бога. Как смехотворно и в то же время как зло, с одной стороны, отрицать за человеком причинность, а с другой - опять ее ему приписывать, добро дарить ему как милость, зло же вменять как преступление! Но в этом и состоит сущность теологии или, - беря персонально, - теолога, что он ангел но отношению к богу, но дьявол по отношению к человеку; что он доброе приписывает богу, но злое - человеку, творению, природе. Конечно, добро, которое делает человек, приходится не только на его собственный счет, есть не только дело его собственной воли, оно также результат естественных и общественных условий, отношений, обстоятельств, при которых человек был зачат и рожден, воспитан и образован. Верить тому, что эти условия, отношения и обстоятельства и под их влиянием возникшие склонности и умонастроения имеют свою основу в намерениях и решениях бога, было бы грубейшим, глубочайшим и самым суеверным эгоизмом. Как целесообразность природы есть лишь человеческое или, вернее, теологическое выражение для бесконечной взаимной связанности, в которой в природе все друг к другу находится, так же точно воля или решение бога, в силу которого человек обладает теми или иными свойствами, влечениями, наклонностями, способностями, есть лишь антропоморфизм, простонародное человеческое выражение того взаимоотношения, при котором каждый человек сделался тем, что он есть. Это единственный разумный смысл того представления или учения, которое гласит, что человек не по собственной воле, а по воле или милости бога есть то, что он есть. Милость бога есть олицетворенный случай или олицетворенная необходимость, олицетворенное взаимоотношение, при котором люди складываются, живут и действуют. Я есмь то, что я есмь, лишь как сын девятнадцатого века, лишь как частица природы, в том виде, как она сложилась в этом веке; ибо и природа меняется, поэтому каждый век имеет свою собственную болезнь, и я не по собственной воле помещен в этот век. И, однако, как я не могу отделить мое существо от существа этого века, как я не могу мыслить себя в виде существа, вне его имеющего бытие, от него независимого, точно так же не могу я и свою волю отделить от этого существа; хочу я этого или нет, сознаю я это или не сознаю, я принимаю этот жребий или судьбу, эту необходимость быть членом этого времени; я являюсь тем, чем я являюсь от природы, помимо моей воли, в то же время и согласно моей воле; я не могу ничего другого хотеть, чем то, что я есмь, то есть, чем я являюсь в существенном или по существу. Мои безразличные случайные качества я могу себе мыслить иначе, могу желать изменить их, но не мое существо; моя воля зависит от моей природы, от моего существа, но не моя природа-от моей воли, моя воля и без того, чтобы я это знал и хотел, направляется моим существом, но мое существо, то есть существенные свойства моей индивидуальности, не направляется моей волей, как бы я ни напрягался и ни старался себя превзойти. Человек может, конечно, пожалеть - хотя его существо и не позволяет ему отделить себя от своего времени, - что он не родился в Афинах во времена Фидия и Перикла! Но подобные желания только фантастичны; даже они определяются характером эпохи, в которую человек родился и сформировался, определяются самим существом человека, которое он даже этим фантастическим перемещением в чужие места и времена нисколько не может изменить. Ибо только в такую эпоху, которая чувствует себя близкой древней афинской жизни, и только в человеке, чье собственное существо чувствует себя влекомым к этой жизни и ее формам, может возникнуть подобное желание. И если я в самом деле в мыслях переношусь в Афины, то этим я не выхожу за пределы моего века, моего существа, что невозможно, ибо ведь я мыслю себе эти Афины только соответственно тому, что думает моя голова, только в духе моего века; это - лишь отражение моего собственного существа, ибо каждое время думает о прошлом лишь по себе. Короче говоря, человек есть то, что он есть, что он есть по существу и чем он быть желает; он не может отщепиться от своего существа; даже его желания, выходящие за эти пределы в его фантазии, определяются этим существом, постоянно к нему возвращаются, как бы они видимо от него далеко и ни удалялись, подобно камню, который, подброшенный в высоту, возвращается на землю. Следовательно: каков я ни есмь благодаря самодеятельности, благодаря моей работе, благодаря напряжению воли, я сделался тем, чем я есмь, лишь в соотношении с данными людьми, с данным народом, с данным местом, с данным веком, с данной природой, лишь в соотношении с данной окружающей средой, обстоятельствами, условиями, событиями, которые составляют содержание моей биографии. Это единственный разумный смысл, лежащий в основании веры, что человек обязан тем, что он есть и что он имеет, не себе, не своим заслугам, не одной своей собственной силе, а богу. Но с тем же правом, как нельзя добро относить лишь на мой счет, точно так же нельзя относить лишь на мой счет и зло; не моя вина, по крайней мере не одна моя, а вина также и обстоятельств, вина людей, с которыми я с самого начала находился в соприкосновении, вина времени, в которое я родился и получил образование, что я имею эти недостатки, эти слабости. Как каждый век имеет свои собственные болезни, точно так же имеет он и свои собственные преобладающие пороки, то есть преобладающие склонности к тому или другому, что само по себе не плохо, но делается плохим или порочным лишь благодаря своему преобладанию, благодаря тому, что оно подавляет другие равноправные склонности или влечения. Этим, впрочем, отнюдь не уничтожается свобода человека, по крайней мере разумная, имеющая спое основание в природе, та свобода, которая выявляется и познается как самодеятельность, трудолюбие, упражнение, образование, самообладание, напряжение, старание; ибо век, обстоятельства и отношения, естественные условия, при которых я сложился, - не боги, не всемогущие существа. Природа скорее, напротив, предоставляет человека самому себе; она ему не помогает, если он сам себе не помогает; она дает ему утонуть, если он не умеет плавать, бог же не дает мне погибнуть в воде, хотя бы я и не был в состоянии продержаться собственными силами и умением. Уже древние имели поговорку: "если этого захочет бог, то ты сможешь проплыть и на сите". Даже животное должно само себе отыскивать средства пропитания, должно испытать всякого рода лишения, должно пустить в ход все имеющиеся в его распоряжении силы, пока оно найдет себе пищу; как должна мучиться гусеница, пока она отыщет подходящий листок, как должна страдать птица, пока она изловит насекомое или другую птицу! Но бог избавляет людей и животных от самодеятельности; ибо он о них заботится; он - деятельное начало; они - страдательное, воспринимающее. Так, по приказанию господа вороны приносили Илии "хлеб и мясо утром и вечером". Но "кто готовит пищу ворону"? Бог, "который дает скоту свой корм", как это значится в псалмах и в книге Иова, "готовит ее молодым воронам, его призывающим". Поэтому разумная свобода, самостоятельность и самодеятельность людей, вообще индивидуальных существ, согласуется с природой, но не со всемогущим, всезнающим и намеренно предопределяющим богом. Все бесчисленные, отравляющие сердца и приводящие в смятение головы противоречия, затруднения и софизмы, которые создаются в теологии самодеятельностью и самочинным проявлением себя созданий, творений, несовместимых с богом, как с существом, которое действует только одно или по преимуществу одно, - все они исчезают или по крайней мере делаются разрешимыми, если на место божества поставить природу. Как теисты морально плохое, злое вменяют человеку и только добро выводят из бога, точно так же вменяют они и физически плохое, зло природе, частью прямо, частью косвенно, частью открыто, частью молчаливо - материи или неизбежной природной необходимости. Если бы не было этого плохого, то не было бы и доброго, говорят они, если бы человек не голодал, то он не имел бы никакого удовольствия от еды и никакого влечения к ней, если бы он не мог сломать себе ноги, то у него не было бы костей, он, стало быть, не мог бы ходить; если бы он при ранении не испытывал болей, то у него не было бы и побуждений предохранять себя от них; поэтому поверхностные раны гораздо более болезненны, чем глубокие. Глупо поэтому, говорят они, когда атеисты приводят зло, страдания, горести жизни как доказательства против существования благого, мудрого, всемогущего творца. И, конечно, совершенно правильно, что, если бы не было того или иного зла, не могло бы и быть того или иного добра; но эта необходимость имеет значение только для природы, а не для бога. Как бог есть существо, в котором теист мыслит себе блаженство при отсутствии неблаженства, совершенство без несовершенства, так же точно и так же необходимо связывается с богом и представление о том, что он может творить добро, не творя зла, мир без страданий и недостатков. Потому-то и верит христианин в будущий мир, в котором это действительно осуществлено, в котором действительно устранено то, что атеист приводит как опровержение божественного происхождения мира. И ведь древние христиане уже имели этот мир в раю. Если бы Адам остался в состоянии невинности, совершенства, в котором он вышел из рук бога, то его тело было бы неразрушимо и неуязвимо, природа вообще осталась бы предохраненной от всех тех зол и недостатков, которые над ней сейчас тяготеют. Все те соображения, которыми теисты оправдывают зло мира, то есть в данном случае мира естественного, не гражданского, имеют значение лишь в том случае, если принимать природу за основу существования вещей, если мыслить себе природу как первую причину, но не тогда, когда бога считают творцом мира. Поэтому и в самом деле в основе всех теодицей, всех оправданий бога находится, сознательно или бессознательно, природа как что-то самостоятельное; существом и деятельностью природы они ограничивают деятельность бога, всемогущество бога, свободу бога, - которая могла бы ведь сотворить мир совсем иначе, чем каков он есть, - представлением о необходимости, которая происходит ведь только от природы, только ей соответствует. Это особенно дает себя знать в господствующих представлениях о провидении. Так, например, парижский архиепископ опубликовал в 1846 г. послание, в котором он призывает верующих к молитвам, "дабы при избрании папы никакие чужеродные влияния не оказали противодействия богомилостивым намерениям". Так, недавно (в январе 1849 г.) прусский король издал приказ по армии, в котором говорится: "в истекшем году, когда Пруссия подпала власти соблазна и государственной измены, оставшись без помощи божией, моя армия сохранила свою старую славу и завоевала новую". Но что это за слабое существо, чьим милостивым намерениям могут противодействовать и противостоять чужеродные влияния! Что это за помощь бога, которая без помощи штыков и шрапнелей не имеет силы и успеха? Что это за всемогущество, которое для своей поддержки нуждается в военной силе? Что это за бог, который свою славу делит со славой королевско-прусской армии? Или предоставьте честь одному богу, как это делали древние теисты и христиане, верившие, что бог может побеждать без штыков и шрапнелей, что врагов можно побеждать одной лишь молитвой, что молитва, то есть сила религии, или, что то же, сила бога, всемогуща; или же отдайте честь грубости материальных сил и средств, которая вам помогла. На этих примерах, число которых можно было бы, впрочем, увеличить до бесконечности, ибо каждый осведомительный листок, газета дают образцы того, как безбожны даже и современные верующие в бога, как они своего бога в действительности отрицают и принижают, между тем как на словах они ему воздают хвалы - отрицают и принижают тем, что приписывают материи, миру, человеку силу и деятельность, от бога независимую и самостоятельную, самому же богу уделяют роль праздного зрителя или инспектора, самое большее лишь помощника или спасителя в крайней нужде. Уже обычное выражение "помощь бога, содействие бога" характеризует этот безобразный разлад между богом и природой, ибо тот, кто мне помогает, содействует, не упраздняет моей деятельности; он только поддерживает меня, он только берет на себя часть работы, часть бремени. Но какое