чным, благородным, гибким и терпеливым: добрым хозяином, верным другом и разумным врагом, готовым к миру даже в преддверии победы. Но постепенно я заметил, что царь неотступно стремится к единственной цели. При всем благородстве, гибкости и рассудительности каждое заключенное им соглашение, каждое приобретение должно было обеспечить власть Македонии не только над окрестными странами и прибрежными гаванями. Филипп хотел подчинить себе большие государства-города юга: Фивы, Коринф, Спарту и в особенности Афины. - Демосфен настраивает против нас афинян, - сетовал Филипп в разговоре с купцом, прибывшим из этого города. - У меня нет причин воевать с Афинами. Я уважаю город, породивший Перикла и Сократа; я почитаю его древние традиции. Но афиняне видят в себе господ и пытаются удушить нас, отрезав от моря. Торговец прибыл, чтобы поговорить об урожае зерна, которое мы перехватили. Филипп требовал, чтобы Афины отказались от контроля над Перинфом и другими портовыми городами на берегу Боспора. - Всеми гаванями? - охнул афинянин. - Но тогда, могучий царь, ты возьмешь своими дланями мой народ за горло. Македония всегда сможет лишить Афины зерна. Опершись локтем на больную ногу, Филипп посмотрел с трона на купца в белой одежде. - Афинянин, тогда мы станем друзьями, - сказал царь. - А друзья доверяют друг другу и не поднимают свой народ на войну против соседа. - Ты говоришь о Демосфене? - О ком же еще! Купец покачал головой, потом разгладил складки своего хитона. И наконец ответил: - В Афинах, господин, правит народ. В прошлом нашим городом правила олигархия. Еще раньше тираны. Я предпочитаю демократию. Филипп настаивал: - Я не имею намерения править в Афинах. Я просто хочу, чтобы ваш город перестал воевать против нас. - Я передам это известие народному собранию. - Очень хорошо. Филипп отдал зерно в обмен на обещание отказать в поддержке Перинфу. О Бизантионе не было сказано ни слова. Филипп проводил афинянина, оказав купцу все положенные дипломатические почести. Перед дворцом были выстроены царские телохранители. К несчастью, начинались осенние бури, и холодный назойливый дождь испортил день. Хромая, царь возвращался в свои покои, окруженный телохранителями. Я и еще трое самых доверенных воинов следовали непосредственно за Филиппом. От холода и сырости его больная нога наверняка разболелась. В комнате, где царь занимался делами, его ожидали три главных военачальника. Едва он появился, рабы принесли крепкое красное вино. Большую часть тесного помещения занимал тяжелый стол, железные гирьки удерживали на его поверхности большую карту Эгейского побережья. - Это соглашение бесполезно. - Парменион осушил первый кубок и поставил его возле края карты, нарисованной на пергаменте из овечьей кожи. - Афиняне будут держать слово, лишь пока это им выгодно. Но зерно свое получат. - Их флот может нанести удар по побережью в любое место без всяких помех, - сказал Антигон. Антипатр энергично согласился: - Тебе надо было придержать зерно, пусть хоть чуточку поголодали бы. Сразу стали бы посговорчивей. Глотнув вина, Филипп ответил: - Да, поголодали бы. И винили бы в этом нас. Следовательно, мы только доказали бы, что все россказни Демосфена - правда, а я - кровожадный тиран и захватчик. - Ну какой ты тиран? - плюнул Парменион. - Разве ты правишь самовластно, не считаясь с волей старейшин? Однако Филипп не слушал его. Он уже обдумывал следующий ход. Я оставался возле дверей до темноты, потом меня отпустили. Когда я вернулся в казарму, Павсаний сообщил мне, что царица уже присылала за мной. Он смотрел на меня с подозрением: - А почему это царица интересуется тобой? Я невозмутимо взглянул ему прямо в глаза: - Спроси у нее, предводитель. Это она призвала меня; я не напрашивался на встречу с ней. Павсаний оглянулся и предостерег меня: - Будь осторожен с ней, Орион. Царица играет в опасные игры. - Разве у меня есть выбор? - Если она скажет хоть слово против царя... Если ты уловишь хотя бы намек на недобрый умысел против него... Сообщи мне. Преданность старого воина заслуживала восхищения. - Так я и сделаю, полководец, - ответил я. - Я служу не ей, а царю. Однако, пробираясь в сгущавшемся ночном мраке к комнатам Олимпиады, я думал о том, что царица может просто повелевать мной... Я совершенно не мог противостоять ее чарам. К моему удивлению и облегчению, рядом с ней был Александр. В покои царицы меня провожала рабыня. Олимпиада находилась в небольшом зале, она сидела в мягком кресле, занятая беседой с сыном. Даже в простом шерстяном лазоревом платье она была прекрасна, ее медно-рыжие волосы ниспадали на плечи, а тонкие руки оставались открытыми. Александр метался по тесной комнате, как пантера в клетке. Он словно бы излучал энергию, сверкая золотыми волосами; буря чувств делала гладкое молодое лицо воинственным и тревожным. - Я его законный наследник, - говорил Александр, когда меня провели в комнату. Олимпиада взглядом указала ему на меня и жестом велела сопровождавшей меня служанке отправиться прочь. Та осторожно закрыла дверь за моей спиной, я же замер в полном безмолвии, желая одного - повиноваться. Голова Александра не доходила и до моего плеча, однако царевич был крепкого сложения: имел широкие плечи, мускулистые руки. Золотая грива волос колечками сбегала к плечам Александра, а в глазах его пылал неукротимый огонь. - Но других сыновей у него просто нет, - сказал он матери. - Если не считать идиота Арридайоса. Олимпиада отвечала ему горькой улыбкой: - Ты забываешь, что совет может выбрать любого. Трон не обязательно перейдет к тебе. - Но они не посмеют избрать никого, кроме меня! - Для некоторых ты еще очень молод. - Она пожала плечами. - Они могут избрать Пармениона или... - Пармениона? Старого пузана? Я убью его! - Или же они могут назначить регента, - продолжила Олимпиада, словно бы не замечая выходки сына, - который будет руководить тобой до тех пор, пока ты не войдешь в возраст, позволяющий править страной. - Но я уже взрослый, - настаивал Александр едва не умоляющим тоном. - Я замещал царя во время войны. Чего они ожидают от меня?.. - Предвидения, - отвечала Олимпиада. - Предвидения? Я должен вещать подобно оракулу? - Нет, - отвечала она несколько разочарованным тоном. - Предвидения, которое привлекает к царю души воинов. Твоя будущая цель столь грандиозна, что люди должны льнуть к тебе и следовать за тобой всюду, куда бы ты ни повел их. - О чем ты говоришь? - Александр остановился и взглянул на мать. - Ты должен повести греков на бой против Персидского царства. - Клянусь богами, - Александр нахмурился, - Филипп сулит нам битвы с персами уже более десяти лет. И в этом походе я не вижу ни новизны, ни доблести. Олимпиада жестом указала ему на кресло, стоявшее возле нее. Мелькнули длинные ногти, покрытые красным лаком. Александр сел. - Филипп говорит лишь о войне с персами. Ты же покоришь всю Персию. Он пользуется персами для того, чтобы объединить все греческие города под своей властью. А ты объяснишь грекам, что ни один греческий город не может считать себя по-настоящему свободным, пока персы угрожают нам. - Так мне говорил и Аристотель... - Конечно же, - отвечала с понимающей улыбкой Олимпиада. - Но персы сейчас нам не угрожают, - возразил Александр. - Их новый царь пока старается лишь сохранить единство страны и не имеет намерения вторгаться в наши пределы. - Это ничего не значит. Все помнят рассказы отцов и дедов... и дедов их дедов. Персы неоднократно вторгались в нашу страну. Даже сегодня им принадлежат греческие города Ионии. Мало того, они вмешиваются в нашу политику, поднимая города на междоусобные войны; они разделяют и ослабляют нас. Лишь сокрушив Персидское царство, мы обеспечим мир всем греческим городам, и тем же Афинам. Александр, раскрыв рот, смотрел на мать и наконец сказал: - Из тебя вышел бы лучший оратор, чем сам Демосфен. Олимпиада улыбнулась, погладила сына по золотым кудрям. - У Филиппа есть армия. У Демосфена есть цель. А у тебя есть то и другое. - Я покорю Персидское царство. - Александр словно вдыхал густой аромат идеи. - Покорю весь мир! Все еще улыбаясь, Олимпиада повернулась ко мне: - Орион, слушай мое повеление. Я знал, что обязан повиноваться. - Перед тобой мой сын, - сказала она. - И ты будешь защищать его во все времена и от всех врагов, в том числе и от человека, который считает себя его отцом. - От Филиппа? - переспросил я. - И от Филиппа, и от всякого, кто посмеет встать на пути Александра, - сказала мне Олимпиада. - Понятно. Она повернулась к Александру, размышлявшему о покорении мира: - Будь терпелив. Учись этому у одноглазого лиса. Жди своего часа. Но когда наконец настанет момент, будь готов нанести удар. - Так и будет, мать, - точно в лихорадке проговорил Александр. - Так и будет. Олимпиада отпустила меня сразу, как только ушел Александр. Я вернулся в тот вечер в казарму с головной болью... Я служу Филиппу, но Олимпиада приказывает мне защищать Александра даже от самого царя. Кого царица опасалась? Что замышляла? Я заставил себя уснуть, стремясь увидеть знакомый сон. И мне это удалось. Снова оказался я на солнечном холме над великолепным городом, раскинувшимся у моря. Мерцавший энергетический купол прикрывал опустевшие улицы и заброшенные сооружения. Там жила женщина, которую я некогда любил; та, которую я знал под именем Афина. Но на самом деле звали ее Аня, если можно всерьез воспринимать имена, которыми называют себя творцы. Они не нуждались ни в именах, ни даже в словах. Они - сверхлюди, произвольно меняли свой облик и были подобны звездам - я не мог до них дотянуться. _Творцы_. Я вспомнил, что означало это слово. Один из них создал меня. Гера назвала меня тварью... существом, которое создал Золотой. Атон. Я вспомнил! Значит, память возвращалась ко мне. Или же творцы просто позволили мне кое-что вспомнить, чтобы я мог лучше служить им? Желая узнать о них побольше, я направился к городу, сверкавшему внизу, но... Проснулся на скомканной постели. Свет проникал в высокие окна казармы, в Пелле голосили петухи. 9 - А как ты думаешь, выйдет ли из тебя хороший осведомитель? - спросил Филипп. Я стоял перед царем в его рабочей комнате. Стол опустел, лишь в одном углу его грудой лежали свитки. Не было ни слуг, ни вина. - Осведомитель? - отозвался я недовольным тоном. - А почему бы и нет? - Рассуждая вслух, Филипп откинулся на спинку раскладного кресла, обтянутого шкурами. - Самые лучшие соглядатаи получаются из мужчин. Они, так сказать, сливаются с фоном. Таких не замечают люди, за которыми они шпионят. Это могут быть, конечно, и женщины, но с ними дело обстоит иначе. Я стоял навытяжку перед царем, не зная, как ответить. - Не изображай негодование, Орион. - Царь криво ухмыльнулся. - Я не стану просить тебя совать повсюду свой нос... в том числе ломиться в чужие двери. - То есть, господин мой?.. Царь запустил пальцы в бороду и продолжил: - Я посылаю Аристотеля в Афины с неофициальным поручением. Я хочу, чтобы он связался с противниками Демосфена, с теми, кто стремится к миру со мной. Ему потребуются сопровождающие, и я бы хотел, чтобы ты возглавил отряд. - Да, господин, - отвечал я. - А как же шпионить? Царь расхохотался: - Просто держи свои глаза и уши открытыми. Все замечай, слушай, запоминай... Расскажешь мне, когда вернешься. Вот и все дело. Я почувствовал облегчение: подобное поручение не смущало меня. Покидая Пеллу, я удалялся от Олимпиады с ее ведьмовской властью и очарованием. Я испытывал не просто облегчение. Филипп отпустил меня, заявив, что посольство Аристотеля отправится в путь на следующее утро. Но, подходя к двери, я вспомнил, что поручение это удалит меня от Александра. Кто тогда будет выполнять приказ Олимпиады? - Кстати, - проговорил вдогонку Филипп, прежде чем я успел притронуться к двери. - Мой сын тоже едет с вами, он никогда не видел Афин. Как и я сам. Я повернулся к царю: - Александр возьмет с собой кое-кого из своих Соратников. Они будут путешествовать инкогнито, если только этот молодой сорвиголова сумеет держать рот на замке. - Царь вздохнул, как и подобало озабоченному отцу. - Я хочу, чтобы ты в первую очередь позаботился о нем, Орион. В Александре будущее моего царства. Должно быть, на лице моем появилась