падали с ног не только гусари, но даже кони валились с разбитыми черепами и сломанными хребтами... Михельсон наседал, видимо, считая, что самое основное сейчас - отрезать дорогу к Уфе. Ночной бой с Салаватом он принял за попытку всей армии Пугачева прорваться на Уфу. Он расставил так свои силы, что преградил все пути на юг и на запад. Натиск его был стремителен и горяч. Под первыми ударами Михельсона башкиры слегка потеснились. Когда Пугачев увидал, что Михельсон теснит его войско, - превозмогая страдания, причиняемые ему раной, он потребовал дать коня, чтобы сесть в седло и самому скакать в битву. - Куда ты, надежа! Тебе уходить, а не голову подставлять. Ведь ранен ты, и рука у тебя не крепка! - взмолился Овчинников. - Убей меня тут, а не дам я тебе коня, не пущу тебя в схватку, - вмешался Давилин. - Сколь душ загубили, а тут тебя даром отдать Михельсону... Давилин осекся и замолчал. Всего лишь сутки назад яицкие главари снова сами думали о выдаче Пугачева властям, но тогда бы они этим предательством спасли свои головы, а сейчас получилось бы так, что сам Михельсон захватил его силой и предатели не могли ничего получить для себя от его гибели. К спорящим подбежал Почиталин-отец. - Скачи вверх по Аю живей, государь. Мы догоним! - выкрикнул он. - Якимка, что смотришь?! Садись на козлы, гони! Овчинников, плохи дела, помогай... Копь убит у меня, сатана!.. - Бери моего, а я тут, - отозвался Давилин, уже вскочив на козлы рыдвана, в котором сидел Пугачев. - Пустите, разбойники, черти! Али я не казак?! Сами не справитесь и меня не пускаете, как мальчишку!.. - в гневе зыкнул на них Пугачев, пытаясь вылезть из рыдвана. - Держи его! - приказал подскакавший к ним Коновалов и грубо толкнул Пугачева назад. - Сиди смирно! Рехнулся ты, царь, так и свяжем!.. Давилин хлестнул коней, они дружно рванули с места рыдван, но Пугачев схватил здоровой рукой за вожжи и осадил четверку. В этот миг подскакал Салават, оттянувший отряд Михельсона, который ворвался в лесок. - Государь, уезжай! Без тебя постоим... Береги свою голову, государь! - жарко сказал Салават. И Пугачев сдался на уговоры. Махнул рукой и позволил себя увезти. Яицкие казаки и заводской люд пустились за ним, за ними потянулся обоз... Продолжалась битва, но теперь она приняла другой оборот. Белобородов, Юлай и Салават преградили путь Михельсону. Они закрепились на гребнях высот, и гусары никак не могли прорваться, отражаемые ружейной пальбой, сотнями стрел и ударами нескольких пушек. С той минуты, как Пугачев прощально махнул рукой, Салават считал, что самое главное - выиграть время, выстоять здесь на месте, пока государь успеет уйти подальше. Салават был свидетелем спора яицких главарей с Пугачевым, его отвага и нетерпение во время боя еще больше внушили Салавату любовь и уважение к этому человеку. Пугачев не жалел себя, не спешил отступать; измученный раной, он рвался в битву, когда его уговаривали спасаться. Нет, такой царь не изменит пароду. Когда придет в Петербург, он вспомнит эти бои на Урале, вспомнит башкирских всадников и своего полковника Салавата. Отходя, Пугачев покинул три пушки, и Салават поделил их, отправив одну Белобородову и одну Юлаю. Объезжая свой стан, Салават услыхал в кустах какой-то отчаянный стон. Он подумал, что это раненый, и направил туда своего коня. Перед ним открылось печальное зрелище: одинокая женщина, в растрепанном платье, босая, с выбившимися из-под платка волосами, отчаянно тянула под уздцы запряженную в тележонку лошадь. Тучи слепней облепили обеих. Лошадь дергала головой, силилась переступить с ноги на ногу, но, шатаясь, хрипела и не могла сдвинуть повозку, груженную легким скарбишком. Салават увидал, что из-под хомута по груди и ноге лошади непрерывно сочится кровь... - Эй, сестричка, лошадь твоя помират ведь. Куды ее тащишь?.. Отколь ты взялась? - окликнул женщину Салават. - От казаков отбилась... Обоз-то ушел!.. Куды мне... - Она оглянулась и замолчала, в удивлении уставившись на Салавата. Он тоже узнал ее - дочь табынского кузнеца Оксану. - Ксанка! Ты?.. Здравствуй, Ксанка!.. - Он спрыгнул с седла и шагнул к ней. Она тоже рванулась к нему, но вдруг опомнилась и отшатнулась... - Погубитель ты мой! Уйди, окаянный! Уйди!! - закричала она. - Зачем "погубитель", Оксанка? - недоумевая, спросил Салават. И вдруг понял сам. Он увидел большой живот этой женщины. Ей скоро пора родить, а она тут одна в лесу со своим добришком на раненой лошади, а у нее его сын - сын Салавата... - Оксанка, сын будет! - воскликнул он радостно, позабыв, что вокруг кипит бой, что враг может прорваться в любое мгновение, что он сам должен быть со своими воинами, а не в лесу разговаривать с женщиной. - Как ты одна?.. - Уйди, говорю! Как одна, так одна! А тебе что за дело!.. - Оксанка, ты сына родишь. Мой сын! Ему как без тятьки?.. - Как рожу, так вскормлю. Без тебя обойдусь! - со злыми слезами выдавила она через силу. - Лошадь найди мне другую - вот то для тебя забота! Лошадь найти было не сложное дело. В лесу их бродило много. Салават по натертой холке узнал ходившую ранее в хомуте, изловил. - Тебе за царем не поспеть, - сказал Салават, запрягая ей лошадь. - Куды ж ты поедешь? - А куды же теперь? Батюшка бог весть ведь где... Может, к нему доберусь... А куды же мне деться? Куды война - туды я... Москву воевать, сыну отца на Москве поискать... - Зачем на Москве искать? Вот ведь я! Поезжай домой, живи дома, приеду к тебе... Твой тятька тоже домой приедет, а так ведь война вон какая большая. Потеряешься - где искать будем?! - с искренней тоскою сказал Салават. - Искать?! - недоверчиво переспросила она. - Аль ты станешь искать? На войне вон сколь баб-то да девок... - Такой другой нету! - сказал Салават. - Одна ты такая... - Какая - такая? - она улыбнулась сквозь горечь и слезы. Улыбка вдруг осветила ее лицо. И вся она: и большой торчащий живот ее, и растрепанные волосы, и припухшие от слез веки - все показалось ему удивительно милым и близким. - Полковник! Полковник! - крикнули в это время в лесу, и где-то невдалеке затрещали выстрелы. Салават опомнился. - Тут меня жди! - сказал он Оксане, только успел махнуть ей рукой, вскочил на седло и умчался, оставив ее позади. Это была одна из бесплодных попыток гусар небольшим отрядом прорваться в тыл пугачевцев. Наткнувшись на сильный отпор со стороны башкир, они отступили к речке, оставив убитым лишь одного из своих товарищей. Когда полчаса спустя Салават возвратился туда, где встретил Оксану, он увидел там только павшую лошадь. Во множестве разных следов, оставленных по лесу в этот день, нельзя было понять, в какую же сторону все-таки решилась поехать дочь кузнеца. Топкая лощина, которую не могли перейти михельсоновские гусары, послужила прикрытием Салавату. Оставшаяся единственная пушка палила без устали с возвышения, скрытого за кустами, и ей удалось сбить одну из михельсоновских пушек. Спускались сумерки. Салават знал, что, пользуясь темнотой, Михельсон поведет переправу через болото. Он слышал уже, что в несколько топоров солдаты рубят невдалеке деревья, чтобы мостить топь. Столкнуться вплотную с гусарами он не хотел. Это была бы верная гибель... Удостоверясь, что позади никого не осталось, что Пугачев с остатками войск отошел, Салават выехал на вершину холма, где стояла пушка. - Пороху нет, - сказал пушкарь, - больше палить нечем. Салават с пригорка за лощиной увидел всадника, который отдавал приказание мостить топь. "Иван Иваныч!" - мелькнуло в уме Салавата. Снять Михельсона и тем устранить самого смелого и неустанного из врагов... Но из ружья его не достать отсюда, а пушка как раз безнадежно умолкла. Тогда Салават вспомнил лук Ш'гали-Ш'кмана. Он выдернул из колчана стрелу. Зловещий свист пронзил воздух. Конь Михельсона взвился на дыбы и помчался, неся всадника... Салават не видел и не мог понять, свалил ли он Михельсона. Среди гусар воцарилось смятение. - Отход! - скомандовал Салават. И он стал отводить свой отряд, но по той дороге, по которой было намечено Пугачевым. Несколько смелых солдат пустились за ним через топь, но кони их начали вязнуть, и они возвратились. Салават скрылся в горах. Это был решительный момент: после поражения под Саткой Пугачев вместо похода на Уфу ушел на север, к Красноуфимской крепости. Против Михельсона остался Юлай, успевший сжечь Усть-Катавский завод и твердышовскую деревню Орловку, построенную заводчиком на его, Юлаевой, земле. Салават пустился как будто к Уфе, но он шел вдоль Юрузени крутыми горными тропами, и Михельсон не решился его преследовать, не зная количества отступающих войск и боясь ловушки в горах, где-нибудь в темном ущелье. Салават по дороге свернул под Бирск, где стояли посланные для набора людей Аладин и Бахтияр. С Салаватом ушло после битвы под Саткой всего четыреста человек. У Аладина и Бахтияра - тоже по двести. С восемьюстами Салават приступил к Бирской крепости. Кинзя с большим отрядом, человек в восемьсот, дожидался невдалеке от Бирска прибытия бригадира. Здесь же дожидались Аллагуват и Айтуган. Отряд, пришедший с заводов, был вооружен лучше: кроме оружия, изготовленного на заводах, почти все имели латы из заводской жести, надетые поверх обычного платья. Не задумываясь об их крепости, но чувствуя на себе железо, башкиры стали храбрее, чем были. Слова Салавата о том, что он хочет атаковать крепость, ими были встречены с радостью. Они слышали о прежних успехах Салавата и теперь легко решились на новое боевое дело. В ночной темноте по лугам и по полям ползли они без единого слова к стенам крепости. Луна была за облаками, и ночь скрывала их. Уже оставалось около сотни шагов, когда внезапный ветер растрепал кудель облаков и луна осветила огромное пятно отряда во ржи. Тотчас же в городе зазвонил набат, ударили пушки, и страшным визгом взвыла картечная вьюга, унеся больше десятка жизней. Пугачевцы побежали вперед, но едва успели пробежать половину пути, как новый бешеный ветер с пороховым гулом принес новые снопы горячего губительного свинца и от крепости отделились драгуны, пачками выстрелов грянувшие в лицо наступавшим. Пришлось отступить. Люди и кони отдыхали весь конец ночи. К утру возвратились посланные в крепость с подметными листами - манифестами: башкиры сообщили, что воевода не хочет сдать крепость. В полдень выспавшиеся и отдохнувшие пугачевцы опять повели приступ. На этот раз впереди всех был Айтуган. Ему удалось уже завладеть одной из башен и частью стен. Уже прошел он через первый бастион, когда внезапно провалился мосток, перекинутый через ров, и его лошадь попала ногами в горячую смолу. Она выскочила, одуревшая от боли, но с десяток быстро мчавшихся за Айтуганом коней попали в ту же ловушку; они взвихривались, били задом, мчались назад и падали. Драгуны воспользовались смятением и сыпали залпами почти в упор. Столпившиеся горожане закидывали булыжниками коней. Кто-то крикнул: "Айтуган убит!" И в то же мгновение под Айтуганом свалилась лошадь, и он упал на землю. Отряд его пустился в бегство. Айтуган встал, оглянулся - к нему направлялись драгуны. Под градом выстрелов догнал он одного из своих воинов и вскочил сзади на круп лошади. Так не удался второй приступ. В третий опять повел Салават, тотчас, как только солнце склонилось к западу. Огромные копны сена положили на телеги и за оглобли пятили их. Таким способом штурмующие под прикрытием возов двигались к крепостным стенам. От воза к возу переезжал Салават. Двадцать четыре таких воза двигались по полю. Три картечных залпа прогрохотали бесплодно, возы ударились в стены, и пламя вдруг охватило сено. Башкиры упали ниц на землю, а с пригорка, который был сзади них, по крепостным стенам, по гарнизону и жителям, выскочившим на стену тушить пламя, грянули картечью две пушки повстанцев. Со стен с отчаянным криком упало в огонь несколько человек гарнизонных драгун и горожан. Их крик заглушил второй выстрел, и снова несколько человек повалилось в пламя. Тогда башкиры вскочили на ноги и ринулись на горящие стены. В ветре и огне они ворвались в город и здесь