недостойное представление о боге: веря в бога, отказывать ему во всемогуществе, по крайней мере на деле, присоединять к нему силу природы и человека и прибегать к ее помощи! Если надо мною бдит глаз, то зачем мне самому иметь глаз, зачем остерегаться? Если бог обо мне печется, зачем мне самому о себе заботиться? Если существует благое и в то же время всемогущее существо, то что мне ограниченная мощь естественных средств и сил? Впрочем, не будем порицать людей западных стран за то, что они не доводят своей религиозной веры до ее практических выводов, что они, наоборот, самовольно устраняют эти следствия их веры, что они в действительности, на практике от своей веры отказываются; ибо только этой непоследовательности, этому практическому неверию, этому инстинктивному атеизму и эгоизму обязаны мы всем прогрессом, всеми изобретениями, которыми христиане отличаются от магометан, люди западных стран - от восточных. Кто полагается на всемогущество бога, кто верит, что все, что происходит и существует, происходит и существует по милости божией, тот никогда не будет думать о средствах, как устранить существующее зло, - ни как устранить естественное зло, поскольку оно не устранимо, ибо против смерти лекарств не будет найдено, ни как устранить зло общественного порядка. "Каждому, - говорит Кальвин в уже многократно упоминавшемся мною сочинении, - указывается божеством его положение и его состояние. Соломон поэтому в своем изречении: "жребий бросается в подол, но выпадает он так, как угодно господу" - призывает бедных к терпению, ибо те, что недовольны своим жребием, пытаются сбросить с себя бремя, возложенное на них богом. Так и другой пророк, псалмопевец, порицает безбожников, приписывающих человеческому искусству или счастью достижение некоторыми людьми почетных мест, тогда как другие пребывают в низком состоянии". Это - необходимое следствие веры в бога, веры в провидение, когда эта вера является не просто теоретической, бездеятельной, неверующей верой, но верой истинной, практической. Некоторые отцы церкви считали даже безбожной критикой дел божиих отрезать себе бороду. Совершенно верно! Борода обязана своим существованием воле и намерению бога, касающимся самых мелких подробностей; если я даю себе отрезать бороду, то я этим выражаю недовольство; я косвенно порицаю творца бороды; я восстаю против его воли; ибо бог говорит: да будет борода! тем, что он дает ей расти, а я говорю: борода да не будет! тем, что я даю ее себе отрезать. Все оставить таким, каково оно есть, - вот необходимый вывод из веры в то, что бог правит миром, что все происходит и существует по воле божией. Каждое самовольное изменение существующего порядка вещей есть святотатственная революция. Как в абсолютистски-монархическом государстве правительство не предоставляет народу ничего и присваивает себе всю политическую деятельность, так и в религии бог не оставляет ничего на долю человека, пока бог еще абсолютное, неограниченное существо. "Поэтому, - говорит Лютер в своем толковании Экклезиаста, - наилучшая и наивысшая мудрость - предоставить и поручить все богу... дать богу действовать и управлять и все, что случается несправедливого или что приносит горе праведным людям, отдать на волю того, который, в конце концов, все точно и правильно устроит... Поэтому, если ты очень хочешь иметь радость, мир и хорошие дни, то подожди, чтобы их дал тебе бог". Но, как сказано, христиане, к своему и нашему счастью, и сообразно духу и характеру Запада, в особенности же германского племени, противопоставили выводам своих взятых с Востока религиозных учений и представлений человеческую самодеятельность, разумеется, сделав тем самым свою религию, свою теологию, которой они, однако, держатся, по крайней мере теоретически, и до настоящего дня, переплетом самых смешных противоречий, половинчатостей и софизмов, невыносимой, бесхарактерной смесью веры и неверия, теизма и атеизма. ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ. Камчадалы, как рассказывают и выражаются путешественники-теисты, имеют высшего бога, которого они называют Куткой и которого они считают творцом неба и земли. Им, говорят они, все сотворено, и от него все произошло. Но они считают себя гораздо умнее бога и никого не считают таким глупым, бессмысленным и бездумным, как своего Кутку. Если бы, говорят они, он был умен и рассудителен, то он создал бы мир гораздо лучше, не поставил бы так много непроходимых гор и утесов, не сотворил бы так много бешеных потоков и длительных бурь. Поэтому, когда вы въезжаете зимою на гору или с нее спускаетесь, вы не можете удержаться от того, чтобы не обругать самым ужасным образом Кутку. "Мы справедливо приходим в ужас по поводу этих безумств", - замечает по этому поводу один писатель-рационалист. Я же этому нисколько не ужасаюсь; я гораздо больше удивляюсь тому, что у христиан так мало самопознания и что они не замечают того, что они по существу нисколько не отличаются от камчадалов. Они только тем отличаются от камчадалов, что они своему гневу по поводу суровости и грубости природы дают выход не как камчадалы, в ругательствах, а в действиях. Христиане выравнивают горы или по крайней мере проводят через них проходимые, удобные дороги; они бешеным потокам противоставят плотины или отводят их; короче говоря, они, сколько только могут, меняют природу согласно своему пониманию, для своей пользы. Однако каждое такое дело есть критика природы; я не снесу горы, если я предварительно не рассержусь на то, что она существует, не предам анафеме, не прокляну ее; тем, что я ее сношу, я только превращаю это проклятие в действие. Против постоянных бурных ветров, дающих камчадалам основание проклинать их виновника, христиане, правда, не открыли прямого средства борьбы, как и вообще воздушное царство всего менее познано и побеждено; но христиане знают другие средства, которые культура дает им в руки, чтобы предохранить себя от капризов климата. В Библии, правда, говорится: "оставайся в стране и честно прокармливай себя"; и, однако, христиане путешествуют, разумеется, в том случае, если "провидение" дало им для этого средства, ездят на воды, вообще в страны, где они находят лучший, для них более подходящий климат. Но если я покидаю какое-либо место, то я ею в действительности проклинаю, ругаю; я думаю или, быть может, сам говорю: здесь совсем проклятый климат; здесь я не могу дольше выдержать; здесь я погибну; итак, вон отсюда. Но когда христианин покидает свое отечество, временно или навсегда, то он практически отрицает тем самым свою веру в божественное провидение; ибо ведь это оно поместило его в этом месте, потому что оно сочло это место, несмотря на его неприятный и нездоровый климат или, вернее, благодаря ему, наиболее для него - христианина - подходящим и, стало быть, предопределило его жительство. Провидение ведь простирается на каждую особь, на каждую единицу; провидение, как его мыслят себе рационалистические теисты, провидение, простирающееся только на род, на общее, на общие естественные законы, есть провидение разве только по имени. Поэтому, если я покидаю данное место, на которое посадило меня провидение, если я сношу данную гору, которую оно, очевидно, намеренно поставило такой высоты и как раз на этом месте, если я противопоставляю плотину данному бурному потоку, который, очевидно, обязан своей силой только воле и могуществу божиим, то я отрицаю, я отвергаю своей практической деятельностью мою религиозную теорию и мою веру в то, что все, сделанное богами, хорошо, что все, созданное богами, мудро, не подлежит порицанию, не может быть превзойдено, ибо ведь бог создал все не на скорую руку, так лишь в общих чертах, а каждое в отдельности, Как могу я, стало быть, делать насильственные изменения, как могу я подчинять божественные предначертания моим человеческим целям, как могу я противопоставлять могуществу бога, выразившемуся в силе того бешеного потока, в высоте этой горы, человеческую силу? Я этого не могу, если я хочу свою веру подтвердить на деле. Когда жители Книда, рассказывает Геродот, хотели прорыть часть страны, чтобы сделать из своей страны настоящий остров, то пифия запретила им это в следующих стихах: Не смейте Истма прорывать и укреплять! Зевс остров, захоти он, сотворил бы сам. И когда Риму было сделано предложение отвести притоки Тибра, чтобы воспрепятствовать его разливам, то реатинцы, как рассказывает Тацит в своих "Анналах", воспротивились этому, говоря, что природа - что в данном случае, очевидно, то же, что бог, - наилучшим образом позаботилась о человеческих интересах, дав рекам их устье, их течение, их исток, точно так же, как и их впадение. Поэтому все культурные средства, все изобретения, которые сделал человек, чтобы оберечь себя от насилий природы, как, например, громоотводы, последовательная религиозная вера осуждала, как посягательства против божеского управления, осуждала - кто бы мог это подумать? - еще даже в наше время. Когда был открыт и применен серный эфир в качестве болеутоляющего средства, то - как мне рассказал один вполне заслуживающий доверия человек - теологи одного протестантского университета, университета в Эрлангене запротестовали против этого, а именно против применения его при тяжелых родах, ибо в Библии сказано: "в муках будешь ты рождать", следовательно, рождение в муках есть прямое предписание, волеизъявление бога. Таким глупым и таким одновременно дьявольским делает человека теологическая вера! Вернемся, однако, опять назад от протестантских теологов и университетов к камчадалам, у которых гораздо больше разума, ибо они совершенно правы, когда творца крутых, человеческой культуре не доступных, гор, бешеных потоков, уничтожающих посевы и нивы, постоянных бурных ветров считают за неразумное и бессмысленное существо, ибо природа слепа и лишена разума; она есть то, что она есть, и делает то, что она делает, не намеренно, не умышленно, а по необходимости, или, если мы человека, как и следует, причислим к природе - ведь он тоже естественное существо, создание природы, - то она имеет свой разум только в разуме человека. Ведь только человек своим устроительством и своими учреждениями накладывает на природу печать сознания и разума, только он, чем дальше, тем больше с течением времени преобразует Землю в разумное, человеку соответствующее жилище и когда-нибудь преобразует ее в еще более человеческое, более разумное жилище, чем то, которое существует теперь. Ведь даже климат изменяется под влиянием человеческой культуры. Что такое сейчас Германия и чем она когда-то была, даже еще во времена Цезаря! Но как согласовать такие насильственные преобразования, произведенные человеком, с верой в сверхъестественное, божественное провидение, которое все сотворило и о котором говорится: "бог взглянул на псе, что он сотворил, и оказалось, что все было хорошо". Еще одно утверждение должен я разъяснить в немногих словах. Я сказал, что существование провидения пытались доказать главным образом такими явлениями природы, которые помогают или предохраняют против последствий существующего или естественно-необходимого зла. В особенности усмотрели поэтому доказательства особого провидения в оружии животных, которым они защищаются против своих врагов, и в защитных средствах органов человеческого и животного тела. Так, "глаз защищен ресницами от проникновения в него мешающих ему материальных частиц, бровями - от капающего со лба пота, глазными костями - против поранении, а веком он может быть совсем прикрыт". Но почему не защищен глаз от пагубных последствий удара кулаком, брошенного камня или других влияний, разрушающих глаз или по крайней мере нарушающих силу зрения? Потому что существо, образующее глаз, не есть всемогущее и всезнающее существо, не есть бог. Если бы глаз сотворило всевидящее око и всесильная рука, то и глаз был бы защищен против всех возможных опасностей. Но существо, образовавшее глаз, не подумало при образовании его о брошенном камне, об ударе кулака и о бесчисленных Других разрушительных воздействиях, потому что природа вообще не думает, а следовательно, и не знает наперед об опасностях, могущих постигнуть какой-либо орган или существо, как это знает бог. Каждое существо, каждый орган защищен лишь против определенных