быка. Увидев, что я стою между ним и ребенком, он остановился и, наклонив голову, принялся рыть землю, поднимая вокруг себя клубы пыли. Затем он бросился на меня; но я встретил его, решив держаться, пока ребенок не спрячется, если это будет в человеческих силах. Бык был огромным и очень злобным; видимо, это и объясняло, почему его привели на рынок. Казалось, он с легкостью справится со мной; но я решил умереть, сражаясь. Я крикнул девочке, чтобы она убегала, а затем мы с быком схватились. Я уцепился за его рога. Он попытался сбросить меня, но я использовал всю силу своего тела. Я дал почувствовать свою силу Адским собакам в ту ночь; сейчас я знал, что у меня в запасе есть еще сила, и к собственному изумлению мне удалось сдержать огромного зверя и медленно, очень медленно я начал поворачивать его голову влево. Он сопротивлялся, упирался и дергался; я чувствовал, что мускулы на моей спине, руках и ногах напрягаются до последней степени, чтобы сдержать его; но с самого первого мгновения я знал, кто хозяин положения. Каш гвардия бросилась на помощь, и я слышал, как Ор-тис кричит им, чтобы они пристрелили быка; но раньше, чем они достигли нас, я наградил животное последним могучим ударом кулака, и бык сначала опустился на колени, а затем перевернулся на бок. Я удерживал его в таком положении, пока не подбежал сержант и не выпустил пулю ему в голову. Когда бык наконец замер, подошли Ор-тис, Пхав и остальные. Я увидел их, когда вернулся к своим пожиткам, коже и сыру. Ор-тис окликнул меня. Я повернулся и посмотрел на него как человек, который не собирается иметь с ним ничего общего, что, собственно, было правдой. - Иди сюда, парень, - приказал он. Я молча приблизился на несколько шагов и снова остановился. - Чего ты хочешь? - спросил я. - Кто ты? - Он внимательно осматривал меня. - Я никогда не видел подобной силы ни у одного человека. Ты должен служить в Каш гвардии. Как тебе это понравится? - Мне это совсем не понравится, - ответил я. И тут, по-моему, он наконец узнал меня, и в его глазах появился лед. - Нет, - сказал он, - нам не нужны такие среди наших людей. - Он повернулся, но затем снова обернулся ко мне. - Смотри, молодой человек, - рявкнул он, - используй силу толково и правильно. - Я воспользуюсь ею наверняка толково, - ответил я, - и совершенно правильно. Мне показалось, что женщина Пхава собиралась поблагодарить меня за спасение ребенка и, видимо, сам Пхав тоже, они оба направились ко мне; но когда они увидели, как отношение ко мне Ор-тиса резко меняется, они отвернулись, за что я был им благодарен. Я заметил Соора, который смотрел на меня с ухмылкой на устах, и Хоффмейера, подмигивающего мне с хитрым выражением на лице. Я собрал свои пожитки и направился в ту часть рынка, где мы обычно выставляли свой товар. Там я обнаружил, что человек по имени Вонбулен занял мое место. Существует неписанный закон, по которому каждая семья имеет свое место на рынке. Я был третьим поколением Джулианов, привозивших продукцию именно сюда - в основном, лошадей, потому что мы любили лошадей и разводили их; но в последнее время занялись козами, когда государство запретило разводить лошадей. Хотя мы с отцом иногда до сих пор объезжали лошадей для Двадцати Четырех, мы не выращивали их больше. У Вонбулена было свое место в дальнем углу, где торговля шла не так бойко, как в нашем районе, и я не мог понять, что он делает на нашем месте, где он выставил три тощих свиньи и несколько мешков пшеницы. Я спросил его, почему он здесь. - Это мое место, - сказал он. - Сборщик налогов Соор приказал мне занять его. - Ты уберешься отсюда, - ответил я. - Ты знаешь, что оно наше - всякий в Тейвосе знает, что так было много лет. Мой дед построил его, и моя семья регулярно чинила его. Так что - убирайся! - Я никуда не уйду, - ответил он насмешливо. Он был огромным, и когда злился, то выглядел весьма устрашающе; у него росли большие усы, торчащие с обеих сторон носа, прямо как клыки одного из его боровов. - Ты уберешься или тебя придется выкинуть, - сказал я, но он опустил руки на барьер и попытался загородить мне путь. Зная его как тупого и глупого человека, я решил застичь его врасплох, поэтому держась рукой за верхнюю планку, я качнул загородку ему в лицо и ударил его коленом в грудь. Это отбросило его на землю в свиной навоз. Я так сильно толкнул его, что он перекувырнулся. Вонбулен начал подниматься на ноги, изрыгая ругательства. В его глазах плясало бешенство. И через мгновение он бросился на меня! Это походило на атаку быка, с которым я только что справился, с той разницей, что Вонбулен был разъярен еще больше и выглядел гораздо хуже. Его огромные кулаки свистели с ужасающей скоростью, рот открылся, словно он собирался пожрать меня живьем; но по кое-каким причинам я не испытывал страха. Честно говоря, я улыбался, видя его лицо и его торчащие усы, перепачканные грязью. Я парировал его первый неистовый удар и, приблизившись, ударил его не очень сильно в лицо - я уверен, что бил его не в полную силу, потому что не хотел этого; я хотел поиграться с ним - но результат был для меня совершенно неожиданным, в общем, как и для моего врага, правда, не таким болезненным. Он отлетел от моего удара на целых три фута и снова рухнул на спину, выплевывая кровь и зубы изо рта. Тут я поднял его за шиворот и за штаны, поднял его над головой и швырнул туда, где - я только тут заметил это - собралось множество зрителей. Вонбулен не пользовался популярностью в Тейвосе, и я увидел множество широких улыбок на лицах людей моего класса; однако были и другие, которые не улыбались. Это были калкары и полукровки. Я увидел все это мельком и вернулся к своей работе. Вонбулен лежал на земле там, где свалился. Рядом с ним я швырнул его мешки пшеницы и его свиней. После этого я открыл загородку, чтобы внести туда свой товар. Внезапно я наткнулся на Соора, преградившего не путь и смотрящего на меня с ненавистью. - Что это значит? - громко завопил он. - Это значит, - ответил я, - что никто не сможет украсть у Джулианов место так легко, как казалось Вонбулену. - Он не украл его, - продолжал кричать Соор. - Я дал это место ему. Убирайся отсюда! Оно его! - Это не ваше имущество, чтобы раздавать его, - ответил я. - Я знаю свои права; ни один человек не может выгнать меня отсюда без борьбы. Ты понял меня? И, отвернувшись от него, я принялся заносить свои пожитки в загородку. Закончив, я увидел, что больше никто не улыбается - мои друзья выглядели очень мрачными и перепуганными; ко мне подошел человек и стал рядом; когда я повернулся в его сторону, то увидел, что это Джим. И только тут я понял, насколько серьезный проступок я совершил, и огорчился появлению Джима, который таким образом молча дал понять, что он со мной во всем, что я сделал. Никто больше не подошел, хотя многие ненавидели калкаров не меньше нас. Соор был в ярости; но он не мог остановить меня. Только Двадцать Четыре могли отобрать у меня мое место. Он всячески обзывал меня и издевался надо мной; но я заметил, что сначала он отошел подальше. Это было, словно изысканное яство для изголодавшегося человека: знать, что один из завоевателей боится тебя. И пока что это был самый счастливый день в моей жизни. Я быстро загнал коз в загородку и, держа один из сыров в руке, позвал Соора. Он повернулся, скаля зубы, словно крыса, загнанная в угол. - Ты приказал отцу принести тебе подарок, - закричал я во всю силу своих легких, и меня слышали все, и все обернулись ко мне. - Вот он! - крикнул я. - Держи свою взятку! - и я швырнул сыр ему в лицо изо всех сил. Он рухнул наземь, словно подстреленный, а люди разбежались в стороны, подобно перепуганным кроликам. Я начал развешивать шкуры вокруг загородки, чтобы дотошные покупатели могли их хорошенько рассмотреть. Джим, чье место было рядом с нашим, молча смотрел на меня через загородку в течение нескольких минут. Наконец он сказал: - Ты совершил огромную глупость, Джулиан, - сказал он и добавил: - Я горжусь тобой. Я был не совсем уверен, что понял его правильно, и решил, что, видимо, он тоже желал бы умереть за удовольствие победить их. Я не сделал этого не из-за нехватки ярости или силы; я вспомнил склоненную голову отца и слезы матери, понимая: если мы не будем держать голову так высоко, как подобает мужчинам, так лучше уже умереть. Да, перед моими глазами все время стояли подбородок отца, склоненный на грудь, и его неверные шаги, и я стыдился за него и за себя; но я частично отмыл этот позор, и в моем мозгу наконец окончательно выкристаллизовалось то, что должно было давным-давно сформироваться: решение прожить остаток жизни с высоко поднятой головой и кулаками наготове - прожить мужчиной - какой бы короткой не оказалась эта жизнь. 6. ТРИБУНАЛ Вечером я заметил небольшое оживление в рядах Каш гвардии, крутящейся по рынку. Они постепенно подходили к моему месту и останавливались рядом. Наконец дежурный сержант обратился ко мне: - Ты - Брат Джулиан 9-й? - спросил он. - Да, Джулиан 9-й, - ответил я. - Лучше тебе быть Братом Джулианом 9-м, когда будешь обращаться к Брату генералу Ор-тису, - прорычал он в ответ. - Ты арестован, отправляйся с нами! - За что? - спросил я. - Брат Ор-тис велел сказать тебе, если ты не знаешь, ты должен явиться к нему. Так! Началось - и началось очень быстро. Я почувствовал жалость к матери; но все равно я был доволен. Если бы в мире не существовало такого человека, как Хуана Сент Джон, я был бы совершенно счастлив, потому что знал: отец и мать вскоре последуют за мной и, как они учили меня, мы воссоединимся в другом мире - мире, где нет калкаров и налогов - но в этом мире жила Хуана Сент Джон, и я был уверен в этом мире, а в существовании другого сомневался, потому что никогда его не видел, как и никто другой. Не было никаких причин отказываться идти с Каш гвардией. Они просто-напросто пристрелили бы меня из своих ружей. И я решил, что захвачу с собой хотя бы парочку этих важных свиней до того, как буду убит. Никто не знал, что они сделают - только все были уверены, что это будет очередная несправедливость. Ладно, они отвезли меня в штаб-квартиру Тейвоса, находящуюся на берегу озера; но так как они везли меня в повозке, запряженной лошадью, путь оказался не утомительным, как я боялся. Мы проехали через множество рынков, кварталов, лежащих по пути к штаб-квартире, и всю дорогу люди смотрели на меня так же, как я смотрел на других арестованных, которых везли неведомо куда. Иногда они отворачивались, иногда - нет, Я размышлял, как бы я поступил на их месте. Наконец мы попали в штаб-квартиру, миновав мили старых руин, где я играл и копался ребенком. Меня сразу же привели к Ор-тису. Он сидел в большой комнате во главе длинного стола, и я увидел, что здесь находятся и другие представители ненавистной власти, известной как "Двадцать Четыре", формы правления, которую калкары привезли с Луны столетие назад. Двадцать Четыре обычно были комитетом, состоящим из двадцати четырех человек. Но сейчас это осталось просто названием для обозначения власти и тирании. Ярт Джемадар в действительности был, как и гласил его лунный титул, императором. Его окружал комитет из двадцати четырех калкаров; но они лишь соглашались с ним и могли быть заменены по его желанию, так что представляли не более, чем игрушку в его руках. Его слово представляло ту же власть, что и Двадцать Четыре, и он получал ее от рождения, поэтому мы говорили о нем, как о Двадцати Четырех или как о Тейвосе, и я сначала думал, что это одно и то же. Многих из сидящих я узнал, они были членами нашего Тейвоса. Пхав и Хоффмейер тоже были здесь, они представляли наш район или предавали, как всегда говорил мой отец. Я был уверен, что никакого совещания не будет, так же как и в другом доме, южнее - отличном здании стародавних времен, восстановленном частично государством для штаб-квартиры, прекрасном сооружении прежних времен со львами, стоящими по обеим бокам от широкого входа. Нет, это был не Тейвос; до меня наконец дошло, что на меня опустилась тяжелая длань нового закона, о котором упоминал Ор-тис - специального военного трибунала для особо провинившихся. Это было первое заседание, и на счастье я совершил неблаговидный поступок как раз вовремя, и они решили испытать новый порядок на мне. Я стоял перед охранниками у стола и смотрел на лица сидящих. Я