказанно щедр и обещал неслыханный выкуп отцу Бухаировой невесты. Старшина взвешивал про себя, какая из двух невзгод больше: попасть в немилость к богатым заводчикам или заслужить озлобление единоплеменников? Земли, которых так добивался владелец заводов, принадлежали лично ему, Юлаю, но в его руках это были башкирские земли, в руках же заводчиков они становились чужими. Юлай созвал самых почтенных старейшин рода на совет к себе в кош. Он зарезал барашка, сварил бишбармак, он не жалел кумыса. Настелив ковров и паласов, он навалил подушек и под конец сказал сытым и благодушным односельчанам, в чем дело и для чего приехал его важный гость. Но богатое, сытное угощение не усыпило аксакалов, когда зашла речь о продаже земли. Особенно всех встревожило то, что заводчик зарится на полосу, лежащую возле самой деревни. - Курице некуда будет пойти погулять! - Овечка сошла со двора - и тотчас на чужую землю. Штрафы да раздоры пойдут. - На что то похоже, чтобы у самой деревни чужая земля была! - Нет нашей воли! Продашь - во старшинах не будешь! - расшумелись старики. Лучник Бурнаш одиноко сидел в стороне. Когда все шумели и спорили, он молчал, и вдруг из горла его словно сама полилась грустная песнь, которую, по преданию, сложил славный батыр Мурадым. Все споры умолкли. Все слушали песню. Гяуры отнимут землю твою, Понемногу порубят леса для заводов, А мужи, хозяева темных лесов, Где возьмете тогда вы желтого меду? А-ай!.. - Не продавай земли, старшина! - Отцовских могил нельзя продавать неверным. - Польстишься на золото - станешь врагом народу. - Не продавай! - возбужденно кричали старейшины, еще больше распаленные песней Бурнаша. Юлай обернулся к приказчику. - Слышишь, гость, народ не велит. Не продам. - Да что там - народ не велит! Чья земля? Или ты уж своей земле не хозяин? - раздраженно воскликнул приказчик, вскочив с места. Юлай не успел ничего ответить ему, когда в кош ворвался возбужденный, пылающий гневом и возмущением Салават. - Они рубят лес! Рубят лес! - закричал Салават. Эта весть оглушила всех будто внезапным громом. Никто не спросил Салавата, кто рубит лес, но все дружно вскочили с подушек и крикнули разом одно: - Где рубят?! Русские хозяйничали у самой деревни, оставленной жителями на время кочевья. Все поняли, что приказчик от имени заводовладельцев приехал добиваться согласия на то, что было уже захвачено... В коше поднялся шум и крик. Лучник Бурнаш схватил за грудь заводского приказчика и кричал ему что-то, брызжа слюной, прямо в лицо. Другие дергали его за рукава и полы кафтана, тыкали в грудь и в бока кулаками, совали костлявые старческие кулаки ему под нос... Часа через два старшина Юлай во главе старейшин уже стоял в толпе крепостных заводских рабочих на берегу реки, возле своей деревни. Старшина дознавался у рабочих, кто из них самый главный. Рабочие забавлялись его неправильной речью и кажущейся наивностью вопросов. - Мы все тут главные! Все господа! - зубоскалил один из лесорубов. - Глянь сам - кафтаны парчовы, сапожки Козловы! Он повертывался перед Юлаем, выставляя всем на посмешище свои лохмотья и босые, израненные и запыленные ноги. Рабочие хохотали над его шутками. Башкиры не улыбались. Они стояли, мрачно потупясь, и исподлобья смотрели на страшное разорение. Весь берег реки за деревней был сплошь завален срубленными стволами. Опушка леса ушла от берега вглубь. По самому берегу десятки людей рыли землю и таскали носилками на одно место и сваливали ее в кучу. Кипела какая-то стройка. Балагур-лесоруб внезапно прервал свои шутки, взглянул на дорогу. По выражению лица его догадались и остальные работные люди, что он увидал. Они бросились врассыпную, а вслед за тем раздался и резкий голос того, кто своим прибытием так смутил шутников. - An die Arbeit machen Ihr euch! За работ! - крикнул немец - плотинный мастер, осаживая аккуратную маленькую лошадку, запряженную в одноколку. Вместе с мастером подъехало несколько вооруженных всадников. Толпа башкирских старейшин осталась лицом к лицу с мастером. Надменно взглянув на толпу азиатов, которых не ждал, считая, что они далеко на кочевке, немец вдруг обратился к ним по-хозяйски и даже строго, словно не он пришел к ним, а сами они вторглись в его владения. - Ви чего хочет? - сурово спросил он, не сходя с повозки. Юлай выступил из толпы вперед. - Зачем гулял на наш сторона? Чего работать будешь? - спросил он в свою очередь. - До нынешний день мой хозяин пыл каспадин купец Твердышов, - сказал мастер с издевкой. - Мошет быть, ты есть новый хозяин на место купец? Я долшон тебе отвешать? Ты кто есть? Юлай приосанился, выставив грудь, украшенную медалью, надетой по поводу торжественности случая. - Юртовой старшина Юлай Азналла-углы, - с достоинством сказал он. - Я на тебе сказать, старшина: каспадин купец приказаль работать... - мастер потерял нужное слово, - di damm... Как называй по-русски? - Ферштай, ферштай! Их ферштай*, - неожиданно с живостью перебил Юлай. - Работать плотину?! Тал койма, - перевел он башкирам. - Ты наша земля не купил - кауфта никс! - обратился он снова к немцу. - Майна земля, дайна никс! Ди дам - работать тут нельзя... Ду ферштай сам! - все более горячился Юлай, наступая на немца. - Копфа ду, копфа хабен!** - Он хлопнул себя по лбу. ______________ * Искаженное немецкое: "Понимаю". ** Искаженное немецкое: "Голова, голова у тебя есть?!" Внезапно услышав целую кучу немецких слов от азиата, мастер осклабился и подобрел. - Веселый старик, - засмеявшись, сказал он. - Как ты научил наш язык? - Пять лет ведь гулял на ваш сторона! На Берлин маршир, ваша царь Фридка гонял, - простодушно похвастался старшина, видя перемену в обращении. - Царица медаль нам давал! - Юлай с гордостью ткнул себе в грудь. - Ди дам нельзя. Я в Питербурх генерал напишу на тебя бумагу... - Болфан! - оборвал вдруг взбесившийся немец. - Пиши на генерал! Я плевать нахотелся! - Моя земля! - наступал Юлай. Он размахивал под носом немца руками и громко кричал: - Ваша кауфта никс! Плотин тут ставишь?! Лес рубишь, собака... Немец вскочил в тарантасе и поднял длинный ременный бич. Невольно отхлынули прочь башкиры, и это придало ему храбрости. - Азиатски сволошь! Паш-шоль домой! - выкрикнул он в лицо старшине, остававшемуся впереди. - Шайтан! - крикнул немцу один из башкир. - Иблис! Кагар хуккан!* - разноголосо закричали башкиры. ______________ * Черт! Сатана! Будь ты проклят! - Ду бист швайна!* К царице самой на тебя напишу! - крикнул Юлай. ______________ * Искаженное немецкое: "Ты свинья". Бич взвился в руках немца со свистом и неожиданно острой болью резнул старшину по плечу и по шее... Конная стража управителя угрожающе взялась за оружие. Юлай бессильно в обиде и гневе сжал кулаки. Но что мог он сделать? Что могли сделать башкиры?! ...Юлай ехал понурый, и никто из спутников не утешал его. Все понимали, что это - поражение не одного старшины; понимали, что если построят плотину, то, вслед за плотиной, здесь вырастет новый завод, что вслед за заводом начнет разрастаться поселок и судьбы соседних земель решатся сами собой, точь-в-точь так, как пел старинный певец Мурадым... По совету старейшин Юлай решил тотчас отправиться в провинциальную канцелярию. Он собрался, не откладывая, и на рассвете следующего дня уже был готов к выезду в сопровождении старших своих сыновей Ракая и Сулеймана. - Вот тебе юртовая печать, Салават, - сказал Юлай. - Ты ее береги. Печать старшины - большое дело! Мало ли что без меня случится, писарю надо будет какую бумагу писать - он ничего без печати сделать не может, в ней сила. Тогда ты печать сам поставишь на ту бумагу. Писарю в руки ее не давай. Сам поставишь. Только сначала муллу спроси, что за бумага, надо ли ставить печать... Да, может, я лучше мулле отдам... - спохватился Юлай. - Что я - малайка? - с обидой воскликнул юноша. - Ну, береги ее сам, - согласился отец. - Хош, сынок! - попрощался он и уехал. На другое утро после отъезда Юлая в Исецкую провинциальную канцелярию, когда Салават предавался любимому занятию - вырезал из камыша себе новый курай, - мать вбежала в его кош, встревоженная и напуганная. - Русские едут! - выкрикнула она. Это случалось редко, что русские приезжали на кочевье. Женщины обычно при этом прятались, мужчины суровели. Все ожидали каких-нибудь новых налогов, поборов, вестей о войне, повинностей... Принимать посланцев начальства приходилось обыкновенно старшине. Он выходил к приезжим, облаченный в старшинское платье: в богатом халате, в высокой бобровой шапке, с саблей и посохом, выпятив грудь, украшенную елизаветинской медалью, потом приглашал к себе муллу и стариков, вызывал писаря, угощал приезжих и только после угощения вел разговор о делах. Что было делать теперь? - Скачи за муллой, Салават. Пока он займет их беседой, я стану варить мясо, а ты тогда съездишь за писарем, - несколько растерянная, сказала мать Салавата. Салават приложил камышовую дудку к губам, дунул и пробежал по ладам пальцами. - Хороший курай! - похвалил он. - Ты слыхал, Салават?! - удивленная его равнодушием, воскликнула мать. - Я слыхал, анам. Не тревожься. Атай оставил меня старшиной за себя, - сказал Салават. - Я сам выйду к русским. - Как - тебя? Бухаира, наверно! - усомнилась женщина. - А это что?! - показал Салават печать. - Не Бухаирка, а я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! - уверенно пояснил он и твердо добавил: - Вари бишбармак. Я сам пошлю за муллой и за стариками. Мать растерянно моргнула, не сразу решившись послушаться сына, который в ее глазах продолжал быть ребенком. - Ну, ну! - повелительно поощрил Салават. Он вышел из коша и, прикрывшись ладонью от солнца, увидел в степи троих русских, двое из них были с ружьями за плечами. Они направлялись к кочевке Юлая. Салават окликнул кучку мальчишек, также глядевших в степь на приближающихся гостей: - Эй, воробьи, по коням! Кто скорее! Мальчишки окружили его. - А куда? Куда ехать? - Ты поедешь к мулле, - ткнул Салават пальцем в грудь одного. - Ты поскачешь к Бурнашу, ты - к Ахтамьяну, ты - к Юлдашу, - приказывал он одному за другим. - Скажите им, что приехали русские и я всех зову на совет... Скакать без оглядки! - поощрил он ребят, и десяток всадников мигом рассыпался по степи в разные стороны. Салават вошел в кош отца. - Эй, апай, позови старшину! - окликнул переводчик, сопровождавший русского начальника. Мать Салавата, с двумя младшими женами Юлая хлопотавшая у очага, ничего не успела ответить, когда Салават вышел из коша навстречу гостям. - Здесь старшина, - сказал он. Мать взглянула и обмерла: Салават был в высокой старшинской шапке, в богатом отцовском халате, опоясанный саблей и со старшинским посохом. Во всем его облике было величие и достоинство. - Я старшина, - уверенно сказал он. Лица приезжих изобразили недоумение. - Ты старшина? - переспросил переводчик. - Может, твой дед или отец? - Отец уехал по делу и оставил меня старшиной. - Салам-алек, старшина-агай! - улыбнулся Салавату переводчик. - Алек-салам! - важно ответствовал Салават. - Прошу гостей сойти с седел и отдохнуть. Жаркий день. Вам сейчас принесут кумыса, - непринужденно добавил он. Он