опасностей, против определенных воздействий, и эта защита едина с определенными свойствами этого существа, этого органа, едина с его существованием, так что без этой защиты он и существовать не мог бы. Раз что-нибудь должно существовать, то оно должно иметь и средства для существования, раз что-нибудь должно жить и хочет жить, то оно должно быть и в состоянии отстоять свою жизнь, защитить ее, стало быть, против враждебных нападений. Жизнь есть борьба, война; непосредственно вместе с жизнью дано одновременно и оружие как средство ее сохранения. Глупо поэтому нарочито выдвигать оружие, средства защиты и делать их доказательством существования провидения. Если жизнь необходима, то необходимо и средство сохранения жизни. Раз есть война, то есть и оружие: нет войны без оружия. Стало быть, если хотят удивляться средствам защиты органа, защиты животного, то следует удивляться существованию этого органа, этого животного. Все эти средства защиты по своей природе ограничены и составляют нечто единое со свойствами данного органа, данного существа; но именно в силу своего единства с природой существа, с природой органа, они не являются доказательствами наличия намеренно или произвольно творящего существа, и именно в силу своей ограниченности не являются доказательствами существования всемогущего и всезнающего бога, ибо бог защищает существо, защищает орган против всех, какие только возможны, опасностей. Каждое существо возникло при условиях, заключавших в себе не больше того, что было достаточно для создания данного существа, каждое существо стремится посильно отстоять себя, сохранить себя, сколько это только возможно, сколько позволяет ему его ограниченная природа; каждое существо имеет инстинкт самосохранения. Из этого инстинкта самосохранения, который, однако, един с индивидуальной природой органа или существа, но отнюдь не от всемогущего и всезнающего существа происходят оружия, средства защиты животных и органов. Наконец, я должен еще упомянуть об одном возражении, которое делают теисты против прежних атеистов, или натуралистов, производивших людей и животных из природы без участия бога, производивших, впрочем, способом, не являвшимся, разумеется, достаточно научным. Если природа некогда создала животных и людей, первично произведя их на свет без уже имеющихся животных и людей, то почему этого не случается больше теперь? Я отвечаю: потому что всему в природе есть свое время, потому что природа может лишь то, к чему даны необходимые условия; если поэтому теперь уже больше не происходит того, что происходило некогда, то были тогда такие условия, которые теперь отсутствуют. Но, может быть, когда-нибудь наступит время, когда природа сделает опять то же самое, когда старые породы животных и люди исчезнут и новые люди, новые породы возникнут. Вопрос, почему этого больше не происходит теперь, представляется мне таким же, как если бы спросили, почему дерево дает плоды только осенью, а цветы - весной, разве не могло бы оно без перерыва цвести и давать плоды? Или почему данное животное лишь в данное время находится в периоде течки, разве не могло бы оно постоянно вожделеть и беременеть? Только индивидуальность, только, так сказать, неповторяемость есть соль земли, соль природы; только индивидуальность есть оплодотворяющее и творческое начало; только совершенно индивидуальные условия или отношения на земле, революции земли, которые в том виде, как они были, больше не повторились, создали органические существа, по крайней мере те, которые со времени последней геологической эпохи на земле существуют, и в том виде, как они существуют. И человек, или дух человеческий, не всегда, не во всякое время создает оригинальные вещи; нет! всегда бывает только определенная эпоха в жизни человека, счастливейшая, наиболее благоприятная, бывают события в жизни, жизненные моменты, жизненные условия, которые позже не встретятся, не повторятся, по крайней мере в своей первичной свежести, только в эти моменты человек создает оригинальные произведения; в большинстве же других моментов он только повторяется, он только умножает свои оригинальные создания путем ординарного, обычного их воспроизведения. Этим замечанием я заканчиваю главу о природе. Я этим выполнил первую часть своей задачи. Эта задача заключалась в том, чтобы доказать, что человек должен вести свое происхождение не от неба, а от земли, не от бога, а от природы, что человек должен начинать свою жизнь и свое мышление вместе с природой, что природа не есть действие отличного от нее существа, но - как говорят философы - есть причина себя самой, что она не творение, не существо, сделанное или созданное из ничего, а существо самостоятельное, объяснимое лишь из себя и производимое лишь из себя, что происхождение органических существ, происхождение Земли, происхождение даже Солнца, если мы его мыслим себе происшедшим, всегда было естественным процессом, что мы, чтобы наглядно представить себе их происхождение и сделать его понятным, должны исходить не от человека, художника, ремесленника, мыслителя, строящего мир из своих мыслей, а от природы, как древние народы, которые, следуя своему верному природному инстинкту - по крайней мере в своем религиозном и философском учении о происхождении мира - сделали естественный процесс, процесс рождения, прообразом и творческим принципом мира, что как растения произошли от ростка, животное от животного, человек от человека, так и все в природе от естественного существа, ему подобного, ему родственного по своему веществу и существу, короче говоря, что природа не может быть произведена от духа, не может быть объяснена из бога, ибо все свойства бога, поскольку они не очевидно человеческие, сами взяты и произведены от природы. Но как ни очевидно само собой, что чувственное, телесное существо природы не может быть выведено из духовного, то есть абстрактного, существа, - есть все же в нас нечто, что делает для нас это выведение правдоподобным и заставляет казаться естественным, даже необходимым, нечто, что противится тому, чтобы естественное, чувственное, телесное существо мыслить себе как первое, изначальное, как существо, через которое нельзя перейти; есть в нас нечто, из чего вышла вера, представление о том, что мир, природа, есть продукт духа, что она даже произошла из ничего. Но я это возражение уже устранил и разъяснил, показав, что человек из чувственного выводит общее и это общее затем предпосылает чувственному как основание. Поэтому способность человека к абстракции и с ней связанная сила воображения (потому что только силой своего воображения делает человек самостоятельными абстрактные, общие понятия, мыслит себе их как существа, как идеи) побуждают его выйти за пределы чувственного и производить телесный, чувственный мир от нечувственного, абстрактного существа. Но глупо эту субъективную, человеческую необходимость делать объективной потому, что человек, когда он возвысился однажды от чувственного к сверхчувственному, то есть к мыслимому, абстрактному, общему, - затем от общего, абстрактного спускается к конкретному и это конкретное выводит из общего, глупо, не замечая этого, выводить это конкретное из общего. Что это ошибочно, явствует уже из того, что для того, чтобы телесное, материальное иметь возможность вывести из духа, приходится прибегать к пустому, фантастическому представлению о сотворении из ничего. Но если я говорю, что мир сотворен из ничего, то я этим ничего не говорю; это ничто есть пустая отговорка, при помощи которой я уклоняюсь от вопроса: откуда же взял дух недуховные, материальные, телесные вещества для мира? Это ничто, хотя оно было некогда таким же священным пунктом веры, как и существование бога, есть не что иное, как одно из бесчисленных теологических, или поповских, ухищрений и уловок, которыми в течение веков обманывали людей. Сказать, как Яков Беме и Гегель, вместо: бог создал мир из ничего,- он создал его из себя как из духовной материи, - значит лишь уклониться от этого "ничего". Как я уже раньше показал, я таким образом не подвинусь ни на один шаг вперед, ибо как вывести из духовной материи, из бога вообще материю действительную? Сколько бы поэтому ни измышляли теологических и спекулятивных ухищрений и уловок, чтобы иметь возможность произвести мир от бога, но одно остается в силе: то, что делает мир миром, чувственное - чувственным, материю - материей, есть нечто, что теологически и философски не может быть откуда-нибудь выведено и объяснено, нечто непроизводное, имеющее просто свое бытие, нечто, что можно брать лишь как таковое, понимаемое лишь из себя и через посредство себя. Этим я заканчиваю первую часть своей задачи. Я перехожу теперь ко второй, и последней, части моей задачи, которая заключается в том, чтобы доказать, что бог отличный от природы есть не что иное, как собственное существо человека, точно так же, как в первой части мне надлежало показать, что отличный от человека бог есть не что иное, как природа или существо природы. Или: в первой части мне нужно было доказать, что существо естественной религии есть природа, что в природе и естественной религии ничто другое не раскрывается и не обнаруживается, как природа; теперь мне надлежит доказать, что в религии духа ничто другое не выражается и не раскрывается, как существо человеческого духа. Я уже в своих первых лекциях объяснял, что я в этих лекциях не касаюсь второстепенных различий в религии, что я свожу религию всего лишь к двум разновидностям или противоположностям, к естественной религии и к религии человеческой, или духовной, - к язычеству и христианству. Я перехожу теперь поэтому от сущности естественной религии, или язычества, к сущности христианства. Но прежде, чем переходить к самому христианству, необходимо, по крайней мере вкратце, охарактеризовать переходные ступени, те побуждения, которые отвлекают человека от природы, возвращают его назад к самому себе, заставляют его искать свое спасение не вне себя, а в себе; при этом, однако, необходимо подробно коснуться и тех моментов, которые одинаково относятся и к религии духа, и к естественной религии, следовательно, к религии вообще, и которые имеют чрезвычайную важность для понимания сущности религии; эти моменты, однако, соответственно той последовательности, которой человек вынужден следовать как в речи, так и в мышлении, могут быть лишь теперь разобраны, по крайней мере, полностью. О переходе от естественной религии к теизму в собственном смысле слова, или монотеизму, говорят в "Сущности религии" параграфы 26-41. Природа есть первый предмет религии, но природа там, где она религиозно почитается, является для человека предметом не как природа, какой она является нам, а как человекоподобное или, вернее, человеческое существо. Человек, стоя на точке зрения естественной религии, молится солнцу, потому что он видит, как все от него зависит, как ни одно растение, ни одно животное, ни один человек не может без него существовать, но он все же не почитал бы его религиозно, не молился бы ему, если бы не представлял себе солнце в виде существа, которое по собственной воле, как человек, движется по небу, если бы не представлял себе действия солнца в виде добровольных даров, которые оно исключительно по доброте своей посылает земле. Если бы человек рассматривал природу такой, какова она есть, глазами, которыми мы ее рассматриваем, то отпало бы всякое побудительное основание для религиозного почитания. Ведь чувство, влекущее человека к почитанию какого-либо предмета, предполагает заранее, что предмет к этому почитанию не нечувствителен, что он, стало быть, имеет чувство, что он имеет сердце и притом человеческое сердце, чувствительное к человеческим обстоятельствам. Так, греки во время персидской войны молились ветрам, принося им жертвы, но только потому, что они смотрели на них, как на соратников, как на союзников против персов. Афиняне особенно почитали Борея, северный ветер, и просили его о содействии, но они и рассматривали его, как рассказывает Геродот, как им дружественное и даже родственное существо, ибо он имел своей женой дочь их царя Эрехтея. Но что же превращает естественный предмет в человеческое существо? Фантазия, сила воображения. Это она представляет нам существо иным, чем оно есть в действительности; это