бушевали по улицам, мстя за упорство горожан. Это было недолго. Только небольшая кучка сопротивлялась, большинство же жителей быстро попрятались по домам. Здесь захватил Салават и пушки, и канониров. Жители были довольны, что, разрушая их военный оплот - крепость, воины не тронули самого города, частных домов и церкви. В церкви служили молебен. Многие из жителей вошли и молились "о здравии государя". - Жалую вас бородой и крестом, хлебом и солью, водами и землями, и лесами, и рублями, и вольной волей, и всех вас жалую добром супостатов-помещиков и бояр; головы им рубите, вешайте, не щадя, будь то воевода или поп, капитан или полковник, если вам, слугам моим, противность окажут. Еще жалую... - громко читал на площади бородатый казак с глазами острыми, как стрелы. Народ кричал "ура". Михельсон так и не понял, по какой дороге ушел от него Пугачев. Разведка со всех сторон приносила ему разноречивые сведения о местопребывании самозванца. Прикинув в уме, Михельсон решил, что вернее всего ожидать прибытия пугачевских сил под Уфу. Когда они скопятся там, то возле Уфы и решил Михельсон дать им большое сражение и со своими командами поспешно двинулся под Уфу, чтобы опередить пугачевцев. Он подошел к Уфе и с радостью убедился в том, что повстанцев под крепостью еще нет. Совместно с гарнизоном Уфы Михельсон приготовился к отпору повстанцам. Они не шли. Он выслал разъезды по всем дорогам, но разведка нигде но нашла и признака крупных сил. Пугачевская армия словно растаяла. Михельсон растерялся. А в это время Белобородов, собрав людей с Нязе-Петровского и Саткинских заводов, явился вдруг на реке Сылве, направляясь на соединение с Пугачевым к Осе. Из Кунгура вышла ему навстречу войсковая команда, но смелым ударом Белобородов загнал ее обратно в Кунгурскую крепость в подошел под Осу, где уже находился Пугачев. Салават получил в Бирской крепости приказ Пугачева также идти под Осу. Через день молодой бригадир нагонял Пугачева. Опьяненный успехом, он ехал впереди пятитысячной толпы, вопреки приказам пограбившей жителей и жаждавшей новых битв и новой поживы. За это время сам Пугачев захватил заводы Шермятинский и Уинский с медными рудниками. Рабочие присоединились к повстанцам. Русские и башкиры из окружных сел тоже встречали Пугачева как избавителя от барских и чиновничьих поборов. Пугачев недаром избрал эту дорогу. Меньше всего его ждали здесь. Здесь совсем не было войск, и все население выходило к нему с хлебом-солью. Пугачев захватил Красногорскую крепость. Единственной опорой правительства в этом краю оставалась крепость Оса. Пугачев и Белобородов уже готовились к приступу, когда прибыл к ним на подмогу Салават с пятью пушками и пятью тысячами повстанцев. - Быть тебе, бригадир, генералом, - сказал Пугачев, здороваясь с Салаватом. - Смотри, до Казани дойдешь - и станешь. К вечеру Пугачев приказал начать штурм Осы. Крепость состояла из деревянного замка с башнями, окруженного стенами с навесами и бойницами. Несколько перебежчиков сообщили, что в гарнизоне крепости тысяча человек с лишним да двадцать пушек. Пугачев повел наступление разом со всех сторон. Осажденные горожане первый натиск встретили картечью - это было в обычае. Рассеянные повстанцы ринулись дальше, оставив позади убитых и раненых. Из бойниц в стенах застрекотали выстрелы, безумолчные, назойливые и верные; несмотря на них, толпы пугачевцев докатились, как шквал, до стен. Сверху по навесам на них черным ливнем хлынула горячая смола. Она попадала на лица, на руки, на головы, текла по бородам, промасливая одежду, Струилась по спинам, заливалась за кольчуги, жгла, палила, а когда обваренные падали, из бойниц верными, неспешными выстрелами их добивали на земле; когда они бежали, их догоняли редкие стремительные взвизги картечи. Салават разъезжал под самой стеной. Пули гудели вокруг него, но, ударяясь в кольчугу, в ней застревали. На голове его под шапкой вместо тюбетейки был железный шлем, и пробившие шапку пули, ударяя в шлем его, обессиленные железом, тоже не приносили вреда. Салават сам руководил битвой, собирал расстроенные отряды и вновь их направлял на стены крепости. Он сам доводил их до самых стен и вновь под ливнем смолы и под грохотом рушащихся сверху бревен спешил туда, где обессилевали воины. Крик его, пронзительный и воинственный, покрывал самый гул выстрелов и бодрил нападавших. - Вперед! - кричал он, скача вместе с убегавшими. - Стой, стой! Куда? Становись! Построив отряд, он торопился к другой расстроенной и отбитой кучке людей. Выстрелы осажденных выхватывали в это время из первой толпы несколько человек, толпа шарахалась назад. Тогда Салават вновь скакал к ней, соединял две-три растерянные сотни и возобновлял приступ. Айтуган был тут же, и вдруг дрогнул его алай и побежал. Салават пытался преградить путь этим десяткам бегущих людей. Айтуган схватил за узду его жеребца и повлек за собой. Салават нагайкой хлестнул по лицу Айтугана. Айтуган выпустил поводья. Салават еще раз ударил его вдоль спины. - Собирай свой алай! - громко приказал Салават, выхватывая из-за пояса пистолет. Айтуган тоже схватился за пистолет, но сукмар Кинзи обрушился ему на спину, и Айтуган упал. Салават бросился вдогонку отряду Айтугана, но в то же время почувствовал боль в ноге. "Ранен", - мелькнула мысль, однако он перегнал бегущих и стал удерживать их. Было поздно. Измученные воины отступали со всех сторон. Салават махнул рукой и медленно под выстрелами поехал прочь. Военачальники съехались вместе. Пугачев созвал их на совещание. Здесь были казаки и татары, башкиры и тептяри. - Ранен ты, бригадир? - с сочувствием спросил Пугачев. - Это худо. Славно ты действовал, а ведь надо сызнова штурмовать. - Ничего, гуляем еще, - бодрясь, ответил Салават. Он был уверен, что рана в ноге была получена им не от картечи врага, а от пули Аллагувата или одного из его друзей, но доказать это было никак нельзя, и он не сказал об этом Пугачеву. - Государь, позволь словещко сказать, - обратился к Пугачеву Аллагуват. - Говори, - разрешил тот. Пугачев сидел верхом. Впервые после долгого перерыва он сел в седло. Он откинулся назад, как бы развалясь в кресле, давая разрешение говорить. - Салават-бригадир пулковника Айтугана конщал... Чего за то ему будет? - За что кончал? Как кончал? - с угрозой спросил Пугачев. - За то, что сам убег и других увел, а когда я его держать хотел, он мою лошадь таскал под уздцы от крепости, - пояснил Салават, умолчав о том, что не он, а Кинзя свалил из седла Айтугана. - Потом разберем, - заявил Пугачев, - сейчас надо про дело думать, а не пустяками займаться. Он что, помер, ваш Айтуганка-то? - Мала-мала жива, - сказал Аллагуват. - Ну, пускай мала-мала живет да поджидает. Коли не помрет - там посмотрим: может, Салавата накажем, а может, и Айтугана-полковника вздернем на релю. Пугачев приказал готовиться к новому штурму. Выстрелы в крепости прекратились. Осажденные, видимо, спохватились, что надо беречь порох. Пугачевцы решили, по совету Белобородова, применить тот способ, которым одолел Салават Бирскую крепость, - поджечь стены сеном. За сеном отправились в соседние деревни. С десяток первых возов прибыли в лагерь, когда в крепости зазвонили церковные колокола. - Богу молятся, - заметил один из казаков. - Супротив нашего не вымолят, - ответил другой. - Они только нашему, а у нас - и нашему, и татарскому, и черемисскому - всяким. - Ужотко по-другому взмолятся, - поддержали из толпы заводских рабочих. - Будет им печка, пузырями закипят, - подхватили заводчане, - только шлак поплывет. Ворота крепости растворились. - Вылазка! - крикнули пугачевцы. Все всколыхнулись. Но это была не вылазка: жители, солдаты и офицеры вышли без оружия и выкинули белый флаг. Крепость пала. Группа офицеров выехала вперед просить "государя" о милосердии. Пугачев, сидя на лошади, принял ключи от крепости и с сильным отрядом казаков въехал в ворота. На площади принимали присягу солдаты и обыватели. Пугачев решил всех помиловать, но в то время, как народ приводили к присяге, из-под Бирска прискакал отряд Салаватовых башкир, выставленных для несения полевой охраны и разведки о войсках, - ими была перехвачена оренбургская почта. В числе других тут было известно о том, что неделю назад повешен в Оренбурге беглый колодник Афанасий Иванов Соколов, по прозванию Хлопуша. - Государь-царь, Хлопушу в Оренбурхе казнили, - горестно сказал Салават. В эту минуту Пугачев разговаривал с осинским воеводой. Он вдруг нахмурился. - Казнить и его, когда так, - указал Пугачев на воеводу. И не прошло минуты, как воевода повис на площадной "глаголице". Из Осы Пугачев выслал своих атаманов в Закамье. Широкий простор России лежал на его пути, и что ни день приезжали оттуда люди с вестями о том, что крестьянская Русь в нетерпении ждет своего государя. Весть о том, что Михельсон от Уфы идет к Бирску, привезли башкирские дозоры. Салават отрядил часть своих воинов на Бирск для заслона дорог. Пугачев поспешил перейти Каму и выйти по направлению к Казани. Салават оставался в Башкирии. - Держи переправы. Не допускать Михельсона ударить в тыл государю, - сказал на прощание Салавату Белобородов. - Главным начальником нашего войска будешь в башкирской земле, бригадир Салават, - сказал ему Пугачев. - Взял бы тебя с собой, да на кого нам башкирцев покинуть? Кто лучше тебя сбережет Урал? - Иди, государь, Москву, Питербурх забирай. Я останусь. До самой смерти стоять за тебя буду. Башкирское войско с тобой поведет Кинзя. Кинзя - человек верный, измены не знает. Он мой самый лучший друг. Тебе его отдаю, государь. Не обидь его. Но Кинзя уперся, когда получил приказ собираться в поход. Он, как медведь, навалился на Салавата: - Значит, нашему войску идти на Москву, а дома бросить тут на поток и пожары?! Значит, тут все пусть прахом идет?! Пусть солдаты грабят наши деревни, сожгут дома, пусть убивают наших детей, насилуют женщин, сестер... Бригадир Салават хочет жить в Питербурхе с царем во дворце?!. - Постой, не кричи, - остановил Салават. - Бригадир Салават останется на Урале с башкирским народом. Башкирское войско ведет с государем господин полковник Кинзя. - Я?! - Да-да, ты, полковник! Ты поведешь с государем башкир. Ты вместо меня будешь всегда с государем. Храни его от беды и измены. Как только заметишь измену - не жди ничего, бей с плеча... Коновалки да старика Почиталина, да Творогова во всем опасайся. Возьмешь три тысячи воинов... - А ты, Салават?! С кем же останешься ты? Один? - Я - Салават. Я не могу быть один. Со мной всегда песня. Мое имя летит на крыльях народной славы. Оставь со мной сотню людей, - она станет сотнею тысяч. Люди бегут из деревень и сел, куда приходят солдаты. Собрать этих людей - вот что остается... Если уйду я, кто сделает это? - Я иду с царем, - со вздохом сказал Кинзя, подчиняясь приказу друга. - Смотри, ему нужны верные люди. Казаки ненадежны. Ты видел в Берде - они друзья до первой измены... - сказал на прощание Салават. И Кинзя ушел с Пугачевым на правобережье Камы. Аллагуват и Биктемир ушли с ним. Три сотни башкирских воинов остались при раненом Салавате и, уходя обратно в Башкирию, сожгли Осинскую крепость. Салават выбрал пяток самых верных - трех башкир и двух черемисов. Оставшись один в глухой лесной чаще, где для него подставили кош, он послал гонца, чтобы привести сторожевой отряд с Уфимской дороги от Бирска, а сам стал разъезжать по деревням, собирая отставших от Пугачева.