о ложа. Он
достал темную шерстяную шапку и водрузил ее на голову.
   Страже у входа было сказано, что царевич собирается пройтись по  лагерю
с личным телохранителем. Мимо охранявших  лагерь  следовало  проскользнуть
незаметно.
   - Следуй за мной, - шепнул Александр. - Я разведал путь сегодня днем.
   Он подвел меня к узкому  извилистому  ручью,  протекавшему  через  весь
лагерь. Густые заросли  закрывали  его  берега,  лишь  кое-где  воины  уже
вырубили кусты, чтобы добраться до воды. Зайдя по колено в  ледяную  воду,
мы направились прочь из нашего стана. Мимо часовых, выставленных на каждом
берегу,  мы  пробирались,  низко  пригнувшись,  стараясь   спрятаться   за
кустарником.
   Когда новый изгиб ручья укрыл нас от глаз часовых, мы выбрались  сквозь
колючие заросли на сухую землю.
   Александр ежился, но, как мне показалось, скорее от возбуждения, чем от
холода. Он радовался, как увлеченный игрой  мальчишка.  Мы  направились  к
вражескому лагерю.
   -  Надо  предупредить  Пармениона  и  всех  полководцев,  враги   могут
проскользнуть мимо стражи этим же путем, - шепнул я.
   Царевич отвечал неразборчивым  восклицанием,  скорее  всего  выражавшим
согласие.
   Впереди горели огни, тысячи огней.  Казалось,  что  на  темную  равнину
опустилась  стая  светлячков.  Только  эти  огни   горели   ровно   и   не
перепархивали в ночи. Возле каждого  костра  находились  пять  или  десять
воинов.
   "Перед нами не менее пятидесяти тысяч", - наскоро прикинул я.
   Поодаль  светилась  другая  стайка  огней.  Я   прикоснулся   к   плечу
Александра.
   - Город, - шепнул он. - Херонея.
   Припав к земле, чтобы пробраться незаметно мимо вражеских  часовых,  мы
словно жуки поползли во тьме.  На  это  ушло  немало  времени;  иногда  мы
буквально по дюйму продвигались вперед, то и дело замирали, чтобы отыскать
взглядом часовых и проверить, не смотрят ли они в нашу  сторону.  И  вновь
проползали еще несколько футов по пыльной и жесткой земле.
   Наконец мы углубились в  лагерь  врага  и  смогли  подняться  на  ноги,
прячась за крупными каменными глыбами.
   Александр ухмылялся:
   - В эту игру я играл в детстве с Птолемеем и Гарпалом.
   Я подумал, что царевич и по сю пору во многом остался мальчишкой.
   По лагерю мы могли передвигаться  спокойно.  Здесь  собрались  посланцы
многих городов и племен, и, хотя  все  старались  держаться  среди  своих,
многие тем не менее расхаживали по стану,  разговаривали  с  друзьями  или
незнакомцами или просто гуляли, углубившись в раздумья, не в силах  уснуть
в ночь перед боем.
   Александр мог различать  собеседников  по  акценту.  Он  переговорил  с
несколькими воинами - негромко и немногословно, - аттический диалект в его
устах довольно хорошо скрывал звуки, свойственные македонской речи.
   Наконец мы оказались среди афинян. Не менее  шести  воинов  в  панцирях
охраняли весьма просторный шатер, изнутри освещенный свечами.
   - Здесь, должно быть, их полководцы обсуждают свои планы на  завтра,  -
сказал я Александру, стоявшему возле меня в тени небольшого шатра.
   - Жаль, что нельзя подслушать.
   Однако даже безрассудный Александр видел,  что  это  невозможно.  Шатер
высился  посреди  просторной  площадки  футов  пятьдесят   на   пятьдесят,
освещенной с четырех сторон кострами. Охрана легко  заметила  бы  всякого,
рискнувшего приблизиться к шатру.
   Тут мы увидели у входа  в  шатер  знакомую  сутулую  фигуру:  худощавый
лысеющий человечек теребил пальцами густую бороду.
   - Демосфен! - прошипел Александр.
   - Их полководцы не хотят сегодня слушать его речи, - проговорил я.
   Мы проводили Демосфена до  его  собственной  палатки.  Он  шел  опустив
голову и не спешил, как подобает человеку, погруженному в раздумья. И едва
афинянин вошел внутрь, Александр шагнул следом за ним.
   Я попытался остановить царевича:
   - Это безумие! Стоит ему крикнуть, и ты в плену.
   Он отстранил меня.
   - Демосфен не станет вопить, пока мой меч упирается ему в горло.
   Я не мог силой остановить безрассудного юнца и  поэтому  последовал  за
ним.
   Возле шатра Демосфена охраны не было, и мы ворвались внутрь, выхватывая
мечи.
   Он с удивлением смотрел на нас. В небольшом шатре можно было разместить
лишь лежанку, столик и табурет -  ничего  более.  Демосфен  уже  сидел  за
столом. Возле него стоял темнокожий человек в  цветастом  одеянии,  голову
которого окутывал белый тюрбан.
   - Перс! - бросил Александр.
   - Кто ты? - требовательно спросил Демосфен.
   - Я - Александр, царевич Македонский.
   Одним взглядом я окинул шатер. На столе стоял лишь кувшин с вином и две
чаши. На деревянных козлах в  углу  висел  панцирь  гоплита.  К  нему  был
прислонен большой круглый щит, вокруг синего поля которого на белом ободке
был выведен девиз: "С удачей".  Позади  панциря  четыре  скрещенных  копья
упирались в темный полог шатра... сундук возле лежанки, на  нем  -  меч  в
ножнах, и более ничего.
   - Я не персиянин, - отвечал смуглокожий человек на аттическом  диалекте
со странным акцентом. - Я из Индустана.
   - Из Индустана? - Александр уже почти забыл про Демосфена. - А где это?
   - Далеко отсюда. - Человек в тюрбане снисходительно  улыбнулся.  -  Моя
земля лежит по ту сторону Персидского царства. - Огромные влажные глаза  и
кожа, словно умащенная маслом,  казалось,  поблескивали  в  тусклом  свете
лампы.
   - Молодой Александр, - проговорил Демосфен, голос его чуть дрогнул.
   Александр немедленно вспомнил, почему оказался здесь. Направив свой меч
к горлу Демосфена, он приблизился к афинянину.
   - Так вот каков человек, называющий моего отца лукавым псом  и  злобным
зверем.
   - С-с-стоит мне закричать, и ты м-м-мертв, царевич, - заикаясь, выдавил
Демосфен.
   - Это будет  последний  звук,  который  ты  издашь  в  своей  жизни,  -
проговорил Александр.
   - Подожди, - отрезал я и, повернувшись к индусу, спросил: - Кто  ты?  И
почему здесь оказался?
   - Я служу Царю Царей, - ответил тот нараспев. -  Я  доставил  золото  и
указания этому афинянину.
   - Он привез золото и указания от Царя Царей, - пробормотал Александр. -
И это человеку, который превозносит преимущество  демократии,  а  на  деле
служит великому царю персов, тирану, угнетающему греческие города Ионии.
   Демосфен распрямился в полный рост, и оказалось, что  он  чуточку  выше
Александра.
   - Я служу только демократии Афин.
   - Этот человек утверждает иное.
   С кривой улыбкой Демосфен отвечал:
   - То Царь Царей с-с-служит мне, Александр. Его з-з-золото позволяет мне
воевать с твоим отцом.
   - Политика. - Александр плюнул.
   -  Что  ты  понимаешь  в  политике,  царевич?  -  отвечал  раздраженный
Демосфен, заикание которого вдруг словно унес порыв жаркого  гнева.  -  Ты
играешь в войну и думаешь, что силе покорно все. Но что ты знаешь  о  том,
как править людьми?.. О том, как заставить свободных людей последовать  за
тобой?
   - Я буду править, когда умрет мой отец, - отвечал Александр. - И  тогда
покорю целый мир.
   - Понятное желание. Ты  рожден  правителем  рабов  и  будешь  таким  же
тираном,  как  твой  отец.  Вы  проводите  свою  жизнь  среди  роскоши   и
удовольствий...
   - Роскоши и удовольствий?  -  Царевич  чуть  не  поперхнулся.  -  Да  я
воспитан как спартанский илот! Я могу  пробежать  двадцать  миль  и  целую
неделю жить на кореньях и травах. Тело мое крепко,  куда  до  меня  такому
хлюпику и слизняку, как ты!