глупая ухмылка, поскольку Филипп удивился, но без раздумий отвечал мне улыбкой. Оставив его, я ощутил невероятное облегчение. Царь не желал зла своему сыну. Он, как и Олимпиада, просто хотел, чтобы я защищал Александра. Царица, наверное, уже вчера вечером знала о посольстве, которое будет направлено в Афины. Возможно, идея поездки вообще принадлежала ей; она захотела показать сыну Афины, и сам царь оказался такой же пешкой в ее руках, как и я. Что, если я не вырвусь из-под ее власти даже в далеких Афинах? И все же, оставив Пеллу позади, я по-новому ощутил свободу. Терпкий воздух над просторными равнинами и лесистыми холмами пьянил меня как вино. Над головой раскинулось чистое небо, интриги и козни остались в столице, а мы ехали по дороге, вившейся вверх по скалистому склону. По пути мы с удовольствием внимали Аристотелю. Он еще недавно был наставником Александра, минул только год с тех пор, как Стагирит перестал выполнять эти обязанности, но теперь, по дороге на юг, проезжая верхом через холмы и ущелья, старый гном буквально впивался в каждую складку земли, каждую птицу, тварь или насекомое, изучая каждую травинку, улавливая любой шорох и посвист. Он посылал Александра и его Соратников по окрестностям. Они привозили образцы буквально всего, от трав до камней. Гефестиона, который был наиболее близок к Александру, едва не зажалили осы, когда юноша попытался прихватить гнездо, сооруженное насекомыми на мертвом дереве. Философ собственноручно оказал помощь молодому человеку, наложил грязевые повязки и смягчающие мази, одновременно рассказывая, что отец его, врач, был весьма огорчен, когда Аристотель избрал себе иной жизненный путь. Я полагал, что старик будет путешествовать в одной из повозок, но, как и все мы, он ехал верхом. Слуги, конечно, пользовались мулами. Пришлось нанять погонщиков, чтобы управиться с повозками, число которых все увеличивалось. Высокогорная дорога на юг вилась по обрывам Темпийской долины, между Оссой и утесами горы Олимп; ее величественный пик был уже убелен снегом. - Обитель богов, - сказал Аристотель, когда мы пустились в путь прохладным осенним утром. Хрупкие сухие листья усеивали дорогу, в утреннем холодке фыркали лошади. - Так говорят легенды, - отвечал я. - Ты не веришь в богов? - нахмурился он. - Верю... - Я с горечью улыбнулся. - Только они живут не на холодных горных вершинах. Они устроились лучше. - Удивительно. - Аристотель покачал головой. - Для человека, у которого вовсе нет памяти, ты весьма уверенно рассуждаешь об удобстве обители богов. - Можно подняться на гору, - сказал я, - и собственными глазами увидеть, есть там боги или нет. - Посмотреть собственными глазами! - Он расхохотался. - Отлично, Орион, отлично! Практика - это критерий истины... Я еще сделаю из тебя философа. - Тоже мне критерий! - пробормотал я. - Истину часто трудно определить, Орион. Ради нее Сократ отдал свою жизнь. Мой учитель Платон пытался выяснить, что такое истина, но умер с разбитым сердцем, так и не добившись успеха. Я задумался над тем, что такое истина. Неужели мои сны истинны и реальны? Правдивы ли смутные воспоминания о прочих жизнях или же их выдумал мой отчаявшийся ум? Аристотель не понял причин моего молчания. - Да, я отклонился от учения Платона. Он полагал, что истинны сами идеи, чистые, не облеченные физической субстанцией. Я не могу согласиться с ним. На мой взгляд, обнаружить истину можно, лишь исследуя окружающий нас мир с помощью пяти чувств. - Ты говорил, что Платон умер оттого, что его сердце разбилось? Лицо старого гнома скривилось. - Дионисий пригласил Платона в Сиракузы, в далекую Сицилию. Там Платон учил его быть царем и философом, великим предводителем мужей. Не каждый день получает философ возможность учить царей. - И чем кончилось обучение? - Дионисий внимательно выслушал повествование Платона об идеальной республике и воспользовался его идеями - но для того, чтобы стать абсолютным тираном. Его сын оказался еще хуже: он выслал Платона из Сиракуз домой в Афины. - Неплохо для царя-философа, - сказал я. Аристотель бросил на меня тревожный взгляд и умолк. Наш небольшой караван рос день ото дня; коллекция Аристотеля увеличивалась в объеме. Нам приходилось покупать новых мулов, повозки и нанимать людей, чтобы управлялись с ними. Когда мы добрались до Афин, длина каравана выросла вдвое. Снег покрыл уже и самые низкие вершины, а деревья стояли нагими. Я вел наш отряд сквозь узкий проход Фермопил, где более полутора столетий назад Леонид и его спартанцы преградили дорогу войску Ксеркса. По настоянию Александра мы остановились, чтобы почтить память отважных спартанцев, погибших, но не сдавшихся персам. Здесь, на узком скалистом пятачке между мрачными горами и грозным морем, возле горячих ключей, давших имя ущелью, мы воздали честь древним героям... А ветер, свистя, задувал с севера, обещая скорую зиму. Александр отозвался о персах с презрением и закончил свою речь словами: "Никогда не станет наш народ свободным, пока не рухнет Персидское царство". Аристотель кивнул, соглашаясь. Слова царевича произвели впечатление на людей. Ну а я смотрел на серевшее небо, сулившее снегопад. Мы отправились дальше. - Александр умолчал об одном факте, - заметил Аристотель, покачиваясь в такт шагам тихой гнедой кобылы. - Увы, македонцы позволили Ксерксу и его армии пройти через их земли, и пальцем не шевельнув, чтобы задержать их. Более того, они продавали персам зерно, коней и корабельный лес. Он говорил с виноватой улыбкой и негромким голосом, так, чтобы никто не слышал его. Но все равно на всякий случай добавил: - Это было, конечно, давно. С тех пор все переменилось. Я ожидал, что Аттика окажется подобием Македонии, то есть широкой плодородной равниной среди лесистых гор. Но здесь голые скалы спускались прямо к синему морю. - Афиняне поколение за поколением рубили свои леса на корабли. Их вечно воевавший город всегда нуждался в судах, - сказал Аристотель. - Ныне на этой земле можно только разводить пчел. Александр ехал между нами. - Ну, теперь ты понимаешь, почему афиняне видят одно только море, - взволнованно сказал он. - Здесь не хватает плодородной земли, чтобы прокормить даже деревню, не говоря уже о великом городе. - Вот почему они так нуждаются в зерне, которое поступает из-за Боспора, - догадался я. - И потому хотят держать в своих руках портовые города. А мы душим их, отбирая гавани, - сказал Александр. Глаза его вспыхнули. - Но войну с персами мы начнем с приморских городов. Тогда флот их сделается бесполезным! И он пустил вскачь коня, чтобы сообщить друзьям новое стратегическое откровение. Филипп приказал, чтобы Александр и его Соратники - царевич прихватил с собой четверых - в Афинах оставались инкогнито. Они должны были изображать охранников, приставленных к уважаемому учителю и философу. Я знал, как будет трудно этим знатным македонцам сохранить смиренный вид, в особенности Александру, стремившемуся все увидеть и побывать повсюду. Царевич не хотел слушать меня. И любой зрячий сразу же мог узнать златокудрого сына Филиппа, который уже стал легендарным в этой стране. В Афины мы вошли без приветствий фанфар и у городских ворот остановились лишь затем, чтобы сообщить страже, что Аристотель Стагирит приехал в гости к своему старому другу, законнику, адвокату Эсхину. С узкой извилистой улицы я видел громаду Акрополя, где среди потрясающих мраморных храмов блистала великолепием колоссальная статуя Афины, защитницы города. "Конечно! - Сердце прыгнуло в моей груди. - Это ее город! Здесь я отыщу ее". И, словно бы прочитав мои мысли, Александр обратился к Гефестиону, ехавшему возле него: - Надо бы подняться, посмотреть Парфенон. Его молодой друг, высокий, стройный и темноволосый, прямая противоположность Александру, коренастому, крепкому блондину, качнул головой: - Туда не пропускают гостей. Это священная земля. - Что ты, там афиняне хранят свои сокровища, - усмехнувшись, возразил Птолемей. - Вот почему туда не допускают чужеземцев. - Но я же не простой гость, - отрезал Александр. - Я сын царя. - Но не сейчас, - тоном старшего брата проговорил Птолемей. - Мы ведь лишь сопровождаем сюда старика. Александр попытался взглядом осадить Птолемея и, обнаружив, что не может этого сделать, повернулся ко мне. Я старательно смотрел в другую сторону. "Да, - сказал я себе. - Будет очень трудно удержать его под контролем". Дом Эсхина был, пожалуй, пышнее дворца Филиппа. Конечно, он оказался меньше, но не намного. Вход украшал мраморный портик, стены - цветные фризы, изображавшие нимф и сатиров. Статуи мраморным лесом теснились в саду; среди них были и серьезные мужи в торжественных облачениях, и молодые женщины в разнообразных и часто весьма смелых одеждах. Когда мы прибыли, дворецкий сообщил Аристотелю, что Эсхина нет дома. Он говорил на аттическом греческом, я знал македонский диалект, но служителя понимал хорошо. Эсхин был в собрании, и его не ждали домой до вечера. У нас оставалось несколько часов, чтобы распаковать вещи и устроиться в просторном крыле дворца, предназначенном для гостей. - А правда ли, - спросил я у Аристотеля, пока мы следили за рабами, перетаскивавшими его коллекцию в комнату, отведенную ученому для занятий, - а правда ли, что все афиняне - законники? Старик негромко рассмеялся: - Нет, не все... Среди них есть и женщины, даже рабы. Я забрал особенно тяжелую корзину из рук хилого пожилого раба, неуверенно ступавшего под грузом, и, подняв ее на плечо, понес в рабочую комнату философа. Вместе с Аристотелем мы вошли в дом. - Но афиняне уверяют, что в их городе демократия, - сказал я. - И все граждане здесь равны. Как тогда у них могут быть рабы? - Рабы не граждане, Орион, и женщины тоже. - Но разве можно считать демократией строй, при котором лишь часть населения обладает политической властью? Аристотель ответил вопросом на вопрос: - А скажи, можно ли поддерживать порядок в городе без рабов? Неужели ткацкие станки способны работать сами собой, а корзины будут по воздуху перепархивать с места на место? С тем же успехом ты можешь просить нас отказаться от лошадей, мулов и быков... Рабы необходимы. Я умолк. Но когда я осторожно поставил корзину на пол, Аристотель продолжил урок: - Ты задел болезненную точку, Орион. Демократию следует предпочитать тирании - правлению одного человека, - но сама демократия далека от идеала. Решив играть роль ученика, я спросил: - Как это? В комнате еще не были расставлены кресла, в ней оказались только принесенные рабами корзины. Аристотель взглянул на одну из них, решил, что переплетенные прутья выдержат его вес, и сел. Я остался стоять. - Если все политические решения принимаются большинством голосов, тогда на самом деле человек, который способен влиять на мнение граждан, и есть тот, кто истинно принимает решение. Ты понимаешь меня? - Да. Тогда гражданами правит демагог. - Слово "демагог" ты произносишь с пренебрежением в голосе. А это означает только "предводитель народа". - Афиняне уже успели придать его звучанию пренебрежительный оттенок. Аристотель, моргая, посмотрел на меня: - Откуда ты это знаешь, раз не имеешь памяти? - Я все быстро усваиваю, - отвечал я. Ученый продолжил объяснения, хотя и не полностью удовлетворился моим ответом: - Действительно, ораторы, подобные Демосфену, могут увлечь собрание пылкой риторикой. Демосфен настроил афинян на войну против Филиппа, и именно с его демагогией я должен бороться. - Значит, ты тоже оратор? Аристотель устало качнул головой. - Нет, но хорошего оратора всегда можно нанять. Эти болтуны охотно берут плату за выступления. - Тогда на кого же работает Демосфен? Старик озадаченно посмотрел на меня: - У него есть свои клиенты... гражданские дела, иски, наследства. Ими он зарабатывает свой хлеб. - Но кто платит Демосфену за речи против Филиппа? - Никто. Во всяком случае, сам он утверждает, что выступает как свободный афинский гражданин. - Ты в это веришь? - Теперь скажу. - Аристотель погладил бороду. - Едва ли. - Итак, кто все-таки платит ему? Он подумал еще мгновение и ответил: - Логически рассуждая, это должны быть персы. Эсхин явился домой вскоре после заката; извинившись за опоздание, он жарко приветствовал своего старого друга. Невысокий пучеглазый