так запищишь чижом от этих ручек... Вон царь-то пискнул - да и душу богу! С того и воцарилась... и пошло-о! Душно, душно в твоей державе, сударыня матушка! Боярам простор, а народу куды как тесно! Оттого-то народ и надумал, что жив государь да ходит повсюду!.. Народ, мол, в бегах, и царь тоже беглый!.. Хе-хе! Он, мол, все видит! И панихиды-то, вишь ты, не помогают: ты ему "вечну память", а народ - "добра здоровьица"! Дескать, время придет - и объявится в силе и славе... А и вправду придет ведь! - подумал гость с уверенностью и радостью. - Придет... боярам рвать хвосты, бобровые, собольи, лисьи хвосты трепать... Эх, будет шерти! Эх, пух-то полети-ит!.. А мы-то уж не оплошаем вступиться за законного царя - пух-то рвать из хвостов пособи-им! Только бы поскорей объявился..." Вся Россия верила в бродячего царя-правдолюбца, в царя-страстотерпца, который изведал сам все народные беды, невзгоды, все горе... Народ не хранил бумажных свитков с печатями, народ не писал истории, но свято передавал от дедов ко внукам в изустных сказаниях все трудные были и память о всех невзгодах и радостях. Народ вел точный счет бесконечно щедрым обидам и бедам и невеликому числу скупых, сирых просветов своей многотрудной судьбы и сознавал их порою невидимые и тонкие связи. Так сознание народа хранило память о том, что крепостное помещичье иго легло на крестьянские плечи с тех пор, как цари обязали дворян нести ратную службу "для блага родной земли". Когда временами крестьяне пытались стряхнуть тяжелую ношу - их усмиряли огней и железом, после увещевая, для верности, что восстания их неправедны: служилые люди, дворяне несут свою долю кровавых ратных тягот, а вы, мужики, несите свою долю, в поте лица трудясь на дворян. И вот пришел царь, объявивший вольность дворянству{142}, сложивший с дворян тяготу государственной службы. Народ всколыхнулся и зашептал, что не нынче-завтра выйдет другой манифест - о вольности для крестьян... И вышел такой манифест, но он давал волю не всем крестьянам{142}, а только одним монастырским да церковным крестьянам, которые из крепостных становились вольными и платили оброк лишь в казну государя. Этим указом недовольны были одни попы да монахи. Крестьяне роптали, что воля дана не всем, но были и утешители среди них, которые говорили, что сразу все сделать не можно, что вскоре выйдет другой закон, в котором помещичьим мужикам тоже будет объявлена воля... И вдруг царя, от которого ждали крестьяне свободы, свергла с престола царица, его жена{142}, и провозгласила себя императрицей. А вслед за тем пролетела весть о таинственной смерти государя. Словно померкло солнце, погибла едва рожденная надежда. "Злодеи-дворяне убили царя за то, что хотел дать волю крестьянам", - упорно зашептали в народе. Но нельзя угасить без следа надежды и чаяния миллионов людей - нет такой силы! И, недолго спустя после смерти царя, из затаенных народных глубин вышел слух о спасении от убийц "вольнолюбца" - царя Петра Третьего... Народ ничего не знал о настоящем лице этого царя-полунемца, деревянного солдатика, просидевшего на престоле без году неделю, ни о его презрении к своим подданным, ни о слепом преклонении его перед всем немецким, ни о его шпионской измене России, ни о грубой жестокости, тупости, трусости и себялюбии. Народ от него ждал освобождения и добра. И вот он все более в мыслях народа превращался из года в год в справедливого мученика, который ходит по всей земле, изведывая неправды и беды народа, чтобы потом "объявиться". Народ создает поэтические образы своих героев из лучших народных же черт. И сказочный царь был создан в народном предании великодушным, прямым, справедливым, самоотверженным, терпящим беды за весь народ. Толпами убегал народ от невыносимых обид и притеснений корыстных чиновников и дворянства. Народ бежал из дворянской усадьбы, из солдатчины, с рудников, заводов и фабрик... О страданиях царя-правдолюбца и скором его пришествии обездоленный люд шептался везде: по тюрьмам, уметам и сборищам голытьбы на волжских плесах, в лесных притонах, по староверским скитам, на базарах и богомольях, по задворкам поместий и в заводских деревеньках. Народ - беглец и бродяга - создал образ царя-беглеца... А если бездомный бродяга впадал в отчаяние и тоску, то в утешение себе в тяжелый час жизни он повторял сам себе эту светлую сказку... Беглый донской казак Емельян Пугачев был одним из тех беспокойных людей, которые не находили по сердцу пристанища нигде на широких просторах России. Судьба бросала его из родной Зимовейской станицы в Турцию - на войну, в Приазовье - в бега, на Кубань и на Терек, к польской границе, в Саратов, Казань, на Иргиз и на Яик... Он испытал военную службу, тюрьму, колодки и бегство, тяжесть батрацкой жизни, болезни, холод и голод, и в бродяжной тяжкой недоле его не раз утешало предание о царе, который явится из безвестности и поднимет народ на своих ненавистников... Емельян натворил довольно, чтобы ему самому угрожали кнуты, и каторжное клеймо, и тяжкий труд в рудниках, с руками и ногами, закованными в железо. Устав от скитаний, как загнанный вепрь, несколько дней скрывавшийся в береговых камышах, он думал о том, что если бы долгожданный царь появился, то он служил бы ему, не жалея сил, крови, жизни - по всей правде. Недаром неграмотный и незнатный, простой казак, за отвагу и удаль он был произведен в хорунжие{144}! Отвага и сметливость в битвах дали ему офицерский чин, а за своего государя, который несет избавление всем замученным, сирым людям, Емельян постарался бы так, что стал бы не меньше чем полковником!.. Сказавшись хозяину купцом, он сидел на степном умете, пробравшись сюда черт знает как - из Казани да через Вятку, через Челябу, мимо Троицкой крепости, Орска и Оренбурха. "Как заяц, мечешь обманные петли по всей Руси, и места не стало укрыться! - раздумывал он. - От польской границы - аж за Урал, и тут нет покоя!.. Только бы поскорей государь объявился... Какой-никакой!.. - добавил про себя Емельян. - Только бы поднял скорее народ!.." - Житья не стало! - возвращаясь в избу, воскликнул хозяин. - Хоть сам беги из дому!.. - А что стряслось? - с сочувствием спросил Емельян. - Да ведаешь ты, купец, что к нам на казацкий Яик в старое время никогда царский сыск не лез. Кто там чего натворил на царской земле, еремина курица, дело не наше! Пришел, сел на Яицких землях. Приняли? Стало, ты уже казак и старые вины с тебя сняты. А ныне ведь сыски да розыски извели! Вишь, ищут какого-то Емельку Пугачева, донского казака. Сбежал, мол, из Казани из тюрьмы. - В избу придут?! - вскочив, в тревоге воскликнул гость. - Да нет! Сиди, еремина курица, сиди да пей! - не придав значения его испугу, успокоил хозяин. - Я сам их не люблю. Казак приехал с упреждением, чтобы хозяевам уметов у заезжих настрого смотреть бумаги, а из прохожих да проезжих половина... - Хозяин свистнул и выразительно подмигнул. - Длинны у Петербурха руки стали, - согласился гость, стараясь скрыть свое волнение, - ведь вон куды - на Яик добрались! - Некуда податься! - подтвердил хозяин. - А было бы куда - снялись бы целым казацким войском и потекли бы на новые места... Да нынче, вишь, и места уже такого нигде не осталось... - Дела-а! - протянул по-прежнему гость. Он снова налил по чарке и чуть дрожащей рукой отрезал себе кусок солонины. - А велика земля, - заговорил он. - И ныне ведь поискать, так есть еще такие места, что приходи хоть целым казацким войском, и хватит простору... - Емельян увлекся, черные живые глаза его разгорелись. - Слыхал ты, есть вольная Терек-река? Там тебе осетры, белорыбица - ну, как лоси матерые, да сами так в сети и скачут. Птица фазан - с барана, кабаны - как медведи. Винограды несеяны по лесу вьются, яблоков, груш - аж деревья стелются до земли, кавунищи - как бочки, по дуплам ме-еду-у!.. - Еремина курица! - в восхищении воскликнул простодушный хозяин. Пылкое воображение гостя разыгралось еще пуще. - Там по горам золотые пески, серебряные жилы аж наверх из камня прыщут! - выкрикивал он в азарте, как удачливый карточный игрок, щедро мечущий козыри перед противником. Вначале на вид ему было под сорок лет - теперь он помолодел на добрый десяток. - Ну, еремина курица! - захлебнулся восторгом хозяин. - А дорогу, дорогу кто знает туды? Дорогу кто знает? - Торговый человек, он не любил мечтаний без твердой почвы. Емельян подмигнул. - Кто бывал, тот уж, видно, знает дорогу, как мыслишь? - Он заново налил кружки. - За вольное житье! - сказал он, стукнувшись кружкой с хозяином. - За вашу добрую торговлю, за прибытки! - приветствовал хозяин, стукаясь кружкой. Он разгорелся. Новые сказочные земли манили его. Осетры, белорыбица, птицы ростом с барана, золотые пески - все эти богатства кружили его голову, но ему нужна была уверенность, основанная на точном расчете. - Ну, скажем, хотя ты, купец, доведешь нас до тех привольных краев, куда Петербурх не достанет. Да людей-то, подумай, ведь цело казацкое войско - не шутка!.. Нас ведь целое племя! - Не шутка! - согласился с ним гость. - Ведь деньги нужны, - продолжал хозяин умета, откладывая на пальцах, - на хлеб, на пропитанье, избы ставить, на порох, свинец, на то да на се - на всякое Дело. - Невеликое дело деньги! - небрежно махнул рукой Емельян, словно владел несметной силы богатством. - Было бы войсковое согласье, а деньги найдутся! Хозяин умета качнул головой. - Нет, ты постой, - упрямо сказал он. - Ведь на экое дело деньги-то нужны большие, еремина курица... Войсковое согласие будет, а де-еньги... Но Емельян вдохновился. Его уже было не удержать. Море было ему по колено. - Да что за большие?! - ответил он, убежденный и сам в этот миг, что деньги откуда-нибудь да возьмутся. - Ну, скажем, так: для начала сыскать тысяч двести деньгами? Найдем! На Тереке хлебных товаров да всяких других еще на семьдесят тысяч лежит, а как избы поставим да пашню вздымем, так сразу... - Емельян перешел на едва слышный шепот: - Турецкий паша обещает взаймы милиен... Конечно, за рост он, нехристь, сдерет... Хозяин глядел обалдело на гостя, который ворочал такими деньгами. Наконец он не выдержал и при последних словах Емельяна вскочил со скамьи и начал креститься. - Еремина курица!.. Боже помилуй!.. Да господи!.. Да отколь же такие-то деньги? Да кто же ты таков?.. Ведь такие-то деньги... - растерянно бормотал хозяин. Он схватил Емельяна за руку и, весь трепеща, зашептал: - Ты скажи, ты скажи, ваша милость, не в шутку мне молвил? Да господи боже! Да как тому быть?! Емельян посмотрел ему прямо в глаза и таинственно усмехнулся. - А так вот и быть! - значительно сказал он. - Да ты не страшись, казак, - начал он, но в этот миг застучали в двери. - Окаянная девка, пришла не ко времю! - выбранился хозяин и выскочил в сени. Пугачев остался один. - Оробела Еремина Курица от милиена, - презрительно усмехнулся он. - "Да кто же ты таков?!" - передразнил он растерянного казака. - А вдруг да я сам государь!.. - Емельян прислушался, словно ждал царского голоса из глубины своего существа. И, не дождавшись, печально махнул рукою. - Куды-ы! Нелегко на себя такое-то имя принять. Здоровенный ведь нужен хребет, чтобы такое взвалить да нести. Будто примериваясь к этой тяжести, Емельян встал со скамьи. - И плечи надо во какие! Осанку! Царский взгляд!.. Хозяин вошел в этот миг назад в избу и замер у порога. Прежнего купца как не бывало в избе. Вместо него у стола стоял человек величавого вида. Повелительность, воля и сила словно бы излучались изо всего его существа: гордо откинутая голова, орлиные сверкающие глаза, могучие плечи и властная стать. - Сударь, да кто же ты подлинно?.. - робко пробормотал хозяин. - Коль не во гнев тебе... помыслить - и то ведь страшно... И Пугачев почувствовал, что "чудо" свершилось: сказочный призрак царя-правдолюбца, созданный в сердце народа, явился его глазам и в одно мгновение облекся во плоть его самого. - Что? Признаешь? - грозно спросил он хозяина. - А?! Признаешь?! Ну! Спро-ша-ю!.. И тот растерялся. - Да как тому... господи... как тому быть?! Ведь писали... писали