не увидел ни единого дружественного лица - ни одного существа моего класса или расы - одни лишь свиньи, свиньи, свиньи. Низкобровые, груболицые люди, скорчившиеся в своих креслах, расползшиеся в своей одежде, нечесаные, немытые, отвратительно выглядевшие - и это был состав трибунала, который должен был судить меня, и за что?! Ор-тис спросил, кто выдвигает против меня обвинения и в чем, собственно, дело. Тут я заметил Соора. Он должен был находиться в нашем районе и собирать налоги; но его там не было. Нет, он находился здесь, предвкушая более приятное дело. Он посмотрел на меня с ненавистью и начал обвинение; сопротивление представителю закона при исполнении своих обязанностей, а также попытка убийства последнего с использованием смертельно опасного оружия. Они грозно посмотрели на меня, явно ожидая, что я буду дрожать от страха, как вело себя большинство до меня; но я не дрожал, обвинение прозвучало слишком неожиданно. Боюсь, напротив, я рассмеялся. Я уверен в этом. - Что такое?! - воскликнул Ор-тис. - Что тебя так рассмешило? - Обвинение, - ответил я. - А что здесь смешного? - спросил он снова. Людей расстреливали и за меньшее, людей, и не подозревавших о совершенном преступлении. - Я не мешал представителю закона исполнять свои обязанности, - сказал я. - В обязанности сборщика налогов не входит распределение мест на рынке, правда ведь? Наше место мы занимали в течение трех поколений. Я спрашиваю тебя, Ор-тис, это так? Ор-тис вскочил со своего места. - Как ты смеешь обращаться ко мне подобным образом? - закричал он. Остальные повернули ко мне перепуганные, стуча по столу своими грязными руками, крича и возмущаясь моим поведением; но я держал голову так высоко, как поклялся делать до самой смерти. Наконец они поутихли, и я снова задал вопрос Ор-тису, ожидая услышать от него ответ. - Нет, - наконец признал он. - Только Тейвос может сделать это - Тейвос или комендант. - Значит я не сопротивлялся представителю закона, - парировал я, - тем, что отказался покинуть свое собственное место. И теперь следующий вопрос: разве сыр - смертельное оружие? Они все согласились, что нет. - Он потребовал подарок от моего отца, - пояснил я, - и мне пришлось бросить ему сыр. Он не имел по закону никакого права требовать его, но я бросил и попал ему в лицо. Согласен, это так же незаконно, как и его требование. Я знаю свои права по закону и хочу, чтобы они соблюдались. С ними никогда не говорили подобным образом, и внезапно я понял, что это мой единственный шанс справиться с этими существами. Они были моральными - как, впрочем, и физическими - трусами. Они не могли спокойно видеть честного бесстрашного человека. И, действительно, они начали выказывать признаки растерянности. Они знали, что я прав, и не могли бороться со мной, пока я не окажусь на коленях. У них не хватало смелости что-либо возразить мне. Естественно, они тут же принялись искать козла отпущения, и Ор-тис недолго колебался - его ненавидящий взгляд остановился на Сооре. - Это человек говорит правду? - заорал он на сборщика налогов. - Ты отобрал его место? Он не совершил ничего большего, а просто бросил тебе сыр? Соор - трус перед вышестоящими начальниками - залился краской и задрожал. - Он пытался убить меня, - слабо пробормотал сборщик налогов, - и он чуть не убил Брата Вонбулена. Тогда я рассказал, что произошло. Я говорил убедительным тоном и старался держать себя в руках. Я не боялся их, и они знали это. Иногда мне казалось, что они страшатся самой этой правды, словно во мне было что-то, что могло причинить им вред; они ведь всегда боялись революции. Вот почему они загнали нас так низко. Приговор гласил: я могу идти, но должен помнить, если я не буду адресоваться к своим согражданам, как к братьям, то буду наказан. Даже тогда я парировал и сказал, что не могу называть человека братом, если он мне не брат. Все дело было фарсом; но вообще все суды были фарсом, только, как правило, шутка всегда кончалась плохо для обвиняемого. Их никто не уважал, как, по-моему, уважали суды в прошлые времена. Ведь здесь не было ни порядка ни системы. Мне пришлось проделать пешком всю дорогу домой - новое доказательство справедливости правосудия - и я пришел через час или два после ужина. Дома я обнаружил Молли, Джима и Хуану. Было заметно, что мать плакала. И она снова заплакала, едва увидев меня. Бедная матушка! Иногда я думаю: неужели во все времена материнство было сущим наказанием; но нет, этого не могло быть, иначе человеческая раса вымерла бы задолго до появления калкаров. Джим рассказал им, что случилось на рынке - эпизод с быком, встреча с Вонбуленом и, наконец, с Соором. И впервые в моей жизни я слышал, как отец смеется. Хуана тоже улыбалась; но все находились еще под воздействием страха, еще не покинувшего их, и наконец Молли произнесла: - Они еще достанут нас, Джулиан. Но за то, что ты сделал, уже и не жалко умереть. - Да! - воскликнул отец, - после этого я могу отправляться к мяснику с улыбкой на устах. Он сделал то, что я всегда мечтал сделать; но не смел. И если я трус, то хотя бы могу благодарить Бога, что породил из своих чресел такого смелого и бесстрашного мужчину. - Ты не трус! - воскликнул я, а мать посмотрела на меня и улыбнулась. Я был рад, что высказался. Вы можете не понять, что имел в виду отец, говоря "отправиться к мяснику", но тут все просто. Производство боеприпасов - давно потерянное искусство. Особенно боеприпасов сильного действия, которые любит использовать Каш гвардия. Их складируют в хранилищах, сохранившихся с древнейших времен - миллионы и миллионы - они не смогли бы использовать ружья, если бы у них не было боеприпасов. Они используют патроны только в случае крайней необходимости, и взвод, выстроившийся для расстрела, такой же анахронизм, как летающие машины или автомобили. Они перерезают горло, когда казнят нас, и человек, совершающий это, известен под названием "мясник". Я проводил домой Джима, Молли и Хуану; но меня волновала только Хуана. Снова я заметил, как странная магнетическая сила притягивает меня к ней так, что я спотыкаюсь на каждом шагу. Я протягивал свою руку в надежде прикоснуться к ее руке, и чувствовал себя на верху блаженства при каждом прикосновении. Я не мог не заметить, что Хуана не обращала внимания на мою неловкость, и, видимо, не возражала против моих попыток; но я боялся - боялся, что она заметит, и боялся, что не заметит. Я прекрасно мог справиться с лошадьми, козами или Адскими собаками; но не слишком хорошо - с девушками. Мы говорили о многом, и я знал ее взгляды и убеждения так же, как она знала мои, и когда мы прощались, я спросил, пойдет ли она со мной завтра, в первое воскресенье месяца. Она знала, что я имею в виду и сказала, что обязательно пойдет. Я отправился домой очень счастливый, потому что знал: она и я будем сражаться против общего врага бок о бок - и рука об руку заглянем в глаза Мрачному Потрошителю, и черт бы все побрал! По пути домой я обогнал Питера Йохансена, направлявшегося к нашему дому. Я видел, что он не ожидал увидеть меня, так как Питер пустился в долгое и путаное объяснение, почему он находится здесь ночью; а я первым делом спросил его, что за дело приводит его сюда так часто после захода солнца. Я видел, как он краснеет, даже в темноте. - Почему? - воскликнул он. - Первый раз за многие месяцы я вышел после ужина! - Что-то в его поведении заставило меня не выдержать, и я высказал ему все, что было у меня на душе. - Ты лжешь! - крикнул я. - Ты лжешь, проклятый шпион! И тут Питер Йохансен побелел и, внезапно выдернув нож из-под одежды, бросился на меня, отчаянно им размахивая. Он чуть не проткнул меня, настолько неожиданной и подлой была атака; но я перехватил его руку, стараясь удержать ее подальше от себя, и вывернул ее. Это был конец. Я повернул совсем немного - я не хотел выворачивать сильно - и что-то хрустнуло в его руке. Питер издал отчаянный крик, нож выпал из его пальцев, и я отшвырнул негодяя: мой пинок он запомнит надолго. Затем я поднял его нож и зашвырнул его подальше, в сторону реки. А сам, насвистывая, пошел домой. Когда я вошел в дом, мать вышла из своей комнаты и, обняв, прижалась ко мне. - Дорогой мальчик, - пробормотала она. - Я так счастлива, потому что счастлив ты. Она - прекрасная девушка, и я люблю ее так же сильно, как и ты. - О чем ты говоришь? - спросил я. - Что ты имеешь в виду? - Я слышала, как ты свистишь, - сказала она, - и я знаю, что это означает, - взрослые мужчины свистят всего лишь раз в жизни. - О, дорогая матушка! - воскликнул я. - Я хотел бы, чтобы это оказалось правдой и, может быть, это когда-нибудь произойдет, но я для этого слишком труслив; так что пока - еще нет. - Тогда почему ты свистел? - спросила она с удивлением и несколько скептически. - Я свистел, - пояснил я, - потому что сломал руку шпиону и пнул его под зад. - Питера? - спросила она, вздрогнув. - Да, мама, Питера. Я назвал его шпионом, а он пытался заколоть меня. - Ох, сынок! - воскликнула она. - Ты ничего не знаешь. Это моя ошибка, я должна была рассказать тебе. Теперь он больше не будет скрываться в темноте; он придет открыто, и когда придет - я погибла. - Что ты имеешь в виду? - спросил я. - Я не имею в виду смерть, - сказала она, - но они сначала заберут из-за меня отца. - Что ты имеешь в виду? Я ничего не могу понять из того, что ты говоришь. - Слушай внимательно, - сказала она. - Питер хочет меня заполучить. Именно поэтому он шпионит за твоим отцом. Если Питер сможет раздобыть что-нибудь против него, отца отправят на шахты или убьют, а Питер получит меня. - Откуда тебе это известно? - спросил я. - Питер сам говорил мне, что хочет меня добиться. Он хочет, чтобы я бросила твоего дорогого отца, а когда я отказалась, Питер заявил, что он в фаворе у калкаров и что в конце концов он меня заполучит. Он пытался купить мою честь ценой жизни твоего отца. Вот почему я была такой испуганной и несчастной; но я знала, что ты или отец, скорее, предпочтете умереть, чем позволите мне совершить это, и поэтому отвергла притязания Питера. - Ты говорила отцу? - спросил я. - Не посмела. Он убил бы Питера, и это было бы концом для всех нас, потому что Питер в большом фаворе у властей. - Я убью его! - заявил я. Мать пыталась отговорить меня, и в конце концов я обещал ей, что буду ждать до тех пор, пока у меня не будет достаточного повода не связываться с властями. Бог видит, поводов у меня было предостаточно. После завтрака, на следующий день, мы разошлись в разные стороны, как всегда делали в первое воскресенье каждого месяца. Я сначала отправился к Джиму, чтобы прихватить с собой Хуану, так как она не знала дороги, ведь она никогда не ходила туда. Я застал ее одетой и готовой к выходу. Молли с Джимом ушли несколькими минутами ранее и, казалось, Хуана была очень рада видеть меня. Я ничего не рассказал ей о Питере, в мире достаточно проблем, чтобы взваливать на плечи людей еще новые, не связанные с ними напрямую. Я отвел ее на милю вверх по реке, и все это время мы следили, не идет ли кто за нами. Мы нашли спрятанную мною лодку, и переправились через реку. Надежно укрыв лодку, мы прошли еще полмили и отыскали плот, который я сам сделал. На нем мы снова перебрались на другой берег - если за нами следили, то им пришлось бы плыть, потому что в этой части реки лодок больше не было. Я ходил этим путем множество лет - фактически с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать - и никто никогда не подозревал меня и не следил за мной, хотя я не ослаблял бдительности, и, может быть, этим и объясняется тот факт, что меня не поймали. Никто, даже видя, как я беру лодку или плот, не смог бы догадаться о моей цели, настолько запутан был путь. В миле, к западу от реки стоит старый лес с очень толстыми деревьями и именно туда я отвел Хуану. На опушке мы присели, делая вид, что отдыхаем, на самом же деле желая убедиться, нет ли кого-нибудь поблизости, либо следящего за нами, либо кого-нибудь, случайно заметившего нас. Никого не было видно. Тогда с легким сердцем мы поднялись и углубились в лес. Четверть мили мы шли по неширокой тропке, затем я повернул налево под прямым углом, и мы пошли по глубокому мху, на котором не оставалось следов. Мы всегда так делали, никогда не проходя последние четверть мили одним и тем же путем, чтобы не проделать