оде!).
Старик Челяднин, кряхтя, лезет на плаху с женой и сообщниками:
Куракиным-Булгаковым, Ряполовским, троими Ростовскими, Щенятьевым,
Турунтаем-Пронским, казначеем Тютиным.
А на самом деле оформили Челяднину измену - вы помните? - за ловлю
много лет назад любимого цар-ского дяди Миши Глинского, когда тот тоже был
предателем и польским шпионом.
Достойный повод выпить
Опричнина налетела так стремительно, что мы чуть было не проехали мимо
великого события в жизни нашего Писца. А дело было так.
Ранним утром 1 марта 1564 года Писец наш Федя прибыл натужной иноходью
к нам в палату и замер у теплой стеночки - то ли больной, то ли хмельной. Мы
с Историком как-то сразу почуяли: случилось страшное. Историк под пенсне
подобрел глазами и стал кругами приближаться к Писцу, который морщил в руке
какой-то листок.
"Кальтенбруннер женился на еврейке" - вспомнилось мне.
Тем временем, Историк уже поил Писца компотом, гладил его по сутулой
спине, ласково уговаривал не грустить. Тут и я подошел. Взятый из костяной
десницы листок оказался цветным титулом церковной книжки. И был он не писан.
А был он печатан! И видно это было даже без пенсне. И почему-то от этого
стало в палате жутко.
Историк умно уговаривал Писца, что объективная необходимость в
распространении православной литературы как раз и привела в середине 16-го
века к возникновению русского книгопечатания. Писец хрипел, взвизгивал
горлом и никак не мог проикать запутанную фразу, что "ныне древлее
летописное узорочество иныи от лукавого восхищахом".
Тут и я бестактно встрял, чтоб ты, Федя, не грустил, потому что все
прогрессивное человечество, как раз намедни справило столетний юбилей
книгопечатания. Коварный немец Гутенберг из Майнца давным-давно похитил твое
древлее девичество, или как там ты говоришь. Так что под Парижской Бога
Матерью тамошние квазимоды бойко торгуют своими католическими библиями,
апулеевскими Золотыми Ослами и другой порнографией. Писец стал попросту выть
в голос.
Нужно было спасать человека.
Пришлось мне отжать Историка и потащить Федю вниз, на самое дно
московской жизни.
Оттуда запомнилось мне сумрачное мартовское солнышко в слюдяном окне
шалмана, плавно оказывающееся Луной. Да девка какая-то вполне шемаханского
вида все представлялась Шахерезадой и что-то предлагала на брудершафт. И
Писца от этого немецкого слова рвало. А хозяин шалмана все подливал нам в
глиняные чашки скользкую зеленую дрянь. И становилось Феде все хуже и хуже.
И уже не плакал он, а только шептал: "Ты меня уважаешь?". И я понимал, что
он сомневается в уважении не к себе лично, потрепанному придворному писателю
средних лет, а ко всем тысячам безымянных Писцов, согнувших свой горб за
веру, царя и отечество.
- Семьсот лет! - стонал Федя. - Из них пятьсот - по-русски! И
получается, зря! Выходит, и не нужно было ничего этого, и теперь не надо!
- Надо, Федя! - одергивал я. - Теперь ты, Федор, будешь писать не
просто текст, а Слово! А Федоровы - твои дети - будут его запросто печатать.
И я полез в самый глубокий карман, и там, среди тайных вещей страшного
последнего века, нашел маленький линялый томик и, зажав винным пальцем
фамилию автора, показал Феде его имя. И Федя, увидав свое имя, умер.
"Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые, -
Его призвали всеблагие,
Как собеседника, на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был,
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!"
Шемаханская торчала сбоку, кабатчик побежал доложить о крамолах и
колдовстве, но Федя оживал помаленьку: уже глаза его блестели.
"Нам не дано предугадать,
Как Слово наше отзовется, -
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать..."
Потом мы очутились на ночной улице и весело месили грязь куда-то влево
от Кремля среди приземистых черных срубов. А Федя все просил списать слова,
и я отговаривался, что писаное печатать можно, а печатное писать нельзя -
грех!
- А! Копырыгхт! - вспомнил и тут же отрыгнул еще одно "немецкое" слово
Федя.
Тогда мы стали петь современные русские песни, но я плохо понимал слова
и запел из другого Федора. Удивленные арбатские собаки дружно подвывали двум
патриотам утопающей в грязи столицы:
"Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы!
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах,
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных:
Это матушка Москва!"
Мы много раз повторяли последние строки и так орали слово "Москва!",
что от налетевшего верхом опричного караула нас спасли только Федин сугубо
дворцовый вид да моя красная книжечка с позолоченным двуглавым орлом на
обложке.
Утром Историк поил нас квасом, Федя допытывался, что означают слова
"Российская Феде-рация", видать, возомнил о себе бог знает что. А я
отмалчивался. Сильно болела голова.
Империя N1
Итак, Империя состоялась. Напомню тем, кто не понял, с чего она
взялась, каковы ее основные свойства.
1. Империи должно быть много. Если страна лежит, развалясь от Уэльса до
Цейлона, от Калифорнии до Вирджинии, от Прибалтики до Каспия, то ее можно и
дальше проверять на империализм. А если у тебя три гектара пашни да сорок
сороков побитых молью претендентов на престол, так можешь называться хоть
трижды Священной Римской Империей, но под ногами у землевладельцев не
путайся.
2. Империи нужен Император. Жестокий, желательно сумасшедший малый,
скорый на кровь.
3. Этот малый должен быть умен. Его эпилептиче-ские припадки, ночи с
клеопатрами, бред величия или тараканьи страхи должны перемежаться холодными
рассуждениями о пользе смертной казни, о необходимости диктатуры
пролетариата, о неизбежности мировой революции.
4. Император обязан возглавить Партию. Партия должна быть составлена,
как указывалось выше, по опричному принципу.
5. Члены Партии должны отвечать сложным требованиям, а партийная
пирамида из этих членов должна строиться по особому, динамическому
правилу...
Я вижу, вы заскучали? Тем не менее, считаю своим долгом подробно
разобрать пункт пятый. А то придет ваше время строить свою Империю и
собирать свою Партию, а вы начнете бэкать и мэкать, заниматься дурацкой
предвыборной агитацией, раздачей сахара беззубым, уборкой мусора в
общественных местах. Опозоритесь вконец, а я отвечай. Итак.
Член Имперской Партии должен обладать хитрым свойством:
Произведение его Интеллекта на Подлость должно точно соответствовать
его месту в партийной иерархии:
(KPM) = I . m,
где (KPM) - коэффициент партийной морали (Kind of Party Membership -
видите, на английский даже как-то не так и переводится); I - уровень
интеллекта (intel-lectual) - уж как вы его будете измерять в вашей Партии,
прямо и не знаю; m - подлость, злобное чудачество на букву М (meanness).
Итак, если вы набрали для политбюро матерых подонков, то внимательно
проследите, чтобы среди них не завелось какого-нибудь умника. И наоборот:
если в "мозговом центре" вашей Партии сидят и пускают слюни университетские
уроды, то присматривайте за ними в оба: не дай бог, если кто-то из них
обижает животных или ворует из тумбочек. Произведение полярных свойств
должно жестко контролироваться.
Теперь о главном. Помните Вассиана Топоркова? Ни один ваш партиец не
должен иметь (KPM) выше, чем у вас, майн фюрер. Тут вы должны постараться.
Непрерывно упражняйтесь в таблице умножения и не забывайте периодически
резать из-за угла ваших товарищей с высоким (KPM).
Самое увлекательное в нашем партийном деле - это расстановка мебели.
Нет ничего приятнее, чем сесть прекрасным весенним вечером на дачной веранде
и, попивая чай с конфетой "Мишка на Севере", двигать фишки. На фишках должны
быть разборчиво указаны имена ваших партийцев и их (KPM). Вы уже поняли, что
расставлять их нужно свиньей. Или пирамидой. Вы сами - с максимальным (KPM)
- на вершине свиньи... пардон, - пирамиды. Ниже - десяток-другой товарищей с
(KPM) от второго до надцатого уровня. Под ними сотни других слюнтяев и
недоумков, и так до самого дна.
Теперь идем дальше. Решаем динамическую задачу. По мере поедания конфет
и остывания самовара обнаруживается, что (KPM) у наших подопытных не стоит
на месте. Они глупеют или умнеют, подлеют от жадности или добреют от
сытости. Тогда вы их переставляете местами с другими, тихими.
Тут вы замечаете, что некоторые опричники вдруг резко увеличивают
(KPM). Обычно это происходит от нечаянных командировок за границу, окончания
ускоренных кавалерийских курсов, от неумеренного посещения финских бань в
женских монастырях. Тут вам не до выяснения причин партийного роста: реальна
опасность цепной реакции. Нужно немедленно выхватить горячую фишку из
пирамиды. А куда ее девать? Да вот же, на фантике написано: "Мишка на
Севере". Чувствуете намек? Нет? Объясняю специально для Вас, Ваше
Величество. Товарища Тухачевского зовут Михаил? Мишка. Он предельно жесток.
Хорошо. Но и умнеет, бестия, не по дням, а по часам. (KPM) у него получается
великоват. Значит, куда его? Вот же написано - на Се-вер!..
Ах, ты его уже порешил, шлепнул, сварил в масляном котле? Ну и зверь
ты, Ваше Величество!
Вот так, в общем-то, Иоанн Васильевич Четвертый, Грозный, Великий и
Ужасный и поступал. Потому с полным правом и стал нашим первым Императором.
А страна наша, Россия-матушка стала, соответственно, в первый раз -
Империей. Пока еще не на бумаге, зато в наших сердцах.
Но казенной бумагой следовало обзавестись, и царь засадил Писца
сочинять несколько причин, почему ему (царю, конечно, а не Писцу) можно
называться Императором. Писец поднял архивы и все красиво обосновал:
Причина первая. На голове у тебя, царь-батюшка, что? Шапка Мономаха,
дареная твоему прямому предку византийским Императором. А кто носит шапку
Императора? Намекаем по слогам: Им-пе-ра-тор!
Причина вторая. Кто принес христианство на Русь? Отличники кричат:
"Ольга Святая!" Неправильно. Тогда хорошисты подтягивают: "Владимир Святой!"
Еще хуже. Тогда наш троечник Федя с задней парты тявкает наугад: "Апостолы
святыя!". И надо бы Феде поставить двоечку-лебедочку, ведь он думает,
блаженный, что раз Иисус бессмертен, то и апостолы его тоже бродят до сих
пор по свету и разносят христианскую бациллу... пардон, - благодать. Нет,
Федя, до сих пор бродит Вечный Жид - Агасфер. А веру христианскую,
православную, - это ты здорово придумал! - конечно, занес к нам кто-нибудь
из апостолов. И не мелочь какая-нибудь: не Фома-неверующий, не Петр - трижды
предавший, не Иуда, сбежавший от партизанской казни на осине, не КГБэшник
Павел. А давай, это будет Андрей, чудесный ловец рыбы. Мог он забрести к
нам? А куда ж ему, рыбаку, стремиться от генисаретских головастиков?
Конечно, - к азовской осетрине! Так что, значит, веру к нам принес святой
апостол Андрей Первозванный - первый ученик Христа. Значит, откровение
Господне мы получили не далее, как из вторых рук. По научному - Second Hand.
Императоры Византийские получали эту веру еще более подержаной, так что наше
право на помазанность Божью не хуже ихнего.
Причина третья, запасная. Родство наше с византий-скими императорами -
вот оно: по принцессе Анне - матери святых убиенных Бориса и Глеба, по
матери Мономаха, по матери твоего, государь, отца Василия - Софье Палеолог.
Но трижды быть названным по матери - на Руси не в счет. На это у нас и не
обижается никто, и гордиться тут нечем. Давай искать по отцу! А по отцу
давай запишем так, от самого корня. Рюрик наш откуда был? А черт его знает!
- с Прибалтики. Софья Палеолог к нам как добиралась? Через Прибалтику. Вот и
ответ. Рюрик или предки его попали к нам морским путем: Византия - Рим -
Гибралтар - Атлантика - Па-де-Кале - Балтика - Янтарный берег. А все
византийцы -- как пить дать -- царской крови. Но документов же нет? А
сгорели все бумаги в пожарах лесных библиотек. Точка.
Трижды доказана одна и та же теорема.
Иван Грозный понял и еще одно, вторичное правило. Ничто не должно
омрачать имперского учения. И если уж ты Император, то и будь Человеком No1.
А значит, не допускай, чтобы тебя поучали, хотя бы и по поповской линии. В
Бога ты, конечно, можешь верить. Но культам религиозным спуску не давай. Все
великие Императоры делали так.