она заставляет природу являться человеку в том чарующем и заколдовывающем глаз, ослепляющем свете, для которого человеческий язык придумал выражение: божественность, божество, бог: это она, стало быть, создала богов людей. Я уже говорил, что слово "бог", "божество" есть первоначально только общее имя, а не имя собственное, что слово "бог" первоначально означало не субъект, а определение, то есть не существо, а качество, подходящее или прилагаемое к каждому предмету, который представляется человеку в свете фантазии божественным существом, который производит на человека, так сказать, божественное впечатление. Всякий предмет может поэтому сделаться богом, или, что то же, предметом религиозного почитания. Я говорю, что одно и то же: бог или предмет религиозного почитания; ибо нет другого отличительного признака для божества, как религиозное почитание: бог есть то, что религиозно почитается. Но религиозно почитается предмет только в том случае, если и поскольку он является существом, предметом фантазии или силы воображения. ДВАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ. Всякий предмет не только может почитаться, но и на самом деле почитается человеком за бога, или-что то же, - религиозно почитается. Эта точка зрения есть так называемый фетишизм, когда человек без всякой критики и различения делает своими богами всевозможные предметы и вещи, будут ли они искусственными или естественными произведениями природы или человека. Так, например, негры в Сиерра-Леоне избирают себе своими богами рога, раковые клешни, гвозди, булыжники, раковины улиток, головы птиц, корни; носят их на шее в мешочке, убранном бусами и другими украшениями (Бастгольм, в указанном месте). "Таитяне поклонялись флагам и вымпелам европейских кораблей, мадагаскарцы считали за богов математические инструменты, остяки оказывали религиозное почитание нюренбергским часам, имевшим фигуру медведя" (Майнерс, в указанном месте). Но почему люди делали своими богами раковины улиток, раковые клешни, флаги и вымпела? Тому причиной фантазия, сила воображения, которая тем могущественнее, чем более велико невежество человека. Дикари не знают, что такое часы, флаг, математический инструмент; они поэтому воображают, что эти предметы представляют собой что-то иное, чем они являются в действительности; они делают из них фантастическое существо, фетиша, бога. Теоретическая причина, или источник, религии и ее предмета, бога, есть поэтому фантазия, сила воображения. Христиане обозначают теоретическую способность к религии словом вера. Религиозный и верующий для них - одно и то же; одно и то же - неверие и отрицание бога, или нерелигиозность. Но если мы ближе исследуем, что обозначает это слово, то окажется, что оно не что иное, как сила воображения. Вера, говорит Лютер, величайший авторитет в данной области, величайший герой веры среди немцев, как его называли, немецкий апостол Павел, "вера", говорит он, например, в своем толковании первой книги Моисея, "поистине всемогуща... Для верующего все возможно. Ибо вера делает так, что ничто становится чем-то, и из предметов, как бы они ни были невозможны, она делает возможное". Но это всемогущество веры есть лишь всемогущество фантазии, силы воображения. Символами христианской веры - по крайней мере, согласно вере Лютера - являются крещение и причастие. Вещество, материя крещения есть вода, материя причастия вино и хлеб, но для веры естественная вода крещения есть духовная вода, как говорит Лютер, хлеб есть тело, вино - кровь господа, то есть это сила воображения превращает вино в кровь, хлеб в тело. Вера верит в чудеса, можно даже сказать, что вера и вера в чудеса едины; вера не связывает себя законами природы; вера свободна, неограничена; она полагает все возможным. "Разве для господа что-нибудь невозможно?" Но эта не связанная никакими законами природы сила веры, или сила бога, именно и есть сила воображения, для которой нет ничего невозможного. Вера устремляет свой взор на невидимое; "вера относится не к тому, что видимо, - говорится в Библии, - а к тому, что невидимо". Но и сила воображения имеет дело не с тем, что видимо, а с тем, что невидимо. Сила воображения имеет дело только с предметами и существами, которых уже более нет, или еще нет, или которых, по крайней мере, нет налицо. "Вера, - говорит Лютер в указанном толковании, - непосредственно тяготеет к тому, что еще есть сплошное ничто, и ждет, чтобы оно стало всем". "Вера, - говорит он в другом месте, уже отмеченном в моем "Лютере", - имеет дело, собственно говоря, только с будущим, а не с настоящим". Поэтому верующий не падает духом, если ему сейчас плохо; он надеется на лучшее будущее. Но главный предмет силы воображения есть именно будущее. Прошлое, хотя и является также предметом фантазии, не занимает нас, не интересует нас так, как будущее; ибо оно лежит позади нас; оно неизменно; оно прошло. Чего же нам о нем много заботиться? Но другое дело - будущее, которое нам еще предстоит. И, конечно, в этом отношении Лютер совершенно прав, когда он порицает неверие в будущее, когда он порицает человека за то, что тот отчаивается, не находя выхода в настоящий момент, ибо сегодняшний день не есть день светопреставления; настоящее не есть конец истории. Все еще может сложиться по-иному, чем в настоящее время, как бы ни был печален взгляд на настоящее. В особенности это относится к социальным и политическим делам, к делам, которые касаются человечества в его целом; ибо отдельного человека постигает, конечно, несчастье, когда надежда на улучшение или на перемену исчезает, когда "отчаяние является обязанностью". Бог, говорят христиане, не есть предмет чувственности; его нельзя видеть, нельзя чувствовать; но он не является также, говорят, по крайней мере, правоверные христиане, и предметом разума; ибо разум опирается только на чувство; бога нельзя доказать, в него можно лишь верить, или бог не существует для чувств, для разума; он существует лишь для веры, то есть он существует лишь в воображении. Лютер говорит в своем "Собрании церковных проповедей": "Я часто говорил, что бог в отношении к людям проявляет себя таким, каким он мыслится, каким ты мыслишь бога, в какого веришь, таким ты его и имеешь. Кто его рисует себе в своем сердце милостивым или гневным, добродушным или угрюмым, тот его таким и имеет. Когда ты думаешь, что он на тебя сердится и тебя не хочет знать, то так тебе и будет. Но если ты можешь сказать: я знаю, что он хочет быть моим милостивым отцом и так далее, то ты его и имеешь таким". "Каким мы его чувствуем, - говорит он в своих "Проповедях о первой книге Моисея",- таков и он по отношению к нам. Если ты мыслишь его себе гневным и немилостивым, то он и на самом деле немилостив". "Если ты его, - говорит Лютер в своем толковании второго послания св. Петра, - считаешь за бога, то он и действует для тебя, как бог". Это значит: бог таков, каким я его себе представляю в своей вере, каким я его воображаю; или: свойства бога зависят от свойства моей силы воображения. Но то, что относится к свойствам, относится и к бытию бога. Если я верю, что бог есть, то бог есть именно для меня; и точно так же: если я не верю, что он есть, то для меня и нет никакого бога. Короче говоря, бог есть существо, созданное воображением, существо, принадлежащее фантазии; и так как фантазия есть форма или орган поэзии, то можно также сказать: религия есть поэзия, бог есть поэтическое существо. Если религию представляют себе и определяют как поэзию, то напрашивается вывод, что тот, кто уничтожает религию, то есть кто разлагает ее на ее составные части, уничтожает и поэзию, и искусство вообще. И на самом деле такие выводы делались из моих разъяснений сущности религии, и по сему случаю воздымались в ужасе руки ввиду отвратительного одичания, которое вносится этим учением в человеческую жизнь, ибо оно лишает человечество поэтического воодушевления и вместе с религией разрушает поэзию. Но я был бы сумасшедшим, безумцем, если бы хотел упразднить религию в том смысле, какой мне в своих обвинениях приписывают противники. Я не упраздняю религии, не упраздняю субъективных, то есть человеческих, элементов и оснований религии, - чувства и фантазии, стремления опредмечивать свой внутренний мир и олицетворять его, что уже заложено в природе языка и аффекта, не упраздняю потребности очеловечивать природу, делать ее предметом религиозно-философскопоэтического воззрения, но делать это необходимо особым, существу природы отвечающим способом, как он известен нам благодаря естествознанию. Я упраздняю лишь предмет религии, вернее, той религии, которая существовала до сих пор; я хочу лишь, чтобы человек не привязывался больше своим сердцем к вещам, которые уже больше не соответствуют его существу и потребности и в которые он, стало быть, может верить, которые может почитать лишь в противоречии с самим собой. Есть, правда, много людей, у которых поэзия, фантазия привязаны к предметам традиционной религии и у которых, отняв эти предметы, отымаешь и всякую фантазию. Но многие - все же не все, и что для многих необходимо, - не есть еще необходимость сама по себе, и что сегодня необходимо, не является еще необходимым на вечные времена. Разве человеческая жизнь, история, природа не дают нам достаточно материала для поэзии? Разве живопись не имеет другого содержания, кроме того, какое она черпает в христианской религии? Я не только не упраздняю искусства, поэзии, фантазии, наоборот, я уничтожаю (aufhebe) религию лишь постольку, поскольку она является простой прозой, а не поэзией. Мы приходим, таким образом, к существенному ограничению положения: религия есть поэзия. Да, она - поэзия, но с тем отличием от нее, от искусства вообще, что искусство не" выдает свои создания за нечто другое, чем они есть на самом деле, то есть другое, чем создания искусства; религия же выдает свои вымышленные существа за существа действительные. Искусство не заставляет меня считать данный пейзаж за действительную местность, данное изображение человека - за действительного человека, религия же хочет, чтобы я данную картину принимал за действительное существо. Простая точка зрения художника усматривает в древних статуях богов лишь произведения искусства; религиозная же точка зрения язычников в этих произведениях искусства, в этих статуях видела богов, действительные, живые существа, для которых они делали все, что постоянно делали для почитаемого и любимого действительного существа (17). Они привязывали изображения богов для того, чтобы они не убежали, они одевали и украшали их; угощали их дорогими кушаньями и напитками, укладывали их на мягких застольных диванах - это делалось, по крайней мере, у римлян, с богами-мужчинами, богиням же не дозволялось лежать за столом, как когда-то и римлянкам, - их купали и умащали, снабжали всеми принадлежностями человеческого туалета и тщеславия, зеркалами, полотенцами, щетками, слугами и служанками, делали им по утрам туалет, как знатным господам, услаждали их зрелищами и другими развлечениями. Августин приводит рассказ Сенеки про одного старого и дряхлого комедианта, который ежедневно давал свое представление в Капитолии, точно он мог доставлять богам удовольствие, после того как люди уже давно им были пресыщены. Именно потому, что изображения богов или статуи назывались богами и были богами, - и скульптор или вообще тот, кто делал изображения, назывался теопойосом, то есть делателем богов; искусство скульптора называлось искусством делания богов. То же, что мы видим здесь у образованнейших народов древности, мы встречаем и в настоящее время у народов некультурных - с той лишь разницей, что их боги и идолы не являют собой шедевров человеческого искусства, подобно греческим и римским. Так, например, остяки имеют своими идолами деревянные куклы с человеческими лицами. Большинство из них, однако, теперь христиане. "И этих своих идолов они снабжают нюхательным табаком и прилагают при этом немного мочалки, убежденные, что идол, понюхавши табак, заткнет по-остяцки нос этой мочалкой. Если случится, что проезжие русские похитят этот табак ночью, когда все спят, то на утро остяки дивятся, как мог идол употребить так много табаку" (Бастгольм, в указанном месте). Не только язычники, но и христиане были, и