афинянин успел отрастить округлое брюшко. Несколько лет назад он учился у Аристотеля, когда философ преподавал в школе, расположенной в районе Академии. - Завтра перед собранием будет говорить Демад, - сказал Эсхин, пока слуги его ставили на стол вино и козий сыр. - Лицо его помрачнело. - А потом Демосфен. - Я должен услышать обоих, - сказал Аристотель. Афинянин кивнул. Ужинали мы в великолепном зале, в котором пол украшала причудливая мозаика. В очаге уютно потрескивал и плясал огонь, прогонявший осенний холод. Филипп приказал, чтобы Александр не раскрывал инкогнито даже перед хозяином дома, поэтому царевич и его безбородые приятели были представлены просто как знатные молодые люди. Имя Александр среди македонцев пользовалось почетом, и называть царевича иначе не было необходимости. Македонская знать, а особенно молодежь, обычно сносно владела аттическим диалектом. Филипп позаботился и об этом. Услышав от Аристотеля имя Александр, Эсхин внимательно взглянул на царевича, однако ограничился несколькими словами - как и знакомясь с остальными. За столом разговаривали о Димосфене. - Он поверг народ в военную лихорадку, - с расстроенным видом сказал Эсхин. - Люди ходят слушать его, словно в театр; еще бы, Демосфен дает превосходные представления. И всякий раз, когда он кончает говорить, слушатели готовы немедленно браться за оружие и идти в бой против Филиппа. Аристотель качал головой, на челе его лежала тревога. - Но Афины уже воюют с нами, - объявил Александр. - Чисто официально, - ответил Эсхин. - Пока афиняне довольствовались тем, что предоставляли другим возможность воевать за свои интересы. Афины выставили против Филиппа свое серебро, но не войска. Я вспомнил, что некогда был одним из наемников, нанятых за афинское серебро. - А как насчет кораблей? - заметил Птолемей. - Ведь Афины используют против нас свой флот. - Но безуспешно, - хвастливо возразил Александр. - Скоро у них не останется гаваней к северу от Аттики. - Поговаривают, - мрачно проговорил Эсхин, - о заключении союза с Фивами. - С Фивами?! Сидевшие за длинным столом гости зашевелились. - Самая лучшая армия, если не считать македонской! - вырвалось у Гефестиона. - Их Священный отряд никогда не знал поражений, - напомнил смуглый Неарх. - Мы тоже, - возразил Александр. Гарпал, сидевший слева от Александра, нахмурился: - Что ж, мы не знали поражений в бою, но царь не хотел и побед. Перинф был не первым городом, от стен которого мы ушли по своей воле. Александр покраснел, раздражаясь. В разговор вступил Аристотель. - Филипп любит брать города за столом переговоров, а не на поле боя, - сказал он кротко. - Таково искусство истинного царя; он побеждает без кровопролития. - Но соперничество между Афинами и Македонией обязательно окончится кровопролитием. - Александр едва сдерживал гнев. - Увы, ты прав, - согласился Эсхин. - Демосфен не успокоится, пока не выведет афинское войско против варваров. - Варваров? - Против вас, - сказал афинянин, глядя на Александра. - Демосфен называет вас варварами и даже дает прозвища еще похуже. Пытаясь предотвратить взрыв, Аристотель проговорил: - Афиняне считают варварами всех, кто лишен возможности жить в их городе. Но слово это первоначально значило "незнакомец", и ничего больше. - Теперь Демосфен использует его в другом смысле, - заметил Эсхин. Я видел, как Александр старается сдержать себя. - Помню, я видел его несколько лет назад, - пробормотал он. - Демосфен прибыл в Пеллу по приглашению царя; он был столь польщен приглашением и взволнован, что сделался косноязычным. Он не мог связать и двух слов. - Теперь он говорит периодами, не предложениями, - скорбно сообщил Эсхин. - И они производят сокрушительный эффект. - Мне следует своими ушами услышать его, - процедил сквозь зубы Александр. Но царевич намеревался услышать и увидеть не только Демосфена. Все мы, кроме Аристотеля, остановились в одном большом зале. Отужинав и уже готовясь ко сну, я заметил, что Александр и его Соратники направляются к двери, перебросив плащи через плечо и повесив на пояса мечи. - Куда вы? - спросил я. - В Акрополь, - улыбнулся Александр, который как мальчишка радовался приключению. - Это запрещено. Ворота на дорогу, ведущую к нему, закрыты. - Но вдоль утеса поднимается тропка. О ней мне рассказали слуги. - И ты веришь слугам? - Почему бы и нет? Я хочу увидеть храмы поближе. - Быть может, заодно стоит наведаться в их сокровищницу? - расхохотался Птолемей. - А если это ловушка? - усомнился я. - Мы вооружены. - Я пойду с вами. - Можешь оставаться здесь, Орион. - Царь приказал мне приглядывать за тобой, царевич. Если, оступившись при неверном лунном свете, ты сорвешься с утеса и сломаешь себе шею, мне лучше прыгнуть следом. Александр расхохотался, а я, прихватив плащ и меч, отправился с молодежью, не забывая и о приказании Олимпиады. Подъем оказался куда менее трудным, чем я опасался. Яркая луна освещала тропу, ночной ветер стегал, как тысяча кнутов. Болтливый слуга оказался служанкой, молоденькой, не старше двенадцати лет. Гарпал заинтересовался ею, заметив среди других слуг в доме Эсхина. Я подумал, что македонец решил вознаградить девушку, избавив ее от докучливой девственности. Мы без труда добрались до плоской вершины утеса и остановились, разглядывая Парфенон и прочие храмы. От очертаний Парфенона захватывало дух: изящные колонны с желобками застыли в идеальной симметрии, чудесные фризы были исполнены столь искусной рукой, что холодные мраморные фигуры казались едва ли не живыми. Я вспомнил, что уже видел их. Этот храм, сохранивший свою изначальную красоту, высился в опустевшем городе творцов, памятном мне по моим снам. Но все равно храм показался истинным чудом, особенно залитый серебристым лунным светом. А перед ним стояла гигантская статуя Афины, богини-воительницы, мудрой покровительницы города, чьим священным символом была сова. Все стояли, созерцая мраморное великолепие храма и статуи... Все, кроме Александра. Охватив панораму единым взглядом, царевич направился прямо к изваянию Афины. Я поспешил за ним. - Утверждают, что блеск наконечника ее копья виден из гавани Пирея, - сказал он. Снаружи гигантская статуя была покрыта слоновой костью. Острие копья возносилось над крышей Парфенона. Освещенная лунным светом статуя Афины подобно башне высилась над нами. Лицо богини было раскрашено... Глаза казались серыми, как мои собственные. Но слоновая кость оставалась холодной и безжизненной. Александр поднялся по ступеням храма. - Там внутри есть статуя поменьше, - сказал он. - Говорят, что она вся покрыта золотом. Так и было. Изваяние всего лишь в два раза выше человеческого роста выглядело куда более изящным и казалось полным жизни. Во мраке храма оно как бы изливало внутренний свет. "Это золоченые одеяния отражают лучи луны", - сказал я себе и заглянул в лицо статуи. Я узнал ее: Афина, Аня, Ардра... любимая мной под многими именами, во многих временах и пространствах. Да, я знал и любил ее. И она любила меня. Но теперь я остался один в чужом времени и потерял свою любовь, забытый ею и брошенный. Холодное темное ненастье поползло, обволакивая меня. Да, я помнил немногое, но лицо этого изваяния было лицом женщины, которую я любил. Нет, не смертной женщины, а богини. А я был тварью, смертным, созданным творцами ради их собственных, неизвестных мне целей. И я осмелился полюбить богиню, которая приняла человеческий облик и ответила на мою любовь. Но теперь я лишился ее. Напрягая всю свою волю, я пытался оживить статую, заставить ее шевельнуться, начать дышать, двигаться и улыбаться. Но она оставалась холодным, мраморным, покрытым золотом изваянием. И я не мог отыскать в ней богиню, которую оно изображало. - Пошли, - отрывисто бросил Александр. - Я замерз. Пора и в постель. Омертвевший от тоски, уподобившийся камням, которые нас окружали, я последним возвратился в дом Эсхина. 10 Собрания на Агоре происходили на свежем воздухе, под прозрачным куполом открытого синего неба. Природная аудитория была образована склоном холма, обращенным к Акрополю. В тот день собралась огромная толпа. Хотя голосовать имели право даже не все мужчины, а только свободные граждане, ни один закон не запрещал горожанам слушать ораторов. И все-таки я не мог представить себе, как даже самый речистый демагог способен загипнотизировать толпу и, вызвав бурные проявления чувств, повлиять на голосование. Оратору приходилось перекрикивать шум находившегося поблизости рынка, где громкие голоса превозносили отварную ягнятину, орехи и какие-то засахаренные фрукты. Ветер нес с горы запахи сырого мяса и сушеной рыбы, а еще - мух. Один из камней на склоне был приспособлен под трибуну оратора. Пятьдесят членов городского совета восседали возле нее на каменных скамьях. Начинал сегодняшние выступления Демад, человек рослый, стройный и элегантный. Его могучий голос доносился до самых дальних рядов слушателей, где стояли мы с Александром и его Соратниками. Благодаря своему росту я мог видеть все, но Александр то и дело поднимался на цыпочки и пытался заглянуть через головы афинян, стоявших перед нами. - Ну зачем нам эти расходы, зачем воевать с соседом, который не желает нам зла? - вопрошал Демад. - Какое нам дело до мелких свар в северных землях? Если Филипп не имеет намерения сражаться с нами, зачем нам-то эта война? Голос из толпы прогудел: - Он похитил наше зерно! - Эта бессмысленная война, - как будто не расслышав, продолжал Демад, - приводит к росту налогов, истощает сокровищницу, наш флот тратит свои силы на дурацкие походы. А Филипп не хочет вредить Афинам. Даже захватив флот, перевозивший урожай, он вернул нам хлеб в обмен на ненужный нам город. Демад вновь и вновь повторял одни и те же аргументы, делая особый акцент на дороговизне военных действий и их бессмысленности. Он то и дело напоминал, каких непомерных налогов потребует эта война. - И что же мы получим за все наши жертвы? Ничего! Филипп засел в своих родных краях, задирает собственную родню, этих северных варваров, а не нас. По лицу Александра пробежала судорога гнева. Услышав про варваров, он положил руки на плечи Птолемея и Гефестиона, оба они были почти на целую голову выше Маленького царя. Наконец Демад закончил речь, и на трибуне его сменил Демосфен. Толпа зашевелилась. Начиналось то самое, ради чего все собрались. Невысокий, узкоплечий и чуточку сутулый, оратор медленно шел к центру помоста. На лбу Демосфена имелись большие залысины, хотя его волосы еще оставались темными, а борода была густой и кустистой и, по моему мнению, скрывала безвольный подбородок. Его глубоко посаженные глаза прятались под темными бровями. Он был в простом, ничем не украшенном хитоне из белой шерсти. Соединив руки перед собой, Демосфен замер, чуть склонив лысеющую голову. Наконец все собрание умолкло. Слышно было, как шелестел ветер в ветвях, как чирикали птицы в кронах деревьев. Демосфен начал неторопливо, подчеркнуто драматическим тоном, каждую фразу он сопровождал жестами, словно бы пытаясь танцевать под аккомпанемент собственных слов. Голос его, более высокий, чем у Демада, и не столь сильный, слышно было не хуже. Демосфен не спорил с предыдущим оратором, он говорил, словно того не было вовсе. Из чего следовало, что Демосфен заучил свою речь, приготовив ее заранее. Он не импровизировал, а воспроизводил тщательно отрепетированное представление, каждый его жест и шаг идеально соответствовали словам. Он читал жаждущей того аудитории долгую и сложную поэму, не рифмованную, но выдержанную в едином ритме. Афинянам речь Демосфена нравилась, они с явным удовольствием внимали его словам, радуясь точному выражению, каждой шутке и инвективе [разновидность сатиры, гневное письменное или устное обвинение]. Лицо Александра побагровело, когда Демосфен заговорил о варварском царьке, который словно безмозглая тварь наливается вином, о лукавом псе, который решил лишить свободы Афины. Его выпады против Филиппа носили личный характер и казались достаточно пылкими. Словом, уже через несколько минут толпа была полностью в его власти. - Афины - это свет мира, в нашем городе нашли воплощение надежды на свободу всего человечества. Наша демократия словно маяк светит во тьме тирании. Пусть Филипп знает, что