Одни разрешали все религии сразу (Египет, Афины, Рим старый, Монголы);
при этом демократическая свара между конфессиями разъедала их, мешала
монополизации национального духа, и он доставался Императору.
Другие запрещали или задвигали на задворки (отделяли от государства)
все церкви, секты и приходы (СССР, Великая Германия, Северная Корея и пр.).
В любом из этих двух случаев жажда культа у населения очень быстро
реализуется в обожании любимого вождя, и вы становитесь практически богом.
Я хочу предостеречь вас от третьей модели, когда вы вслух объявляете
себя сыном божьим, апостолом, пророком, родственником пророка по прямой и,
естественно, нагнетаете в свою пользу религиозную истерию. В долгосрочном
плане это не выгодно. Вы все равно остаетесь не первым, а вторым. В
подсознании граждан происходит раздвоение, идет скрытая борьба пристрастий,
вас любят, но производительность труда падает: слишком много Бога - тоже
плохо.
Окиньте взглядом руины царств и королевств. Нигде верховенство
церковных начальников не доводило до добра. Вот только вы начертили на карте
курс своей эскадры, как входит некий Ришелье, пугает вас Ватиканом,
запрещает обижать католических братьев, алчно зацапавших половину Нового
Света. И напоследок гадко доносит, что ваша королева спит с английским
шпионом. Так вы захватываете Канаду? Нет, вы давитесь бургундским...
Иоанн очень четко понял эти расклады своим покалеченным мозгом.
С приходом опричнины наши попы тоже попытались качнуть права. Стали
заступаться за казнимых, рассуждать о нравственности и т. п. Иоанн уперся.
Тогда митрополиты стали демонстративно уходить в отставку. За несколько лет
с 1563 года их сменилось четверо. Последний, Филипп, даже дал царю расписку:
"...в опричнину и царский домовой обиход не вступаться и из-за них
митрополии не оставлять". Тут и началось. Казни следовали безостановочно.
Люди вопили митрополиту о заступничестве. Царь стал от него прятаться.
"Только молчи, молчи, отец святый!" - страшно кричал Иоанн, случайно
встречаясь с Филиппом в Кремле. Филипп пер на рожон: "Наше молчание грех на
твою душу налагает и смерть наносит!" Царь застывал в ужасе. Товарищам по
партии это не нравилось. Они быстро сыскали целую свору епископов, владык,
простых попов, свидетельствовавших против Филиппа. Что уж они ему навешали,
неизвестно, ну, небось, как обычно: вино, карты, девочки, воровство
церковной кружки. Сшили на Филиппа типовое дело. Суда, конечно, не было.
Прямо из Успенского собора опричники выволокли митрополита, народ бежал за
ним в слезах, но с опаской. Взяться за колья народу было слабо. Филиппа
сослали к черту на кулички. Царю от этого было неуютно, и он, идя в поход на
Новгород в 1569 году, послал Малюту Скуратова получить у ссыльного пастыря
благословение на убой православных. Филипп не дал. Бандит удивился и удавил
вредного попа.
Путь был открыт. Убив по-быстрому двоюродного брата Владимира,
последнего претендента на престол, Иван напал на Новгород. Такая уж традиция
была в его роду. Повод подобрали неплохой: будто бы Новгород хотел "зайти за
Сигизмунда-Августа"... Ну, то есть, как бы сняться с места с волостями и
посадами, направить Волхов по новому руслу - в Вислу, здания перебросить в
Польшу по воздуху, плодородный слой родной земли вывезти на телегах, самим
следовать пешим строем...
О таковых злых намерениях и бумажка соответствующая сыскалась. Так что
Новгород казнь заслужил. Но резать православных царь начал загодя, от своего
порога, с Тверских земель. Царские войска шли медленно: жгли и грабили, с
особым садизмом казнили встречных и поперечных. Чтобы из Новгорода от такого
ужаса не ушел ни один человек, заранее послали туда опричную гвардию для
осады. Опричники, в основном из ублюдков, "детей боярских", по дороге
опечатали все монастырское имущество; всех монахов забрали с собой в
Новгород - ровным счетом 500 человек. Там до приезда царя развлекались
поркой черноризцев по графику. Новгородцы оторопело смотрели на это. Тут
привозные попы стали кончаться. Похватали всех местных и стали нещадно
пороть - "править" с них по 20 целковых. Кто-то из умных партийцев
догадался, что главные бабки лежат не у попов, а у купцов. Тогда перехватали
вообще всех "лучших" новгородцев, рассадили их под стражу, подвалы и лабазы
с добром опечатали. Стали ждать государя...
Чувствуете школу? Видите, как четко работает Имперская Теория? Никто
ничего за пазуху не кладет. Монастыри и склады без приказа не грабят, а
"печатают". Ждут паханаПо двадцатке вышибают на чай и водку? - так это
святое, уставом Партии разрешается. Да и не казнь это вовсе, не наказание. А
так, щекотка. Но вот 2 января 1570 года приезжает Грозный с сыном Иваном и
1500 стрельцами. На другой день - первый указ. Этих, которых пороли в шутку,
теперь бить палками насмерть, невзирая на чины. Трупы равномерно развозить
по монастырям, пусть сами хоронят.
Потом царь-батюшка отправился помолиться к святой Софии. На мосту через
Волхов его встретил с крестом владыка Пимен. Иван к кресту подходить не
захотел, обозвал владыку волком, хищником, губителем и досадителем. "А
теперь, - говорит, - святой отец, иди и служи обедню, а мы послушаем". После
обедни пошли к владыке кушать, чинно сели за стол. Стали есть, пить, хозяина
славить. Потом, по опричному обычаю, на самом интересном месте обеда, царь
вдруг завопил диким голосом. Это был наигранный прикол, - еще от святой
Ольги. Пьянь опричная сорвалась с мест и кинулась грабить, рвать, хватать и
бить все, что попадалось под руки. Ободранного, окровавленного попа посадили
в кутузку на две деньги кормовых в сутки.
На другой день занялись главным, из-за чего собственно и ехали. Стали
суд судить. Вот сидит Император, вот - сын его Иван, вот - ребята рукава
закатывают. Выводят врагов народа. Медленно, дотошно рвут на них мясо, жгут
фирменной "составною мудростию огненной" и обыкновенным отечественным
"поджаром". Тех, кто признается в измене Родине, приговаривают к смерти.
Тех, кто не признается, то есть самых упорных врагов, приговаривают к ней
же. Осужденных, то есть всех, партиями привязывают к саням и волокут к реке.
Сами эти гады уже и идти не могут. Там их кидают в воду с моста. Членов
семей врагов народа вяжут по рукам и ногам и топят следом. Младенцев
привязывают к матерям - не разлучать же их! - и топят вместе. По реке
деловито плавают лодки с опричниками. Эти добрые люди кольями и баграми
добивают самых выносливых пловцов. Судебная машина работает, как часы, ровно
пять недель. Волхов едва успевает сплавлять трупы.
Потом гости дорогие поехали отдохнуть по окрестным монастырям. Сожгли
их все. Сожгли все зерновые и соломенные запасы, все недвижимое и
неподъемное имущество, угнали всю ходячую скотину, вырезали всю, не желавшую
идти. Вернулись в Новгород. Стали наводить порядок: жечь все склады, лавки,
дома. Приказ главнокомандующего был такой: все сровнять с землей. Не
разрешается оставлять невыломанные окна и двери.
Далее летучие отряды эсэсовцев были отправлены по волостям на 250 верст
в округе, задача - та же. Еще протянули кое-как шесть недель. Потом Иоанн
Васильевич устал и 13 февраля велел поставить пред собой, как лист перед
травой, лучших новгородцев со всех посадов, концов и улиц. Где их было
взять, лучших? Лучшие как раз миновали Ладогу, резво прохлюпали по Неве и
проходили траверз Васильевского острова в будущей столице будущей Империи
No2. Спешили вы-плыть в Балтийское море до полного ледостава...
Да, а почему это в январе-феврале реки не замерзли? - Значит, была
теплая зима. По таким вот летописным мелочам наши синоптики и составляют
теперь карту многолетних наблюдений за погодой родной страны...
Ну, насобирали лучших из худших, поставили пред царем. Лучшие
приготовились умереть. Но сказал государь таковы милостивые слова: "Жители
Великого Новгорода, оставшиеся в живыхМолите Господа Бога, пречистую его
матерь и всех святых о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих
благоверных, царевичах Иване и Федоре, о всем нашем христолюбивом воинстве,
чтобы Господь Бог даровал нам победу и одоление на всех видимых и невидимых
врагов". Тут царь пустился проклинать владыку Пимена и всех пострадавших,
стал валить на них случившийся беспредел. "А вы об этом теперь не скорбите,
живите в Новгороде благодарно", - успокоил он великих новгородцев, которые и
в огне не горят, и в воде не тонут. Тут же царь и отъехал восвояси. Весь
остаток врагов он прихватил с собой и велел приберечь их в Александровой
слободе про запас.
Теперь путь беспокойного монарха лежал на Псков. Этот город всегда был
с Новгородом в предосудительной близости, "не разъяснить" его было нельзя.
Псковичи, зная об участи соседей, решили встретить государя достойно:
оделись в белое, помолились, вышли как один с детьми и женами и выстроились
каждый перед своим домом. Отцы семейств держали на подносах хлеб-соль. Вот
появилась колонна царского войска. Псковичи волной стали валиться в ноги
батюшке. Обрадованный примерным поведением псковичей, царь пробыл у них
недолго: ограбил только церкви - от казны до нательных крестов и крестильных
пеленок, монастыри вычистил до основания, привычно забрал колокола и другую
мелочь - имущество псковских граждан всех сословий.
Теперь, действительно, пора было домой.
Сразу по приезде в белокаменную занялись правосудием. В Новгороде и
Пскове дело происходило как бы на войне, в походе. А тут уже все оформлялось
по закону, велось "сыскное изменное дело". Нужно было обнаружить в
новгородском заговоре московский след: в пирамиде тревожно пульсировали
красные огоньки горячих фишек.
18 августа 1570 года на кремлевскую площадь вывели более 300
осужденных. Москвичи в ужасе попрятались по домам. Грозный не хотел лишать
казнь элемента назидательности и велел опричникам сгонять народ. Успокоив
верных москвичей, что их не тронут, царь открыл действие. Приговоры для
привозных новгород-ских злодеев были достаточно милостивы: изменников
духовного звания во главе с главным гадом, новгород-ским владыкой Пименом,
разослали по дальним монастырям, 180 человек простили вовсе, чтобы оттенить
тяжесть преступлений московских заговорщиков.
А тут уж погуляли вовсю. Царь самолично ездил между подвешенными за
ноги преступниками и бил их насквозь своим знаменитым заостренным посохом.
Около двух сотен князей, бояр, их придворных сообщников сложили головы на
плахе. Особый изюм состоялся во-круг надоевших фаворитов. Для избранных в
кремлевских подвалах был устроен торжественный прием. Князя Вяземского
медленно запытали до смерти. Царь жадно наблюдал за судорогами любимца. Была
у царя и сердечная забота о воспитании сыновей. Поэтому казнь Алексея
Басманова - главного из главных - он поручил своему малому сыну Федору.
Будущий царь Федор Иоаннович брезгливо ворочал топором...
Что сделали с лупатой подстилкой царевой, Федькой Басмановым Писец
записать постеснялся. Известно только, что Федю сначала попросили активно
поучаствовать в казнях, - палачей не хватало. Напрасно суетился Басманов у
плах и виселиц, напрасно гнал с глаз видение растерзанного отца. Вечером
трудного дня 18 августа пришла и его очередь...
Ужас новгородский не прошел даром для национального здоровья. Через год
после государева наезда, 25 мая 1571 года, случился в Новгороде Переполох.
Вы думаете, переполох бывает только в женских общежитиях, когда "на побывку
едет молодой моряк"? Нет. Переполох - это не бабья суета в бигудях и губной
помаде, это намного страшнее. Переполох - это дикое, космическое явление,
ужаснее полтергейста, красочнее гибели Помпеи, назидательней падения
Вавилонской башни. Потому что Переполох происходит не в окружающей среде, а
в душах человеческих.
Новгородский Переполох ("пополох", как записал Писец) был вторым в
истории России. Первый будто бы случился в 1239 году, вскоре после "Батыева
погрома". А выглядит Переполох так.
Вот праздник в Новгороде. Прекрасная погода, улицы и церкви забиты
гуляющими и молящимися. На торговой стороне, в церкви св. Параскевы
заканчивается обедня. Бьет колокол...
И вдруг его привычный звук пронзает всех новгородцев таинственным
ужасом с примесью идиотского счастья. Людей охватывает то паника, то
нестерпимый страх, то истерический смех. Все кидаются врассыпную,
сталкиваются лбами, кричат, рыдают в голос, крушат все на своем пути. Купцы
сами ломают свои лавки, разбрасывают и в слезах умиления раздают товары кому
попало.