тропку, по которой нас бы смогли выследить. Наконец мы подошли к обросшим мхом деревьям. Под одним из них находилось отверстие, в которое можно было войти, низко нагнувшись. Его прикрывало рухнувшее дерево, над которым торчали сломанные ветви. Даже зимой и ранней весной вход этот был не заметен для случайных прохожих, если здесь таковые были. Человек, ищущий заброшенные шахты, конечно, мог пройти здесь; но остальным здесь делать было нечего, так как это было пустынное и довольно дикое место. В течение всего лета - сезона, когда существовала наибольшая опасность, что нас обнаружат, - все это скрывала масса дикого винограда, причем настолько хорошо, что мы сами с трудом находили дорогу. В этот провал я и ввел Хуану - взяв ее за руку, как слепую, хотя было не так уж темно; правда, она ничего не видела уже на расстоянии шага. И я взял ее за руку - слабая попытка лучше никакой. Тоннель под землей тянулся ярдов на сто в длину - а мне хотелось, чтобы он был длиной по меньшей мере миль в сто. Он внезапно оканчивался крепкой каменной стеной, в которой была тяжелая дверь. Дубовые панели почернели от времени и позеленели там, где массивные петли крепились к дереву в трех местах, огромную ручку и замок, прикрепленные к двери, покрывала ржавчина, стекавшая вниз и смешивающаяся с зеленью и чернотой. Клочья мха росли над дверью, подтверждая действительно древнее ее происхождение, и даже самые старые среди нас, знавшие все, не знали ее точного возраста. Над дверью красовался вырезанный в камне пастырский посох и слова: Deus et mon droit. Остановившись перед массивным порталом, я постучался один раз косточками пальцев, посчитал до пяти и снова стукнул раз; затем посчитал до трех и через такие же промежутки постучал три раза. Это был сигнал, определенный для данного дня - он никогда не повторялся дважды. Но если кому-нибудь пришло бы в голову явиться сюда, не зная условленного сигнала и взломать дверь, то внутри он обнаружил бы только пустую комнату. Дверь приоткрылась, и на нас уставился чей-то глаз. Затем дверь открылась пошире, и мы вошли в длинную, с низким потолком, комнату, освещаемую горящими фитилями, опущенными в масло. По всей длине комнаты тянулись твердые деревянные скамьи, а в дальнем углу, на возвышении перед алтарем, вырезанным из куска дерева, корни которого, как гласила легенда, до сих пор уходили в землю под церковь, которая была построена вокруг него, стоял Оррин Колби, кузнец. 7. ПРЕДАННЫЕ В помещении находилось двенадцать человек, сидящих на скамейках, так что вместе с Орри, нами и человеком, стоящим у дверей, всего было шестнадцать. Колби - глава нашей церкви; его прадед был священником. Мать с отцом тоже были здесь, они сидели рядом с Джимом и Молли. Был здесь и еврей Самуэльс, Бетти Вортс - женщина Денниса Коригана, и несколько других знакомых лиц. Они все ждали нас, и когда мы вошли и сели, началась служба. Каждый, стоя со склоненной головой, произнес молитву. Оррис Колби всегда произносил одну и ту же короткую молитву, открывая службу каждое первое воскресенье каждого месяца. Она звучала приблизительно так: "Бог наших отцов, сквозь поколения насилия, жестокости и ненависти, обращенной на Тебя, мы пребудем у Твоей правой руки, храня верность Тебе и нашему Флагу. Для нас Твое имя останется символом справедливости, человечности, любви, счастья и правды, и Флаг - твоя эмблема. Раз в месяц мы рискуем своими жизнями, чтобы имя Твое не исчезло на Земле. Аминь!" Из-за алтаря Оррис достал пастушеский посох, к которому был прикреплен флаг, - точно такой же, как тот, что хранился у моего отца, - и помахал им, а мы все на несколько секунд опустились на колени. Затем Колби подал знак, и мы, поднявшись на ноги, запели старую-старую песню, начинавшаяся словами "Вперед, Христово воинство". Это была моя любимая песня. Молли Шиихан играла на скрипке, пока мы пели. После песни Оррин Колби заговорил с нами; он всегда говорил с нами о разных вещах, происходивших в нашей жизни, и о нашем будущем. Это был семейный разговор, но он был полон надежды на лучшие времена. Мне кажется, встречаясь вот так раз в месяц, мы слышали только о надежде, которая никогда не покидала нас. В Оррине Колби было что-то рождающее доверие и надежду. Эти дни были яркими светлыми пятнами в нашем сером существовании. После разговора мы запели снова, затем еврей Самуэльс помолился, и официальная служба была окончена, после чего члены нашей церкви принялись беседовать между собой. Эти разговоры были в основном о том, что занимало все наши думы - о революции; но мы никогда не шли дальше разговоров. Да и как мы могли? Мы, наверное, были самыми запуганными людьми, которых когда-либо знал мир - мы боялись наших хозяев и боялись соседей. Мы не знали, кому можем верить, за исключением нашей небольшой группы, и не смели искать себе последователей, хотя знали, что найдутся тысячи симпатизирующих нашим идеям. Шпионы и информаторы скрывались везде - они, Каш гвардия и мясник, были существами, с которыми приходилось вести борьбу; но больше всего мы боялись шпионов и информаторов. Из-за женщины, из-за соседского дома и - я сам знаю один такой случай - из-за расположения яиц на торговом лотке, нас посылали в шахты или к мяснику. Мы просто навещали друг друга и обменивались слухами час или два, радуясь редкой возможности говорить то, что думаешь, свободно и бесстрашно. Мне пришлось пересказать множество раз мои приключения в новом военном трибунале Ор-тиса, и я знал: было трудно поверить, что я говорил такие вещи нашим хозяевам и ушел целым и невредимым. Никто просто не мог поверить в это. Все были предупреждены о Питере Йохансене и остальных, бывших под подозрением, что они информаторы, так что обещали соблюдать осторожность, находясь рядом с ними. Мы уже не пели в этот день - наши сердца уже облегчились, и слишком неподходящей была обстановка для песен. Около двух часов новый сигнал - пароль на следующую встречу - был установлен, и мы стали выбираться поодиночке или парами. Я вызвался уйти последним, с Хуаной, и проверить, чтобы дверь была закрыта. Через час ушли и мы - через пять минут после Самуэльса, еврея. Мать Хуаны получила удивительно обширную, хотя и не полную религиозную подготовку, так необычную в наши дни, и в свою очередь передала ее Хуане. Похоже, и у них и районе была церковь; но только короткое время, пока ее не обнаружили власти и не разрушили, хотя ни один из членов организации не был арестован. Солдаты появлялись настолько часто и неожиданно, что люди не смели искать новое место для встреч. Хуана рассказала мне, что их церковь очень походила на нашу. Достаточно хорошо разбираясь в различных религиозных обрядах, она всегда удивлялась, что разные верования гармонично уживаются под одной крышей, когда в древние времена было множество разных церквей. Среди нас были методист, пресвитерианин, баптист, католик, и еврей, о которых я знал, и множество других, о которых я не знал, и никого из нас это не волновало. Мы поклонялись идеалу и великой надежде; оба представляли Добро, и мы называли это Богом. Мы не задумывались, что об этом думали наши прадеды или что было за тысячу лет до того, как они подумали или сделали, или какое имя они дали Высшему Существу, которое, как мы знали, было одно, и как бы не называли Его - так или иначе, - он все равно останется таким. Хотя бы это принесло пользу, когда калкары оккупировали мир; но знания пришли слишком поздно. Поклоняющихся хоть какому-нибудь богу становилось все меньше и меньше. Наша собственная церковь начиналась с двадцати двух человек год назад и сократилась до пятнадцати - Хуана стала шестнадцатым членом нашей группы. Некоторые умирали естественной смертью, а некоторые пропадали на шахтах или шли к мяснику; но самой главной причиной нашего упадка было слишком малое количество детей, идущих на смену старшим - тем, которые умерли. Вот причина, да еще страх столкнуться с предательством. Мы вымирали, в этом не было никакого сомнения, и вместе с нами вымирала религия. Вот что лунная теория наделал с нашим миром; но этого как раз и следовало ожидать. Умные мужчины и женщины поняли это почти сразу, как только лунная теория высунула свою голову над поверхностью - слепая вера в то, что все женщины являются общественной собственностью всех мужчин и не смеют даже надеяться на уважение или что-нибудь другое, кроме страха, - и прокляли все религии древнейших времен, как сделали калкары. Впрочем, следовало ожидать, что те так и сделают - они открыто и свободно разрушили все церкви. Мы с Хуаной выходили из леса, когда заметили человека, осторожно крадущегося в тени деревьев перед нами. Он, казалось, преследовал кого-то, и мгновенно в моих мыслях возникло подозрение - шпион. В тот момент, когда он свернул, идя по дороге, и исчез из нашего поля зрения, мы побежали вперед изо всех сил, чтобы взглянуть на него поближе, и были вознаграждены. Мы увидели его и узнали. И мы увидели, кого он преследовал. Питер Йохансен, одна рука которого была на перевязи, крался за Самуэльсом. Я знал, что если Питеру дать возможность проследить за Самуэльсом до дома, то он обнаружит сложный путь, по которому идет старик и мгновенно, даже если он ничего не подозревал раньше, сообразит, что Моисей был в каком-то месте, о котором не должны знать власти. Это вызовет подозрение по отношению к старому Самуэльсу, а подозрение обычно кончается наказанием тем или иным образом. Как долго Питер следил за стариком, мы не знали, но были уверены, что это началось слишком близко от церкви, и может навлечь беду. В моей голове возник план, как сбить Питера со следа. Я быстро обдумал все детали и мгновенно принялся проводить в жизнь свой замысел. Я знал путь, которым шел старик от церкви, и что сейчас он сделает большой крюк, который снова приведет его к реке в четверти мили ниже. Мы с Хуаной могли направиться прямо в эту точку и достигнуть ее гораздо раньше Самуэльса. Так мы и поступили. Полчаса спустя мы добрались до точки, в которой он должен был пересекать реке. Услышав, как он приближается, мы спрятались в кустах. Он появился, видимо, не подозревая, что за ним следует еще некто, а через мгновение появился Питер, который остановился на краю леса. Тогда мы с Хуаной вышли из укрытия и окликнули Самуэльса. - Ты не видел никого из них? - спросил я достаточно громко, чтобы наверняка быть услышанным Питером, и прежде, чем Самуэльс успел что-либо ответить, добавил: - Мы обыскали у реки все и не видели ни малейшего признака козы... Я не верю, что они забрались так далеко; но если это и произошло, то Адские собаки загрызут их после заката. Пошли, теперь мы можем вернуться домой и считать наши поиски плохо сделанной работой. Я говорил так много и так быстро, что Самуэльс понял, что у меня есть для этого веские основания; поэтому он успокоился и сказал, что не видел никаких коз. Мы с Хуаной глазами показывали ему, что знаем о присутствии Питера, хотя я не мог удержаться и краем глаза следил, как тот прячется за деревом. Затем мы втроем продолжили путь домой самым коротким путем, и по пути я шепотом поведал Самуэльсу, что мы видели. Старик вздохнул с облегчением, он подумал, как и я, что мое представление наверняка обмануло Йохансена - разве что тот следил за Самуэльсом дольше, чем мы думали. Мы даже побледнели, представив последствия такой возможности. Нам не хотелось, чтобы Питер заподозрил, что мы знаем о нашем преследователе, и ни разу не оглянулись, даже Хуана, что было удивительно для женщины; поэтому мы не видели его, хотя и чувствовали, что он следит за нами. С величайшими предосторожностями все заинтересованные лица были предупреждены, что Йохансен следовал за Самуэльсом почти от самой церкви; но так как власти не обращали на Моисея никакого внимания, мы решили, что Питер наткнулся на старика случайно. В следующее после церковного собрания воскресенье, мы сидели во дворе Джима под одним из деревьев, покрытого молодыми листочками, закрывающими нас от солнца. Мы говорили о домашних делах - начинающемся севе, новорожденных свинках Молли. Мир казался необыкновенно спокойным. Власти, казалось, не преследовали нас. Отдых в две недели нам казался райским блаженством. Мы были уже твердо уверены, что Питер Йохансен ничего не нашел, и наши сердца бились спокойнее, чем какое-то время тому назад. Мы