мы отстоим демократию, которую кровью и жертвами завоевали наши отцы и деды. Пусть Филипп знает: на что бы он ни отважился, афинский народ заплатит любую цену, вынесет все тяготы и одолеет любого врага, но сохранит в городе демократию и добьется ее распространения по всему миру. Толпа отвечала единодушным одобрительным воплем. Примерно четверть часа афиняне аплодировали, кричали, свистели и топали ногами. Сложив руки и склонив голову, Демосфен терпеливо стоял, ожидая, пока они успокоятся, и, дождавшись наконец тишины, продолжил: - Увы, находятся среди нас и такие, кто полагает, что Филипп не желает нам зла. Но откуда им это известно? Или сам Филипп делится с ними своими мыслями? Нет, он им платит. Они берут серебро и золото у тирана и пытаются успокоить нас, заставить отказаться от действий. Кого легче обмануть, чем себя самого? Каждый верит в то, во что хочет. Но дела царя говорят сами за себя. Филипп продолжает собирать армию. Зачем? Зачем он осаждает демократические города, основанные афинянами и населенные выходцами из Афин? Неужели у Филиппа по всей Греции найдется хотя бы один враг, против которого необходимо выставить столь могучую армию? Нет у него такого врага. И свое войско он собирает, чтобы напасть на нас, и ни на кого иного. Македонский царь мечтает покорить наш город, отдать в рабство его жителей, испепелить дома... Он всех скует цепями - ваших жен, дочерей, сестер и матерей, чтобы они стали рабами. Как и ваши сыновья. Затем Демосфен осудил саму идею единоличной власти как таковой и заявил, что демократия и тирания не могут иметь ничего общего, не могут даже мирно сосуществовать. - Нет ничего более достойного осуждения, чем личная власть одного человека над целым народом. И пусть лучше Афины воюют со всеми народами Греции, если в них будет господствовать демократия, чем дружат со всеми ними, если там будут править цари. Потому что со свободным государством нетрудно заключить мир, когда мы этого захотим, а тиран просто не захочет даже разговаривать с нами. Демократия и личная тирания не могут сосуществовать. Всякий тиран - враг свободы, и Филипп стремится лишить свободы нас! Толпа снова взревела, выражая свое одобрение топаньем, рукоплесканиями, криком и свистом. Некоторые даже махали платками. Всеобщее ликование все продолжалось, а на нас напали убийцы. Я стоял позади Александра и его четырех Соратников. Молодые люди были в простых домотканых хитонах и кожаных жилетах. Никто из нас не стал надевать драгоценности и брать лишнее оружие: даже Александр обошелся без перстней. Мы имели при себе только короткие мечи. Пока Демосфен говорил, толпа качнулась вперед, словно бы стремясь приблизиться к своему идолу. Несколько мужчин оттолкнули меня от Гефестиона, стоящего рядом с Александром. Царевич положил руку на плечо более высокого друга и приподнялся на цыпочках. Еще один незнакомец вклинился между мной и молодыми людьми. Я обернулся и заметил, как позади Птолемея и худощавого Гарпала появились еще трое. Невысокий Неарх затерялся в обступившей нас толпе, но я легко мог видеть золотые волосы Александра, как и всякий, кто знал царевича и хотел отыскать его. Едва толпа разразилась бурными овациями, один из неприметных, просто одетых незнакомцев шагнул за спину Александра. Рука его нырнула к поясу, и я понял, что злоумышленник намеревается ударить царевича кинжалом в спину. - Сзади! - взревел я по-македонски, стараясь перекрыть шум толпы, и бросился вперед, пытаясь разметать людей, разделивших нас. Кто-то попробовал прижать мои руки к телу, а коренастый крепкий мужчина со страшным шрамом на лице ударил меня кинжалом прямо в живот. Мое восприятие мира снова ускорилось, все вокруг меня разом застыло в подобном сну забытьи. Я подсек ногу человека со шрамом и нырком ушел в сторону так, что кинжал только задел мой бок. Я почувствовал боль, которую немедленно подавил в себе, стянув при этом усилием воли разрезанные кровеносные сосуды и нервы. Мой удар отбросил человека с кинжалом на шаг. Всем весом наступив на ногу тому, кто держал меня за руки, я вырвался, успев при этом заметить, что Гефестион сумел отбросить второго убийцу от Александра, однако теперь юношей окружало не менее дюжины вооруженных людей. Я ударил между глаз человека, который вцепился в мою левую руку. Он еще не упал, когда локтем правой я свалил второго. Моя левая рука освободилась, а незнакомец со шрамом на лице все еще пытался удержаться на ногах. Я ударил его прямо в челюсть. Он рухнул, и кровь хлынула у него изо рта. Затем я прыгнул, разрывая кольцо вооруженных мужчин, которые обступили Александра. Схватка закончилась столь же быстро, как и началась. Злоумышленники бросились врассыпную, растаяв в толпе. Словом, когда явился местный блюститель порядка, державшийся неприветливо и официально, все было кончено. Гефестион получил ранение в руку, мне порезали бок, но я усилием воли стянул рану, и кровь уже запеклась. Блюститель порядка захотел узнать наши имена и причину стычки. - Это все ваши карманники, - бросил я. - Глупые они здесь! Посмотри, едва ли у нас найдется один кошелек на пятерых. Тот, нахмурясь, посмотрел на меня, затем обратился к молодым. - Назовите свои имена, - потребовал он. - Я хочу знать, как зовут вас и где вы живете? - Считай меня Александром, сыном Филиппа, - бросил багровый от ярости Александр. - Если в вашем благородном городе так обращаются с гостями, мой отец проявляет по отношению к нему излишнее терпение. И отправился прочь, окруженный Соратниками. Я последовал за юношами, оставив блюстителя порядка в полном недоумении. - Это была преднамеренная попытка убийства. Преднамеренная! - ярился Александр всю дорогу до дома Эсхина. - Они пытались убить меня! - Но кто послал убийц? - осведомился Гефестион. Александр оторвал полоску от собственного хитона и заботливо перевязал ею царапину на руке своего друга. - Демосфен, - отвечал Птолемей. - Кто же еще? - Ему это невыгодно, - объявил Александр. Никто из них и не подумал перевязать мою рану. Однако я знал, насколько быстро заживают они на мне, тем более легкие. Рассудок отключил рецепторы боли, и все же я чувствовал, что рана не глубока. Оставалось опасаться инфекции, но организм мой производил антитела в огромном количестве, так что опасности не было. Мне даже припомнился Золотой бог Атон, с издевкой осмеивавший меня. Он говорил, что сотворил себе воина и обеспечил его всем необходимым для скорейшего излечения ран. - Почему ты считаешь, что ему это невыгодно? - спросил Гарпал. - Демосфену невыгодно убивать меня здесь и сейчас, - отвечал Александр более спокойным тоном. - Пока ты в Афинах? - поинтересовался Гарпал. - Пока Демосфен не кончил свою речь, - пошутил Птолемей. Неарх молчал. Критянин неотступно следил за Александром. - Если бы тебя убили в Афинах, - согласился Гефестион, - твой отец стер бы этот город с лица земли. - Во всяком случае, попытался бы это сделать, - добавил Птолемей. - Однако убийство вынудило бы Афины начать наконец войну, чего и добивался Демосфен. - Нет, - покачал головой Александр, - Демосфен хочет, чтобы Афины вели только справедливые войны. Сами слышали, как он твердил, что демократическая власть возвышеннее и благороднее царской. - О! И ворона умеет петь! - Ему не нужна война, спровоцированная подлым убийством, совершенным в его собственном городе. - Тем более во время его собственной речи. - Да и афиняне могут отказаться участвовать в подобной войне, - настаивал Александр. - Нет, виновен не Демосфен. - Кто же? Мы поднимались по мощеной улице к кварталу, где находился дом Эсхина. Александр взмахнул руками. - Аристотель учил меня искать логический ответ на каждый вопрос. - Итак, какой же логический ответ можно дать именно на этот вопрос? - Кому выгодно это убийство? - Тому, кто приобретет больше всех после моей смерти. - И кто же этот человек? Александр сделал несколько шагов и опустил голову, медленно стискивая кулаки. Я думал, что царевич раздумывает над вопросом, но когда он заговорил, стало понятно, что ответ был известен ему давно. - Царь, - отвечал он. - Кто? - Мой отец! Все замерли, ошеломленные чудовищностью подобного обвинения. - Едва ли Филипп действительно мой отец, - проговорил Александр, нисколько не стесняясь, даже голос его не дрогнул. - Я рожден от Геракла или даже самого Зевса. Молодые люди умолкли; все уже знали, что с царевичем лучше не спорить на эту тему. - Но я не могу даже представить себе, чтобы царь захотел убить тебя... - В голосе Гефестиона слышался страх. - Подумай как следует, - негромко отвечал Александр. - Возможен ли лучший повод для нападения на Афины? Ты же сам сказал об этом несколько мгновений назад. - Да, но... - И кто же придет на помощь Афинам, когда Филипп явится мстить за убийство сына? - Никто. - Совершенно верно. - Тогда Афины окажутся в полной изоляции. Пришлось вмешаться: - А кто тогда унаследует трон, если Филипп падет в бою? - Какая разница? - Великая, - сказал я. - Всю свою жизнь Филипп выплавлял из Македонии единую и могучую державу. Неужели царь вдруг забудет про свою цель, убив собственного наследника? Неужели Филипп сознательно повергнет свое царство в водоворот усобиц, которые могут погубить государство после его смерти? Молодые люди закивали, выражая согласие. - Разве в моих словах нет логики? - спросил я у Александра. Царевич в смятении посмотрел на меня. - Твой отец, - сказал я, - послал меня сюда, чтобы я защищал тебя. Или таким образом он добивался твоей смерти? Успокоившись, Александр взглянул мне в глаза и ответил: - Быть может, и ты участвуешь в его замыслах, Орион. Мой отец мог приказать, чтобы ты позволил убийцам сделать свое дело. В его золотых глазах горела холодная ярость; я ощущал, как гнев закипает в моей душе, но, сдержав свои чувства, ответил: - Я предупредил тебя, Александр. И заработал удар ножом. - Царапину, если судить по твоему виду. - Царь велел мне защищать тебя, - сказал я. - Не он враг тебе. Александр отвернулся, шагая вверх по улице. - Быть может, ты и прав, Орион, - сказал он настолько негромко, что я едва расслышал его. - Я еще надеюсь на это. Мы провели в Афинах еще несколько дней. Новости, которые мы услышали, оказались недобрыми. Городское собрание постановило послать гонцов в Фивы и еще несколько городов, предлагая заключить общий союз против Филиппа. Особенно приуныл Аристотель. - Выходит, войны не миновать, - сказал он, пока мы паковали его безостановочно разраставшиеся коллекции. - Настоящей войны, а не легких походов, пустяковых стычек и вялых осад, которыми царь забавлялся несколько лет. - В одной из пустяковых стычек мне пришлось поучаствовать. Воины в них гибли точно так же, как и в великих битвах. В ночь, предшествовавшую отъезду, мне снился сон... Если только это был сон. Я вновь оказался в Акрополе, на сей раз один. Здесь я мог приблизиться к богине, которую любил в течение всех прошлых жизней, хотя и непонятным образом забыл мелкие подробности. Ночь выдалась мрачной и бурной; мчавшиеся по небу облака, то и дело затмевавшие звезды, едва не задевали наконечник копья огромной статуи Афины. Теплый ветер подталкивал меня к гигантскому изваянию. Яркая молния на короткий момент высветила ее лицо, холодную и бесстрастную слоновую кость. Хлынул дождь, колючие тяжелые капли обжигали холодом. Я бросился вверх по ступеням под кровлю величественного Парфенона. Статуя в золоченых одеждах смотрела на меня раскрашенными безжизненными глазами. - Я найду тебя! - вскричал я, перекрывая голосом раскаты грома. - Где бы ты ни была, во всех временах я найду тебя. Статуя шевельнулась. Покрытый золотом камень платья сделался мягкой тканью, глаза богини потеплели, на губы ее легла печальная улыбка. Живая Афина высотой в два человеческих роста смотрела на меня с мраморного пьедестала. - Орион? Орион, это ты? - Да! - закричал я, и гром сотряс небо. - Я здесь! - Орион, я хочу быть с тобой. Всегда и навеки. Но не могу. - Где ты? Почему мы не можем быть вместе? - Они решили... Заставили силой... Голос утих. Сине-белые молнии разили небо, освещая храм отблесками. Гром захлебывался яростью, подобающей голосам богов, прогневавшихся на смертных. - Где ты? - вскричал я. - Скажи мне, и я найду тебя! - Нет, - отвечала моя возлюбленная, голос которой становился все тише, - не найдешь. Время еще не пришло. - Но почему я здесь? - настаивал я. - Почему меня послали сюда? Решив, что Афина меня не услышала, я подумал, что она покинула храм. Молнии разом погасли, и зал погрузился в чернильную тьму, в которой растаяло изваяние. - Почему я здесь? - повторил я, едва не рыдая. Ответа не было. Мрак молчал. - Чего они ждут от меня? - вскричал я. - Повиновения, - отвечал мне другой голос. Женский голос. Голос Геры. - Я жду от тебя повиновения, Орион, - холодно повторила она. - И полной покорности. 