откинул полог коша, приглашая путников в его тень. Мать смотрела на него, пораженная. Сын перестал быть ребенком. Это было олицетворение достоинства, власти и силы. Так говорить с русскими мог лишь старшина. Молодое лицо Салавата в этом нарядном одеянии выглядело красивым. Сабля и посох так шли к его гордой осанке... Гости сошли с коней, Салават пропустил их в кош; стоя у входа, приветливо указал на подушки, хлопнул в ладоши и приказал принести гостям воду для омовения. Маленькие племянники, сыновья Ракая, вошли, неся полотенце, таз и кумган. Женщины принесли тухтаки для кумыса. Все шло так, как если бы сам Юлай принимал приезжих. Салават угощал гостей кумысом, говорил о жаркой погоде, об оводах, беспокоящих скот, посмеялся вместе с гостями над мальчиком, который вошел в кош с невытертым носом. Между тем приехал Кинзя и сказал, что мулла болен, не может приехать по приглашению Салавата. У Кинзи захватило дыхание при взгляде на преобразившегося друга. Салават расспросил его, чем болен мулла. Из ответов Кинзи он понял, что мулла уклонился от встречи с русскими не по болезни. Он на миг омрачился, но пригласил Кинзю занять место среди гостей. Приехали старики Ахтамьян и Бурнаш. Юлдаша в тот день не случилось дома. Женщины приготовили угощение. Все шло своим чередом. Говорили о сборе меда, о метких стрелках из лука, о соколиной охоте. Старик Ахтамьян между разговором сыграл на курае. Наконец гости стали благодарить. Они не отказались от мяса, потом от кумыса, наконец - от сладостей. Госта знали обычай не начинать деловых разговоров, пока не окончено угощение. По тому, как они переглядывались и обменивались короткими фразами, Салават понял, что они вообще сомневаются, начинать ли в отсутствие старшины разговор о делах. Тогда он решился сам. - Что привело в кош отца моего русских гостей? - спросил он переводчика. Русские тихо о чем-то заспорили между собой. - Мы приедем еще раз, когда старшина возвратится, - сказал было переводчик, но тут же добавил: - А ты передай отцу, что ему придется перенести зимовку на новое место. Там, где стоит ваш аул, будет большая вода. Если дома не свезти на другое место, то их затопит. Русские не хотят вам беды. Надо подумать скорее о том, где выбрать новое место для вашей деревни. - Как так затопит вода?! - Какая вода?! - Откуда большая вода?! - в один голос воскликнули Салават, Ахтамьян и Бурнаш. - От плотины вода, - пояснил переводчик, - от новой плотины. - Новой плотины не будет, - твердо сказал Салават. - Атай поехал к начальникам с жалобой. Он не позволит строить плотину. - Никакая жалоба не поможет, - ответил старший приезжий. - Плотину начали строить и будут строить. Мой хозяин не хочет вам худа. Он велел вам сказать заранее, что вашу деревню зальет вода. - Не будет плотины! - с еще большей уверенностью сказал Салават. - Не будет плотины! - повторили, убежденные уверенностью Салавата, Ахтамьян и Бурнаш. - Не будет плотины, раз говорит Салават! - воскликнул Кинзя, восхищенный другом. - Ты, молодой старшина, и вы, старики, не сетуйте. Мы подневольные люди, посланцы, - сказали, уезжая, незваные гости. - А если случится беда, тогда на себя пеняйте! - заключили они. - Спасибо вам за угощение. - Чтобы вам в брюхе мой бишбармак стал камнями, от шайтана посланцы! - не выдержав роли, вспылил Салават. Когда злые гости уехали, Салават с презрением поглядел на Кинзю. - Твой отец нагадил в штаны, когда узнал, что приехали русские, - упрекнул он друга. - Не надо. Я без него обойдусь! Салават снял старшинскую саблю, халат и высокую шапку, но печать не давала ему покоя: в ней сила всего Шайтан-Кудейского юрта - сила племени. Слова, скрепленные юртовою печатью, становятся голосом целого юрта башкир. Салават поставил печать на листке чистой бумаги. Это была ель на горе и река, а под ними - сабля. Салават решил действовать сам. - Если волков не бить, они станут средь белого дня забираться в деревню! - сказал он Кинзе. - Уж я им теперь напишу!.. Слова письма сами лились из горячего сердца. "Ты, купец Твердышов, поступаешь бесчестно. Река наша, гора наша, лес наш, башкирский. Если не хочешь великой крови, то не вели своим людям строить на нашей земле. Мы никуда не снесем аула! Так говорят башкиры Шайтан-Кудейского юрта, так говорит батыр, натянувший лук Ш'гали-Ш'кмана", - написал Салават. Кинзя прочел письмо. - Надо было писать: "Ты, нечистый купец Твердышов..." - подсказал он. Салават добавил слово "нечистый". - Еще надо сказать: "Если ты, собака, не хочешь великой крови..." - советовал добавить Кинзя. Салават согласился и с этим. Они вписали также слова о метких башкирских стрелах, тяжелых сукмарах... Хамит поскакал с бумагой на стройку и отдал ее самому мастеру-немцу для Твердышова. На другое утро они все втроем отправились к месту стройки, смотреть, прекратились ли на реке работы. Но русские продолжали рубить лес, копать и возить землю, тесать колья. Над местом стройки стояли крики, удары топора, звучала русская песня. - Наверное, немец еще не поспел отдать бумагу хозяину, - решили друзья. Они приехали снова дня через три. Продолжалось все то же, только у самого берега в дно реки рабочие начали заколачивать сваи. - Говорят, Твердышов в Петербурге живет, где царица. Может, туда и письмо послали?! - сказал Салават. Его друзья согласились. Слух о том, как Салават за старшину принимал русских, летел с кочевки на кочевку между шайтан-кудейских башкир. Рассказ о его смелом и дерзком письме полетел вслед за первым слухом. Писарь Бухаир примчался на кочевье Юлая. - Ты что тут наделал?! - напал он на Салавата. - Из-за зимовки Юлая ты хочешь поссорить весь юрт с Твердышовым. За аул твоего отца нам всем пропадать?! Как ты, пустая твоя голова, поставил тамгу{99} старшины на такую бумагу?! Русские схватят теперь старшину и меня, скажут, что мы им великой кровью грозились! Отдай мне печать!.. - Атай никому не велел ее отдавать. Пока нет дома отца, я старшина! - твердо сказал Салават. Бухаир засмеялся. - Попадет старшине за то, что малайке оставил свою тамгу. Юртовая тамга не игрушка! Теперь Юлая посадят в тюрьму. Из Исецка домой не пустят! - А ты чему рад?! - взъелся на писаря Салават. - Сегодня водой затопят аул моего отца, а назавтра - аул твоего отца. Если не быть с ними смелым, то все потеряем! Ты заяц! Однако после отъезда писаря Салават затосковал: неужто же вправду он сам погубил отца?! Но не прошло и недели, как Юлай возвратился домой. Он был угнетен. Чиновник кричал на него, как на мальчишку, он сказал, что Юлай столько раз продавал понемногу свои земли, что теперь уже и сам не поймет, где земля его, а где Твердышова, и лучше без всяких раздоров продать купцу уж сразу все земли, которые входят клином в его владения. "А вашу зимовку можно построить на новом месте", - сказал чиновник. - Ведь как сказать - клин. Клин-то выходит велик. Больше всей земли клин-то! - бормотал Юлай, озадаченный тем, что вместо поддержки своей справедливой жалобы он натолкнулся на такой бесстыдный отпор. Ему все стало понятно только тогда, когда у ворот канцелярии он встретил заводского приказчика-татарина, который приезжал к нему по поводу продажи земли и с той самой шкатулкой. Ясно стало, что татарин привез большие подарки чиновнику. Мрачно сидели возле Юлаева коша соседи - мулла и несколько стариков, слушая рассказ старшины о его поездке, когда подъехал Салават. Он поклонился всем и сел среди взрослых мужчин, с той стороны, где сидели старшие братья. Женившись, он приобрел все права взрослого человека. А когда послушал, о чем говорят, он сам удивился, что все понимает в делах старших и ему совсем не надо привыкать быть взрослым. - Канцеляр ведь что может сделать?! Он маленький человек, - говорил мулла, утешая Юлая в его неудаче. - Ты старшина, у тебя медаль, как золотой, блестит. Ты самой царице пиши бумагу! - Царице писать? - махнул рукой Юлай. - Когда взяли землю на Сюме, писал губернатору, в берг-коллегию и царице. Никто не прислал ответа, все только подарки брали... Опять напишу - кто ответит!.. - Раз не ответили - снова пиши, не ответили - снова, - сказал мулла, - наконец и ответят... Писать ведь не бунтовать. Бунт - плохо, а писать всегда можно... Хот, старшина, - заключил он, вставая, чтобы ехать домой. За муллой разъехались остальные соседи, и старшина остался перед меркнущими углями костра среди троих сыновей. Ракай, Сулейман и Салават - все трое молчали, не смея нарушить молчаливых и скорбных размышлений отца. "Сколько бедствий еще в руке у аллаха! Неужели же все их обрушит он на голову одного старшины?! Чем прогневал я милость божью? - думал Юлай, глядя в угасавшие синие огоньки. - Прежде купцы отнимали у нас леса и степи, теперь добрались до наших домов, до отцовских могил, и никто заступиться не хочет... Или напрасно царица дала мне свою медаль? Сам соберусь в Питербурх, поеду к царице молить... Все расскажу царице!.." - Идите ложиться, пора, - сказал старшина сыновьям. - Утром, после молитвы, станем царице писать. - Нечего ей писать! Чем царица поможет! Гнать надо волков! Ты позволь, мы прогоним!.. - горячо заговорил Салават. - Молчи, Салават! - остановил старшина. - Сам знаешь, что против русских нельзя идти с голыми руками. У них порох, а у нас его нет!.. Это прежде могли мы бороться, когда порох и ружья были у нас, когда кузнецы у нас жили, ковали оружие. А теперь мы не можем драться!.. Салават, видя красное, напряженное лицо отца, ставшее еще краснее от блеска пламени, уже пожалел о своих словах. Юлай ушел в кош, ворча, что башкиры живут, как собаки, что вот еще придет день... Но никто не слыхал, про какой день говорил он, потому что кашель сдавил его грудь, а войлочный полог коша заглушил его последние слова и закрыл его сгорбившуюся, вдруг постаревшую спину... Салават поглядел ему вслед с болью. Сулейман молча усмехнулся, встал и пошел в свой кош. Ракай заметил: - Ты, Салават, вечно кипишь, как бишбармак на огне. Пора быть постарше - ты ведь женат! Он пошел в сторону от костра, а Салават еще долго глядел на потухшие угли и слушал ночную степь. Степь лежала, поросшая ковылем, усеянная камнями. Молчаливая и просторная, она лежала, как темное отражение ночного неба. Бесшумно махнула крылом над головою Салавата низко летящая ночная птица, где-то вдали заржал конь, ему отозвались тревожным лаем собаки, и снова все стихло, только журчание струящейся по камням речушки нарушало мирную тишину просторов. И в этой тиши родилась в душе Салавата новая песня. Он пел о том, как спокойно лежала сонная степь, как спали сладкие воды озер и во сне жевали стада сочные травы, как в тумане дремали вольные табуны и свет месяца плыл над ними в безмолвном просторе, но вот налетела беда, словно буря прошла над цветущей страной, все губя и сметая. Грудь Салавата щемило болью от этой песни. Звенит пила, стучит топор, Лопаты режут глуби гор, Упали травы под косой, Пчела отравлена росой, Иссох родник, ревут стада, Горька озер вода... Ай, померк мой свет!.. - заключил Салават. Он почувствовал стеснение в горле. В досаде сломал он курай о колено, бросил его в костер. Сухой камыш вспыхнул живым огоньком, и