сидели в тишине и спокойствии, радуясь короткому отдыху от нашей жизни-каторги, когда услышали топот копыт по утоптанной дороге, идущей вниз, к реке, в направлении рынка. Внезапно атмосфера изменилась - расслабленные нервы снова напряглись; спокойные глаза снова приобрели испуганное выражение. Почему? Это скакала Каш гвардия. И они появились - пятьдесят человек - и во главе их скакал Брат генерал Ор-тис. У ворот дома Джима они натянули поводья, Ор-тис спешился и вошел. Он посмотрел на нас как человек, смотрящий на мусор, он даже не поздоровался, что нас вполне устраивало. Он направился прямо к Хуане, сидевшей на маленькой скамейке; рядом расположился я, прислонившись к стволу дерева. Никто из нас не пошевелился. Он остановился перед девушкой. - Я пришел сказать тебе, - сказал он ей, - что оказываю тебе честь, избирая тебя в качестве своей женщины, чтобы растить моих детей и содержать мой дом в порядке. Он стоял и смотрел на нее, и я чувствовал, как волосы на моей голове встают дыбом, а угол моей верхней губы поднимается вверх - я не знал почему. Я только знал, что хотел бы подлететь к его горлу и убить, терзать его плоть своими зубами - и видеть как он умрет! Тут он посмотрел на меня и отступил на шаг, после чего подозвал к себе несколько своих людей. Когда они подошли, он снова обратился к Хуане, которая встала, пошатываясь, словно получила тяжелый удар по голове и была оглушена. - Можешь отправляться со мной прямо сейчас, - сказал он ей. И тогда я стал между ними и посмотрел на него. И снова он отступил на шаг. - Она не пойдет с тобой ни сегодня, ни никогда, - сказал я, и голос мой звучал очень тихо - не громче шепота. - Она моя женщина - я взял ее! Это была ложь - последняя часть моего заявления, но это была ложь человека, готового на убийство. Ор-тис находился среди своих людей - они окружали его, - и, думаю, это придавало ему смелости, потому что он насмешливо обратился ко мне. - Меня не волнует, кому она принадлежит! - закричал он. - Я хочу ее и получу ее. Я разговариваю с ней сейчас и буду говорить с ней, когда она станет вдовой. После того, как ты будешь мертв, я буду иметь право первого выбора, а предатели долго не живут. - Я пока еще не мертв, - напомнил я ему. Он обернулся к Хуане. - У тебя будет тридцать дней, - так гласит закон; но ты можешь спасти своих друзей от неприятностей, если пойдешь сейчас - тогда они не будут мучиться, и я пригляжу, чтобы им уменьшили налоги. Хуана издала негромкий стон, посмотрела на нас, а затем выпрямилась и подошла ко мне. - Нет! - сказала она Ор-тису. - Я никуда не пойду. Это мой мужчина - он взял меня. Спроси его, позволит ли он мне перейти к тебе. Ты никогда не получишь меня - живую. - Не будь так уверена в этом, - зарычал он. - Я знаю, что вы оба лжете мне, потому что наблюдал за вами и знаю: вы не живете под одной крышей. А ты!.. - он бросил на меня разъяренный взгляд. - Веди себя осторожнее, потому что глаза закона видят предателей там, где другие их не видят. - Затем он повернулся и убрался со двора. Через минуту они исчезли в облаке пыли. Отныне наш мир и счастье были разрушены - это бывает всегда - и не осталось никакой надежды. Я не смел посмотреть на Хуану после того, что сказал; но разве она в свою очередь не сказала того же самого? Мы все беспорядочно говорили в течение нескольких минут, и затем мать и отец поднялись чтобы идти, а через мгновение и Джим с Молли ушли в дом. Я повернулся к Хуане. Она стояла, потупив взор. На ее щеках играл прекрасный румянец. Что-то подтолкнуло меня - могучая сила, о существовании которой я и не подозревал, - и прежде, чем я понял, что со мной происходит, я заключил Хуану в объятия и принялся покрывать поцелуями ее лицо и губы. Она пыталась освободиться, но я не позволил ей сделать это. - Ты - моя! - воскликнул я. - Ты - моя женщина. Я сказал это, и ты сказала это. Ты - моя женщина. Боже, как я люблю тебя! Она затихла и позволила мне целовать ее, и наконец ее руки обвились вокруг моей шеи, а ее губы коснулись моих в промежутке, когда мои не касались ее, и затем принялись ласкать мои губы с разгорающейся страстью. Это была новая Хуана, новая и чудесная Хуана. - Ты действительно любишь меня? - наконец спросила она. - Я слышала, как ты сказал это. - Я действительно люблю тебя с того момента, как увидел тебя, смотрящей на меня, а на тебя нападали Адские собаки, - ответил я. - Тогда ты очень крепко сохранял свою тайну, - упрекнула она меня. - Если ты так любил меня, то почему ты не сказал мне об этом? Неужели ты собирался хранить тайну всю мою жизнь или, может быть, ты испугался? Брат Ор-тис не побоялся сказать, что хочет меня. Неужели мой мужчина менее храбрый, чем он? Я знал, что она всего лишь поддразнивает меня и закрыл ей рот поцелуями. - Если бы ты была Адской собакой, Соором или даже Ор-тисом, - сказал я, - я мог бы сказать тебе все, что я думаю о тебе, но так как ты Хуана и девушка, слова не выходили из моего горла. Я страшный трус. Так мы разговаривали, пока не настало время идти ужинать, и я взял ее за руку, чтобы отвести в свой дом. - Но сначала, - сказал я, - ты должна сказать Молли и Джиму, что случилось, и что ты не вернешься. Какое-то время мы можем пожить под крышей моего отца, но как только я получу разрешение от Тейвоса занять пустующую землю и работать на ней, я построю дом. Она повернулась ко мне и покраснела. - Я пока что не могу пойти с тобой, - сказала она. - Что это значит? - спросил я. - Ты ведь моя? - Мы не женаты, - прошептала она. - Но ведь никто из нас не женат, - напомнил я ей. - Брак запрещен законом. - Моя мать была замужем, - сказала Хуана. - Мы с тобой тоже можем пожениться. У нас есть церковь и священник, разве он не может повенчать нас? Он не знает обрядов, потому что его никто не учил, но он глава единственной церкви. Важно, чтобы мы принадлежали друг другу в глазах Бога, который установил такие законы. Я попытался убедить ее, что сейчас, когда Небеса так близки, я не собираюсь ждать три недели, чтобы попасть туда. Но она ничего не хотела слушать - только качала головой, и наконец я понял, что она права, и согласился, - как я бы сделал в любом другом случае. На следующий день я навестил Оррина Колби, и рассказал в чем дело. Он очень обрадовался и удивлялся, почему это никому не пришло в голову раньше. Естественно, не потому, что свадьбы стали редкостью за многие годы, и никто не помнил церемонии, дело было не в этом. Мужчины и женщины часто верили друг другу на всю оставшуюся жизнь - и никакие клятвы и церемонии не могли связать их крепче. Но если женщина хотела, она могла получить церемонию и клятву. Было договорено, что на следующем собрании Хуана и я будем обвенчаны. Следующие три недели были самыми долгими в моей жизни, и одновременно это были очень очень счастливые недели, потому что мы с Хуаной были почти все время вместе, так как в конце концов мы решили: чтобы подтвердить наши слова Ор-тису, она должна придти и жить с нами под одной крышей. Хуана спала в гостиной, а я на стопке козьих шкур в кухне. Но если какие-то шпионы наблюдали за нами, а я был уверен, что так оно и было, они видели, что каждую ночь мы спали под одной крышей. Мать упорно трудилась над новой одеждой для меня, пока Молли помогала Хуане устроить ее гардероб. Бедное дитя пришло к нам в единственной смене одежды, которая была одета на ней; но в те времена почти ни у кого из нас не было лишней одежды - правда, мы старались соблюдать чистоту. Я отправился к Пхаву, который был одним из наших представителей в Тейвосе, и попросил его выхлопотать разрешение работать на свободной земле и покинуть отца. Вся земля принадлежала коммуне, но любому человеку позволяли на ней трудиться, пока он был в состоянии; а земли было более, чем достаточно и хватало на всех. Пхав был очень резок - он словно забыл, что я спас его ребенку жизнь - и сказал, что он не знает, удастся ли ему что-нибудь для меня сделать, потому что я вел себя очень плохо по отношению к генералу Ор-тису и находился в немилости, а кроме того находился под подозрением в измене. - Но что общего имеет генерал Ор-тис с распределением Тейвосом земли? - спросил я. - Из-за того, что он пожелал мою женщину, Тейвос отбирает у меня все права? Я больше не боялся никого из них и разговаривал настолько свободно, насколько хотел - идя почти до конца. Естественно, я не предоставлял им шанса отправить меня под суд, который наверняка бы состоялся, выскажи я им, что у меня на сердце, но я отстаивал свои права и требовал, чтобы их гнилые законы как-то работали и на меня. Пока мы беседовали таки образом, пришла женщина Пхава. Она узнала меня, но ничего не сказала; правда, упомянула, что ребенок спрашивал обо мне. Пхав зарычал в ответ и приказал ей убираться из комнаты словно человек, выгоняющий из дома животное. Меня не поразило такое отношение, потому что эта женщина сама выбрала роль предательницы. Наконец я потребовал у Пхава, чтобы он получил для меня концессию, или пусть укажет мне какую-нибудь уважительную причину для отказа. - Я буду просить, - сказал он, - но ты не получишь разрешения - я в этом уверен. Я понял, что говорить дальше бесполезно, повернулся и вышел из комнаты, размышляя, что дальше делать. Конечно, мы могли остаться в доме моего отца, но мне это казалось неправильным, потому что каждый человек должен жить в собственном доме. После того, как отец и мать умрут, мы можем вернуться на старое место, как поступил отец после смерти моего деда, но молодая пара должна начинать свою жизнь в одиночку и собственным путем. Когда я покидал дом, женщина Пхава остановила меня. - Я хотела бы сделать что-нибудь для тебя, - прошептала она. Она, должно быть, видела, как я инстинктивно отшатнулся от нее, как от чего-то нечистого, потому что покраснела и затем сказала: - Пожалуйста, не надо! Я достаточно исстрадалась. Я заплатила сполна за свое предательство; но знай, янки, - она прижала свои губы к моему уху, - сердцем я больше янки, чем была, когда совершила свою ошибку. И, - продолжала она, - я ни сказала ни одного слова, которое могло бы нанести вред хоть одному из вас. Скажи им это - пожалуйста, скажи им! Я не хочу, чтобы они и Бог наших отцов так ненавидели меня! Сколько я пережила - издевательства, унижения. Эти существа более дикие, чем звери в лесу. Я убила бы его, если бы не была такой трусливой. Я видела и знаю, как они заставляют страдать перед смертью. Я не мог не почувствовать жалости к ней и сказал ей об этом. Бедное существо, она выглядела очень благодарной и уверила меня, что постарается помочь. - Я кое-что знаю о Пхаве; то, что он не хотел бы, чтобы знал Ор-тис, - сказала она. - И даже если он изобьет меня, я сделаю так, чтобы ты получил землю для себя. Я снова поблагодарил ее, понимая, что существовали и другие, гораздо худшие, - чем ближе к калкаром, тем более отвратительна жизнь. Наконец день настал, и мы отправились в церковь. Как и в прошлый раз, я взял с собой Хуану, хотя она пыталась протестовать; однако я не мог доверить сопровождать ее кому-то другому. Мы собрались все до единого - все шестнадцать человек, и после отправления службы мы с Хуаной предстали перед алтарем и были обвенчаны - очень похоже на церемонию древних, как мне кажется. Хуана была единственной из нас, хоть что-то знавшей о церемонии, и именно она научила Оррина Колби - заставляя его запоминать так много, что у него целую неделю после этого болела голова. Единственное, что я могу вспомнить из церемонии, так это то, что, когда он спросил меня, хочу ли я взять ее в качестве законной жены - я потерял голос и смог выдавить из себя слабое "да". И затем Колби объявил нас мужем и женой и сказал что-то о том, что мы должны жить в замужестве, пока Бог не разлучит нас. Я чувствовал себя совершенно женатым и очень счастливым, и все было так прекрасно вокруг, и все пожимали нам руки и любовались нами... Тут раздался стук в дверь, и послышался голос: - Откройте, именем закона! Мы переглянулись и вздохнули. Оррин Колби прижал палец к губам, требуя молчания и повел нас к задней части церкви, где была ниша, в которой стояли несколько канделябров. Мы знали, что делать, и следовали за ним в молчании. Один из нас быстро тушил свет. Стук в дверь становился все более настойчивым. Наконец мы услышали тяжелые удары - должно быть, топором по доскам. Потом сквозь тяжелую дверь донесся выстрел, и мы поняли, что это Каш гвардия. Схватившись за нижнюю полку, Оррин толкнул ее вверх изо всех сил, в результате чего все полки приподнялись, открывая проход внизу. Мы прошли сквозь него один за другим и принялись спускаться по каменным ступенькам в темный тоннель. Когда прошел последний из нас, я опустил полку на место. Затем я повернулся и последовал за остальными; рука Хуаны покоилась в моей. Мы прошли по тоннелю какое-то время, пока Оррин не остановился и шепотом не подозвал меня. Я подошел и стал рядом с ним. Он объяснил мне, что я должен сделать. Он выбрал меня потому, что я был самым высоким и сильным из мужчин. Над нами была деревянная крышка. Я должен был поднять ее. Ее не поднимали уже несколько поколений. Она была очень тяжелой от земли и растений, выросших на ней; но я уперся в нее плечами, и она поднялась, хотя на мгновение мне показалось, что земля подается под моими ногами. Наконец я открыл крышку, и в течение нескольким минут помогал всем выбраться на поверхность. И тут мы знали, что делать дальше, так как много раз обсуждали этот вариант. Один за другим люди расходились в разные стороны. Как и было задумано, мы попали в наши дома разными дорогами и в разное время - некоторые пришли после заката солнца, так что в конце концов никто, даже если кто-то и наблюдал за нами, не мог быть уверен, что мы находились в одном и том же месте в одно и то же время. 