ведь, - едва слышным шепотом залепетал уметчик, - что государь... что, царство вам небесное, изволили... Хозяин, весь дрожа, в волнении крестился мелким, частым крестом. - Что ты врешь, дурак! Да как ты смеешь?.. Пьян ты, что ли?! - грянул грозный голос над растерявшимся от страха казаком. Тот рухнул на колени. - Простите, государь-надежа! Ваше величество, смилуйся, прости дурака! - молил он со слезами, захлебываясь от восторга. - Ведь глазам-то легко ли поверить!.. За что же мне радость такая, что вот у меня же в дому... Ах ты, господи!.. Но тяжелая рука Емельяна легла на его плечо. - Ты, казак, не шуми, - остановил Пугачев излияния хозяина, - не спеши, поразмысли, со стариками совет поведи казацким урядом. Может, яицкие ваши устрашатся петербурхских "напастей", не посмеют принять своего государя. Я тогда дальше пойду простым человеком - солдатом, купцом али попом. Сколь образов я уж сменил за эти года! - душевно и с грустью говорил Емельян, сам уже веря всему, что сходило с его языка. - Наша царская вотчина - вся мать-Россия. Доберусь и до верных подданных наших: кто помнит добро да святую присягу, тот нас примет... - Да что вы! Что вы! Ваше величество! Мы сколько лет уж вас ждали... Да как же нам не принять! - проникновенно, со слезами умиления на глазах уверял хозяин. - Что ты! Смилуйся! Куда тебе дальше идти! Не скрой от нас лик свой! Нешто мы позабыли присягу?! - Ты говори за себя, Денис Петрович. Тебя мы милостью нашей за верность пожалуем. А за других не спеши уверять. Прежде времени ты ваше царское имя не разглашай по народу. Великий грех падет тебе на душу, коли ты погубишь меня... Казак отшатнулся в испуге от этих слов и опять закрестился. - Господи! Да как совершиться экой напасти! Как можно-то, государь-надежа! - перебил он речь Емельяна. - Ведь ты, казак, разумей, - продолжал Пугачев. - Все народы в тяготах и болезнях ждут нашего явленья. И мы пообещались богу, за чудесное наше спасение от недругов, избавить народ от господской неволи и жесточи. А наша царская присяга - священная скрижаль! Ты можешь уразуметь премудрость нашу, простой казак? - Уж постараюсь, государь. Хотя разум ваш - мужицкий, темный... - смиренно начал хозяин. В это время снова раздался стук у ворот. Пугачев в испуге схватил хозяина за плечи. - Кто там? Кому ты сказал про меня? Кому разгласил?! - прохрипел он в лицо казаку. - Да что ты, государь! Помилуй! - лепетал тот, напутанный стуком не менее Емельяна. - Знать, кто-то по нужде, а может - гости. Ведь у меня заезжий двор... А то и дочка... Да что ты, батюшка! Да успокойся ты, ваше величество! - Чш-ш-ш! - зашипел самозванец. - Сказано - но разглашай! Зови меня... ну, хотя Емельяном... Иваном Емельяновым, что ли... Сказывай, заехал симбирский купец... мол, он-то и слышал про государя и царские очи его удостоился видеть... В ворота постучали еще нетерпеливей и громче. - Где бы тут у тебя покуда укрыться? - спросил Пугачев. - Да тут вот в горенке, - предложил хозяин, приотворив незаметную дверцу, сам весь дрожа. Хозяин выскочил во двор, где кто-то ожесточенно дубасил в ворота. - Иду, иду! Кто долбит этак-то? Ворота с вереюшек пособьешь! - успокоил уметчик стучавшего с улицы. Скинув железную щеколду, он отворил калитку. Перед ним, держа в поводу заседланного конька, стоял человек с обвязанным тряпицей лицом. - Здорово, Хлопуша! Вишь, я соснул часок. Разомлел от жарищи, а девка сошла со двора. Али долго стучался? Входи. - Здорово, Еремина Курица! - отозвался приезжий. - Рад не рад, а примай! Гостей много? - Нет никого. То и скука сморила, уснул, - неумело притворяясь, сказал уметчик. Бросив повод коня молодому спутнику, Хлопуша вошел за хозяином в избу. Уметчик заметил шапку, забытую Пугачевым на лавке, и торопливо спрятал ее у себя за спиной, стараясь укрыть от глаз незваного гостя. - Не деньги ли в шапке хоронишь? - лукаво спросил приезжий. - Поди ты, еремина курица! Какие там деньги! Уж ска-ажешь! Так, старая шапка. Хозяин забросил шапку за печь. Хлопуша рассмеялся и кивнул на стол, где стояла забытая выпивка и закуска. - А кружку лишнюю за печку не кидай со стола. Уж я тебя как-нибудь выручу: нас с тобой двое, и кружки две. Ты садись, не чинись: будь как в гостях, а я за хозяина. - Хлопуша налил в обе кружки вина. - За добрую встречу, за тароватого хозяина выпьем! - насмешливо предложил он. - За щедрых гостей! - отшутился хозяин и, стукнувшись кружкой, выпил. - И что ты за обычай взял один из двух кружек пить! Ведь так-то совсем сопьешься, Еремина Курица, - продолжал потешаться над хозяином Хлопуша. - А ну-то тебя! - отмахнулся тот. - Сидел гость, пил, кликнули его ко двору рыбу купляти, он и сошел, да долго что-то замешкался - должно, магарыч... - Ну, как у вас житье? - уже серьезно спросил Хлопуша, поверив объяснениям хозяина. - Опять все рыщут! - с досадою отозвался уметчик. - Донской казак бежал из казанской тюрьмы да, кажись, увел лошадей и с телегой. - Удалец казак! - заметил Хлопуша. - А ну, за его здоровьице выпьем, - сказал он, наливая вино. Оба рассмеялись. - Да зато теперь у всех гостей велят смотреть бумаги... Может, податься тебе?.. - намекнул хозяин. - А ты не старайся, Еремина Курица! Бумаг у нас на пятерых будет довольно. И ты меня не выпроваживай, братец, не на простого напал! Мы с есаульцем моим у тебя на недельку пристанем. Задав коням корму, в избу вошел Салават. - Здорово, хозяин! - приветствовал он в дверях. - Здравствуй, малый, как звать-то? - Аль ты его не признал? - напомнил Хлопуша. - Ахметку помнишь? Теперь Салават зовется. - Ну, коль старый знакомец, входи да садись ко столу. Возро-ос! И вправду ведь не признать, как возрос! Салават опустился на скамью у края стола. - Ближе двигайся к чарке, малый! - сказал хозяин, доставая третью кружку. - А ну его! - с деланой неприязнью махнул рукою Хлопуша. - Не угощай. Сердит я на него. - За что серчаешь? - весело спросил хозяин. - Водки пить не хочет. - У башкирцев строгий закон на водку{150}. Кумыс - другое дело, али чай... Так, что ли, парень? - Кумыс пьем, чай пьем, - согласился Салават. - А водку пьешь - потом дурак какой-то! Все засмеялись. - Ну, сказывай, где бывал, что на свете видал, прибрался из каких краев - ведь сто лет не казался, - спрашивал хозяин Хлопушу, видя, что от него легко не отделаешься и сразу из дома не выпроводишь. - С Волги едем... Заветное дело там было, - уклонился гость от прямого ответа. - В бурлаки, что ли, ходил наймоваться? - с насмешкой спросил уметчик. - А когда в палачи?! - злобно усмехнулся в ответ Хлопуша. - Еремина курица! Что ты! Христос с тобой! Не к лицу бы оно знатному ватаману такому! - Хозяин даже перекрестился на образ. Он знал, что Хлопуша и беглый каторжник, и бродяга, и конокрад, и разбойник, и все же готов был принимать его в своем доме, кормить и поить и стукаться чаркою за его здоровье, но палача он не мог вынести у себя за столом. Озлобленная усмешка Хлопуши сказала ему, что слово "палач" сорвалось с языка его гостя не в шутку... Еремина Курица поставил обратно на стол поднятую было заново чарку и отложил кусок хлеба с солью, приготовленный для закуски. Палач! Омерзительное это слово в народе могло вызывать лишь презрение, ненависть к человеку, которого так называют... Не может быть! - Тьфу ты, бес, напужал! Ну, шутни-ик! - попробовал отмахнуться от этого слова хозяин. - А я не шучу, - упрямо сказал Хлопуша. - Сам-то не верю, как быдто во сне... Да поделом и наука мне - взялся не за свое: вишь, захотел со рваной ноздрей ко царю во помощники... Хозяин умета вздрогнул и незаметно скользнул взглядом по двери соседней горницы. - Как так к царю?.. К какому царю?.. Ведь у нас на престоле не царь, а царица!.. - забормотал уметчик в растерянности. - Э, да брось - "на престоле"! Мало ли кто на престоле!.. - отмахнулся с досадой безносый гость. - Загадали по слуху мы с молодцом на Волгу. Народ расслышал, что там государь объявился... - таинственно сообщил Хлопуша, понизив голос. - Пошли мы в Самару. Мыслили - государю нужны удальцы. Народ-то по Волге вокруг, ну, скажи ты, - кипит! Повсюду слух: "Объявился!" А где объявился - никто и не знает того. Ну, мы стали рыскать, слухи пытать... И дознались, что государя злодеи схватили и в остроге томят... Аж в груди загорелось! - воскликнул Хлопуша и с яростью стукнул по столу кулаком. - Ну, мол, нет! Уж мы не дадимся в обиду. Сколько лет ожидали, томились. Тюрьму разорим, а государя отымем... Мыслил я - на своих плечищах на каторжных донесу его сам до престола... - Хлопуша вскочил со скамьи, глаза его разгорелись. - А кто бы за мной не пошел?! Мыслил так: из тюрьмы его вынесу, света, на площадь да гаркну: "Народ! Вот ваш государь законный! За нужды ваши, за горе, за слезы заступа!.." Как знамя нес бы... Ты подумай - Россия! Вон что!.. А как добраться? Как вызволить?! Еремина Курица был увлечен рассказом Хлопуши, весь подался к нему. - Ну? - в нетерпении поощрил он. - Палач оказался в остроге знакомец. Нам вместе с ним за разбой ноздри рвали. Сошлись... Раз выпили, два... Во помощники кличет... Тьфу, мерзость!.. - Хлопуша отплюнулся и глухо добавил: - Пошел к нему... - Еремина курица! - растерянно встал хозяин. - Для государева дела! - с усмешкой закончил Хлопуша и злобно расхохотался. - И пришлось мне своею рукой, - сказал он, - анператору всей Руси, государю на шею веревку мылить... Хозяин вскочил, заметался по горнице... - Спаси господи!.. Как так?.. Да тише ты, тише!.. Как так?.. Еремина курица, как же?.. Да как же?! - А так! Удавили! - с подчеркнутой грубостью оборвал Хлопуша. - Перед смертью покаялся всем, что вовсе не государь, а беглый приказный из Нижнего... - И повесили? - переспросил с облегчением хозяин. - Что ж, вору мука за самозванство! - бойка сказал он. - Ведь грех-то, грех-то какой! - Он зашептал: - Ведь подлинный государь-то, болезный, в народе ходит, а тот, вишь, за него во дворец захотел, на перины!.. Ну как же не грех! А подлинный государь-то, еремина курица... - Э-э, брось ты, Еремин Петух! Какой там к чертям государь, прости господи! - оборвал Хлопуша. - Хватит уж! Ждали да ждали... Ведь народ как дите: чем бы ни тешился... Умыслили цацку себе... государя... - Еремина курица, ты, слышь, потише! - вдруг строго предостерег хозяин. - Зря плетешь! - Не верю я в государя больше, - убежденно настаивал Хлопуша, - и никогда не поверю, хотя тут вот под образа посади его! Сам веревку намылил на беглого ябеду... - И был беглый ябеда! - внезапно раздался звучный голос за спиною Хлопуши. - А то - го-су-да-арь! Иная статья, атаман. Ты не путай!.. Все вздрогнули, оглянулись. Темнобородый широкоплечий человек стоял на пороге соседней горницы. Салават и Хлопуша вскочили с мест. - А ты кто таков? - запальчиво и дерзко спросил Хлопуша. - Шапка твоя за печью, водку твою я выпил. А ты кто таков? Но Пугачев словно не слышал его вопроса. - Государь изволением божьим ушел от злодеев. Не ты, так другие ему пособили: народ спас... А беглый приказный, вишь, муку принял за государя. Сказать, што ль, - венец терновый!.. Может, ныне приказный тот, - Пугачев торжественно перекрестился, - может, ныне за муку он в ангельском чине в раю... Хозяин перекрестился вслед за Емельяном. Хлопуша молча потупился. - Что?! Вот то-то! Не цацки!.. - внушительно заключил Емельян. - Стало, жив государь-то, значит?! - с простодушной радостью, по-юношески звонко спросил Салават. Но не обращая никакого внимания на юнца, уметчик в лад с Емельяном, подступив к Хлопуше, поучающе сообщил: - Есть люди такие, что сами видали царские ясны очи... Оттолкнув Еремину Курицу, Хлопуша шагнул к Пугачеву. - А ты кто таков, я спрошаю?! - по-прежнему с дерзким вызовом повторил он. - Кто таков ты? Отколе? Пугачев поглядел с насмешкой. - Я?.. Архирей... заморских земель! Дедушка нихто да бабушка пыхто!.. А вот ты продерзкий языня!.. Я тебя впервой вижу, не знаю, а ты пытаешь - кто да отколь... А сам, говорил, в палачах был... Тебе все равно, а мое дело тайность... Великое дело!.. - А мне - все равно?! - с горечью переспросил Хлопуша и