пепел его быстро сдунуло налетевшим ночным ветерком. - Сгорела тоскливая, глупая песня! - сказал Салават. - Хорошо, что никто не слыхал этих вздохов... Пусть родятся новые, сильные песни!.. Лучшие песни Мурадыма-батыра родились в битвах и звали в битвы жягетов... И, отойдя от костра, Салават громко запел в спящей степи удалую песнь Мурадыма: Если хочешь славным быть, как Мурадым, Будь всю жизнь душой и сердцем молодым. Время юности удало проводи. В тучах Нарс-гора белеет впереди. Недоступной для тебя не будет высь. На коня! Присвистни. Смело мчись! На кошмах в глубоких мягких подушках спала маленькая жена Салавата. Он лег и не тревожил ее сна. Горячие мысли о подвигах волновали его и не давали заснуть, но даже, когда заснул Салават, во сне видел он войну и бешеную скачку в погоне за русскими и кричал ночью, пока Амина не растолкала его. - Ты кричал, Салават, - объяснила она, - скрипел зубами, мне страшно стало... - Спи, спи... Это, верно, джинн прилетел и тревожил меня. Все прошло! - успокоил он, торопясь остаться наедине с воспоминаниями о своем сновидении... Но заснуть Салават уже не мог, в нетерпении ожидая утра. Он задумал великое, богатырское дело... На рассвете по степи застучали копыта коня. Чуть склонившийся набок всадник промчался по дну широкого лога, проскакал стремительно по степи и остановил коня у кочевки старшины Юлая. Здесь он соскочил с седла. Разбуженный топотом, вышел сонный Юлай и зажмурился от первых слепящих лучей утреннего солнца, прыснувших ему в лицо. - Что опять, Салават? - спросил старшина. - Что снова стряслось, что примчался так рано? - Атай, ведь я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Мне будет во всем удача... Я соберу молодежь, подниму на гяуров... Наша земля, не дадим им строить!.. - горячо заговорил Салават. - Пусти нас!.. Юлай молчал. Два раза уже когда-то он посылал людей, и два раза была драка на месте постройки подсобных деревень Сюмского завода, когда твердышовским заводам не хватало места на купленной у него земле, но драки не помогли... Юлай снова почувствовал гордость за Салавата. Этот мальчик во всем походил на него самого, когда он был молодым. Но Юлай понимал, что не может выйти добра из такого набега на постройку и опять, как тогда, русские перебьют башкир. Юлай посмотрел с тревогой на сына. Горячая голова!.. С другой стороны, Юлай сам уже больше не мог терпеть растущую наглость заводовладельцев. Если б кто-то другой взялся разогнать русских, он бы, может быть, и согласился, но как потерять любимого сына! Из коша высунулась голова Сулеймана. - Пусти нас, атам! И я пойду с Салаватом. Нападем, перебьем волков!.. - поддержал он брата. - Позволь нам собрать молодежь, мы разгоним русских и разрушим постройку! - А что аксакалы скажут?! Весь юрт будет меня попрекать: "Юлай за свою землю губит людей. Какой он старшина, когда из-за своей земли не жалеет башкир?!" - Юлай пожевал губами конец бороды. - Не посылай, ты только позволь нам собрать народ! - умолял Салават. - Ты поезжай, атам, в горы, к соседям... Нет ли каких приказов? Поезжай, узнай, как на кочевках исполняют волю начальства, а мы без тебя самовольно пойдем... Кто что тебе сможет сказать?! Юлай молчал. - Ты стал трусом, атам, - нападал на отца Салават. - Говорят, когда был молодой, ты был смел, как сокол, а теперь ты как старая крыса. - Ну, ну! - рассердился Юлай. - Вот я покажу тебе крысу! Вас же жалею. Вы сыновья мне! - Не нас - гяуров жалеешь! - опять поддержал Сулейман младшего брата, первенство которого он теперь признавал во всем. - Куда нам деваться, когда затопят наши дома? - Кишкерма! - цыкнул на них Юлай, рассердясь не на шутку. - Нельзя! Слышать я не хочу... Навлечете беду на всех!.. - предостерег старшина и сердито ушел в кош. Однако нельзя было так просто заставить горячего Салавата отказаться от мысли, которая зрела в нем целую ночь. Уверенный в том, что силы, скрытые в дедовском луке, будут ему помогать во всех начинаниях, Салават не хотел и не мог отступиться. Он решил во что бы то ни стало испытать свои силы и удаль. Сулейман и друзья Салавата Кинзя и Хамит пустились в объезд кочевок. Они вызывали из кошей юношей и подростков, шептались с ними и ехали дальше. К полудню десятка три зеленых юнцов собралось на ближней горе у белого камня, названного издавна "стариком". У всех у них были луки и стрелы, у иных - топоры и сукмары. Салават уже ждал их. Он горел нетерпением зажечь в их сердцах тот самый пожар, который палил его собственную грудь. Он знал, что найдет и скажет те слова, которые нужны. Он был уверен, что заразит своих сверстников страстным желанием борьбы. С самого детства Салават носил на груди ладанку, когда-то надетую дедом на шею Юлая. Салават знал, что в ней зашито, но мысль о том, чтобы ее открыть, никогда ему не приходила. И вдруг, когда он стал на камне перед сходбищем сверстников, сам не зная зачем, он распахнул ворот, сорвал с шеи ладанку, зашитую в лоскуток зеленого шелка, и поднял над головой уголек. Это был простой уголек... - Жягеты! - сказал Салават. - Вот уголек от сожженной гяурами башкирской деревни. Все мальчики, что сошлись на горе, слышали так же, как и Салават, о старых восстаниях, о войне, о разорениях деревень и казнях бунтовщиков, но все-таки все, как в реликвию, как в священный предмет, впились взглядами в уголек. И так же, как уголек был всего лишь простым угольком, а казался необычайным и таинственным, символом борьбы за свободу, так и простые слова, которые говорил Салават, казались особенными словами. Юноши волновались и слушали вожака, как пророка. Семена мятежа падали в благодатную почву. Салават приложил к сердцу свой уголек и произнес клятву - во всю свою жизнь ненавидеть всех русских. - Пусть этот уголь снова зажжется огнем и прожжет мне сердце, если я изменю из страха или корысти! - сказал Салават, и голос его дрогнул. И вслед за ним каждый из мальчиков приложил уголек к своему сердцу и произнес ту же клятву, и при этом у каждого от волнения срывался голос. Они поскакали к деревне... На берегу реки раскинулся стан строителей. Целыми днями одни из них копали землю и тачками свозили ее на место постройки, другие валили деревья, тесали толстые бревна. Землекопам, каменотесам, лесорубам и плотникам - всем хватало работы. С раннего летнего восхода до заката работали они, подготавливая постройку плотины. Десятки шалашей из хвороста, елового лапника, из корья и луба раскинулись вдоль берега будущего пруда, невдалеке от башкирской деревни. Только с наступлением темноты разгорались костры вблизи шалашей, и едва живые от усталости люди после рабочего дня сходились на отдых. Тут заводились беседы о тайном, заветном, о том, чего ждал весь народ, - о воле... - Хотел государь господам сокращенье сделать, хрестьян-то на волю спустить, ан бояре прознали, схватили его да в тюрьму... - вполголоса говорил старик у костра. - Госу-да-аря! - удивленно шептали вокруг. - Да чья же злодейская рука поднялася?! Ведь государь только крикнул бы слово... - Вот то-то, что крикнуть никак не поспел!.. Тихомолком в темницу его, а супругу его на престол... Ты, мол, матушка государыня, правь народом, а мужьев мы тебе сколько хошь непохуже сыщем! Сдалася!.. - Старик снизил голос до шепота, оглянулся. - Хотели бояре царя погубить, да спас от напасти служивый - солдатик стоял в карауле при ем, при самом-то... Платьем с ним обменялся - спустил... И ушел Петра Федорыч, государь всероссийский, дай бог ему здравья, и ходит поныне и бродит... Видал человека я одного - говорит, повстречался с ним в Киевской лавре, государь-то, мол, богу молится. Припал головушкой в ножки святому угоднику, плачет, а голову поднял - и тот человек, мой знакомец, его и признал: лик-то царский сияет! И знакомец мой тоже рядом припал на колени да тайно спрошает: когда же, мол, в силе и славе к народу придешь, государь? А тот ему тихо: мол, час не приспел, как приспеет - тогда объявлюсь, злодеев моих покоряти под нози, а ты, говорит, иди по земле разглашай, чтобы ждали... - Ить ждать-то невмочь! - вздыхали вокруг. - Никому ведь житья не стало. Кто живет во добре? Крестьянам - беда, работному люду - хоть в петлю, солдатам - собачье житье... Бывало в бурлацтве приволье, а ныне гулящих хватают - в колодки да в цепи куют, да сдают в рудокопы... - А встанет народ, не стерпит! На Волге в пещерке Степан Тимофеич-то{106} тоже ждет часу. Ить голову на Москве-то срубили тогда не ему. Он в Москву-реку в воду мырнул, а вышел на Волге да скрылся в пещерке... - Каб вместе-то с государем приспел на великое дело!.. - Не токмо что на бояр - и на заводчиков, и на больших купцов, на приказчиков-управителей вроде нашего немца - на всех народ сыщет управу! - Немцу нашему несдобровать! Кто народу обидчик, с тех спросится крепко, - негромко, но оживленно заговорили вокруг костра. - А сколь, братцы, немцев в России над русским народом лютует - помыслить-то только! - Да им что русак, что татар, что башкирец - одна цена. Как намедни-то он старшину. Я мыслил, башкирцы его на куски раздерут, - ан стерпели! - И стерпишь! Ведь тут - либо ныне стерпи, либо завтра натерпишься путце! - Братцы, каша поспела! - позвал кашевар. У других костров также недолгий свой отдых рабочие проводили за беседой: там кто-то рассказывал бабкину сказку про Кривду и Правду, там спорили о волшебных счастливых травах... Возле палатки немца стояли несколько человек, провинившихся за последний рабочий день, - немец собрался чинить им допрос и расправу. Все знали, что кончится дело плетьми. К побоям привыкли, и неминучие плети были уже не страшны. Хотелось только, чтоб немец "не вытягивал душу" проклятой и нудной отчиткой, от которой сосало под ложечкой и мутило тошнотой. - Косяин заботился на тебе, а ты ворофаль! Уф, какой стидны позор на рабочий люди! Господь бог указаль трудиться на пот лица, а ти нехороши лентяйка! Дурной шеловек, нишего не стоиль такой шеловек. Пфуй, такой шеловек! Хлеб кушать хочешь, работа делать не хочешь... За такой шеловек мне ошень печаль, и косяин печаль, и сам господь бог печаль за такой шеловек!.. Теперь тебя плети лупить отдам, как скотин. Разум нет - плети лупить!.. Шеловек долшон все разуметь без плеть... - подражая немцу, отчитывал прочих провинившихся товарищей один из бывалых рабочих, пока немец ужинал у себя в палатке, откуда сквозь слюдяное оконце сочился бледный мерцающий отсвет свечи. Несмотря на свое невеселое ожидание, остальные, слушая зубоскала, не могли удержать усмешки. Меркли последние краски зари в облаках, с реки поднялась пока еще чуть заметная дымка тумана, вечерний прохладный ветер повеял запахом осени... У одного из костров занялась протяжная волжская песня. Над огнями рабочего стана проплыла тяжело и бесшумно большая сова. И вдруг по всему лагерю раздался в воздухе какой-то необычный свист, в двух-трех местах послышались крики боли, свист повторился, и тут только поняли все, что на стан их сыплются стрелы. Одна из стрел угодила в палатку немца. Плотинный мастер выскочил из палатки, а в лагере уже начался переполох, потому что целая туча стрел пролетела над станом, а вслед за тем от