8. АРЕСТ ДЖУЛИАНА 8-ГО Мать к нашему приходу успела приготовить. Отец сказал, что не видел никого из Каш гвардии, как и мы; но мы хорошо понимали, что должно было случиться с церковью. Дверь не сможет бесконечно противостоять ударам. Мы представляли ярость гвардейцев, когда они обнаружили, что добыча упорхнула, не оставив никаких следов. Даже если они нашли потайной тоннель, в чем мы глубоко сомневались, им это ничего не давало. Все мы были страшно опечалены потерей нашей церкви. Больше никогда в нынешнем поколении ее нельзя будет использовать. Мы сделали еще одну заметку против фамилии Йохансена. На следующий день я развозил молоко тем, кто жил поблизости от рынка. Старый Самуэльс вышел из своего небольшого коттеджа и подозвал меня. - Немного молока сегодня утром, Джулиан! - крикнул он, и когда я подтянул тележку, он пригласил меня вовнутрь. Его коттедж был очень маленьким и с очень простой обстановкой, как и прочие, практически никак не обставленные жилища, лишь стопка шкур или тряпок в углу, служащих кроватью, и пара скамеек, которые служили для двух целей - в качестве сидения и стола. Во дворе, перед домом, он занимался выделкой шкур; здесь же была маленькая будка, которую он называл своим магазином, где он выставлял различные вещи из дубленых шкур - пояса, головные ленты, сумки и все такое прочее. Самуэльс провел меня через коттедж и дальше, к будке, и когда мы оказались внутри, он выглянул в окно, чтобы убедиться, что никого нет поблизости. - У меня здесь есть кое-что, - сказал он, - я собирался подарить Хуане это в качестве свадебного подарка, вчера; но я старый человек и забывчивый, поэтому я принес подарок назад. Ты можешь отнести это ей, с наилучшими пожеланиями от старого Самуэльса, еврея. Эта вещь хранилась в моей семье с Великой войны, в которой мои люди сражались на стороне ваших. Один из моих предков был ранен в битве во Франции, и позднее его лечила монахиня, католичка, подарившая ему это, чтобы он никогда не забывал ее. Дело в том, что она полюбила его; но, будучи монахиней, она не могла выйти замуж. Эта вещь передавалась от отца к сыну - это самое дорогое, что у меня есть, Джулиан; но я старый человек и последний в роду, и я хочу передать ее тем, кого так люблю, потому что сомневаюсь, что проживу долго. Вчера снова за мной следили от церкви. Он повернулся к небольшому шкафу на стене и, вынув фальшивую стенку, достал из ниши небольшой кожаный мешочек, который протянул мне. - Посмотри, - сказал он, - и затем спрячь под рубашку, чтобы никто не знал, что ты хранишь нечто подобное. Открыв мешочек, я достал оттуда небольшую вещицу, вырезанную из очень твердой кости - фигурку человека, приколоченного к кресту - человека с терновым венцом вокруг головы. Это было чудесное произведение искусства - я никогда не видел ничего подобного за всю свою жизнь. - Это прекрасно, - сказал я, - Хуана будет тебе очень благодарна. - Ты знаешь, что это? - спросил он, и мне пришлось признаться, что не знаю. - Это - фигура Сына Божьего, распятого на кресте, - пояснил он, - ее вырезали из бивня слона. Хуана будет... - Но он не закончил. - Быстро! - прошептал он. - Спрячь это. Сюда идут! Я спрятал фигурку под рубашку - множество людей направлялись от коттеджа Самуэльса к его магазину. Они двигались прямо к двери, и мы вскоре увидели, что это Каш гвардия. Ими командовал капитан. Это был один из офицеров, прибывших с Ор-тисом, и я не знал его. Он посмотрел на меня, потом на Самуэльса и наконец обратился к старику. - Судя по описанию, - сказал он, - ты человек, который нам нужен. Ты - Самуэльс, еврей? Моисей, подтверждая, кивнул. - Я послан допросить тебя, - сказал офицер, - и если ты понимаешь, что такое добро, то будешь говорить одну только правду и так далее. Моисей не ответил - он просто стоял, сухонький старик, который, казалось, сжался еще больше в тот момент, когда появился офицер. Офицер повернулся ко мне и оглядел меня с ног до головы. - Кто ты такой и что ты делаешь здесь? - спросил он. - Я - Джулиан 9-й, - ответил я. - Я развозил молоко и остановился поговорить со своим другом. - Ты должен быть осторожным в выборе друзей, молодой человек, - пробурчал он, - я хотел отпустить тебя, но когда ты сказал, что ты его друг, решил оставить тебя здесь. Возможно, ты сможешь помочь нам. Я не знал, чего он хотел; но я знал одно: чтобы это ни было, он не получит никакой помощи от Джулиана 9-го. Он повернулся к Моисею. - Не лги мне! Ты был на запрещенном собрании вчера для поклонения какому-то богу и с целью заговора против Тейвоса. Четыре недели назад ты ходил в то же самое место. Кто еще был с тобой вчера? Самуэльс посмотрел капитану прямо в глаза, продолжая молчать. - Отвечай мне, грязный еврей! - заорал офицер, - или я найду способ развязать тебе язык. Кто еще был с тобой? - Не скажу, - ответил Самуэльс. Капитан повернулся к сержанту, стоящему позади него. - Продемонстрируй ему первый довод, почему он должен отвечать, - приказал он. Сержант, у которого к ружью был прикреплен штык, опустил его так, чтобы тот находился на уровне ноги Самуэльса, и с внезапной быстротой вонзил его в тело. Старик закричал от боли и повалился на свою маленькую скамейку. Я бросился вперед, белый от ярости, схватил сержанта за воротник расстегнутой формы и отшвырнул его в сторону. Это произошло меньше, чем за секунду, а затем я увидел, что мне в лицо направлены ружья стольких человек, сколько могло поместиться в узком дверном проеме. Капитан вытащил свой пистолет и направил его мне в голову. Они связали меня и посадили в углу магазина. Они обращались со мной крайне грубо. Капитан был в ярости и приказал бы застрелить меня, если бы сержант что-то не прошептал ему. Офицер приказал сержанту обыскать нас, и они обнаружили небольшую фигурку. Ухмылка триумфа появилась на губах офицера. - Ого! - воскликнул он. - Вот достаточное доказательство. Сейчас мы, наконец, знаем одного из тех, кто поклоняется запрещенным богам, и плетет заговоры против законов этой земли! - Это не его, - сказал Самуэльс. - Это мое. Он даже не знает, что это такое. Я показывал это ему, когда вдруг услышал ваши шаги, и тогда велел ему спрятать фигурку под рубашку. Это просто любопытная реликвия, которую я показывал ему. - Значит, ты верующий, - сказал капитан. Старый Самуэльс криво улыбнулся. - Кто когда-нибудь слышал о еврее, верующем в Христа? - спросил он. Офицер грозно посмотрел на него. - Ну хорошо, - согласился он, - ты не веруешь во Христа; но ты поклоняешься чему-то - это одно и тоже - они все на одно лицо. Вот им всем! - он швырнул изображение на земляной пол, оно разбилось, и капитан принялся втаптывать каблуком кусочки в землю. Старый Самуэльс побелел, его глаза расширились и стали круглыми; но он держал язык за зубами. Солдаты занялись им снова, пытаясь выведать имена тех, кто был с ним днем раньше, и каждый раз, задавая вопрос, они тыкали его штыком, пока бедное старое тело не покрылось дюжиной сочащихся кровью ужасных ран. Но он не назвал им ни одного имени, и тогда офицер приказал, чтобы развели огонь и накалили на нем штык. - В некоторых случаях горячая сталь лучше, чем холодная, - сказал он. - Так что лучше скажи мне правду. - Я ничего не скажу тебе, - простонал Самуэльс слабым голосом. - Ты можешь убить меня; но ты ничего не узнаешь от меня. - Ты еще никогда не пробовал раскаленной докрасна стали, - уверил его капитан. - Она вырывала секреты у более крепких сердец, чем грязное тело вонючего старого еврея. Ну, давай, пожалей себя, и скажи, кто был там, потому что в конце концов ты ведь все скажешь. Но старик ничего не сказал и они совершили кошмарную вещь - раскаленная до красна сталь жгла его, привязанного к скамейке. Его крики и стоны было невозможно слышать - мне казалось, что они должны разжалобить даже камни; но сердца этих чудовищ были тверже камня. Он страдал! Боже наших Отцов! Как он страдал; но они не могли заставить его говорить. Наконец он потерял сознание, и этот зверь в форме капитана, в ярости, что не справился с заданием, пересек комнату и изо всех сил ударил лежащего без сознания старика в лицо. После этого он направился ко мне. Настала моя очередь. - Скажи мне, что ты знаешь, свинья янки! - закричал он. - Так же, как умер он, умру и я, - сказал я, думая, что Самуэльс мертв. - Ты скажешь! - завопил капитан, почти обезумев от ярости. - Ты скажешь, или я выжгу твои глаза. - Он подозвал негодяя со штыком - сейчас оружие было белым от жара, настолько кошмарно оно сияло. Когда этот тип приблизился ко мне, ужас от того, что они собирались сделать со мной, прожег мой мозг почти с такой же интенсивностью, как если бы они вонзили сталь в мое тело. Я напрягался, стараясь освободиться от пут, когда они пытали Самуэльса, желая придти ему на помощь; но мне это не удавалось. Но сейчас, испуганный тем, что ожидало меня, я встал и разорвал веревки. Они в изумлении отступили на шаг, а я стоял и грозно смотрел на них. - Уходите, - сказал я, - уходите, пока я не убил вас всех. Даже Тейвос, насколько бы гнилой он ни был, не может позволить так узурпировать власть. Вы не имеете права приводить приговор в исполнение. Вы зашли слишком далеко. Сержант что-то прошептал своему командиру, который принялся совещаться с остальными, а затем повернулся и вышел из маленького магазинчика. - У нас нет доказательств против тебя, - сказал мне сержант. - Мы вовсе не хотели беспокоить тебя. Все, что мы хотели - это напугать тебя, чтобы узнать правду; а что касается этого, - он показал пальцем на Самуэльса, - у нас были насчет него доказательства и то, что мы делали, мы делали по приказу. Держи язык за зубами или тебе будет хуже и благодари звезду, под которой ты родился, что с тобой не произошло чего-нибудь худшего. Затем он тоже вышел, забрав с собой солдат. Я видел, как они проходят через переднюю дверь коттеджа Самуэльса, и через мгновение копыта их лошадей застучали по дороге, направляясь к рынку. Тогда я не знал причины этого отступления; но, как узнал позднее, произошло не такое уж большое чудо. Я бросился к бедному старому Самуэльсу. Он до сих пор дышал, но был без сознания - к счастью. Жалкое старое тело было сожжено во многих местах и изуродовано - а единственный глаз... но к чему описывать все эти кошмары! Я перенес его в коттедж, нашел немного ткани и прикрыл ею раны - это все, что я мог для него сделать. У нас не было докторов, как в древние времена, потому что не оставалось мест, где бы их могли обучать. Появились люди, утверждавшие, что могут лечить других. Они варили травы и странные настои; но так как их пациенты часто тут же умирали, мы мало доверяли им. После того, как я перевязал старику раны, я пододвинул скамью и сел рядом с ним, чтобы, придя в себя, он нашел рядом с собой друга, и принялся ждать. Пока я сидел так, он умер. Слезы выступили у меня на глазах, из-за того, что произошло и