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Радостные вести текли из-за Камы. Вырвавшись на закамский простор, Пугачев снова вздохнул во всю полноту груди. Здесь его ждали. Слухи о нем доходили сюда почти целый год. Сюда богомольные странники и нарочные посланцы доносили его письма, в которых он звал восстать против помещиков и хозяев. Иные бежали отсюда к нему и теперь возвращались с ним вместе... Села, деревни, заводы - все шло к нему с покорными головами, неся рогатины, косы и топоры. Усилившись артиллерией в крепостях и заводах, Пугачев позабыл о Михельсоне. Повелительный голос его снова окреп, казачья шапка со лба возвратилась опять на затылок, морщины сошли со лба, и прежний уверенный блеск вернулся глазам. Он не шел, а летел на Казань, город, не знавший войны со времен Грозного. Перед ним пала Казань, он перешел Волгу, занял Курмыш, Алатырь, Саранск, Пензу. Чуждые для башкир имена не говорили ничего о направлении похода: Пенза, Петровск, Саратов... Значит, остались еще Москва, Питербурх... Он шел прекрасно, словно "Железный хромец" или Искандер!.. Салавату представлялось стотысячное войско царя, шум знамен и сам царь с горящим взором на коне впереди своего войска, а с ним рядом друг Салавата полковник Кинзя... К середине августа при Салавате уже было около пяти тысяч разноплеменной вольницы. Он являлся повсюду, где его не ожидали. Больше всего в тех местах, где жители приходили в покорность правительству. Там нападал он на богачей, там убивал новых старшин, сотников, мулл и писарей и увлекал за собою простой народ. Салават понимал, что тогда удержится, когда все будут вместе дружны, а если село за селом станет приходить в спокойствие, то погибнет восстание и ненужной окажется пролитая реками кровь. В горах Урала встретился Салават с отцом. - Изменил нам твой царь, Салават. Бросил одних башкир на расправу, а сам убежал ведь, значит! - сказал Юлай. - Что говоришь, господин полковник! - одернул отца Салават. - Как так - царь изменил? Не в Шиганайке ему поселиться! Царь - ведь царь!.. Он в Москву - Питербурх поехал! Его царское дело. А мне указал быть главным начальником всего башкирского войска. - Ведь как сказать - главный начальник! Ведь главный начальник тот, кого слушают все. А нас-то уж скоро и слушать никто не будет! - возразил Юлай. - Старшины юртами народ в покорность царице приводят. Им ярлыки дают, чтоб отстали от нас, их дома огнем не горят, их богатства никто не грабит!.. Я сам тоже думаю, сын... - осторожно сказал Юлай и замолк. - Что же ты замолчал, атай? - поощрил его Салават. - Ты думаешь об измене царю? Ты хочешь тоже людей привести в покорность? Иди! Ты воевал заводы, ты сжег дереви, ты воевал с Михельсоном. Иди - тебя за ребро повесят, а я буду кричать народу: "Смотрите, вот доля трусов! Вот позорная доля изменников! Кто не хочет такого конца, тот будет стоять с оружием за свободу!" Иди, покоряйся, атай!.. - Экий ведь, право, ты малый какой горячий! - покачал головою Юлай. - Ведь я не сказал, что пойду с изменой. Я говорю, что думаю, сын... А что думаю - я не сказал... Я думаю - что теперь делать, как быть? С Сибирской дороги девять старшин юртовых собирают людей. Вот смотри сам - письмо какое. Юлай показал Салавату перехваченное письмо. Старшина Балтачев писал в Уфу, что он собирает команды для изъявления верноподданнического повиновения, чтобы действовать ими совместно с воинскими против "воров". Он обещал их собрать в горах у деревни Аша. И Юлай помчался туда. В его отряде было довольно ружей. Он занял ущелье, через которое шли изменники, и обрушился на них внезапным ударом. Многие из тех, кого вели к изъявлению покорности, были убеждены, что восстание подавлено до конца. Старшины их уверяли, что их покорность не будет изменой, потому что уже не осталось кому изменять. Нападение Юлая показало башкирам, что старшины их обманули, и более тысячи воинов после этого снова примкнули к повстанцам. Карательные войска появлялись всюду, в горах и долинах. В самой глуши лесов, в горах, Салават захватил Ельдяцкую крепость и отсюда высылал по селам и деревням повстанцев, и сам выезжал набирать людей в войско. Если случалось застигнуть внезапным ударом отдельный отряд солдат, его истребляли воины Салавата, но случалось и так, что им приходилось самим отступать от более сильного врага. Уходя от одного из карательных отрядов, Салават с двумя сотнями воинов по крутым камням, без троп, цепляясь за хилый кустарник и ломкие ветви, карабкался в гору, где на вершине виднелась деревянная церковь. Преследователи были задержаны внизу небольшой кучкой стрелков, которые, ловко перебегая, изображали собой целую тысячу воинов. Занять деревню на высоте было спасением для Салавата и гибелью для преследовавших солдат. На середине горы из кустов выскочили русоголовые голубоглазые мальчишки и, ловко карабкаясь, стали поспешно перегонять башкир. - Малайка, скажи наверху, что мы царя Петра люди. Позади солдаты идут... Айда, зовите своих отцов нам помогать на солдат! - крикнул Салават крестьянским мальчишкам. Он привык, что по первому зову русские крепостные деревни приходят ему на помощь. Ничего не ответив, мальчишки исчезли наверху. Салават оглянулся. Внизу уже были ему видны и оставшиеся для прикрытия его люди, и наступающие, теснящие их солдаты. Снизу их тоже заметили. Салават увидел, как офицер указал на него другому офицеру. Внизу тотчас затихла стрельба. Командиры догадались, что обмануты повстанцами, и бросились в рукопашную на прикрытие пугачевцев. Было ясно, что через несколько минут они начнут штурмовать гору. Приходилось спешить с занятием высоты, чтобы стать хозяевами положения до начала боя. Как вдруг несколько крупных камней полетели сверху над головами башкир. Сзади Салавата послышался крик. Приникнув к скале, он взглянул. Большой камень, катившийся сверху, сбил с обрыва двоих из его людей. Мимо него самого прокатилась огромная глыба. - Эй, люди! Я царя Петра бригадир Салават! - выкрикнул он, чтобы рассеять недоразумение. - Царь Петр помер... Чего морочишь!.. - крикнули сверху. И глыба за глыбой посыпались камни, сбивая людей вокруг Салавата. Забыв о всяческой осторожности, Салават смело ринулся наверх. Камни летели вокруг него. Два или три из них ударили его по ногам, один попал в грудь... Он удержался и первым вырвался на гору. Сабля его сверкнула, голова бородача крестьянина покатилась вниз, а тело мешком упало к ногам Салавата... На голову Салавата обрушилась дубина. Если бы не шлем, череп его разлетелся бы вдребезги. Он пошатнулся. В глазах его потемнело, он ощупью выхватил из-за пояса пистолет и, ничего не видя, выстрелил по направлению врага. Крики "алла" огласили воздух. Его отряд подоспел на вершину. Раздались выстрелы. Салават очнулся. Мутная пленка медленно спадала с глаз. Он увидел вокруг убитых русских крестьян. Башкиры уже сражались с отрядом солдат, карабкавшихся на приступ той же скалы... Бой продолжался часа два. После отступления солдат Салават пошел в село. Улицы его опустели. На площади не было никого, дома были разгромлены. Салават велел разыскать и привести к нему старосту, сам же расположился на площади возле церкви. Башкиры ринулись по домам... Через несколько минут в селе раздались крики, выстрелы, возгласы преследующих и стоны молящих о пощаде... Двух раненых мужиков поставили перед Салаватом. - Староста? - спросил Салават. - Нет у нас старосты. - Где он? - Хан ваш зарезал. Из спины и из брюха ремни кроил, покуда не помер. Салават понял все, что случилось. - Давно был хан в вашей деревне? - Пять ден. Салават приказал немедленно созвать на площадь отряды и прекратить буйство в селе, а сам продолжал допрос. Он узнал, что на прошлой неделе Бухаир с толпою башкир налетел на село. Они жгли дома, резали на части крестьян, выкалывая глаза, разграбили церковь и, наконец, загнав в одну клеть женщин и малых детей, заживо их сожгли. Спасся лишь тот, кто успел убежать в лес. Оставшиеся, увидя башкир, напали на них, опасаясь таких же зверств. Тщетно хотел узнать Салават, куда ушел Бухаир, - никто из крестьян не знал. - Сам сумею его поймать, приведу и повешу в вашем селе, - обещал он. И Салават ушел из села, унося в сердце горечь и жажду настичь Бухаира и расправиться с ним. С этого дня он искал его всюду, считая худшим врагом... Нередко бывало, что, оставив за начальника на стоянке кого-нибудь из сотников, Салават один уходил искать Бухаира; иногда он брал с собой несколько десятков новых воинов, но Бухаира не встретил ни разу. Слава о вездесущии Салавата гремела: сегодня он был под Бирском, завтра, несмотря на плохие дороги, под Уфой, то под Табынском, то снова в горах у Ельдяка. И вот, похудевший, обросший откуда-то взявшейся бородой, более мужественный и сухой, чем всегда, к Салавату явился его друг. - Кинзя! - обрадованно вскричал Салават, обнимая его. - Как ты нашел меня? - Так тебя не найти!.. Все говорят о тебе и твоем войске. - Как царь? Почему ты с ним не пошел в Питербурх? - Питербурх далеко. Там у царя много людей... Когда он пошел через Волгу, он сам нас послал назад. Сказал: "Тут у меня довольно людей, - все принимают, все любят, а ваши дома разорят злодеи, пока вы со мной. Иди, Кинзя, к Салавату..." - Ты вернулся один? - Со мной пятьсот человек. Они идут по лесам, без дорог, чтобы миновать заставы. Придут сегодня и завтра, - пообещал Кинзя. - Белобородов и Аллагуват где? - расспрашивал Салават. Он хотел узнать разом обо всех. - Иван Наумыч убит под Казанью, - грустно сказал Кинзя. - Братья твои Сулейман и Ракай убиты. Салават закрыл руками лицо. - Ты не знал? - тихо спросил Кинзя, испугавшись, что сразу обрушил так много несчастий на Салавата. - Не жалей, что сказал, - успокоил его Салават. - Лучше сразу... Как они были убиты? - В схватке с гусарами, - тихо сказал Кинзя. Оба надолго замолкли. - Салават, я не мог их спасти, - словно прося прощения, сказал Кинзя. - Я не жалел себя, но в это время страх одолел воинов, все побежали, и надо было сдержать. Я возвратил свой отряд, но братья твои уже были мертвы... - Прости, Кинзя, - тепло сказал Салават. - Если бы с ними убили тебя, мне было бы еще хуже... я был бы совсем один. - Разве может быть Салават одинок? У него ведь есть песни! - с обидой напомнил Кинзя слова, сказанные Салаватом перед его отъездом. - Женщины и песни не воюют, - возразил Салават. - Мужская дружба нужна человеку, чтобы не быть одиноким. Песня утешает, пока поешь, женщина - пока ласкаешь, а дружба всегда с тобою в груди... - Бригадир, - вбежав в кош Салавата, поспешно сказал запыленный гонец, - на нас идет войско в четыреста конных. - Где идут? - Перешли Кара-Идель у реки Курзя. Проводник у них, сын Седяша, ведет горами... - Аднагул, сын Седяша? - живо переспросил Салават. - Он, - подтвердил вестник. - По коням! К ущелью Тимер Нарат, - приказал Салават. - Аднагул знает, куда вести. Я сам ему указал. - И они помчались. Они летели, как ветер, и не прошло трех часов - заняли гору. С рассветом другого дня многотысячные вороньи стаи взлетели уже над ущельем Железной сосны. Салават уходил победителем, увозя две пушки, Его воины получили пятьсот ружей. Неуловимость Салаватовых воинов, их упорство и смелость вызывали необходимость двинуть против них свежие силы. Из Уфимской крепости на Ельдяк вышел полковник Рылеев во главе хорошо вооруженной команды. Салават не ожидал его прихода к Ельдяцкой крепости. Собрав все силы, он вышел навстречу Рылееву, и в течение целого дня, с рассвета до наступления ночи, шло между ними, как доносил Рылеев, "прежестокое сражение". Ночью Салават отошел со своими отрядами в горы под Юрузень. В сражении с Рылеевым он потерял много воинов. Силы повстанцев слабели, и негде было взять новых людей, потому что мужчин почти не осталось в селениях. Прорваться в другие места тоже не было сил - все кишело войсками. Но Салават не сдавался. Он скрывался с оставшимися воинами в горах, где стояло несколько войлочных кошей. Шли дожди, мокрые кошмы пахли кислятиной. Мало вестей доходило сюда, в горы. Редко прибывали посланные Салаватом, приводя с собою не больше чем по десятку воинов. И вот в дождливый и сумрачный день, когда Салават сидел один в коше с кураем и грустный напев, звеня, слетал из-под его пальцев, к кошу примчался гонец. По тревожному стуку копыт Салават угадал, что что-то случилось, и, отбросив курай, вскочил с подушки. Вестник в промокшей до последней нитки одежде вошел в кош, вынул из шапки пакет с большими печатями и подал его Салавату. - От государя?! - воскликнул Салават. Глаза его радостно сверкнули, сердце забилось счастьем. Безвестность всегда порождает дурные слухи. В последние недели люди передавали вести о том, что государево войско разбито и сам он попал в плен к злодеям. Пакет от него означал, что все эти слухи ложны, что он победил, что он, как орел, парит над широкой Русской землей, может быть, уже в Петербурге или в Москве он сидит на троне и по всей России подданные приносят ему присягу, торжественно звонят на христианских церквах праздничные колокола, попы в золотых ризах поют молебны и перед царским дворцом стоят виселицы, на которых рядами висят дворяне, купцы-заводчики и взяточники-чиновники... Салават прикоснулся пакетом ко лбу и сердцу и в нетерпении сломал печати... Письмо предусмотрительно было написано на двух языках - на русском и татарском: "Башкирскому старшине Салавату Юлаеву". Салават не подумал о том, почему царь его не назвал бригадиром, а лишь простым старшиной. "С крайним прискорбием извещаю я, что ты до этого часа погружен в слепоту и злобу, увлеченный прельщениями всем известного злодея, изменника и самозванца Пугачева..." Прочитав одним запалом эти слова, Салават только тут понял, что письмо к нему написано не государем, а кем-то другим. Обилие больших красных печатей с орлами подсказало ему, что пишет какой-то большой начальник из стана врагов, и Салават продолжал чтение уже настороженный, холодный, спокойный, силясь понять, чего от него хотят: "...