11 С неохотой возвращался я в Пеллу; ужас, внутренняя пустота и безнадежная тоска терзали меня. В пути на север нас сопровождали холод и ненастье: шли дожди, горные перевалы заметал снег. Буквально с каждым шагом я ощущал, как возрастала подчинявшая меня себе сила Олимпиады, одолевая меня словно болезнь, лишая силы и воли. В моих снах она была Герой, надменной и властной богиней, в часы бодрствования - царицей, женой Филиппа и ведьмой, которая околдовала меня, женщиной, которой я не мог противиться. Царь призвал меня к себе в тот самый день, когда мы вернулись в Пеллу. Я доложил о нападении. - Какой дурак посмел поднять руку на Александра? - нахмурился Филипп. Мы были одни в его небольшой рабочей комнате. Перевалившее за полдень солнце бросало косые лучи в окно, однако в доме было прохладно. Филипп сидел возле скромного очага, темный шерстяной плащ прикрывал его плечи, под его больную ногу был подставлен табурет, черная борода щетинилась, единственный глаз словно ястребиное око пронзал меня. Я понял, что царь хочет узнать правду. Ее хотел выяснить и я сам. - Он подозревает, что покушение мог предпринять его отец, - рискнул высказаться я. - Что?.. - Лицо Филиппа побледнело от гнева. Царь схватился за подлокотники кресла, словно бы желая вскочить на ноги. Но ярость почти мгновенно оставила его. Я видел, с каким трудом удалось Филиппу взять под контроль свои чувства. Предположение потрясло его, потому что Александр так жестоко ошибался; царь не добивался его смерти. Преодолев приступ гнева, он со скорбью назвал причины ложного обвинения. - Плоды наставлений его матери, - пробормотал он. - Она всегда натравливала его на меня. Я ничего не ответил, но понял, что нападение вполне могла подстроить и сама Олимпиада. Убийцы имели великолепную возможность покончить с Александром и его Соратниками. Царевич остался цел, однако подозрение подтачивало его отношение к отцу. - Верь мне, Орион, она ведьма, - проговорил царь. - Сначала она обворожила меня на мистериях Дионисия в Самофракии. Я был тогда как раз в возрасте Александра и обезумел от страсти. Я не мог сомневаться в том, что на земле нет женщины прекраснее ее. И она полюбила меня с тем же пылом. Но как только она родила своего мальчишку, то не захотела больше иметь со мной ничего общего. "Она не просто ведьма, - подумал я. - В ней воплотилась богиня, способная погубить всех нас по своей прихоти". - Она презирает меня, Орион, и теперь строит козни вместе со своим сыном, чтобы посадить его на трон. - Александр стремится быть достойным сыном царя, - сказал я ему. - Он хочет доказать свое право наследника. Филипп криво усмехнулся: - Он хочет сесть на мой трон, но это можно сделать единственным способом - убив меня. - Нет, - сказал я. - Я не замечал в нем стремления к отцеубийству. Александр желает показать, что достоин престола. Он жаждет твоей похвалы. - Неужели? - И восхищается тобой, несмотря на все происки матери. - Орион, он даже уверяет, что не может считать меня отцом. Итак, царь знает о выдумке Александра. - Мальчишеский эгоизм, - отвечал я уверенным голосом. - Он и сам в это не верит. Филипп обратил ко мне свое зрячее око. - А знаешь, - царь закутался в плащ, - быть может, он все-таки прав и зачал его Геракл или кто-то еще из богов? Что, если в конце-то концов он и правда не мой сын? - Никакой бог не мог зачать его, господин, - отвечал я. - Всесильных богов нет, они просто мужчины и женщины. - О! Сократа заставили выпить цикуту, когда его заподозрили в безбожии. - Царь проговорил эти слова с улыбкой. - Если травить всякого, кто не верит в богов, всей цикуты в Элладе не хватит, чтобы окончить дело хотя бы наполовину. - Я ответил ему тоже с улыбкой. Он хмыкнул: - Ты, конечно, пошутил, Орион. И все-таки твой голос серьезен. Ну как можно объяснить царю, что так называемые боги и богини такие же люди, как и он сам? Просто поднявшиеся на иную ступень развития. Я смутно помнил, что божества, мужчины и женщины, обитали в городе моих снов, в городе, существовавшем в другом времени и пространстве. Филипп неправильно истолковал мое молчание: - Можешь не бояться за себя, Орион; верь во что хочешь, меня это не волнует. - Могу ли я дать тебе совет, господин? - Какой? - Держи царевича возле себя. Не позволяй ему встречаться с матерью... - Сказать это легче, чем сделать... разве что водить его на поводке, как собаку. - Чем больше времени он будет проводить с царем, тем меньше останется у матери возможности влиять на него. Возьми Александра с собой на войну. Пусть блеснет отвагой. Филипп склонил голову набок, словно бы обдумывая мое предложение. А потом прикоснулся указательным пальцем к скуле под своей пустой глазницей. - У меня всего один глаз, Орион. Но, может быть, ты прав. Я возьму парнишку с собой на войну. - Будет новая? Он помрачнел: - Эти проклятые афиняне начали переговоры с Фивами и некоторыми другими городами, чтобы образовать союз против меня. Я никогда не хотел воевать с Афинами, а уж с Фивами тем более связываться не желаю. Но теперь, похоже, придется иметь дело сразу со всеми. - Твое войско еще не проиграло ни одного крупного сражения, - попытался я подбодрить царя. Филипп покачал головой. - А знаешь почему? - И прежде чем я успел открыть рот, он сам ответил на собственный вопрос: - Потому, что, если бы я проиграл только одно сражение, царство мое рассыпалось бы, словно домик из песка. - Нет, подобного просто не может быть. - Рассыпалось бы, Орион, я знаю. И оттого терзаюсь каждую минуту и каждый день. Так, что не могу даже уснуть. Македония останется свободной, пока мы продолжаем побеждать. Но как только мое войско потерпит поражение, все племена, которые сейчас поддерживают меня, сразу взбунтуются. Фракия и Иллирия, даже проклятые богами молоссяне восстанут против меня... или против Александра, если он останется в живых. Я-то паду на поле боя, можешь не сомневаться. Так вот какие видения мучили Филиппа! Он опасался гибели своего царства после поражения в битве. Он был обречен всегда побеждать, начинать новые войны и заканчивать их триумфом, чтобы не потерять все. Вот почему царь не хотел воевать с Афинами. Кто знает, как лягут кости в этой игре?.. Не погубит ли судьба дело всей его жизни? Я решил той же ночью встретиться с царицей. Но мне следовало помнить об обязанностях телохранителя. Вновь среди особо доверенных воинов я присутствовал на царском пиру. На этот раз я стоял позади ложа царя, как статуя, в панцире и с копьем. Тем временем Филипп и его гости ели, пили и развлекались. Приглашены были в основном македонцы, включая жирного Аттала, который самозабвенно льстил царю и превозносил даже его отрыжку. Возле Филиппа расположились несколько незнакомцев; один показался мне персом, в другом я узнал афинского купца, которого уже видел в Пелле. Это были лазутчики царя, я знал это. Но на кого они работали? Шпионили в Афинах и за Царем Царей для Филиппа? Или же, наоборот, выведывали его тайны по поручению Царя Царей и афинских демократов? "Наверное, справедливо и то, и другое, - решил я. - Подобные прохвосты могут взять золото с обеих сторон, а потом станут превозносить победителя". В пиршественном зале присутствовали Парменион и прочие полководцы Филиппа. Впрочем, за едой, как и подобает, не было речи о военных делах. Разговор шел о политике. Всех волновало, сумеют ли посланцы Демосфена уговорить Фивы заключить союз с Афинами. - И все это после того благородства, с которым ты, царь, отнесся к обоим городам, - проговорил Антипатр, - такова их благодарность. - Я никогда не рассчитывал на нее, - отвечал Филипп, протягивая опустевший кубок виночерпию. Стоя за царским ложем, я с удовлетворением видел поблизости Александра. - Нужно выступать против них немедленно. - Александр едва не кричал, чтобы его легкий тенорок был услышан в общем говоре. - Сначала на Фивы, а потом на Афины. - Если мы выступим сейчас, - отвечал Филипп, - то у них появится повод для укрепления союза. Александр посмотрел на отца: - И ты предоставишь им возможность готовиться к войне с нами?.. А мы будем сидеть здесь и пить вино? Его собственный кубок не наполнялся после того, как царевич покончил с едой. Александр пил немного и ел тоже. Его старый учитель Леонид, как мне говорили, воспитывал мальчика в спартанском духе. - Пусть они получат побольше времени, чтобы поторговаться об условиях союза. - Филипп усмехнулся. - Если повезет, они успеют поссориться и опасный для нас союз рассыплется сам собой. - Ну а если удача отвернется от нас? - спросил Александр. - Что тогда? Филипп надолго припал к кубку. - Тогда подождем и посмотрим. Терпение, мой сын, терпение... Одна из ценнейших добродетелей, как мне говорили. - Наряду с отвагой, - отрезал Александр. Все в пиршественном зале мгновенно притихли. Но Филипп расхохотался: - Я уже избавлен от необходимости доказывать собственную отвагу, сын. Можешь пересчитать мои шрамы. Александр отвечал ему улыбкой: - Да, о ней знают все. Напряженный момент миновал. Мужчины снова заговорили, потребовали вина. Филипп погладил ногу мальчишки, который наполнил его кубок. Александр мрачно посмотрел на царя, а потом перевел взгляд на Соратников. Птолемей и все прочие уже приставали к служанкам. Кроме Гефестиона. Тот смотрел лишь на Александра, словно бы в просторном шумном зале не было никого другого. Тут я заметил Павсания, нашего начальника, замершего в дверях пиршественного зала. Уперев кулаки в бока, он кипел негодованием, однако сегодня его громы и молнии грозили не двум телохранителям, стоявшим у входа. Рот Павсания кривила обычная кислая ухмылочка, но глаза его были прикованы к Филиппу, и даже со своего места я видел, как он ненавидит царя. Шли часы, кубки наполнялись снова и снова, речи гостей становились грубей и откровенней, но никто не поднимался... Наконец Филипп оторвался от ложа и, опустив тяжелую руку на плечо мальчишки, который прислуживал ему, побрел в сторону спальни. Остальные гости тоже начали вставать... Многие прихватывали девицу или юнца. Сохраняя холодную трезвость, Александр поднялся со своего ложа. Столь же сдержанный Гефестион пересек зал и встал возле царевича. Когда из кухни прислали рабов прибрать в зале, Павсаний наконец отпустил нас в казарму. Он не скрывал своего гнева, но не стал даже намекать на его причину. Я улегся и сделал вид, что сплю, а услышав храп соседей, поднялся и во тьме направился к царице. Я уже достаточно хорошо знал расположение комнат во дворце и мог самостоятельно добраться до ее покоев. Но я не хотел, чтобы стражи или служанки увидели меня на пути. Поэтому я вышел на парадную площадь босой и в тонком хитоне. Было холодно и темно, луна пряталась за низкими тучами, в разрывах между ними мерцали звезды. То и дело налетали порывы влажного ветра. Держась в тени у стены, так, чтобы стражи не смогли заметить меня, я быстро миновал площадь, а потом ловко забрался на крышу конюшни. Я не стал брать с собой оружия, чтобы случайным шумом не пробудить дремавших часовых. Лишь кинжал, как обычно, был привязан к моему бедру. Кровли конюшни и соседнего, чуть более высокого строения разделяло некоторое расстояние, я перепрыгнул его почти бесшумно и потом полез по грубым камням стены к еще более высокой крыше самого дворца. Потом я пробрался между наклонными стропилами и наконец решил, что нахожусь над покоями царицы. Я повис на руках и, качнувшись в сторону занавешенного окна, спрыгнул на подоконник. - Я ждала тебя, Орион, - проговорила Олимпиада из тьмы. Я попал прямо в ее спальню. Опустившись на корточки, я опирался руками о вощеные доски пола, готовый драться, если придется. - Не бойся, - сказала