из-за того, что друзей так мало; кроме того я любил старого еврея, как и все, кто знал его. Он был человеком мягким, преданным своим друзьям и, как мне казалось, слишком прощающим своим врагам - калкарам. И он был храбрым до самой своей смерти. Я сделал еще одну заметку против фамилии Питера Йохансена. На следующий день, отец, Джим и я похоронили старого Самуэльса. Явились представители властей и отобрали все его бедные вещи, а его убогий коттедж был отдан другому. Но я получил кое-что, самое дорогое, что они не смогли получить. Перед тем, как уйти, после его смерти, я вернулся в его магазин, собрал осколки человека на кресте и сложил их в небольшой кожаный мешочек, в котором он хранил фигурку. Я принес осколки Хуане и рассказала ей, как они очутились у меня. Она плакала и целовала их, затем клеем, полученным при дублении кож, мы так склеили фигурку, что было трудно сказать, где она была разбита. После того, как клей высох, Хуана одела мешочек себе на шею, под платье. Через неделю после смерти Самуэльса, Пхав прислал за мной и очень рассерженно заявил, что Тейвос дал разрешение мне использовать землю и отделиться от моего отца. И как и раньше, его женщина остановила меня, когда я уходил. - Это оказалось легче, чем я думала, - сказала она мне, - так как Ор-тис старается отобрать всю власть у Тейвос, и зная, как он ненавидит тебя, они были рады дать тебе разрешение, чтобы позлить его. Я позже слышал слухи о растущих противоречиях между Ор-тисом и Тейвосом и узнал, что именно это спасло меня от Каш гвардии в тот день - сержант предупредил своего командира, что они не могут пытать меня без ясного повода, так как Тейвос обратит внимание на такое поведение Каш гвардии, а они ничего не смогут сказать в свое оправдание; однако это произошло позднее. В течение последующих двух или трех месяцев я был занят строительством дома и приведением своего двора в порядок. Я решил разводить лошадей и получил разрешение на это от Тейвоса - опять-таки против желания Ор-тиса. Естественно, государство контролировало весь лошадиный транспорт; но нескольким опытным конюхам разрешалось разводить их, хотя в любое время их стада могли быть конфискованы властями. Я знал, что это дело не принесет большой выгоды, но я любил лошадей и хотел иметь хотя бы несколько - жеребца и пару кобыл. Я намеревался использовать их для обработки полей и на тяжелой работе по перевозке, и в то же время держать несколько коз, свиней и цыплят, чтобы было на что жить. Отец отдал мне половину своих коз и несколько цыплят, а от Джима мы получили двух молодых свинок и кабанчика. Позднее я продал несколько коз Тейвосу за двух старых кобыл, которых они решили больше не держать, и в тот же день я попросил жеребца - молоденького - которым владел Хоффмейер. Животному было пять лет, и он был настолько буйный, что никто не отваживался укротить его и беднягу собирались уничтожить. Я отправился к Хоффмейеру и попросил у него купить животное - я обещал ему за это козу. Он с радостью согласился, и тогда я взял крепкую веревку и отправился забирать мое имущество. Я обнаружил прекрасное животное, злобное как Адская собака. Когда я попытался войти в загородку, он бросился на меня с прижатыми назад ушами и раскрытыми челюстями, но я знал, что должен покорить его сейчас или никогда. У меня была только веревка в руках, но я не стал ждать. Я бросился к нему, и, когда он был близко, хлестнул его по морде веревкой. Он мгновенно повернулся и попытался лягнуть меня задними ногами. Тогда я сделал петлю на конце веревки и поймал его за шею. Полчаса мы боролись друг с другом. Я не отпускал его, разве что он пытался укусить или лягнуть меня, Наконец я убедил его, кто здесь хозяин положения. Жеребец позволил мне подойти достаточно близко и погладить его шелковистую шею, хотя громко ржал, пока я это делал. Несколько успокоив его, я попытался одеть сбрую на его нижнюю челюсть, после этого без труда удалось вывести его из загородки. Как только я оказался на открытом месте, я крепко сжал веревку в левой руке и, прежде чем он сообразил, что происходит, вскочил на него. Он сражался честно, тут я должен сознаться, потому что он стоял на ногах, но жеребец применил все возможные трюки, известные необъезженным лошадям. Только мое умение и сила удерживали меня на его спине, и даже калкары, наблюдавшие за происходящим, зааплодировали. Остальное было проще простого. Я обращался с ним ласково; такого отношения он до сих пор не знал, и так как он был очень умным конем, то быстро сообразил, что я не только его хозяин, но и друг. Будучи укрощенным, он стал одним из самых ласковых и послушных животных, которых я видел, и даже Хуана ездила на нем верхом. Я любил всех лошадей и так было всегда, но, думаю, я никогда не любил ни одно животное так, как Красную Молнию, - мы назвали его эти именем. Власти оставили нас на некоторое время в покое, потому что ругались между собой. Джим сказал, что существует старая пословица: когда воры дерутся, честные люди могут вздохнуть спокойно - и это идеально подходило к нашему случаю. Но мир не мог длиться вечно, и когда он нарушился, удар оказался самым худшим из достававшихся на нашу долю. Однажды вечером отца арестовали за ночную торговлю, и его увела Каш гвардия. Они арестовали его, когда он возвращался домой от загородок с козами, и даже не позволили ему попрощаться с матерью. Хуана и я ужинали в нашем доме в трехстах ярдах и не знали ничего, пока мать не прибежала к нам и не рассказала все. Она сказала, что все было сделано быстро: они арестовали отца и исчезли прежде, чем она успела выбежать из дома. У них была свободная лошадь, они посадили на нее отца и затем отправились в сторону озера. Мне показалось странным, что ни я ни Хуана не слышали топота копыт. Я моментально отправился к Пхаву и потребовал сообщить, почему мой отец арестован, но он притворился незнающим. Я приехал к нему на Красной Молнии; оттуда я поскакал к баракам Каш гвардии, где находилась военная тюрьма. Закон запрещал приближаться к баракам после захода солнца без разрешения, поэтому я спрятал Красную Молнию в тени каких-то развалин, в ста ярдах в стороне, и пошел пешком к посту, где, как мне было известно, располагалась тюрьма. Она состояла из высокого частокола, внутри которого находились землянки. По их крышам бродили вооруженные охранники. В центре прямоугольника располагалось открытое пространство, где заключенные занимались, готовили еду и стирали свою одежду - если они, конечно, следили за собой. Редко когда здесь содержалось больше пятидесяти человек, это был лишь пересылочный лагерь, где содержались ожидающие приговора и те, которых должны были отправить на шахты. Последние обычно перегонялись партиями от двадцати пяти до сорока человек. Они шли, окруженные вооруженными охранниками, пятьдесят миль к ближайшим шахтам, лежавшим юго-западнее нашего Тейвоса; их гнали, словно скот, погоняя бичами из бычьей шкуры. От издевательств, по словам убежавших, каждый десятый умирал во время марша. Хотя людей иногда приговаривали на короткие сроки - пять лет работы на шахтах - никто никогда оттуда не вернулся, за исключением нескольких сбежавших, настолько отвратительно с ними обращались и так скудно кормили. Они работали по двенадцать часов в день. Я старался прятаться в тени стены частокола, чтобы не быть замеченным Каш гвардейцами, ленивыми, непослушными, плохо управляемыми солдатами. Они поступали, как им вздумается, хотя во время правления Ярта была сделана попытка укрепить дисциплину, Ярт хотел установить военную олигархию. После того, как прибыл Ор-тис, они принялись отдавать честь по старинному и пользовались титулами вместо обычного "Брат". Добравшись до стены, я не мог никак связаться со своим отцом, так как любой шум мог привлечь внимание охраны. Наконец в щель между двумя бревнами я обратил на себя внимание заключенного. Человек подошел ближе к частоколу, и я шепнул ему, что хочу поговорить с Джулианом 8-м. К вящей удаче я наткнулся на знакомого - вскоре он привел отца, и мы принялись говорить тихим шепотом. Он сообщил мне, что был арестован за ночную торговлю, и что суд состоится завтра. Я спросил его, хочет ли он сбежать - я могу изыскать возможность помочь, если он решится, но он твердил, что невиновен; что находился ночами на ферме много месяцев, что все, без сомнения, было ошибкой, его приняли за кого-то другого и завтра освободят. Я сомневался в этом, но он не хотел и слушать о побеге и спорил, что они должны доказать его вину, а это им не удастся. - Куда же мне идти, - спросил он, - если я убегу отсюда? Я могу спрятаться в лесу, но что это за жизнь?! Я ведь не смогу никогда вернуться к твоей матери. Уверен, они ничего не смогут доказать, и я предпочитаю предстать перед судом, чем провести остаток жизни вне закона. Думаю, он отверг мою помощь не потому, что ожидал освобождения; он боялся, что со мной может произойти нечто плохое, если я помогу ему бежать. В любом случае мне ничего не оставалось делать, ведь он запретил мне помогать ему, и я отправился домой с тяжелым сердцем и печальными мыслями. Приговоры Тейвоса были публичными или, как минимум, должны были быть таковыми, хотя это не доставляло никакого удовольствия зрителям, если их и удавалось найти. Но под новым правлением Ярта военные трибуналы стали закрытыми, и отец предстал именно перед таким судом. 9. Я ИЗБИВАЮ ОФИЦЕРА Мы прожили несколько дней в немыслимой тревоге - ничего не зная, ничего не слыша, и однажды вечером одинокий Каш гвардеец подъехал к дому отца. Мы с Хуаной находились рядом с матерью. Гвардеец спешился и постучал в дверь - необычная вежливость с их стороны. Он вошел после моего приглашения и стоял какое-то время, смотря на мать. Он был всего лишь мальчишка - большой мальчишка-переросток. В его глазах не было жестокости, а в чертах - ничего животного. Видимо, кровь его матери превалировала, и он без сомнения не был чистым калкаром. Наконец он заговорил. - Кто из вас женщина Джулиана 8-го? - спросил он. Однако он смотрел на мать, словно догадывался. - Я, - ответила мать. Посланец шаркнул ногой и с шумом выпустил воздух - это походило на приглушенный вздох. - Мне очень жаль, - сказал он, - что я принес вам такие печальные вести. - И вы решили, что случилось худшее. - Шахты? - спросила мать, и он кивнул. - Десять лет! - воскликнул парнишка, словно говорил о смертном приговоре, что в сущности было одно и то же. - У него не было никаких шансов, - сказал он. - Это было ужасно. Они животные! Я не мог сдержать удивления при виде Каш гвардейца, говорящего так о себе подобных, и он, видимо, заметил мое выражение лица. - Не все мы животные, - начал он оправдываться. Я принялся расспрашивать его и обнаружил, что он стоял на страже у двери во время суда и все слышал. Выступил единственный свидетель, давший показания против отца, а отцу даже не дали возможности защищаться. Я спросил его, кто этот информатор. - Я не знаю его имени, - ответил он, - высокий такой, с сутулыми плечами. Мне кажется, я слышал, что его зовут Питер. Но я был уверен в этом еще до того, как задал вопрос. Я посмотрел на мать и увидел, что ее глаза сухи, рот внезапно сжался в твердую линию, а на лице появилось выражение, которое я никогда не видел раньше. - Это все? - спросила она. - Нет, - ответил юноша, - нет. Мне приказано передать вам, что вы должны найти нового мужчину в течение тридцати дней или освободить это помещение, - и он сделал шаг по направлению к матери. - Мне очень жаль, мадам, - продолжал он. - Это крайне жестоко; но что мы можем сделать? Каждый день происходят и гораздо худшие вещи. Сейчас они ни в грош не ставят даже Каш гвардию, и многие среди нас готовы... - он внезапно замолчал, поняв, что был в одном шаге от совершения предательства, выбалтывая чужакам секреты и, повернувшись на каблуках, он покинул дом и мгновением позже ускакал. Я уговаривал мать покинуть дом; но она не соглашалась. Она была очень смелой; однако в ее глазах появилось новое ужасное выражение - в глазах, где раньше сияла лишь любовь. Сейчас это были жесткие, полные ненависти глаза. Она не плакала - Господи, я предпочел бы, чтобы она заплакала. Напротив, она вела себя так, как я никогда до этого не видел - она громко смеялась. По малейшему поводу и безо всякого повода вообще она смеялась. Мы стали