вдруг злобно вскинулся: - Да и то все равно! Вот уйду с Салаваткой в Башкирду, приму магометскую веру, да и шабаш! Что мне ваши дела? Я клейменое рыло, рвана ноздря, беглый каторжник, да еще ко всему и разбойник, да тьфу ты, палач!.. - Афанасий Иваныч, постой! - кинулся умолять уметчик. - Да ты не бери в обиду... Время сам знаешь какое - у стен и то уши!.. Его милость симбирский купец Иван Емельянов проездом гостит, по купечеству ездил повсюду и ведает много... - А мне ни к чему! - раздраженно прервал Хлопуша. - У меня ведь купцам, что дворянам, - едина честь: сук да веревка! Пойдем, Салават! - позвал он и взялся за шапку. Салават живо на плечи вскинул мешок. - А ты зря, ватаман, серчаешь! - остановил Пугачев Хлопушу. - Не всякое слово в строку. У меня примета такая: кто с первой встречи повздорит, с тем дружба вовек не порушится. Знать, нам с тобой подружить!.. Хлопуша взглянул в ясные, горящие глаза Пугачева. Приветливая, хитроватая и добрая улыбка его располагала к нему сердце. - Идем-ка сюды, потолкуем, - позвал Хлопушу Еремина Курица, кивнув на дверь горницы, куда услал Пугачева при стуке в ворота. - Идем, что ль! - мигнул Пугачев. - Да брось, не серча-ай! - сказал он, дружески положив сильные руки на плечи атамана. Хлопуша не сразу сдался. Задумчиво и испытующе обвел он взглядом обоих и, увидав особую торжественную таинственность в их взглядах, вдруг бросил шапку на лавку. - Айда! - решительно согласился он. - Ты, слышь, Салават, пожди тут, а я с ними... Все трое вышли. Салават остался один с мешком за плечами. Обида ожгла его. Он стоял посреди избы в задумчивом оцепенении. "Кунак Салават, друг Салават, - думал он. - Салават за Хлопушей в огонь и в воду, все вместе... А когда дело большое пришло, тогда - погоди тут один, Салават!.. Купец, видишь, умный приехал, царя видал, знает много, а ты, значит, глуп! Ты тут сиди, Салават!.. Битты!* Довольно уж, Афанас Иваныч! Твоя дорога туда, моя дорога сюды, Афанас Иваныч!.." ______________ * Битты - будет, хватит, довольно. Салават поправил мешок за плечами, тронул шапку и выскочил вон, во двор. Почти бегом он бросился под навес, где кормились кони, быстро взнуздал своего и хотел вскочить на седло, как кто-то рванул его вниз за подол бешмета. Он оглянулся. - Тпру! Стой!.. Погоди!.. - услышал он девичий голос. - Куды ты, с хозяином не простясь, из ворот?! Крепкая, ладная молоденькая казачка насмешливо глядела на него. - Чего тебе надо, девка? Мой конь... - А мне почем знать - твой, не твой ли? Вишь, тут стоит не один конь, а два. Ускачешь в степь - там ищи! - Пусти! - отмахнулся от девушки Салават. Он снова хотел взобраться в седло, но она крепче прежнего дернула за бешмет. - А я говорю - не пущу! Ишь ты, черт скуломордый! Батя! Батя! Батяня!.. - крикнула девушка. - Тут малый какой-то коня зануздал!.. - Мой жеребец, говорю тебе, девка! Чего ты кричишь?! - Салават еще раз взглянул на нее. Ее воинственный вид его рассмешил. - Казак, а не девка! - с усмешкой сказал он. - Айда, идем спросим, - согласился он. - И казак! - задорно согласилась она. - Спросим, тогда и езжай. Они вошли в избу. Из горницы вышли навстречу Хлопуша и хозяин умета. - Что стряслось тут, Настюша? - спросил уметчик. - Чего ты звала? - А вот, - кивнула Настя на Салавата, - коня зануздал, да и ногу в стремя. Я, мол, - стой, - а он - жеребец, мол, его. Мне как знать, что его! - А ты куды же один, Салават, собрался? - спросил удивленный Хлопуша. - Так... Ладно! - махнул Салават рукою. - Один ведь поеду домой. Видать, у нас разны дороги! - Да ты что, обиделся, что ли? - спросил Хлопуша. - Ладно, ладно!.. Чего обижаться! Ты - туды, я - сюды. Ты меня никогда не знал, я тебя не знаю. Чего обижаться!.. - Да ты не таись! На что у тебя обида? - Чего "не таись"! Чего "не таись"?! - горячо воскликнул Салават. - Ты сам от меня таишься! Когда мне нельзя русской правды знать, зачем ходить вместе?! Твоя жизня - своя, моя жизня - своя!.. - Ты сбесился, что ли? - воскликнул Хлопуша, который уже много месяцев жил с Салаватом без ссоры и споров. - Ты сам, Афанас Иваныч, сбесился! - запальчиво возразил Салават. - Чего мне нельзя знать? Кто в Самару с тобой ходил? Кто коней держал возле тюрьмы?! Я что, никогда, что ли, царское имя не слышал?! Раньше - можно, теперь - нельзя?! Царь Петра нельзя знать? Царь Петра - ваш русский царь? А башкирский другой царь будет? Неправда, Иваныч, одна земля - одна царь!.. - "Одна царь!" - засмеялась девушка. - Ты, дочка, пойди там телят погляди или что по хозяйству, а тут не девичье дело! - сказал ей хозяин. Настя со вздохом махнула рукой и вышла. - Ты сам, Афанас Иваныч, мне говорил, - горячо продолжал Салават. - Царь Петра ходит, большую книгу читат. Царь Петра придет - всем народам царь будет, всем волю даст, жить ладно будем. - А на что русский царь вам, башкирцам? - вмешался уметчик. - Чего он вам даст? - Чего, чего даст?! Чего надо народу, того, значит, даст! - А чего вам, башкирцам, надо? Как сказать государю? - спросил Пугачев, который не утерпел и вышел на их разговор из горницы. Салават никогда не думал и сам о том, что даст государь башкирам. Живя общей жизнью со всем бездомным бродяжным людом, он мысленно не отделял своей судьбы ото всех остальных. Он не думал о том, что башкиры живут какой-то другой, совершенно отличною жизнью. Он не думал о том, что нужно башкирам от доброго народного царя. Вопросы застали его врасплох, но вдруг он вдохновился. - Царь Петра? - переспросил он. - Царь Петра землю нашу заводчикам брать не велит, лес рубить не велит, - откладывая на пальцах, сказал он. - Царь Петра лошадей отнимать не велит, царь ружья башкирам даст, порох, свинца даст, начальников, заводских командиров, велит гонять, башку им рубить, на деревьях их вешать... Скажет царь: "Живи, башкирский народ, как зверь в степи вольно бегай, как птица в небе высоко летай, как рыба в воде плавай!.." Весь башкирский народ пойдет за такого царя!.. Салават умолк, но все были захвачены его мыслью, все впервые подумали о том, что же царь даст народу, и смотрели на Салавата, словно ожидая, что он скажет еще... - Зверем по степи бегай, птицей в небе летай? - при общем молчании задумчиво повторил Пугачев. - Да, с таким-то народом государь Петра Федорыч всех одолеет. Грех от такого народа нам правду таить, - сказал он. - Так слышишь, Салават, никто от тебя не таится, ждать недолго осталось: государь в казаках на Яике нынче. Вот купец его видел своими очами, - указал Хлопуша на Пугачева. - И сказывает купец, что скоро уж, скоро объявится государь. - А ты, башкирец, ступай в свои коши ныне да разглашай народу про государя, что шлет он башкирцам поклон и все так исполнит, - торжественно произнес Емельян. Салават непонимающе переводил свой взгляд с одного на другого. - Чего говорить? Как сказать? Я чего знаю ведь, значит? Пугачев ласково усмехнулся. - Как ты нам сказал, так говори. Лучше никто не скажет! Я своими ушами слышал. Как ты сейчас говорил, так и царь обещал: лес ваш не рубить, деревни ваши не жечь, лошадей не трогать, порох, свинец вам давать, и живите вольно... - Да сказывай там своим, - вставил Хлопуша, - готовили бы сайдаки, да стрелы, да пики, да топоры... - Да коней бы получше кормили - как раз и время приспеет! - заключил Пугачев. - Как, как ты сказал-то? - спросил он. - Живи, башкирский народ, как птица, вольно, как звери в лесу живут. Так дома и сказывай! С сознанием важности возложенного на него дела простился Салават с Хлопушей, которого встречный знакомец увлек на иной, новый путь. Друзья, не сходя с седел, обнялись у перекрестка дорог. - Твоя дорога прямая, моя дорога прямая, - сказал Салават на прощание, - на прямой дороге сустречка будет... - Значит, будет! - ответил Хлопуша. И каждый поехал своим путем. Долго ехал Салават молча по холмистой равнодушной степи, пока не показались вдали горы. Тогда он запел: Благодатный Урал мод, Пою про тебя мою песнь, Славлю твое величие, Урал мой!.. Усталый конь пошел тише. Юноша не понуждал его. Закат отбросил последние лучи, и в небе блеснули редкие звезды. Из-за отдаленных гор показалась луна. Твои гребни, Урал мой, Близки к небу... Когда ночью месяц встает, На землю глядя, Твои головы прекрасно светят Чистейшим серебром... Когда утром солнце встает, На землю глядя, Твои верхушки, как огнем пожаров, Облиты золотом... Вокруг тебя, Урал высокий, Растут леса, Как мохнатые бархатные ковры, Разостланы травы... Маленькая речушка преграждала Салавату путь, и над нею белой стеной поднимался весенний холодный туман. Салават остановил коня. - Хватит на этот день, - сказал он. - Стой, аргамак. Еще много дней нам ехать к нашим кочевьям. Салават стреножил коня и пустил его у реки на открытом месте. Переезжать реку он не хотел: на том берегу ее был лес и, как знать, может быть, звери. Засыпая, Салават думал о доме, о красавице Юрузени, о маленькой жене Амине, о Юлае и о своем сыне, который должен был теперь стать уже совсем большим... ГЛАВА ВТОРАЯ По-прежнему Юлай был юртовым старшиной, Бухаир был по-прежнему писарем. Как и много лет назад, кочевали башкиры Шайтан-Кудейского юрта... В августе кочевья повернули от Сюма к северу, к Юрузени, приближаясь к зимовью. Но кочевое движение аулов не избавляло башкир от забот начальства: по дорогам скакали всадники, разыскивали кочевки, вручали бумаги, требовали налогов и выполнения обязательств. Российская империя вела большую войну с Турцией{159}. Россия рвалась к Черному морю, и ее продвижение на юг, к дедовским рубежам, стоило много денег. После полудня Бухаир подъехал к кошу Юлая с новым пакетом, полученным из Исецкой провинциальной канцелярии. - Опять бакет! Снова бумага! Куда пишут столько бумаги! Беда! Сколько денег, чать, стоит столько бумаг посылать, - покряхтывая, ворчал Юлай. - Ну, садись. Ишь, как жарко. Кумыс пей сначала, а там уж бумагу читать... Бухаир присел в тени коша, отпил глоток кумыса и взялся за пакет. - Погоди, - остановил старшина. - Ну, куда спешишь? Все равно ведь добра не напишут!.. Намедни я сон видал: прислали такую бумагу, чтобы заводы ломать и земли, которые взяты, назад отдавать башкирам... Такую бумагу ведь не пришлют наяву! - Наяву не пришлют, старшина-агай! - согласился писарь. - Наяву вот такие бумаги приходят, - зловеще сказал он. - Хоть еще пять тухтаков будешь пить кумыса, все равно тебе легче не станет! - Опять ведь, значит, плохая бумага, писарь? - сокрушенно спросил старшина. - Плохая, агай! - согласился писарь. - Ну что же, куда деваться! Читай. Бухаир развернул лист с сургучной печатью. - "Шайтан-Кудейского юрта старшине Юлаю Азналихову сыну. С получением сего тотчас без всякия волокиты с твоего Шайтан-Кудейского юрта прислать в Исецкую провинциальную канцелярию в Челябинскую крепость его высокоблагородию горных заводов асессору и ремонтеру Ивану Дмитриевичу господину Петухову сто пятьдесят лошадей..." - Опять лошадей! - возмутился Юлай. - Снова сто пятьдесят!! Ай-ай-ай, что делать будем? Не даст ведь народ лошадей, Бухаирка... Как пойдешь-то к народу? Как скажешь? Сто двадцать голов ведь недавно совсем послали! Как народу лицо показать с такой нехорошей бумагой?! Ну, что делать! Ты поезжай по кочевкам, скажи народу... Ступай объявляй... - Довольно уж мне объявлять, старшина-агай! - заявил с раздражением писарь. - Как что плохое стряслось, так опять иди объявлять! Бухаир не ворон, чтобы каркать всегда к беде. Иди сам, старшина-агай. Старшине бумагу прислали. Я не хочу старшиною быть вместо тебя. Мне твоего почета у русских не нужно... Ты не умеешь сам за народ вступиться. Народ разоряют, а ты молчишь!.. Юлай испугался таких резких слов. Он знал, что в коше и возле коша нет никого, что он с Бухаиром сидит вдвоем - сыновья у себя по кошам, ребятишки все где-то в лесу, а женщины доят кобыл, - и все же зачем говорить такие слова! - Тише, тише! Чего ты шумишь в моем коше! Старшине ведь такие слова не пристало слушать. Ты такие слова у себя на кочевке кричи!.. - взъелся Юлай на писаря, не доверяя ему. - Не буду я требовать лошадей от народа. Сам поезжай! - настойчиво говорил Бухаир. Юлай смягчился: - Бухаир, ты ведь писарь. Мне как знать-то, что писано в русской бумаге?! Ведь ты бумагу по-русски читаешь - не я. Я как объявлять по бумаге буду?! Писарь угрюмо молчал. - Ну, ну, поезжай! Мало ли мы чего с тобой не хотим! Нас ведь не спросят. Иди объявляй. Чай, строго наказывать будут. В прошлый раз, кто лошадей задержал, с того еще и штрафных лошадей на каждую сотню по десять голов забрали, - напомнил Юлай. - Теперь еще хуже: кто лошадей не даст, с того на каждые пять лошадей прислать на завод человека, - сказал Бухаир. - Как так "человека"? - не понял Юлай. - Писано тут: "...