нежилой башкирской деревни послышались крики и визг скакавших в набег башкир... И рабочие, и плотинный мастер не раз слыхали о том, как башкиры дрались за свои земли. Расширенным в страхе глазам строителей вместо трех десятков юнцов представилась тысячная орда повстанцев, скачущая в мстительный, кровавый набег, и, бросив свой стан, строители пустились бежать вдоль берега... Стрелы свистали вдогонку, они почти не приносили вреда, но раз поддавшуюся страху толпу было не успокоить, не образумить... Да и кому образумить? Плотинный мастер был сам не воин, а у строителей не было желания сражаться с грозною силой невидимого во мраке врага. В неистовой ярости, опьяненные легкой победой, напали юнцы на лагерь, брошенный русскими. - В воду! Все в воду! - кричал Салават, швыряя в течение реки какой-то неведомый инструмент, найденный в палатке у немца. - В огонь! Жги, чтобы от них ничего не осталось! - кричал он, кинув в костер сорванную с кольев палатку плотинного мастера. Кинзя с сожалением вертел в руках лесорубный топор. - Что смотришь?! - крикнул в лицо ему Салават. - Хороший топор... - В воду кидай! - неумолимо потребовал предводитель набега. - Пила... - заикнулся кто-то другой. - В воду! - выкрикнул Салават. И в воду летели брошенные шапки и сапоги, топоры, пилы, ломы, кувалды, котомки с добришком рабочих, котелки с пищей и все, что осталось в покинутом стане строителей. - В воду! В воду! - кричали мальчишки, кидая все, что попало, пока не осталось от строителей никакого следа. Так кончили они расправу с лагерем, потом стащили к берегу и сбросили в воду заготовленные бревна, раскидали землю, натасканную для постройки плотины, и только тогда, вскочив по коням, помчались домой... Они возвращались героями, пьяные победой. Они пели удалые песни, и их рассказы о всех событиях этой ночи казались им достойными славы дедов. Они ждали похвал со стороны стариков, но вместо похвал услыхали только укоры. - Быть беде! - с упреком сказал Юлай Салавату. - Тебе, Салават, надо бежать не позже нынешней ночи. - Куда? Бежать со своих кочевок, от своего народа?! - Бежать без оглядки, - с горечью подтвердил отец. - Забыть свое имя, свой край, отца, мать, жену... - Я победил русских, - гордо сказал Салават. - Они бежали от нас, как зайцы, а ты говоришь - мне бежать от них?! Ты, атам, привык их страшиться. Смотри - они не посмеют больше вернуться в свой табор, рубить лес и строить плотину. Я говорю - не посмеют. И в самом деле, прошел день, другой, третий. Салават с товарищами все время держали разъезды между кочевьями и зимовкой; с затаенным сердцем высматривали они, не появятся ли снова строители возле своего разоренного стана, но вырубка была пустынна, раз только заметили лисицу, которая по-хозяйски копалась в куче отбросов, сваленной русскими. Прошла неделя и две недели... - Я говорил, атам! - торжествовал Салават. - Их только не нужно бояться. Они успели уже забыть те времена, когда среди нас были батыры. Я не зря натянул лук Ш'гали-Ш'кмана... Вот близится осень, и мы придем на зимовье, и дома наших дедов не залиты водой. Мы будем в них жить, как жили отцы. Удивительно было для всех, что купец так легко отступился. Многие верили в то, что лук Ш'гали-Ш'кмана таит в себе волшебную силу и удача будет всегда сопутствовать удальцу Салавату. Особенно верила в это молодежь, бывшая с Салаватом в набеге. Громко звенела во всем юрте песня: С соболем шапка зеленого цвета - Вот Салавата-батыра примета. Спросите: "Скольких же лет Салават?" Батыру пятнадцати лет еще нету... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Круговой путь, совершаемый за лето кочевьями, подходил к концу. Еще один переход - две недели кормежки скота - и пора на зимовье. Травы желкли, все чаще лились дожди, и кошмы, не высыхая, пропахли кислым запахом прелого войлока. Кобылы начали убавлять молоко, молодые барашки повыросли и выглядели как взрослые овцы, зато выросли и молодые волчата и вместе со старыми волками врывались в табуны и в отары овец, принося опустошение. Пастухи и собаки не спали в эти темные осенние ночи. Охотники с соколами и орлами тешились в редкие ясные дни удалой охотой на отлетающих уток, гусей и журавлей. Вода в реках становилась особенно глубокой, когда в ней отражалось бездонное густо-синее осеннее небо, и даже на взгляд она была холодна, а по течению ее все чаще неслись золотистые и багряные листья деревьев. На пушистых султанах сухого осеннего ковыля по утрам блестели мельчайшие капельки инея, и туман по воде расстилался долго - почти до самого полдня. Все говорило о том, что пора на зимовье. Настал и последний день, когда на арбы, груженные добром, сложили войлоки кошей, согнали тысячные гурты овец и молодые жягеты с арканами на лучших конях выехали перегонять табуны на другой берег... В пустынных улицах покинутого аула все было знакомо и все поросло высокой, не щипанной летом травой, все одичало... В жилищах пахло плесенью, сыростью, пылью, с крыш текло в избы, в первый раз затопленные печи дымили со всех сторон, плетни пошатнулись... Женщины мыли, скребли, чистили, мужчины месила глину, рубили сучья, голодные в суматохе собаки дрались... Кто-то спугнул у себя во дворе лисицу. Кто-то нашел у себя в избе гнездо воробьев... Старшина и Салават с тюками овечьей шерсти, с кожами и шкурами собрались выехать в русскую деревню, чтобы сменять все это добро на хлеб. Салават уже не в первый раз ехал с отцом к русским. Каждую осень Юлай привозил к соседям свои товары и увозил два-три десятка мешков зерна, два-три ножа, топор, железные наконечники к стрелам, а иногда даже свинец и порох для старинного ружья, с которым любил он охотиться и которое прошлой зимой разорвало от выстрела. Все эти товары были запретны для торга с башкирами. Русские, продавая их Юлаю, сами подвергались опасности быть наказанными. Один раз был наказан плетями веселый кузнец Ванька, который делал башкирам ножи и железные наконечники стрел. В другой раз увезли в тюрьму человека, который продал башкирам дешевую соль. Говорили, что солью торгует только сама царица{110}. Она представлялась тогда Салавату сидящей на возу с железным ведерком... На этот раз один русский знакомец обещал Юлаю новое ружье, свинец и порох. Салавату не терпелось взять в руки ружье и научиться владеть им. Он поднялся раньше всех и разбудил к отъезду отца и братьев. Солнце едва взошло, когда они собрались садиться по коням, но в это время примчались из гор пастухи с вестью о том, что с перевала к деревне идут солдаты... Весть пролетела мигом по всем дворам и всполошила аул. Все выбегали глядеть на дорогу, ведущую от перевала. Юлай успокаивал встревоженных родичей: - Зачем к нам солдатам идти?! Напутали что-нибудь пастухи. Однако старшина решил обождать с выездом до выяснения дела. И вот звук барабана, давно позабытый Юлаем, и звуки флейт и военной трубы донеслись до аула. - Солдаты! - подтвердил озадаченный старшина. - Может, война у царицы с чужими царями, как ведь знать? Конные и пешие солдаты по опустевшей улице дошли до площади у мечети. Юлай приказал у себя в доме скорее варить мясо для угощения, а сам побежал к офицеру, на ходу натягивая старшинское одеяние... Офицер приказал собрать всех мужчин старше шестнадцати лет, и вот они сходились на площадь. Солдаты стояли вольно, приставив к ноге ружье, но не расходясь из рядов. Конные спешились и привязали своих лошадей к коновязи возле мечети. Они курили табак, пересмеивались. Женщины и ребятишки вслед за мужчинами тоже высыпали на улицу, возле площади жались к плетням, поглядывая на необычное зрелище. Салават пришел было к площади, но отец подошел к нему. - Уходи, - повелительно сказал старшина. - Увидит тебя офицер, не поверит, что ты молодой! Салават неохотно вошел во двор Бурнаша, стоявший у самой площади, и выглядывал из-за рябины через плетень. Отсюда было видно всю площадь, со всем, что творится: и высокого усатого офицера с мутными глазами, в широкой шляпе, с косицей, и солдат с такими же белыми косицами, свисавшими из-под шляп. Когда все собрались, отец суетливо подбежал к офицеру и по-солдатски сдернул с головы свою старшинскую шапку. - Все сошлись? - спросил офицер старшину. Юлай подтвердил, что все. Тогда офицер пронзительно громко крикнул, и солдаты все разом вздернули головы, крепче перехватили свои ружья и в лад зашагали вокруг площади, словно вели хоровод. Офицер снова крикнул, солдаты все разом остановились, и тогда стало ясно, что площадь окружена и никто не мог бы теперь уйти из кольца солдат... Окруженные озирались с тревогой: их было свыше полутораста человек, а солдат не больше полсотни. Но лица солдат, которые до этого пересмеивались, разговаривали между собою и что-то кричали женщинам, стали теперь суровы и угрожающи. И Салават вдруг все понял - понял раньше, чем офицер с переводчиком-солдатом вошел в середину круга и переводчик начал читать по-татарски указ губернатора. Он читал громко, внятно, все слова были понятны и просты, но сквозь тревожный гул крови в ушах только отдельные слова доходили до слуха Салавата. "...Ты, старшина Юлай, написал угрозное письмо господину тайному советнику Твердышову... ...Собрав мятежное скопище на конях с сайдаками, учинили прежестокий мятежный набег на землю его превосходительства господина Твердышова..." Так это же про его, Салавата, письмо, про его набег! Это он навлек солдат на деревню. Что будет теперь?.. Салават не заметил и сам, как покинул свое укрытие, вышел из двора. Площадь притягивала его. Башкиры, вначале стоявшие молча, теперь волновались, размахивали руками. - Не писали письма... - Какой там набег?! Ребятишки набег чинили!.. Какой мятеж?! - Замолчать! Слушать, когда читают бумагу! - выкрикнул переводчик. Башкиры утихли. Салават замер. Он слушал, стараясь не пропустить ни слова. - "...самочинно и дерзко, забыв шерть и службу ее императорскому величеству всемилостивой государыне Екатерине Алексеевне... - читал переводчик. - По сему указу: чтобы впредь неповадно вам было мятежи учинять - платить вам, башкирцам, штрафных лошадей триста да триста же лошадей за убытки, в оплату господину тайному советнику Твердышову..." - продолжал переводчик. - За что лошадей давать?! За какой убыток?! - выкрикнул старшина. - Никто мятежа не чинил! - шумно подхватили башкиры. - Слушать указ губернатора! - потребовал офицер. - Стоять молча! И выкрики снова утихли. - "...