бояться за нее. Фраза, брошенная Каш гвардейцем, заронила в мою голову мысль, которую я высказал матери и Хуане; после этого мать стала вести себя немного нормальнее, а во мне зародилась надежда, слабая, но это все же было лучше, чем совершенно никакой. Я обратил внимание, что если уже Каш гвардия недовольна, то самое время раздувать революцию, и если хотя бы часть гвардейцев присоединится к нам, нас наверняка будет достаточно, чтобы скинуть остающихся преданными режиму. Тогда мы освободим всех заключенных и установим республику, - такую же, как была у древних. Боги наших отцов! Как много раз - как много тысяч раз я слышал этот план, он обсуждался и переобсуждался! Мы должны перерезать всех калкаров в мире и продать все земли снова, чтобы люди гордились чувством собственности и были готовы трудиться, передавая ее своим детям: мы знали по долгому опыту, что человек гораздо лучше обрабатывает землю, полученную в пожизненное пользование, чем ту, которую государство может отобрать в любой момент. Мы возродим заводы; мы построим школы и церкви; у нас будет музыка и танцы; и снова мы будем жить так, как жили наши отцы. Мы не искали идеальной формы государства, хорошо понимая, что идеал недостижим - просто мы хотели вернуть счастливые дни наших предков. Пришло время изложить мой план. Я говорил о нем со всеми, кому можно было доверять и обнаружил, что все готовы поддержать меня, когда нас будет достаточно. В промежутках я занимался своим хозяйством и хозяйством отца - я был крайне занят, и время летело очень быстро. Через месяц после ареста отца я вернулся домой с Хуаной, которая ходила со мной вверх по реке в поисках заблудившегося козла. Мы нашли только его труп или, точнее, кости, там где их бросили Адские собаки. Матери дома не было, она проводила у нас почти все время, и я пошел к родительскому дому, чтобы забрать ее. Подойдя к двери, я услышал звуки борьбы и крики о помощи. Это заставило меня преодолеть последние ярды бегом. Не тратя времени на стук, - мать всегда меня учила поступать так подобным образом, - я ворвался в гостиную и обнаружил мать в объятиях Питера Йохансена. Она пыталась бороться с ним; но он был большим и сильным мужчиной. Он услышал меня только тогда, когда я схватил его, и, повернувшись, принялся бороться со мной. Он пытался сдерживать меня одной рукой, пока второй доставал нож; но я сшиб его с ног одним ударом, и он отлетел в угол комнаты. Он мгновенно вскочил на ноги, размазывая по лицу кровь, и, яростно крича, бросился на меня с ножом в руке. Я снова сшиб его с ног, а когда он поднялся и бросился на меня снова, я перехватил его руку и отобрал нож. У него не было ни малейшего шанса против меня. Увидев это, он отступил назад и запросил пощады. - Убей его, Джулиан, - сказала мать. - Убей убийцу своего отца. Она могла не подбадривать меня, - увидев Питера, я понял, пришло долгожданное время убить его. Он принялся отчаянно рыдать - огромные слезы поползли по его щекам, и он бросился к двери, пытаясь ускользнуть. Мне доставляло удовольствие играть с ним, словно кот с мышью. Я оттащил его от двери, подняв его и швырнув через всю комнату. Затем я позволил ему добраться до окна, сквозь которое он пытался пробраться. Я позволил ему почти сделать это, и он уже готов был убежать, когда я схватил его снова и повалил на пол. Подняв его на ноги, я заставил его сражаться. Я нанес ему множество ударов по лицу, потом бросил его на спину на край стола и придавил его грудь. Затем тихо заговорил с ним. - Ты убил моего друга, Самуэльса, и моего отца, и ты напал на мою мать. Чего тебе еще ждать, свинья, после этого? Разве у тебя совсем нет разума? Ты должен был знать, что я убью тебя - говори! - Они сказали, что схватят тебя сегодня, - пробормотал он. - Они обманули меня. Они отвернулись от меня. Они сказали мне, что ты окажешься в тюрьме до полудня. Будь они прокляты, они обманули меня! Так вот как! Вот значит как обстоят дела? Счастливое обстоятельство, убежавший козел спас меня от судьбы моего отца, а мою мать - от насилия; но они снова придут. Я должен поторопиться, они могут придти, прежде чем я закончу все дела. Поэтому я схватил голову Питера обеими руками, выдвинул его шею за край стола и наконец услышал хруст, и это был конец одного из самых подлых предателей, которые когда-либо жили - из тех, кто открыто предлагал дружбу, тайно плетя сети, чтобы уничтожить тебя. Средь белого дня я отнес его тело к реке и швырнул в воду. Меня уже не волновало - знают они или нет. Они пришли за мной, значит они доберутся до меня - есть повод или нет. Но они должны будут заплатить за все, я так решил, и у меня в ножнах был нож, под рубашкой. Но они не пришли - они солгали Питеру так же, как лгали всякому. Следующий день был рыночным и днем уплаты налогов. Я отправился на рынок с козами и товарами на продажу и для уплаты налогов. Когда Соор проходил по рынку, собирая плату, - чаще это делали его подручные, так как он боялся появляться в этом месте, - я услышал восторженный разговор о растущих волнениях среди людей коммуны. Я удивлялся, в чем тут может быть дело. Через некоторое время все прояснилось, когда Соор подошел ко мне. Он не умел ни читать ни писать; но у него была отпечатанная форма для агентов, которые не умели читать, где были нарисованы различные виды продукции, животных и орудий. В колонках рядом с картинками он делал заметки в течение месяца о совершенных сделках - все это, естественно, делалось небрежно и неаккуратно; он всегда обсчитывался и добавлял что-нибудь, чтобы списать все свои ошибки; да и государство было довольно, не то, что мы. Умея читать и писать, а также считать, я всегда видел, когда он пытался обмануть меня на налогах и всегда спорил с Соором, но каждый раз государство одерживало победу. В тот месяц я должен был ему козла; однако он потребовал трех. - Как так? - удивился я. - По старым нормам ты должен был выплатить мне эквивалент в полтора козла, но с тех пор как налоги удвоились, ты должен мне трех козлов. - Так вот что вызвало такое возбуждение в других частях рынка. - Как, по-вашему, мы будем жить, если вы все у нас отберете? - спросил я. - Государство не заботит, живете ли вы или нет, - ответил он, - пока вы платите налоги, вы можете жить. - Я заплачу тебе трех коз, - сказал я, - потому что могу это сделать; но в следующий раз я принесу на рынок подарок для тебя в виде самого твердого сыра, какой удастся найти. Он ничего не сказал, потому что боялся меня, несмотря на то, что был окружен Каш гвардией. И когда он проследовал к следующей жертве, я отправился к группе мужчин, которые живо обсуждали новые налоги. Здесь было пятнадцать или двадцать мужчин, в основном янки, все они были злые - я видел это, даже не подходя близко и не слыша еще их разговора. Когда я приблизился, один из них спросил меня, что я думаю о новом издевательстве. - Думаю об этом! - воскликнул я. - Думаю то, что всегда думал: пока мы безропотно терпим, они будут продолжать грабить наше имущество, и мы наконец все перемрем. - Они забрали даже мои семенные бобы, - вмешался человек, который выращивал бобы. - Все вы знаете, что в прошлом году урожай был мал, и бобы продавались во высокой цене. Тогда они брали налоги в бобах по дешевой цене прошлого года. Они делали так же и в этом году; но я надеялся сохранить хоть немного на семена до тех пор, пока они не удвоили налоги. Теперь я вижу, что мне уже не удастся вырастить в будущем году бобы. - А что мы можем поделать? - в бессилии воскликнул один из них. - Что мы можем поделать? - Мы можем отказаться платить налоги, - сказал я. Они посмотрели на меня, как смотрели бы на человека, сказавшего: - Если вам это не нравится, можете совершить самоубийство. - Тогда собирать налоги будет Каш гвардия, и они станут еще тяжелее, пока нас не перебьют и не заберут наших женщин и все, что мы имеем, - сказал еще один. - Мы можем сопротивляться, - возразил я. - Но мы не можем противостоять ружьям голыми руками. - Все можно устроить, - уверил их я, - и лучше умереть мужчиной, смотря в лицо пулям, чем от голода - словно раздавленный червь. Нас сотня, - да что там! - тысяча на одного, и у нас есть ножи, вилы и топоры, кроме того - палки, которые мы можем вырезать. Бог наших отцов! Я лучше умру подобным образом, чем буду жить так, как они заставляют нас. Я увидел, что некоторые из них начали оглядываться, не слышал ли кто меня - воодушевившись, я повысил голос, но несколько человек слушали меня и кивали головами, соглашаясь. - Если мы можем сделать достаточно, то давайте же делать это! - воскликнул один из них. - Нам только нужно начать, - ответил я, - и к нам присоединятся. - Как нам следует начать? - спросил другой. - Я должен начать с Соора, - сказал я. - Я могу убить его и Пхава, и Хоффмейера, а затем пройтись по домам калкаров, где мы можем найти ружья, может быть, и убить их. К тому времени, когда Каш гвардия узнает, что произошло, и выдвинет свои силы, у нас будет множество последователей. Если мы предвосхитим их действия и отправимся к баракам, мы будем слишком сильны для всякого противника, кроме большого войска, а понадобится не меньше месяца чтобы доставить сюда достаточное количество солдат с Востока. Многие из калкаров присоединятся к нам - они тоже не довольны - один из них говорил мне об этом. Все пройдет очень просто, если мы будем смелы. Они, казалось, сильно заинтересовались этим, даже раздался крик: "Прочь, калкары!" но я остановил их, потому что наш успех заключался в неожиданной атаке. - Когда мы должны начать? - спросили они. - Сейчас, - ответил я, - если мы застанем их врасплох, то вначале нам будет сопутствовать успех, а если будет успех, то и остальные присоединятся к нам. Только большим числом, подавляющим числом мы можем победить. - Хорошо! - закричали они. - Пошли! Куда мы пойдем вначале? - К Соору, - сказал я. - Он в дальнем конце рынка. Мы убьем его и повесим его голову на кол. Мы будем носить ее с собой и по мере того, как будем убивать следующего, мы будем одевать его голову на кол и носить с собой. Это заставит остальных идти с нами и нагонит страху в сердца наших врагов. - Веди нас, Джулиан 9-й! - закричали они. - Мы идем за тобой! Я повернулся и направился к Соору. Мы прошли уже больше половины дистанции, когда в том месте, где работал Соор, появилась группа солдат Каш гвардии. Вы хорошо представляете, какова была моя армия. Словно роса на горячем солнце она начала таять, оставляя меня одного посреди рыночной площади. Командир Каш гвардии, видимо, заметил толпу и ее внезапное исчезновение, потому что поскакал прямо ко мне, стоящему в одиночестве. Я решил не доставлять ему удовольствия думать, что боюсь, поэтому я остановился, ожидая его. Мои мысли были очень печальны - я жалел не себя, а то, во что система калкаров превратила Америку. Люди, покинувшие меня, в более счастливые дни были бы цветом американской нации; но поколения страха и рабской покорности превратили их кровь в воду. Сегодня, они поджав хвост, бежали от нескольких полувооруженных, слабо дисциплинированных солдат. Ужас от лунного заблуждения поселился в их сердцах и испортил их. Офицер остановился рядом со мной и тогда я узнал его - животное, которое мучило и убило старого Самуэльса. - Что ты делаешь здесь? - рявкнул он. - Занимаюсь своим собственным делом, что советую сделать и тебе, - ответил я. - Ты, свинья, становишься просто невыносимым, - закричал он. - Отправляйся в свою загородку, где тебе место - я не потерплю никакой толпы и неподчинения. Я стоял и смотрел на него; но в моем сердце пылала жажда убийства. Он дотронулся до своего хлыста, сделанного из бычьей кожи, висевшего на луке седла. - Тебя нужно гнать, так? - Его переполняла ярость, и его голос превратился в крик. Затем он ударил меня - чудовищный удар тяжелым бичом - прямо в лицо. Я схватился за бич и дернул, вырвав из его руки. Я схватил лошадь под уздцы и, хотя лошадь брыкалась и сопротивлялась, ударил всадника не меньше дюжины раз со всей силой, прежде чем он свалился на землю и распростерся на грязной рыночной земле. Тогда его люди бросились на меня, и я упал от удара по голове. Они связали мне руки, пока я находился без сознания, и привязали к седлу. Я наполовину пришел в себя - пока эта жуткая скачка продолжалась - мы скакали к военной тюрьме возле