сто пятьдесят лошадей без промедления и волокиты, а буде противиться станут, - и с тех башкирских юртов для горных работ взять мужеска пола тридцать душ на заводы..." - Не шутка!.. - растерянно и недоумевающе качнул головой старшина. - Ну, поезжай, объяви, - настойчиво повторил он. Бухаир вышел, вскочил на коня и умчался в степь, где были рассеяны кочевки шайтан-кудейцев. Старшина остался один в своем коше. "Ай, прав ты, прав, писарь, прав! - размышлял он. - Да как ведь, как тебе верить, собака?! Я нынче стар ведь. Мне как бунтовать? Нельзя!.. - Он горестно покачал головой. - Ай-бай! Никогда не бывало такого!.. Башкир на завод, в крепостные!.. Стар ты стал, старшина, ай, стар стал! Всего ты боишься, смелое слово сказать не смеешь... А может, народ старый стал? Может, народ боится сказать то смелое слово? Мне как самому за народ говорить-то такое слово, когда не хочет народ! - попробовал оправдать себя старшина. - Ай, прежде народ был - огонь! Ведь как вспыхнет - и не потушишь! Эй, народ, народ! Эй, башкиры, башкиры!.. Жягетов нет!.. Жягеты как старики! А в наше-то время и все старики жягетами были, пожалуй!.. Конечно, ведь Бухаир - удалец... А может, он так-то нарочно, может, он хочет, чтобы я взбунтовался, меня из старшин прогонят, и он старшиною станет... Ай, хитрый шайтан ведь какой!.. А мне-то зачем бунтовать? Лошадей, слава богу, довольно, найдем и еще для царицы... Чего не найти? Меня на завод не возьмут!.. И сыновей не возьмут..." И, как всегда, когда думал о сыновьях, Юлай припомнил ушедшего из дому и пропавшего любимого младшего сына. - Эх, Салават, Салават! - вслух вздохнул старшина. В это время услышал он топот копыт, кто-то подъехал к кошу, спрыгнул с седла, Юлай встал с подушки, шагнул к выходу, но кошма распахнулась, и рослый широкоплечий жягет столкнулся с Юлаем. - Атам, арума! Салам-алейкум, атам! - воскликнул он радостно. Это был Салават. Возмужавший и выросший, уже с бородой, это все-таки был Салават. Юлай от неожиданности отшатнулся. - Эй, алла!.. - прошептал он. Салават засмеялся и обнял его. - Я живой, атам! Я не призрак... - Живой! Ай, живой! Ай, живой, Салават!.. Жив мой сын, жив жягет удалой! - обнимая его, откидываясь и рассматривая лицо Салавата, радостно воскликнул старшина. - Ай, хитрый какой! Говорили, что помер, а ты и здоров!.. Откуда ты, Салават? - вдруг спросил Юлай, словно опомнившись. - С какой стороны приехал? Кто видел тебя на кочевке? - Никто не видал, атам. Я узнал твой кош. Да я не таился, атам. Кого мне бояться? Ведь время ушло! - ответил весело сын. - Злых людей много! Ох, много! Что для них время! - забормотал старшина. - Ты Бухаирку не встретил? - Никого я не встретил, атам. А что будет? - Ох, сын! Схватят тебя, закуют в железы, на каторгу бросят... Гляди-ка, народ ко мне скачет. Уйди скорей в кош, схоронись и сиди потише... Я тут их встречу. Салават скользнул в кош. Все тут было знакомо. Подушки, паласы, старый медный кумган, старшинское одеяние отца, его сабля и посох, два обитых железом больших сундука... Салават вошел за занавеску, отделяющую женскую половину. Два пустых опрокинутых чиляка, горкой стоят пустые тухтаки, одежда матери на деревянном гвозде... Шумная ватага возбужденных всадников подъехала к кошу старшины. Глядя в степь, Юлай видел, что вслед за этими первыми гостями к его кочевью мчатся еще и еще люди с разных кочевок. - Объявил Бухаирка, собака! Вот тебе на! Объявил бумагу! - проворчал про себя старшина. - К тебе, старшина-агай! - крикнул еще с седла дюжий медвежатник Мустай. - Суди сам, Юлай-ага, нельзя больше так! - Не можем давать лошадей! - закричали приехавшие с кочевок башкиры. - Давал, давал - и еще давай! Хватит! - крикнул Мустай, уже соскочив с седла. Он ухватил старшину за полы халата и дюжими руками в забывчивости встряхнул. - Мустай! Ты сбесился, шайтан! - закричал старшина. - Не я сбесился - царица сбесилась! Опять прискакал Бухаир с бумагой - давать лошадей, а кто лошадей не даст, тот иди на завод в неволю!.. - Мустай! Так нельзя говорить у меня на кочевке! Ведь я - старшина. Так нельзя про царицу, - взмолился Юлай. - Я сам бумагу видал. Раз канцеляр написал, что царицын такой указ, значит, надо... - Конечно, так надо! - насмешливо "поддержал" Юлая старик Бурнаш. - Ведь как без коней воевать?! Царица с султаном воюет, ей лошади нужны!.. - А нам зачем воевать?! Нам зачем воевать?! - опять подступив к Юлаю, взволнованно выкрикивал Мустай. - Зачем нам против султана?! - На что нам война? - зашумели вокруг. - Старшина богат, и пускай он своих лошадей дает! А мы уже много и так платили! - Овчинные деньги платили? Платили! И пчелиные деньги платили, и рыбные деньги платили. - Охотничьи, базарные!.. - подсказывали в толпе, горяча друг друга. - Коней давали. Сам знаешь: сто лошадей для солдат, еще пятьдесят - для завода, еще сто двадцать всего только месяц назад опять для солдат, - отсчитывал толстый Кинзя, сын муллы. - И вправду, сбесилась царица! - выкликнул молодой Абдрахман. - Замолчать! - повелительно крикнул на всех старшина. Все замолчали, сойдя с коней, сгрудились толпой возле Юлаева коша. - Бумагу ведь умные люди пишут, - поучающе, внятно сказал старшина. - Какую войну, с кем воевать - нас с вами не спросят. Я сам на войне был, войну понимаю... Надо отдать царице коней-то... Отдадим - и живи на воле, - стараясь утихомирить толпу, спокойно сказал старшина. - На воле?! - снова ввязался Мустай. - А неделя пройдет - и опять бумагу пришлют?.. Не дадим лошадей! - Ну, пригонят солдат, людей заберут на заводы. Ты что, хочешь идти на завод? Среди сотни заседланных коней конь Салавата оказался неприметен, никто не мог заподозрить, что в коше у старшины находится такой необычный гость. Но Салават не стерпел. Покорность постаревшего отца, который утратил старшинскую твердость, и давнюю бунтарскую смелость, и уважение народа, привела Салавата в бешенство. Он загорелся и, не смущаясь более приказом отца, распахнул полог коша. - Жягетляр, якши-ма!* - выкрикнул он. ______________ * Джигиты, здорово! Все увидели его, но не сразу узнали. Кто-то откликнулся вежливым холодным словом приветствия. - Салава-а-ат? - первым заголосил Кинзя, кинувшись к другу. И вдруг за ним вся толпа разразилась веселыми криками. К Салавату бросилось сразу с десяток людей. Все словно забыли про злосчастную бумагу, про то, что с них требуют лошадей. Салавата обнимали, хлопали по плечам, удивлялись его возмужалости, расспрашивали наперебой, откуда он появился, теребили за рукава и полы одежды... Когда первый шум чуть-чуть приутих, Салават, чтобы видеть всех, встал повыше - на камень, лежавший возле коша Юлая. - Не крепостными нам стать, башкиры! Не дадим лошадей и сами не поддадимся! В горы, в леса уйдем - ни коней, ни людей не дадим. Скоро выйдет новый закон, и никто не посмеет больше требовать с нас лошадей! Бухаир в общем шуме, когда глаза всех съехавшихся к Юлаеву кошу были обращены на Салавата, не замеченный никем из толпы шайтан-кудейцев, подъехал из степи. Он услыхал лишь последние слова Салавата, но не узнал Юлаева сына. Ему и в голову не пришло бы, что Салават может вернуться. - Откуда новый закон? - спросил писарь. - Где ты слыхал про новый закон? Бухаир, как бык, исподлобья взглянул. - Кто сказал? - повторил он вопрос. - Откуда закон? - Я птичий язык понимаю, мне птицы сказали! - весело отшутился Салават. - Что же тебе птицы сказали? - спросил Бухаир настороженно и как-то назойливо-резко, не в лад с другими. Старшина угодливо и торопливо засмеялся, за ним еще несколько человек, но Салават, видя робкое унижение отца перед писарем, вдруг вспыхнул. Он позабыл всякую осторожность. - Птицы все знают! - громко воскликнул он. - Они говорят, что жив русский царь, что он ходит в народе и скоро поднимет всех - и башкир, и татар, и русских... - Сорока! - прервал Юлай сына. - Что сказки болтаешь!.. Какой там закон! Что за птицы? Какой там царь?! Замолчи! - Сам замолчи, старик! - крикнул один из молодых башкир. - Говори, Салават! - подхватил другой. - Старшина да писарь всем рот затыкают! - Говори! Не слушай их, сказывай! - раздались голоса. - Где кричите? У старшины во дворе кричите! - гаркнул Юлай, поняв, что теряет влияние. Салават среди общего гвалта вскочил на арбу, вытащил из-за пазухи курай и заиграл. Чего не смог сделать окрик Юлая, то сделала музыка - все разом стихло. И Салават, тут же слагая, запел новую песню: Я спросил у соловья: - О чем песенка твоя? Мне ответил соловей: - Зиляйли, эй-гей лелей - Звери рыщут по лесам, Птицы прыщут к небесам, Рыба плавает в воде, Облачко летит к звезде. Только ты из всех один Сам себе не господин, Не по воле ты живешь - Все царице отдаешь... - Кишкерма! - громко взревел Юлай. - Песни поешь? Пой по чужим кочевкам... Я - старшина!.. - Айда, Салават, на нашу кочевку, - громко позвал Хамит. - Айда ко мне! - подхватил Кинзя. - Ко мне! - выкрикнул лучник. - Ко мне! Ко мне! - стали звать многие, вскакивая в седла. - Пой, Салават! - Идем, Салават!.. - кричали кругом. Салават, окруженный народом, вскочил на коня и поехал от коша отца. Он пел задорно, дразня оставшегося у коша Юлая. Старшина, трусливый крот, Не зажмет народу рот; Не хотим мы жить кротами - Крылья вырастил народ, - пел Салават, и толпа шла со смехом за ним. Шли все, кроме двоих - старшины и писаря Бухаира, который, вскочив на коня, ускакал в обратную сторону, к своему кошу. - Сала-ва-а-ат! - вдруг раздался пронзительный вскрик. Среди нескольких женщин, уронив на землю чиляк с водой, стояла Амина... Растерянная, она не знала, что делать, как верить глазам... Она шла с речки, неся воду домой, и вдруг по степи, просто так, как будто не уходил никуда, как будто тут жил и вчера и сегодня, с толпою знакомцев едет ее муж... ее Салават... Салават, о котором твердили со всех сторон, что он, наверно, погиб, никогда не вернется... Испуганная собственным вскриком, растерявшись от неожиданности, смущенная видом множества мужчин, Амина закрыла краем платка лицо, подхватила чиляк и пустилась бежать в женский кош на кочевку Юлая. - Аминка! Амина! Аминка! - звал Салават, повернув за ней. Толпа проводила его сочувственным смехом. - Завтра нам допоешь! - Завтра расскажешь про новый закон! - кричали ему вдогонку. - Завтра допою! - выкрикнул Салават. - Никаких коней! Все идем в горы. Пусть там найдут нас и заберут коней. Салават настиг у самого коша Амину. Разозленный Юлай ушел к себе в кош, а вся гурьба всадников, смеясь, ускакала, и в коше матери они были вдвоем... Амина уткнулась лицом Салавату в грудь и плакала, не умея сдержать своей радости. Салават, смеясь, прижимал ее к сердцу. Она стала как бы еще меньше ростом. За годы разлуки он вырос и возмужал, а она осталась такой же девочкой, как была... - Карлыгащ'м, акщарлак'м, каракош'м!