   - Но ты живешь, зная, что однажды станешь царем. Ты никогда в  этом  не
сомневался. Тебе никогда не приходилось думать, где добыть на завтра еды и
будет ли у тебя крыша над головой.
   - Я провел больше ночей под открытым небом, чем под крышей...
   - Ну и что с того? - возразил Демосфен. - Я был рожден в бедности и всю
свою жизнь обеспечивал себя только собственным умом. Я работал всегда... с
самого детства. И никто не  обещал  мне  места  за  столом.  Мне  пришлось
бороться, чтобы сделаться тем, кем я стал. Я ведь не  царевич  и  не  могу
быть уверен в своем будущем. Мне пришлось добиваться положения, которого я
наконец достиг. Но я всегда могу лишиться его, даже сегодня, в этот  самый
момент. Мне никто ничего не гарантирует, у меня нет и не было влиятельного
отца, у меня нет богатства,  которое  может  избавить  меня  от  голода  и
холода.
   - Клянусь всеми  богами,  -  едва  ли  не  прошептал  Александр.  -  Ты
завидуешь мне!
   - Завидую? Я? Никогда! Никогда!
   Я приглядывал  за  индусом,  но  тот  не  был  вооружен  и  не  пытался
приблизиться к мечу, находившемуся на сундуке позади него. Более того,  он
прислушивался к разговору с видимым интересом.
   - Нет, ты завидуешь моему положению, - настаивал Александр. - И жалеешь
о том, что я родился царевичем, а не ты.
   - Никогда! - повторил Демосфен голосом, полным яда, и  я  подумал,  что
Александр задел больное место. - Я против всех царевичей и  царей,  против
тиранов, которые правят людьми. Я хочу демократии, при которой  люди  сами
распоряжаются собой.
   - При которой людей всегда сбивают с толку подобные  тебе  демагоги,  -
сказал Александр. -  Тебе  нужны  идиоты,  покоряющиеся  твоей  напыщенной
риторике. Тебе нужны другие рабы: ничтожные последователи твоего слова.
   - И тебе нужны самые обычные рабы.
   - Ты  не  прав.  Престол  в  Македонии  передается  не  по  наследству,
афинянин. Царя избирают.
   - Но, как говорят, выбирает его только войско.
   - Наше войско - все сильные мужи, жители нашего царства. Чем отличается
это от вашей демократии?
   - Ваше войско всегда изберет сына старого царя, и ты  прекрасно  знаешь
это!
   - Войско изберет сына старого царя, только если сочтет  его  достойным.
Воины не любят повиноваться дуракам. А вот у вас при хваленой  демократии,
судя по тому, что я видел, захватить власть может любой лжец,  если  много
наобещает и  сумеет  облечь  свои  мысли  в  изысканные  фразы,  способные
расшевелить толпу.
   Демосфен глубоко, с дрожью, вздохнул. Потом зажмурил глаза и  негромким
голосом проговорил:
   - Ты олицетворяешь силу меча и привилегии рода. Я  же  -  волю  народа.
Завтра мы увидим, кто из нас сильнее.
   - Если ты доживешь до завтрашнего дня, - проговорил Александр.
   Глаза афинянина округлились.
   - Ч-ч-чего еще о-о-ожидать от с-сына Филиппа? Итак, ты  способен  убить
безоружного ч-ч-человека?
   - Человека? Нет. Я просто отрублю голову ядовитой змее.
   - Мы явились сюда не для этого, - напомнил  я  царевичу.  -  Сделав  из
Демосфена мученика, ты лишь озлобишь афинян.
   Александр посмотрел на меня, а затем повернулся к Демосфену.
   - Где будут находиться афиняне завтра? - спросил он.
   - С краю на левом фланге, - ответил индус прежде,  чем  Демосфен  успел
открыть рот. - Фиванцы образуют сильное правое крыло.
   Александр, моргая, смотрел на него.
   - Я расскажу вам все, что вы хотите узнать, только  не  убивайте  этого
человека.
   - Почему?
   Индус отвечал с печальной улыбкой:
   - Убийство запрещено моей верой. Человек не должен убивать другого  или
допускать убийство, если имеет возможность его предотвратить.
   - Что это еще за вера? - удивился Александр.
   - Путь Будды.
   Я спросил:
   - Итак, тебе известен план завтрашней битвы?
   - О да!
   - Можно ли ему верить? - спросил царевич.
   - Я здесь представляю Царя Царей, - отвечал индус непринужденно. -  Мой
господин Дарий и его советники захотят узнать все подробности  завтрашнего
сражения. Я обязан рассказать все как было.
   - Но сначала ты  расскажешь  планы  ваших  полководцев  Филиппу  и  его
военачальникам, - сказал Александр.
   - Так я и сделаю, если вы пощадите этого человека.
   Я спросил его, не скрывая удивления:
   - Итак, чтобы пощадили одного человека, ты готов выдать на смерть целые
тысячи?
   - Их ждет смерть в завтрашней битве вне  зависимости  от  того,  что  я
сделаю сегодня. Я не в силах предотвратить кровопролитие, но  могу  спасти
жизнь этого человека и обязан это сделать. Таков путь.
   Я обернулся к Демосфену:
   - Можно ли рассчитывать, что ты будешь молчать, пока мы отведем перса в
наш лагерь?
   Афинянин посмотрел на Александра, все еще державшего  в  руках  меч,  и
кивнул.
   - Похоже, ты веришь этому демагогу, Орион? - проговорил царевич. - А  я
- нет.
   Бросив меч в ножны, Александр направился в угол палатки - к стойке  для
панциря, сорвал ремешки с кирасы и  поножей  и  связал  ими  руки  и  ноги
Демосфена. Потом затолкал кляп в  рот  оратора  и  закрепил  его  полоской
ткани.
   - Ну вот, теперь ему можно доверять, - пробормотал царевич.  -  Правда,
ненадолго.
   Остановившись  возле  синего  щита  с  надписью  по  ободу,   Александр
посмотрел на беспомощного Демосфена, распростертого на голой земле.
   - "С удачей", - прочитал он вслух. - Что ж, поищу тебя завтра  на  поле
боя.
   Забрав индуса, мы направились к своим.


   Имя индуса было Свертакету.
   - Зовите меня просто  Кету,  -  негромко  сказал  он,  остановившись  в
предрассветных сумерках по дороге в лагерь македонцев. - Слова моей родной
речи трудны для вашего языка.
   И пока мы шли, Александр все  время  расспрашивал  Кету  о  его  родных
краях.
   - Скажи мне, какие земли лежат за Персидским царством? -  интересовался
молодой царевич, торопливо  шагая  по  травянистому  пологому  склону,  на
котором завтра должна состояться битва.
   - Они велики и носят разные имена, - с пылом проговорил Кету. -  Индра,
Хинд, Куш... [имеется в виду Кушанское царство, а не область в Африке того
же названия] Много названий, много и государств. Наша земля очень большая,
она очень далеко. В наших великих городах стоят огромные дворцы и храмы из
чистого золота. Дальше лежат другие земли. А еще дальше Китай, империя еще
более  огромная,  она  лежит  далеко  на  востоке...  у  самого   Великого
восточного океана.
   - Выходит, мир много больше, чем я полагал.  Об  этом  следует  сказать
Аристотелю.
   Мне хотелось бы понять, что  творилось  в  голове  царевича.  Александр
видел в себе покорителя мира. Неужели будущего государя остудила  весть  о
его истинной величине? Или же царевича взволновала мысль о  новых  землях,
которые он, быть может, увидит, о новых  империях,  которые  ему  придется
покорить? Впрочем, он был скорее обрадован, чем разочарован.
   Мы шли так, чтобы охрана нашего стана сразу же увидела нас, и,  услышав
оклик, Александр мгновенно стянул темную шапку и выкрикнул  свое  имя.  Мы
торопливо прошли через лагерь  -  небо  уже  приобрело  молочный  оттенок,
обещая близкий рассвет, - и отправились  прямо  в  шатер  Филиппа.  Верный
своему слову Кету рассказал Филиппу и его  полководцам  все,  что  знал  о
военных планах противника.
   - Но кто может подтвердить, что этот человек говорит правду?  -  бурчал
Парменион. - И потом, разве  не  смогут  Демосфен  и  афинские  полководцы
изменить свои планы?
   Филипп сухо ответил:
   - Неужели ты думаешь, что у них хватит времени перестроить  фиванцев  и
изменить  общий  план  битвы?  По  утверждениям  моих  лазутчиков,   чтобы
выработать приемлемый для всех план,  они  всякий  раз  тратят  не  меньше
недели.