Это, и правда, жутко. Чтобы новгородский купец свою лавку и свои товары
расточил собственной рукой? Нет, это апокалипсис какой-то!
Жить, а тем более царствовать в такой стране было безнадежно. В 1572
году Грозный пишет завещание, которое правильнее было бы считать диагнозом:
кругом враги, нечистая сила, "тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные
и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы
со мною поскорбел, - и нет никого, утешающих я не сыскал, воздали мне злом
за добро, ненавистию за любовь..."
Однако не следует думать, что обиженный Грозный отказался от
строительства Империи. Он просто реально оценивал свои возможности и спешил
спланировать дальнейшую тактику для использования ее наследниками. Главной
мыслью завещания была-таки борьба с крамолами, то есть перманентная чистка
пирамиды потомками Императора: "Что я учредил опричнину, то на воле детей
моих, Ивана и Федора; как им прибыльнее, так пусть и делают, а образец им
готов".
Теперь за судьбу страны можно было не опасаться, и Грозный стал вести
себя спокойней, занялся любимыми казнями и чудачеством. Одну за другой он
пытал и казнил правительственные команды. Десятки самых родовитых и именитых
запросто лишались головы. Уже соседством простых опричников чести боярской
уязвить было нельзя, так Иоанн вытащил с какой-то азиатской помойки татарина
Симеона Бекбулатовича, крестил его и венчал взамен себя на царство. Сам
назвался князем Московским и скромно присаживался в Думе на краешек боярской
лавки. Дурь продолжалась два года, потом кумысного царя всея Руси выкинули в
Тверь.
Казни, впрочем, не прекращались. Стали рубить головы и попам: в 1574
году "казнил царь на Москве у Пречистой, на площади в Кремле многих бояр,
архимандрита чудовского, протопопа, и всяких чинов людей много, а головы
метали под двор Мстиславского".
Князь Мстиславский возглавлял земство, то есть был крайним за грехи
земли русской перед царем. Чуть не каждый год он писал царю покаяния во
многих изменах, в наведении на Русь татар, в стихийных бедствиях, в дурных
мыслях. Других за такое уже казнили бы по нескольку раз, а Мстиславского до
поры не трогали, - работа у него была такая.
Грозный успешно воевал, раздвигая пределы Империи, его люди тоже
старались. Бояре Строгановы получили лицензию на шкуру неубитого медведя -
Сибирь. Они наняли банду волжских разбойников под предводительством донского
атамана Ермака и в 1581-83 годах в несколько раз увеличили территорию всея
Руси.
Все соседние государства трещали под ударами Иоанна. Стал он душить и
Крым. Татары поняли, что отсидеться не удастся. Весной 1571 года к
московским владениям подошло ханское войско в 120 000 человек. Тут же к
татарам набежали ссыльные князья, обворованные бояре и просто беглые враги
народа. Терять им было нечего, и они подробно доложили о двухлетнем голоде в
Москве, о чудовищном геноциде в провинции, об упадке патриотизма. Хан
спокойно пошел на Москву.
Донские казаки, доселе исправно доносившие о неприятеле, теперь коварно
промолчали. Иоанн в ужасе бежал в леса. 24 мая татары подошли к столице и
запалили ее. Огонь при попутном ветре выжег все деревянное. Уцелел только
Кремль. Народу и войска погибло 800 000 (не верю, но так у Историка! - С.К.)
- пять с лишком куликовских жертв! Причем татары и не рубили-то никого.
Большинство сгинуло в трехслойной давке у задних ворот, остальные сгорели
заживо и задохнулись в дыму. Москва-река "трупов не пронесла". Трупы потому
сбрасывались в реку, что в землю успевали хоронить только родственников, а
какие у кого остались родственники? Хорошо, хоть нашлись смелые люди с
новгородским опытом, - они привычно расталкивали речные заторы баграми.
Татары забрали еще один "куликовский комплект" - 150 000 пленных - и
пошли восвояси. Грабить в Москве ничего не стали, боялись огня. С дороги хан
Девлет-Гирей написал Грозному высокомерную грамоту, в которой обозвал царя
трусом, наградил всякими плохими средневековыми прозвищами, потребовал
Астрахани и Казани, брезгливо отказался от московской короны и денег,
которые были, как он считал, - в его руках.
Вот вам и 100 лет после Ига! Вести себя нужно скромнее, девочки!
Крымскому хану понравились подмосковные вечера, и ровно через год
татарское войско в том же составе и той же численностью снова оказалось под
Москвой. Грозный сразу согласился отдать Девлет-Гирею Астрахань, но тот
требовал еще и Казань, и дань. Царь задумался. Но тут в дело без спросу влез
князь Михаил Иванович Воротынский и в нескольких битвах прогнал татар вон...
Ба! Да это же наш Михайло Воротынский! Я чуть было не проскользил по
имени богатыря безразличным взглядом: мало ли еще осталось на Руси
недорезанных бояр! Но, слава Богу, зацепило! Это же наш симпатичный Михайло,
тот самый, который, сидючи в монастырской ссылке, уверенно требовал у царя
законной пайки: романеи, осетрины, иду, лимонов, труб левашных. И теперь,
исправившись и отъевшись на лагерных харчах, вдруг оказался героем и спас
хлебосольного начальника!
Здесь проявилось ценнейшее правило имперского строительства, которое
одно могло воздвигнуть нашу Империю! Но проявилось и кануло в небытие.
Правило это такое. Старайся не выбрасывать горячие фишки. Есть несколько
способов обуздать цепную реакцию (KPM). Сделай грозное лицо и ласково
отшлепай шалуна. Поставь его в угол. Пройдет время, и он поймет, что 365
лимонов в год, 200 лимонов и ни одного лимона - это три большие разницы! А
что он показал тебе зубки, так это ты прости: на псарне из выводка щенков
всегда выбирают самого кусачего, тебе ли этого не знать! Пока пацан будет
стоять в углу, ума у него не убавится, но подлого М-чудачества убудет, (KPM)
стабилизируется. Так твоя пирамида, государь, воссияет интеллектом. А ты
усидишь на ее вершине, потому что от каждого отшлепанного возьмешь-таки долю
ума. А М-чудачество твое куда ж денется? - разве только затаится под фраком,
под галстуком-бабочкой. Вот и останется у тебя самый высокий (KPM), и
"бесный" святой Вассиан Топорков не заворочается в своем лесном гробу.
Прошли века, и правило Воротынского было подхвачено вертлявыми
иностранцами, они испытали и развили его. А мы, увы, остались с законом
Топоркова.
Досаду от Крыма хотелось сорвать хоть на ком-нибудь. Иоанн нахамил в
дипломатической переписке королю шведскому, напал на крепость Виттенштейн и
в конце 1572 года взял ее штурмом. Примерно с этого момента фортуна
окончательно повернулась к нему задом. При штурме был убит царев любимец
Малюта Скуратов-Бельский. Грозный согнал и связал всех пленных
немцев-шведов, сжег их живьем. Черный дым при ясной погоде достиг небес. Там
задумались...
Паранормальное явление,
не замеченное нашим Писцом
Сейчас мы с вами, дорогие читатели, совершим крупное историческое
открытие. Мы как историки должны время от времени совершать какие-нибудь
открытия, а не ограничиваться унылым пересказом скучных текстов нашего
Писца.
А открытие наше будет такое. Мы соединим два де-ла - новгородское и
московское - в одно производство. Вы уже поняли? Ну, конечно!
Пожар московский 24-25 мая 1571 года и Переполох новгородский 25 мая
1571 года - это не два события, а одно!
Хочу сразу отмести возможные нелепые домыслы московских патриотов,
будто новгородцы переполошились оттого, что их русские сердца проняла
боль-тоска по несчастью родной столицы. Вот как выглядит это событие в моем
представлении.
Москва, в лице главного москвича Иоанна и всех его предков, а также
рядовых пехотинцев московских и тех мирных москвичей, которые просто
проедали награбленное, крепко провинилась перед обычной провинциальной
Россией. Новгородский геноцид стал кульминацией средневекового периода всех
этих рюриковских гнусностей и зверств. Поэтому, когда москвичи 24-25 мая
1571 года принимали кару Господню, то как было новгородцам 25 же мая 1571
года не разрядиться всеобщей истерикой?
Какие небесные силы соединили и взаимно скомпенсировали вину и
ненависть, ужас и боль Москвы и Новгорода? Какой телепатический мост
светился на сотни верст между гибнущей Москвой и надевшим праздничное платье
Новгородом? Какую оду к радости выводил в раскаленном московском воздухе
казненный, но вечно живой вечевой новгородский колокол? Нам не дано угадать.
Мы с вами ученые, а не волхвы.
Из этого открытия - не в пример другим теориям - можно сделать очень
полезный практический вывод, архиважный для москвичей.
Дорогие мои москвичиКогда у вас на Дмитровке автобус с обывателями
проваливается сквозь землю в канализационный кипяток и полсорока как бы
невинных душ свариваются вкрутую, не кидайтесь к своему коммунальному
князьку, - он тут ни при чем. Быстро бегите к телевизору! Там как раз
показывают, как в далеких горах тамошние нехристи расстреливают и сбрасывают
в пропасть точно такой же автобус с совсем уж невинными немосковскими
душами, посланными убивать и быть убитыми. Это вы их послали...
Тут вы, конечно, начинаете вопить на меня, что лично вы никого никуда
не посылали, что дети ваши невинны, как агнцы. Что моя зависть к вашей
валютно-сытой жизни низка и аморальна, и прочая, и прочая, и прочая...
Да верю, верю вам, дорогие! Но не я же подогрел для вас водичку в
подземных котлах! Поймите и вы меня. Детишки новгородские и чеченские,
сироты самарские и ростовские-на-Дону - тоже невинные ягнята. Нижегородские
и мурманские менты убиенные ничуть не хуже ваших ошпаренных пенсионеров.
Тут вот в чем фокус: ответственность проживающих в Вавилоне безмерно
высока! Вы думаете, прописка московская дается за просто так? Копейки,
которые Москва для вас сдирает с сирот всея Руси, ничего не стоят? Нет уж.
Любите кататься, так будьте готовы и купаться. Всегда - готовы!
А не хотите такой чести столичной, так сматывайтесь поскорее к нам, на
Тамбовщину, да впрягайтесь в соху. Так тяжелее для печени, но спокойнее -
для души. И здоровее - в космической перспективе.
Нокдаун
Вероятность того, что в ночной электричке наглый, злобный и истеричный
хулиган нарвется на сильного и смелого пассажира невелика. Но она
существует...
Умер в Польше король Сигизмунд-Август, истощенный командой наложниц и
ограбленный колдуньями, призванными для восполнения мужского боезапаса.
Наивные поляки стали выбирать (выбирать!) нового короля. Наших Федор Иваныча
и Иван Иваныча им подсунуть не удалось (вот бы и не было картины Репина!).
Открестились поляки и от самого Грозного.
Польстились панове на парижский шик и выбрали себе королем герцога
Генриха Анжуйского, брата короля Франции Карла и возлюбленной нами королевы
Марго. Генриху как раз нечего было делать после Варфоломеевской ночи. Но
устричные аппетиты короля и французские повадки любви своего нового народа
ему (народу) не понравились. Анжуйский тайно убыл восвояси, тем более, что
нужно было временно занять французский трон, давно уж проклятый казненным
магистром тамплиеров.
И тут на нашу голову поляки выбрали себе в короли князя Стефана
Батория. С такой богатырской фамилией терпеть параноидальные выскоки с
востока новый король не захотел.
Стефан обнаружил, что пока он вежливо переписывается с Грозным,
посылает ему опасные грамоты для делегации, приглашенной на коронацию, царь
московский втихаря захватывает один за одним литовские городки. На попытки
урезонить нахала посольством последовала хамская отповедь, что мы никакого
такого Стефана не знаем, королей, избранных из подлого народа, а не
спущенных с небес, не признаем. Вот, если хотите, получите от нас перемирие
на три года, пока мы будем осваивать занятые города.
Баторий не захотел. Он уже стремительно договаривался с соседями, всем
предоставлял выгодные, человеческие условия мирного сосуществования.
Иоанн рассудил в думе, "как ему, прося у Бога милости, идти на свое
государство и земское дело на Немецкую и Литовскую землю", и в июле 1579
года двинул полки на запад. В Новгороде разведка донесла ему, что Баторий
идет навстречу, но у него, дескать, и войска мало, и польская шляхта не
пошла, и литовская идет не вся, и в раде базар, и самому Баторию сидеть на
троне осталось считанные дни. И все это было правдой, за исключением
последнего прогноза.