* - твердил ей ласковые слова Салават. ______________ * Ласточка моя, белогрудка, чернобровка моя! Во время долгой одинокой дороги он представлял себе ее более взрослой, с ребенком на руках. Он всю дорогу думал о них двоих - о ней и о сыне. Срезав бересты с молоденького ствола, на одном из привалов он сделал даже игрушечную берестяную корзиночку и теперь гордо извлек ее из-за пазухи. Когда Салават должен был бежать из дома, сына, конечно, еще не было. Но они заранее сговорились уже о том, чтобы назвать его Рамазаном, и потому Салават, протянув берестянку Амине, сказал: - Вот Рамазану... Он видел, как кровь сбежала с ее лица, как от горя и страха стали вдруг шире зрачки, как голова ушла в плечи, когда, исподлобья взглянув на него, она прошептала одними губами: - Вот Рамазану... - Он умер?! - воскликнул горестно Салават. - Он... он... не хотел, он совсем не родился... не было... - пролепетала в слезах Амина - Мать говорит... твоя мать говорит... что я не виновна... - оправдывалась она. - Мать говорит - ты придешь, и родится сын... Я могу родить... Я... еще не успела. Не прогоняй меня, Салават... - бормотала в отчаянии Амина. Она знала, что по законам пророка муж может ее отослать от себя обратно к отцу за бесплодие. Но за годы разлуки она сжилась с Салаватом, с вечными мыслями только о нем и о его возвращении. Он стал ее мечтой. Она ждала его, и как было бы полно ее счастье, если бы в час его возвращения она могла в самом деле вынести навстречу ему сына!.. Но его не было, и в своем трехлетнем вдовстве семнадцатилетняя женщина успела уже ощутить тоску бесплодия и желание материнства. Она привыкла смотреть на бесплодие как на позор. Слова Салавата о сыне повергли ее в этот позор. Она плакала... Грудь Салавата еще никогда до сих пор не бывала влажной от чьих-либо слез. От того, что к нему доверчиво прижималась эта девочка, называемая его женой, он вдруг ощутил в себе прилив мужества, сил и особого мужского превосходства. - Не плачь, ласточка. Разве ласточки плачут?! Я никуда не пущу тебя, никому не отдам... Ты моя... - сказал он покровительственно и нежно. И вся ее радость, все то тепло, с которым затрепетала она на его груди, в один миг дали ему попять, чем был он для нее за годы разлуки. - Цветок мой! - шепнул он ей. Но радость встречи с Аминой была в тот же миг нарушена разъяренным Юлаем. - Нашелся?! - воскликнул он. - Позорить меня пришел?! У меня на кочевке?! У старшины? Ты щенок, истаскавшийся по дорогам!.. Пришел - так молчал бы, жил бы уж тихо, губишь себя и меня! Молчи! - крикнул он, заметив, что Салават пытается что-то сказать. - Может, опять уйти? - вызывающе спросил Салават, сделав движение к выходу. - Салават'м! - выкрикнула Амина, вцепившись в его рукав, словно он в самом деле, едва появившись, готов был исчезнуть. И Юлай, зараженный ее опасением, вдруг тоже сдался: - Куда ты пойдешь?! Только выйди с кочевки - я тебя прикажу схватить и отдам русским... - Меня?! - задорно спросил Салават, словно поверил тому, что запальчивость старика может его довести до подобного шага. - Тебя, щенка! Своими руками отдам заводским командирам. - Отдай! - весело сказал Салават, схватившись за рукоять кинжала. - Вот что для них! - Салават! Салават!.. - испуганной горлицей стонала Амина. И вдруг распахнулся полог - в кош ворвалась мать Салавата. Она была у жены муллы, болтала о всяческой чепухе уже не один час и могла бы сидеть там за чаем и сплетнями еще, может быть, столько же времени, если бы прискакавший домой Кинзя не принес радостной вести. Не слушая мужа, она обняла дорогого, вновь рожденного сына, она ласкала его, гладила, причитала и приникала к нему... Амина - с одной стороны, мать - с другой, они не вызывали друг в друге ревности и неприязни. Делить его между собой было естественно для обеих, и у обеих в глазах было счастье... Старик не выдержал. - Ну, ну, повисли на малом! - сказал он строго. - Воды надо дать умыться ему да печку топить, варить... Иди-ка сюда, Салават, - позвал он по-деловому, как мужчина мужчину... Оставив женщин заниматься хозяйством, Салават вышел к отцу. - Садись, - указал Юлай на подушку. - Надо совет держать... - сказал он спокойно и положительно. В кош вбежал брат Сулейман. - Арума! - приветственно закричал Сулейман, тряся обе руки Салавата. - Вернулся!.. Ару, ару!.. Он держался восторженно, по-мальчишески, и Салават почувствовал себя старше его на несколько лет. - Где был, говори скорей!.. Говорят, ты про новый закон слыхал?.. Когда новый закон? Скоро война? - сыпал вопросами Сулейман. - Сайскан, кишкерма! - прикрикнул Юлай. - Сбегай за старшим братом, - велел он Сулейману. Но Ракай вошел сам. - Салам-алейкум! - приветствовал он от порога строго и чинно. В отличие от Сулеймана он был степенен, полон достоинства, толст и надут. И симпатии Салавата остались полностью на стороне среднего брата. "Лучше сорока, чем сыч!" - подумал про себя Салават. Юлай заговорил с сыновьями. Они уже знали о том, как вел себя Салават перед толпою. - Бухаир ускакал к себе, - сокрушенно вздохнув, сообщил Юлай главную причину своих опасений. - Писарь все-таки он. Как знать, что начальству может сказать! Скажет, что ко мне сын воротился, что сын бунтовщицкие слова говорит, мятежные песни поет у меня на дворе... Что делать? - Придется коней давать, деньги давать... - заметил Ракай. - Много не надо, - сказал Сулейман. - Когда Нурали-старшина прислал тебе арабского стригуна, писарь глаз от него не мог отвести. Отдай аргамака и глотку ему заткнешь. Подавится - будет молчать. - Жалко конька, - причмокнув, сказал Юлай. - Молодой еще и не кован... - Я сам отведу его Бухаиру, - предложил Салават. - Писарь любит покорность. Приду к нему, приведу коня. У меня есть еще и четыре новых подковы. Юлай удивленно взглянул на сына. Он не привык видеть в Салавате угодливость и покорность. "Жизнь научила!" - подумал он. И странно - не ощутил никакой радости от того, что Салават оказался не так своеволен, не так горяч, как он ожидал. Ранняя мудрость и успокоение сына его не порадовали. Он промолчал. - Отведи, - подтвердил за отца Ракай. - Сам отведешь - лучше будет. - Я бы ни за что не повел! - воскликнул Сулейман. - Что он посмеет сделать? Салавата все любят... Салават песни поет... Пусть Бухаир попробует натянуть лук Ш'гали-Ш'кмана!.. Салават, внутренне польщенный словами брата, скрыл честолюбивую усмешку. - Мало жил, мало видел ты, Сулейман, - произнес напыщенно Салават. - "Что знает живший долго? Знает лишь видивший многое!.." Сулейман недоверчиво поглядел на него. - Поседеешь на сорок лет раньше, если тебя послушать, - сказал он. Порешили, что утром Салават доставит подарок писарю. Оставшись вдвоем с Салаватом, Амина болтала без умолку. Она рассказывала ему о себе, о том, как отец, мать и брат ее убеждали, что Салават погиб, и уговаривали выйти замуж за другого, как один только толстый Кинзя оставался ему верен в каждый раз находил приметы того, что Салават возвратится домой. Он даже учил Амину гадать по стружкам, брошенным в реку, по камням и, наконец, научил наговору на дым от коры со скрипучей березы. После этого заклинания Салават должен был возвратиться во что бы то ни стало. Кинзя верил в это так же, как и Амина, свято и непреложно... И вот Салават возвратился... От Амины Салават узнал о том, почему все так его слушали и заступились за него перед старшиной: он узнал, что разогнанные им рабочие больше уже не возвратились на место разрушенной стройки и не стали делать плотины. Произошло ли это потому, что разведанные поблизости богатства недр обманули ожидания заводчиков, потому ли, что недра других участков оказались богаче, но то, что плотины не стали строить, заставило деревню считать Салавата своим избавителем, и, несмотря на его молодой возраст, он прослыл в своем юрте героем, он почти превратился в легенду, и его возвращение стало событием. Салават был достаточно умен, чтобы это попять из беспорядочной болтовни Амины. - Ты больше уже не уйдешь, не уйдешь, Салават? - дознавалась она. - Тебе больше не надо прятаться от солдат?.. - Как знать! Столько времени миновало. Собака лаять устанет, а волк ведь ходить не перестанет! Отец обещал всем начальникам подарить по кобыле и по две. - А Бухаирке? - Я к писарю сам поутру отведу арабского аргамака. - Тогда останешься дома? - спросила она. - Останусь, кзым. Буду жить дома. У нас будет пять косяков лошадей, большая отара овец, ты мне родишь сына, потом другого, потом третьего, четвертого... Салават, перечисляя, откладывал на пальцах, и Амина, улыбаясь, в темноте кивала каждому из его утверждений. - Потом пятого, шестого, седьмого, - продолжал перечислять Салават. - А дочку? - обиженно прервала Амина. - Не дочку, а трех, - поправил Салават. - Ты родишь семь сыновей и трех дочерей, а я все буду жить дома... Я заведу себе восемь соколов и каждому сыну дам по одному. Восемь арабских аргамаков... Восемь коней будут стоять возле нашего коша, двадцать одна невестка будет покорна тебе... У меня будет большая белая борода и вот тако-ое пузо... У нас будет двести внуков, и будут бегать вокруг наших кошей. Они хохотали, бегали, как дети, пользуясь тем, что в кунацкой, где их устроила мать Салавата, никто их не слышал. - Салават, ты жил с русскими... Ты не женился на русской? Русская не любила тебя? - спрашивала, ласкаясь к нему, Амина. И Салават был счастлив, что может ей доказать свою нерастраченную любовь, нежность, верность и получить в обмен такие же доказательства... Поутру на голубом аргамаке Салават подъехал к кочевке Бухаира. Оставив коня, он вошел к писарю. Бухаир указал на подушку, прося сесть, но Салават остался стоять у порога. - Отец послал меня отвести коня в подарок тебе, - сказал Салават. - Тебя все боятся здесь, писарь, а я не боюсь. - Все знают, что ты никого не боишься, - сказал Бухаир то ли с насмешкой, то ли серьезно. - У меня есть еще новые подковы на все четыре ноги этому жеребцу, - перебил Салават. - Но жеребец полюбился мне самому, а подковы вот... Салават достал из-за пазухи пару подков. - Вот, - сказал он, - вот я ломаю из них две, как черствую ржаную лепешку. - Салават разломил подковы и бросил обломки к ногам Бухаира. - Теперь пиши донос русским, что я возвратился и возмущаю народ. Вот вторая пара. Возьми, чтобы подковать свои ноги: если захочешь предать меня русским, тебе придется бежать далеко. Писарь поднял подковы и весь напрягся, не желая уступить первенство Салавату, разломил одну, за ней и вторую, небрежно швырнул на землю, словно не придавая значения этому. - Ты глупость сказал, Салават! Садись... - настойчиво указал Бухаир. - Ты вчера говорил про новый закон. Расскажи мне, - неожиданно попросил он. Салават с недоверием взглянул на писаря. - Бухаира никто не знает, - сказал писарь. - Русские верят мне, потому что меня не знают. Башкиры не верят и тоже лишь потому, что не знают... А ты? Ты много ходил, много видел. Ты тоже не можешь узнать человека, взглянув ему прямо в глаза? - Ты можешь? - спросил Салават. - Я увидел, что ты не сам меня заподозрил, - сказал писарь. - Старик испугался меня и послал тебя... Старшина стал трусом, боится вчерашнего дня и своей собственной тени... Не правда? - спросил Бухаир. Салават опустил глаза, удивленный проницательностью писаря. - Садись, - сказал Бухаир в третий раз, хлопнув рукой по подушке. И Салават сел с ним рядом... Бухаир расспрашивал о русских, об их недовольствах и о готовности к бунту. Салават говорил охотно и горячо. Он привык, как и другие, к высокомерному пренебрежению писаря, всегда занятого своей, более важной мыслью, и, сам не сознавая того, подкупленный проявленным им вниманием, подпал под его власть. Он отвечал писарю просто и ясно, хотя и не говорил ему про царя. - Ты ходил три года и не набрался ума, - заключил Бухаир, когда Салават выболтал ему все свои мысли. - Ты прав в одном - час настал: пора восстать. Пора напасть на неверных... Лучшего времени мы никогда не дождемся: у царицы война с султаном, там все ее главное войско. Мы восстанем и выгоним всех неверных с нашей земли, мы разорим заводы, сожжем деревни... - Ты забыл, Бухаир, - возразил Салават, - Алдар и Кусюм{173}, старшина Сеит, Святой Султан{173}, Кара-Сакал, Батырша - все поднимали башкир. Почти все восставали, когда была война с турецким султаном, и солдаты нас побеждали... Ты сам слышал от стариков. Сам знаешь... А если русские встанут вместе с нами против заводчиков и бояр... - И будут жар загребать твоими руками! - перебил Бухаир. - Ты ничего не знаешь, малай. Смотри, что я покажу. Бухаир поднял кошму, отковырнул ножом куст дерна из-под того места, где сидел, и вынул кожаный мешочек, лежавший в