   Почесав бороду, Парменион согласился.
   - Что ж, возможно, им потребуется целая  неделя  споров,  чтобы  внести
необходимые изменения.
   Филипп кивнул и отослал Кету, жестом велев нам сопровождать его. Взгляд
здорового глаза царя красноречиво говорил, что в душе его боролись гнев  и
восхищение сыном. Мне же предназначался чистый гнев, хотя Филипп прекрасно
понимал, что ни мне, ни кому-то другому не удалось бы удержать  Александра
от этой выходки. Царь не мог винить меня в  том,  что  я  не  предотвратил
рискованное предприятие. Или я ошибался?
   Александр  остался  в  шатре  с  Парменионом  и  прочими   полководцами
обдумывать сведения, которые предоставил им Кету, вносить изменения в свои
планы на грядущую битву.
   Мы с Кету уже вышли под светлевшее небо, но я слышал, как  Парменион  в
шатре по-прежнему тупо настаивал:
   - А откуда нам знать, говорит ли он правду? Что,  если  ему  специально
велели дать нам ложные сведения?
   Александр немедленно принялся возражать. Я указал Кету в сторону шатра,
который делил с другими телохранителями.
   - Они не доверяют мне, - сказал  индус,  пока  мы  подходили  к  нашему
временному обиталищу.
   - Какая удача, - проговорил  я,  -  что  нам  помогает  столь  сведущий
человек, как ты.
   Кету пожал узкими плечами:
   - Всех нас направляет судьба. К чему привело бы мое упрямство?
   - А что скажет твой господин, Царь Царей?
   Он снова пожал плечами:
   - Я служил ему, потому что так приказал мне мой  государь.  Он  подарил
меня властелину персов и велел разделять его удачу. Я вечный  посланник  и
никогда не увижу своего дома.
   - Итак, тебе безразлично, кто выиграет эту битву?
   - Какая разница?.. Мы, люди, привязаны  к  колесу  жизни.  И  все,  кто
завтра умрет, будут возвращаться к жизни снова и снова. Счастлив тот,  кто
навек ушел с колеса, слился с предельным "ничто".
   Я остановил его прикосновением.
   - Ты веришь в то, что люди проживают более одной жизни?
   - О да. Мы воплощаемся в мире, полном страданий и боли, пока не обретем
достаточной чистоты, позволяющей достигнуть нирваны.
   - Нирваны? Что это такое?
   - Ничто. Конец всех ощущений. Конец желаний и боли.
   - Ты прав, я живу не первую жизнь.
   - Как и все мы.
   - Но я помню некоторые из них.
   -  Ты  помнишь  свои  прошлые  жизни?  -  Его  большие  влажные   глаза
расширились.
   - Не все - лишь некоторые подробности.
   - Это знак великой святости. Может быть, ты Бодисатва, святое существо?
   - Нет, я создан быть воином, - ответил я с  улыбкой.  -  Даже  имя  мое
значит "Охотник". Я убийца, такова моя судьба.
   - Но ты можешь вспомнить свои  прошлые  жизни,  на  это  способен  лишь
Будда.
   - Ты веришь в богов? - спросил я.
   - Да, боги существуют, и демоны тоже.
   Я кивнул, старые воспоминания шевельнулись в  моей  душе:  некогда  мне
приходилось воевать с демонами.
   Индус внимательно смотрел на меня.
   - Расскажи мне об этом, Орион, это очень важно.
   - Да, я согласен.
   Небо  сделалось  светлым.  Кони  и  люди   уже   зашевелились.   Лагерь
пробуждался.
   - Но сначала будет битва, - сказал Кету. - Да будут боги благосклонны к
тебе, Орион.
   Я поблагодарил индуса. Пропела первая труба. Через  час  я  должен  был
встать в строй.



        15

   Как и утверждал Кету, афиняне стояли на левом фланге, их ряды были  как
раз напротив нашего правого.  По  давней  традиции,  правый  фланг  войска
всегда был сильнее, и у противника правое крыло занимали фиванцы со  своим
непобедимым Священным  отрядом.  Середину  линии  врага  заполняли  войска
Коринфа и прочих  городов,  враждебных  Филиппу.  Демосфен,  должно  быть,
уговорил полководцев: афиняне выбрали позицию так, чтобы  почти  наверняка
оказаться против самого Филиппа.  Или,  быть  может,  они  надеялись,  что
фиванцы, возглавляемые своим Священным отрядом, сомнут наш слабый фланг, а
потом раздавят и все войско.
   В противостоявшем нам войске  не  было  конницы,  однако  линия  бойцов
занимала всю равнину  -  от  крутого  откоса  холма,  на  котором  высился
Акрополь Херонеи, до  болотистых  земель  возле  реки.  Итак,  македонская
конница не  могла  обойти  их  с  флангов,  один  из  которых  упирался  в
увенчанный храмом Акрополь, другой - в болотистую равнину. Нам  оставалось
идти напролом.
   Со спины Грома, нервно прядавшего ушами и  фыркавшего,  с  левого  края
линии македонцев я видел лишь  пелтастов.  За  ними  лицом  к  нам  стояли
фиванцы  -  фалангой  глубиной  в  двенадцать   рядов.   Священный   отряд
располагался справа, на краю пыльной равнины, полированные панцири  воинов
сверкали  огнем  под  утренним  солнцем,  а  копья  торчали,   словно   бы
смертоносный лес вырос над пыльной равниной.
   Тяжелой конницей командовал Александр, восседавший на  черном  Буцефале
впереди меня. Слева  у  реки  держались  наши  легковооруженные  всадники.
Ожидая зова трубы, я вспомнил короткую  речь  Филиппа:  царь  обратился  к
своему войску менее часа  назад,  прежде  чем  начать  последний  совет  с
полководцами перед битвой. Со спины своего коня Филипп оглядел  обе  армии
здоровым глазом.
   - Ну, посмотрим, умеют ли воевать эти болтуны, - пошутил Антигон.
   - Не рассчитывай на слабость врага, - проговорил Филипп. - Они  набрали
изрядное количество наемников.
   - Конечно, - согласился Антипатр. - Но афинские гоплиты  -  в  основном
простые горожане, а не профессиональные воины.
   - Эти горожане побеждали даже персов, - отозвался Парменион,  обозревая
афинские фаланги.
   - Это было давным-давно, мой друг, - покачал головой Филипп. - Нынешние
поколения не чета прежним.
   - Да, это не воины, одни болтуны, - отвечал Антигон.
   - Ну ладно, - проговорил Парменион, указывая на другой конец  строя.  -
Фиванцев на бранном поле новичками не назовешь; их Священный отряд  набран
не из горожан. Они мастера своего дела.
   - Потому-то я и выставил против них моих всадников, - отвечал Филипп.
   Александр,  с  непокрытой  головой   стоявший   возле   отца,   чуточку
подтянулся. Он еще ни разу не командовал всем конным войском. Отец  оказал
ему на этот раз огромное доверие.
   - Так что ты будешь делать? - спросил Филипп.
   - Ожидать твоего сигнала.
   - Что бы ни происходило на поле, жди моего сигнала.
   - Буду ждать, что бы ни происходило.
   - Идем ли мы вперед или отступаем - ты ждешь моего сигнала!
   Александр кивнул.
   - А если земля разверзнется и поглотит войско афинян...
   - Я буду ждать твоего сигнала.
   - Хорошо! - Филипп расхохотался и, потянувшись, провел рукой по волосам
Александра. - А теперь надевай-ка шлем, сын. Такие роскошные кудри в бою -
помеха.
   Царевич  покраснел,  а  полководцы  расхохотались.  И  пока  мы  с  ним
возвращались к конному войску, он все жаловался:
   - Вечно отец одной рукой дает, а другой отбирает.
   - Царь поставил тебя на самый важный участок, - сказал я. - Он  выказал
огромное доверие тебе.
   - Нет, он выбрал для меня такое  место,  где  я  наверняка  погибну,  -
пробурчал Александр.
   - Помнится, ты утверждал, что тебе суждена долгая жизнь - ведь надо еще
покорить целый мир? - не удержался я.
   Царевич ухмыльнулся, оценив легкий укол.
   - Ну конечно, теперь я знаю, что мне  придется  завоевать  куда  больше
стран, чем я думал: Индустан, Китай и все, что лежит вокруг них.