Но и правда была ложью, - бывает и такое. Плевать хотел Баторий на
согласие рады и сейма. Дважды плевать он хотел на трусливую шляхетскую
кавалерию, и трижды - на литовское ополчение. Был у Батория регулярный отряд
венгерских наемников, обученных по последнему европейскому военному слову.
И действовал Баторий по-европейски. Летом 1579 года он объявил Москве
войну в письменном виде. Грозный, не подумав, двинулся в Ливонию, туда, где
нашкодил. Русские стали привычно грабить и жечь недограбленное и
недожженное. Баторий ударил на Полоцк и осадил его. Жители и гарнизон
отчаянно оборонялись в горящей бревенчатой крепости. Посланные к ним на
подмогу воеводы Шеин и Шереметев струсили, в бой не пошли, ограничились
грабежом тыловых обозов короля. Венгерская пехота Батория подожгла Полоцк со
всех сторон. Русские, зная о верности королевского слова, вступили в
переговоры и сдали город на почетных условиях. Многие ратные люди полоцкие и
московские поступили в службу к Баторию.
- Предали!
- Кого? Спасенных ими мирных жителей или кровавого шизофреника?
Баторий пошел дальше, сжег город Сокол, где заперлись Шереметев и Шеин,
учинил там бойню. Друг российской ребятни, издатель Букваря Константин
Константинович Острожский тем временем опустошил Северскую область. На этом
кампания затихла до весны. Грозный не унимался в заносчивости. Он продолжал
играть Императора. Но Императором он уже был слабым. Сильный Император умеет
сплотить Империю и бить неприятеля лоб в лоб. Грозный привык заходить сзади,
исподтишка, визгливым наскоком. Империя сама шла в его руки, но
попользовался он ею нерасчетливо.
К новой схватке, назначенной Баторием на 14 июня 1580 года, стали
готовиться каждый по-своему. Грозный терзал опричными военкоматами ближние и
дальние города и веси. Баторий набирал добровольцев: из 20 крестьян - одного
на оговоренный срок; после срока боец и все его потомство навсегда
освобождались от всех крестьянских повинностей.
Историк отмечает полную растерянность штабистов Грозного перед воистину
грозным неприятелем. Войска суматошно перегонялись вдоль гигантской западной
границы то к Новгороду, то к Кокенгаузену, то к Смоленску.
Баторий выполнил ложный маневр на Смоленск и ударил на Великие Луки. У
него было всего 50 тысяч войска, но в нем - 21 тысяча прекрасной пехоты.
Царя охватил патологический страх. Посольство Грозного согласилось терпеть
пренебрежение Батория к титулу царя, соглашалось отдать Полоцк, Курляндию,
24 города в Ливонии. Но король уже требовал всей Ливонии, Новгорода, Пскова,
Смоленска, Великих Лук. Великие Луки, впрочем, он уже взял сам. Взял Торопец
и Невель, Озерище и Заволочье, Холм и Старую Руссу, Ливонию до Нейгаузена.
Шведы навалились с севера. Дела военные у наших шли наперекосяк.
Опять была зима, и были переговоры.
Опять Грозный величал себя "князем и царем всея Руси по Божиему
изволению, а не по многомятежному человеческому хотению". Опять хамил и
исходил негодованием. Да не на того напал.
Летом 1581 года польские войска пошли на Псков, разбили артиллерией
каменную крепость Остров. Но осада Пскова не задалась. Расчеты на месте
сразу показали Баторию, что инженерного обеспечения у него не хватает.
Отступать было нельзя, сзади злорадно скалилась сеймовая оппозиция. Пришлось
идти напролом.
Но наши стояли храбро. Личное мужество князя Ивана Петровича Шуйского и
игумена Тихона, который с крестом и мощами какого-то святого обходил
позиции, позволило продержаться с сентября до зимы.
Вроде бы полякам на зиму нужно было отступить. Но не тут-то было.
У Батория были неплохие командиры. Воевода Замойский, выпускник
Падуанского университета, удержал воинскую дисциплину. Он порол перед строем
разболтанных шляхтичей, держал в оковах пьяных королевских дворян, сек
проституток, пробиравшихся зачем-то в армейские палатки. Польские войска
против обыкновения не ушли на зиму с захваченных территорий.
Пришлось Грозному вступить в длинные переговоры, согласиться на
десятилетнее перемирие с уступкой Баторию всех завоеванных им земель. Еще
тянулся недостойный торг вокруг царского титула - очень уж не хотели поляки
признавать Иоанна Императором, - но кураж был уже не тот.
Первая попытка имперского строительства заканчивалась неопределенным
результатом. Основные постулаты имперской Теории были выдержаны не до конца:
опять приходилось опираться на наследственное боярство да дворянство, Партия
утомилась в пьянстве и разгуле, пирамида государственная качалась. Оно и
понятно: все-таки шизофрения - плохой помощник в кропотливом созидании.
Однако бредовые метания оставили немалый опыт, мощную территориальную
базу и, самое главное, неиз-гладимый эмоциональный фон. Народ созрел для
полного беспредела. Нужно было только не давать ему расслабляться...
Заходите ко мне, девочки, на вечерний огонек!
С моей стороны было бы большим свинством ограничить историю Грозного
только его боевыми делами, царскими претензиями, кровавыми репортажами с
Лобного места, то есть сделать акцент на чисто мужские читательские
интересы. Наши дорогие любительницы "дамского романа" тоже заслуживают
удовлетворения своих невинных слабостей.
Всем известно, что личная жизнь царя была многоплановой и
многосерийной. Генрих Восьмой Тюдор с его шестью женами выглядит по
сравнению с нашим Ваней просто котенком. Поэтому сегодня, в преддверии
пролетарского женского праздника 8 марта 1999 года, я посвящаю эту главу
всем нашим прекрасным россиянкам всех мастей и расценок... excusez! -
расцветок. Все-таки, они нет-нет, да и отрываются от мыльных телевизионных
сериалов "про любовь", чтобы выжать каплю настоящей любви на мужчин
государства Российского и, - в том числе, - на скромного автора этих
нескромных строк.
В 43 года Иоанн Васильевич говорил, что уже стар. Таковым он ощущал
себя от бурной жизни. А бури "домового обихода", как известно, изматывают не
менее военных драм и отваги на пожаре.
Первый раз, как мы помним, Иоанн женился по любви и очень удачно.
Анастасия Романова заменила ему мать. Но дети Анастасии умирали один за
другим, остались только Иван да Федор. После смерти Анастасии Грозный долго
был безутешен. Но как быть? - и он был грешен.
Сначала царь попытался снова жениться честно. В 1561 году, через год
после смерти Анастасии, Иоанн венчался с дочерью пятигорского князя Темрюка.
Чеченку крестили и нарекли Марией. Говорят, хороша была! Мария умерла в 1569
году. С этого момента у царя стала развиваться идиосинкразия на имя Мария.
Идиосинкразия - это такая невинная болезнь, когда определенное имя девицы
или молодца вызывает прилив чувств и крови, независимо от внешних и прочих
данных объекта.
В 1571 году, выждав приличный срок, царь женился в третий раз, "для
нужды телесной". Царицей стала дочь новгородского купца Марфа Собакина. Но
то ли Новгород не мог простить царю погрома, то ли невеста больна была, а
скончалась Марфа "до разрешения девства". Нужда телесная осталась при царе.
Тут оказалось, что жениться на Руси можно только по три раза на брата.
Таков церковный обычай. Но нам такие жестокие уставы не указ! Грозный
женился в четвертый раз без благословения церкви в начале 1572 года на Анне
Колтовской. Жить без разрешения было страшновато, и Грозный взмолился к
попам. В пространном послании он жаловался на врагов, которые
последовательно отравили трех его жен, причем Собакину даже не дали
попробовать, то есть, - она как бы не в счет. Церковь смилостивилась:
вообще-то нельзя, но если очень хочется, то можно. На царя наложили сложную
епитимью: до Пасхи 1572 года в церковь не входить, потом молиться вместе с
припадочной чернью, потом год стоять с какими-то "верными". С Пасхи 1573
года можно в церкви быть на полном праве. Если случится война, то церковь
епитимью берет на себя: нельзя же в бою без ее благословения. А всем прочим
россиянам православным в четвертый раз жениться строго запрещалось под
страхом проклятия. Анна Колтовская проспала с царем не более трех лет и
оказалась в монастыре.
Церковная исключительность развязала руки царю, и, пообщавшись с
идиотами на паперти, он сотворил еще более греховное чудачество. Понравилась
ему боярская дочка Мария Ивановна Долгорукая. Она обращала на себя внимание
редкой красотой, "вельми бысть добра и красоты юныя колпицы". Имя у нее тоже
было приснопамятное. Царь плюнул на все условности и 11 ноября 1572 года,
помолившись напрямую Богу, предупредив его о непреодолимой идиосинкразии и
неизбежности святотатства, венчался с Марией Ивановной, не разводясь с Анной
Колтовской...
Предлагаю милым читательницам вообразить жаркие объятья 42-летнего
лысого царя и юной "колпицы".
Итак, видеокамера летает на дистанционном манипуляторе под сводчатым
потолком палаты, возбужденный оператор то и дело берет крупный план,
картинка "наезжает" на безразмерную деревянную кровать с точеными ножками.
Звучит лирическая мелодия из запасника Союза композиторов. В постели все
идет в строгом соответствии со сценарием и жанром. Но вот в мелодию
вплетается тревожная нота, как-то нервно ударяют литавры, смычок то и дело
прерывает свое возвратно-поступательное движение, вокальный дуэт задыхается,
но кое-как доводит партию до конца. Оператор стирает пот с объектива и
неуверенно произносит: "Снято!" Но, оказывается, за всем этим действом
наблюдает и некий Режиссер. Он угрюмо щурится с большой золоченой иконы
через дрожащий лампадный огонек. "Грех!" - гулко отдается под сводами.
Тут еще раз встает. На этот раз - солнце. Женская часть сюжета
сменяется мужским триллером. Хором взревают басы подьячих:
"Иже вскручинися царь-государь
и великий князь Иоанн Васильевич,
занеже в ней не обрете девства!"
"В ком не обрете?" - повизгивают за кулисами любопытные хористки -
ключницы и приживалки.
"В ком, в ком, - обрывает колокольным баритоном постельничий опричник,
- в Машке распутной!".
Царь бьется в параноидальной истерике. Его можно понять: и так грешен,
как пес, и вот еще раз смертно согрешил ради блудницы! Это идиосинкразия
виновата: мерещилось царю, что если - Мария, так обязательно и Приснодева,
то есть стерильная, нецелованная и даже непорочно не обласканная.
По-научному - Virgo Intacta.
С нашей, женской, точки зрения, мы, конечно, Машу оправдаем. Нужно ведь
было ей потратить первую любовь на кого-нибудь хорошенького, а не дожидаться
старого облезлого козла.
Но любовь зла. Ревут геликоны, бьют бубны, резкими аккордами тявкают
какие-то неведомые электронные инструменты. Режиссер досадливо
отворачивается от лампадки. Безумный многоженец хватает красавицу Машу,
тащит ее босу и голу по крутым деревянным лестницам, бросает в дежурную
колымагу, хватает вожжи, кнут и гонит, гонит ярых коней прочь от дворца.
Повозка влетает на плотину, перегородившую речку с преисподним названием
Сера. Царь резко берет вбок, экипаж падает с плотины в воду. Царь в
последний раз обнимает не-деву Марию и, "стисну ю крепце", держит под водой,
пока несчастная не перестает биться. Редкие свидетели злодейства спешно
расходятся восвояси, и только удрученный длинноносый Писец еще долго стоит
на плотине, запоминая бешеный бег тройки, погоняемой безумным правителем.
"Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом
дымится за тобой дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади: Русь,
куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа..."
Тело несчастной Маши Долгорукой осталось в пруду. Этот пруд в
Александровской слободе был на самом деле кладбищем. В нем топили врагов
престола, хоронили казненных, сами тонули по-пьянке. Иностранные послы
сообщали своим королям, что в Александровском пруду развелись крупнейшие и
жирнейшие карпы да караси. На пирах и дипломатических приемах эти подводные
стервятники были самым лакомым, центральным блюдом.
Грозный очень тосковал и горевал по Маше Долгорукой. В столичной
слободе стояла церковь "с златополосной главой". В память о любимой
утопленнице Грозный велел покрасить эти полосы через одну черным цветом...
Когда Анна Колтовская, четвертая законная жена, упокоилась в монастыре,
Грозный еще пару раз женился безо всякого благословения. А чтобы не слишком
грешить, брака не регистрировал. Эти две его подколодные жены были Анна
Васильчикова и Василиса Мелентьева.