Пугачева, который ныне со всеми главными его сообщниками пойман и содержится в тяжелых железах, готовясь вскоре принять за все его злодейства мучительную казнь..." - Пойман... в тяжелых оковах... вскоре принять злую казнь... - повторял про себя Салават. Значит, слухи не лгали, значит, пропал государь - отважный, вольнолюбивый, удалый воин... и будет казнен!.. Ясный, горящий, чуть насмешливый взор Пугачева, складная пылкая речь его, задушевный голос припомнились Салавату во всей ясности. Он ощутил всем существом своим тяжкое горе... Зачем не пошел он за Каму, зачем он покинул царя, - может быть, в этих последних битвах Пугач-падше не хватало смелого друга, готового за него отдать жизнь!.. Салават обвел взглядом кош, словно в первый раз увидал гонца, который привез этот злосчастный пакет. - Дурные вести, туря-бригадир?.. - спросил вестник. - Лица на тебе не стало, ты так побелел... - Сядь к костру, сбрось одежду, согрейся, - сказал ему Салават. Он снова взялся за письмо. "И для того, истинным сожалением побуждаемый, делаю я в последний раз сие увещание - покайся; познай вину свою покорностью и повиновением..." Покаянье?.. Покорность?.. Эти слова Салавату писали не раз. Он рвал на клочки и топтал подошвой эти слова. Почему теперь должен он им внимать больше прежнего?.. "Я, будучи уполномочен всемилостивейшею ее величества доверенностью, уверяю тебя, что тотчас получишь прощение, но если ты укоснешь его за сим, то никакой пощады уже не ожидай для себя..." Салават не заметил и сам, как пальцы его судорожно комкают и мнут злополучную недочитанную бумагу, написанную начальником тайной экспедиции генералом Потемкиным{435}. - Обманщик! Обман! Они хотят оторвать башкирский народ от царя, хотят от меня добиться измены... Измены от Салавата!.. - в негодовании выкрикивал он. Салават не верил больше этой бумаге. Ложь источает каждое слово ее... Если бы государь в самом деле попался в руки врагов, то они не стали бы уговаривать Салавата прийти с покорностью. Они бы бросили на него своих генералов, полковников и солдат... - Посланный с этим бакетом ждет от тебя письма, - сказал вестник. - Он хотел отдать бумагу в твои руки, но мы задержали его, чтобы не узнал, где находится стан. Что сказать ему? - Скажи, что собаки лают, а ветер носит брехню, но Салават не преклонит слуха к собачьему лаю. Пусть он так ответит тому, кто его послал. Скажи, что я разорвал и втоптал в грязь эту грязную грамоту... ГЛАВА ВТОРАЯ Наступила осень. Потянулись к югу стаи гусей и уток, и воины выходили на тягу. Каждый из них убивал по птице... Козлы дрались на высоких кручах за самок и падали, сраженные меткими стрелами воинов. Лиственные леса украшались багрянцем и золотом. Ночи стали темнее и холоднее, звезды тонули в небе, как в синем колодце, и по ночам в чаще леса трубили волки. Когда приходилось стоять высоко в горах, по утрам на кошмах и в бородах серебрился иней. Согревались кострами, жили в пещерах, в землянках, но не хотели сдаваться, ожидая, что царь возьмет Петербург и пришлет на выручку сильное войско, как обещал Салавату и позже - Кинзе. Шел слух, что войска государя взяли Царицын. Царицын-город, конечно, стоит у самого Петербурга... Но никто не знал, что ближе - Царицын или Москва... И вдруг разнеслась страшная весть о пленении царя казаками...{436} Ее привез русский приятель Семка, появившийся неизвестно откуда. - Схватили царя злодеи, - тихо, наедине с Салаватом, сказал он. - Пропал наш батюшка... Емельян ли, Петра ли - бог его там суди... и родного тятьку не ведал, как звать, а этого пуще... Сироты мы теперь... Кто за нас, Салаватка, кто?! Страшная эта весть, словно ветер, развеяла сразу сотни людей: в первую ночь, как она пролетела среди людей Салавата, отряд покинули двести воинов, бросив на место ночлега сабли, пики и ружья... Но Салават не хотел поверить жестокой правде. - Аллах не мог бы позволить пролиться такой большой крови напрасно... Не может быть! Они лгут! Они хотят нас сломить обманом... Каждый, кто побежит от меня, будет найден и тотчас повешен... - сказал Салават, собрав свой отряд. Однако народ уже больше страшился расправы со стороны пришлых солдат, чем карающей руки Салавата. Отряд разбегался... С разных сторон шли вести о том, что на башкир идет множество войска. Тогда Салават стал еще свирепей в расправах с беглецами-изменниками... - Погиб Казак-падша, - наконец поверив несчастью, говорил Салават Кинзе. - Урусы в покорность пришли... Как теперь будем держаться? Сейчас у нас еще десять юртов - это немалое пламя, из него можно раздуть пожар. Кинзя, надувай свои бабьи щеки! Дорогой мешок, дуй сильней, помогай ветру! Но ветер утих и совсем не раздавал восстания. Оно слабело день ото дня. Рыскавшие всюду отряды правительственных войск забирали по деревням молодцов, брали под стражу, иных казнили на месте, расстреливая из ружей и вешая на деревьях. По Белой и Каме плыли виселицы, на них качались трупы повстанцев. Несколько правительственных отрядов, переходя от деревни к деревне, уже в начале октября расположились вблизи заводов, где Салават должен был бы пройти к родным местам. Командиры отрядов выслали разъезды, чтобы следить за движением башкир. Все меньше становился, все быстрее рассеивался отряд Салавата. Наступила морозная зима, уже нельзя было жить в кошах, бродить по лесам. Генерал Фрейман вошел в Башкирию "для водворения покорности". Его батальоны проходили по селам и деревням, вылавливая отдельные кучки отбившихся, от Салавата и разбредавшихся по домам башкир. Салават сознавал, что на зиму он должен оставить войну, что приходится смириться. Иначе было в прошлую зиму: тогда довольно было прийти в любую деревню, чтобы встретить добрый прием и радушную хлеб-соль. Теперь иначе: в редкой деревне за самые большие деньги давали съестное. Все были ограблены, обобраны проходившими войсками, большинство крестьян не сеяло хлеба, находясь в войсках Пугачева, большинство не косило травы. Настал день, когда в отряде Салавата осталось меньше ста человек. - Поезжайте к Юрузени, - сказал Салават, - я вернусь дней через пять. - Я с тобой, Салават, - заикнулся было Кинзя, но осекся, заметив гневный взгляд друга. Салават в тот же день уехал. Уже лед стал на реках, и Салават переезжал реку по хрупкому, ненадежному льду. Он мчался к Табынску два дня. Поздно вечером подъехал к знакомому дому на окраине. Постучал у окна. - Кто здесь? - спросил за окном избы женский голос. - Я, Салават. Женщина в испуге отшатнулась. Это была Оксана. До нее долетел ложный слух, что Салават убит. Она даже всплакнула несколько раз, и слезы принесли ей легкость такую, какой не было раньше: теперь уже никто, кроме судьбы, казалось, не был виновен в том, что родившийся мальчик растет без отца. Отца нет в живых! И вдруг явился отец. Оксана отперла, поняв, что если пришел - значит, не из могилы, но в тот же миг другой страх одолел ее: кругом рыщут солдаты, вламываясь во все дома, где были "бунтовщики". Оксанин отец не вернулся домой. Где он пропал? Может быть, убит под Казанью, не то под Царицыном, да, может, и не убит, а сидит где-нибудь в каземате. Где бы он ни был - все знали, что он ушел с Пугачевым, и, конечно, солдаты ворвутся и в дом кузнеца и в кузню... - Откуда ты? Солдаты в селе! - с ужасом прошептала Оксана. - Изловят! Скорей уходи!.. - Малай у тебя или девка? - с порога спросил Салават. - Мальчонка... Да не студи ты избу! Входи, коль пришел. Салават вошел. В облаке пара, ворвавшегося вместе с ним, он увидал люльку и прямо шагнул к ней. - Куды с морозу? - крикнула Оксана, отталкивая его. Салават сел на лавку. - Едем со мной - женой моей будешь... Хотел сватов послать, да такое время: еще сватов по дороге поймают... Едем так, без сватов... - Что плетешь-то ты, нехристь! - оборвала Оксана. - Не пойдешь? - спросил Салават, словно бы даже с угрозой. - Знамо, нет!.. Кабы ты крещеный... - Малайку тогда заберу. - Ишь, умник!.. Ты сам роди! - огрызнулась она, закрывая всем телом ребенка. - Ну, латна, до утра думай-гадай. - Нечего ждать утра! Не пойду в мухаметки. А ты, чай, и утром все нехристем будешь!.. - Малайку ведь жалко, - просительно и уже неуверенно произнес Салават. - Ведь как без отца ему жить! - Без отца не будет! - со злым задором возразила Оксана. - Я ему русского татку возьму! - Его крестила?! - спросил Салават быстро и горячо. - Нет еще, у нас поп убег, крестить некому. Погоди, вот вернется... - Чтобы сын Салавата крещеный? - Салават в возмущении вскочил - и вдруг замолчал. Он услышал, что с улицы в сени входят какие-то люди. Салават отшатнулся за выступ широкой печи. Оксана бросилась к двери, чтобы ее запереть, но ее распахнули снаружи, и в тот же миг Оксану схватили чьи-то крепкие, грубые руки. - Стой, красавица, стой! - Через порог шагнул офицер с двумя казаками, один из которых держал Оксану за руки, вывернутые за спину. Салават понял, что попался в облаву, и притаился за печью. - Где отец? - спросил офицер. - Почем я знаю? Схватили злодеи да увели, а куда девали - не знаю. Может, повесили, может, и из ружья застрелили... - А молодца-башкирца ты принимала, он где? - продолжал офицер. В эту минуту казак, верно, сильнее вывернул руку Оксаны. - Ой, пусти! Не знаю, где... Был, да ушел... Не ходила же я за ним... Ты бы пришел - и тебя накормила бы... Почем я знаю, какой башкирец? Их весь год как собак тут шло!.. - А чья лошадь стоит во дворе? - грозно спросил офицер. Салавату хотелось выскочить из-за печки, перебить незваных гостей и взять с собой Оксану. "Теперь уж ей некуда будет деться - пойдет!" - подумал Салават, но, не видя, как вооружены пришельцы, он не решался оставить свою засаду. - Чья лошадь? - повторил казак, видимо, снова выкручивая руку Оксане. - Ой, ой! Моя лошадь!.. Ой, пусти, моя!.. - вскрикнула женщина. - Вот мы сейчас хозяина-то пошарим, - сказал офицер. - Ну-ка, Чарочкин, живо сюда понятых. - Не успеет стрижена девка косы заплесть! - выкрикнул, выходя, казак. - Дверь закройте, ироды, мальчишку мне заморозили! - простонала Оксана. - Ой, больно, ой!.. - Терпи - атаманом будешь, - ответил мучитель. Салават понял, что действовать надо быстро. Холод, обдавший ноги, колеблющееся пламя светца - все показывало, что дверь отворена, сейчас их в избе только двое... Он выскочил из-за печки. Крик насильников колыхнул пламя. Прежде чем кто-то из них успел выхватить оружие, Салават бросился на офицера и ударил его в грудь кинжалом. Тот свалился без крика. Казак схватился за пистолет, но Салават рассчитал все заранее: с железной печной заслонкой в руках он ринулся на казака. Тот выстрелил. Салават ударил его заслонкой по голове и, когда рухнул