   Так было час назад, теперь же мы сидели  в  седлах,  ожидая  приказа  и
сдерживая лошадей. С тяжелыми копьями в руках застыли  оруженосцы  -  пики
потребуются нам в сражении. Нервы у всех были напряжены до предела, ладони
потели, потрескивал сам  воздух,  заряженный  тем  особым  электричеством,
которое возникает, когда едва  ли  не  сотня  тысяч  мужчин  горит  единым
стремлением - убивать друг друга. Враг оставался  на  месте,  предоставляя
первый ход Филиппу. Эти люди защищали свое отечество.  Пробиться  к  Фивам
или Афинам можно было, лишь  уничтожив  их.  Если  мы  победим,  дорога  к
городам юга будет открыта.  Если  победа  достанется  им,  рухнет  царство
Филиппа. Единственная битва решит исход всей долгой войны.
   Солнце поднималось. Два строя стояли лицом к лицу, обливаясь  потом  не
только от жары, но и от напряженного ожидания.
   Наконец пропела  труба.  Слившись  в  единое  целое,  фаланги  Филиппа,
занимавшие правый фланг, неспешно направились в  сторону  афинян.  Они  не
бежали,  просто  мерно  двигались  вперед.  Каждый  шаг  двенадцати  тысяч
гоплитов сотрясал землю.
   Строй афинян, казалось, дрогнул. Потом их  копья  опустились  навстречу
приближавшимся  македонцам.  Сражение  фаланг   нередко   превращалось   в
столкновение, похожее на спортивную игру:  выставив  вперед  копья,  бойцы
сходились с гневными воплями, каждая фаланга  пыталась  сдвинуть  с  места
другую. Вот  почему  Филипп  увеличил  число  рядов  в  своей  фаланге  до
шестнадцати. Простой напор иногда мог принести победу.
   Афиняне построились в двенадцать  рядов.  Их  фаланга  пошла  навстречу
наступавшим македонцам столь же неторопливым, размеренным шагом.
   Из седла легко  было  следить  за  ходом  боя.  Стремясь  вперед,  Гром
вздрагивал от возбуждения. Я поглаживал его шею и смотрел  на  Александра.
Царевич уже надвинул шлем и прикрыл нащечные пластины, но, и не  видя  его
лица, я чувствовал, как он рвется в бой. Однако, верный  своему  обещанию,
он оставался на месте, хотя весь строй противника шел  нам  навстречу,  не
отставая от афинян. Фиванцы приближались медленно и неотвратимо, как  сама
смерть.
   Из-за македонской фаланги выскочили пелтасты  и  принялись  забрасывать
приближавшихся афинян стрелами, короткими копьями и камнями. Второй и  все
последующие ряды подняли щиты над головами, защищая ими себя и первый ряд,
солдаты которого держали щиты перед собой. Я видел, как  падают  некоторые
воины, но, по сути дела, пелтасты только раздразнили афинян.
   Больше всего меня смущали приближавшиеся фиванцы.  Кони  не  пойдут  на
копья, как их ни понукай. А к нам стремились фиванцы, и нас  не  разделяло
уже ничего, кроме строя пелтастов. Они могли только дразнить фиванцев,  но
не были способны их остановить. Войска Филиппа  приближались  в  идеальном
порядке, все равнялись  по  крайней  справа  фаланге.  Этот  прием  Филипп
перенял от великого  фиванского  полководца  Эпаминонда.  Будущий  царь  в
юности несколько лет прожил в Фивах, куда попал заложником после  сурового
урока, данного Македонии фиванцами.
   Я услышал, как Александр охнул. Наши  пелтасты  повернулись  спинами  к
наступавшим  афинянам  и  бросились  врассыпную,  следом  за  ними  начали
отступать и фаланги.
   - Бегут... - пробормотал Александр.
   Нет, войско Филиппа не бежало, я это  видел,  оно  отступало,  сохраняя
порядок. И отступало, еще не схватившись с противником.
   Обрадованные афиняне издали громкий вопль и бросились  вперед,  догоняя
македонцев.
   - Не пора ли выступить коннице? - спросил я Александра.
   - Нет, - отвечал он мрачно, - мы останемся на месте,  пока  не  услышим
сигнала.
   Фиванцы тоже надвигались все быстрее  и  быстрее,  но  они  не  мчались
очертя  голову,  подобно  афинянам.  Отряды  союзников  в  центре   войска
противника старались сохранить строй, но афиняне рвались вперед  на  левом
фланге, а фиванцы неторопливо двигались справа.  Гоплиты  еще  не  нанесли
даже одного удара, однако, на мой взгляд, битва была проиграна.
   Я не мог ошибиться. Но в проигрыше оказался  вовсе  не  лукавый  кривой
лис.
   Гоплиты  союзников  не  смогли  удержаться   вровень   с   наступавшими
афинянами. Строй врага начал нарушаться. Полководец фиванцев, должно быть,
заметил это и чуть сдвинул свои фаланги к центру строя,  пытаясь  сомкнуть
ряды, но при этом открылась полоска твердой почвы между правым  флангом  и
болотом у реки.
   Запела труба, словно предвещая Судный день. Александр вырвал  копье  из
рук оруженосца, поднял над головой и вскричал:
   - За мной!
   Мы бросились вперед, смертоносный поток  хлынул  вниз  по  склону.  Мир
вокруг меня привычно замедлился, а движения мои ускорились.  Я  последовал
за Александром, коленями  направляя  своего  жеребца,  и,  опустив  копье,
припал к развевающейся гриве.
   Мы ворвались в брешь между фиванцами и фалангами союзников прежде,  чем
враги  успели   сомкнуть   строй.   Развернувшись   быстрее,   чем   умели
поворачиваться фаланги, конница ударила им во  фланги.  Гоплиты  союзников
разорвали  строй  и  бежали.  Фиванцы  приняли  бой.  Однако  наша  легкая
кавалерия  обогнула  болото  и  нанесла  удар  в  другой  фланг,  завершив
окружение.  Всадники  принялись  засыпать  врагов  стрелами   и   копьями.
Начальники фиванцев выкрикивали приказы, голоса их терялись в громе битвы.
Фаланга постаралась выстроить стену из щитов, но мы пробились сквозь  нее,
дробя их строй на все меньшие и меньшие части.  Я  оставил  свое  копье  в
чьей-то груди, вытащил меч  и  начал  рубить  перепуганную,  растерявшуюся
толпу. Если армия утратила дисциплину, ей не выиграть  сражения.  Фиванцы,
при всей своей выучке, потеряли  единство,  которое  сплачивает  отдельных
людей в фалангу. Они перестали быть войском и рассыпались  в  смятении  на
группы, которые безо всякой пощады косила конница.
   На другом конце поля боя, как я узнал  потом,  македонцы  в  тот  самый
момент, когда труба велела нам наступать, остановили свое  запланированное
отступление. Афиняне оказались перед фалангой в шестнадцать  рядов  и,  не
выдержав короткого столкновения, побежали. Воины Филиппа бросились было  в
погоню за беглецами, а потом заметили, что фиванцы упорно  сопротивляются,
и вернулись. Царь приказал прекратить преследование афинян и перевел  свои
фаланги на наш фланг, чтобы добить фиванцев. Мы  уже  выиграли  битву,  но
схватка не завершилась. Фиванцы не сдавались. Они сопротивлялись, не  имея
никакой надежды, их Священный отряд доказал, что достоин своей  репутации;
когда мы вынудили их разделиться на пары, они  сражались  спина  к  спине,
даже опускаясь на колени, когда тяжелая рана уже не позволяла  им  стоять.
Но и тогда воины отказывались сдаваться.
   - Убивайте, но я не покажу вам спины! - выкрикнул один  из  них,  встав
над распростертым телом товарища, умиравшего от нескольких ран, нанесенных
копьями.
   Ратный труд - дело суровое, и бой обошелся  нам  дорого.  Получив  удар
копьем в бок, Гром рухнул с жалобным ржанием,  едва  не  придавив  меня  к
земле. Я успел соскочить с коня и зарубил фиванца, который ранил животное.
Александр еще оставался на Буцефале, шлема на царевиче  не  было,  золотые
волосы теребил ветер. Царевич рубился, свирепо  оскалив  зубы.  Соратников
разметало по полю боя, они разили врагов  с  той  же  жестокостью,  что  и
царевич, по их мечам и рукам струилась горячая кровь.
   Двое  фиванцев,  должно  быть,  обратили  внимание  на  золотые  волосы
Александра и узнали его. Пробившись через  пелтастов,  они  направились  к
царевичу и, оказавшись возле  него,  одновременно  нацелили  копья  в  его
незащищенную спину.