Что случилось с Васильчиковой, неизвестно: или какая-нибудь кошмарная
казнь, неподъемная для Писца, или обычная смерть от "домового обихода".
Осталась только запись в книге Иосифа Волоцкого монастыря, что царь
пожертвовал "по Анне Васильчиковой дачи (подаяния - С.К.) государские 100
рублев".
История Василисы Мелентьевой более живописна. Едва она была отмечена
государевым оком, как ее мужа заколол подосланный опричник, и Василиса
очутилась на знакомой нам кровати из позапрошлой серии. Но губить свою
молодость в объятиях ненормального старика Василиса прекрасная и премудрая
не собиралась. Ей не хватило только осмотрительности. Царь заметил "ю зрящу
яро на оружничаго Ивана Девтелева". Любовь к оруженосцу была наказуема.
Девтелева убили, а Василиса с 1 мая 1577 года оказалась все в том же
Новгородском монастыре.
В пятый полузаконный (а на самом деле, в восьмой) раз Грозный женился
пятидесяти лет, в 1580 году, на Марии Федоровне Нагой. Не иначе, его пленила
фамилия невесты, и он вспоминал другую нагую Марию в темном пруду. Эта Мария
родила ему сына. Грозный рискованно назвал его именем умершего младенца
Анастасии Димитрием. Что из этого вышло, мы еще увидим. По политическим
мотивам, возникшим вскоре, Грозный собирался развестись с Нагой, если бы
удалось его сватовство к английской принцессе. Но не удалось.
Все это время любвеобильный государь нес всякие церковные покаяния: то
молился, то лишался причастия, то не приобщался святых тайн. Ну, да мало в
них нужды, ибо "нужды телесныя" смиряемы были.
Скучным, неблагословенным браком с Нагой и закончилась история любви
нашего Императора. Даже если не считать голубых опричных "жен", Иоанн на
целых две жены обошел пресловутого Генриха Восьмого Тюдора.
Брачная эпопея завершилась, но "домовой обиход" бурлил. В ноябре 1581
года Грозный вспылил на невестку, жену cына Ивана за какие-то постельные или
обеденные неудобства. Небось обозвал ее сукой, пнул в беременный живот. (Так
что картина Репина должна бы называться "Иван Грозный убивает внука и
сына"). Князь Иван заступился за жену и получил смертельный удар острием
царского посоха, которым Грозный имел обыкновение гарпунить повешенных бояр.
Грозный впал в депрессию, стал отрекаться от престола, но бояре, боясь
подвоха и новых казней, уговорили его править дальше.
Тут уж Господь понял, что все договора с Грозным пошли прахом.
Шизофрению еще можно было терпеть, но остальное ни в какие рамки не лезло, и
пора было Грозного увольнять. Ибо никто не смеет быть более грозным, чем
Господь наш.
В начале 1584 года, не успев даже вполне насладиться завоеванием
Сибири, Грозный заболел. К привычному ночному беспокойству добавились
"гниение внутри и опухоли снаружи". Царь разослал по монастырям грамоту,
чтобы бородатые денно и нощно молили небеса о прощении царских грехов и об
освобождении его от телесной хвори. Как уж там молились, неизвестно, но сам
Грозный не каялся, и Историк вынужден был записать, что монарх прелюбодейный
не успокаивался до последних дней: "Испорченная природа его до конца не
переставала выставлять своих требований".
Иоанн Четвертый Васильевич (Грозный) скончался 18 марта 1584 года,
когда, почувствовав облегчение, пытался расставить шахматные фигуры.
"Махмиты", как небрежно называл восточную игру неазартный Писец, отнесены
были церковью к предосудительным занятиям наравне с картами, зернью, игрой
на гуслях, домрах и "смыках". Грозный с трудом уселся за клетчатый столик и
стал расставлять белые фигуры себе, а черные - предполагаемому противнику.
Но фигуры вели себя странно. Белые не хотели строиться на стороне Ивана, а
все время перебегали на противоположную, литовскую сторону.
Стал тогда Иван строить в ряды своих черноризцев, но черный король
никак не ставился на белую императорскую клетку, и королева под боком вдруг
оказалась не белой и не черной, а нагой. И не точеной, безликой и безрукой
фигуркой, а долгорукой глазастой красавицей с пухлой грудью и русалочьим
хвостом. Грозный потянулся к ней, и тут черные ярые кони, косясь огненными
глазами, выдохнули пламя, вдвоем составились в Тройку и так рванули вбок
шахматный столик, что слева разверз-лась темная водяная глубина.
Туда, навстречу распростертым объятьям нагой долгорукой королевы, упал
Иван...
Вот так, милые дамы!
Будьте бдительны. Когда зовут вас в ресторан или на холостяцкую
квартирку чайку попить, задумайтесь: а не лежит ли на вашем кавалере
какое-нибудь предначертание свыше?
Часть 6. Перекресток четырех Династий (1584 - 1645)
Царь Федор Иоаннович
По смерти Ивана Грозного династия Рюрика оказалась у разбитого корыта.
Вдруг обнаружилось, что массовые казни поглотили все прямое и боковое
потомство Василия Темного. Убив сына и неродившегося внука, Грозный оказался
связанным с будущим только двумя тоненькими ниточками. Едва теплившейся
жизнью новорожденного эпилептика Дмитрия и безнадежным, "пребывающим в
постоянном младенчестве" бездетным олигофреном Федором.
Конечно, Рюриковичей на Руси было еще полно. Можно было найти скромных
потомков Святослава Черниговского и отпрысков Всеволода Суздальского, но
Грозный так ограбил, унизил и запугал их, что сидели теперь эти князья и не
высовывались. Да к тому же поналезло на Русь множество всяких других князей
из Литвы и с кавказских предгорий, из Сибирских руд и европейских пчелиных
сот. Они звонко трясли кошельками, где уж тут было старым Рюриковичам
выступать с претензиями. Окончательный расклад в стае, обсевшей нового
дебильного царя, выглядел так.
Справа скалились Шуйские. Они успели верой и правдой приглушить у
Грозного былую ненависть, укрепились и умножились на государевой службе. Их
заслуги были очевидны: только Шуйский сумел остановить Батория у стен
Пскова.
По центру возвышался и нетерпеливо перебирал лапами матерый волк Борис
Годунов, пробравшийся в наш хлев откуда-то с Востока. Сначала он заманил в
свое логово дочь всесильного Малюты Скуратова, потом подложил свою сестру
Ирину под венценосного простака Федора Иоанновича.
Левый фланг алчного воинства уверенно занимали
Романовы-Захарьины-Кошкины. И по праву: Анастасия Романовна уже побывала
царицей. Сын ее, Федор, - вот он - как раз пускает царственные слюни на
голландского посла.
Так что престол находился в безопасности: не подходи, порвут!
С Федором был верняк. Лейб-медицина точно отмеряла ему мало лет до
могилы, если не сильно подталкивать. Поэтому спешить было некуда и следовало
заняться Нагими. Младенца пока не трогали: он и так мог помереть в любую
минуту. Стали травить его родню. Нагих перехватали еще в ночь последнего
шахматного поражения Грозного. После грабежа их ближних владений и имений
царевича с матерью и дедом сплавили в наследственный удел - Углич.
От неожиданности свалившейся с небес свободы, от предчувствия новой
крови стая некоторое время была не в себе. Бояре даже перекусали друг друга,
но потом помирились. Короткая свара обошлась полсороком убитых и сотней
раненых дворняг.
Передышку использовали для закрепления неустойчивого равновесия. 4 мая
1584 года состоялся собор, на котором Федора Иоанновича всенародно
уговаривали венчаться на царство. Мохнатая, ласковая шапка Мономаха с
золотыми и стеклянными игрушками с детства нравилась Феде, так он и
согласился. 31 мая его венчали. Митрополит Дионисий пространно взывал к
новому царю и к небу, уговаривал их быть взаимно вежливыми, беречь князей и
княжат, слушать его - митрополита, жаловать бояр и вельмож. Но не было в
соборе гулкого эха, никто не отвечал с высоты на корыстные просьбы Дионисия.
А царь и не просил ничего - он выдувал радужные бульбы с красивым искрящимся
отражением в тысячу свечей.
Теперь грызня начиналась по-серьезному. Стая разделилась на две
команды. Первая была командой одного Годунова. Вокруг него собрались мелкие
князьки, родственники, домочадцы. Вторая команда была сборной, и в ней
оказалось слишком много звезд: Мстиславские, Шуйские, Воротынские, Головины,
Колычевы, служилые люди и даже чернь московская. Но Борис перекусал их по
одному, рассадил по монастырям и дальним городам, выгнал в Литву. Уцелели
только Шуйские. Они держали под собою все московское городское хозяйство, а
что у нас есть Москва? - это вся Россия; а остальное что? - а ничто. Вот и
помирили попы Шуйских с Годуновым. До поры.
Три года прошли в подозрениях. В 1587 году Годунов, не дождавшись
явного повода для драки, организовал донос на Шуйских с обвинениями в
обширном заговоре. Шуйских с друзьями переловили, пытали, судили, разослали
по монастырям и по прибытии на место передушили. Семерых второстепенных
заговорщиков обезглавили принародно, безобидную мелочь разослали по городам
и целинным землям. Дионисий пытался заступаться за осужденных перед царем.
Федя внимательно слушал ученые речи. Пришел Годунов, шикнул на попа, наплел
Феде страшных басен и заставил расписаться в какой-то бумажке. Не успели при
дворе и глазом моргнуть, как на митрополии оказался Иов - свой в доску
попик. А Дионисий с замом обнаружились в новгородском монастыре.
Годунов начал править. А Федя? И Федя при нем. Вот он сидит в задней
горнице; его перед послами сажать нельзя - нечаянно лезет Ирке под сарафан
при иностранцах. Так почему ж у нас глава называется "Царь Федор Иоаннович"?
Какой же он царь? А в том-то и штука, что за титул царский многим поколениям
его предков, ох, как поработать пришлось! А уж получил должность - вот тебе
и честь, будь ты хоть каков, сиди на троне до смерти! Вот Федя и сидел. Вот
Годунов и работал.
Работать было тяжко. Москва наполнилась ворьем. Каждый день где-нибудь
вспыхивал пожар, лихие люди первыми кидались "тушить", выносить гибнущее
добро. Куда потом эти вещи девались, установить было невозможно. Целые
станицы донских и волжских казаков завелись на Москве. У Годунова голова шла
кругом. Как искоренить в стране бандитизм и взятки, боярские интриги и
геральдическую неразбериху? Не знал "большой боярин".
Это нам теперь понятно, как надо было действовать, чтобы удержать
Империю от падения в темные смутные воды. Мы бы с вами сразу создали новую
Партию. Мы бы раздали остатки волостей и бюджета новым опричникам. Мы бы
запугали Шуйских и Мстиславских. Непуганных вырезали бы тайной ночью под
самый корешок. Мы бы их всенародно оплакали и похоронили с почестями в
Кремлевской стене. Мы бы ласкали чернь московскую, раздавали бы ей пироги и
водку, дарили сибирские земли и прибалтийские янтарные прииски. Мы бы
отправили доверчивых казачков ловить в Сибири птицу Сирин. Мы бы заботливо
охраняли царя Федю и лечили царевича Диму. Мы бы устроили последнему такие
душераздирающие похороны и такие бы пролили слезы, что народ бы нас возлюбил
навек. Потом мы бы нашли врагов народа, околдовавших Федю и отравивших Диму,
и сожгли бы их по просьбе трудящихся. И кого бы народ пригласил в цари,
когда Федя, не дай Бог, бы помер? Когда вокруг одни враги? Когда Рюриковичей
никого нету? Конечно, - нас!
А Борис начал бороться с воровством и казачеством, взяточничеством и
расхитительством. Вы зря смеетесь. Хотя это, конечно, смешно - на Руси не
воровать. Но это и страшно! Вон даже Федя перестал смеяться и прогнал
любимых карликов, не дал им кончить эротическую пирамиду.
20 декабря 1586 года умер великий Стефан Баторий, и Россия снова
опозорилась на весь свет. Стали наши вторично предлагать в польские короли
нашего Федю. Но уже при всех дворах о нем ходили анекдоты, уже послы в лицах
представляли, как Федя посреди приема вдруг начинает быстро-быстро водить
горбатым носом от скипетра к державе и обратно, как все сильнее дрожат в его
руках эти царские игрушки, как заливается он идиотским смехом во время
чтения собственного царского титула. Идиот и дурак всея Руси... Так что
иностранные сеймы, парламенты, думы и рады подумали и порадовались: царская
болезнь оказалась заразной, и вот уже вся Русь ошизела, раз такое
предлагает.