да штрафных овец три тысячи и три тысячи же взять с вас в пользу господина советника. Да денег штрафных пятьсот рублей и пятьсот же рублей..." Крики и брань разразились над толпою башкир. Разорение и беда нависли над всем их аулом, и все это из-за него, Салавата, из-за его затеи. "Вот тебе и батыр! Вот и лук Ш'гали-Ш'кмана!.. Малайка сопливый навлек такую невзгоду..." - думалось Салавату. Его словно опалило огнем с головы до ног... - Кишкерма-а! Замолчать! - кричал переводчик в толпу башкир. - Не будем молчать! Что ты глотки нам затыкаешь?! - Нас грабят, а нам замолчать?! - Разбой среди белого дня! Офицер отскочил к солдатам и крикнул какое-то непонятное слово. Солдаты перехватили ружья, направив штыками в толпу, и крики оборвались перед этой угрозой. Тогда в наступившей тиши переводчик прочел: - "Да всех вас, башкирцев, мужеска пола деревни Юлаевой Шиганайки с шестнадцати лет бить лозою по пятьдесят ударов и сызнова к шерти привесть{113}!!" Теперь уже криков отчаяния и обиды, стонов негодования и гнева было не угасить, не умерить... Вот-вот начнется восстание, вот-вот люди бросятся с голыми кулаками на выставленные штыки... Но по новой команде солдаты все враз вскинули ружья на изготовку к стрельбе, и, заглушив все крики народа, ударили барабаны. Салават увидал, как люди на площади сжались в один плотный ком, пятясь со всех сторон в середину круга от направленных ружей. Салават увидал выражение страха на лицах односельчан, за барабанным грохотом не было слышно ничьих голосов, и вдруг двое солдат грубо схватили Юлая за широкие рукава нарядного старшинского халата и вырвали его из толпы. Двое других подскочили, бесстыдно задрали со старшинской спины на голову халат и рубаху и повалили Юлая на толстый обрубок бревна, валявшийся возле мечети уже несколько лет... Салават не помнил, как он ворвался в круг солдат, как, ринувшись на солдат, державших Юлая, отбросил их в сторону, как повалил и еще двоих, один из которых уже замахнулся лозою над голой спиною отца, как подскочил к офицеру. - За что бить отца?! За что бить народ? За что весь народ грабить?! - выкрикнул он. - Я писал письмо. Я сделал набег! Меня бери... Я один!.. Мутные глаза офицера выпучились, усы шевельнулись, и в глазах Салавата завертелись сверкающие круги от удара в лицо. Он пошатнулся. Ответный удар по торчащим усам офицера был таким неожиданным, что никто не успел удержать Салавата. Никто не успел опомниться, пока, ринувшись к коновязи, Салават оборвал рывком повод и взлетел на седло офицерской лошади. - Башкиры! По коням! За мно-ой! - крикнул он. Из солдатских рядов ударили выстрелы, но офицер закричал, поднимаясь с земли: - Догна-ать! Не стрелять! Взять живье-ом!.. Несколько солдат вскочили на лошадей и помчались в погоню, однако Салават уже перемахнул через плетень деревни. Глубокой ночью, в мокрой одежде, издрогший, голодный, Салават добрел до того места, где еще утром стояла родная деревня. Возле пожарища выли собаки. Их вой сливался с протяжным плачем женщин, детей, с клятвами, бранью, стонами, с жалобами и тревожным блеянием одиноких уцелевших овец... Пламя пожрало все и успокоилось. Только кое-где мерцал еще отсвет углей, освещая понурые кучки осиротелых разоренных людей, и по всей долине в осенней ночной прохладе стлался в траве дым... Спрянув с коня и нырнув от солдатских выстрелов в стремительное и леденящее течение Юрузени, Салават обманул погоню. Солдаты подумали, что убили его, и прекратили преследование... Пробираясь горами назад к дому, Салават встретил уходящих веселых солдат. Они гнали с собой табуны коней, угоняли гурты овец, и с десяток башкир из родного аула, униженные, избитые, придавленные горем, сами гнали свой скот впереди "победителей". Притаясь меж камнями, Салават видел всех. Он узнал своих несчастных односельчан, узнал солдата-переводчика, двоих солдат-палачей, которых он отшвырнул от отца, офицера со вспухшим от удара лицом... Если бы ненависть могла убивать! Как ненавидел он и солдат, и офицера! Он ненавидел их до того, что жить на одной земле с ними было невыносимо. Он готов был выскочить из своего убежища, встать на утес и крикнуть: "Вот я! Стреляйте!" Но они не станут стрелять! Они схватят его и повезут в Исецкую канцелярию! Когда они скрылись за перевалом, Салават пошел дальше. Издалека он увидел зарево. Его сердце остановилось: он понял все - ведь он продолжал носить на груди заветный уголек. В том зареве он разгадал беду, но хотел хоть на время себя обмануть надеждой на то, что это лишь отсвет заката... Запах дыма, летевший с ветром ему навстречу по долине родной речки, развеял обман... И вот он стоит на пригорке, один, в стороне от всех. Он виновник позора, отчаяния, скорби и нищеты своих родичей... Да все ли там живы?.. Может быть, кто-то запорот насмерть, кто-то не вынес позора, бросился на врагов, и его закололи штыком... Салават стоял и смотрел на картину пожарища, освещенную мутным светом луны и отблеском догоравших углей. Он не решался выйти к народу. Он чувствовал себя проклятым всеми. Хотел быть батыром, хотел принести счастье и волю, а принес унижение и беду. Если лук Ш'гали-Ш'кмана его обманул, то стоит ли жить!.. Горло сжимало, грудь разрывало болью. Осенний ветер пронизывал мокрую одежду, и дрожь передернула плечи юноши. Он одиноко побрел по долине журчащей речки, по узкой тропе, и вдруг за кустами, почти рядом, он услыхал голос... Он замер. Встретить сейчас людей он не мог, он не смел... Как он взглянет в глаза? Что он скажет?.. Уйти одному в горы, где бродят лишь звери? Без оружия? Что же, пусть нападут волки, медведь, рысь... Стать добычей зверей - достойный конец для того, от кого родится столько несчастий! Салават стоял неподвижно в кустах, ожидая, когда пройдут люди, но голоса не приближались, не удалялись. - Бесстыдные души, гнилые сердца! - узнал Салават голос муллы. - Ведь как старика истерзали, собаки! И Салават разглядел за кустами очертания коша. Верно, кое-кто успел спасти из огня свои коши. Отсвет едва тлевших углей от догоревшего костра чуть озарял лежавшего на кошме человека и возле него на коленях муллу. Мулла Сакья намазывал чем-то голую спину лежавшего. "Значит, муллу не побили - ишь бодрый какой, как всегда!" - подумалось Салавату. - Ну, лежи, старшина, - сказал мулла, поднимаясь. Так, значит, тут, рядом, лежит отец... Он не ответил ни слова мулле, - может быть, он умирает... Как били его, когда Салават ускакал! Вся злоба нечистых кяфыров обрушилась на него... "Как истерзали!" - сказал мулла... Какое же нужно сердце, чтобы стоять тут, рядом с отцом, и не пасть перед ним на колени!.. Как примет его отец? Отец скажет: "Трус! Ты напакостил и убежал. Будь ты проклят! Ты мне не сын... Ты трусливо бежал, а за тебя сожгли весь аул, за тебя засекли нас до полусмерти и разграбили дочиста!.. Изгоняю тебя навек!.." А что ответить в свое оправдание? Нечего. Что тут скажешь, когда так и есть? Поцеловать подошву его сапога, поклониться и молча уйти в горы и там погибнуть от голода и зверей... Пусть волки растащат кости, пусть даже не будет могилы того, кто так виноват перед своим народом... Салават шагнул из кустов. - Атай... - произнес он едва слышно. Старшина, лежавший на животе, опустив лицо на руки, поднял голову. - Кто?! - спросил он. - Салават?! Сын! Мой сын!.. Ты живой?! - воскликнул старик. Он рванулся привстать, но без сил упал на кошму и внезапно заплакал, как женщина. - Солдаты сказали, что ты... что убили... Сынок!.. - Атай! - пролепетал Салават. Он кинулся на колени, схватил руку отца, прижал ее ко лбу, и слезы, как в раннем детстве, сами скатились из глаз Салавата на большую костлявую руку отца... - Если бы ты не ударил кяфыра в его поганую рожу, все равно они сожгли бы нашу деревню. Они все равно нашли бы, за что ее сжечь. Она им мешает, сынок... Они хотят делать плотину... Купец заплатил за это, наверно, немало денег... Не зря ведь у них была с собой для поджогов просмоленная пакля, - утешал старшина сына. Отец говорил еще какие-то слова из Корана, но Салават их не слушал. Мать дала Салавату сухое платье. Дрожащими от радости руками она сама, как ребенка, его раздевала, сама помогала одеться, приговаривая, как маленькому, ласковые слова: - Вот у нас и рубашечка стала сухая, и спинка согреется, вот нам и будет тепло... И ножки обуем в сухие сапожки... И кушать будем... - Если бы все мы кинулись за тобой на солдат, то мы их победили бы, - сказал Сулейман Салавату. - Сами мы все виноваты, что оробели. - Дурак! У них ружья, пули! - проворчал Ракай, лежавший, как брат и отец, на животе. Салават угрелся под одеялом из лисьего меха. Ему казалось, что он проспал бы еще три дня, когда суровый голос отца разбудил его: - Уходи, Салават. Уходи, пока не увидели люди, что ты жив. Ведь горе какое у всех! От горя никто ничего не рассудит по правде. Еще кто-нибудь и начальству напишет... В Биккуловой, под Оренбурхом, знакомый татарин держит умет. Он примет тебя. Три года пройдут, тогда возвращайся. За три года немало воды утечет - все смоет время, и злобы людской не станет... И Салават ушел до восхода солнца. ГЛАВА ПЯТАЯ В глубине Оренбургских степей, по дороге от Оренбурга к Самаре, по тракту стояло немало одиноких уметов - заезжих дворов, в которых останавливались проезжие обозы с русскими товарами для азиатов и с азиатским товаром, идущим в Россию. Иногда приставали в уметах и караваны верблюдов, и окруженные злыми сторожевыми собаками гурты перегоняемых из степей жирнозадых овец, и тысячные табуны лошадей. В умет заезжали чиновники, офицеры, купцы - перед всяким гостем татарин, хозяин умета, старик, широко распахивал ворота двора; для старых знакомцев он отпирал тяжелый замок каменной подклети, куда складывал на ночь товары, а ключ отдавал владельцу товара. Зато с огорода, через коровник, был у татарина сделан тайный лаз, ведомый лишь немногим. Через этот лаз пробирались в умет никому не знакомые молчаливые люди. Нередко их ноги были потерты колодками или цепями, на руках сохранялись под рукавами язвы от кандалов, а то и звенья неспиленной цепи; случалось, что заходили беглые крестьяне, бредущие по свету куда очи взглянут, подальше от родной подневольной пашни, от барских плетей... Бежали раскольники{120}, расстриги-попы{120}, арестанты и каторжники - и все находили приют... Был слух, что татарин к себе принимает даже разбойников и хранит их награбленное добро, но никогда не случалось, чтобы вблизи умета кого-нибудь грабили подорожные гуляки, не случалось и того, чтобы драгунский дозор, искавший разбойных людей, напал на их след возле умета. У старика Салтана было всегда напасено довольно сена, для добрых коней чиновникам и офицерам всегда мог старик угодить овсом, в любой час мог зарезать овечку, старуха его, Золиха, подавала к столу и сметану, и масло, и молоко, и яички, всегда у нее припасен был мед, а для добрых людей - и кислушечка-медовуха, и бражка, и квас... На этот умет и пришел Салават в осеннюю непогоду, в слякоть и в дождь. Салтан в это время в подклети отмерял для проезжих овес. Убедившись, что здесь, у амбара, никто не слышит его, кроме хозяина, Салават рассказал ему о себе. Старик Салтан сокрушенно покачивал головой, слушая рассказ Салавата о его злоключениях. - И чего молодому такому было соваться! - недоуменно сказал он. - Чего тебе надо? Отец - старшина, богат человек, у русских в почете... Ну, поставили бы деревню на новом месте. Места, что ли, у бога под солнышком мало?!. Думаешь ты, что цыплята орла с двумя головами клевать могут? Орел с двумя головами - ой сильная птица какая!.. Салават, потупясь, молчал. - На божьи порядки, джигит, поднимаешь руку. На зверя охотник есть, на птицу - орел, на бедного человека - богатый... Думаешь, ты доброе дело сделал - все рады будут? Рот ведь желтый еще у тебя. Тебе бы в гнезде сидеть, а ты полетел! На дворе - сова, на земле лисица съест. Как, сказал ты, зовут тебя? - Салават. - Имя святое дали тебе - Салават, это имя мира и тишины, а ты вон что затеял!.. Отца твоего таскать теперь станут: где, мол, сына укрыл? Если узнают, меня тоже схватят: "Зачем беглеца на двор пускаешь?" - Святой пророк Магомет{129} говорил... - осмелился возразить Салават. - Ты меня не учи, что пророк говорил! - перебил хозяин. - Я Корану учился - сам знаю! Заезжий двор у меня ведь!.. Солдаты каждый день ходят, у приезжих гостей смотрят бумаги, а где у тебя бумага?! Салават резким движением вскинул заплечный мешок. - Прощай, Салтан-агай! Не ко двору тебе в доме держать орленка - возьми поросенка! Прощай!.. По жидкой грязи, смешанной с конским навозом, Салават под дождем зашагал по двору к воротам. - Куда ты? Горячий-то парень какой ведь попался! Постой! - забормотал, догоняя его, хозяин. - Стой, говорю! - Он схватил Салавата за полу чекменя. - Салтан-старик не таких еще укрывает... От слова беды не случится. Ну, побранил!.. Борода-то, гляди, седая, а ты молодой. Мне что тебя не учить маленько?! Иди, оставайся. Племянником будешь моим - из-под Казани приехал, Ахметка. Юношеская гордость толкала Салавата от старика, но он был измучен долгим путем, промок под дождем, иззяб. Гордость его боролась с желанием пожить наконец спокойно. Много дней мотался он от кочевки к кочевке, от умета к умету, от двора ко двору, где попало ночуя, голодая, пробираясь к Салтану, у которого в давние годы скрывался и сам Юлай. - Ну, кому говорю! Ишь, упрямый племянник! Идем. Старик взял его за руку и новел в избу, вдруг изменившимся голосом весело бормоча: - Хе-хе! Большой ведь ты вырос, Ахметка! Большой какой стал!.. Хе-хе! На сестру похож... Ну, как в деревне дела? Как дядя Гумар торгует? Старик провел его в заднюю пристройку избы и подтолкнул в чулан, заваленный мешками с мукой, овсом, конской сбруей, заставленный бочками, кадками и ларями. У двора в это время послышались голоса, конское ржание, послышался стук в ворота. - Вишь, гости наехали. Тихо сиди. Кто увидит - Ахметом зовись... Я лучше запру тебя тут, чтобы никто не увидел. И Салават услыхал, как он снаружи навесил и запер замок. Салават сел на нары. По густой грязи во дворе зачвокали конские копыта, въезжая в ворота, заскрипели колеса телег, с трудом переехавших, видимо, многие броды и смывших деготь с осей. "Дальние, - услыхав пронзительный визг колеса, подумал Салават, - или клажа велика, что так стерли смазку". Во дворе послышалось несколько голосов, говоривших по-русски, потом зашаркали сапоги о ступени, очищая налипшую грязь; наконец все затихло. Салтан не приходил. Салават, не раздеваясь, по-прежнему сидел на нарах. Он с завистью думал о том, что в заезжей избе за стеной, верно, пьют теперь чай. "Небось, кто с деньгами приходит, тех кормит и поит Салтан - не так, как меня, принимает", - угрюмо думал Салават. Он почувствовал, что голод острее и острее, что он почти не может сидеть от голода. "И кобыла моя голодна, - продолжал он думать, - а старый козел небось не накормит". Беглец встал с лавки и прошелся по кладовой. В сенях возле двери заговорили тихо на русском языке; по-русски Салават знал немного и плохо понимал связную быструю речь. Замок громыхнул. Дверь отворилась, и в чулан вошел Салтан, сопровождая какого-то высокого, широкоплечего человека с повязкой, закрывавшей его лицо. Войдя в полутемное помещение, гость отшатнулся от Салавата. - Не бойся, это племянник, - успокоил его Салтан, - он даже по-русски не смыслит, первый раз дальше своей деревни гулял... Брат бедный, детей много, дома нечего есть... Быстрые черные глаза гостя сверкнули. - А ты, погляжу, всегда под замком племянников держишь. Я, знать, тоже племянник твой, дядя! И к чему ты мне брешешь, Салтанка?! Где это видано, чтобы работников из дому отпускали, когда дома нечего есть? - Из-под Казани пришел, звать Ахметкой, - продолжал татарин, не для того, чтобы уверить нового гостя, а чтобы самому Салавату еще раз напомнить, как он должен теперь говорить про себя. - Опять врешь и сызнова брешешь. Я тебя не спрашиваю, как его звать. Ты лучше, дядя, нас обоих, племянников, угости-ка с дороги. - Ладно, ладно, сейчас угостим! - Салтан суетливо выскользнул из двери и снаружи запер ее на замок. Неприязнь Салавата к хозяину удесятерилась. Если бы даже забыл он о клятве, данной недавно на угольке, - и тогда у него было достаточно причин для ненависти к русским. Язык, на котором человек говорит, и вера в бога его народа определяли для Салавата врагов и друзей с того дня, как он бежал из сожженной солдатами деревни. Каждый, кто говорил по-русски, теперь представлялся ему врагом. Несмотря на свои пятнадцать лет, Салават был грамотен. Недаром он, сын старшины, дружил с сыном муллы Кинзей. Мулла хотел обучить премудрости пророка своего не по годам тяжеловесного и ленивого сына. Это было трудно, и хитрый отец облегчил себе дело тем, что вовлек в учебу сметливого, бойкого Салавата. Салават легко оправдал надежды муллы, перегнав в учебе своего друга, чем огорчил муллу и доставил возможность гордиться самолюбивому старшине. Не раз, бывало, Юлай при гостях задавал Салавату вопросы, которые требовали знания Корана, и Салават с легкостью и рассудительностью отвечал на вопросы, приводя в изумление одних, а других вынуждая изображать изумление. Теперь не для других, не напоказ, а для себя самого вспоминал Салават строгие суры Корана, гласящие о неверных. Ненависть и презрение к неверным предписывало устами пророка само небо. И Салават ненавидел их всей душой. Потому и новый пришелец с повязкой на лице вызвал в нем чувство неприязни и отвращения. Словно стыдясь своего безобразия, отвернувшись от Салавата, он развязал повязку, чтобы ее поправить. Тут как раз громыхнул замок. И, в поспешности оглянувшись, пришелец выдал товарищу по неволе свой страшный вид: у него не было носа... Он поспешно закрылся платком, но одного мгновения было довольно шустрому взгляду юнца. Несмотря на сумрак помещения, Салават разглядел его облик во всех ужасных подробностях... Салават был нечаянно озадачен и молча глядел на безносого; он знал многих башкир, искалеченных так за мятежи, но в первый раз видел русского, побывавшего в руках палача. В полумраке амбара оба добровольных узника внимательно разглядывали друг друга. Безносый молча опустился на скамью против Салавата. Вошел Салтан, неся под полой еду, плотно затворил за собой дверь и поставил на нары чашку с вареным мясом. С полки, тянувшейся вдоль стены, он достал каравай хлеба и положил перед гостями. - Ахмет, псак бар-ма?* - обратился он к Салавату. ______________ * Ахмет, нож есть ли? Салават не сразу отозвался. В первый раз Салтан назвал его этим новым именем, которое - кто знает, надолго ли, - должно было заменить звучное и привычное - Салават. Безносый усмехнулся, стрельнув пронзительными и вместе смешливыми, с издевочкой, глазами в сторону юноши. Салават подал Салтану нож. Татарин, с восхищением осмотрев красивый клинок, стал резать принесенное мясо и хлеб. - А как у тебя, молочка нет ли? - спросил безносый хозяина и с усмешкой добавил: - От бешеной коровки. - Знаю, знаю, - торопливо проговорил хозяин. - Как в чулан тащить угощение? Увидят! Он снова вышел. Салават и безносый молча приступили к еде. Через минуту снова вошел Салтан, принес чарку водки и ковш квасу. Квас поставил перед Салаватом, водку - перед безносым. - К ночи еще зайду, - сказал он и вышел. Салават, отвернувшись, ел молча. Безносый прервал молчание. - Водку пьешь, Мукамет? - спросил он по-татарски. Салават лишь презрительно передернул плечом. - Ладно, после успеешь! - успокоил безносый. Салават не ответил. Он жадно жевал соленую конину и глотал хлеб, запивая квасом. - Плохо тебя, Махмут, дядя твой кормит. Русский этак своих племянников не содержит, - сказал безносый, положив на плечо Салавата руку. Салават неприязненно отодвинулся дальше. Безносый засмеялся. Он выпил водку, доел мясо. Оба молча сидели теперь на разных концах длинной скамьи. - Послушай-ка, Махмут, - начал опять безносый, - нам с тобой, может, месяц тут вместе прожить, неужто же ты так-то и будешь молчать? Мы оба со скуки издохнем! Расскажи, как к Салтану попал. Салават упорно молчал. - А то я расскажу. Я, брат, много видал, всего нюхал - вишь, от понюшки и нос весь вышел. А я говорю тебе, Махмут... Как тебя звать-то? - внезапно спросил безносый. - Сам говоришь! - возмущенно воскликнул Салават, поняв ловушку. Безносый весело засмеялся своей шутке. - Вот тебе - "сам говоришь". А ты позабыл свою кличку! Так как же тебя зовут, Махмут или Ахмет? - спросил он. - Как зовут - так зовут. А тебе-то какое дело? - огрызнулся Салават на насмешника. - Да ты не серчай. Ахметка - и будь Ахметкой. А меня вот Хлопушей{125} зовут - тоже кличка. И у собаки у каждой своя!.. - добродушно заметил шутник. - Так вот, Ахмет, чай, помнишь, тебе асай говорила сказки? Неужто же ты все позабыл? Ведь помнишь?.. Расскажи ты башкирскую, а я тебе расскажу нашу русскую сказку, так время у нас и пойдет!.. Салават посмотрел на безносого с гордым презрением и отвернулся. - Я, брат, привязчивый, я не отстану! - сказал Хлопуша. В глазах Салавата мелькнул лукавый и злой огонек. - Помню одну... - неожиданно согласился он и повел рассказ: - Жил барсук в норе под корнями, тихо жил, сладкие корешки сосал... Приходит свинья к нему, плачет: "Пусти в нору. Я в степи живу, у меня корешков нет, нору рыть не умею". Пустил барсук. Пожила день, другой, в пятницу пошла в гости к свахе. Назад идет - сваху ведет... - рассказывал Салават, заранее зло потешаясь тем, что придумал он рассказать русскому. - "Здравствуй, барсук! - сказал Салават, нарочно произнеся "здравствуй" - по-русски. - Уж я так твое житье да и тебя самого расхвалила - и сваха к тебе жить пришла". - Вот беда! - перебил безносый. - Не хочешь, а принимай, коли в гости пришла! Салават неодобрительно поглядел на беспокойного слушателя и продолжал: - На другую неделю в пятницу обе в гости пошли на старое логовище да к вечеру привели к барсуку еще тетку свиньи. "Здравствуй, барсук! И тетка моя тебя полюбила!" Чуть не заплакал барсук, да пришлось и тетку принять. В пятницу снова пошли они все гулять на базар, а к вечеру и приводят... - Знаю - дядю с племянницей, зятя да тещу, свекровь да шурина, пятерых сыновей, семерых дочерей!.. - Ты как знаешь? - наивно удивился Салават, который только что сочинил свою сказку. Безносый засмеялся. - Я хитрый, все знаю! - сказал он. - Дальше что же? - Как полезли все к барсуку в нору - от свиной вони выскочил он из родной норы да бежать!.. - А дальше? - спросил безносый. - Все сказал. Про тебя сказал! - оборвал Салават и вызывающе посмотрел на безносого. - Кто же тут я? Барсук? - лукаво спросил безносый, словно не понимал намеков. - Нет, свинья, - дерзко глядя в глаза Хлопуши, возразил Салават и пояснил: - Барсук - башкиры, урусы - свинья... Безносый усмехнулся в широкую бороду и без обиды сказал: - А сказка-то ведь не вся! У барсука был двоюродный брат Бюре-батыр, по-нашему - Волк Бирюкович. Рассказал ему барсук про свою