земле. Салават был поколеблен: в словах писаря была своя правота, был свой здравый смысл. С любопытством и нетерпением ждал Салават доказательств правоты Бухаира. С таинственным видом писарь развязал мешочек и торжественно встряхнул содержимое. В руках Бухаира блеснуло богатым убранством великолепное зеленое знамя, расшитое золотом и серебром. На одной стороне его была вышита эмблема ислама - полумесяц и звезда, на другой - изречение из Корана. - Султан прислал его нам в залог дружбы, - шепотом пояснил Бухаир. - Ко мне приходил его посланный. Когда мы начнем войну против русских, султан пришлет нам войско и денег. - Кто же поведет башкир? - спросил Салават. - Нам надо выбрать хана среди себя, - зашептал Бухаир. - Так указал султан. Под этим знаменем поедет башкирский хан, и ты, Салават, будешь первым батыром хана и правой рукой его. Салават пристально поглядел Бухаиру в глаза и вдруг понял честолюбивые намерения этого человека, и в тот же миг писарь над ним потерял всякую власть. - Я? - спросил Салават. - Я - первым батыром? Правой рукой?! - Ты. Кто видел больше тебя?! - польстил Бухаир, не моргнув. - Султан обманет тебя. Он обещал свою помощь Святому Султану, обещал Кара-Сакалу и Батырше, но еще ни разу по нашей земле не ступала нога турка, кроме проповедников да соглядатаев, - сказал Салават. - Султан поклялся на этом знамени, - горячо возразил Бухаир. - Мне сказал посланец султана, что видал, как султан поцеловал его край... - Султан далеко. Его клятва с ним за далеким морем. Я был у берега моря. Оно сливается с небом, и края его нельзя видеть. Если клятва султана как птица, то по пути, утомив свои крылья, она упадет в море и там утонет... - Султану не веришь?! - воскликнул писарь. - Не веришь султану, а веришь гяурам? - Ты легковерен, писарь, - с усмешкой сказал Салават. - Ты веришь тому, что тешит твое властолюбие. А я верю в то, что нужно башкирам. - Ты мальчишка, а я говорил с тобою как с равным, - раздраженно сказал Бухаир. - Нам не о чем говорить. Салават встал. - У тебя много хлопот. Надо собрать все бумаги, прежде чем выехать на новое кочевье, - почтительно сказал он. - Не стану тебе мешать. Хош. - Хош, - угрюмо отозвался писарь. - Я скажу отцу, что ты не хочешь взять аргамака. Пусть лучше подарит его мне, - обернувшись в дверях, насмешливо добавил Салават. И он уже не видал взгляда Бухаира, посланного вдогонку, потому что, не оглядываясь, вскочил в седло и помчался к кочевке отца. Весенний солнечный день пьянил. Бескрайняя широта неба манила, и Салават был счастлив, что он снова на родине. Уйти в горы после получения бумаги о лошадях, не выполнив губернаторского указа, скрыться - это начальство могло рассматривать как бунт, но, видно, терпение народа истощилось. К кошу, который Салават поставил себе в стороне от кочевки отца, целый день ездили люди. Салавата расспрашивали о слухах про новый закон. Не говоря еще ничего про воскресшего царя, Салават говорил, что новый закон скоро выйдет и нужно лишь выиграть время. Ведь если отдать лошадей, то никто их назад не вернет. Надо пока уйти в горы, чтобы посланные начальства не нашли их кочевий, а когда выйдет новый закон, то уж будет не страшно вернуться. К вечеру на кочевье шайтан-кудейцев прискакали двое башкир из Авзяна. Они рассказали о том, что два аула башкир начальники целиком приписали к заводу, мужчин забрали солдаты и погнали на рудник... Эта весть прибавила всем решимости. Сам старшина Юлай согласился, что надо идти в горы до времени, пока выйдет новый закон. На рассвете шайтан-кудейцы тронулись в путь. Арбы, груженные скарбом, женщины с ребятишками на арбах, дико скрипящих колесами, мальчишки и взрослые мужчины верхами, с луками и колчанами, с пиками и сукмарами, растянулись длинным шумным караваном. Охотник Юлдаш вел на сворке своих знаменитых собак-полуволков. Пастухи гнали голосистые гурты овец, табуны коней... В голове шествия ехал покоренный народом осторожный Юлай. По его лицу читал Салават, что сам старик был доволен необходимостью подчиниться бунтовщику-сыну и своему непокорному народу. Он ехал торжественный, разодетый, с елизаветинской медалью на груди и поглаживал свою поседевшую бороду. С ним рядом ехали, скособочившись в седлах, аксакалы деревни, за ними кучка веселой вооруженной молодежи горячила коней. У многих из юношей на руках были охотничьи соколы, кречеты, беркуты. Салават скакал на коне, счастливый сознанием того, что это он всколыхнул непокорность народа и вывел людей в горы. Радость переполняла его. Он с наслаждением вдыхал прозрачный воздух рассвета, глядя в свинцовую темноту лежащих впереди гор. И вдруг из-за вершины брызнуло солнце, заливая весь пестрый поход щедрым потоком золота. - Пой, пой, Салават! - закричал восторженный юноша Абдрахман, подскакав к Салавату. Салават взглянул на подростка и понял, что песня нужна в это мгновение Абдрахману, как и другим, как самому Салавату. И Салават запел: Будем жить среди полей... Зиляйли, эй-гей лелей... Сбережем свою свободу, Не дадим людей заводу, Ни людей, ни лошадей... В первую же ночь перехода к Салавату в кош ходили бесчисленные гости, так что не хватало для угощения кумыса, и под конец он стал совсем пресным. Внезапно явившийся после трех лет отлучки Салават для всех был героем. Юноши приходили, чтобы хоть поглядеть на него, и те из них гордились, кого он называл по имени и с кем радостно здоровался, как со старыми кунаками. Старики расспрашивали его о слухах, ходящих по свету, о людях, которых встречал. Целый вечер ходил народ, и только когда наступила ночь, все разошлись. - Вернулся домой Салават или нет - не знаю: все равно не вижу его, - ласково пожаловалась Амина, когда они остались вдвоем. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Они теперь кочевали в горах, где их было не так легко разыскать начальству. Все тут напоминало Салавату ставшее далеким детство: те же коши, похожие на стога сена, кисловатый запах прелой кошмы после дождя, те же полудикие табуны, знакомые горы, леса, перелески, полянки... Иногда - соколиная охота, скачки, долгие вечера у огней перед кошами. Салават играл на курае, пел, и к его кошу песня сзывала людей. Говорили, что нет курайче искуснее Салавата, говорили, что нет песен слаще его песен. Старики слушали их, опустив головы, и, теребя бороды, думали о прошлом. Молодые, нахмурив брови, обдумывали настоящее, юноши, устремив взоры к звездам, мечтали о будущем, а девушки через щель в пологе и через дырочки в кошмах любовались певцом... Амина ревниво сказала Салавату, что больше всего глядит на него Гульбазир, дочь Рустамбая, и упрекнула в том, что он тоже поглядывал на нее. Маленькая женщина не подумала, что ревнивый упрек послужит причиной первого внимательного взгляда мужчины на ту, к которой она его ревновала. Салават не взглянул ни на одну девушку до поры, пока его не спросила Амина, горячо ли ожгли его бесстыжие глаза Гульбазир, но с этого часа он захотел убедиться в бесстыдстве ее глаз... Он даже придумал предлог пойти в гости к ее отцу Рустамбаю: он попросил у него старую татарскую книгу{179}, в которой было рассказано о всех походах и битвах Аксак-Темира. - Готовиться к битве с неверными никогда не рано, - сказал Рустамбай, - для мужа высшей утехой служит чтение о битвах. Он еще много говорил о войнах и книгах, и Салават делал вид, что слушает болтовню старика, а сам наблюдал за пологом, отделяющим женскую половину, и ему показалось не раз, что полог заколыхался и даже блеснул зрачок в маленькой дырочке в занавеске... По башкирским кочевьям летели беспокойные слухи. Крепостное право, недавно шагнувшее за Уральский хребет, становилось все тверже ногой на уступы уральских утесов и протягивало длинную руку к свободным до того народам. Уже несколько десятилетий прошло с тех пор, как первые башкиры были обращены в крепостных{179}. Это случилось после восстаний, как бы в кару за возмущение - семьи казненных и сосланных в каторгу бунтовщиков были розданы в рабство их усмирителям. Теперь без всякого бунта несколько крупных башкирских селений, расположенных поблизости от заводов и рудников, были приписаны к заводам. Шел слух, что царица готовит новый указ об отдаче всего народа в рабы заводчикам и дворянам. Всюду кипела молва о том, что яицкие казаки начали восстание, что на заводах русские крепостные убивают приказчиков и командиров... Сходясь вечерами у камелька, народ говорил обо всех этих слухах, а Салават слагал боевые песни. Когда он оставался наедине с Аминой, она в тревоге спрашивала его, скоро ли будет война и поведет ли он всех башкир. - Гульбазир говорит, что ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана и ты пойдешь впереди всех против неверных... - Гульбазир говорит, что ты самый смелый... - Гульбазир говорит, что если б она была твоею женой... Амина слишком много и часто говорила о Гульбазир, и Салават стал чаще бродить возле кочевья Рустамбая. При перемене места кочевки он поставил свой кош так, чтобы кош Рустамбая был на пути от Юлая к его кошу. Он уходил или уезжал еще засветло к отцу и просиживал у него до темноты, чтобы, в глубоких сумерках возвращаясь домой, пройти возле коша Рустамбая в надежде встретить Гульбазир. Ему уже стало казаться, что без нее невозможна жизнь, и каждая женская фигура издалека стала ему казаться похожей на Гульбазир. Он спешил, догонял и только вблизи убеждался в обмане воображения. Но однажды его поразила странная вещь: он услыхал в коше Рустамбая приглушенный голос писаря Бухаира в споре с чужим человеком, говорящим как-то не по-башкирски. Салават подошел ко входу и с приветствием тронул полог. - Алек-салам! Кто там? - как-то испуганно пробормотал Рустамбай, выходя навстречу. Салавату показалось даже, что старик хочет силой его удержать за порогом, не впуская к себе в кош, но он сделал вид, что не видит испуга старого книжника-грамотея. Однако, войдя в кош Рустама, Салават никого не увидел. - А где же твои гости? - спросил он. - Какие гости? Нет никаких гостей! Что ты! Мало ли что наболтает народ - ты не слушай! - залепетал старик и через миг позвал: - Душно тут. Идем посидим возле коша... Салават удивился, но не высказал никаких подозрений. Он знал, что лучший друг Рустамбая мулла Сакья, и решил дознаться о незнакомце через Кинзю. - Кинзя, кто живет у Рустама? - врасплох спросил он толстяка. Кинзя растерялся. - Почем я знаю! Я не хожу к Рустамбаю. Откуда мне знать! - сказал он, покраснев и надувшись. Кинзе было трудно скрывать от друга то, что он знал, но он не смел выдать тайны. Салават это понял и пристыдил толстяка. Тот в ответ простодушно сказал: - А ты мне открыл свою тайну?! - Я все тебе рассказал по правде. - Все как есть? - Все как есть. - А зачем же ты мне не сказал, что ты у русских крестился? Все знают об этом... - Кто сказал тебе?! - вспыхнул Салават. - Все говорят... Бухаир говорит. - Я писарем быть не хочу - что мне креститься! - огрызнулся Салават. - Ты веришь ему? - Все говорят, что ты забываешь исполнять молитву, да и во всем как русский... - Чего болтаешь?! Не стыдно! Если так, не ходи в мой кош! - накинулся Салават. - Иди к Бухаирке... - Зачем пойду? Никогда к нему не хожу, - возразил Кинзя. - А про турка что знаю?! Живет турок, письмо повезет султану... Чего еще?! Ничего я не знаю, что ты пристал!.. Сколько ни пытался Салават, вытянуть из Кинзи подробности о приезжем турке было немыслимо. Он ссылался на то, что мулла таится и от него. Когда после этого Амина упомянула имя Гульбазир, Салават отмахнулся. - Твою Гульбазир Рустамбай отдает за турка, - сказал он. - Она не идет за него! - откликнулась с живостью Амина. - Ехать через море боится, и страшный он - нос как крючок, глаза черные, зубы блестят, как у волка, а ноги кривые... Он едет один назад. Вот только еще мулла Рахмангул приедет из Верхних Кигов, прочитает письмо к султану, подпишет - и турок поедет назад. Салават в душе хохотал над самим собой: он ходил подслушивать и следить, допытывался у Кинзи, а его Амина знала больше, чем все... - А за меня пойдет