В общем, Годунов не сумел подхватить Империю и быстро объявить свои
условия игры. Теперь ему приходилось играть по чужим, бумажным правилам. Вот
и потянулись годы прозябания в больших боярах. И вот ты уже оказываешься в
седле на шведском фронте, куда Федя сам поперся и тебя потащил посмотреть на
бой солдатиков. А вот уже главнокомандующими назначены Мстиславский и
Хворостинин. А вы с Романовым - в "дворовых ближних" боярах. И вот
Мстиславский с Хворостининым бьют шведов и выслушивают аплодисменты, а ты
должен им хлопать. И уже на дворе 1590 год.
Опричнины не было, и буйным цветом расцвело мест-ничество. Штука эта
страшная. Писец, помимо летописей и хронографов, вынужден был вести еще и
"разрядные" да "степенные" книги. В течение нескольких веков в них
заносилось, какой боярин в войске был старшим, на какой службе и кто у него
был подручным. Бояре - люди гордые - из поколения в поколение следили, как
бы нечаянно не оказаться в подчинении потомку более мелкого рода. Это был
позор. Об этом сразу делалась разрядная запись, и твои внуки уже не очень-то
могли командовать тем, кем ты успешно помыкал. То и дело бояре сказывались
больными, чтобы не служить "невместно". При Федоре Иоанновиче они и вовсе
развинтились. Стали прямо отказываться от неподходящих по разряду
должностей: "Меньше мне князя Буйносова быть невместно". Возникали
проволочки. Пока шли суды да ряды, войска и экспедиции никак не могли
тронуться в путь.
Разобраться с боярским снобизмом Феде и Годунову было не по силам, зато
они исхитрились-таки внести свою лепту в имперское устройство. В 1597 году
последовал указ, чтобы крестьяне больше не бегали от помещика к помещику, а
знали свое место. На триста лет без малого народ оказался прикреплен к сохе.
Это было очень полезно для учета и контроля. Был придуман и новый подвох.
Крепостное право вводилось задним числом - с 1 июня 1586 года. Это было
круто, но впоследствии популисты стали вешать всех собак на Годунова и
выставлять его главным врагом народа.
Нужно было сделать для населения что-нибудь величественное. И Годунов
придумал.
На свете Божьем было четыре патриарха: цареградский, антиохийский,
иерусалимский и александрийский. Они сидели под турками и арабами и
наведывались в Москву только за "милостыней". В кавычки я беру это слово,
чтоб вы не подумали, будто патриархи приезжали сидеть Христа ради на паперти
Василия Блаженного или канючить в торговых рядах. Бабки им отваливали прямо
в Кремле и немалые - по нескольку тысяч рублей золотом из царевой казны и
митрополичьих сундуков. Как же было эти деньги не оправдать?
Как раз приехал побираться антиохийский патриарх Иоаким. И таким
облезлым он выглядел перед нашим митрополитом, что тут же в Думе прочитали
послание царя. Федя будто бы лично писал: "По воле Божией, в наказание наше,
восточные патриархи и прочие святители только имя святителей носят, власти
же едва ли не всякой лишены; наша же страна, благодатиею Божиею, во
многорасширение приходит, и потому я хочу, если Богу угодно и писания
божественные не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол
патриаршеский".
В красноречие Федино никто не поверил, но идея понравилась.
Поторговались с четырьмя святителями, отбились от их попытки подсунуть на
московскую патриархию кого-нибудь своего (византийский Иеремия даже сам
подскочил в Москву и хотел тут остаться). И стали выбирать. Трех кандидатов
предложили царю на выбор, и Федя, ободренный Годуновым, в присутствии
понятых сразу опознал патриарха в Иове, годуновском дружке. Посвятили его,
не мешкая. Случилось это 26 января 1586 года. Так Русь на весь свет воссияла
верховным православием. Де-юре.
Нужно было как-то на деле подтверждать благочестие. Подарили на
прощанье константинопольскому патриарху рыбьего зуба и мехов, громогласно
открестились от обвинений в привораживании Годуновым царя Федора. И стали
сами воевать с колдунами.
В Астрахани стая вампиров покусала Крымского царевича Мурат-Гирея, его
семью и свиту. Наш человек из Москвы Афанасий Пушкин и местный арап (хм,
Пушкин и арап? - занятно!) расследовали это дело, перехватали вампиров,
пытали их, но без толку. Тогда арап подсказал Пушкину, что, подвесивши
кровососа на дыбе, надо сечь батогами не его самого, а тень на стене. Вот
так просто! Стал Пушкин пороть тени, и те раскололись, что пили кровь
пострадавших, но дело исправить можно, если кровь еще не свернулась. Вызвали
у вампиров отрыжку. Вампиры уверенно показывали в тазиках, где чья кровь.
Кровь царевича и его любимой жены отрыгнулась свернутой, и они вскорости
умерли. Остальных помазали каждого своей кровью, и они очухались.
Велел Пушкин арапу сжечь колдунов.
К очистительному огню со всех сторон слетелись несметные вороньи стаи.
Солнце красиво отражалось в дельте Волги, воняло горелым мясом, дым от
костров смешивался с черными вороньими тучами.
Пушкин мечтательно думал, что вот - арап, а человек неплохой.
Лобызаться с ним противно, дочь или внучку, например, замуж за него не
отдашь, а работать с ним можно.
Арап тоже принял своей чуткой юго-восточной душой тонкое вечернее
настроение. В его голове звучали неведомые стихи, прилетевшие с вороньей
стаей откуда-то из далекого будущего:
"Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
"Ворон, где нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?"...
Тем временем в Москве стали отливать Царь-пушку, делать серебряную раку
для мощей Сергия Радонежского, короче, жизнь продолжалась!
И чем дальше продолжалась жизнь царя, тем безнадежнее становилось
положение Годунова. Сначала он надеялся, что Ирина родит сына. Тогда Федю -
под Архангельский собор, младенца - в цари, себя - в принцы-регенты. Но Ира
родила дочь, та сразу померла. Выходило плохо. Сейчас Федя - в ящик, Дмитрий
из Углича - в цари, Борис - не в принцы, а в нищие. Это в лучшем случае.
Приходилось брать инициативу в свои руки.
Сначала стали Дмитрия травить через кухню. Но яд на него не действовал.
Годунов собрал совет приближенных. Его родственник Григорий Годунов
отказался участвовать в злодействе и больше не был зван на заседания. Совет
предложил избрать исполнителями акции Загряжского и Чепчюгова - эти взяли
самоотвод. Борис совсем расстроился. Тогда его друг Клешнин пообещал все
устроить. И устроил. Была набрана команда: дьяк Михайла Битяговский, его сын
Данила, племянник Никита Качалов и сын мамки приговоренного царевича Осип
Волохов. Эта бригада была послана в Углич не просто так, а по специальному
документу для устройства городского хозяйства, а то ни тепла, ни света, ни
канализации в Угличе еще не было. Царица Марья заподозрила недоброе и стала
за царевичем следить. Но в полдень 15 мая 1591 года мамка Волохова какой-то
уловкой задержала ее во дворце и вывела царевича во двор под ножи убийц.
Кормилица царевича Ирина Жданова почуяла беду, тащилась за мамкой и со
слезами уговаривала не вести мальчика во двор. Осип Волохов встретил Дмитрия
на крыльце:
- А это у тебя новое ожерелье на шее?
- Нет, старое, - ответил Дмитрий, задирая подбородок. Осип махнул ножом
по его горлу. Но вен не задел. Кормилица упала на царевича всем телом и
стала звать на помощь. Ее оттащили в сторону и забили ногами до полусмерти.
Потом Данила Битяговский и Качалов спокойно дорезали Дмитрия.
Выбежала мать, подняла вопль, но все попрятались. И только старый
пономарь по кличке Огурец, запершись в соборной церкви, бил и бил в набат.
Сбежался народ. Убили Битяговских и прочих - всего 12 человек...
Сдается мне, что среди народа были и люди из Москвы, посланные вторым
эшелоном. Очень уж удачно получилось для Годунова: никаких злодеев не
осталось, чья была "наука" - не дознаться.
Послали грамоту к царю. Гонец попал к Годунову. Тот переписал грамоту,
что царевич зарезался сам в эпилептическом припадке по небрежению Нагих. О
"падучей" болезни Дмитрия знали все. Федор Иоаннович расплакался, послал в
Углич комиссию из четырех человек во главе с Василием Ивановичем Шуйским.
Следствие собрало показания и сделало вывод об убийстве по наущению
Годунова. Вернувшись в Москву, Шуйский так прямо и заявил: "Царевич Димитрий
Иоаннович, брат государя... зарезался сам". Привезли в Москву Нагих. Годунов
с Клешниным стали их пытать, как же они, сволочи, царевича не сберегли?
Нагие хрипели, что от вас, волков разве убережешь?
Царицу постригли в монахини и заточили в Выксинскую пустынь, других
Нагих разослали по городам и тюрьмам. Обслугу дворца и подвернувшихся
угличан кого казнили, кому отрезали язык. Прочих этапом погнали в Сибирь -
пора было осваивать технику ссылки без права переписки. Углич опустел, зато
в Сибири появился город Пелым.
Тут пригодился и патриарх. Он составил и произнес речь о том, что
смерть царевича "учинилась Божиим судом". Все-таки, приблатненному владыке
надо было быть полегче на поворотах. Лживо обвинить Бога в убийстве больного
мальчика - это слишком! Слишком, даже для нашего терпеливого Бога. Понятно,
что в июне Москва опять загорелась.
Годунов раздавал милостыню погорельцам, уговаривал послов, что город
подпалил не он - для удержания Федора от поездки на следствие в Углич, - а
Нагие. Но народ был охоч на пересуды, и пришлось отрезать по Руси немало
языков. Тут у Федора неожиданно родилась дочь. Не прожив года, умерла.
Обычное дело, но виноватым опять оказался Годунов. Теперь он всегда будет
виноватым. А нечего было на Господа клепать!
Вот и еще одна вина: говорят, не без участия Годунова скончался наш
царь Федор Иоаннович в час ночи 7 января 1598 года. Хотя как тут не
скончаешься после таких расстройств?
Правление Федора замечательно для нас с вами тем, что он был, но его
как бы и не было. Фигура тихого идиота, восседавшего на всероссийском
престоле 13 лет, убедительно показывает, что может Русь обходиться и без
царя в голове. И обходиться малой кровью.
Царь Борис I
Стали думные умники думу думать: кого сажать на царство.
Мужиков-рюриковичей не осталось аж до самого Ивана Калиты. Сохранились
только вдовые бабы. Но и с ними была проруха. Марфа, дочь казненного
двоюродного брата Грозного, Владимира Андреевича, овдовевши в Ливонии,
вернулась в Россию, но тут же постриглась в монашки (это Годунов ее
постриг!). Подрастала ее дочь Евдокия, но и она вдруг скончалась
неестественною смертью (это Годунов ее погубил!). Оставался где-то на
задворках законный, венчанный царь нерюрикова племени - потешный Симеон
Бекбулатович. Его отыскали, но он неожиданно ослеп. И в этом несчастье
злокозненный Писец (прямо в официальном документе!) обвинил Годунова.
Ну, еще была, конечно, законная царица Ирина Федоровна. Ей и велел
править умирающий Федор. Но бумаги не оставил, да и цена этой бумаге? -
растопка для печи. Поэтому на девятый день Ирина отпросилась-таки у
патриарха и постриглась в Новодевичьем монастыре.
Править продолжал Годунов. Но оказалось, что Русь это понимает
неправильно. Жалобщики и чиновники стали писать матушке-царице казенные
бумажки прямо в монастырь. А та почему-то стала отправлять их с резолюциями
патриарху. Борис понял, что легко может оказаться не при делах. Вернее,
остаться только в одном деле. Об убиении царевича - обвиняемым.
Это было время короткого, малого междуцарствия. Все озаботились
избранием (слово-то какое дикое - избрание!) царя. Дума пыталась захватить
власть под себя. Народ не поддержал. Шуйские интриговали себе, но патриарх
помнил, кто он и откуда. Анализ общественного мнения показывал, что народ в
целом - за Годунова. Он был намного лучше Грозного. При нем было тихо и
спокойно. Почти не воевали, почти не казнили, реже горели и почти не
голодали. Поэтому патриарх и Годунов объявили о созыве первого
всероссийского съезда советов - по десять человек от каждого города, и все
сколь-нибудь заметные деятели - тоже приезжай. Развернулась подготовка к
съезду. Царица вызывала к себе в келью воинских начальников и по одному
уговаривала их голосовать за Бориса. Деньги раздавала от души. Были собраны
специальные агитбригады из монахов, вдов и сирот, которые стали ездить по
городам и блажить в церквях, что нужно голосовать за Бориса, а то
проиграете!