казак, еще раз ножом. Оксана стояла, жадно глотая воздух, с каким-то детским испугом глядя на Салавата. Лицо ее было бледно, даже самые губы вдруг побелели как снег. - Живо, бежим! - сказал Салават, сжав ей руки. - Бери малайку! - Но, не успев ответить, она еще раз схватила ртом воздух и молча упала, глухо ударившись головою об пол. У губ ее показалась кровь. Салават запер дверь и метнулся к ней. Сорочка на груди ее пропиталась кровью. Он разорвал сорочку и понял: казачья пуля случайно пробила ей сердце. Некогда было возиться с мертвой - ей уже было ничто не страшно. Остался сын. Несколько упущенных мгновений могли ему стоить жизни... Салават подскочил к люльке, схватил младенца, торопливо завернул его во что попало и стал, прислонясь к стене, у самой двери. В ту же минуту послышался разговор во дворе и шаги по ступеням. Дверь распахнулась, казак с понятыми вошел в избу. Салават выстрелил в затылок казака, всплеснувшего руками при виде убитых товарищей, и выскочил за дверь. В сенях он положил ребенка на пол и уперся плечом в дверь. Понятые дергали ее изнутри. - Сиди тихо. Всех перебью! - угрожающе, приглушенным голосом произнес Салават. Дергать перестали. Салават взял стоявшее в сенях коромысло, припер им дверь, поднял сына, скользнул во двор, быстро вскочил в седло и помчался по снежной, освещенной луной улице, прижимая к груди плачущего младенца. Уже в конце улицы он услыхал сзади крики. Он ударил коня нагайкой. Ребенок заплакал сильнее, и ветер свистнул в ушах. - Молчи, Салават-углы. Батыром будешь, как вырастешь... Привыкай жить в седле, - бодрил Салават малютку, поспешая к переправе через реку. Когда Салават решил, что не так уж легко его настигнуть, он убавил рысь и запел новую для него песню, с новым небывалым напевом: Маленький сын, сын батыра, Внук месяца, теплый кусочек, Не плачь у сердца своего отца, Ведь девять месяцев молчал ты под сердцем матери. Зачем плачешь, о чем плачешь? Вырастешь ты, мой цветок, Среди правоверных. Слава отца заменит тебе молоко матеря, Песня о войне будет первой твоей песней, Дума о свободе - первой думой... Ай-гай, Салават-углы, Сын орла и племянник месяца. Ребенок замолк, убаюканный ли песней, утомленный ли качкой. В лесу завыл волк. Салават остановился, зарядил пистолет и снова пустил коня рысью. Не надеясь только на силу и страх, наводимый казнями, правительство Екатерины после поимки Пугачева обещало прощение повстанцам, являющимся с повинной. Им выдавали "ярлыки", охранявшие их дома от разорения карательными отрядами. В Челябинской крепости, в помещении Исетской провинциальной канцелярии, что ни день толпились русские и башкиры, приносившие вины свои перед начальством. Штатских чиновников в канцелярии сменили офицеры, прибывшие из Москвы и Петербурга. На них была возложена ответственная миссия - восстановить доверие к правительству, разрушенное местными чиновниками мздоимцами, взяточниками и вымогателями. За зеленым сукном канцелярского стола сидел офицер, принимая просителей. Рядом с ним находились переводчики - татарин, черемис и чуваши, для беседы с бунтовщиками из "инородцев". В той же комнате за другим столом сидел второй офицер, помоложе. Он сам никого не принимал и ведал лишь регистрацией волостей и селений, пришедших в покорность. На громадной ландкарте он ставил кружки, отмечая покорные императрице места. И с каждым днем ему становилось труднее искать между ярких кружков бледные пятнышки непокорных. Когда он начал свою работу, было иначе. Во множестве бунтовщицких селений редкие яркие кружочки пришедших в покорность были отчетливо видны. Перед юным штабным воителем, облеченным в мундир и доверие, как ни перед кем другим, ярко и выпукло представала картина угасания пугачевского восстания, и, размещая свои кружочки по полю ландкарты, он воображал, что никто другой, а именно он, собственной своей рукой и гусиным пером, обмакнутым в киноварт, приводит провинцию в покорность императрице... Потому с молодого лица его не сходило выражение победоносца. Чтобы произвести впечатление на мятежников и потрясти их спокойствием и великолепием империи, комната, где принимали желающих изъявить покорность, была по убранству отлична от воеводских канцелярий того времени: столы были покрыты зеленым сукном с галунной обшивкой и кистями, по полу настланы ковры. Офицеры сидели в мундирах, украшенных аксельбантами и орденами. При входе стояли навытяжку часовые у каждой двери. Рядом с канцелярией помещались две небольшие комнатки, в одной из которых сидел поп с евангелием и крестом, в другой - мулла с Кораном для приведения бывших бунтовщиков к присяге. В обмен на присягу они получали "ярлыки" на мирное проживание дома. Молодой, рослый, чернобородый башкирин вошел в канцелярию. Привычно склонившись, он скинул у входа уличную обувь и в комнатных мягких сапожках, сильно хромая, прошел по ковру к столу. Вынув из шапки бумагу, он поклонился и протянул ее офицеру. - Чего? - спросил офицер. - Я сама сговорил двеста человек бунта кончать. Котор человек кончал, тут писал. Теперь наша юрт бунтовщик нету. Двеста ярлык давай, - ответил башкирин. - А ты сам кто же будешь? - Юртовой писарь, ваш благородья. Офицер придвинул к себе толстую книгу. - Какого юрта? - спросил он. - Шайтан-Кудей, - опустив глаза, ответил башкирин. - Эге-э... - протянул офицер, быстро найдя нужные записи. - Постой, постой... - бормотал он, перелистнув страницу и водя пальцем по строчкам. - Постой, постой... да в вашем юрте самый главный вор Салават... - сказал офицер. - А кто у вас старшина? - Отца Салаватка, Юлай. Тоже вор. Весь юрт наш просит: новый давай старшина... - обратился с поклоном писарь. - Кинзя тут еще... Еще хан какой-то... - бормотал офицер, просматривая страницу. - Вот так гнездо! - заключил он. - Самый гнездо! - подтвердил писарь, - Айда, посылай наша юрт свой солдат. Тихо жить хочим. - Voulez vous voir le pretendant au trone de Bachquirie? - обратился по-французски старший офицер к молодому. - Eh bien? - подняв голову от своей ландкарты, откликнулся тот. - Voila*, - кивнул старший на Бухаира. ______________ * - Хотите видеть претендента на трон Башкирии? - Ну? - Вот он. Перед ним лежала страница, где были записаны имена и приметы бунтовщиков. "Ростом велик, волосом черен, бородой - тоже. Глаза черны и злокозненны, брови срослись, силен, станом тонок, на левую ногу хром..." - читал про себя офицер. - Садись, - обратился офицер к писарю и указал на стул. - Рахмат. Как сидеть с такой господин-благородьям? Наша так латна... - Писарь склонился в слащавом поклоне. - Садись, хан! - неожиданно резко сказал офицер. Обалдевший, испуганный и убитый Бухаир опустился на стул. - Старшиной хочет быть? - в упор спросил офицер. Бухаир поглядел на офицера. Он пришел сюда, чтобы перехитрить начальство, не ожидая, что здесь могут его узнать. Если бы скромно, покорно он не сложил оружия и оставил хотя бы один только нож, - он сумел бы пробиться... Но нет. Теперь он был узнан. Бежать?.. Куда? У ближайших дверей схватят... Офицер издевался: - Хочешь быть старшиной? - вторично спросил он. Преодолевая гордость и закипавшее возмущение, Бухаир решил разыграть простака. - Молодой наша... Как старшиной! - притворно сказал он. - Дурака не валяй, ваша светлость хан! - остановил его офицер. - Хочешь быть старшиной - улови Салавата. Он нынче в ваших краях. С ним ребенок от русской бабы, его сын. Бухаир глядел с недоверием. Его узнали, знают, что он назывался ханом, - значит, знают и то, что он убивал русских и жег их селения, и все же его серьезно спрашивают, хочет ли он стать старшиной. А Салават?.. Значит, он страшнее для них?.. Уж, верно, ему не сказали бы быть старшиной!.. Медленно Бухаир опустил глаза. - Команду с тобой отправлю. Найти и поймать, - заключил офицер. - Поймать! - твердо пообещал Бухаир. Когда он возвращался домой, стыд и зависть терзали его. Но это был последний его стыд. Едкие остатки тоски по исчезнувшему чувству стыда и чести - вот что это было... А зависть - тоска по зависти; он не мог больше завидовать Салавату, но чувствовал унижение свое перед ним, и унижение рождало в душе его злобу. Ему мешало само сознание, что Салават еще жив. Только смерть Салавата могла успокоить его озлобление. "Поймать и отдать его русским, которым он продался!" - в злобе шептал себе Бухаир. Он нарочно шептал эти слова, чтобы уверить себя самого. Он шептал потому, что хотел, но не мог так думать. В чувствах и мыслях своих он ощущал всю высоту Салавата, как и свое падение. Но шепот не помогал ему, и в тоске он ременной плетью жестоко порол коня. От своей жены, не раз говорившей о том, как Амина мучается позором бесплодия, Бухаир знал о страданиях маленькой женщины, жившей почти что вдовой в течение нескольких лет. Может быть, иногда, в минуты тоски и одиночества, его сестра даже жалела о том, что позволила увезти себя пустому мальчишке-певцу... Поэты! О них говорил пророк: "Вот они, обуянные сатаной, как в безумии, бродят по долинам и вечно кричат о том, чего сами сделать не могут..." А Салават? Разве он не таков же, этот отступник истинной веры? Чего он добился? Вместо того чтобы гнать и убивать русских, он шел с ними вместе и вел за собой народ, обманывая его трескучими словами, звонкими песнями... Верно, Амине, своей жене, он так же, как и народу, наобещал ханскую участь, богатства, а что теперь даст? Бухаир знал, что Амина рвалась к теплу, с какой-то животной страстью лаская чужих, соседских детей, как все ее существо измучено жаждою материнства... Если сказать ей о том, что Салават привез с собой сына, что это сын русской бабы... - раздумывал Бухаир. Осенний ветер принес черные тучи, и по дороге на Бухаира хлынул внезапный ливень. Кругом не было деревень, но на его счастье невдалеке от того места, где ливень застал его, стояла изба старика Ахая, промышлявшего медом. Бухаир повернул к нему. Старик жил, казалось, бессчетное множество лет, и никто из живых не помнил его молодым. Это был тот самый старик, к которому бегали все ребята за медом уж много десятилетий. К нему бегали Салават, и сверстники Салавата, и сверстники Бухаира. Только - не сам Бухаир... Бухаир не любил меда и не любил пчел, которые с детства всегда норовили его ужалить. Если ему удавалось, Бухаир всегда и везде убивал пчелу. Заезжая на пасеку, Бухаир был доволен, что стоит поздняя осень и пчелы уже не вьются вокруг. Старик не сразу впустил Бухаира, заставив его стоять под дождем у избы. Правда, он долго еще бормотал о том, что надо стучать громче, что он от старости плохо слышит, что он мажет уши медом каждый раз на ночь, но мед почему-то не помогает... Бухаир заподозрил, однако, в его суетне что-то другое. - Дождь застал меня, - объяснил свой приезд Бухаир, - и потом я привез тебе верный ярлык. - Что за верный ярлык? - не понял старик. - Ярлык на верность царице, что ты не бунтуешь больше, - с торжеством сказал Бухаир. - Я? - удивился старик. - Ты, ты... - нетерпеливо подтвердил писарь. - Когда же я бунтовал? Я стар и ни во что не лез... - Кто же не бунтовал?! - воскликнул Бухаир. - Все бунтовали. Ты, старый, бери ярлык. Говорят, Салаватка близко. Солдаты придут искать его по всему юрту, а с ним и всех тех, у кого ярлыка нет, захватят. Бери, бери! - Бухаир разыскал в толстой пачке бумаг нужный ярлык для старика и протянул ему. - На что мне ярлык?.. Какой от меня может бунт? - бормотал старик. За занавеской, отделявшей половину избы старика, что-то упало и, гремя, покатилось по полу. - Кто там? - настороженно спросил Бухаир. Старик затопал ногами, зашикал. - Мышка мед любит... - просто сказал он. - Гляди, дождь кончился. Ехать тебе скорей, пока без дождя доедешь, - заторопил Бухаира старик и в нетерпении сам распахнул перед ним дверь. Бухаир поневоле шагнул через порог. Дождя действительно уже не было, но когда он вышел за дверь избы, он услыхал за собой жалобный плач грудного ребенка. "Хе-хе, бабай завел жену перед смертью!" - хотел пошутить Бухаир, и вдруг, словно молния, блеснувшая мысль остановила его. Он