отчасти являются еще и до сих пор, почитателями изображении, и они считали и считают отчасти и до сих пор религиозные картины за действительные существа, даже за те самые предметы, которые на этих картинах представлены. Правда, ученые христиане отличали изображение от предмета; они говорили, что чтут только предмет через посредство изображения, а не самое изображение, чтут и молятся ему; но народ не считался с этим тонким различием. В греческой церкви, как известно, христиане в течение двух столетий даже вели друг с другом борьбу за и против почитания икон, пока, наконец, не победило почитание. Среди христиан особенно выделяются наши милые восточные соседи, русские, в качестве почитателей икон. "Каждый русский имеет обыкновенно медное изображение св. Николая или другого какого-либо святого в своем кармане. Всюду носит он его с собой. Иногда можно видеть, как солдат или крестьянин вынимает своего медного бога из кармана, поплюет на него, вытрет его рукой, вычистит, поставит перед собой, упадет перед ним на колени, бесчисленное число раз крестясь, вздохнет и сорок раз произнесет: "господи помилуй". Затем он своего бога кладет опять в карман и идет дальше". Далее, "каждый русский имеет у себя дома несколько икон, перед которыми он возжигает свет. Если муж ложится спать со своей женой, то он предварительно завешивает иконы платком. Русские публичные женщины так же почтительны к своим святым. Когда они принимают гостей и хотят им отдаться, то они раньше всего закутывают свои иконы и гасят зажженные перед ними свечи" (Штейдлин, Сборник по истории религий). Мы видим, заметим кстати, на этом примере, как легко человек обращается с моралью, исповедуя религию, с упразднением которой обычно предполагают и упразднение морали, как будто мораль не имеет своих самостоятельных основ. Ему достаточно всего только завесить изображение своего бога; но ему достаточно, если он не хочет поступать так аляповато, как поступает русская публичная женщина и русский крестьянин, ему достаточно над божественным правосудием раскинуть только плащ христианской любви, божественного милосердия, чтобы беспрепятственно делать то, что ему заблагорассудится. Я привел эти примеры поклонения иконам только для того, чтобы на них показать различие между искусством и религией. Обоим им обще то, что они создают изображения - поэт создает образы из слов, живописец - из красок, скульптор-из дерева, камня, металла, - но художник, если в его дело не вмешивается религия, ничего другого не требует от своих изображений, как только того, чтобы они были верны и прекрасны; он дает нам видимость действительности; но он эту видимость действительности не выдает за действительность. Религия же, напротив того, обманывает человека или, вернее, человек обманывает себя сам в религии; ибо она выдает видимость действительности за действительность; она делает из изображения живое существо, существо, которое, однако, живет лишь в воображении; в действительности же изображение есть только изображение, - существо, которое именно поэтому есть божественное существо и божественным называется. Ибо самая сущность бога заключается в том, что он есть созданное воображением, недействительное, фантастическое существо, одновременно предполагаемое существом реальным, действительным. Религия не требует поэтому от своих изображений, подобно искусству, чтобы они были верны, соответствовали изображаемому предмету и были прекрасны; наоборот, истинно религиозные изображения - самые некрасивые, безобразные. До тех пор, пока искусство служит религии, а не принадлежит самому себе, оно создает постоянно произведения, не могущие еще претендовать на название произведений искусства, как это доказывает история греческого и христианского искусств. Религия больше требует от своих изображений, чтобы они были полезны человеку, Чтобы они помогали ему в нужде; поэтому - так как ведь только живые существа могут помогать - она придает своим изображениям жизнь и притом человеческую жизнь не только по видимости, по фигуре, как это делает художник, а и на деле, то есть придает им человеческое чувство, человеческие потребности и страсти, приносит сама им в дар пищу и питье. Как, впрочем, ни бессмысленно, что остяк ждет помощи от идола, который всем, что он имеет и что он собой представляет, обязан добродушию и силе воображения, ограниченности и невежеству остяка, что вообще человек ждет помощи от картин и статуй, - в основании этой бессмыслицы лежит, однако, тот смысл, что, собственно говоря, только человек может помочь человеку, что бог, для того, чтобы помочь человеку, должен иметь человеческие чувства и, следовательно, человеческие потребности, ибо иначе он не будет иметь и сочувствия к человеческой нужде. Кто никогда не испытал, что такое голод, не поможет и в нужде голодающему. Но то, что имеет силу помочь, имеет силу и вредить. Религия, стало быть, в отличие от искусства, рассматривает изображения, создаваемые ею, как предметы чувства зависимости, как существа, которые имеют силу приносить пользу и вред, как существа, которым человек поэтому возносит хвалы и приносит жертвы, перед которыми он падает на колени, которым он молится, чтобы расположить их к себе. Я привел, однако, примеры поклонения иконам не для того, чтобы показать на них различие между искусством и религией только применительно к так называемым идолопоклонническим религиям; я привел их, потому что в них наглядным, доступным чувствам образом дает себя знать как сущность религии вообще, так и сущность христианской религии. Человеку приходится постоянно отправляться от чувственного, как от самого простого, бесспорного и явственного, и уже отсюда переходить к предметам сложным, абстрактным, удаленным от глаза. Различие между христианской религией и языческой заключается лишь в том, что изображения христианской религии, по крайней мере там, где она сохраняет свое отличие от язычества, где она сама не языческая и языческой не делается, являются не каменными, металлическими, деревянными или красочными изображениями, а изображениями духовными. Христианская религия опирается не на чувства, а - как я говорил мимоходом в одной из своих первых лекций - на слово, на слово божие, как называли Библию древние верующие христиане, которую они, как особое откровение божие, противопоставляли природе; не на силу чувственности, как язычники, которые силе чувственной любви и деторождения приписывали бытие, сотворение мира, а на силу слова; бог сказал; "да будет свет, - и был свет", да будет мир, - и был мир. "Слово божие, - говорит Лютер, - есть, следовательно, драгоценный, дорогой дар, который бог настолько высоко ценит и чтит, что он даже и небо, и землю, солнце, луну и звезды за ничто ставит по сравнению с этими словами, ибо, ведь, словом созданы все творения". "Небо и земля прейдут, но мои слова не прейдут". Или, так как слово (субъективно для человека) имеет своим посредником слух, то можно сказать, как я уже раньше мимоходом заметил, что христианская религия опирается также на чувство, но только на слух. "Отыми слово, - говорит Кальвин в своем "Учении о христианской религии", - и не останется веры". "Хотя человек, -говорит он же, - и должен серьезно обращать свой взор на созерцание божьих творений (то есть природы), но прежде всего и в особенности должен он устремить свои уши для восприятия слова, ибо образ божий, запечатленный в чудесной форме мира, недостаточно действенен". Именно поэтому и ратует Кальвин против всякого телесного изображения бога, ибо величие его не может быть уловлено глазом, и отвергает положение, высказанное вторым Никейским собором, гласящее, "что бог познается не через одно лишь выслушивание слова, но и через созерцание изображений. Корнелий Агриппа фон Неттесгейм говорит в своем сочинении о недостоверности и тщете наук: "Мы (а именно, христиане) не должны учиться из запрещенной книги изображений, но из книги божией, которая есть книга священного писания. Кто, следовательно, хочет познать бога, пусть не ищет его в изображениях живописцев и скульпторов, а изучает, как говорит Иоанн, в писании, ибо оно свидетельствует о нем. Те же, кто не могут читать, должны слушать слово писания, ибо вера их, как говорит Павел, идет от слуха. И Христос говорит у Иоанна: - мои овцы слушают мой голос". "Слово божие, - говорит Лютер в своем толковании 18-го псалма, - есть такое слово, что если не закрыть все другие чувства и не внимать ему одним слухом и с верой, то его нельзя восприять". Поэтому христианская религия устраняет чувства, кроме слуха, не делая их предметом своего почитания. Напротив того, языческий бог есть предмет и других, даже низших чувств: языческий бог, который имеет свое бытие в деревянных, каменных, красочных изображениях, который открывается и является человеку, тот может быть даже осязаем руками, но именно поэтому может быть разрушен и разбит; язычники сами разбивали своих богов и бросали их в ярости в грязь, если считали себя ими обманутыми, если не получали от них помощи. Короче говоря: языческий бог, как телесная вещь, подвержен всем возможным капризам природы и человеческого мира. Отцы церкви смеялись над язычниками за то, что те почитают за богов существа и вещи, к которым даже ласточки и другие птицы имеют так мало уважения, что их пачкают своим пометом. Христианский же бог, наоборот, не есть такое хрупкое и подверженное разрушению, такое ограниченное в своем местопребывании, запертое или могущее быть запертым в храме существо, как каменный или деревянный бог язычников; ибо он есть только словесное и мысленное существо. Слово же я не в состоянии разбить, не могу запереть его в храм, не могу его видеть глазами, осязать руками; слово есть бестелесное, духовное существо. Слово есть нечто всеобщее; слово "дерево" означает и обнимает собой все деревья - грушевые, буковые, ели, дубы - баз различия, без ограничения; но телесная, чувственная вещь, почитаемая язычником, есть нечто ограниченное и находится только в этом месте, но не в другом. Христианский бог есть поэтому существо всеобщее, вездесущее, неограниченное, бесконечное; но все эти свойства применимы и к слову. Короче говоря, сущность христианского, духовного бога, как существа, которое не может быть воспринято чувствами, которое обнаруживает свою настоящую сущность не в природе или искусстве, а в священном писании, являет нам собой не что иное как сущность слова. Или, иначе выражаясь: различия между христианским богом и языческим сводятся лишь к различию между словом и чувственными веществами, из которых состоит языческий бог. Поэтому из христианского и еврейского бога, строго говоря, не вытекает искусства, ибо всякое искусство чувственно; самое большее, что вытекает, - это поэзия, находящая свое выражение в слове, но отнюдь не живопись и не скульптура. Наш законодатель, говорит ученый иудей Иосиф, запретил нам делать изображения, потому что он искусство делать изображения считает за нечто, не приносящее пользы ни богу, ни человеку. Но там, где бог человека не должен и не может быть представлен чувственно, в виде изображения, где чувственность исключена из всего того, что достойно почитания, из божественного, из высшего, там и искусство не в состоянии достигнуть наивысшего, там оно и вообще не может процветать, или может процветать только в противоречии с религиозным принципом. Тем не менее, однако, и христианский бог есть тоже продукт силы воображения, есть изображение, как и языческий бог, только изображение духовное, неосязаемое, изображение, каким является слово. Слово, имя есть продукт силы воображения - разумеется, действующей разумно согласно чувственным впечатлениям, - есть изображение предмета. В речи человек подражает природе; звук, интонация, шум, производимый предметом, есть первое, что человек подхватывает у природы, что он делает отличительным признаком, или знаком, при посредстве которого он представляет себе предмет и которым он его называет. Впрочем, это сюда не относится. В христианстве речь идет не о слове, как о выражении, изображении внешнего, а как о выражении, изображении внутреннего. Следовательно, так как христианский бог раскрывается и высказывается не в изображениях из камня или дерева, а также и не непосредственно в природе, а стало быть, не