   Царевича некому было закрыть, кроме меня. Я старался держаться  поближе
к Александру, однако в горячке битвы, трепеща от жажды  крови,  охваченный
восторгом убийства, едва не забылся. Едва.  Я  помнил,  что  стремление  к
убийству вложили в меня творцы...  В  меня  -  в  свое  оружие,  в  своего
охотника.
   Но ярость, которая влекла меня  вперед,  не  затмила  моих  глаз,  и  я
увидел, как двое фиванцев собираются убить Александра. В  этот  момент  со
мной сражались сразу двое, они отражали удары моего меча большими  щитами,
а у одного из них еще оставалось  копье,  которым  он  удерживал  меня  на
расстоянии.
   Наконечник копья плавно, словно в замедленном темпе, колыхался  у  меня
перед глазами, тем временем другой фиванец пытался пронзить мой левый  бок
окровавленным мечом.
   Я не мог более тратить на них время  и,  поднырнув  под  острие  копья,
прокатился по земле и ударил снизу в живот воина,  державшего  копье.  Тот
рухнул на собственный щит, я вскочил на ноги и ударил плечом в щит второго
фиванца. Он отлетел назад на несколько шагов, а я бросился  к  тем  двоим,
которые уже были готовы убить Александра.
   Я опаздывал. А поэтому словно копье метнул свой меч и завопил:
   - Сзади!
   Мой меч пробил плечо ближайшего ко мне фиванца.  С  криком  он  выронил
копье. Тем временем товарищ его нанес удар. Но, услышав мой крик,  молодой
царевич уже повернулся, и наконечник копья только скользнул  по  доспехам;
Александр же коротким взмахом обрушил свой меч на  шею  фиванца,  едва  не
снеся ему голову с плеч. Фонтаном брызнула кровь, воин забился  в  агонии.
Но я уже был возле первого фиванца.  Тот  свалился  под  копыта  Буцефала.
Вырвав свой меч из его плеча, я пронзил  им  глотку  упавшего.  Смерть  не
смогла стереть удивления с его лица.
   Тут к нам подошли фаланги Филиппа, чтобы  в  боевом  порядке  раздавить
остатки Священного отряда. Царь был позади фаланг, он направился  прямо  к
Александру и устало улыбнулся сыну.
   - Ни единой царапины! - Царь казался довольным. - Ни  на  тебе,  ни  на
Буцефале. Богам пришлось поработать, чтобы защитить вас.
   Александр отвечал улыбкой, принимая похвалу  как  должное:  если  он  и
понял,  что  я  спас  ему  жизнь,  то  промолчал.   Охваченный   внезапной
усталостью, пытаясь отдышаться, я стоял на скользкой от крови траве.  Поле
боя было завалено трупами, повсюду стонали раненые. Битва  закончилась.  И
кое-кто  уже  ходил  по  полю,  милосердно  избавляя  раненых  от  мучений
кинжалом. Другие же избавляли мертвых - от оружия и панцирей.
   Не обращая внимания на  людей,  я  побрел  между  мертвыми,  разыскивая
Грома. Замысел Филиппа удался почти идеально: полководцы  врага  понимали,
что конница не пойдет  против  копий.  Поэтому  Филипп  заставил  афинских
горожан увлечься и таким образом сломать строй. И конница  наша  сокрушила
пехоту. Однако битва стоила мне превосходного коня.
   Гром был уже мертв, когда я обнаружил его; копье все еще торчало в  его
боку. Я решил, что животное не слишком  мучилось,  а  потом  подумал,  что
некрасиво больше скорбеть о коне, чем о погибших людях.
   И я начал  смеяться:  над  самим  собой,  над  людьми,  из-за  пустяков
убивавшими друг друга, над так называемыми богами,  которых  почитают  все
смертные. Что бы они сказали, узнав, что их боги - простые эгоисты,  люди,
подобные им же самим, всего лишь прошедшие в эволюции более долгий путь...
Что тогда стали бы делать? Сумели бы они изменить  свою  жизнь,  отвергнув
ложных богов?
   Я шел и шел неторопливо и устало, поднимаясь по крутому склону подножия
Акрополя Херонеи. Солнце садилось за далекими горами,  со  ступеней  храма
видно было все поле битвы. Длинные  тени,  брошенные  заходившим  солнцем,
ложились на тысячи трупов, которые, как поломанные куклы, устилали землю.
   - Довольны ли вы? - бормотал я. - Неужели человеческие жертвоприношения
по-прежнему радуют вас?
   Повернувшись к храму, я  поднялся  по  ступеням  и  вошел  в  сумрачное
помещение. Статуи  богов  возвышались  надо  мной:  Зевс,  Арес,  Аполлон,
Посейдон.
   - Вы сделали меня частью этого мира, - гневно бросил я, обратив  к  ним
лицо. - Вы создали меня, чтобы убивать таких же, как я, людей. Я  ненавижу
вас! Я ненавижу вас всех! За то, что вы сотворили меня убийцей. За то, что
вы так долго пользовались мной как марионеткой... игрушкой,  инструментом.
А теперь я хочу выбраться отсюда... оставить  колесо  жизни,  найти  место
вечного забвения.
   И я пожалел, что не успел спросить у Кету,  где  отыскать  подлинную  и
окончательную смерть.
   Статуи оставались безмолвными и холодными. Солнце опустилось за горы, и
в храме сделалось совершенно темно. И все же, когда мои глаза  привыкли  к
тьме, я начал различать очертания статуй,  их  спокойные  лица,  невидящие
глаза. Передо  мной  была  Гера,  гордая  и  жестокая,  за  ней  Афродита,
воплощенная чувственность.
   И Афина в шлеме воина и с копьем в руке. Тоже безжизненная, как мрамор,
из которого ее изваяли.  И  такая  же  далекая  от  меня,  словно  бледная
холодная луна. И все же я припомнил ее слова: "Будь отважен, Орион.  Терпи
боль".
   "Нет, - подумал я. - Не могу больше, даже ради тебя. Я не  могу  больше
терпеть такие муки. И если есть способ оставить эту жизнь, я хочу отыскать
его".



        16

   Уже совсем стемнело, когда я добрался до лагеря, который Филипп устроил
прямо на поле боя. Воины все еще носили тела убитых к похоронным  кострам,
усеивавшим равнину. Другие собирали панцири и оружие.
   Павсаний встретил меня укоризненным взглядом, стоя возле  костра  перед
своим шатром.
   - Где тебя носит, Орион? Царь велел тебе охранять молодого  Александра,
и ты не можешь бродить где захочешь.
   - Я общался с богами, - сухо отвечал я.
   - Забудь про них, - отрезал он. - Твое место  возле  Александра.  Найди
царевича и оставайся с ним.
   - Да, господин.
   Он несколько смягчился:
   - Говорят, ты отлично проявил себя сегодня. Поешь  чего-нибудь,  прежде
чем приступать к службе.
   Я не был голоден, но поблагодарил  его  и  сел  возле  огня.  Появились
женщины - из тех, что всегда сопровождают войска. Такая же готовила и  для
нас; немолодая, без нескольких зубов, однако кое-кто из телохранителей уже
оказывал ей знаки внимания. Еще две-три чаши вина сделают из нее красотку.
   Я объел козью ногу, выпил чашу вина, а потом отправился к реке -  смыть
с тела кровь и грязь. Примерно  через  час  я  привел  себя  в  порядок  и
отправился разыскивать Александра.
   Мне сказали, что все полководцы собрались в шатре Филиппа  наслаждаться
плодами победы. Александра считали уже  военачальником.  Ведь  именно  его
конница нанесла победный удар.
   В шатре Филиппа вино текло рекой. И  разливали  его  женщины,  молодые,
стройные и улыбчивые. Александр забился в угол шатра, чаша с вином  стояла
нетронутой на земле возле его кресла. Парменион уже приударял за одной  из
юных девиц, Антипатр громко храпел в кресле, откинув голову назад и свесив
руки почти до земли.
   Филипп  обменивался  шутками  с  Антигоном   и   несколькими   молодыми
полководцами. Соратников Александра нигде не было видно.
   Я подошел к царевичу.
   - Готов приступить к обязанностям, господин.
   Он отвечал мне с блуждающей улыбкой:
   - Сегодня ночью мне не нужен телохранитель, Орион.  Мне  грозит  только
скука, и ничто более.
   - Тогда я побуду снаружи шатра.
   Он кивнул.
   - А не хочешь ли ты возвратиться к себе? - спросил я.
   - Царь велел мне  оставаться  здесь.  Я  теперь  полководец,  -  сказал
Александр, - и должен участвовать во всех сборищах, подобающих этому чину.