Гульбазир? - смеясь, спросил Салават у Амины. - Рустамбай не пустит. Он говорит - ты крестился... Она бы пошла, - был ответ. - А ты хочешь взять ее в жены? - ревниво спросила Амина, снизу заглядывая в глаза мужа. - Тебе не довольно меня одной? - Я пошутил, - откликнулся Салават. "Писарь говорит - ты крестился!.." И только теперь Салават подумал о том, что в последние дни все меньше народу съезжалось к нему для беседы, уже не так охотно расспрашивали его о странствиях и о бывальщине соседних земель. Салават понял, что, опасаясь его влияния в народе, Бухаир пустил слух о том, что он крестился и стал русским; и писарь победил - от мнимого отступника мусульманской веры многие отшатнулись, хотя и не явно, но все же так, что можно было заметить. Теперь он все понял... Он решил не сдаваться писарю и готовить народ к битвам, которые вот-вот должны были грянуть... Лук Ш'гали-Ш'кмана по праву принадлежал Салавату, но от дюжины стрел осталось всего семь штук. Захватив одну из них, Салават пошел к лучнику Бурнашу, чтобы просить его сделать новые стрелы по образцу. Лучник сидел не один - Бухаир был у него в гостях. С приходом Салавата он тотчас вскочил с паласа. - Мне время идти, - сказал он и торопливо вышел. - Ты был с ним в ссоре, - сказал Салават Бурнашу. - Война одних ссорит, других мирит, - ответил старик. Салават заметил у него множество готовых луков. - Для кого делал? - спросил Салават. - После дождя на глине видали пять волчьих следов. Пятиногий волк приходит всегда к войне, а на войне нужны луки и стрелы. - Сделай мне полный колчан таких, - сказал Салават, протянув стрелу Ш'гали-Ш'кмана. Выйдя от лучника, он не поехал домой, а пустился на гору в лес. Одиночество, прежде бывшее для него незаметным, потому что он не знал о его причинах, сейчас показалось тяжелым. Салават ехал один, обуреваемый чувствами, не находившими выражения в песне, и потому вместо стройных мыслей, всегда рождаемых песней, в его голове теснились и кружились лишь их обрывки... Лук и стрелы были при нем. Стрелы Салавата были всегда верны. Охотничья страсть не угасала в нем никогда, но сейчас он не следил за дичью. Птица летела над его головой, выводки вспархивали из-под самых копыт коня и разлетались с тревожным писком и шумным шорохом крыльев. Не раз мимо торопливым порыском пробежал мелкий зверек... Салават не замечал ничего. Уж вечерело. В лесу наступали сумерки, хотя верхушки высоких сосен еще золотились от солнца. Салават пробирался дебрями, через которые конь проходил с трудом, и всаднику приходилось ежеминутно склоняться к самой луке, чтобы проехать под сучьями и ветвями. Вдруг конь взвился на дыбы и шарахнулся прочь... Салават заметил почти рядом с собой качнувшийся куст. - Тр-р-р! - осадил он коня. Ему показалось, что за кустом притаился волк, и он вскинул свой лук на прицел. Он не успел спустить тетиву, когда из куста поднялся человек. - За что бьешь? - спросил он по-русски. Салават едва успел изменить положение лука, и сорвавшаяся стрела взвилась высоко в небо. - Чаял, волк ведь!.. - пояснил Салават и сокрушенно добавил: - Ведь чуть-чуть не сгубил твою голову... - Губи, не жалко! - отчаянно махнул рукой тот, и при этом звякнула железная цепь. - А-а-а! - понимающе протянул Салават. - Я думал, чего схоронился. Заводской, что ли? - спросил он с сочувствием. Беглец молча кивнул. - Железку сымать надо, - сказал Салават. - В лесу жить - пропадешь... Айда на мою кочевку. Пила есть. - Не обманешь? - спросил беглец. - Какая корысть?! Эх, ты! - пристыдил его Салават. Беглец был замучен голодом, холодом и бродяжничеством. Несколько ночей, проведенных в лесу, он старался не спать, опасаясь зверя и человека. Салават, приведя его в кош, напоил, накормил, позаботился освободить от цепей с помощью обуха и пилы и наконец уложил спать. Беглый заводской мужичонка, проснувшись, повеселел. Семка, как сам назвался беглец, был из тех, с какими не раз уже приходилось встречаться Салавату в своих скитаниях, но он рассказал о таком, чего Салавату еще не пришлось слышать. Отданный барином за провинность в солдатчину, он бежал из солдат и пошел искать лучшей доли на новых сибирских землях. Много верст лежало уже за спиной, сыск он считал отставшим, и вдруг на дороге веревочная петля взвилась над его головой, на него напали, связали его и повезли в плен... - Я думал - ваши, башкирцы, - рассказывал Семка. - Мало ли чего в далекой земле про вашего брата услышишь!.. Ан нет, русаки! Да хуже всяких киргизцев: железы надели да в шахту!.. А знаешь ты, брат, шахту, а?! Салават кивнул. - Медные руды рубить... Да то не беда бы - человек, он не лошадь, не сдохнет, все одолеет! Ино гляди - туды-то впустили, а наверх никак. Где работаешь - там спать, там и жрать... Вонища - дохнуть нечем... Без света, без неба... Солнце и звезды забудешь, глаза слепнут... - От шайтан! - удивленно качнул головой Салават. - И шайтану такого не вздумать! Я чаял: работать не стану - прогонят. Уперся - кайла не беру. Так что ты скажешь - меня на откачку воды посадили. Вода бежит. Ее не откачивай - шахту зальет. Меня посадили воду в ведро набирать да наверх веревкой вздымать. Креплюсь - ведра не беру... Второй день гляжу - вода по колено стала. Как стали меня свои же лупить: "Сукин сын, барин какой! Он работать не хочет, а нам в воде по колено - ноги ломит от холоду..." - Стал наливать? - спросил Салават. Мужичонка крутнул головой. - Где там! Приказчик спустился, бил, надсмотрщик бил, бросили в воду - я потонул. Чаяли, что покойник, взяли наверх. Наверху очнулся... три недели лежал, да снова окреп... живучий! Как сказали мне - завтра опять под землю, я побежал к реке да кинулся в воду. С железами вниз пошел, ан коряга спасла... зацепился за пень плавучий... вишь - жив!.. Амина слушала, ничего не понимая. Салават запретил ей говорить о своем госте, но Амина ли не утерпела или кто-то из женщин, зашедших к ней, видел случайно русского беглеца, однако дня через три его безмятежной жизни к Салавату в кош внезапно заехал отец. Юлай не застал врасплох Салавата. Семка и не жил в коше: он просто скрывался рядом с кочевкой. Однако старшина с подозрением осмотрел весь кош. - Все говорят - у тебя русский, - сказал он Салавату. - У нас довольно своих хлопот. Ты сам подбивал не давать царице коней. Теперь могут прийти за конями солдаты. Если узнают, что у тебя беглец... - Я сам отвечаю за гостя, - резко сказал Салават. - Тебя отведут в тюрьму и меня на старости лет из старшин пожалуют в каторгу... Юлай понял, что Салават не уступит, и испугался за свою участь. - Ищи, атай. Если его найдешь - он уйдет от меня. Но ты его не найдешь, не найдут и солдаты, - пообещал Салават, утешая отца. - Боюсь, Рысабай напишет донос, - пробормотал Юлай. - Его сын у Рустама сам с турком спутался... Что лучше?! - спросил Салават. - Турок уже далеко, он уехал три дня, - сказал старшина. - Салават, ты позоришь меня, - взмолился старик со слезами в голосе. - Все говорят, что ты окрестился. Я не верю писарю, но народ ему верит. Докажи всем, что ты не русский... Бухаир призывает народ камнями побить тебя... - Как докажу? Зачем доказывать! Я верю словам пророка. Я не ищу у царицы милостей... Что мне крещенье? Я мусульманин, как все башкиры. - Все знают, что у тебя скрывается русский. Если ты не крестился, то выдай начальникам беглеца. Мы отдадим русского русским. - Он мой гость! - возмущенно сказал Салават. - Ты, отец, знаешь, чему ты меня учил? Гость есть гость! - Тогда Бухаирка прав. Значит, ты русский! Прощай! Ты не сын мне! - воскликнул Юлай. Он вскочил на коня и умчался. Возмущение кипело во всем существе Салавата. Он довольно был сам беглецом, скрывавшимся от властей, чтобы каждый беглец стал ему братом и другом. Русские привечали и укрывали его. Он готов был драться за гостя, как за родного... Нет, он не выдаст его никому. Если писарь сумеет поднять народ на облаву за беглым, Салават убьет шурина, но не выдаст гостя. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Наступила осень. По утрам в горах иней покрывал сединой травы, и хотя полуденное солнце пыталось им возвратить молодость, но бурый цвет смерти и разложения с каждым днем все больше сменял жизнерадостную зелень степей и лесов. Настала пора возвращаться к зимовью в аулы, но начатое неподчинение начальству грозило тем, что на зимовки сразу нагрянут солдаты, стануть брать лошадей, а может быть, и людей. Многие уже раскаивались в том, что ушли в горы, а не погнали сразу лошадей. Но вместо того чтобы решиться на что-то, башкиры еще оттягивали время, оставаясь на горном кочевье. Юлай призвал к себе стариков на совет; сварил большого барана. Долго сидели старики, обдумывая, что делать, и наконец решили сменить еще раз место кочевья и двинуться ближе к зимовке, а там уж разведать, что собирается с ними делать начальство. И вот едва основались шайтан-кудейцы на новом кочевье, как женщины, выйдя доить кобылиц поутру, увидали с горы приближающихся к кочевью солдат. Подруги кочевников не хуже мужчин умели скакать верхом. Одна из них мигом примчалась к кошу Юлая. - Солдаты! - тревожно выкрикнула она. - Солдаты едут, агай!.. Солдаты были еще далеко, когда высланные в дозор сыновья старшины Сулейман и Ракай убедились, что женщины были правы, что не страх обманул их. Солдат было семь человек, они ехали не очень спеша. За плечами у них были ружья, на головах кивера. На всякий случай Юлай приказал сгонять в лощину к речке коней, чтобы сказать, что кони готовы, их только осталось отправить, куда укажет начальство. Сам Юлай пошел одеться по форме торжественно, как полагалось при встрече начальников. Он волновался, не так пристегнул саблю, долго не мог нацепить медаль, раздраженно покрикивал, чтобы скорее кололи барана и варили мясо... Но все успелось, все было сделано, когда наконец появились солдаты и с ними писарь, который успел их встретить, будто бы невзначай. Разодетый, торжественный старшина вышел из коша на зов Бухаира. - Капрал к нам с какой-то бумагой, Юлай-агай, - почтительно поклонился Юлаю писарь. Капрал и солдаты сошли с лошадей, солдаты построились в ряд. При взгляде на них Юлаю стало не по себе - сразу припомнился тот день, в который была сожжена их деревня. Однако на этот раз солдат было мало. Семеро солдат не посмеют напасть на народ. Эта мысль несколько успокоила старшину. Капрал вышел вперед, вынул из сумки пакет с сургучными печатями. - Ты старшина... Шай-тан-Ку-дей-ского юрта, Юлай Аз-на-ли-хов?.. - с трудом прочел капрал на пакете. - Я - старшина Юлай. - Салам-алейкум, старшина! - дружелюбно приветствовал капрал. - Здравия желаю, капрал! Здорово, солдаты! - молодецки выкрикнул по-русски Юлай и протянул руку капралу. - Я сам, ведь сказать, капрал, как и ты. В поход гулял много... В чужой стороне гулял. Прусский царь Фридка{187} гонял! - Еще раз, коли так, здоров, камрат! - весело воскликнул капрал, второй раз пожав руку Юлая. - Еще раз здоров, камрат! - отозвался Юлай. - Ну, какой там бакет притащил? - Держи бакет. Прочтешь - сам узнаешь. Юлай принял пакет, почтительно поглядел на красные сургучные печати, надорвал край и подал писарю. - Читай-ка... - "С получением сего указа тотчас, немедля, надлежит тебе, старшине Юлаю, собрать своего юрта лучших жигитов сотню, одвуконь, в седлах с сайдаками, стрелы да пиками..." - читал Бухаир. - А много ведь будет сотню, - сказал он капралу, прервав чтение. - Мы и так ведь злодея поймаем: недалеко искать-то - все знают! Гляди-ка, начальник капрал, что я нашел... Бухаир сунул руку за пазуху и торжествующе вынул кандалы с распиленными наручниками. - Наверно, недалеко ушел вор! - сказал он. У Юлая стеснило дыхание. Как ни раздражал его Салават своим упорством в выдаче русского беглеца, он надеялся, что тот сам уберется с кочевки. Предательство писаря ставило под угрозу не только Салавата, но и его, старшину, чей сын оказался укрывателем беглеца. Юлай силился что-то сказать, но слова не шли в голову. Он вдруг вспотел от волнения. - Раз цепи ведь снять изловчился, теперь его где поймаешь! Теперь не поймать!.. - пробормотал старшина. - Я знаю, в какой стороне искать! Вон там! - указав в сторону Салаватова коша, злорадно сказал писарь. - Никуда не уйдет! - Плохой ты, писарь, угадчик! - с насмешкой прервал капрал. - Какое нам дело, что ты железки нашел! Кто потерял, тому, знать, ненадобны больше! А ты нашел - твое счастье: надень на себя да носи!.. Читай-кося лучше бумагу! - "...