представляет собой ничего телесного, чувственного, а есть нечто духовное, слово же есть то же изображение, то отсюда вытекает, что и христианский, даже рационалистический, бог есть изображение силы воображения, а значит - если поклонение изображениям есть поклонение идолам, то и духовное поклонение богу христиан есть идолопоклонство. Христианство упрекало язычество в идолопоклонстве; протестантизм упрекал в идолопоклонстве католицизм, древнее христианство, а теперь рационализм упрекает в идолопоклонстве протестантизм, по крайней мере протестантизм старый, ортодоксальный, потому что он почитал за бога человека, а стало быть, изображение бога, - ибо человек ведь есть такое изображение - вместо самого оригинала, вместо настоящего существа. Я же иду еще дальше и говорю: и рационализм, да и всякая религия, всякая религиозная разновидность, возглавляемая богом, то есть существом недействительным, от действительной природы, от действительного человеческого существа произведенным и от них отличным, и делающая его предметом своего поклонения, есть поклонение изображениям и, следовательно, идолопоклонство, если вообще поклонение изображениям есть, как сказано, идолопоклонство. Ибо не бог создал человека по своему образу, как значится в Библии, но человек создал бога по своему образу, как я показал это в "Сущности христианства". И рационалист, исповедующий так называемую веру в мысль или разум, создает бога, которого он почитает, по своему образу; живой прообраз, оригинал рационалистического бога есть рационалистический человек. Всякий бог есть существо, созданное воображением, образ, и притом образ человека, но образ, который человек полагает вне себя и представляет себе в виде самостоятельного существа (18). Подобно тому как человек сочиняет себе богов не для того, чтобы сочинять, подобно тому как его религиозная поэзия или фантазия не является незаинтересованной, бескорыстной, так не является она и безмерной, и неограниченной, но ее закон, ее мера есть человек. Ведь сила воображения устремляется сообразно существенным свойствам человека; мрачный, боязливый, всего пугающийся человек рисует себе в своем воображении страшные существа страшных богов; жизнерадостный, веселый человек, напротив того, рисует и веселых, приветливых богов. Как различны люди, так же различны создания их воображения, их боги; правда, можно сказать и наоборот: сколь различны боги, столь же различны и люди. ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ. Прежде, чем продолжать тему вчерашней лекции, я должен предупредить одно возможное недоразумение, которого я вчера только потому не коснулся, что не хотел прерывать хода моего изложения. Я сказал, что как боги, предметы языческой веры, так и предметы веры христианской являются продуктами воображения. Отсюда можно заключить и на самом деле заключали, что библейская история как Ветхого, так и Нового завета есть чистейшая басня, чистейшее измышление. Но этот вывод ни в коем случае не оправдывает себя, ибо я утверждаю лишь, что предметы религии в том виде, в каком они являются ее предметами, суть существа, созданные воображением, а не то, что эти предметы сами по себе - вымыслы. Так же мало, как из утверждения, что Солнце, каким его себе представляет языческая религия, а именно личным, божественным существом, а стало быть, из утверждения, что Солнце-бог есть воображаемое существо, следует, что и само Солнце есть воображаемое существо, так же мало из утверждения, что Моисей, как его представляет иудейская история религии, что Христос, как его изображает христианская религия и история религии Нового завета, являются существами, созданными воображением,-можно заключать, что Моисей и Иисус как таковые не были историческими личностями. Ибо между личностью исторической и религиозной то же различие, как между естественным предметом как таковым и им же, каким его представляет себе религия. Религия ничего не создает из себя, иначе мы должны были бы верить в творчество из ничего, фантазия загорается лишь от естественных и исторических предметов. Как кислород не создает без горючего вещества огня, поражающего глаз (19), так и воображение без соответствующего материала не создает своих религиозных и поэтических фигур. Но историческая личность в том виде, как она является предметом религии, - уже более не историческая, а переделанная воображением личность. Я не отрицаю, следовательно, что был Иисус, была историческая личность, которой христианская религия обязана своим происхождением, я не отрицаю, что он пострадал за свое учение. Но я отрицаю, что этот Иисус был Христом, богом или сыном божиим, рожденным от девы, чудотворящим существом, что он исцелял больных одним своим словом, укрощал бури простым повелением, мертвых, уже близких к разложению, пробуждал и сам был пробужден от смерти, короче, я отрицаю, что он был таким, каким его представляет Библия; ибо в Библии Иисус - не предмет простого исторического рассказа, а предмет религии, следовательно, не историческая, а религиозная личность, то есть существо, переделанное и преобразованное в существо воображения и фантазии. И неразумно или, по меньшей мере, бесплодно стремление отделить историческую истину от прибавок, искажений и преувеличений, сделанных силой воображения. У нас для этого нет исторических средств. Христос, как он изображается библейским преданием - а мы не знаем другого, - есть и остается созданием человеческого воображения. Но сила воображения, которая творит богов человека, связана первоначально с природой; явления природы, а именно те явления, от которых человек больше всего себя чувствует и сознает зависимым, и являются как раз теми, которые производят наибольшее впечатление на воображение, как я это показал на первых лекциях. Что такое жизнь без воды, огня, земли, солнца, луны? Да и какое же впечатление производят эти предметы на теоретическую способность, на фантазию! И прежде всего действует глаз, которым человек созерцает природу, а не разум, производящий опыты и наблюдения, действует исключительно сила воображения, фантазия, поэзия. Но что делает фантазия? Она творит все по образу человека; она делает природу изображением человеческого существа. "Всюду,- прекрасно говорит Б. Констан в своем сочинении "О религии", - где есть движение, дикарь видит и жизнь; катящийся камень кажется ему либо бегущим от него, либо его преследующим; бушующий поток бросается на него; какой-нибудь разгневанный дух живет в пенящемся водопаде; воющий ветер есть выражение страдания или угрозы; эхо от скалы - пророчествует или дает ответ, и когда европеец показывает дикарю магнитную стрелку, то тот видит в ней существо, уведенное из своего отечества, существо, которое жадно и боязливо стремится к желанным предметам". Поэтому человек обожествляет лишь тем пли лишь потому природу, что он ее очеловечивает, то есть он обожествляет самого себя, обожествляя природу. Природа дает лишь материал, вещество для бога; но форму, преобразующую это сырое вещество в человекоподобное и потому божественное существо, душу, - доставляет фантазия. Различие между язычеством и христианством, между политеизмом и монотеизмом лишь то, что политеизм делает отдельные фигуры и тела природы богами, и именно поэтому принимает чувственное, действительное, индивидуальное существо человека - разумеется, бессознательно - за образец и масштаб, соответственно которому фантазия очеловечивает и обожествляет предметы природы. Как человек есть телесное индивидуальное существо, так и боги политеиста являются телесными, индивидуальными существами; у него поэтому бесчисленное множество богов; у него столько же богов, сколько он замечает различных родов существ в природе. Но он идет даже дальше: он обожествляет даже отдельные разновидности. Разумеется, и это обожествление, эта религиозная схоластика связаны, главным образом, с вещами, имеющими величайшую важность для эгоизма человека; ибо именно у таких предметов человек внимательно подмечает все, своим взором следит за малейшими различиями и затем обожествляет своей фантазией. Чудесный пример этого дают нам римляне. Они имели, например, отдельных богов для каждой стадии развития, через которые с начала и до конца проходят полезнейшие для человека растения, как, например, разные виды хлеба, - для стадии прорастания, для стадии образования колоса, для стадии наливания почки, короче говоря, для каждой бросающейся в глаза, различаемой ступени роста растения. Так, они имели и для детей множество богов: богиню Natio - для рождения, богиню Educa - для еды, богиню Potina - для питья детей, бога Vagitanus - для детей кричащих и плачущих, богиню Cunina - для находящихся в колыбели, богиню Rumia - для кормящихся грудью. Монотеист, наоборот, исходит не от действительного, чувственного человека, являющегося живым, отдельным существом, он идет изнутри наружу, он исходит от духа человека, духа, который выражается в слове, который одним лишь словом производит действие, чье простое слово способно творить. Человек, стоящий над другими, как их господин, которому они повинуются, повелевает ведь миллионами одним простым словом; ему стоит лишь приказать, чтобы его воля была исполнена другими, ему подчиненными слугами. Через посредство простого слова действующие и творящие дух и воля человека, а именно человека, деспотически, или монархически, повелевающего, есть, следовательно, то, из чего исходит монотеист, есть прообраз его фантазии, его воображения. Политеист косвенно обожествляет человеческий дух, человеческую фантазию, ибо ведь предметы природы превращаются для него в богов лишь при помощи фантазии, монотеист же обожествляет прямо, непосредственно. Монотеистический или христианский бог поэтому есть, что и надлежало доказать, в такой же мере продукт человеческой фантазии, такой же образ человеческого существа, как и политеистический, с той лишь разницей, что человеческое существо, сообразно которому христианин мыслит и творит своего бога, не есть существо осязаемое, существо уловимое, могущее быть представленным в очертаниях статуи, картины. Христианский и иудейский бог не поддается изображению; да и кто может составить себе телесный образ духа, воли, слова? Различие между монотеизмом и политеизмом заключается далее в том, что политеизм имеет своей отправной точкой и основанием чувственное воззрение, представляющее нам мир во множестве его существ, монотеизм же исходит от связи, от единства мира, от мира, каким его человек приводит к единству в своем мышлении и воображении. Есть лишь один мир и, следовательно, лишь один бог, говорит, например, Амвросий. Многие боги - создания воображения, непосредственно примыкающего к чувствам; единый бог есть создание воображения, отвлеченного от чувств, связанного со способностью к абстракции. Чем больше человек находится во власти воображения, тем чувственнее его бог; так же и единый бог; чем больше человек привык к отвлеченным понятиям, тем его бог менее чувственный, более отвлеченный, хитроумный. Различие между христианским богом в том виде, в каком он является предметом для рационалиста, подвергающего свою веру размышлению, и в том виде, в каком он является предметом для правоверного христианина, заключается лишь в том, что бог рационалиста есть существо более хитроумное, отвлеченное, не чувственное, чем существо мистика или правоверного, заключается лишь в том, что рационалист силу своего воображения определяет силой абстракции, отдает первую во власть второй; старовер же дает воображению преодолеть свою силу отвлечения или способность понимания, преодолеть и властвовать над ними. Или иными словами: рационалист определяет или, лучше, ограничивает веру разумом, - ведь - это разум, который мы обозначаем и выражаем в обыденной речи и в обыденном мышлении как способность образовывать понятия, - а правоверный властвует над разумом при посредстве веры. Бог староверов может все, и на самом деле делает то, что противоречит разуму; он может все, что представляет себе возможным неограниченное воображение веры,- а для веры нет ничего невозможного, - то есть этот бог осуществляет то, что верующий воображает; он есть лишь осуществленная, опредмеченная неограниченная сила воображения человека, цельно верующего. Рационалистический бог, наоборот, ничего