быстро захлопнул дверь за собой и сказал старику, сделав вполне равнодушный вид: - Тихо живешь, один да один... Хорошо так жить! Хитрого старика, однако, не обманули эти слова. Он усмехнулся и, придержав для писаря стремя, спокойно ему возразил: - Время не то: сам говоришь - солдаты придут и ко мне... - Ну, кто к тебе заберется? Так я сказал, нарочно. Кто знает твою избушку, кроме своих! - поспешил его успокоить Бухаир. Он торопливо помчался в деревню. Он был уверен в том, что Салават с ребенком у старика - где ему быть еще! И какому ребенку еще кричать в стариковой избушке? Не взял же он в самом деле себе жену, не родил же он сына себе накануне могилы!.. К ночи после того же дня в деревню вошел небольшой отряд - три донских казака и пятеро солдат. Еще не настало утро, когда в избе пасечника было все перевернуто вверх дном. Ульи-колоды валялись по полу, подняты доски урн'дыка, сорвана занавеска, отделявшая половину избы. В одинокой лесной избе стало тесно. Один солдат стоял у входа в избу, другой караулил землянку, где на зиму прятал старик колоды. Шестеро ворвались в избу. Маленький, беспомощный человечек лежал перед ними при свете лучины и фонарей. Сержант тряс бабая за воротник. - А малайка, малайка чей? Сам ты родил его, что ли? Чей? - Сам не знай, - с наивностью отвечал избитый, замученный старик, - какой человек привез, бросил, сам на кобыл скакал. Куда такой молодой человек подеваешь? Наша коза есть. Его коза-молоко даем... Уй, лубит малайка коза-молоко. Наивная хитрость, однако, не провела сержанта. - Чего же ты чужого малайку принял? - допрашивал строгий сержант, не выпуская из рук ворот старика. - Смотри сама, ваш благородья, смотри: наш башкирский малай, - убеждал старик, - глаза, носа, смотри... Русский был бы - русским давал. Нашего дома держим... - Где Салават? - выкрикнул сержант, встряхнув старика. - Кого? Салаватка? - словно вдруг удивившись, спросил старик. - Салаватка? Его вот таким малайком знал, - показал он едва от земли ладонью. - Чай, большой нынче стал?.. Нашего старшина сын, - пояснил он сержанту, - на царский служба гулят. Народ сказал - Салаватка полковник... Ай-ай!.. Не знай, где... - внезапно закончил старик. Ударив еще раз по уху старика, сержант удалился с солдатами и казаками. Тогда старик поднял на руки теплый комочек... - Спи, внучек, - сказал он. - Отец твой большой батыр. Отец твой велел мне тебя растить... Будешь батыром, внучек, расти, расти... Рубец от нагайки приму за тебя, малай, удар кулака приму за тебя, малай. Батыром выращу, посажу в седло, в руки лук дам и стрелы, тогда умру... Спи, пока коза молочка тебе даст. Скоро доить пойду... ГЛАВА ТРЕТЬЯ Салават, уезжая из дому, не хотел, чтобы Амина покинула его дои и ушла жить к Юлаю или к Бухаиру. Она послушно взяла к себе двух бедных женщин, мужья которых ушли с Салаватом, и жила, ожидая, что Салават снова так же внезапно, как в прошлый раз, приедет ее навестить. Бухаир, не так давно вернувшись домой, в последнее время не раз подсылал к Амине свою жену, чтобы уговорить Амину покинуть дом Салавата. - Нехорошо тебе жить одной, - говорила Зейнаб Амине. - И солдаты обидеть могут, и Салават придет - что тебе скажет, когда узнает, что ты одна живешь?! Иди к нам в дом - будешь жить как сестра... Не раз и сам Бухаир заходил к сестре - сказать ей, что так жить одной не в обычае. - Опозоришь меня. Что скажу Салавату, когда приедет?! Ведь он мне в глаза плюнет за то, что я не взял тебя в дом! Люди всякое могут ему наболтать! - хитрил он. И тогда Амина призналась брату, что Салават не велел ей идти ни к отцу, ни к нему. Кроме женщин, которые помогали Амине по хозяйству, к ней в дом постоянно ходила еще Гульбазир. В отсутствие Салавата Амина не питала к ней ревности. Гульбазир ей была самой близкой подругой, и Амина не могла в своем простодушии понять, что Гульбазир к ней приходит для того, чтобы слушать и говорить про Салавата. Зато Бухаир это понял, застав Гульбазир несколько раз у сестры в доме. Умерший отец Бухаира, Рысабай, дружил с грамотеем-книжником Рустамбаем. Бухаир постоянно бывал в доме Рустама, тут учился он грамоте. Он знал Гульбазир еще молоденькой девочкой и, может быть, уж давно ее взял бы в жены, если бы не была она такого насмешливого, колючего нрава. После того как Бухаир узнал, что Гульбазир в ночную пору, в мороз и буран сама прибежала предупредить Салавата о покушении на него братьев Абтраковых, Бухаир загорелся желанием оторвать ее от Салавата, сломить, подчинить себе, взять ее в жены. Это желание стало особенно сильным, когда Бухаир несколько раз застал Гульбазир у сестры, застал ее за разговором о Салавате. Отбить ее у Салавата стало его целью. Писарь отправился в дом Рустамбая. - Старшина-агай, вот я привез тебе мирный ярлык. Не бойся солдат, живи дома, - сказал Бухаир. - Я ведь и так, Бухаир, живу дома. Чего мне бояться? - Ну, ты ведь все-таки бунтовал. - Как так я бунтовал?! - удивился Рустам. - Когда вы на войну пошли, я ведь дома жил старшиной! - возразил он. - Ты дома и бунтовал: с Салаваткой ходил к Абтраковым в дом, хотел их казацкому царю на службу забрать. Потом Салават их в огне жег, а ты Салаватке на помощь младшего сына послал, молодых мальчишек собрать к нему в войско. - Муратка ведь сам набирал жягетов! - сказал старик. - Я ему ничего не велел. - Все говорят, что ты бунтовал, Рустамбай. Да вот Я привез и Муратке ярлык, чтобы дома жил. Солдаты придут - ты им ярлыки покажи, тебя и не тронут. Молодой ведь Мурат - жалко, если его повесят... - Ну, спасибо, давай, давай, - согласился старик. - Муратке давай свой ярлык. Ему вправду ведь надо... Рустамбай и сам страшился прихода солдат. Он знал объявление о ярлыках, поехал бы сам за ними к начальству, да, с другой стороны, побаивался Салавата, о котором шел слух, что он убивает всех, кто принял повинные ярлыки и кто сложил оружие. А если ярлык сам пришел к нему в дом, то Салават ему тоже не сделает ничего... Но Бухаир лишь показал ярлыки и не отдал их Рустамбаю в руки. - У тебя дочка есть, Рустамбай, - продолжал Бухаир. - Как же, есть, Гульбазир. Ты ведь уж много лет ее знаешь. Про девку какой разговор? - Для нее возьми тоже ярлык. - Как так ярлык для девки?! - удивился старик. - Гульбазир ведь тоже замешана в бунте, - строго сказал Бухаир. - Все знают - она Салавату сказала, что Кулуй его хочет схватить. Значит, она виновата, что Салават убил этих людей... Бухаир вынул третий ярлык и сложил его вместе с двумя, которые раньше держал в руке. Старик засмеялся. - Девке ярлык?! Какой девка мятежник?! - Донесет кто-нибудь по начальству, и схватят ее пытать - вот тогда посмеешься! - пригрозил Бухаир старику. - Скажут - весь род бунтовской... Меня-то ведь снова писарем сделали. Я скажу - сам дал ярлыки Рустамбаю. Мне начальство поверит, - пояснил Бухаир. - Ай, хитрый ты, писарь! - усмехнулся Рустам. - Обманул, значит, русских!.. Ну, давай ярлыки... Но Бухаир не спешил отдавать спасительные бумаги. - Я тебе ярлыки за калым посчитаю, - сказал он. - Дочку я сватать хочу у тебя. - Гульбазир?! - удивился старик. - Норовиста лошадка. Тебе ее не взнуздать, Бухаир. Такая бедовая девка... Ее, должно, Салават обещал взять женой. Ты лучше другую найди, Бухаир, - от души посоветовал он. - Мне она не нужна, Рустамбай! - в раздражении возразил Бухаир. - Я хотел для тебя. Мне начальство верит. Скажу, что моя родня, - вас не тронут... А так ведь добра-то не жди. Мучают много народу, пытают, казнят... Салаватку ищут повсюду... Я сестре, Амине, велел тоже ко мне идти в дом - пусть живет у меня спокойно, скажу, что не хочет с мятежником путаться, убежала из Салаваткина дома. Гульбазир с Аминой подружки. В моем доме ее не возьмут... Отдай ее мне... - Не пойдет! - убежденно сказал старик. - Неужто тебя и Муратку от казни спасти не захочет?! Значит, вам так и пропасть?! Неужто такую змею ты вскормил, старшина?! - воскликнул писарь. - Ай-бай-бай!.. Такую змею, пожалуй, опасно взять в жены!.. - вдруг повернул по-другому писарь. - Ты говоришь, она спуталась с Салаваткой?.. Ай-бай-бай, потаскушка какая!.. Я не знал, что такой позор на твоей седине, Рустамбай-агай! - Как позор?! Кто сказал?! Что болтаешь, пустой человек! - застучав палкой об пол, закричал взбешенный старик. - Уходи от меня, пошел вон, собака! Я сам в канцеляр поеду за ярлыком!.. На крик Рустамбая из женской половины избы показались женщины - жены Рустама и Гульбазир. - Пошел вон из дома, паршивый пес! - повторил Рустамбай. - Позоришь меня у меня же в доме?! Старика?! Старшину?! - он задыхался. - Ты пожалеешь, что так посмел говорить со мной, старый дурак! - выкрикнул Бухаир с угрозой. И никто не успел понять, что творится, как Гульбазир схватила за ворот Бухаира и с неженской силой толкнула его в дверь, так что не ожидавший этого писарь вылетел в сени. - Отец сказал - пошел вон из дома, собака! - гневно сказала вслед ему Гульбазир, еще не зная, о чем идет речь. Бухаир повернулся к ней, горящий негодованием и стыдом. Бешенство исказило его черты, он сжал кулаки и подступил из сеней к порогу. - Драться хочешь? Давай подеремся, пожалуй! - насмешливо и со злостью воскликнула Гульбазир. - Дай-ка палку, атай, - сказала она, обратясь к Рустамбаю, и взяла из его рук старшинский посох... - Шлюха! - выкрикнул Бухаир. - Ты спуталась о Салаватом, нечистая девка, а он над тобой смеется. Он крестился и взял Пугачиху в жены. Дочь Пугача увезла его навсегда... Гульбазир, подняв посох, шагнула за ним в сени, Бухаир хлопнул дверью и выскочил вон. Амине казалось, что уже все возвратились по домам, что война внезапно и непонятно как вдруг началась, так вдруг и утихла, подобно небесной грозе, необъяснимо насланной аллахом. Возвратились к домам с войны оба мужа живших в ее доме женщин. Все вернулись, а Салавата все нет... Теперь Амина взяла к себе в дом глухую старуху, да каждый день заходила к ней Гульбазир, с которой вместе они гадали о возвращении Салавата. Амина вспоминала песни, которые складывал Салават, пела их, и Гульбазир научилась по ним складывать песни. Среди них была песня про ягоду и жаворонка: Спеет ягода под листиком в лесу, Жаворонку бережет свою красу. Жаворонок запевает на заре И до ночи не опустится в лесу. Поутру слеза на ягоде блестит: - Ай, высоко жаворонок мой свистит, Для него я сладким соком налита, Что ж ко мне мой непоседа не летит?! Амина постоянно мурлыкала эту песню, представляя себя ягодой, а Салавата жаворонком, когда вдруг ее поразила мысль, что песню о жаворонке сложила про Салавата Гульбазир. И, охваченная ревностью, Амина холодно встретила подругу. - Бесстыдная ты! - сказала она. - Про кого ты сложила свою песню? Не к тебе, не к тебе прилетит жаворонок! Ко мне прилетит!.. Почему ты не хочешь идти за брата? Бухаир тебя возьмет в жены. А что ж из того, что хромой? Он писарь, он грамотный, умный, богатый!.. Гульбазир перестала ходить к Амине. Маленькая жена Салавата осталась с глухой, молчаливой старухой... Еще спустя несколько дней возвратился в деревню и сын старухи, бывший, как все, на войне. Старуха ушла жить к сыну, и Амина осталась совсем уж одна. Тогда к ней снова пришла Зейнаб, жена Бухаира. Песенка, из-за которой поссорились Амина с Гульбазир, не сходила с уст Амины. - Все поешь да тоскуешь? - сказала Зейнаб. - Всю жизнь не сидеть вдовой! - Как вдовой?! Что ты слышала? Что? Кто сказал?! - вскинулась Амина, схватив ее за руки. - Кто мне сказал? Никто ничего не сказал. Говорю, что все знают. - Что? Что знают?! - в отчаянии допытывалась Амина у невестки. Зейнаб отняла у нее свои руки. - Да кто чего знает? Никто ничего не знает! - успокоительно сказала она. - Ты сказала, что знают! - настаивала Амина. - Все знают, что я. Я знаю, что все, да все ничего не знают... А что от тебя-то скрывать, и тебе пора знать, что все знают, - хитро заключила она. - Врешь ты, врешь! Никто ничего не знает, и ты ничего... Пришла мое сердце терзать!.. - Я знаю, что ты уж два года сидишь без мужа, штопаешь старый бешмет Салавата да песни поешь. А кому он нужен, старый