Собор был созван такой: 99 попов - это люди патриарха, а значит, -
Годунова; 272 человека бояр и дворян; тут у Годунова была своя партия, но
окончательный расклад был неясен; из городов приехало только 33 выборных;
еще было 7 военных делегатов, 22 купца, 5 старост гостиных сотен и 16
сотников черных сотен.
17 февраля, в пятницу перед Масленицей, открылся собор. Патриарх
объяснил, что Ирина править отказалась, Годунов отказался, и теперь давайте,
господа делегаты, ваши предложения. Делегаты сидели в тяжком молчании. Тогда
патриарх сказал, что у него, у митрополитов, у архиепископов, епископов,
архимандритов, игуменов, у бояр, дворян, приказных, служилых и у всяких
прочих, кому жизнь дорога, есть такое мнение, что кроме Бориса Федоровича
никого не нужно искать и хотеть. Сразу у всех присутствущих хотение
опустилось, и они "как бы одними устами" завопили свое единогласное
одобрение единственной кандидатуре. Тут же составили сногсшибательную
грамоту, в которой перечислялись все заслуги Годунова и приводились такие
свидетельства о его праве на престол, что удивительно стало, чего это мы от
такого счастья столько лет прятались, а не задушили Дмитрия в колыбели и
Федора не упрятали в дурдом.
Из зала заседаний народные избранники толпой повалили есть казенные
блины, пить водку, закусывать икрой и лимонами. В понедельник - день тяжелый
- пошли в Новодевичий монастырь, где Борис отсиживался с сестрой в своем
предвыборном штабе. Стали первый раз уговаривать его в цари.
Годунов возмущенно отказался:
"Как прежде я говорил, так и теперь говорю: не думайте, чтоб я помыслил
на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя".
Православное христианство доверчиво зарыдало и вместе с Писцом долго
"находилось в плаче неутешном". Но некоторые радостно потирали руки.
Тертый патриарх не дал наивным и обрадованным разъехаться по домам,
собрал их и объявил о внеочередном празднике Пресвятой Богородицы с пирогами
и блинами. Велено было во вторник всем явиться с женами и младенцами: после
молебна и угощения пойдем упрашивать Годунова вторично. Желательно, чтобы
младенцы были готовы удариться в рев.
Особо приближенных Иов собрал на отдельный сходняк и объявил
дополнительные условия игры. Челом будем бить не столько Годунову, но как бы
царице Александре Федоровне...
- Какой еще Александре?
- А это Ирку так перекрестили, когда она в монашки постригалась. Если
Годунов согласится, - а это будет клятвопреступлением божбы от первого раза,
- то всем хором забирать клятвенный грех на себя. А если запрется во второй
раз, то как бы отлучать его от церкви, снимать с себя золоченые и парчевые
ризы, одеваться в черную рвань, стенать, пускать изо рта пену, посыпать
голову пеплом, в церкви бастовать - не служить никаких служб.
Сценарий поповский был крут. Но и мирские актеры тоже были друзьями
Терпсихоры. Поэтому второй акт вышел просто отпадный.
Вот крестный ход всея Руси движется к монастырю. Под крестами и
хоругвями несут икону Владимирской богоматери, будто бы прекратившей
татарское иго. На полную мощность работают все колокольни, москвичей везде
черным-черно, как ворон при казни вампира.
Тут из монастыря выходит встречный крестный ход с иконой своей,
Смоленской богоматери. За иконой виднеется Годунов. Вот он выходит вперед,
подходит к встречной богоматери и, обращаясь к ней, поет, как бы не замечая
смертной массовки:
"О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой
образ воздвигла с честными крестами и со множеством других образов?
Пречистая богородица, помолись о мне и помилуй меня!".
Богородице прокатиться на руках дьячков было не в подвиг, так она и
промолчала. Тогда Годунов стал валяться и "омочать" землю слезами.
Послышалось подвывание из самых дешевых зрительских рядов. Годунов встал,
перелобызался с остальными бого-матерями, подошел к патриарху. Очень жалобно
спросил его, что ж ты, отче, бого-матерей побеспокоил? Патриарх вступил со
своим куплетом:
"Не я этот подвиг сотворил, то пречистая богородица с своим предвечным
младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и святую
волю сына своего на тебе исполнить. Устыдись пришествия ее, повинись воле
божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!".
Нам трудно даже вообразить, какой кайф, какой экстаз испытывал в эти
минуты Годунов! Вот собрались все наличные богоматери, вытащили ради него
своих неодетых предвечных младенцев на февральский холодок. Вот лежит весь
русский народ. Вот трясут бородами и оглашают окрестности трагедийным хором
парнокопытные певчие. А ты стоишь себе и ломаешься, и держишь паузу. Сейчас
сквозь мутные небеса выстрелит тонкий солнечный луч и попадет тебе прямо на
темя. Каждый дурак сразу поймет, что это указание свыше, куда девать
пустопорожнюю Шапку Мономаха. Вот точно так на голову Цезаря когда-то при
свидетелях сел орел!
Но тучи только сгущались, орел никак не мог спикировать, зато вороны
астраханские сверху гадили исправно, того и гляди, могли пометить и тебя. Но
по этой метке Шапку Мономаха не выдают. Так бы на нее претендовала уж
половина москвичей. Годунов расплакался и молча удалился в монастырь. Иов
пошел замаливать грехи Бориса: ну, в самом деле! - нельзя же так
переигрывать!
Помолившись, попы пошли на приступ Иркиной кельи. Народ заполнил ограду
монастыря. В келье в несколько голосов стали уговаривать царицу, чтоб
уговаривала брата. По сигналу из окна народ во дворе гупнул на колени и
взревел то же самое. Царица долго "была в недоумении". Она как бы не
врубалась, чего это столько мужчин покусилось на ее новодевичий покой? Но
потом опомнилась и отвечала:
"Ради Бога, пречистой богородицы и великих чудотворцев, ради
воздвигнутия чудотворных образов, ради вашего подвига, многого вопля,
рыдательного гласа и неутешного стенания даю вам своего единокровного брата,
да будет вам государем царем".
Страшно представить, что бы случилось, если б Ирка не "дала"! Во дворе
произошел бы групповой инфаркт гробов на сто, попы все расстриглись бы в
казаки-разбойники, богоматери и апостолы, тронутые с места, рассохлись бы в
щепу, при свете которой наш Писец в чумном одиночестве начал бы писать
Повесть Безвременных Лет...
Но, слава Богу, - дала!
Зачем было Годунову затевать этот гнусный фарс? А затем, что он
необходим был как продолжение не менее гнусного пролога с дворцовыми
интригами, многолетним унижением сестры под дебилом, убийством мальчика,
многими казнями и истязаниями, грязной поповской возней, оскорблявшей ту
последнюю веру, которая еще теплилась в сердцах наивных россиян.
Итак, с третьего раза Годунов согласился. Привожу дальнейшие разговоры
подробно, чтобы читатель мог в полной мере насладиться фантастическим
лицемерием, вложенным в каждую фразу, в каждое слово, в каждую глицериновую
слезу. Учитесь! - так работают профессионалы!
Годунов (с тяжелым вздохом и слезами):
"Это ли угодно твоему человеколюбию, владыко! И тебе, моей великой
государыне, что такое великое бремя на меня возложила, и предаешь меня на
такой превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было?
Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у меня того никогда не
было, я всегда при тебе хочу быть и святое, пресветлое, равноангельское лицо
твое видеть".
Ирина-Александра (поглядывая на себя в самовар):
"Против воли Божией кто может стоять? И ты бы безо всякого прекословия,
повинуясь воле Божией, был всему православному христианству государем".
Годунов (потупившись):
"Буди святая твоя воля, Господи..."
Тут все остальные во главе с патриархом упали на пол, возгласили
радостную песнь, пошли на воздух, обрадовали москвичей и повалили в церковь
благословить нового царя.
Эта сцена вполне доказывает нам отчаянный атеизм всей честной компании.
А как иначе объяснить грубую клевету на Бога, приплетание его к своим делам,
постоянное лжесвидетельство от имени святого духа?
Впрочем, есть одно объяснение. В Бога верили, но желание власти,
алчность, криминальные ухватки, духовное разложение были так сильны, что
застилали кровавой пеленой и страх Божий, и неизбежность адских мук, и
скорое проклятие мирское. Было и оправдание: все так делали от сотворения
мира, от рождества Христова, от воздвижения Руси. А тут был полдень 21
февраля 1598 года...
Примечание автора. Когда в первых числах марта 1998 года (в 20-х числах
февраля по старому стилю) кто-то стал толкать меня под ребро, побуждая
писать эту книгу, я еще не понимал, что это как раз исполнилось 400 лет
первой гибели нашей Империи.
Империя погибла не от перебоев с валютой и продовольствием, не от
потопа или пожара, не от набега крымских курортников. Она погибла от
крушения стержня. В тот раз дежурным стержнем была династия Рюриковичей. Ее
гибель свершилась не в час смерти безумного царя, а в тот миг, когда ударил
колокол над Новодевичьим кладбищем, и царем был назван совершенно
посторонний гражданин, когда умерла зыбкая надежда на воцарение
какого-нибудь подпольного рюриковича. Этот великий юбилей, ничем не
отмеченный в государственных кругах, никак не помянутый в газетах и на
телевидении, тщетно искал выхода, бился святым духом в слякотные московские
окна, потом полетел прочь и нашел приют и понимание только на дальней южной
окраине страны - у вашего покорного слуги...
Правильность избрания Годунова нужно было разъяснить народу. Почти
полгода Писец оттачивал каждую фразу официального документа. В августе он
был готов и разослан для всенародного чтения. Писец, однако, и для себя
записал кое-что на клочках бумаги.
Оказывается, при избрании Бориса возникла оппозиционная возня. Шуйские
хотели, чтобы Борис согласился на ограничение полномочий - конституционную
монархию. Шуйские подбивали съезд плюнуть на Бориса, они видели его игру,
понимали, что он провоцирует всенародный вопль, чтобы оставить бояр не у
дел.
Сохранилась и грязная бумажка, будто Борис заперся с Федором Романовым
и страшно поклялся держать его вместо брата первым помощником в деле
государственного управления.
Особенно красочно Писец обрисовал изнанку "всенародного вопля".
Оказывается, приставы московские силой сгоняли обывателей в Новодевичий
монастырь, нежелающих велено было бить палками, увильнувшие были обложены
штрафом: с них выбивали по два рубля в день. В согнанной толпе ходили
специальные массовики, которые понуждали людей, "чтоб с великим кричанием
вопили и слезы точили..."
"Смеху достойно! - ворчал Писец. - Как слезам быть, когда сердце
дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили..."
Через несколько дней Борис въехал в Кремль, обошел все соборы, долго
совещался с патриархом за общие дела и удалился на время поста обратно в
Новодевичий.
Был составлен анекдотичный текст присяги новому царю. Бояре, дворяне,
попы и народ клялись:
- не подсыпать ему в пищу яд,
- не подсылать к нему колдунов,
- отпечатков царского следа и царской кареты для сглазу не вынимать,
- по ветру в сторону царя "не мечтать",
- обо всех таких делах и мечтаниях доносить, мечтателей ловить и
сдавать, куда следует.
Страшно было Боре. Никто ни до, ни после него такую чушь в присягу не
вставлял.
Тянулся пост великий. Но и велико было нетерпение царствовать. 9 марта
патриарх собрал свою команду и стал наклонять ее не тянуть с коронацией. Для
затравки предложено было объявить день 21 февраля национальным праздником.
Это предложение прошло легко. Праздник учредили ежегодный, трехдневный, с
непрерывным колокольным звоном. Но венчание на царство отложили до окончания
поста.
В конце апреля начали было разбег венчальных мероприятий: торжественные
облачения и возложение креста чудотворного на грешную грудь, обход соборов
об руку с детьми, обеды и молебны, - как вдруг возникло препятствие. Из
Крыма донесли, что на Москву движется очередной-Гирей со всем населением
беспокойного полуострова да с регулярной турецкой армией. Агаряне явно были
насланы за чьи-то грехи.
С перепугу Борис собрал на Оке полмиллиона войск. Мобилизацию тоже
использовали для агитации: пока ждали татар, царь ежедневно задавал пир на
70 000 (!) человек, видать, на всех офицеров и прапорщиков.
Ели, пили, поротно и повзводно возглашали армей-ские тосты за нашего в
доску царя. Вот и от диких дивизий тост произносят. Батюшки светы! Да это же
татары! Они ж с нами тут с утра бухают! А где орда? Где турки?
- Какие турки? Мы к вам с мирным посольством, с поздравлениями, с
дарами: ваша выпивка - наша закуска...