беду. Стал Бюре-батыр среди оврага и затрубил: "У-у-у! У-у-у! У-у!" - Безносый сложил ладони трубой и громко завыл волком. Салават схватил его за руку. - Шибко воешь, шайтан. Тихо вой! - прошептал он. - Услыхал весь Бюре-народ, собрался, зубы и глаза засверкали, и повел их Бюре-батыр воевать со свиным народом... Безносый умолк. - А дальше? - спросил Салават. - Конец впереди. Будем живы - увидим. - А кто в твоей сказке Бюре-батыр? - продолжал Салават, позабыв, что решил не вымолвить ни единого слова. - Ищи - и найдешь, - усмехнулся безносый. - Да тебе как найти! Плохой ты охотник - зверя не знаешь. - Я?! - воскликнул запальчиво юноша. - Ты. Лесного зверя за борова принял. - Я медведя ножом зарезал, один! - вспыхнув, сказал Салават. - Небось старый мерин был, не медведь! - спокойно возразил безносый. - Самый большой медведь! - увлеченно доказывал Салават. - Где же ты встретил его? - В лесу над берегом Юрузени. Вся кочевка знает! Хлопуша захохотал. - Ах ты, ирод, ирод! - забормотал он по-русски. - Ах ты, дубина, дубина!.. - Чего ты? - удивился Салават. - Вот я тебе что скажу, - серьезно ответил Хлопуша. - Хороший ты парень, когда с эких лет хорониться должен, а будешь таким дураком - недолгое время убережешься. Ведь ты мне сказал, что татарин! Вот дурак! Да казанские татары про Юрузень не слыхивали!.. Пропадешь ты, парень, так по уметам шатаясь, время нынче неспокойное, на Яике бунт в казаках{127}. Много всякого смутного народу по уметам ходит, а за смутным народом и сотники, и урядники, и ярыги... Иди-ка ты лучше, малый, ко мне в лес жить, житье у нас привольное! - Ты в лесу живешь? - смущенно спросил Салават. - В лесу, брат, в лесу... Где больше жить такому, как я? Видишь, как меня изукрасили?! - А чего в лесу ешь? - Всяко бывает. Когда пусто, когда и густо, когда и нет ничего! Живем мы в лесу - и волю знаем, выйдем из лесу - пропадем. Нет в дубраве у нас ни старшин, ни сотников, ни господских приказчиков... - За зверем там промышляешь? - На красного зверя охотничаем: с одного, бывает, шкур десять снимешь! - Не бывает таких зверей! - отрезал Салават. - Теперь ты попался ведь, значит! Хлопуша снова захохотал. - С нашего зверя, парень, иной раз и сотню шкур снимешь, а то за свою дрожишь, за последнюю; только тем и спасаемся, что все охотники о двух головах. - Опять врешь!.. Где же у тебя другая голова? - В кабаке у целовальника заложена, - усмехнулся Хлопуша. - Расскажу теперь я тебе сказку про храбрых охотников, тогда сам поймешь. Едет, скажем, вашего Твердышова-купца приказчик, везет купцу денежки, с русских мужиков и с башкирцев, с татар, с черемисы взятые. Выйдут лесные люди, наставят ружья да денежки заберут! И пошли гулять... - Ты что - разбойник, каряк? - спросил Салават. - А хотя и разбойник! - не смутился безносый. - Бедному человеку обиды мы не чиним, а с богатого десять шкур спустить - того бог не сочтет за грех!.. Да-а... Бывает, на нас и солдат высылают. Тогда уж спасай бог головушки! И летим, и летим тогда журавлями в далекие страны на новы места. Полетим, полетим да пристанем... Вольных мест еще много на свете осталось... Хватит места и журавлюшкам, и соколам, и орлам... Хочешь, малый, летим со мной в вольный свет?! - В разбойники? - спросил опять Салават. - Ну, хотя и в разбойники! Что ты - страшишься? - А коли поймают? - опасливо спросил Салават. - А коли сейчас тебя словят, тогда что?! - поддразнил Хлопуша. - Ну, пойдешь с нами? Салават не успел ответить, потому что внезапно Салтан распахнул дверь: - Солдаты бумаги смотрят! Салтан сказал это по-русски, и Салават не сразу понял, в чем дело, но Хлопуша схватил его за руку. - Бежим!.. Айда, айда, торопись! - прохрипел он, сильной рукой увлекая Салавата мимо Салтана в конюшню, через двор. Там, живо вскочив на коней, пустились они наутек в виду солдат, кричавших им вслед: "Стой! Стой! Стой, что за люди?!" Совместное бегство от общей невзгоды связало Салавата с безносым товарищем, беглым каторжником, по прозванию Хлопуша. Все то, что рассказал Хлопуша о лесных людях, представлялось теперь живым в глазах Салавата. Он знал, что значит охота на красного зверя, как с убитой дичины снять десять шкур и почему лихому охотнику нужно не менее двух голов на плечах. Вначале, когда судьба столкнула его с Хлопушей, Салават не думал, что сможет остаться с русскими лиходеями и разбойничать по лесам. Отдышавшись от первого бегства, в котором он потерял свою лошадь, сломавшую ногу, и спасся лишь за седлом Хлопуши, Салават попросился сойти на перекрестке дорог. - Ты что? - удивленно спросил по-татарски Хлопуша. - Мне не туда. - А куда же? - Во-он туда! - указал Салават на полдень, слегка к закату. - Кто же там у тебя? - Турецкий султан, - сказал Салават. Бежать к султану было мечтой, которую мулла внушал своим ученикам. Страна, где царит Коран Магомета, где шариат{129} - верховный судья и сам султан исповедует, как последний нищий, веру пророка, - эта страна казалась мулле земным раем, легендой... О людях, бежавших к султану, рассказывали как о счастливцах, чудом попавших живыми на небо. Салават в раннем детстве еще слыхал от муллы рассказ, как один из братьев его деда бежал к султану, стал там богат и знатен. В одном из больших городов он держал на базаре лавку, где торговал шербетом и фруктами; он был в милости у самого султана, а когда началась война с русскими, убил сто гяуров и пал на "прямом пути", завещанном правоверным словами Корана... Каждый раз султан посылал денег на восстания башкир против русских царей, чтобы вести войну во славу ислама. Они не замечали только того, что это бывало всегда в те годы, когда сам султан воевал против русских и потому ему нужно было восстанием на востоке ослабить войска противника. - К султану? - спросил Хлопуша. - А что же тебе даст султан? - Султан и есть Бюре-батыр, старший брат барсука, про которого ты говорил в сказке. Хлопуша мотнул головой. - Не там ищешь, - сказал он. - Султан живет далеко в чужих странах, за морем. Ему что за дело до темной норы башкирского барсука! Ищи поближе, не бегай! Бегают зайцы, - сказал Хлопуша, когда Салават выразил несогласие с его словами. Оскорбленный названием трусливого зверька, Салават, забыв последнюю предосторожность, с жаром выболтал перед безносым историю с луком Ш'гали-Ш'кмана. - Есть и такие звери на свете, - спокойно сказал Хлопуша. - Силы много, да смелостью бог обидел. Медведь силен, а встреться с ним, крикни погромче - и пустит бежать, не догонишь, бежит да гадит со страху, бежит да гадит... - А смелый что стал бы делать? - спросил Салават. - За море не бежал бы. Бегство - народу измена. Где твой народ, тут твоя и судьба. Салават был озадачен. Русский в его представлении оставался врагом. Выслушать советы врага и поступить наперекор этим советам подсказывал ему неопытный мальчишеский ум, напитанный прямолинейной хитростью поучений пророка, желавшего объять своей книгой все случаи жизни и не сумевшего охватить тысячной доли. Но какое-то смутное чувство подсказало ему правоту Хлопуши. Зачем же враг, русский, чужой человек, дает верный совет самому страшному и заклятому из врагов своего народа?! Какая и в чем тут хитрость?! - обдумывал Салават и, не поняв, он прямо спросил об этом. - Ты, брат, молод, смекалки не хватит, не поймешь, - ответил каторжник. - Поживешь, поглядишь на людей - тогда разберешься. И Салават почему-то поверил безносому мудрецу. Поверил наперекор всему, чему верить узили его с колыбели. Хлопуша недаром себя называл лесным зверем. Как лесной зверь, знал он все самые малые, тайные тропы и умел укрываться от сыска хоть в голой степи. И Салават, вынужденный, впервые в жизни, скрываться от злых и опасных людей в мундирах, должен был подчиниться опыту своего вожака. Он слепо шел за Хлопушей, останавливался на ночлег, где указывал тот, научился дышать, зарывшись глубоко в стог сена, согреваться на холоде только своим теплом, питаться корнями и не зевать, когда удавался случай стащить по дороге через деревню домашнюю утку или краюшку хлеба. Так один из "неверных" стал другом и спутником юного беглеца. В первый момент он подкупил Салавата своим умением говорить на его языке и живо перенимать башкирские слова. И Салават мало-помалу сдавался Хлопуше. Он не хотел еще сам признаться себе в том, что питает ответные чувства к спутнику, посланному судьбой. Он уверял себя, что именно потому за заботу платит заботой, чтобы не быть в долгу у "неверного", что его забота похожа на торг, а пророк не запрещал никогда торговать с "неверными", если сам торг удобен и выгоден. Но все рассуждения эти были простой уловкой, упрямой ребячьей попыткой скрыть от себя самого добрый юношеский порыв и чувство теплой благодарности, вспыхнувшие в светлой и поэтической душе беглеца, оторванного от близких людей и от родной земли... Старый бродяга, успевший бежать из деревни от барина, потом с крепостного завода, из солдатчины и из каторжных соляных рудников, прошедший все школы тогдашней жизни, умевший говорить почти на всех языках приуральских и поволжских народов, Хлопуша умел быть верным в дружбе, заботливым, даже нежным, если назвать нежностью те его чувства, которые заставляли его уступить мальчишке кусок хлеба, когда было нечего есть, укрыть его в холод своей одеждой или не спать ночью, давая выспаться Салавату, когда Хлопуша почему-то считал не совсем надежным место, избранное для ночлега. Хлопуша, только недавно бежавший из места последней своей неволи в Илецкой Защите, где его заставили вырубать соль, остался тоже без близких людей и всякой поддержки. Стародавний бродяга, он, много скитаясь, многих узнал, и повсюду по деревням и погостам, по селам и городам, на заводах, в станицах и крепостях у него были знакомые люди. Но, опасаясь, что в знакомых местах его скорее могут поймать, он нарочно не шел к ним, боясь попасться и подвергнуть всевозможным карам людей, которые по знакомству его приютят. Бродя по русским селениям, Хлопуша нарочно уродовал русскую речь, представляясь башкирином, а в татарских и в башкирских селениях он превращался в глухонемого, чтобы не выдать своей речи, и только с немногими говорил без притворства. Нанимаясь в работники, проходили они по казачьим станицам Яицкого войска, просили под окнами и получали то корку, то огурец, то кусок вчерашнего пирога... Они работали зимой лесорубами при заводе, весной нанялись в бурлаки и тянули тяжелую лямку, чтобы потом при ночлеге на пустынном берегу перейти к открытой игре и, ограбив хозяина, увести в разбойники всех бурлаков. Несколько месяцев грозной шайкой скитались они по дорогам, грабя купцов, нападая на землевладельцев и даже на заводские конторы. Слава безносого атамана Хлопуши росла с каждым днем, и к нему стали уже приходить крестьяне, прося наказать того или другого жестокого помещика. О подобной услуге Хлопушу не приходилось долго упрашивать: он ненавидел богатых купцов и особенно знатных дворян. Он нападал, выбрав такую ночь, когда ветер не дул от барского дома к деревне и не мог бы зажечь крестьянских домов пожаром. Его отчаянная ватага убивала помещиков, грабила все что попало - одежду, деньги