не может и ничего не делает такого, что противоречило бы разуму рационалиста или, вернее, силе веры и воображения, ограниченной рационалистическим разумом. Тем не менее, рационализм есть также поклонение изображениям и идолопоклонство, если поклонение изображениям равносильно идолопоклонству; ибо так же, как подлинный, чувственный идолопоклонник принимает чувственное изображение за бога, за действительное существо, точно так же и рационалист считает своего бога, создание своей веры, своей силы воображения и своего разума за действительное существо, живущее вне человека. Он приходит в бешенство и впадает в фанатизм старой веры, если у него оспаривается бытие бога или - что то же - его бога, ибо каждый считает за бога лишь своего бога, - если ему хотят доказать, что его бог есть лишь субъективное, то есть воображаемое, представленное, измышленное существо, что его бог есть лишь изображение его собственного, рационалистического существа, ограничивающего силу воображения силою абстракции, веру - мышлением. Однако довольно пока что говорить о различии между рационалистами и ортодоксами, к которому мы еще позже вернемся. Я должен, однако, вставить еще одно замечание. Я не различал, противопоставляя друг Другу язычество и христианство, веру во многих богов и веру в единого бога, я не различал между предметом языческой религии в том виде, в каком он является предметом природы, и в том, в каком он является предметом искусства; я одинаково говорил: бог язычества есть эта природа, это изображение, это дерево. Об этом скажу теперь вот что. Я говорил: сила воображения делает тела природы, солнце, луну и звезды, растения, животных, огонь, воду человеческими личными существами, но сообразно различным действиям и впечатлениям, которые производят предметы природы, она очеловечивает, олицетворяет различно. Небо, например, оплодотворяет землю дождем, освещает солнцем, оживляет теплотою. Человек представляет себе поэтому в своем воображении землю, как существо воспринимающее, женское, небо - как существо оплодотворяющее, мужское. Религиозное искусство не имеет другой задачи, как чувственно, наглядно представить предметы природы или причины природных явлений и природных действий, какими их человек в своем религиозном воображении рисует, - другой задачи, как осуществить создания религиозного воображения. То, во что человек верит, внутренне себе представляет, внутренне считает действительным, он хочет также и видеть вне себя, как нечто действительное. При помощи искусства - разумеется, религиозного искусства - хочет человек дать существование тому, что не имеет существования; религиозное искусство есть самообман, самообольщение человека; он хочет себя уверить при его помощи, что есть то, чего нет, подобно тому, как это делают верующие в бога философы, желающие нас заверить при посредстве своих искусственных доказательств бытия божия, что бог действительно есть, что действительно вне нас существует то, что есть только в нашей голове. Что же, следовательно, есть то, чему искусство хочет дать существование? Есть ли это солнце, есть ли это земля, есть ли это небо, воздух, как причина молний и грома? Нет, эти предметы существуют, - и что за интерес был бы для человека, а особенно религиозного человека, изображать солнце, каким оно является нашим чувствам? Нет! Религиозное искусство хочет изображать не солнце, а бога солнца, не небо, а бога небес; оно хочет изображать лишь то, что фантазия вкладывает в чувственный предмет, что, стало быть, не существует чувственно; оно хочет лишь сделать доступным нашим чувствам небо, солнце, поскольку они мыслятся, как личные существа, солнце, поскольку оно является нечувственным, а фантастическим, воображаемым существом. Главное в художественном изображении бога есть его личность, его созданное фантазией человекоподобное существо, второстепенное - природа; естественный предмет, хотя бог и является первоначально лишь его олицетворением, служит лишь средством обозначения этого бога и придается ему как атрибут. Так, бог неба и грома, Зевс в греческой религии, хотя первоначально, как и во всех естественных религиях, он представлял одно с громом и молнией, изображается держащим в руке королевский скипетр или пылающую стрелу молнии. Первоначальное существо бога грома - природа - низведено, стало быть, до роли простого орудия лица. Тем не менее, однако, между небом как существом природы, и богом неба, представленным в произведении искусства, имеется то равенство или единство, что оба они - существа чувственные, телесные; но небесный бог таков лишь в воображении, так что по сравнению с богом, по крайней мере не являющимся чувственным существом, различие между предметом искусства и природой отпадает, или по крайней мере не было необходимости это различие выдвигать. Однако вернемся опять к нашему предмету. Я утверждал, что сила воображения есть существенный орган религии; что бог есть воображаемое, образное существо и притом он есть образ человека; что и предметы природы, человекоподобные существа, если они рассматриваются с религиозной точки зрения, являются именно в силу этого образами человека, что и духовный бог христиан есть лишь силою воображения человека созданное, вне человека проектированное и представленное, как самостоятельное, действительное существо, как изображение человеческого существа, - что, следовательно, предметы религии, разумеется в том виде, в каком они являются ее предметами, не существуют вне воображения. Против этого утверждения верующие, особенно теологи, ужасно протестовали и восклицали: возможно ли, что простым воображением является то, что доставляет так много утешения людям, ради чего миллионы людей даже жертвовали жизнью? Но это совсем не доказательство действительности и истинности этих предметов. Язычники также считали своих богов действительными существами, приносили им в жертву целые гекатомбы, даже жизнь свою или других людей, и все-таки христиане теперь считают, что эти боги были лишь вымышленные, воображаемые существа. Что настоящее время считает за действительность, то будущее признает фантазией, воображением. Наступит время, когда будет так же общепризнано, что предметы христианской религии были лишь фикциями, как теперь это общепризнано относительно богов язычества. Только эгоизм человека полагает своего бога за истинного, а богов других народов за воображаемые существа. Сущность силы воображения - там где ей не выступают в противовес чувственные воззрения и разум, - заключается именно в том, что она заставляет казаться человеку действительным то, что она ему представляет. Какую власть над человеком проявляет воображение, это могут наглядно показать примеры из жизни так называемых диких народов. "Дикари в Америке и Сибири не предпринимают никакого путешествия, не совершают никакого обмена, не заключают никакого договора, если они не побуждаются к этому своими снами. Самое ценное, что у них есть, то, что они, не задумываясь, защищали бы ценой жизни, они отдают, доверившись сну. Камчадалки отдаются без сопротивления тому, кто уверит их в том, что во сне обладал ими. Один ирокезец видел сон, что ему отрезали руку, и он ее себе отрезал; другой, что он убил своего друга, и он его убил" (Б. Констан, указанное сочинение). Может ли власть воображения быть доведена до высшей степени, чем здесь, где виденная во сне потеря руки делается основой и законом действительной потери; где виденное во сне воображаемое убийство друга делается основой и законом действительного убийства, где, стало быть, простому сну приносят в жертву свое тело, свои руки, своего друга? (20) Как для дикарей в настоящее время, так и для древних народов сон имел значение божественного существа, откровения, явления бога. Даже христиане отчасти и теперь считают сны за божественные внушения. Но то, в чем бог являет свое откровение, в чем он себя проявляет, есть не что иное, как его существо. Поэтому бог, который являет свое откровение во время сна, есть не что иное, как существо сна. Но что же такое существо сна? Не ограниченная законами разума и чувственного воззрения, необузданная сила воображения или фантазия. Следует ли из того, что христиане давали себя преследовать за предметы своей веры, приносили им в жертву свое имущество и кровь, следует ли их истинность и действительность? Нисколько. Так же мало, как из того, что ирокез в угоду своему сну отсечет себе руку, следует, что он эту руку действительно потерял во сне; также мало вообще истинность снов вытекает из того, что человек, который дает над собой власть снам, приносит им в жертву истину разумного чувственного воззрения. Я привел сны, лишь как чувственные очевидные примеры религиозной власти воображения над человеком. Но я утверждал также, что сила воображения религии не есть свободная сила художника, но что она имеет практическую эгоистическую цель, или что сила воображения религии имеет свои корни в чувстве зависимости, что религиозная сила воображения держится главным образом за предметы, возбуждающие в человеке чувство зависимости. Чувство зависимости человека не стоит, однако, в связи с определенными только предметами. Как сердце находится постоянно в движении, непрерывно бьется, так же точно никогда в человеке, а именно в человеке, над которым властвует сила воображения, не замирает чувство зависимости, ибо при каждом шаге, который он делает, его может постигнуть беда, каждый предмет, как бы он ни был незначителен, может угрожать ему смертью. Это чувство страха, эта неизвестность, эта всегда сопровождающая человека боязнь несчастий есть корень религиозной силы воображения; и так как религиозный человек все беды, его постигающие, приписывает злым существам или духам, то страх перед привидениями и духами есть сущность религиозной силы воображения, по крайней мере у необразованных людей и народов. Чего человек боится, чего он пугается, то сейчас же фантазия превращает в злое существо, или, наоборот, что ему фантазия рисует как злое, того он боится и стремится поэтому расположить к себе при помощи религиозных средств или обезвредить. Так, например, у чиккитов в Парагвае, как это значится в "Истории Парагвая" Шарлевуа, "не найдено явственного следа религии, однако они боялись демонов, которые, как они говорили, имели обыкновение являться им в ужасающих образах. Свои празднества и пирушки они начинали с того, что призывали демонов не мешать их веселью". Таитяне верят в то, что если кто ударится ногою о камень и ему станет больно, то это сделал один из Эатуа или сам Эатуа, то есть бог, так что про них, как это значится в третьем и последнем путешествии Кука, "можно буквально сказать, что они при своей религиозной системе ступают всегда по заколдованной почве". Так и ашантии в Африке, если они ночью в темноте оступятся о камень, верят, что злой дух спрятался в камне, чтобы им причинить боль ("Ausland", 1849, май). Так фантазия превращает камень, о который человек по своей неосмотрительности споткнулся, в дух или в бога! Но как легко повторно спотыкается человек! На каждом шагу может приключиться с ним это несчастье. Поэтому человек, находящийся во власти своего чувства и воображения, постоянно видит себя окруженным злыми духами! Так, у североамериканских индейцев достаточно, чтобы у кого-нибудь заболели зубы или голова, чтобы это сейчас же означало, что "духи недовольны и хотят, чтобы с ними примирились" (Хеккевельдер, "Известия об истории, обычаях и нравах индейских племен"). Особенно выделяются своим страхом перед духами и привидениями народы Северной Азии, исповедующие так называемое шаманство, религию, которая состоит не в чем ином, как "в боязни духов, изгнании духов и заклинании духов"; они живут в непрестанной борьбе "с враждебными духами, которые бродят по пустыне и по далеким снежным полям" (Штур, "Религиозная система языческих народов Востока"). Но не одно шаманство, как это также говорит Штур, имеет свои корни в этой вере в привидения, но более или менее религии всех народов. Особенно замечательно то, что рассказывают о североамериканских дикарях. "Как ни храбр, горд и как ни чувствует свою независимость североамериканский индеец, все же страх перед колдовством и волшебством делает его одним из самых пугливых и робких созданий", - говорит