Олимпиада, прочитав мои мысли. - Я хочу, чтобы ты провел со мной эту ночь. - Так ты знала, что я приду? - Я смотрел на ее тело, смутно белевшее на постели. - Нет, я приказала тебе прийти, - сказала она, дразня меня высокомерием. - Не думай, что ты сделал это по собственной воле. Я не хотел верить ей. - Но почему ты не послала служанку, как тогда? Я не увидел - почувствовал, что она улыбается во мраке опочивальни. - Зачем давать повод для дворцовых сплетен? Царь любит тебя. Он доверяет тебе. Даже Александр восхищается твоей доблестью. Зачем портить тебе жизнь, позволяя слугам узнать, что ты к тому же и мой любовник? - Но я не... - Это именно так, Орион, - отрезала Олимпиада. Тело ее как будто слабо светилось во тьме, гибкое, обнаженное и манящее. - Но я не хочу быть твоим любовником, - выдавил я сквозь стиснутые зубы с невероятным трудом. - Хочешь или нет - это совершенно не важно, - отвечала Олимпиада. - Ты сделаешь то, что я прикажу. Ты будешь вести себя так, как я захочу. И не заставляй меня проявлять жестокость по отношению к тебе, Орион. Я могу заставить тебя пресмыкаться в грязи, если захочу этого. Я способна принудить тебя сделать такое, что полностью погубит твою душу. - Зачем тебе это нужно? - потребовал я ответа, пододвигаясь ближе к постели. - Что ты пытаешься совершить? - Не надо вопросов, Орион, - сказала она. - Сегодня ночь удовольствий. А завтра ты узнаешь, какими будут твои новые обязанности... Быть может... Я был беспомощен. Я не мог противостоять ей. Даже увидев, что на ложе ее извивались и ползали змеи, я не мог отвернуться, не смог отвести от нее своих глаз. Она расхохоталась, когда я медленно снял хитон. - Убери кинжал, - приказала она. - Тебе он не потребуется. Хватит и того, что есть у тебя от природы. Я исполнил ее приказ. Сухой и прохладной чешуей змеи прикасались к моему телу. Я ощутил их укусы, почувствовал, как впиваются острые зубы в мою плоть, наполняя мою кровь странными ядами, лишавшими меня воли и до предела обострявшими чувства. А потом я вошел в тело Олимпиады, а она терзала мою кожу зубами и ногтями; она причиняла мне боль, пока я ублажал ее. Она хохотала. Я плакал. Она блаженствовала, а я унижался. 12 Шли недели и месяцы, а я подчинялся Олимпиаде и выполнял все ее прихоти. Царица подолгу не обращала на меня внимания, и я уже начинал думать, что наконец надоел ей, но потом она вновь призывала меня, чтобы вновь повергнуть в пропасть физического наслаждения и душевной боли. Днем я прислуживал Филиппу, видел любовь и ненависть, сплетавшиеся в отношениях царя и его сына. А по ночам, лежа в постели, я напрягал все силы, стараясь вырваться из-под власти царицы. И случались мгновения, когда мне казалось, что освобождение близко. Но потом Олимпиада вновь призывала меня, и всем своим существом я чувствовал этот неслышимый зов, неуловимый для других и совершенно неодолимый для меня. Я приходил к царице и видел змей, которые скользили по ее дивному телу. Хохоча от восторга, она раздирала мою плоть и мучила меня до полного изнеможения. Но всякий раз на рассвете я просыпался в своей постели, бодрый и невредимый, невзирая на все, что Олимпиада проделывала со мной с помощью своих чар в часы ночной тьмы и страсти. Каждый день с юга приходили все худшие вести. Побуждаемые персидским золотом, Афины и Фивы наконец заключили союзный договор. Удача, которой ожидал Филипп, отвернулась от него. Царю теперь предстояла война с двумя самыми Могучими городами юга, и поражение в ней могло лишить его престола и жизни, а главное, всего, за что он боролся, заняв трон Македонии. Я хотел попросить Аристотеля оценить ситуацию. Я не знал здесь человека мудрее, быть может, за исключением самого Филиппа. Но мудрость царя, как и подобает властелину, была направлена лишь на то, чтобы служить укреплению царства. Аристотель глубже понимал человека. Он стремился познавать мир, а не править им. Освободившись, я отыскал философа; он сидел в хижине, приютившейся за конюшнями. Перед ним на шатком столе располагался большой ящик с землей. Ученый внимательно разглядывал его. - Можно войти? - спросил я от порога хижины. Двери не было. Грубое одеяло занавешивало невысокий проем. Мне даже пришлось пригнуться, чтобы войти. Утро было теплое и солнечное, в воздухе пахло весной. Аристотель так вздрогнул от удивления, что пошатнулся даже его колченогий табурет. Он смотрел на меня, болезненно моргая. - О! Это ты, Орион, да? Входи, входи. Я заметил, что в ящике с землей размещен целый муравейник. - Мы можем многому научиться у муравьев, - сказал Аристотель. - У них есть свои царства и даже войны. Эти насекомые во многом подобны людям. - Но почему люди всегда воюют? - спросил я. Аристотель наморщил высокий лоб. - Спроси лучше, почему люди дышат? Потому что не могут иначе. Я смутно вспомнил, что один из творцов, Золотой, в надменности своей утверждал, что сотворил меня воином, равно как и тех других, кто был рядом со мной во времена ледникового периода. Аристотель решил, что мое молчание вызвано удивлением. Взяв за руку тонкими пальцами, ученый увлек меня к ящику, где находился муравейник. - Смотри, Орион. Я поместил сюда двух муравьиных цариц, одну в этом углу, другую в противоположном. Им хватает места, и я позаботился, чтобы у всех было довольно пищи. Совершенно одинаковые, на мой взгляд, насекомые - мелкие, черные и ужасно деловитые - сновали повсюду в земле, которая наполняла коробку. - Теперь посмотри, - указал Аристотель. - Два муравьиных войска раздирают друг друга смертоносными жвалами. Они вполне могли бы жить в мире - и все же воюют. Каждый муравейник хочет главенствовать. Это в их природе. - Но люди - не муравьи, - сказал я. - Хуже, они подобны голодным псам, - произнес Аристотель с истинным гневом в голосе. - Когда человек видит, что у соседа есть то, чего нет у него, или же сосед этот слаб и не в состоянии защитить себя, он идет, чтобы украсть собственность соседа. Война - это простой грабеж, Орион, только в большем масштабе. Люди воюют, чтобы убивать, насиловать и грабить. - Значит, и Филипп хочет ограбить и подчинить себе Афины и Фивы? - Царь не хочет этого, а вот они именно так обойдутся с нами, если смогут. - В самом деле? - Да, мы боимся этого. - Но оба города расположены далеко на юге. Почему мы готовимся к войне с ними? Почему они хотят воевать против нас? - Итак, твои вопросы становятся более определенными. Это хорошо. - И все-таки? Аристотель опустился на табурет и заложил руки за спину, потом поднял голову, чтобы взглянуть мне в лицо. - Готов ли ты выслушать лекцию по истории, Орион? По его тону было понятно, что слушать придется долго. Я кивнул. Аристотель встал и, расхаживая, начал говорить. - Греки никогда не умели надолго объединяться, - говорил Аристотель. - В этом их слава и слабость. С той поры, когда Агамемнон несчетные века назад повел ахейцев против Трои, греческие города держались вместе всего по нескольку лет в столетие. Они ненадолго объединились полтора столетия назад, когда персы под властью старого Дария вторглись в Грецию, чтобы наказать страну за восстание городов на побережье, на противоположном от Афин берегу Эгейского моря. Персов прогнали, но сперва афиняне остановили их натиск у Марафона. Десять лет спустя сын Дария Ксеркс пришел в Грецию с несметным войском. И вновь персов ждала неудача, хотя они осадили сами Афины: ведь все города юга, а главным образом Афины и Спарта, выступили против захватчиков. Оба раза македоняне позволили персам пройти через их территорию без боя. Они даже продавали персам лошадей для кавалерии и древесину для кораблей. Фиванцы так никогда и не забыли этого. - Но это было более века назад, - сказал я. - Да, тогда македонцы были всего лишь простыми пастухами, - проговорил Аристотель. - И они не могли сопротивляться могучей персидской армии. В отличие от афинян они даже не считали себя греками. - Жители Афин до сих пор называют македонцев варварами, - напомнил я. Аристотель кивнул, выражая согласие: - По сей день. Потерпев второе поражение, персы решили, что наши забияки, которые живут столь далеко на границе Персидского царства, не стоят того, чтобы тратить на них силы и время, и незачем покорять их. Но Царь Царей решил сохранить за собой богатые города на побережье, хотя населяли их такие же греки, как и те, что жили в Афинах, Спарте и Фивах. И с тех пор, - продолжил Аристотель, - персы постоянно вмешивались в греческую политику. Сначала они поддерживали Спарту против Афин. Потом Афины против Коринфа. Персидское золото не давало городам объединяться. Так Царь Царей сохраняет нашу слабость, чтобы греки не могли угрожать его империи. - Но Филипп хочет другого... Аристотель улыбнулся, как мне подумалось, не без горечи: - Ни один человек не властен над собой, Орион, даже царь. _Кто знал это лучше меня?_ - Филипп взошел на престол, когда в Македонии царил хаос. Окружавшие нас хищные псы-соседи рвали государство на части. Буквально все, кто хотел, с севера, запада и востока вторгались в страну, захватывая все, что удавалось. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Повсюду полыхали пожары и царила разнузданная жестокость. Все было против нас. Но Филиппа не избрали царем. Чтобы спасти страну, ему пришлось лишить трона собственного брата. Он объединил Македонию и отбросил захватчиков, а потом увеличил свое царство, покорив тех, кто нападал на нас. Филипп превратил фракийцев, иллирийцев, молоссян и многие другие воинственные племена в союзников или просто подчинил их Македонии. Подвластные ему земли простерлись до Адриатического моря, где дикари убивают друг друга просто развлечения ради. Царь распространил свое влияние в Греции до пределов Фив и Коринфа, которые и сейчас противостоят ему. А последние несколько лет провел в войне - необъявленной, но настоящей - против Афин. - Но зачем ему это нужно? - Афиняне по-прежнему считают себя самыми сильными среди греков. - Улыбка Аристотеля сделалась многозначительной. - И мешают всякой другой силе возвыситься настолько, чтобы бросить им вызов. Пользуясь персидским золотом, Афины стремятся ограничить власть Филиппа. - Чтобы удержать свое главенство среди греческих городов? Аристотель кивнул. - Со своей стороны Филипп полагает, что должен покорить Афины, иначе этот город уничтожит Македонию. - Это правда? - Да, в понимании Филиппа и Демосфена. - А для тебя? - Я угадываю за всем этим руку великого царя. Подобно его предкам, новый Дарий страшится объединения Греции. Всех греков может объединить только Филипп, поэтому молодой Царь Царей подталкивает Афины и все остальные города к союзу против Македонии. Он видит в Филиппе угрозу Персидскому царству. - Я слышал, люди поговаривают, что города побережья следует отобрать у Персии, но всегда считал эти речи пустыми. Аристотель сразу сделался весьма серьезным. - Орион, Македонии суждено объединить греков и покорить персов. И если мы не сделаем этого, Греция навсегда останется разрозненной, страдающей от раздоров, как варварские балканские племена. Должно быть, я невольно открыл рот. Тщедушный философ, подслеповатый знаток муравьев и моральных норм одобрял выступление Филиппа против величайшего государства мира. - А теперь мы дошли до причины всех войн, - проговорил Аристотель. - Она столь же естественна, как поведение льва, преследующего оленя. Убивай сам - или убьют тебя. Мир будет устроен либо так, как хотим мы, либо так, как хотят они. Или мы уничтожим персов, или они уничтожат нас. - Но ведь персы пытались покорить Афины целых полтора столетия назад? - Я недоумевал. - И не сумели этого сделать. - Не сумели, - согласился Аристотель. - Ну, что значит полтора века для человечества? И даже тысяча лет? Я говорю об истории, Орион, о приливах и отливах человеческих свершений, которые занимают тысячи лет. Персы могут позволить себе проявлять терпение; колоссальная и беспредельно богатая держава неторопливо, по зернышку, перетирает нас. Персы заплатили Спарте, чтобы та победила Афины, а когда спартанцы сделались слишком могущественными, озолотили Фивы, чтобы те победили лакедемонян. - А теперь подстрекают Афины и Фивы к войне против нас, - сказал я. - Именно. Каждый год понемногу подтачивает наши силы, каждое новое поколение становится слабее прежнего. Когда-нибудь греки ослабеют настолько, что персы завоюют, поглотят нашу страну. - Если мы не покорим сперва их державу сейчас. - Совершенно верно, - отвечал Аристотель. - Греки и персы не могут мирно соседствовать. Кто-то должен победить: или мы, или они. Третьего не дано. - Ты в этом уверен? Аристотель торжественно наклонил голову: - Именно для этого я и воспитывал Александра... чтобы он покорил мир. _Чтобы он покорил мир?