бешмет? Шла бы к нам в дом. У брата вон сколько в доме работы, а я всюду одна поспевай! Юлая схватили на днях. Того и гляди - всю родню заберут солдаты. Все равно тебе никогда Салавата не видеть. Пошла бы к нам в дом, и наветов бы не было никаких: никто не сказал бы, что мы Салавату родня, - а так и живешь день и ночь под страхом. - Тебе что за страх? Муж твой дома! - Нынче дома, а завтра скажут, что Салаваткин свояк, да схватят его в тюрьму, ноздри вырвут да уши обрежут - того и жду!.. - Салават воротится с войском. Солдаты все разбегутся. Царь Салавата любит! - воскликнула Амина. - Дура ты, дура! - смиренно, с сожалением в голосе возразила Зейнаб. - Ваш царь был не царь, а простой обманщик. Связали его и к царице теперь повезли. Царя твоего самого-то повесят, и Салаватка того не минует. Всем, кто был за царя, тем головы срубят, а вдовья-то доля, ты знаешь, какая?! - Не зря говорят, что невестка золовке змея! - с жаром сказала Амина. - Не с голоду, а со злости жалит! Никогда я к вам в дом не пойду, а пойду к отцу. - К Юлаю в дом ворвались солдаты, все перерыли, пограбили сколько!.. - сказала Зейнаб. - Ты живешь - головой под подушку зарылась, не слышишь, не видишь того, что вокруг. Затем я к тебе и пришла. Юлаевы жены с ребятами сами попрятались по соседям. Солдаты в лесах всюду рыщут, в горах... К тебе в дом придут, тебя схватят. Бросай все, иди к брату в дом. Он примет тебя. Салавату ты все равно не нужна. У него теперь русская баба и сын. - Как так - сын? Какой сын?! Откуда?! - жарче прежнего воскликнула Амина. Зейнаб поняла, что стрела угодила Амине в самое сердце. Мысль о соперничестве с женщиной всегда привычна женщине-мусульманке. К унижениям многоженства ее приучили века, но соперничать с чужим сыном ей, бездетной и, как ей казалось, бесплодной, - это было и ново и страшно. - Сын русской бабы, дочери самого Пугачева, - подтвердила Зейнаб. И тут же, не зная сама, откуда брала эту ложь, она начала плести враки: - Салават увез от нее мальчишку. Он думал его привезти домой, но Пугачиха его догнала. Она не выпустит Салавата. Она зовет его снова идти за русских, опять бунтовать. По русским законам бывает только одна жена. Сегодня она увезет его к русским. Если бы ты не была бесплодна... - Ты врешь! Врешь! Выдумка все. Нет никакой жены, никакого сына... - перебила невестку Амина. И чем более страстны были ее уверения, тем больше сама она верила в правоту Зейнаб. Ей уже рисовались и русская жена, и ребенок ее, голубоглазый и белокурый, какие не раз проходили деревней, какие жили на заводах... - Ты врешь! - заключила она со всем жаром и в то же мгновение поверила до конца. - О своих делах узнавай всегда у соседки, - с насмешкой заключила Зейнаб. - Я вру, что Салават женился на дочери Пугача, вру, что сын родился, что сын у бабая на пасеке, я вру, что по русским законам бывает только одна жена, что Пугачиху ищут солдаты, что завтра она увезет Салавата с собой в чужие края... Амина бежала на пасеку, к старику, словно зажженная неугасимым огнем. Ей казалось, что сами следы ее ног дымились. Если бы было в ту пору темно, ее глаза светились бы, как волчьи, зеленым огнем. - Русская баба? Какая русская баба? Нет русской жены, - уверял Амину побитый старик, не впуская, однако, ее в избу. - Все знают, все говорят, - настаивала Амина. - Чей сын у тебя в избе? Старик потупясь молчал. - Ну, что же - малайки нет? Нет малайки в избе у тебя?! - настойчиво наступала она. - Есть, - со вздохом признался старик. - Чей сын? Салавата сын? - допрашивала Амина. Старик опять промолчал, но молчание его было хуже ответа. Для Амины молчание это означало, что есть сын, что есть русская баба, дочь самого Пугача, что она увезет с собой Салавата и окрестит его, если еще не успела крестить до сих пор... И она взмолилась, глаза ее увлажнились и голос дрожал. - Бабай, скажи мне, где Салават! Я ведь жена ему. Я - жена, не она, не русская шлюха... Разве ты сам не веришь в единого бога, что отдаешь Салавата в руки неверных?.. Она заставит его креститься... Скажи мне, дедушка... - Ты пойдешь к нему - за тобою враги пойдут, найдут Салавата, убьют, - возразил старик. - Я не пойду, скажи, - страстно молила Амина. - Скажи, не пойду, хочу только знать... только знать... мне нужно, как воздух... - Нельзя, кыз... кыз...* ______________ * Кыз - девочка, девушка. - Не скажешь? Проклятый старик, не скажешь? - холодно и бесстрастно спросила она и вдруг из молящей смиренницы превратилась в разъяренную рысь. - Тогда я сама пойду искать всюду, пойду по лесам, в пещеры, в ущелья, всюду стану кричать, стану звать: "Салават! Салават! Салават!" Пусть за мной ходят солдаты, пусть найдут его с русской поганкой, пусть их обоих удавят, посадят на кол... Пусть сына их бросят свиньям, я готова сама задушить эту пакость... Пусти - задушу! - рванулась она в избу. Старик преградил ей путь. - Кишкерма, к'зым...* ______________ * Тише, моя девочка... - Задушу!! - закричала она. - Побегу кричать: "Салават! Здесь Салават!" Побегу к солдатам, скажу оцепить леса, чтобы заяц не пробежал, чтобы мышь не могла проскочить... - Не шуми! Тише, тише! - взмолился старик. - Всюду уши. В лесу тоже могут быть уши... - Пусть уши! Пусть слышат! - кричала она, перебив его. - Я буду кричать: "Тут, тут Салават со своей Пугачихой!.." Голос Амины сорвался. Она захлебнулась собственным криком. Со стеснением в груди, обессиленная, поникла, села на землю, заплакала по-ребячьи. - Бабай, не мучай, скажи мне... Я буду молчать, буду знать и молчать, как рыба, и не пойду к нему, только ты не скрывай от меня, от жены, где мой Салават... Нельзя от меня скрывать... Сердце кричит, не я... Скажи мне... Старик закашлялся и отвернулся. - Каменным надо быть, чтобы тебя не услышать, - признался он. - Мое сердце не камень, я стар, потому и слаб, но мне нельзя уступить. Не за себя - за Салавата страшусь... - говорил старик. Амина слушала молча, поникнув к земле, как сломанный стебель. Речь старика казалась ей бесконечной, мучительно длинной. Она поняла, что уже не добьется его согласия, и молчала. Только горло ее сдавило и пальцы срывали и комкали осеннюю бурую траву... - Я скажу ему сам о твоих слезах. Нет никакой русской бабы, кыз... И Салаватово сердце не камень, он любит тебя, он придет к тебе сам... - Сам?! Ко мне?! - закричала она, с благодарностью обхватив ногу пасечника и припав щекою к его сапогу. - Кишкерма. Не кричи, девчонка!.. Придет твой муж... Я уже стар. Не мне растить его сына. Его матери нет в живых, ее убили солдаты. Ты будешь единственной матерью Салаватова сына, возьмешь его. Он сам принесет к тебе... Молчи, к'зым... - остановил старик, заметив, что она хочет что-то сказать, - сиди дома, ночью не зажигай огня. Он придет. Она шла обратно в деревню счастливая. Тихо улыбалась она самой себе. Только углы ее губ едва тронуло счастье, веки были опущены, но если бы вскинула она вверх ресницы, теплая радость лучами брызнула бы из ее глаз и озарила все... Амина ждала Салавата, как жениха... Она побежала к соседям, чтобы сосед пришел к ней зарезать барашка, сделала тесто для бишбармака, раскатывала быстро и гладко трясущимися от волнения руками... Терла сыр для шурпы, месила крутое тесто, бросала в кипящее сало с медом, готовя чекчак. Соседки заглядывали в ее окно. Вдруг понадобилось каждой из них что-то взаймы. Одной - соли, другой - муки, третьей - большой тухтак, четвертой - корыто... Самой Амине понадобилось занять чаю. Она зашла в один, в другой, в третий дом... Чаю не было ни у кого. - У муллы или у писаря есть - попроси, - посоветовали соседки. - Твой брат всегда пьет чай. У него стоит русский начальник - наверно, есть чай. Амина решила лучше остаться без чая, чем зайти к Бухаиру. Но Зейнаб поймала ее на улице. - Ищешь чаю, а не зайдешь ко мне, - сказала она. - Идем, я тебе дам чаю. Дождалась? - шепотом значительно спросила она Амину. - Кого? Что ты!.. Кого? - сделав вид, что не понимает, в испуге воскликнула Амина. Зейнаб ничего не ответила и хитро, понимающе засмеялась. - Просто соскучилась, чаю давно не пила. Знаешь сама - все дома сижу, все дома, - залепетала Амина, испугавшись, что сама себя выдала. На огне в избе Бухаира кипела вода. Чай был заварен. - Садись, - предложила жена Бухаира, - куда спешишь? Чтобы не выдать себя, Амина села пить чай. Как отказаться, когда сказала, что хочет чаю... Зейнаб догадается!.. Жена Бухаира была щедра. Она наливала одну за другой полные чашки. - Пей, пей, сестра, - угощала она, подставляя сливки и подвигая мед и чекчак. - Битты, джатяр... Исьме*, - отнекивалась Амина, но жена Бухаира была все ласковей с каждой минутой. ______________ * Хватит, не пью больше. Вырвавшись наконец, Амина вернулась домой с драгоценной щепоткой зеленого душистого чая. Все было готово к встрече желанного гостя... Но вдруг ей стало тревожно. В избе скреблась мышь или крыса, все время казалось, что кто-то глядит за ней, кто-то ходит вокруг избы, кто-то дышит с ней рядом... В сомнении она даже переложила подушки, ковры и паласы, чтобы увериться в том, что никто не забрался в избу, пока ее не было дома. Смешно! Кому было забраться?! Она насурьмила брови. Румянить щеки? Она поглядела в зеркало. Щеки пылали огнем - сама кипучая кровь нарумянила их. Глаза сияли, как звезды... Амина еще никогда но видала себя такой красивой, как в этот вечер. Она надела старинное монисто. В нем были персидские тамуны, индийские рупии, турецкие и арабские серебряные и золотые деньги. Они поблескивали и тихонько звенели при каждом дыхании. Серьги из любимой Салаватом бирюзы, какие носит всегда Гульбазир, украсили ее маленькие уши... Она подразнила себя языком... Старик сказал - ожидать без огня. Нет, это немыслимо! Как угасить огонь и укрыть от любимого всю свою красоту?! Разве может быть русская, дочь Пугача, так красива?! Занавесить окна! Два плотных паласа она повесила, чтобы никто не увидел из окон света. Бишбармак клокотал на очаге, наполняя избу душистым и вкусным паром. Салавата все не было. Уже наступила глубокая ночь. Амина не раз выглядывала на улицу. В окнах соседей повсюду меркли огни пучины. Наконец погас и последний свет в окне Бухаира... Салават не пришел. Старик обманул ее... Она схватила полный кувшин воды и плеснула в очаг - дрова зашипели, и свет погас в очаге, она погасила трескучий сальный светец, сорвала с груди алмизю... Золотые кружочки старинных монет покатились со звоном по всем углам. Старик обманул... Русская увезла Салавата, и она больше уж никогда его не увидит. Амина упала на урн'дык и заплакала молча, без вздоха, без крика. Она лежала, и слезы лились и лились на подушку... Вдруг, без шороха, без звука чьих-либо шагов, без стука, дверь словно сама собой распахнулась. Она вскочила. Мертвая тьма стояла в избе. - Салават! - вскричала она, в темноте бросаясь к нему на грудь. Он обнял ее. Она повисла на шее. - Ты мой, Салават... Салават!.. Салават... Ты не уйдешь от меня? Зачем железная грудь? Убери... - Она помогла в темноте снять кольчугу. Сама отложила в сторону пистолет. Сняла с него саблю, лаская его. Он, поддаваясь ласке, позволил убрать оружие. - Окна закрыты, - шепнула она. - Я зажгу только маленький огонек. Я хочу видеть твое лицо... - Ласточка, белогрудка моя, радость моя, - шептал он, лаская ее... Они зажгли огонек. Крошечный огонек, который позволял только видеть отблеск их глаз... - Что же ты так долго не шел? Она не пускала тебя? - Старик мне сказал... Откуда взяла ты басню про Пугачиху? - От Бухаира... Он... Вдруг с грохотом разлетелись доски урн'дыка. Восемь человек казаков и солдат, толкаясь и тискаясь, вскочили в избу. Салават бросился к двери, но в двери с ружьем появился еще солдат. Амина только теперь поняла, зачем жена Бухаира держала ее так долго в гостях... Она закрыла собой Салавата, но с криком: "Изменница!" - он ударил ее кинжалом. Амина упала и осталась лежать неподвижной. Салават бросился в схватку. Вылезшие из-под урн'дыка враги, как щенята вокруг медведя, повисли на нем, однако, ухватив одного под мышки, Салават ударил наотмашь его же ногами, свалил сразу троих, размахнулся и бросил его в открытую дверь, где стоял солдат. Грянул выстрел, вскрикнул невольно раненный солдатом казак, и сам солдат упал в сени. Четверо оставшихся наступали на Салавата с саблями. Тогда Салават схватил в одну руку седло, лежавшее с краю урн'дыка, в другую - перину, перину бросил на саблю одного казака, седлом швырнул в голову другого, и тот без стона свалился, а Салават выскочил вон. Двое казаков помчались за ним. Салават кинулся к берегу, и бурливая ночная река открыла ему свои воды. Сзади, словно издалека, услыхал он выстрел... Никто не решился пуститься за ним в ледяную воду. Беглец выбрался на противоположный берег и залег в кустах. Там он лежал, дрожа, пока все не утихло в деревне. С рассветом он подошел к чужой деревне и постучался у крайней избы. Заспанный голос окликнул: - Кто там? - Я, батыр Салават Юлаев-углы. - Что тебе? - испуганно спросил хозяин. - Я бежал от врагов раздетым, дай мне во что одеться, дай лук со стрелами и коня. Хозяин открыл дверь. - Входи скорее, одевайся, вот мое платье. Бери коня тут налево. Вот узда, вот лук и стрелы, седло, - торопился хозяин. - Теперь свяжи меня и заткни мне рот: я скажу, что ты ограбил меня. Салават засмеялся. - Не смейся. У меня десять ртов и ни одного помощника. Как стану я бунтовать? Салават связал хозяина полотенцем и в рот ему заткнул тюбетейку. - Рахмат. Пусть хранит аллах все десять ртов и скорее пошлет тебе одиннадцатый. Хош! Салават вышел. В табуне он поймал жеребца. Жеребец взвился на дыбы. - Тор, сукры!