с сайдаками, стрелы да пиками, и привести тех сто жигитов самолично к ратной ее величества государыни службе на Стерлитамакскую пристань, к его высокоблагородию асессору Богданову..."{188} - Вот и опять, старшина, воевать пойдешь! - весело воскликнул капрал. - Нам воевать ведь не ново дело! Начальство велит - и пойдем, да с кем воевать-то? - спросил Юлай, у которого отлегло от сердца. - Всю, что ли, писарь, бумагу читал? - "...асессору Богданову, - продолжал Бухаир, - против бунтовщика и вора, беглого донского казака Емельки Пугачева, который предерзко, приняв на себя лжесамозванное именование покойного императора Петра Третьего Федоровича, возмущает толпы воровского сброда против законной государыни нашей божьей милостью императрицы Екатерины Алексеевны..." - С немцами воевал ведь, значит, а нынче как - с русскими воевать, выходит?! - в недоумении развел руками Юлай. - Что врешь? - строго одернул капрал. - На воров зовут - не на русских! - "Памятую твою, старшины Юлая, воинскую службу и милостивое награждение тебя медалью, настрого указую вести свою сотню без проволочки..." - продолжал читать Бухаир. - Мы службу ведь знаем! - тронув свою медаль и выпятив грудь, гордо сказал Юлай. - "...а старшинство твое и юртовую печать препоручить, до возвращения твоего, юртовому писарю... - Бухаир остановился, словно не веря своим глазам, еще раз всмотрелся в бумагу и с гордым самодовольством внятно прочел: - юртовому писарю Бухаиру Рысабаеву..." Захлебнувшись восторгом, писарь смотрел в бумагу. Буквы и строчки прыгали перед его глазами... - "...писарю Бухаиру Рысабаеву!.." - еще раз, громче прежнего прочел он. - Вся, что ли, бумага? - спросил Юлай. Он почувствовал, что Бухаир уже не покинет старшинства, если усядется надолго его заменять. Кровь бросилась в голову старшине... Но, может быть, там, в конце злосчастной бумаги, есть что-нибудь, что спасет. Ведь бумаги начальства хитры. Часто в самом конце бывает такое, что все повернет на другой лад. - Вся, что ли, бумага? - строго спросил он еще раз писаря. - Нет, еще тут, - смущенный и сам откровенностью своего восторга, пробормотал Бухаир. - "А с тех, кто пойдет с тобой в поход, по указу Исецкой провинциальной канцелярии лошадей на заводы не брать да с их отцов и братьев и с матерей и с жен та налога слагается ж..." - Вот спасибо, капрал! Народ рад будет, значит! - с искренней радостью поклонился Юлай капралу, словно он сам написал бумагу. - Ладно, что лошадей-то слагают... Айда кумыс пить, капрал. Идем, что ли! - позвал старшина. В большом казане уже варился отъевшийся жирный баран. Собаки с рычанием растаскивали в стороне его кишки. В двух женских кошах старшинской кочевки хлопотали над лакомствами. Солдаты мирно составили ружья в козла, разнуздали своих лошадей и развалились возле костра перед кошем старшины, дымя табаком. Осеннее бледное солнце разогрело поляну над речкой, и всем были радостны прощальные теплые лучи, которые оно посылало с холодеющего неба... Но за хлопотами не сходила печать трудных дум со лба старшины Юлая. Он видел, как Бухаир вертелся возле капрала, что-то рассказывал ему, и боялся предательства писаря: "Как ведь знать, а вдруг сговорит, собака, солдат на облаву на беглеца!" - опасался Юлай. Прошло уже больше недели, как беглый солдат Семка покинул кош Салавата, но Салават по-прежнему делал таинственный вид, не впускал к себе в кош приходивших людей. Он сам хотел столкновения с Бухаиром. Салавату казалось, что нужно в открытом бою померяться с писарем силой, и он выводил из терпения Бухаира, считавшего, что беглец продолжает жить у Салавата на кочевке. Салават видел, что его влияние на башкир утеряно: в его кош перестали ходить гости, даже его песня по вечерам привлекала только немногих, а с тех пор, как у него поселился русский, с ним, и встречаясь, не очень стремились заговорить и спешили пройти мимо. И вот рано поутру на новом месте кочевки прискакал к Салаватову кошу Кинзя. - Солдаты! - выкрикнул он, распахнув полог. - Беги, Салават! Салават сел на своей постели. - Ты тоже бежишь? - спросил он. - Я!.. Нет, конечно... - растерянно пробормотал Кинзя, недоумевая, зачем же бежать ему. - А Бухаир? - Нет, наверно, - ответил Кинзя. - А мне зачем? - сказал Салават и, натянув на себя одеяло, закрыл глаза. - Салават! - в отчаянии за легкомысленного друга крикнул Кинзя. - Писарь предаст тебя! Если бы Амина была здесь, Кинзя нашел бы себе союзницу, но она доила кобыл - ее не было в коше. Кинзя забормотал, тормоша Салавата и не давая ему спать: - Салават, солдаты, солдаты! Все знают, что ты не велел давать лошадей и увел народ в горы... - Я готов! - внезапно вскочив, выкрикнул Салават. - Где солдаты? - У твоего отца. - Бери Амину, вези скорей к матери, - приказал Салават, роясь уже в большом сундуке. - Чего ищешь? Боги скорей. Беги в чем есть, я тебе привезу все, куда ты укажешь, - твердил в тревоге Кинзя. Он волновался за друга больше, чем сам Салават за себя. - Что я, заяц?! - сказал Салават. - Довольно уж бегал. Он вынул со дна сундука кольчугу и мигом ее натянул на себя. Он приготовил сукмар и кинжал, лук, и стрелы, и боевой топор. Амина, войдя, увидела приготовления к бою. - Война?! - в страхе вскричала она. - Садись на коня. Кинзя проводит тебя к матери! - коротко приказал Салават. - А ты? - Скорей! - вместо ответа заторопил Салават. - Если солдаты узнают, что ты мне жена, они обидят тебя. Салават взглянул в сторону кошей. Оттуда вздымалась пыль - мчался всадник. - Проедете тут, - указал Салават в сторону, противоположную кочевью, - тут лесом никто вас не встретит. - Я мигом вернусь, Салават, - шепнул, уезжая, Кинзя. Салават остался в коше один. Он осмотрел еще раз оружие и взглянул на спешившего к его кошу скакуна, но не мог узнать всадника. На всякий случай он приготовил стрелу и вдруг разглядел женщину... Еще миг - он узнал Гульбазир. Она мчалась к нему во всю мочь; конь ее не скакал, а словно стлался по воздуху. Она удержала коня, подскакав вплотную, и Салават подхватил ее и спустил с седла. - Ты ко мне?! - не скрывая радости и восхищения, воскликнул он, держа ее за плечи, глядя в ее лицо. - Где твой русский? Солдаты пришли на кочевку, - торопливо сказала она. - Я готов их встречать, - ответил Салават. - Спасайся скорей! - крикнула девушка. - От тебя? - со смехом спросил Салават. - Я не вижу других врагов. - Смотри! - указала она. И Салават увидал десяток всадников, мчавшихся от кочевки старшины. - Спасайся туда, - указал Салават девушке ту же тропу, что Амине с Кинзей. - А ты? - спросила Гульбазир тем же тоном, как Амина, и столько же тревоги было в ее голосе. - Гости ко мне. Надо ждать, - с усмешкой сказал Салават. Она поняла его. - Твоя жена ускакала. Я буду прислуживать за столом и подносить угощение, - ответила Гульбазир, складным движением выдернув из его колчана стрелу и подавая ему. - Рустамбай не простит тебя, девушка, - сказал Салават. - Твой отец тебя проклянет. Уезжай обратно - никто тебя не увидит. - Я буду с тобой до смертного часа, - сказала она, глядя восторженно на Салавата. - Когда на Кильмяка-батыра напали киргизы, его сестра всю ночь подавала ему стрелы, пока они оба не пали в бою. Всадники стремительно приближались к Салаватову кошу. Стрелы уже могли их достичь, но вдруг Салават узнал в них башкир. - Свои, - прошептал он в испуге. - Спрячься скорее!.. И Гульбазир, не страшившаяся солдат, как испуганная лисица, скользнула за кош, вскочила на своего конька, и Салават услыхал только удаляющийся хруст под конскими копытами... Десяток всадников, примчавшихся от кочевки Юлая, были старые друзья Салавата. Они поняли писаря и вернулись к другу. Писарь их уверял, что Салават крестился и стал русским, но вот появились солдаты, и Бухаир подскочил к их начальнику, что-то нашептывает ему, Бухаир угодливо вытащил из-за пазухи цепь, чтобы предать Салавата русским солдатам... Они мигом поняли, что Салавату грозит опасность. Не писарь ведь - Салават натянул лук Ш'гали-Ш'кмана, это он не хотел давать лошадей на заводы. Салават стал первый звать в горы весь юрт... И юнцы, не дождавшись, когда станут читать "бакет", вскочили по седлам, чтобы оружием защитить Салавата. - Не дадим в обиду тебя, Салават! - закричал Абдрахман. - Мы все за тебя! - зашумели Вахаб и Юнус. - Веди на солдат!.. - возбужденно требовали юнцы. Кинзя тоже примчался обратно. У всех у них в руках были луки, сукмары и топоры. Они считали, что час восстания пробил. Все были готовы к битве, и не хватало только врага. Они не знали того, что возле коша Юлая уже мирно варится бишбармак, что солдаты спокойно беседуют со старшиной, что там же сидят мулла, и Рустам, и Бурнаш, ожидая старшинского угощения... Салават растерялся, еще не решившись, что делать с "войском", которое вдруг явилось само, без призыва, в жажде сражения, как вдруг со стороны кочевья вместо отряда солдат появился еще одинокий всадник, и все признали в нем старшину. - Вы приготовились на войну, жягеты? - спросил, подъехав, Юлай. - Скоро собрались. А ты за начальника, Салават?! Война ждет вас, дети. Завтра поедете все на войну. - А где солдаты? - спросил Салават. - Солдаты сидят у меня, угощенья ждут. Бумага пришла: кто пойдет на войну, с того лошадей не берут, слава богу... - Против кого воевать? - спросил молодой Абдрахман. - Беглый казак Пугач назвался царем и бунтует против царицы. Царица зовет на него башкир. Поезжайте все по своим кочевкам, зовите ко мне отцов и сами - назад ко мне, - приказал старшина молодежи. Юнцы присвистнули и поскакали... Когда Салават и Юлай остались наедине, старшина обратился к сыну: - В бумаге написано - мне самому вести вас на войну, а на Бухаирку оставить мое старшинство, - сказал Юлай. - Вот рад небось писарь? - с усмешкой спросил Салават. - Не видеть мне больше старшинства, сожрет ведь меня Бухаирка, - говорил сокрушенный Юлай. - Я стар, Салават, а ты удалец и батыр, ты бывалый - веди удальцов!.. Пойдешь, а? - несмело спросил он. - Воевать за царицу?! - вспыхнув, переспросил Салават. - Не нам воевать за все. Другие цари с нас брали мех соболей, лисиц, горностаев, а все же не разоряли дотла, другие цари требовали копей - мы давали, а кто из царей кабалил башкир в крепостные, кто, кроме этой царицы, людей отдавал аулами в рабство заводам?! Не нам, атай, воевать за царицу!.. - Войско - не рабство, сын, - возразил старшина. - Война ведь всегда призывает башкир{194}. Я сам воевал в чужих землях, начальником был. Бабушка Лизавет-царица дала мне медаль, деньгами дарила, велела забыть, что я был в мятеже, а теперь я в почете - сам знаешь. Так и ты: хорошо повоюешь - никто не потребует с тебя лошадей, никто не потащит тебя на заводы, никто не вспомнит набег на плотину... Они подъехали к кочевью Юлая, сошли с лошадей позади старшинского коша. - А если царь победит царицу?! - понизив голос, сказал Салават. - Тогда меня царь наградит за то, что я вел башкир против него? - Не царь, Салават! - убежденно воскликнул Юлай. - Он ведь беглый казак, самозванец. - А если он победит? - настойчиво продолжал Салават. - Царицу нельзя победить. Ты не знаешь, какая сила войско царицы, а я видал, Салават, я знаю, я войско видал на войне... - Атам, я слыхал, царь обещает волю для всех народов, - проникновенно сказал Салават. - Все народы пойдут за такого царя. У него будет войско еще сильнее. Он велит показнить всех, кто против него... Я встречал людей, которые сами с ним говорили... Старик удивленно взглянул на сына. - Когда волю всем обещает, то, может, не самозванец, как ведь знать!.. Давно уже бумагу писали, что царь-то помер, а может, ведь жив!.. Пока нам нынче царица велит сто жягетов набрать, а там видно ведь