и драгоценности. Раздавала из барских амбаров хлеб крепостным, потом зажигала хоромы, и на барских конях разбойники угоняли награбленное добро. По дороге, багровой от зарева горящей усадьбы, нередко с ними в леса убегали и крепостные крестьяне. Около двух лет уже бродил Салават с Хлопушей{132} с места на место. Не всегда - в лесу, не всегда - на большой дороге. Он побывал вдоль по Яику до самых калмыцких степей, тех самых, где когда-то Юлай так горько встретился в последний раз с бывшим башкирским ханом Кара-Сакалом; побывал у калмыков и киргизов, по Волге дошел до моря, посетил казацкие станицы и городки, и везде вместе с Хлопушей, для которого находились повсюду добрые люди, дававшие и ночлег и пищу. Эти добрые люди попадались и среди содержателей уметов, где собирались разные беглецы, и среди жителей городов и пограничных крепостей, и среди торговых и полевых казаков, и в городах - мелкие лавочники, и даже дьячки, и кладбищенские сторожа, и заводские рабочие, и казачки-вдовы. И за все это время немало наслышался молодой странник о жизни разных народов "под рукою" царицы, и не только наслышался - немало и видел такого, что сама рука тянулась за пояс к кинжалу, чтобы дружно вместе с острой сталью вступиться за слабого, обиженного и забитого нуждой, будь то татарин, кайсак, калмык или даже русский... Да и русским жилось не хуже ли, чем другим? У чувашей отнимали их веру, калмыки платили ясак, у башкир отрезали клок за клоком широкую степь и богатый лес, а у русских, у которых нечего было уже отнять, отнимали последнее - волю: ими торговали, как лошадьми, их продавали... Не раз у ночных бурлацких костров слышал Салават страшные рассказы беглых солдат и каторжников о том, за что их послали на каторгу, почему бежали они от солдатчины. Тоска по родным кочевкам одолела Салавата. Теперь ему шел восемнадцатый год, и за это время он окреп и возмужал. Черные брови его гуще почернели и ближе сошлись на лбу, еще больше окреп голос и шире стала и без того широкая грудь. Вдвоем с Хлопушей брели они вдоль Иргиза, еще не вполне вошедшего в берега, хотя белые пятна льдин уже вовсе исчезли с сизой воды. Вечерело. - Стой, Салават, верно, придется нам здесь ночевать, - сказал Хлопуша. - Вода высока, а до станицы далеко. По такой воде да без лодки плыть - вымокнем и простынем, а сушиться ночью в степи несподручно. - Ну что же, не в первый раз, - отвечал Салават. - А где станем? - Вот сейчас будет дом - тут рыбак жил. Некоторое время путники шли молча. Рыбачьего домика не оказалось. - Али его Иргиз унес? - задумчиво выговорил Хлопуша. - Велик он был ныне. - А вот! - обрадованно крикнул Салават, указывая на берег, где стояла большая рыбачья лодка с кровелькой, под которой в дурную погоду укрывался рыбак. Они подошли к лодке, поискали весел и, не найдя, стали раскладывать костер. Неподалеку, в камнях, Салават разыскал успевшие высохнуть кусты мохнатого мха для растопки, в стороне от берега набрал камыша, и вот затрещал в степи маленький живой огонек. Закусив, Хлопуша растянулся на земле, выправляя уставшие ноги, а Салават, усевшись перед костром, вынул курай и заиграл. Хлопуша молча слушал игру. Он привык к этим чуждым для русского уха звукам и любил игру камышовой свирели, прерываемую тонким гортанным пением. Напевы Салавата в большинстве были грустные, но на этот раз в его пении звучала не глухая тоска, не грусть, а отчаянный зов к родному народу, к горам Урала, к его цветущим степям и кипучим рекам, к отцу, к молодой жене, к матери и маленькому сыну, который, конечно, был должен родиться... Вдруг Салават резким движением сломал пополам свой курай и бросил в огонь. Камыш затрещал в огне. - Ты что? - осторожно спросил Хлопуша. - Плохо тут... Айда вместе в нашу деревню. Жена у меня скучает, сын растет, тятьку не знает. Ему без отца жить?! Домой надо. Айда в нашу деревню, Хлопуша. В моем коше лежать будешь, кумыс пить... - Изловят, смотри, - возразил Хлопуша. - Врмя целый река ушел! Начальник думать забыл, какой Салават... Сын Рамазан тоже отца не знает... - Ладно, брат. Утро вечера мудренее. Утром сгадаем, куда нам с тобой поворот, - уклонился Хлопуша. Салават замолчал. Молчал и Хлопуша. Он умел молчать. При желании было легко позабыть о его присутствии. Может быть, именно потому Салават с ним легко сжился. Салават жаловался на свою судьбу, а Хлопуша впитывал жалобы, не перебивая пустым сочувственным словом, не жалуясь сам, не говоря о самом себе, как бы дожидаясь, когда его друг спросит о нем сам. Но, долгое время поглощенный, как большинство юношей, только самим собой, Салават и не думал о друге. Мысль о его судьбе даже не приходила юноше в голову. По придорожным уметам, в рудничных шахтах, в станицах, где нанимались летом косить траву, в степях, по которым перегоняли купеческие овечьи гурты, - всюду видел теперь Салават тяжелую подневольную жизнь тех, кого раньше считал врагами; научившись понимать русский язык, он всюду слышал их недовольство, ропот и стоны. Он слышал не раз их чаяния, разговоры об ожидании того дня, когда "объявится" государь, избавитель парода от всяческих бед, но ему никогда не могло прийти в голову, что судьбы царя могут как-то коснуться его самого... - Слышь, Салават, не худы ты задумал, - вскинулся вдруг от костра Хлопуша. - Не я с тобою в башкирцы, а вместе на Волгу пойдем. - Опять купцов грабить?! - с досадой спросил Салават. - Плохая жизнь, Хлопуша! В беду попадешь, никогда ни жену, ни сына тогда не увидеть... Не хочу... Да что тебе - денег мало? Ай, жадный, Хлопуша! - Не то! - отмахнулся Хлопуша. И, приблизив лицо к самому уху друга, он пояснил: - Государь объявился на Волге{135}, народ призывает на помощь... Туды нам идти за волю и правду... Салават не ответил. Ему не хотелось так скоро расстаться с мечтой о родных краях. - Пойдешь? - торопил с ответом Хлопуша. - А куда мне теперь без тебя? Ты пойдешь - значит, я пойду, как же! - Одной веревочкой бог нас с тобой связал. Теперь не распутать! - согласился Хлопуша.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Необъятные шири ковыльных степей с пролысинами мертвых солончаков лежали по сторонам Яика. Ближе к реке лепились казацкие хутора, окруженные бахчами, где среди золотых подсолнечников, нежась, грелись под знойным солнцем бокастые полосатые арбузы, золотисто-желтые дыни и великаны-тыквы. Степная дорога под ветром была все время подернута легкой дымкой песчаной пыли, а изредка над нею вставало густое облако, скрывая длинный медлительный караван верблюдов, шествующих с надменной и глупой осанкой, скрипящий конный обоз или одинокого всадника, двигавшихся от хутора к хутору, от умета к умету. Яик меняет картину степи. Возле его берегов выжженный бурый цвет сменяется зеленью. Ивы склоняются над водой, дубовые рощи окружают заливы. В камышистых заводях крякают утки, порою хрюкнет кабан, блаженствуя в разогретой воде на тенистой отмели. Рыбачьи челны чернеют кое-где в камышах. По берегу курятся редкие одинокие костры... Над хуторами меж ив и дубов высятся журавли колодцев, в августовский полдень под зноем на хуторах лениво движутся люди. На уметы заедет редкий проезжий, и хозяин рад ему уже не ради дохода, а просто от скуки, видючи свежего человека. И вот сидят они, коротая часы, покуда покормятся в тени под навесом и отдохнут кони от проклятых мух и слепней, покуда спадет жара... Одинокий гость сидел на умете Дениса Кузнецова, по прозванию Еремина Курица{139}, в ожидании, когда хозяин вернется со штофом вина с соседнего хутора. Гость сидел, расстегнув от жары ворот белой рубахи, кинув на лавку шапку. Сидел в глубокой задумчивости, облокотясь на стол и теребя свою преждевременно начинавшую седеть густую темно-русую бороду. Он видел в окно, как молоденькая, стройная и красивая казачка прошла на зады умета с подойником, как воротилась, слышал, как она потопталась в сенях, загремела ведрами, и видел, как снова прошла через двор. Он видел и не видал и двор, и широкие крупы пары своих коней, лениво кормившихся под тенистым навесом, и девушку. Погруженный в свои думы, он не замечал и течения времени... - Задумался, гостек?! Я девку хотел спосылать за вином, ан, еремина курица, опять она ускочила куда-то! - входя в избу и ставя на стол глиняный штоф, произнес хозяин, небольшого роста, коренастый светловолосый казак с широкою бородой. - Напрасно коришь девицу. Вот только что проходила с подойником по двору и снова с ведром пошла. Все хлопочет, - ответил гость. - Красавица дочка-то! - похвалил он, желая сказать приятное слово хозяину. - Да, удалась и лицом, и всей выходкой, и по хозяйству в мать... - с радостной гордостью подхватил хозяин. - Каков ни случись жених, а всю жизнь на нее не нарадуется. Кабы по старому казацкому житью, то моей бы Насте только песни петь да рядиться, а тут на ней, еремина курица, заботы да хозяйство. Умет на большой дороге. В иную пору гостей человек по десять, а то и больше случится. Говоря, хозяин доставал с широкой полки и ставил на стол закуску: огурцы, лук, яйца, вареную солонину, с которой с гудением взлетела туча тяжелых, разъевшихся мух. - А ты бы женился, - сказал гость. Хозяин остановился на полпути к столу посреди избы с оловянной кружкой в руке. - Еремина курица, мачеху в дом?! Ну, не-ет, - отрезал он. - Дочь выдам, тогда без хозяйки мне не управиться будет - обокрадут в неделю... Прохожего люда бывает по стольку! И отколе берется? Едут, идут, бредут... Еремина курица, не сидится им дома! Кажись, вот вся Россия вышла на дорогу... Гость принял кружку, налил вино, пошарил глазами по комнате и своею рукой, достав еще такую же кружку с полки, налил вина во вторую. - Ну что же, не одному ведь мне пить, - сказал он. - Стукнемся, что ли, хозяин! Пей, казак, - пригласил он, придвинув кружку хозяину и поднимая свою, - со встречей! - Дай бог не последнюю! - отозвался тот. Гость покрутил головой, понюхал хлеб после выпитого стакана и отрезал кусок солонины. - От сладкого житья не кидают люди домов! - произнес со вздохом. - Доли ищут люди, за тем и бродят. Мне по купечеству довелось всю Россию изъездить за разным товаром, а легкой жизни нигде я не видел. Ну, скажи ты, кому на Руси хорошо? Дворянам, откупщикам да попам... - Чиновникам тоже! - подхватил и хозяин. - А прочие бегут: и ремесленный люд, и купчишки помельче, крестьяне, заводчина и солдаты - кто хошь... - А казаков слыхал? - спросил гость, прищурив карие глаза из-под мягких собольих бровей. - Да что же тут дивного! И казаки, бывает, бегут. У нас на Яике казацкая жизнь такая стала... - Пей да закусывай! - перебил гость, наливая сызнова чарки. Они снова стукнулись. - Да-а... Под женской рукой все во скудость пришло, все в шатость... Корыстники рвут на куски Россию, - задумчиво говорил гость. - И то ведь, еремина курица, чтобы Российское царство держать, женская рука слабовата. У государыни, сказывают, личико белое, ручки-то - бархат, еремина курица... В это время раздался стук в ворота. - Вот и еще бог гостей посылает! - сказал хозяин, идя во двор отпирать. Гость остался один. "Да, ручки - ба-архат! - подумал он и усмехнулся. - В глотку вцепится,