   Я окинул взглядом шатер. Филипп уже тискал груди  какой-то  служанки  и
второй рукой подзывал к себе еще одну.
   - Похоже, что о военных делах сегодня речи не будет, - сказал я.
   Александр  молчал.  Филипп  сделал  несколько  шагов  в  нашу  сторону,
опираясь на плечи обеих служанок.
   - Мы победили! - бросил он пьяным голосом своему сыну. - Почему  ты  не
празднуешь с нами?
   - Я праздную, господин, - отвечал Александр. - Я рядом с тобой.
   - Тебе, должно быть, хочется веселиться со своими Соратниками,  так?  -
буркнул Филипп. - Ну, Птолемей уже уволок куда-то пару девиц!
   - Это меня не удивляет, - проговорил Александр.
   - Но Гефестион не таков. Он будет дожидаться тебя!
   - Да, конечно.
   Филипп прижал к себе обеих красоток и, глубоко вздохнув, спросил:
   - А ты знаешь, сын, _что_ мы выиграли сегодня?
   - Великую битву.
   - Нет, не просто битву. - Филипп покачал головой. -  Мы  выиграли  мир,
мой мальчик. Мир! Теперь в Греции нет  силы,  способной  противиться  нам.
Теперь Македония в безопасности. Мы будем диктовать свои условия  афинянам
и запретим этим сутягам пользоваться нашими прибрежными городами. Северные
племена и все балканские дикари притихнут, потому что поймут, что в  любое
время могут попасть под наш удар. Мы добились мира, Александр... впервые с
тех пор, как я оказался на троне.
   Брови Александра сошлись.
   - А как насчет персов?
   - Они примут наше главенство в Европе, мы же согласимся, что они первые
в Азии. На этом и поладим.
   - Но...
   - Знаю, знаю. В Ионии есть греческие города. Дарий не  станет  облагать
их тяжелым налогом... увидишь. У него и без того достаточно хлопот в своем
царстве, незачем понапрасну волновать ионийцев.
   Царевич поднялся. Оказалось, что он одного  роста  с  отцом.  Почему-то
хромой Филипп мне всегда казался выше сына.
   - Мы должны покорить Персидское царство. Ты или я, - сказал Александр.
   - Быть может, ты это и сделаешь, молодой отпрыск богов. - Филипп  криво
усмехнулся.  -  А  моя  судьба  -  править  сильной  и  уверенной  в  себе
Македонией. Вот станешь царем - если тебя возведут на престол  после  моей
смерти, - и можешь отправляться куда угодно и  покорять  целый  мир.  Если
армия пойдет за тобой.
   Я заметил, как  Александр  сжал  кулаки.  Лицо  юноши  побагровело.  Не
доверяя своему самообладанию, не вымолвив слова, он  метнулся  мимо  отца,
опиравшегося на женщин, и выскочил из шатра. Я последовал за ним.
   Филипп тоже вышел из шатра. Пошатнувшись, он закричал:
   - Мы выиграли мир, молодой дурень! Я добивался его всю свою жизнь и  не
собираюсь теперь отказываться. И я не позволю этого никому другому!
   Александр исчез в ночи, я же послушно последовал за ним.


   Среди трофеев, которые воины  собрали  на  поле  боя,  нашелся  большой
круглый синий щит  с  надписью  по  ободу:  "С  удачей".  Узнав  об  этом,
Александр на следующее утро велел принести щит в  свой  шатер  и  привести
человека, который его обнаружил.
   - Нашел ли ты на поле боя того человека, кому принадлежал этот  щит?  -
спросил царевич у пращника, молодого сына дарданского пастуха.
   - Нет, господин, -  отвечал  молодец;  сжимая  свою  войлочную  шапочку
обеими руками, он согнулся в почтительной позе перед царевичем.  Казалось,
он был на год или на два старше Александра,  однако  выглядел  куда  менее
уверенным в себе, чем царевич.
   - И щит просто лежал на земле?
   - Да, господин. Владелец, должно быть, бросил его,  спасаясь  от  наших
фаланг.
   - Я возьму этот щит,  -  сказал  Александр  и,  повернувшись  к  слуге,
стоявшему слева, приказал: - Дайте этому удальцу  монет  столько,  сколько
стоит новый щит.
   Молодой дарданец поклонился и оставил шатер.  Юноша  не  видел  столько
денег за всю свою жизнь.
   Александр заметил меня возле входа и показал на щит,  оставшийся  возле
его стола.
   - Щит Демосфена!
   - Его, - согласился я.
   Ледяная улыбка заморозила губы Александра.
   - Я охотно возвращу щит владельцу.
   - Если только он вчера остался в живых.
   - О! Этот уцелел, нечего и сомневаться... Бросил щит  и  бежал,  спасая
свою шкуру. Наверное, уже приближается к Афинам.


   Филипп, безжалостный в  битве,  был  великодушен,  одержав  победу.  Он
призвал Александра в свой шатер, чтобы  обсудить  с  полководцами  условия
мира.
   - Мы поместим отборный гарнизон в Акрополе  Фив,  -  сказал  он  ровным
голосом. - Они удержат город под нашей властью.
   - Поможет и то, - добавил Парменион, - что фиванского войска больше  не
существует.
   - Да, их Священный отряд не  сложил  оружия,  -  проговорил  Антигон  с
волнением.
   Филипп фыркнул:
   - Да! И пусть гибель его  прославляют  поэты  грядущих  времен.  А  нам
досталась победа.
   Все расхохотались... кроме Александра. Царевич  еще  сердился  на  отца
после вчерашней стычки.
   - А как ты предлагаешь обойтись с Афинами? - спросил Парменион.
   - Я хочу послать в Афины  тебя,  Александр,  -  отвечал  Филипп.  -  Ты
объявишь им мои условия.
   - А именно? - спросил Антигон.
   - Афиняне подпишут обещание не воевать с нами. А еще  -  признают  нашу
власть над прибрежными городами вплоть до самого Бизантиона.
   - И?..
   - Это все.
   - Как все? - вызывающе спросил Антигон. - Неужели ты не  хочешь  ввести
своих людей в их правительство, неужели не хочешь их  серебром  возместить
наши военные расходы?
   Парменион подмигнул и сказал:
   - Ну хоть бы уж устроил войску парадное шествие через весь город.
   - Незачем, - отвечал Филипп вполне серьезным  тоном.  -  Они  побиты  и
знают это. Но если мы начнем тыкать  их  носом  в  собственное  несчастье,
афиняне возмутятся и при первой же возможности затеют новую войну.
   - Без нее не обойтись, - пробормотал Парменион.
   Филипп покачал головой:
   - Едва ли. Демосфен и военная партия опозорены. Их  любимая  демократия
обратилась теперь против них, они лишатся власти, быть может,  их  изгонят
из города.
   - Ох, посмотреть бы, как  этого  типа  повесят  за  золотую  глотку,  -
проговорил Антипатр.
   - Я потребую у Афин лишь прибрежные города и мир.
   - А как насчет персов? - спросил Александр  голосом  тонким  и  острым,
словно лезвие ножа.
   - Царь Царей сам уладит с нами свои дела. Если мы не будем грозить ему,
и он не станет затевать свару.
   - Долго ли?
   Филипп осадил сына взглядом единственного глаза.
   - Пока власть над  всей  Грецией  будет  принадлежать  нам,  во  всяком
случае, пока я нахожусь на троне Македонии.
   Я удивился: Филипп выковал могучее оружие - свое войско. Но армии нужен
враг и победы. Иначе  она  загниет.  Или,  хуже  того,  полководцы  начнут
злоумышлять против  царя.  Впрочем,  я  не  мог  представить  себе,  чтобы
Парменион,  Антипатр  или  одноглазый  Антигон  принялись  строить  козни,
стремясь низвергнуть Филиппа.
   Другое дело Александр... Не следовало забывать и про его мать.


   На этот раз Александр ехал в  Афины  открыто.  Никаких  тайн,  никакого
обмана. Он ехал с обнаженной головой, в крытой золотом колеснице, влекомой
упряжкой великолепных белых жеребцов, за ним следовали его Соратники,  все
на боевых конях, замыкал кавалькаду отряд всадников, сокрушивших фиванцев.
   Весь город собрался, чтобы посмотреть на юношу, героя Херонеи. Если они
и горевали о неудаче собственного войска, то молчали  об  этом.  На  узкие
извилистые  улицы  Афин  вышли   целые   толпы   горожан,   они   кричали,
приветствовали Александра, бросали цветы.