_ Быть может, Аристотель и дал царевичу воспитание, достойное завоевателя Персидского царства, что в глазах ученого было равнозначно покорению мира, но Александр может победить персов лишь силами объединенной Греции, и только Филипп способен собрать все греческие государства под рукой Македонии. И при этом Олимпиада преднамеренно стремится восстановить Александра против отца. - Почему, - спросил я у царицы, когда она в очередной раз призвала меня на свое ложе, - почему ты все время стараешься заставить Александра возненавидеть Филиппа? - Орион, ты задаешь слишком много вопросов. - Олимпиада лениво обвила рукой мою шею. Я провел большим пальцем по ее очаровательному горлу. - Я хочу знать. Глаза ее расширились. - Ты смеешь угрожать мне? - Говори, - шепнул я, слегка сдавливая ее гортань. Один из питонов царицы скользнул мне на спину. Я прижался к Олимпиаде. - Твоему удаву придется раздавить нас обоих. Возле моего лица зашипела гадюка. - Яд действует не мгновенно, я успею сломать тебе шею, - шепнул я. Глаза царицы сверкнули змеиным блеском. И тут мне показалось, что из этих зеленых как яшма глаз на меня смотрит совсем иная особа. - Мне еще не приходилось умирать, Орион. На что это похоже? Должно быть, я улыбнулся, так как она сказала: - О, ты ведь умирал несчетное число раз. Или ты не помнишь? Нет, куда тебе. Одно слово всплыло в моей памяти. Имя. Осирис. Улыбка моя сделалась шире. - Да, Осирис. Бог, который осенью умирает, а весной возрождается. Орион, ты был им в другой жизни. И Прометеем. Ты помнишь своих собратьев? - В ледниковый период, - смутно припомнил я битву на снежных просторах в несказанно далекие времена. - Там была Аня. - А умирать интересно? - спросила Олимпиада-Гера. Пальцы мои ощутили, как зачастил пульс на ее горле. - Это волнует? При всем своем старании я не мог "припомнить ничего определенного о своих ранних воплощениях. И тут я понял, что происходит. - Ты играешь со мной, - проговорил я. - Играешь с моим рассудком. Но мысли Геры по-прежнему были обращены к смерти. - Скажи мне, Орион, какова смерть? На что похоже это самое опасное в жизни приключение? Я вспомнил свое падение по бесконечному жерлу шахты в расплавленные недра земли... Вспомнил когти пещерного медведя, раздиравшего мое тело на части... - Главное - это боль, - сказал я. - Все мои смерти были мучительны. - А потом все начинается сначала: новая жизнь, потом новая смерть. Какое это имеет значение? Она стала Герой и не изображала больше колдунью-Олимпиаду. Сбросив личину, она явила мне облик богини, одной из творцов. Подперев голову рукой, согнутой в локте, Гера царапнула красным ногтем по моей груди: - В чем дело, тварь? Только не говори мне, что ты устал от жизни. - Зачем я живу? - Зачем? - Она расхохоталась. - Чтобы служить тем, кто тебя сотворил. В этом смысл твоей жизни. Исполняй мою волю. Я смотрел на темный потолок, стараясь не видеть ее, и спросил: - И какова же она? - Проследишь, чтобы юный сорвиголова царевич Александр протянул свою руку как можно дальше. - Твой сын? - Сын Олимпиады, - поправила она. - А каково было тебе рожать? - осведомился я. - Не знаю, - отвечала она надменно. - В этом я не участвовала. Мне и в голову не пришло становиться настолько женщиной. - Итак... - я помедлил, отыскивая слова, - ты обитаешь в теле Олимпиады, лишь когда хочешь? Снова зазвучал презрительный смех: - И не старайся понять тех, кто выше тебя, Орион. Мы - иные. - Кто это - мы? - Творцы. Твой рассудок не в состоянии осознать, насколько велика наша мощь, не стоит даже пытаться. - Потом Гера прижалась ко мне и повела рукой по животу, опуская ее все ниже и ниже. - Твое дело исполнять мои желания, тварь. - В постели это сделать достаточно просто, - отозвался я, все еще не глядя на нее. Я смирил в себе желание, стремясь узнать побольше. - Что мне делать с Александром и Филиппом? - Служи Филиппу как подобает, - сказала она. - Защищай Александра, как ты защищал его в Афинах. И жди. - Ждать? Чего? - Никаких вопросов, - пробормотала она. - Есть еще один. Зачем ты подослала убийц к Александру? Я ощутил, как она вздрогнула. - Как ты?.. - Гера, утратив на мгновение дар речи, осеклась и посмотрела на меня. Наконец я услышал иронический смешок. - Итак, жалкая тварь проявила некоторый интеллект. - Смерть Александра не сулила никому выгоды, - рассуждал я. - А вот то, что я спас царевича, кое-кому сулит преимущества. - Я хотела, чтобы Александр доверился тебе. Выезжая в Афины, он считал тебя человеком отца. А теперь он знает, что обязан тебе жизнью. - Едва ли он так думает. - Я знаю, что он думает, лучше, чем ты, Орион, - отвечала она. - Александр теперь доверяет тебе. И вновь я спросил: - Так почему же ты?.. - Я сказала - никаких вопросов! - Гера припала ко мне, гибкая, словно одна из ее змей, а в глазах богини пылала страсть женщины... И нечто большее. 13 Армия вновь вышла в поход, на этот раз путь наш лежал на юг, в сторону Аттики. Длинные колонны войск поднимали над извилистой дорогой заметные издалека облака пыли. Всадники шли вдоль дорог, поднимались на склоны, где лошади могли найти траву. Конные полки первыми, словно нитки, тянулись сквозь узкие горные ущелья, а пешие глотали пыль. Позади двигался длинный обоз, запряженные мулами и быками повозки были нагружены панцирями, оружием и припасами. Я радовался, оставив дворец, оказавшись вдали от Олимпиады. Чистый горный воздух, пусть и смешанный с пылью и запахом конского пота, казался мне сладким нектаром. Я был назначен в охрану Александра и ехал вместе с его Соратниками. Они добродушно обсудили достоинства Грома и даже сравнивали моего коня с Александровым Буцефалом, но только когда царевича не было поблизости. Александр был из тех молодых людей, которые поддаются настроениям. Я видел, как он мечется. Царевич восхищался своим отцом и одновременно ненавидел его. Олимпиада вбила ему в голову, что Филипп не любит его и не видит в нем достойного сына и наследника. Александр же мечтал, чтобы отец гордился им, и при этом опасался, что подобное желание мать сочтет предательством. Молодой, честолюбивый, неуверенный ни в себе самом, ни в любви своего отца, Александр поступал так, как нередко поступают зеленые юнцы: он обратился к крайностям и хвастал, что истинный отец его - Зевс или уж по меньшей мере Геракл. Изображал юного Ахиллеса, который долгой жизни предпочел славу. Ему постоянно приходилось быть отважнее и смелее всех остальных, и он часто рисковал. _И я должен был оберегать его жизнь!_ - Александр молод и горяч, - сказал мне Филипп в тот день, когда мы выступили на юг. - Его Соратники благоговеют перед ним, даже дочиста выбриваются, как это делает он. Только прошу тебя, пригляди, чтобы царевич не сломал свою дурацкую шею. Нелегкое дело. Пока конница прохлаждалась на склонах холмов Пиерии, Александр занимался вербовкой новобранцев. Заезжая вместе с Соратниками в каждую ничтожную, крохотную деревеньку, попадавшуюся на пути, он обращался к собравшимся. - Мы едем к славе! - кричал царевич жиденьким тенорком со спины Буцефала. - Кто пойдет вместе со мной?! Конечно же кое-кто из молодых селян делал шаг вперед, в глазах храбрецов зажигался огонек, им уже виделась слава и почести... и пожива. Старики немедленно утаскивали безрассудных обратно в толпу. Или, хуже того, это делали матери под общий хохот. Все же Александр сумел собрать по пути небольшой отряд новичков. Мы приближались к Фессалии, и отношение к нам сделалось самым враждебным. В одном из горных ущелий местные козопасы даже попытались устроить засаду. Должно быть, заметили только отряд безбородых парней, ехавших верхом на лошадях в богатых сбруях. Эти кони стоили целого состояния для людей, всю свою жизнь выжимавших скудный урожай из каменистых холмов. Мы должны были обследовать перевал, убедиться в том, что он безопасен для прохода основного войска. Было понятно, что горсточка решительных воинов способна задержать здесь целую армию на дни или даже недели, как это некогда сделал Леонид в Фермопилах. Филипп намеревался выйти к Фивам, прежде чем афиняне успеют привести туда свое войско. И промедление на перевале могло привести к беде. Здешние горцы в какой-то мере соблюдали верность Фивам, но в основном их заботили лишь собственные селения. Для них мир кончался за пределами родных гор и долин. Они ничего не знали о начавшейся войне. И, заметив с полдюжины молодых знатных воинов в одном из ущелий, решили, что боги явили к ним свою благосклонность. Горцы выбрали удачное место, где скалы едва не смыкались, и всаднику приходилось направлять коня вокруг камней, заваливших проход. Как всегда возглавлял отряд Александр, Гефестион держался позади него. За ними цепочкой ехали Птолемей, Неарх и Гарпал. Птолемей распевал непристойные песни, наслаждаясь эхом собственного голоса, гулявшим среди скал. Я замыкал цепочку, внимательно обшаривая взглядом зубчатые края скал над головой. И все же не увидел, какая опасность нам угрожает, зато услышал, как наверху загрохотало. От края скалы по крутому склону отвалился камень, увлекая за собой новые. - Осторожно, - возопил я, осаживая коня. Александр тоже услышал звук, но лишь послал Буцефала вперед. Гефестион последовал за царевичем, остальные повернули назад, подальше от камнепада. Камни грохотали, разбиваясь о дно ущелья, поднимая тучи пыли и разбрасывая осколки. Наши кони пятились и жалобно ржали. Гром бежал бы отсюда, и мне с большим трудом удалось удержать его на месте. Наверху послышались незнакомые воинственные клики, я увидел мужчин, бежавших с вершины утеса. В мою сторону полетело копье. Я смог проследить его полет: медленно, колеблясь, древко плыло в воздухе. По обеим сторонам от нас вниз спускались люди. Александр остался по другую сторону завала. Я поднырнул под копье и услышал, как наконечник звякнул о камни. Птолемей, Гарпал и Неарх схватились не менее чем с десятком полуобнаженных разбойников. Но у нападавших были только палки и дубинки, и вооруженные мечами спутники Александра легко рубили с коней. Я послал своего Грома вперед, снеся по дороге несколько голов собственным мечом. Приблизившись к завалу, я обнаружил, что через него нельзя проехать. Тут из-за камней раздались крики и ругань, донесся предсмертный вопль. Я вскочил на спину Грома, спрыгнул на ближайшую глыбу, потом на следующую. Александр и Гефестион стояли спина к спине, окруженные горцами, в глазах которых пылала жажда убийства. Двое подростков уводили коня Гефестиона вдоль по ущелью. Буцефала нигде не было видно... Издав самый свирепый рев, какой только сумел, я спрыгнул с камня в гущу людей, обступивших Александра. Хрустнули копья и кости, я сманеврировал и почти надвое раскроил подвернувшегося под руку горца. Разбойники вокруг меня шевелились словно во сне. Уклонившись от копья, я вонзил меч в чей-то живот, вырвал его из раны и левой рукой перехватил копье очередного нападавшего. Ударом меча я раскроил ему череп, тут другое копье ударило в мой кожаный жилет и скользнуло по ребрам. Я не ощущал боли, испытывая лишь восторг боевой лихорадки. Александр сразил человека, который ударил меня, и тут нападавшие побежали. - К остальным! - завопил я и полез по камням, которые отделили нас от Птолемея, Гарпала и Неарха. Все оставались на конях, хотя на теле лошади Неарха оказалось с десяток ран. Мы набросились на горцев, рубя их и убивая. Наконец они бежали, Гарпал пустился преследовать двоих, бежавших в панике по ущелью. Александр уложил еще одного беглеца, который рванулся к скале, - царевич снес ему голову одним ударом. Другой горец в отчаянии полез вверх по утесу. Я мгновенно рассчитал бросок и метнул меч, который вонзился между лопаток разбойника. Вскрикнув, он свалился к моим ногам, меч торчал из его спины. Обернувшись, я