Хеккевельдер. "Невероятно, - продолжает он далее, - какое влияние оказывает на настроение вера индейцев в колдовство. Они уже не те люди в тот момент, когда их воображение охвачено мыслью, что они заколдованы. Их фантазия тогда находится постоянно в действии, рисуя самые страшные и подавляющие образы". Страх перед колдовством есть не что иное, как страх перед тем, что может быть причинено несчастье злым существом так называемым сверхъестественным, колдовским образом. И это суеверие, это воображение так сильно у индейцев, что они часто под влиянием "простого воображения, что им причинен вред, что они околдованы, и на самом деле умирают" (21). Точно так же, как и Хеккевельдер, высказывается и Вольней о североамериканских дикарях в своем описании Северной Америки: "Страх перед злыми духами есть одно из самых распространенных и мучительных представлений; их самые бесстрашные воины в этом пункте подобны женщинам и детям; сон, какое-нибудь ночное видение в кустах, неприятный крик пугают их". Точно так же, как у названных народов, мы находим и у христиан самые преувеличенные представления о бедах и смертельных опасностях и описания ими опасностей, которые преследуют человека на всех путях и которые их религиозная фантазия представляет им как действия враждебного человеку злого существа или духа, дьявола, Действия, которые могут быть устранены лишь противодействием доброго, к человеку благосклонною и всемогущего бога. Боги, следовательно, - создания фантазии, но создания фантазии, находящиеся в самой тесной связи с чувством зависимости, с человеческой нуждой, с человеческим эгоизмом, создания фантазии, которые в то же время являются существами, созданными чувством, существами или созданиями аффектов, в особенности страха и надежды. Человек требует от богов, как я уже это говорил при описании религиозного поклонения изображениям, чтобы они ему помогали, если он их представляет себе добрыми существами, чтобы они ему не вредили, по крайней мере не мешали его планам и радостям, если он их представляет себе злыми. Религия поэтому есть не только дело воображения, фантазии, не только дело чувства, но также и дело желания, стремления человека и его потребности устранять неприятные чувства и создавать себе приятные, получать то, чего у него нет, но что ему хотелось бы иметь, а удалять то, что он имеет, но чего иметь он не хотел бы, как, например данную беду или данный недостаток, - короче говоря, она есть выражение стремления человека освободиться от бед, которые у него есть, или которых он опасается, и получить то добро, которое он желает, которое ему рисует его фантазия,- она есть выражение так называемого стремления к счастью. ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ. Человек верит в богов не только потому, что у него есть фантазия и чувство, но также и потому, что у него есть стремление быть счастливым. Он верит в блаженное существо не только потому, что он имеет представление о блаженстве, но и потому, что он сам хочет быть блаженным; он верит в совершенное существо потому, что он сам хочет быть совершенным; он верит в бессмертное существо потому, что он сам не желает умереть. То, чем он сам не является, но чем он хотел бы быть, это он представляет себе имеющимся в своих богах; боги - это желания людей, которые мыслятся как осуществленные в действительности, которые превращены в действительные существа; бог есть стремление человека к счастью, нашедшее свое удовлетворение в фантазии. Если бы человек не имел желаний, то он, несмотря на фантазию и чувство, не имел бы ни религии, ни богов. И сколь различны желания, столь же различны и боги, а желания столь же различны, сколь различны сами люди. Кто предметом своих желаний не имеет мудрости и рассудительности, кто не хочет быть мудрым и рассудительным, тот не имеет и богини мудрости предметом своей религии. Мы должны по этому случаю опять восстановить в своей памяти то, что было сказано в первых лекциях, а именно, что для того чтобы понять религию, мы должны при ее объяснении избегать всяких односторонних, ограниченных оснований или не уделять этим основаниям иного места в религии, чем то, которое они занимают в ней в действительности. Поскольку боги являются силами и притом первоначально силами природы, которые человеческое воображение переделало в человекоподобные существа, человек падает перед ними ниц; он чувствует перед ними свое ничтожество; они - предметы его чувств ничтожества, страха, почтения, изумления, удивления, страшные или чудесные, величественные существа, производящие на человека все то впечатление, которое вообще на него производит существо или образ, наделенный волшебными силами фантазии; поскольку же они силы, исполняющие желания людей, дающие человеку то, чего он хочет и в чем он нуждается, они - предметы человеческого эгоизма. Короче говоря, религия имеет по существу одну практическую цель и основание; стремление, из которого исходит религия, ее последнее основание есть стремление к счастью, и если это стремление представляет собой нечто эгоистичное, то, стало быть, - эгоизм. Кто этого не замечает или это оспаривает, тот слеп, ибо история религии подтверждает это на каждой своей странице, она подтверждает это и на низших, и на высших стадиях религии. Пусть вспомнят при этом те свидетельства, которые в одной из прежних лекций я приводил из христианских, греческих и римских писателей. Этот пункт практически и теоретически самый важный, ибо если доказано, что бог обязан своим существованием лишь стремлению человека к счастью, но что религия удовлетворяет это стремление лишь в воображении, то необходимым следствием этого является то, что человек ищет удовлетворения этого стремления иным способом, чем религия, другими, не религиозными средствами. Вот еще несколько подтверждающих примеров. Тогда как прежде моя задача заключалась в том, чтобы доказать, что любовь к себе есть последнее основание религии, - теперь моя задача более определенная: доказать, что религия имеет своей целью человеческое счастье, что человек почитает богов и молится им только для того, чтобы они исполнили его желания, чтобы он стал через них счастлив. "Просите, - говорится в Библии, - и дано будет вам; ибо всякий просящий получает. Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более отец ваш небесный дает блага просящим у него". "Если бы, следовательно, кто-либо мог, - говорит Лютер в своем собрании церковных проповедей, - взять у самого бога мужество, дабы возыметь по отношению к нему дерзание и сказать ему от всего сердца: ты - мой дорогой отец, - чего бы он только не мог попросить? и в чем бы бог ему мог отказать? его собственное сердце скажет, что должно быть так, как он просит". Бог, таким образом, представляется в виде существа, исполняющего желания, выслушивающего просьбы. Молятся для того, чтобы получить добро, чтобы быть избавленным "от опасностей, от нужды и от всякого рода невзгод". Но чем больше нужда, опасность, страх, тем сильнее дает себя знать и инстинкт самосохранения, тем живее желание быть спасенным, тем горячее молитва. Так, индейцы, как рассказывает в качестве очевидца Хеккевельдер в не раз уже упоминавшемся сочинении, обращаются при приближении бури или непогоды к Манитто воздуха (то есть к богу воздуха, к воздуху, представленному в виде личного существа), чтобы он отвратил от них все опасности; так чиппевеи на озерах Канады молятся Манитто вод, чтобы он предупредил слишком большое нарастание волн, пока они совершают переправу по воде. Так и римляне приносили жертвы бурям и морским волнам всякий раз, когда они отправлялись в море, Вулкану, богу огня, когда у них случался пожар, или чтобы пожара не было. Когда ленапы отправляются на войну, то они, по свидетельству Хеккевельдера, предварительно молятся и поют следующие строфы: "О, я, бедный, выступающий в поход против врага! И не знаю я, вернусь ли я обратно, чтобы порадоваться объятьям моих детей и жены. О, бедное создание, чья жизнь не от него зависит, которое не имеет власти над своим телом, которое, однако, все же пытается исполнить свой долг во имя благополучия своего народа! О, ты, великий дух, там, наверху, имей сострадание к моим детям и к моей жене! Предохрани, так чтобы им не пришлось по мне горевать! Дай успеха этому моему предприятию, чтобы я, мог убить моего врага и принести знаки победы домой, моей дорогой семье и моим друзьям, так, чтобы мы друг Другу порадовались. Имей сострадание ко мне и сохрани мою жизнь, и я принесу тебе жертву". В этой трогательной, простой молитве перед нами собраны воедино все указанные моменты религии. Человек не имеет власти над успехом своего предприятия. Между желанием и его осуществлением, между целью и ее исполнением лежит целая пропасть всяких трудностей и возможностей, способных не дать этой цели осуществиться. Как бы ни был превосходен мой план сражения, всякие как природные, так и человеческие происшествия - ливень, поломка ноги, случайно запоздавшее прибытие вспомогательного корпуса и другие подобные случайности - могут погубить мой план. Человек поэтому заполняет своей фантазией эту пропасть между целью и ее выполнением, между желанием и действительностью, заполняет при посредстве существа, от чьей воли он мыслит зависимыми все эти обстоятельства и чье благорасположение ему стоит лишь вымолить, чтобы уверенно представить себе счастливый исход предприятия, исполнение своих желаний (22). Человек не располагает своей жизнью, по крайней мере, не располагает безусловно; какая-нибудь внешняя или внутренняя причина, будь то разрыв малейшего сосуда в моей голове, может внезапно положить конец моей жизни, может, вопреки моему сознанию и воле, заставить меня расстаться с женой и детьми, с друзьями и родственниками. А между тем человек хочет жить; жизнь ведь есть совокупность всех благ! Человек превращает непроизвольно поэтому - в силу ли своего инстинкта самосохранения, или по причине любви своей к жизни - это желание в существо, которое может его исполнить, в существо, имеющее глаза, как и человек, чтобы видеть его слезы, и уши, как человек, чтобы слышать его жалобы; ибо природа этого желания не может выполнить; природа, какова она есть в действительности- не личное существо, у нее нет сердца, она слепа и глуха к желаниям и жалобам людей. В чем может мне помочь море, если я его представляю себе как простое скопление водяных масс, короче говоря, как то, чем оно является в действительности, когда море для нас - просто предмет? Я могу лишь в том случае молить море, чтобы оно меня не поглотило, если я его представляю себе в виде личности, от чьей воли зависит движение моря, чью волю, чье настроение я поэтому могу склонить в свою пользу жертвами и почтительными подношениями, если, стало быть, я его представляю себе в виде бога. Поэтому отнюдь не только ограниченность человека, в силу которой он мыслит себе все на свой образец, отнюдь не его незнание только, незнакомство с тем, что такое природа, отнюдь не одна лишь его сила воображения, которая все олицетворяет; но также и душа, любовь к себе, человеческий эгоизм, или стремление к счастью, являются причиной того, что он действия и явления природы производит от желающих, духовных, индивидуальных человечески живых существ, все равно, принимает ли он существующими, когда верит во много богов, многие личные причины, или, при вере в единого бога, только одну природную причину, действующую сообразно своей воле и сознанию. Ибо только тем, что человек делает природу зависимой от бога, он делает природу зависимой от него самого, он себе природу подчиняет. "Может быть искуплена, - говорится в Овидиевых "Фастах", - молния Юпитера, может быть управляем гнев жестокого". Если какой-нибудь предмет природы, например море, является богом, если от его воли зависят столь опасные для человека бури и волнения моря, и воля морского бога при этом определяется в пользу почитающих его людей их молитвами и жертвами, - "дары побеждают даже богов", - то, стало быть, косвенно, то есть посредственно, движение моря зависит от человека; человек господствует над природой через бога или посредством бога. Так, некогда одна весталка, ложно обвиненная в смертоубийстве, взяла в руки решето и обратилась к Весте со словами: "Веста! если я тебе