   "А ведь многие из них побывали на поле боя,  -  подумал  я.  -  Херонея
сделала вдовой не  одну  женщину.  Как  могут  они  приветствовать  своего
завоевателя?"
   Должно быть, они радовались тому, что  живы,  здоровы  и  не  попали  в
рабство. Филипп не стал преследовать бежавших афинских гоплитов. Напротив,
не желая их полного  избиения,  царь  повернул  фаланги  против  фиванцев,
помогая своим всадникам.  Очевидно,  слухи  о  необременительных  условиях
мира,  выдвинутых  Филиппом,  уже  распространились  по  городу.  Горожане
решили, что царь, должно быть,  преклоняется  перед  Афинами  и  столь  же
высоко почитает этот город, что смиренно не  решается  войти  в  него.  На
самом же деле внимание Филиппа было поглощено Фивами и  прочими  городами,
выступившими против Македонии. Царь был занят трудами правителя и не думал
ни о славе, ни о поклонении.
   Александр же решил,  что  афиняне  приветствуют  лично  его.  Городские
головы чествовали Александра перед толпой, собравшейся  на  Агоре,  словно
царевич выиграл битву, командуя афинским  войском.  Казалось,  и  они  еще
никак не могли поверить в собственную удачу.
   - А Филипп не вышлет войска, чтобы занять наш город?
   - Нет, - отвечал Александр.
   - И он не потребует  с  нас  дани  или  выкупа  за  пленников,  которых
захватил?
   - Нет.
   - И он хочет от нас лишь  подтверждения  его  господства  над  морскими
портами вдоль Геллеспонта и Боспора?
   - А еще обещания не воевать против Македонии, - мрачно добавил царевич.
   Афинские предводители едва могли подавить свой восторг.
   - В конце концов, он и без того контролирует эти порты.
   - Это Демосфен и его партия затеяли войну против Филиппа. Я никогда  не
верил в ее успех.
   - И я!
   - И я!
   - А где Демосфен? - спросил Александр. - Я хочу кое-что возвратить ему.



        17

   Прихватив с собой тяжелый синий  щит,  я  проводил  Александра  к  дому
Демосфена, исполняя одновременно обязанности телохранителя  и  носильщика.
Соратники тоже хотели пойти  с  нами  и  насладиться  плодами  победы,  но
Александр пребывал в настроении весьма трезвом и велел им оставаться.
   Птолемей взял в  Афины  свою  любовницу  Таис,  желавшую  погостить  на
родине, и с усмешкой сказал друзьям:
   - Пусть Маленький царь беседует себе со златогорлым  трусом.  А  у  нас
найдутся и более важные дела.  -  Он  очертил  руками  в  воздухе  контуры
женского тела.
   Расхохотавшись,  Соратники  согласились,  лишь  Гефестион,  подойдя   к
Александру, стал просить взять его с собой.
   - Нет, я хочу поговорить с Демосфеном без  свидетелей.  Если  при  этом
будет присутствовать кто-нибудь из вас,  он  решит,  что  мы  наслаждаемся
своей победой.
   - Но разве это не так?  -  спросил  Гефестион.  -  Разве  мы  не  можем
позволить себе такое удовольствие?
   Александр отвечал:
   - Я иду туда не затем, мне нужно переговорить с ним с глазу на глаз.
   - Но ты берешь с собой Ориона.
   Не глядя в мою сторону, Александр сказал:
   - Орион - слуга и телохранитель. Его можно не считать.
   Должно быть, мне следовало почувствовать раздражение или гнев, но я  не
испытывал  ничего  подобного;  Александр  был   прав,   я   стал   слугой,
телохранителем,  наемным  солдатом,  попавшим  в  полное  рабство  к   его
матери-ведьме, рабом, покорным  своим  творцам,  которые  заставляли  свои
творения поклоняться им как богам. Какое право имел я  гневаться,  услышав
истину?!
   Я распорядился, чтобы по улицам города нас  провожал  почетный  караул,
шестеро одинаково одетых воинов - трое впереди и трое позади. Я не  совсем
доверял деланной радости афинян: одного удара кинжала в спину  достаточно,
чтобы убить сына завоевателя.
   Мы шли по афинским улицам, вокруг сгущались вечерние тени.
   - Ты понимаешь, что, послав меня в Афины, отец мой ограбил меня,  лишил
возможности участвовать в празднике дома в Пелле?
   - Здесь тебя приветствовали как героя, - отвечал я.
   Он улыбнулся:
   - Орион, их фальшивая радость - от страха. Они пытаются обмануть нас.
   - Быть может, и так.
   - Прямо сейчас отец торжественно проводит наше войско по улицам  Пеллы.
А потом будет обряд благодарения в старой столице, в Эги. Но меня не будет
и там.
   - Дома отпразднуют и твое возвращение, - сказал я.
   Александр покачал головой:
   - Это не одно и то же. Отец забрал себе всю славу, оставив мне крохи.
   - То, что ты делаешь здесь, весьма важно для царства.
   Александр оглядел дома и лавки, выстроившиеся вдоль улицы. Было поздно,
солнце уже заходило, и, насколько мы могли видеть, на мостовой  никого  не
было. Афиняне попрятались, как только узнали, что  Александр  намеревается
пройти здесь. Далеко впереди,  над  громадой  холма  Акрополя,  наконечник
копья Афины отразил последний луч заходящего солнца.
   - Что может быть важного здесь? Я всего лишь мальчишка  на  побегушках.
Вот и все.
   Я сказал:
   - Заключить прочный мир - вот истинно царское дело. Победа на поле  боя
ничего не дает, если побежденный  противник  не  удовлетворится  условиями
мира.
   Александр не отвечал.
   - Ты должен заставить афинян понять, что мир  для  них  будет  выгоднее
войны. Твой отец послал сюда именно тебя, поскольку Демосфен расписал  его
таким чудищем, что афиняне просто не захотят иметь с ним дела.
   - Демосфен... - прошептал он, словно вдруг вспомнив,  куда  мы  идем  и
зачем.
   - И ты не просто представитель Филиппа, - напомнил я царевичу. - Ты его
наследник, и заключенный тобой мир может  продлиться  и  на  время  твоего
правления.
   На этот раз он посмотрел на меня в упор:
   - Мой отец - человек крепкий. Возможно, мне придется ждать трона еще не
один год.
   - Ты молод... Можешь и подождать.
   -  Я  не  умею  ждать,  Орион.  Это  трудное  занятие  для  того,   кто
предпочитает славу долгой жизни.
   - Слова Ахиллеса, - сказал я.
   - Я и хочу быть подобным ему: сильным и прославленным.
   - Ахиллес был уродливым коротышкой, он собственной рукой перерезал себе
горло, - выпалил я.
   Александр резко остановился, так, что охранникам,  шедшим  позади  нас,
пришлось свистом остановить тех, кто был впереди.
   - Как ты смеешь порочить величайшего героя Эллады?
   - Я видел его, - отвечал я словно бы чужими устами. Слова  мои  удивили
меня самого.
   - Ты был в Трое?
   - Да, в Трое. Я дружил с Одиссеем, он принял меня в свой дом.
   - Это было тысячу лет назад!
   - Это было в моей прежней жизни.
   Александр нервно ухмыльнулся:
   - Ты говоришь как тот индус! Он верит в реинкарнацию.
   - Я прожил много жизней. И в течение одной из них  побывал  в  Трое.  Я
видел собственными глазами, как Ахиллес  убил  Гектора;  при  мне  Ахиллес
лишил себя жизни, когда стрела сделала его калекой.
   Александр покачал головой, словно  человек,  пытающийся  отделаться  от
скверного сна:
   - Орион, похоже, тебя все-таки ударили по голове.
   Я видел, что он поверил моим словам, но не хотел  признаваться  в  этом
даже перед самим собой, и поэтому не стал спорить:
   - Быть может, ты прав, царевич. Наверно, все это мне просто приснилось.
   - Вот этому я готов верить.
   В молчании мы подошли к  дому  Демосфена.  Он  оказался  поменьше  дома
Эсхина, у которого мы опять остановились, однако же был и велик и  красив,
охранял его целый отряд городской стражи.  Подобно  Эсхину,  Демосфен  был
законником.
   "Итак, это занятие приносит весьма неплохой доход", - рассудил я, глядя
на дом.
   Демосфен, конечно, знал о том, что мы к нему идем. Его слуги  встретили
нас  низкими  поклонами.  Хозяин  принял  нас  в  центральном  дворе,  где
узловатые фиговые деревья давали днем тень. Теперь же, когда  ночной  мрак
наползал на город, двор был освещен фонарями, свешивавшимися  с  изогнутых
сучьев.