Татарам был устроен парад войск, показательные стрельбы. От вина и
огнестрельного страха, от вида бесчисленной и прожорливой российской армии у
послов отнялись языки. Их проводили восвояси, крепко выпили напоследок и
пошли в Москву.
В Москве театр продолжался. Армию встречали истошными воплями радости,
патриарх крапленый загнул такую речь, такую речь, что все рыдали не слюнями,
а настоящими слезами. Патриарх врал, что Борис спас Россию от несметных
полчищ людоедов; беспардонно льстил и поминал Бога всуе: "Радуйся и
веселися, Богом избранный и Богом возлюбленный, и Богом почтенный,
благочестивый и христолюбивый, пастырь добрый, приводящий стадо свое
именитое к начальнику Христу Богу нашему!"
Гражданин начальник, иже еси на небесех, уеживался, но терпел.
А патриарх не унимался. Видно, он решил, что работа его теперь будет
только такая - подогревать любовь народа к личности царя. Но новых мыслей не
было, и стал Иов еще раз народ приводить к присяге. Народ недоуменно
приводился. Потом Писца опять заставили сочинять научное обоснование
правильности избрания Бориса. В общем, лошадка все лето бегала по кругу.
Карусель остановили только к новому году.
1 сентября (новый год от сотворения мира наступает с первым звонком
нового учебного года) Борис венчался на царство. Во время венчания Борис
вдруг заскромничал и в своей речи опустил утверждение, что Федор завещал
власть Ирине. Получалось, Ирине нечего было Борису "давать".
Тут вмешался патриарх, нагло задрал бороду к небесам и выпалил, что
Федор завещал престол не только Ирине, но и Борису. Сверху промолчали. Тогда
патриарх велел Писцу прямо записать в соборном постановлении, что Федор
вручил престол лично Борису. Без всяких Ирок. Бориса тронула такая верность.
Он рванул на груди рубашку и заголосил:
"Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве
бедного человека! И эту послед-нюю рубашку разделю со всеми!".
Экономическая реформа в программках не значилась, поэтому московский
бомонд насторожил кончики ушей. Ждали: вот сейчас Борис дарует вольности
дворянству, пообещает лечь на рельсы через 500 ударных дней, побожится
съесть Шапку Мономаха, если реформы не пойдут. Но на этом коронация
закончилась. Нужно было работать, то есть воевать.
Воевать Борис боялся. Над ним висело проклятие самозванства, оно
сковывало его по рукам и ногам. Поэ-тому Годунов занялся делами внутренними:
стал искать приличного жениха для дочери Ксении и готовить престолонаследие
для сына Федора.
Ксении выписали принца Датского. Принц Иоанн примчался сразу, без
сомнений - быть или не быть. Годунов встретил его, угостил, разместил в
Кремле и убыл помолиться к Троице.
Принц скончался от горячки.
Писец тут же придумал, что Годунов будто бы отравил принца, боясь, что
народ захочет его в цари "мимо Федора". Чуть-чуть не хватило Писцу таланта
сочинить, что самого Годунова убьют раствором белены в ухо, Ксению утопят в
пруду, жену Бориса отравят вином, а наследник Федор и принц Датский уколят
друг друга отравленной шпагой...
Стали тогда искать женихов да невест среди солнечных грузин, герцогов
немецких, принцев английских. Но не успели. Времени уже не оставалось, шел
предвоенный 1604 год...
Годунов, вроде бы, правил хорошо. Государственный механизм крутился без
заминок. Осваивалась Сибирь, настраивалась дипломатия, шли переговоры и
обмен делегациями с заграницей, наши ездили учиться, - попы только охали.
Снижались налоги, повышалось жалованье. В 1601 году случился страшный
неурожай от дожд-ливого лета. Голод выкосил 500 000 (!) москвичей и жителей
подмосковья. Борис раздавал помощь направо и налево, но его все равно не
любили. Почему? А просто так. По известному русскому кочану.
Империя гибла. Борис строил какое-то другое государство, а старая
имперская пирамида под его ногами растрескивалась, рассыпалась, зыбко
затягивала вглубь. Тут бы Борису отойти в сторонку и на новом месте заложить
новую Империю, конституционное королевство или даже Республику, цыкнуть на
стариков, тихо удавить конкурентов. И работать. И мы бы ему многое простили.
Но Годунов продолжал топтаться в болоте, там, где он был самозванцем,
убийцей, клятвопреступником.
"Годунов пал вследствие негодования чиноначальников Русской Земли", -
разумно отметил Историк.
Каких еще чиноначальников? Почему они у тебя, Боря, свободно ходят?
Почему ты не строишь их по линейке? Почему ты не перевел их на талонную
систему? Чем занимается твоя прокуратура? Кто в хате хозяин?
Вопросов много, ответ один. Большой, красивый, умный, способный царь
Борис Первый не потянул быть Императором!
Бессилие всегда выходит в гнев. Стал Борис гневаться. Стал искать, кто
виноват. Устроил систему доносов. Холопы повадились стучать на своих хозяев
за мелкую монету. В государстве возникла нервозность, воровать стало
щекотно, и чиновники начали болеть.
Борис озлоблялся все больше и больше. Потянулись этапы в Сибирь и
ближние ссылочные места. Сослали всех Романовых. Выжили только Иван Романов
да брат его Федор - "первый помощник в делах государственных", постриженный
в монастырь под именем Филарета.
Неразбериха в государственных умах, "неправильность" воцарения Годунова
вызвали чемоданные настроения. Все чего-то ждали. И дождались.
Картины Смутного Времени
Годунов был самозванцем в законе. То есть все знали, что по-настоящему
Борис - не царь. Царский титул предполагает некое божественное право, некое
небесное происхождение монарха.
А когда тебя приводят под венец чуть ли не с улицы, когда каждый в
твоей свите чешет в затылке: "Чем я хуже?", - и начинает мечтать, как бы он
плавно выступал в Шапке, то почтения к царскому имени становится меньше.
С другой стороны, Годунова публично "уговорили" в цари, его власть была
утверждена законным путем и оформлена законными документами. Годунов не стал
подгонять свою туманную родословную под какого-нибудь дальнего, забытого
рюриковича, хоть мог бы это сделать легко, ведь подгонялись же рюриковичи
под византийских императоров.
Самозванство Годунова было очевидным, но лигитимным, "честным". Тем не
менее, оно вызвало волну самозванства дерзкого, воровского.
С начала Смутного Времени и до наших дней на Руси вошло в привычку
зорко высматривать, а нет ли где-нибудь в генеалогии мутного места? В эти
рыбные места сразу слетаются несытые ловцы душ человеческих. Минувшие с той
поры 400 лет наполнены вариациями на тему: "Царь не настоящий! Я - ваш
царь". Эта тема получила развитие вширь и вкось, прокатилась по Руси
рублеными головами разиных и пугачевых. Сейчас, в конце последнего века, все
еще раздаются резкие вороньи выкрики из каких-то цыганских палестин:
"Я, будучи троюродной внучатой племянницей такого-то побочного сына,
такой-то царской подруги, имею законное право на российский престол и
объявляю себя главой дома Романовых и Императрицей в изгнании!"
Но это - жалкий лепет. Ибо слабо вдовствующей цирюльнице взломать
польскую границу кавалерийским ударом, слабо поднять Дон, слабо выбросить
аэромобильных пехотинцев в перекрестие Садового кольца, слабо въехать в
Кремль на белом коне. Некуда даже Шапку надеть.
А воровское самозванство того, настоящего Смутного Времени, начиналось
дерзко и блестяще! Оно возникло не из заговора сионских мудрецов, не из
богатырской личности Самозванца, а из стечения обстоятельств, из
"революционной ситуации". И оказалось, что Смута - это как раз то, что мило
измученному русскому сердцу. Три четверти тысячелетия нами правили не бог
весть кто, а тут приходит черт знает кто. Его-то нам и надо!
Историк сорвал горло в спорах со своими коллегами. Они на все лады
анализировали личность Самозванца. Им пришлось в муках опровергать разные
гипотезы о его происхождении. Эти гипотезы множились в придворных академиях,
как жабы на болоте. Такая научная продуктивность понятна: не может
неграмотный монах, подписывающий бумаги странным словом "Inperator", своим
умом дойти до вселенской интриги.
Умом не может. Но тут никакого ума и не требовалось. Просто бродячий
парень случайно оказался в чистом поле, когда просела и рухнула в тартарары
наша имперская пирамида. Всех задавило. Он оказался с краю. Вы, конечно,
понимаете, что "просела", "рухнула", "задавило" - это понятия виртуальные.
Это как в компьютерной игре. Падают здания, враг откусывает краюшки твоей
территории, льется нарисованная кровь неповоротливых человечков. Тебе это
надоедает, ты гасишь экран: "Пора пить кофе!". Крушение нашей первой
Империи, на легкий взгляд, было незаметным, условным. Вот только кровь
полилась не нарисованная, а настоящая.
Гришка Отрепьев, монах Кириллова, а затем Чудова монастыря, около 1601
года написал "похвальное слово" московским чудотворцам. Поэму в прозе прочел
сам патриарх и взял Писца Гришку к себе. Насмотревшись на придворные
безобразия, решил Григорий поберечь душу и поселиться в захолустном
Черниговском монастыре. Московский монах Варлаам отговорил его: там не
выжить - мало еды. Тогда Григорий решил идти в Печерскую лавру.
Сердце Писца рвалось к истокам. В низких пещерных кельях киевской
святыни еще витал, быть может, дух Нестора. После общения с духом Григорий
предполагал двинуть в Иерусалим - к Гробу Господню. И звал Варлаама с собой.
В разгар Великого поста 1602 года Гриша, Варлаам и прибившийся к ним Мисаил
пошли в сторону Киева. Их мало смущало, что Киев маячил на литовской
территории. Стояло перемирие на 22 года, границы были открыты. Можно было
потренироваться в переходе государственной границы перед бегством в Израиль.
Киево-Печерское посещение длилось три недели. Потом монахи оказались в
Остроге под Львовом у князя Константина Острожского...
Ну что за династияОпять Константин Острожский! И имя-то какое
постоянное! Ну, этот, пожалуй, - уже внук оршанского победителя и сын
первопечатника. Но тайный след в российской истории он оставил! Не слабее,
чем отец и дед.
Странная перемена произошла в планах монахов после духовных бесед с
князем. Варлаам и Мисаил побрели дальше, по православным монастырям
литовской Руси, а Гриша задержался у князя. О чем они толковали весенними
малороссийскими ночами, никто не знает. И не записано ничего, и не
напечатано. Можно только догадываться, что придумали эти два филолога
какую-то штуку и, расставаясь, обменялись тревожными улыбками: "Нормально,
Григорий! - Отлично, Константин!".
Сразу после этого наш Гриша оказался вдруг в приличном мирском платье.
Более того, мы обнаруживаем его среди бурсаков мелкого городка Гощи. Там
Гриша прилежно учится латыни и польскому. Вот где он освоил написание
опасного факсимиле "Inperator"!
Перезимовавши на школьных харчах, Григорий исчез. Он зачем-то побывал у
запорожских казаков и снова всплыл на службе у князя Адама Вишневецкого.
Однажды после чтения каких-то писцовых бумаг на вопрос Вишневецкого, в кого
ты, Гриша, умный такой? - Отрепьев торжественно расстегнул рубашку и показал
дорогой крест в каменьях. Состоялся диалог:
- А кто ж тебя крестил таким крестом?
- Крестный папа.
- А кто твой крестный папа?
- Князь Мстиславский.
- Господи! А кто ж тогда простой папа?
- Ну и не догадлив же ты, князь!..
И Вишневецкий сразу догадался, что вот - перед ним стоит наследник
престола всероссийского Дмитрий Иоаннович. Что это его, смиренного раба
божьего Адама осенила небесная десница. Что это он подаст миру благую весть
о чудесном спасении царевича!
Вишневецкий организовал круиз Лжедмитрия (давайте уж будем иногда звать
его так, как называет Историк) по городам и весям Польши и Литвы. Паны
принимали его с царскими почестями.
В городе Самборе у тамошнего воеводы встретился наш Гриша с неизвестным
явлением природы. Это была дочь хозяина Марианна (Марина) Мнишек. То ли
Гришино мирское платье не отражало женские лучи, то ли царская роль сбила
монашка с пути истинного, но вдруг поперло на Гришу такое излучение, такой
дух грешный, что потерял наш юноша последние остатки здравого смысла.
А Марина забирала все выше и выше. Ей тесны были бальные залы Речи
Посполитой, хотелось чего-нибудь европейского, мирового: стать владычицей
морскою, ну, или хотя бы царицей, пусть даже и русской. Марина стала
показывать Грише устройство воеводских чуланов, сеновалов, спален. Чтобы
сделать процесс необратимым, - прикрывала самое уязвимое место католическим
кр