* - крикнул ему Салават. - Будешь товарищем батыру... Мне не надо твоих кобыл - даже на лучшую женщину нельзя положиться. ______________ * Стой, проклятый! Приарканив к дереву, Салават с трудом оседлал коня. Айгир не хотел стать невольником, много потребовалось труда взнуздать его, но когда железо, пенясь, захрустело в его зубах, Салават засмеялся. - Ну теперь-то мы будем друзьями. Он вскочил в седло и натянул поводья. Айгир взлетел в воздух и хотел упасть на спину, но Салават ударил его рукоятью лука меж глаз. - Поборемся, - проговорил он и пустил жеребца скакать без дороги. Едва рассвело, над водой еще ползал туман, когда запененный конь остановился на берегу. По ту сторону реки лежала деревня, там был дом Салавата. И он запел: Кто родился в месяц рамазан{460}, Тот будет большим батыром, - Так говорят старики. Аллах дает ему силу. Кто родился в месяц рамазан, Будет одинок всегда, И его любимая жена Предаст его в руки врагов. Чтобы был он вереи войне, Аллах посылает ему неверную любовь, А батыр всегда в ответ на измену Изменнице посылает верную смерть. Салават молча смотрел на деревню, на дом, где лежала убитая им Амина. Он въехал в реку и на виду всей деревни напоил коня. Повернув обратно в лес, он помчался рысью. Проехав так, пока жеребец устал и покрылся пеной, он опустил повод и снова запел: Самая горячая любовь Всегда приносит измену. Больше всех девушек, желающих меня, Я любил ту, которую предал смерти... Салават прискакал к старику на пасеку. Избитый солдатами пасечник, казалось, постарел еще больше, но глаза его радостно сияли. Он только что покормил мальчишку козьим парным молоком и разговаривал с ним, словно тот мог что-то понять: - Глядишь, Салават-углы, смотришь на старого деда?! Атай придет скоро. Новую мамку даст. Погоди, придет. Что моргаешь? Молчишь? А когда не нужно было - кричал, на отца накликал беду, на старого деда беду... Эй ты, воробейка! Чего засопел? Сыт, значит, спать захотел?.. Ну, спи, коли так... Напасите, пчелки, меду, Меду полную колоду, Я вам дыму напущу, Внука медом угощу... - Поешь, бабай? - окликнул его Салават. Мысль об изменнице Амине терзала его, но при виде сына он все-таки улыбнулся. - Тише, спит! - остерег старик. И оба они, старый и молодой, молча стояли над спящим младенцем, сдерживая дыхание, словно самый слабый вздох мог нарушить безмятежность его сна. - Твоя жена примет его, Салават? - чуть слышным шепотом спросил старый пасечник. - Она хотела меня предать в руки врагов. Я убил ее, - сказал Салават, и в голосе его послышалась скорбь... Старик только тут увидел мрачную тень на его лице. - Велик аллах! Изменник всегда получает возмездие. Не сокрушайся о ней. Твоею рукой покарал ее бог. Куда же ты денешь сына? - Я отвезу его к другу Клыч-Нуру, к урман-кудейцам, - сказал Салават. Старик промышлял на горностаев и соболей. Из собольих и горностаевых шкурок он сам сшил теплое одеяло и завернул в него мальчика. Салават пустился с ним в путь... - Воспитай его башкирином, - сказал Салават Клыч-Нуру. - Пусть будет батыром не хуже отца. - Моя жена кормит сына грудью. Хватит у нее молока на двух братьев, - сказал Клыч-Нур, - а все то, что нужно, чтобы сын твой вырос батыром, ты вложил в него сам... А ты куда же? - спросил Клыч-Нур. - Мне не стало здесь места. Надену лыжи - да в степи. Летом приду назад и кликну к народу клич... - Опять на войну? Народ устал от войны, - возразил Клыч-Нур. - Разве мало мы пролили крови?! - Кровь, пролитая бесплодно, заливает меня. Я захлебнусь в ней, и после смерти душа моя будет вечно захлебываться в крови, если я не завоюю свободы для всех. Наш народ будет вольным, - уверенно сказал Салават. - Я вернусь и снова всех призову к оружию... Простившись с другом и с маленьким сыном, Салават возвращался в родные края. Здесь ждали его в камнях пятьдесят жягетов. Кто знает, кем и когда были сложены в круг громадные камни, которых не сдвинула бы с места и сотня людей. В незапамятные времена сама природа построила эту крепость. Салаватовы воины вырыли здесь землянки и отсюда выезжали в набеги на солдатские команды. Здесь было у них довольно пороху и свинца, здесь было у них вдоволь мяса, муки и сыру. Можно было бы тут зимовать, но выпавший снег мог выдать врагам следы воинов. Салават совсем не вернулся бы к своим удальцам, он ушел бы в степь через земли бурзян и катайцев, но он не хотел оставить в тревоге Кинзю. Снег лежал всюду белою пеленой. Каждого всадника было издалека видно до поздних сумерек, и Салават возвращался медленно, таясь от солдатских разъездов и от случайных встречных, которые могли предать его в руки врагов. Теперь, когда не стало царя и война утихла, когда солдаты, врываясь в деревни, хватали и виноватых и невиновных, - мало ли было слабых людей, которые выдачей Салавата захотели бы заслужить прощение себе и избавление от наказания своим ближним. "Верные" баи, купцы, которые и раньше не хотели войны, давно бы выдали всех пугачевцев. Они боялись лишь Салавата, потому что он карал за предательство смертью. Но кто покарает их, если будет схвачен по их указанию сам Салават?! Кинзя радостно встретил возвратившегося друга. - Я боялся, что ты попал на команду. Всюду вокруг солдаты! - сказал Кинзя. - Пора менять место. Я знаю в горах пещеру, мы там сможем держаться всю зиму. Давай уходить, пока сюда не пришли солдаты. Салават в это время смотрел меж камней. - Поздно идти в горы, Кинзя, - ответил он. - Бухаирка проведал. Он купит свободу ценой нашей жизни. Острый взор Салавата узнал Бухаира в едва заметном вдали всаднике. - Убьем его, - предложил Кинзя. - Прежде нужно узнать, с чем он едет, - возразил Салават. Всадник приблизился к крепости Салавата. - Гей! - крикнул издалека Бухаир. - Кто там, люди! Слушайте доброе слово! - Я здесь. Что тебе надо? - откликнулся Салават, выйдя к нему из-за камня. - Тебя-то и нужно. Офицер-поручик велел сказать, чтобы ты пришел сам, подобру. А если ты сам побоишься, то жягетам твоим приказал связать тебя и выдать начальству. Не то он вас всех перебьет и нашу деревню сожжет. Меня старики прислали к тебе. Говорят, что ты храбрый жягет, не захочешь губить деревню и сам к офицеру придешь. - Старики из ума, что ли, выжили? - спросил Салават. - В какой это сказке батыры сами ходили в руки врагов? Пусть твой офицер меня прежде поймает. - Я так и сказал старикам, что тебе своя шкура дороже деревни. Они не поверили мне! Я сам не хотел к тебе ехать, - откликнулся Бухаир. - Все равно не уйдешь - повсюду вокруг солдаты! - Ты за смертью приехал! - крикнул Кинзя. Он вскинул ружье и выстрелил в Бухаира. Бухаир хлестнул свою лошадь и бросился прочь. Лошадь его завязла в глубоком снегу. Бухаир соскочил с нее и пустился бегом. Кинзя еще раз зарядил ружье, приложился и выстрелил снова. Весь отряд Салавата выскочил из камней. Вслед Бухаиру летели стрелы и пули. Лошадь его теперь упала, раненная, в сугроб и била ногами, вздымая снежную пыль, но писарь, то на четвереньках, то просто катясь под уклон с боку на бок, то снова вскочив и пускаясь бегом, каким-то чудом ушел от выстрелов. И стрелы и пули его уже не могли достать. - Догнать его, Салават? - спросил юный Мурат, брат Гульбазир. - Я на лыжах... - Не нужно, Мурат. Пусть изменник уходит. Воину нет славы в том, чтобы убить беглеца и труса. Салават оставил дозорных и спустился в землянку, чтобы заснуть после долгой дороги. Грустная песня слагалась и звучала в его мыслях: Поскакал бы я вперед, да вокруг болото, Я стрелял бы, да в колчане стрел осталось мало, Окружила мой аул солдатская рота, Кликнул клич я, да друзей надежных не стало... И с этой печальной песней в душе Салават заснул. Его разбудил Кинзя. - Салават, измена родит измену: слова Бухаира запали в сердце Айтугану. Он сговаривает жягетов, чтобы выдать тебя солдатам. Он хочет тебя связать, как казаки связали царя Пугача. Айтуган говорит - пусть лучше один погибнет, чем все. Он говорит, что нам все равно не прорваться - вокруг солдаты... - Что ты думаешь делать? - спросил Салават. - Я убью Айтугана, - ответил Кинзя решительно. - Зачем убивать? Он прав. - Как прав? - Разве можно губить деревню и воинов за одного Салавата? - Ты говоришь, будто тебе не в привычку война, - гневно обрезал Кинзя. - Сколько человек ты убил? Сколько человек ты послал на смерть? Неужто отдашься солдатам?! Сам на смерть пойдешь, как баран?! - Чудак ты, мешок. Разве на войне были битвы за Салавата? За свободу, за Башкирию я убью еще тысячу, а за Салавата даже ты, даже лучший друг, не должен пропасть... Война кончена, дорогой тургек. Понимаешь ты, пузырь бычий, прошла война... Брось оружие и спасайся... - А ты? - в голосе Кинзи была тревога. - Я тоже бегу... Я побегу к киргизам... У меня много денег, ты знаешь где. Ты бери, когда надо. Я захвачу только из крайней борти. Киргизы любят деньги. - Один побежишь? - Не знаю... Один... Прощай. - Ты когда же бежишь? Жеребец не кормлен. Надо дать ему овса. - Дай овса... Я сейчас схожу в лес за деньгами на лыжах, к вечеру вернусь, а ночью поедем в разные стороны. Пока покорми коней. Салават в темноте стал искать ружье. Когда меткие стрелы сразят самку и неокрепшего теленка, от охотничьей своры в глубь снегов, в глубь лесов уходит сохатый. Остановится с сердцем, готовым к битве, услышав хруст сучьев, - нет, то не люди, это вороны передрались и обрушили сверху сухой морозный хворост или рысь промчалась по деревьям, играя с самцом. Так уходил в леса Салават. Лыжи ходко скользили. Он был разбит и бежал в изгнание. В тишине леса за шорохом лыж ему послышался хруст сучьев... Человек или зверь?.. Прервав свой бег, он удержал дыхание... Сучья затрещали громче... Послышалась досадливая русская брань, фыркнул конь... "Врешь, верхом не догонишь!" - усмехнулся Салават, и лыжи его быстрей заскользили. Преследующие не видали Салавата. Салават не видал их. В молчаливой и оттого еще более страшной тревоге велась погоня. "Только бы добраться до спуска, - думал Салават, - там я полечу, как птица. Шалишь, солдат, там тебе не догнать Салавата: конь увязнет в снегу, а лыжи все так же гладко будут скользить". Молча перебирая палками, мчал Салават, но сзади уже слышен был храп коня, и вдруг невдалеке от спуска треск сучьев послышался с другой стороны, как бы навстречу. Салават остановился. Гладкие следы лыж выдавали его. Будь лето, скрылся бы Салават в зелени, на дереве или просто в кустарнике, а теперь не спасут ни зеленые штаны,