бараков, - и все это время трус капитан скакал рядом и бил меня своим бичом из бычьей кожи. 10. РЕВОЛЮЦИЯ Меня швырнули в отсек, где находились другие арестованные. После того, как гвардейцы ушли, меня окружили несчастные, попавшие сюда. Когда они узнали, что я совершил, то покачали головами и вздохнули. Для меня не может быть ничего другого завтра утром, сказали они - ничего другого, кроме мясника. Я лежал на твердой земле, окровавленный и слабый и думал не о своем будущем, а том, что ждет Хуану и мать, если я тоже расстанусь с ними. Мысль эта придала мне новые силы и заставила забыть боль, и мой разум был занят планами, самыми невероятными планами побега и мести. Месть переполняла мое существо. Над моей головой, по крыше, через равные промежутки времени проходил часовой. Каждый раз я мог определить, когда он проходил сверху, и в каком направлении он шел. У него занимало около пяти минут пройти над моей головой, дойти до конца поста и вернуться - в том случае, когда он направлялся на запад. Идя на восток, это отнимало у него чуть больше двух минут; значит, двигаясь на запад, он был повернут ко мне спиной в течение двух с половиной минут; но когда он шел на восток, его лицо смотрело в ту сторону, где я лежал. Естественно, он не мог видеть меня, когда я лежал под крышей; но мой план - на который я в конце концов решился - не предполагал, что я останусь под крышей. Я пересмотрел несколько сложных схем для побега; но в конце концов отверг их и выбрал самый простой и подходящий для меня план. Я знал, что даже в лучшем случае мои шансы невелики, если мне и повезет в исполнении плана, но самый простой казался ничем не хуже других и как минимум был лучше, потому что позволял достичь быстрого результата. Я буду свободен или умру через несколько коротких мгновений, так я рассуждал. Я подождал, пока остальные заключенные не стихли, - наступила относительная тишина со стороны бараков, - и, взглянув на плац, я обнаружил, что почти все внутри. Часовой приходил и уходил снова с монотонным постоянством. Сейчас он приближался ко мне с востока, и я был наготове, стоя под низкой крышей, до которой мог достать подпрыгнув. Я слышал, как он уходит и дал ему целую минуту, что мне казалось достаточным, чтобы он не услышал, как я буду забираться на крышу. Затем я ухватился за доски, подтянулся и быстро вылез на крышу. Я думал, что сделал это очень тихо, но у того типа наверняка были уши Адской собаки, потому что, как только я перекинул ноги через крышу, раздался стук бегущих ног, исходящий со стороны часового и почти мгновенно - ружейный выстрел. И тут же началось невероятное. Гвардейцы бежали и кричали со всех сторон, зажегся свет в бараках, ружья заговорили с обеих сторон от меня и позади, а внизу раздавались бессильные крики арестованных. Казалось, сотня людей знала о моем плане и умоляла меня подождать их; но я продолжал действовать, хотя уже и начал раскаиваться. Мне ничего не оставалось делать, только идти до конца, каким бы он ни был. Казалось чудом, что ни одна из пуль не задела меня; однако было темно, и я двигался быстро. Рассказ об этих событиях занял секунды; но по-настоящему мне хватило мгновения, чтобы пересечь крышу и спрыгнуть на открытое место. Я увидел свет к западу от себя и бросился на восток, по направлению к озеру. Наконец стрельба утихла, когда они потеряли меня из виду, хотя я и слышал звуки преследования. Тем не менее, я чувствовал, что все прошло успешно и поздравил себя за ту легкость, с которой удалось совершить практически невероятное, когда внезапно из черноты ночи передо мной вынырнула фигура огромного солдата, направляющего ружье прямо на меня. Он не задавал никаких вопросов, не требовал остановиться - а только нажал на курок. Я услышал, как боек бьет по капсюлю; но выстрела не последовало. Не знаю, какая в том причина и никогда не узнаю. Но было понятно, что ружье дало осечку, и солдат пустил в ход штык, когда я прыгнул по направлению к нему. Глупец! Он не знал, что собирается справиться с Джулианом 9-м. Жалким движением от ткнул штыком в мою сторону, но одной рукой я перехватил ружье и вырвал из его рук. Одновременно я поднял оружие над головой и опустил со всей силой своей руки на его толстый череп. Словно подстеленный бык он опустился на колени и рухнул лицом вниз. Он так и не понял, от чего умер. За своей спиной я услышал, что преследователи приблизились, видимо, они заметили меня, так как они вновь открыли огонь. Я слышал стук лошадиных копыт справа и слева от себя. Они окружали меня с трех сторон, а с четвертой было большое озеро. Через мгновение я оказался на краю старинной дамбы, а вокруг меня раздавались крики триумфа моих преследователей. Они видели меня и знали, что я у них в руках. Как минимум, им так казалось. Я не ждал, пока они подойдут ближе и, вскинув руки над головой, нырнул в холодные воды озера. Быстро плывя от берега, я держался в тени и направлялся на север. Я проводил большую часть лета в речке, так что чувствовал себя в воде как дома, вода была таким же жизненно важным элементом как воздух. Естественно, Каш гвардия не знала об этом, они даже вряд ли знали, что Джулиан 9-й умеет плавать, да в то время они не знали даже, какой заключенный сбежал; так что они, наверное, подумали, что я предпочел смерть новому аресту. Тем не менее я был уверен, что они примутся обыскивать побережье в обоих направлениях, и, стараясь не шуметь, добрался до берега. Я проплыл еще дальше, пока не почувствовал, что существует малая вероятность того, что меня увидят с берега, - ночь была темной. Я плыл, пока, по мои расчетам, не оказался напротив устья реки и повернул на запад в поисках его. Удача сопутствовала мне. Я попал прямо в устье и, борясь с сильным течением, был твердо уверен, что выбрался из озера; но даже тогда я не вышел на берег, предпочитая преодолеть сердце древнего города и только потом выбраться на твердую землю. Наконец я выбрался на северный берег реки, находившийся дальше всего от бараков Каш гвардии, и двинулся так быстро, как мог, в направлении моего дома. Здесь несколько часов спустя я обнаружил взволнованную Хуану, ожидающую меня; она конечно же слышала о произошедшем на рынке. У меня были планы, и я изложил их Хуане и матери. Им ничего не оставалось делать, как только согласиться, что ничего, кроме смерти, не ждет их, если они задержатся дома хоть на день. Я был изумлен, что власти еще не послали войска за Хуаной и матерью. Но они могли появиться в любую минуту. Нельзя было терять времени. Быстро собрав кое-какие пожитки я достал Флаг из тайника под камином и положил его под рубашку - мы были готовы. Отправившись в загородку, мы вывели Красную Молнию, двух лошадей и трех лучших молочных коз. Мы связали коз, и, когда Хуана и мать сели на кобыл, я положил коз через седло каждой из лошадей, а последнюю положил на седло Красной Молнии, которому не понравился странный груз, и сначала он капризничал. Мы поскакали вверх по реке, оставив загородки открытыми, чтобы разбегающиеся козы скрыли наши следы, и наконец добрались до пыльной дороги рядом с домом Джима. Мы не остановились, чтобы попрощаться с Молли и Джимом, потому что нас могли увидеть наши враги и это принесло бы неприятности нашим хорошим друзьям. Это было печальное обстоятельство для бедной матери - оставить таким образом свой дом и своих дорогих соседей, которые были ей такими же близкими, как родные; но она была так же отважна, как Хуана. Ни разу они не делали попытки отговорить меня от моего безумного плана, о котором я сообщил им. Наоборот, они подбадривали меня, а Хуана положила руку поверх моей, когда скакала рядом, и сказала: - Я бы предпочла, чтобы ты умер, чем жил жизнью ничтожных рабов, без счастья и надежды. - Я не умру, - сказал я, - по меньшей мере, пока моя работа не будет сделана. А, если я и умру, то должен знать, что оставляю более счастливую страну для своих людей, и они будут жить в ней. - Аминь! - прошептала Хуана. Этой ночью я спрятал их в развалинах старинной церкви, которую мы нашли наполовину сожженной калкарами. На мгновение я обнял их обоих - мать и жену - вскочил на лошадь и поскакал на юго-запад, к угольным шахтам. Шахты находились отсюда в пятидесяти милях, согласно слухам. Я никогда там не был; но я знал, что должен буду найти русло древнего канала и следовать по нему до района Джолиет приблизительно пятнадцать-двадцать миль, где должен повернуть на юг и, миновав большое озеро, я наконец доберусь до шахт. Я скакал остаток ночи и утро, пока не стали появляться люди в той малозаселенной области, сквозь которую я проезжал. Тогда я спрятался в лесу, у ручья. Здесь я нашел пастбище для Красной Молнии и отдых для себя. Я не захватил еды, оставляя жалкие остатки хлеба и сыра, которые мы захватили из дому, Хуане и матери. Я рассчитывал вернуться не позже, чем через неделю, и знал, что с козьим молоком и другими припасами, в сочетании с тем, что можно собрать в лесу, им не грозила опасность умереть от голода, пока я вернусь - после чего мы собирались жить в мире и спокойствии до конца наших дней. Мое путешествие не изобиловало приключениями, и я был доволен этим. Я проезжал мимо руин деревень и городков, более или менее старых, самым старым из которых был древний Джолиет, который был покинут во время эпидемии чумы пятьдесят лет назад. Штаб-квартира Тейвоса была переведена западнее на несколько миль, на берег небольшой речки. Большую часть территории, по которой я путешествовал, покрывали могучие леса; но здесь еще оставались вырубленные участки, не до конца заросшие зеленью. Время от времени я миновал огромные башни, которые строили древние, чтобы сохранить пищу для животных на зиму. Они выстояли, потому что были построены на совесть, и на них были лишь следы времени да дикий виноград, иногда оплетающий башню от основания до верха, а некоторые высились посредине густого леса рядом с огромными деревьями, служа доказательством того, как быстро Природа берет свое, когда человек уходит. Миновав Джолиет, я начал поиски. Я начал расспрашивать редко встречающихся людей, работавших на маленьких полях, лежащих на пути. Это были жалкие остатки некогда сильного народа - предки древнего американского богатого и сильного фермерского класса. Рано утром на следующий день я достиг частокола, идущего вокруг шахт. Даже на расстоянии я видел, что это было отвратительное и нездоровое место. Поверху ходили охранники; заключенные содержались внутри. Честно говоря, бежать пытались многие; но за ними организовывали охоту и их убивали, потому что местные фермеры всегда сообщали о них. Комендант тюрьмы придумал дьявольскую уловку: смертная казнь фермера за каждого сбежавшего и не пойманного заключенного. Я прятался до ночи, а затем осторожно приблизился к частоколу, оставив Красную Молнию, привязанного в безопасности в лесу. Достичь частокола было нетрудно, настолько хорошо скрывала меня растительность, растущая вокруг. Со своего места я видел охранника. Тип был большим, но плохим служакой, - он ходил, свесив голову на грудь, и по виду казалось, что он наполовину спит. Частокол был высоким, и вся конструкция очень напоминала тюрьму в Чикаго, видимо, построенная одним и тем же комендантом в давно прошедшие времена. Я слышал, как заключенные переговариваются под крышей. Наконец один из них приблизился к тому месту, где я стоял, прислушиваясь, и я привлек его внимание шипящим звуком. Мне показалось, что прошла масса времени, пока он услышал меня; но даже тогда пришлось немного подождать, пока он свыкся с идеей, что кто-то пытается привлечь его внимание. Тогда он подошел поближе и выглянул в одну из щелей; но так как было темно, он ничего не увидел. - Ты янки? - спросил я. - Если - да, то я - друг. - Я янки, - ответил он. - Неужели ты рассчитывал найти калкара, работающего в шахте? - Ты знаешь заключенного Джулиана 8-го? - поинтересовался я. Он какое-то время размышлял а потом сказал: - Мне кажется, я слышал это имя. Чего ты хочешь от него? - Я хочу поговорить с ним. Я - его сын. - Подожди! - прошептал он. - Мне кажется, я слышал, как один человек произносил это имя сегодня. Я поищу - он здесь, рядом. Я прождал приблизительно десять минут и услышал, как внутри кто-то подходит. Наконец чей-то голос спросил, до сих пор ли я здесь. - Да, - ответил я. - Это ты, отец? - мне