заметил, что Гефестион держит за волосы последнего из оставшихся в живых горцев. Этому было не больше тринадцати: грязный, в лохмотьях, стоя на коленях, он, выкатив глаза, следил за мечом, который уже занес над ним Гефестион. Рот мальчишки был открыт, но не издавал ни звука, окаменев от страха перед лицом смерти. - Подожди, - приказал Александр. - Эти псы украли Буцефала. Я хочу, чтобы он отвел нас в деревню. Мальчишка исполнил наше приказание. Мы миновали узкое ущелье, выехали на тропу пошире, а потом поднялись по каменистому склону, на котором овцы выщипали траву почти до корней. За вторым рядом холмов чашей раскинулась лесистая долинка, где и располагалось разбойничье селение. По дороге Александр ярился, тревожась за судьбу Буцефала. - Они посмели увести у меня коня! Да я зажарю их живьем, всех и каждого! Они проклянут тот день, когда родились! Если они не вернут мне Буцефала, я убью их собственными руками! Я видел, что руки царевича после битвы трясутся: он едва избежал смерти, хотя практически отделался лишь несколькими царапинами, синяками и испугом. Должно быть, мы имели мрачный вид: шестеро окровавленных воинов, трое из которых передвигались пешком. Я отдал Александру своего жеребца. Неарх шел возле меня; тонкий и невысокий, темный как тень, он вел своего раненого коня в поводу, держа меч в руке. Старейшины деревни вышли встречать нас с явным трепетом. Два полуобнаженных мальчишки, округлив глаза, без всяких слов вывели к нам Буцефала и коня Гефестиона. Старики стояли в нескольких шагах от нас, тряслись от страха, опасливо переглядывались. Александр заговорил, пока они набирались смелости: - Где ваша молодежь? Старейшины замялись. - Ну так где? - проговорил Александр. Впереди оказался один из них - собратья вытолкнули его - полностью лысый, с белой бородой, спускавшейся почти до половины груди. - Наши молодые люди мертвы, господин. Ты убил их. Александр фыркнул: - Не лги мне, дед! Еще десятеро или более того бежали. Я хочу видеть их! И немедленно! Иначе я сожгу вашу жалкую деревню до основания, а детей и женщин продам в рабство. - Но, отважный господин... - Немедленно! - Господин, они убежали и скрылись в горах, потому что страшатся твоего гнева. - Пошлите за ними мальчишек. А женщины пусть приготовят нам еду... и немедленно. Старейшины повиновались его приказу. Я подумал, что нас, шестерых, легко одолеть всей деревней. Но горцы уже были устрашены и не хотели рисковать. Мальчишки побежали в сторону гор, женщины отправились к очагам. Старейшины отвели нас на центральную площадь, где готовили ужин. К ночи семнадцать молодых людей угрюмо стояли перед Александром. Свет костра мерцал, озаряя их мрачные испуганные лица. У некоторых на руках и на ногах виднелись окровавленные повязки. Мы поужинали отменным жареным ягненком. Местное вино оказалось слабым и горчило. Александр позаботился, чтобы каждый из нас ограничился одной чашей. А теперь он расхаживал перед неудачливыми разбойниками, уперев кулаки в бока. Свет костра играл на украшенной драгоценными камнями рукояти опущенного в ножны меча. Еда, похоже, смирила гнев царевича, как и то, что Буцефал был возвращен целым и невредимым. Повернувшись к белобородому деревенскому предводителю, Александр строго спросил: - Какого возмещения должен я требовать у людей, которые пытались убить меня? Старик успел несколько осмелеть. - Ты уже убил достаточно наших; теперь деревня будет плакать до конца года, молодой господин. - Таков твой ответ? Тот склонил голову: - Мсти им как хочешь, мой господин. - Тогда я возьму этих молодых людей. - Ты убьешь их? За пляшущими языками огня я заметил, как зашевелились жители деревни. - Я не буду убивать их. Они присоединятся к моему войску и будут биться с моими врагами. "Мое войско! Интересно, что бы сказал на это Филипп?" - Но, господин, - ответил старик, - если ты уведешь юношей с собой, некому будет ходить за овцами, защищать нашу деревню от бандитов из соседней долины. - Ты предпочитаешь, чтобы я повесил их здесь и сейчас? - Лучше вешай меня, - сказал старик, стараясь выпрямиться. - Я - вождь этих людей и отвечаю за их преступления. Александр посмотрел на белобородого и расплылся в широкой улыбке. - Ты прав, старик. Твоя деревня и так достаточно наказана. - Он обернулся к ожидавшим приговора молодым людям: - Ступайте по своим домам. И благодарите богов, что старейшина вашей деревни - мужественный человек. - Благодарю тебя, отважный господин. Благодарю за милосердие. - Старик упал на колени. Александр поднял его на ноги. - Впрочем, я хочу, чтобы вы кое-что сделали. - Что же, господин? - Поставьте на этом месте статую в мою честь и смотрите на нее, когда захочется кого-нибудь ограбить. - Мы выполним твой приказ, господин. Но я не знаю твоего имени. - Александр, царевич Македонии. - Сын Филиппа? - разом охнула вся деревня. Улыбка Александра исчезла. - Сын Зевса, - отвечал он. Вернувшись к войску, мы узнали скверные новости: афиняне уже пришли к Фивам и обе армии вместе с союзниками из небольших городов преграждали нам путь к Афинам и Аттике. - Что, если обойти их? - предложил Александр. - И взять Фивы, пока войско будет стоять в поле, ожидая нашего появления с севера. Филипп блеснул единственным глазом. - Хорошая мысль, сын. Мы теснились в шатре царя, склонившись над складным столом, на котором была разложена карта здешних мест. Александр стоял напротив Филиппа, по бокам старого царя находились Парменион и Антипатр. Одноглазый Антигон замер возле Александра. Птолемей и другие Соратники теснились позади него. Я застыл у входа в шатер. - Но знаешь ли ты путь, каким это может сделать целое войско, да так, чтобы неприятель ничего не заметил? - спросил Филипп. Еще взглянув на карту, Александр ответил: - Наше войско велико, нас заметят, какой бы тропой мы ни шли. Царь кивнул. - Тогда, - продолжил Александр, - небольшой полк и отряд всадников вместе с одной или двумя фалангами гоплитов могут обойти армию врага и взять Фивы, пока их войско в поле ожидает нашего приближения. - Это безумие! - взорвался Парменион. - Небольшой отряд не сможет штурмом взять город, ему не по силам даже осадить его! - У нас будет преимущество - неожиданность, - парировал Александр. - Ты рассчитываешь, что фиванское войско умрет от страха, едва увидев нас перед собой? - продолжал Парменион. Никто не усмехнулся. В шатре установилась мертвая тишина. Нарушил ее Филипп: - Представим себе, что ты сумел взять город, это несомненный успех. Однако мы не избавимся от войска, стоящего перед нами. С ним все равно придется сражаться. - А мы станем слабее, - сказал Антипатр. - Потому что лишимся твоего ударного отряда, который уйдет от основных сил. Александр умолк и только пристально посмотрел на карту, лицо его побагровело от гнева. - Ну, понял? - мягко спросил Филипп. - Мы должны победить армию в поле. Взятие Фив ничего не решит. - Понял, - напряженно сказал царевич, не поднимая глаз. - Тогда вопрос в том, - проговорил Антигон, - где биться с ними. - И еще - в том, сколько их там, как они организованы? И кто у них командует? - У Пармениона нашлось множество вопросов. - Мы скоро узнаем об этом, - проговорил Филипп. - От лазутчиков? - спросил Антипатр. Филипп кивнул. - Я не верю лазутчикам, - пробурчал Антигон. - Кто знает, наврали они или нет. Я предпочитаю увидеть расположение врага собственными глазами. - Он приложил указательный палец к своему здоровому глазу. - Быть может, нам с тобой лучше вдвоем поглядеть на врага, - предложил Филипп, указывая на свой единственный глаз. - Из нас выйдет один хороший лазутчик. Все расхохотались, и царь громче всех. - Мы должны выяснить все, - согласился Парменион. - Даже лучший из лазутчиков не имеет головы полководца. Нам следует знать в точности, кто находится перед нами. - Тебе не понравится то, что ты там увидишь, - предостерег его Филипп. - Союзники заметно превосходят нас числом. - А в Священном отряде фиванцев каждый воин стоит двух или трех, - проговорил Антигон. - Но нам нужны точные сведения, - настаивал Парменион. - Я погляжу, - сказал Александр. - Нет. Слишком рискованно. Ты остаешься в лагере. - Но я могу это сделать! - Могу и я, - отвечал царь, - но я представляю слишком большую ценность, чтобы рисковать там, где с делом могут справиться другие. - В битве меч будет грозить шее каждого из нас. - Антипатр попытался восстановить мир. - Но зачем рисковать, пока можно этого избежать? Александр не стал более возражать, и собрание решило, что Пармениону следует выслать надежных людей, чтобы тщательно обследовать лагерь неприятеля. Я последовал вслед за Александром и его Соратниками к шатру, там царевич отозвал меня в сторону. Махнув остальным, он повел меня к одному из загонов для коней возле небольшой рощицы. Я уже привык к запаху лошадей, к их нервному ржанию, раздававшемуся из-за наскоро сделанных загородок. Солнце уже садилось, и кони ожидали появления рабов с охапками сена. - Орион, - проговорил Александр негромким голосом, - дело в том, что моему отцу и его полководцам необходимо знать побольше о неприятеле. - Я уверен... Он остановил меня, желая скорее выговориться. - Лазутчики Пармениона не сумеют собрать те сведения, в которых мы нуждаемся. - У твоего отца есть шпионы в лагере врага. Безусловно, они... - Нет-нет! Нужно, чтобы кто-то из нас побывал в неприятельском лагере и сам выяснил, как стоят отряды, кто поведет их в бой и по какому плану. Я решил, что понял намек царевича. - Ты хочешь, чтобы я сделал это? Александру пришлось запрокинуть голову, чтобы заглянуть в мое лицо. - Не совсем так, Орион. Я сам намереваюсь сделать это. - Ты?! - Я был поражен как громом. - Но поскольку моя мать велела, чтобы ты сопровождал меня повсюду, - невозмутимо продолжал он, - тебе придется идти со мной. - Но ты не можешь... - Я не могу сказать Гефестиону и остальным: они тоже захотят пойти. Возмущенный, я взорвался: - Ты не можешь идти в лагерь неприятеля. - Почему же? - Тебя узнают! Ты будешь убит или взят в плен... За тебя потребуют выкуп. Ты нарушишь все планы отца! Александр улыбался, глядя на меня с жалостью. - Как мало ты понимаешь, Орион. Смерть пока не грозит мне; мое время еще не пришло. Моя мать, жрица древних богов, предсказала, что я умру, только покорив весь мир. - Не все пророчества сбываются. - Ты сомневаешься в искусстве моей матери? - холодно сказал он. Понимая, к чему может привести спор, я уклонился от ответа. - Если ты не будешь убит и просто попадешь в плен, враги будут держать тебя заложником, пока отец не заключит с ними мир. - Во-первых, Орион, отец мой - Зевс, а не смертный Филипп. Во-вторых, если меня обнаружат, я скорее погибну, чем позволю себя захватить. - Но... - А поскольку мне не суждено умереть, пока я не завоюю весь мир, - перебил меня Александр, - смерть мне еще не грозит. Мне было нечем опровергнуть подобное умозаключение. - Ты должен сопровождать меня: так повелела моя мать. - Так велит и твой отец, - напомнил я. - Царь приказал мне защищать тебя везде и всюду. Александр расхохотался и направился к шатру. 14 Мы дождались, пока ущербная луна опустилась к зубчатым вершинам гор. Наш лагерь уснул, не дремали одни часовые, которые кутались в плащи от ночного холода. Я выскользнул из палатки, постаравшись не разбудить телохранителей, спавших вокруг меня, и, обернув ножны меча длинной полоской ткани, направился к шатру Александра. Тишина будет нашей союзницей, лязг металла не должен известить о нашем присутствии ни врага, ни наш собственный ночной караул. Поверх хитона я надел темную шерстяную куртку. Ночной холод не смущал меня: я изменил в своем теле скорость тока крови и мне стало тепло. Два телохранителя, сонно опиравшиеся на копья у входа в шатер Александра, не задавая вопросов, пропустили меня к царевичу. Александр не ложился и, бурля энергией, расхаживал по шатру, который был больше, чем наш, где мы, стражники, умещались вшестером, и обставлен столь же изысканно, как его покои во дворце. Едва увидев меня, он молча взял темный недлинный плащ и набросил его на плечи. - Шляпа или капюшон у тебя найдутся, царевич? - спросил я. - Золотые волосы мгновенно выдадут тебя и врагу и другу. Александр кивнул и направился к сундуку, стоявшему в ногах ег