   Демосфен  встал,  когда  мы  с  Александром  приблизились,  глаза   его
округлились при виде щита. Наши шестеро стражей  остались  возле  передних
ворот дома вместе с городской охраной; их  в  случае  необходимости  можно
было окликнуть.
   - Как будто бы это твой щит? - проговорил Александр, жестом  приказывая
мне положить свою ношу на землю возле  ног  Демосфена.  Афинянин,  похоже,
состарился лет на десять за несколько дней,  минувших  после  Херонейского
сражения.  Лицо  его  покрылось  морщинами,  посерело,  а  борода  торчала
клочьями.
   Демосфен уставился на щит. На нем  не  осталось  даже  царапин.  Оратор
бежал, не вступив в бой...
   - Ч-ч-что ты х-хочешь от меня? - Он старался не смотреть на Александра.
   - Я хочу лишь сказать тебе, что ты можешь не опасаться  мести  Филиппа,
царя Македонского. Забыв про все личные оскорбления, он велел сказать мне,
что не питает к тебе зла и не причинит тебе никакого вреда.
   Демосфен поднял глаза, он выглядел скорее озадаченным, чем удивленным.
   - Но скажу тебе от себя, Демосфен, - бросил царевич. -  Когда-нибудь  я
стану  царем  Македонии.  И  с  этого  дня  ты  можешь  отсчитывать  часы,
оставшиеся твоему лживому сердцу, ничтожный предатель.
   - Предатель? Кого я предал?
   - Тысячи твоих братьев афинян, что погибли у Херонеи, когда  ты  бросил
свой щит и оружие и пустился бежать, чтобы спасти свою  грязную  шкуру.  И
еще Священный отряд, все воины которого погибли, сражаясь  до  последнего,
потому что ты, подкупленный персидским золотом, уговорил фиванцев вступить
в войну против нас.  Всех  жителей  твоего  собственного  города,  которые
поверили, что ты приведешь их к победе, а теперь благословляют Филиппа  за
великодушие.
   Демосфен дрожал, но сумел выдавить:
   - Т-ты намереваешься у-у-убить меня, как только в-в-вступишь на трон?
   - Можешь бежать к Царю Царей, к своему  настоящему  господину,  но  это
тебе не поможет. Спрячься хоть у края земли, я все  равно  найду  тебя,  -
жестко заявил Александр.
   -  Моему  господину?  -  Остатки  прежнего  огня  вспыхнули  в   глазах
Демосфена. - У меня нет иного господина, кроме демократии Афин!
   - Или ты отрицаешь, что брал деньги у персов?
   - Конечно нет. Я принял бы деньги и от мертвых душ, заточенных в  Аиде,
если бы они помогли мне остановить Филиппа.
   - Но ведь они тебе не помогли!
   - Афины все же стоят, - возразил Демосфен.
   - Народ афинский теперь пылко любит Филиппа, а если ты высунешь нос  на
улицу, тебя разорвут на части.
   - Да. Возможно, ты прав... Так может случиться сегодня и завтра. Но  со
временем, быть может через несколько недель, даже несколько  месяцев,  они
вернут мне свое расположение.
   Александр расхохотался.
   Демосфен нахмурился.
   - А знаешь ли ты, царевич, истинные причины поведения людей?  В  Афинах
правит демократия. У нас к  верности  не  принуждают  и  к  покорности  не
приводят силой. А там, где люди вправе решать, они всегда могут и изменить
свое  мнение.  -  Как  бывало  и  прежде,  воспламенившись,  он   перестал
заикаться.
   - Нет. Здесь люди ослеплены демагогами, - возразил Александр,  -  и  их
обведет любой, кто придумает самую красивую ложь.
   - Ты не прав - кто самым понятным образом представит им их  будущее,  -
поправил его Демосфен.
   - Одно и то же, - проговорил царевич.
   - Рано или поздно я вновь встану во главе Афин.
   Кивнув, Александр согласился:
   - Естественно, ведь при демократии народ следует за  самым  говорливым.
Хорошо, пусть они вновь сделают тебя своим вождем, а я буду надеяться, что
это случится, когда я уже  стану  царем.  Тогда  я  раздавлю  тебя  раз  и
навсегда.
   - Ты попытаешься сделать это, я не сомневаюсь.
   Александр шагнул к Демосфену:
   - Я раздавлю тебя, как гроздь винограда, демагог! - Он пнул ногой синий
щит. - Чтобы спастись от меня в следующий раз, тебе понадобится что-нибудь
понадежнее.


   Если  Александр  действительно  думал,  что  в  Пелле  не  заметят  его
возвращения, значит, он забыл про свою мать. Нас было мало: Александр, его
Соратники и телохранители царя, которым он приказал охранять  царевича.  С
учетом слуг, конюхов и погонщиков мулов всего около полутора сотен.
   Но улицы Пеллы встретили нас как  героев.  Горожане  выстроились  вдоль
улиц, и, пока мы ехали ко дворцу, они  приветствовали  нас  и  забрасывали
цветами. Молодые женщины улыбались нам.  Мальчишки  плясали  возле  коней,
изображая, что и они входят в наш отряд.
   На верху дворцовой лестницы  нас  встречала  Олимпиада  в  великолепном
красном платье до пят, с волосами,  убранными  цветами,  в  глазах  царицы
светилась победа.
   Царя  нигде  не  было  видно.  Нам  устроили  пышный  пир.  Даже   нас,
телохранителей, пригласили в пиршественный зал. Вокруг суетились  пригожие
молодые женщины, гладкощекие молодые люди. Александр сидел во главе стола,
мать возлежала возле него. Возлияния были обильными, и многие напились. Но
Александр и его мать ограничились тем, что  сделали  по  глотку  из  своих
кубков. Я пил вволю,  зная,  что  никогда  не  бываю  пьян.  Организм  мой
пережигал алкоголь сразу же, как только я поглощал его.
   - А где царь? - спросил  я  у  Птолемея,  расположившегося  на  кушетке
неподалеку от меня.
   Он ласкал одну из служанок. Таис решила задержаться на время в  Афинах,
и, возвращаясь в  Пеллу,  Птолемей  жаловался,  что  бессердечная  женщина
пытается свести его с ума и, хуже того - преуспевает в этом.
   - Какая нам разница? - сказал он и вновь повернулся к своей служаночке.
   Ей было не более пятнадцати, но к этому возрасту  македонки  уже  давно
выходили замуж.
   Шутки стали еще грубее. Молодые люди начали перебрасываться съестным. С
каждой новой чашей хохот становился все громче. Олимпиада со своего  ложа,
стоявшего во главе стола, как будто ничего не видела и не слышала;  царица
была поглощена разговором с Александром, пригнувшим к ней голову.
   Наконец они  вместе  поднялись  и  оставили  зал.  Тут  пирующие  вовсе
распоясались. Вверх полетели целые блюда,  даже  кубки  с  вином.  Гарпал,
отличавшийся высоким ростом, вскочив  на  стол,  объявил,  что  у  него  и
жареный цыпленок полетит, словно живой  голубь.  И  перебросил  запеченную
тушку едва ли не через весь зал, чуть не попав в смуглого Неарха,  который
старательно срезал шкурку с груши длинной спиральной лентой.
   Один за другим Соратники и  телохранители  оставляли  зал,  по  большей
части прихватив с собой мальчика или девочку. Птолемей увел с собой  сразу
двух молодых женщин.
   - Теперь я  забуду  о  ней,  -  бормотал  он.  -  По  крайней  мере  на
сегодняшнюю ночь.
   Я встал с ложа и,  обогнув  несколько  пар,  отправился  к  двери.  Мне
хотелось  знать,  где  находится  сейчас  Филипп  и  почему  он  не   стал
приветствовать вернувшегося сына. Кроме того, я  надеялся  отыскать  Кету,
нам еще о многом следовало переговорить.
   Однако,  приблизившись   к   двери,   я   заметил   мальчишку-вестника,
разглядывавшего пиршественный зал. Глаза его остановились на мне.
   - Ты тот, кого зовут Орион? - спросил он.
   - Да.
   - Царица призывает тебя.
   Радуясь тому, что не пришлось перекидываться пищей, я отправился следом
за ним к лестнице в покои царицы.
   - Она сказала, что я узнаю тебя по росту, - сказал мальчишка.
   Среди горцев попадались,  конечно,  довольно  высокие,  но  в  основном
рослые македонцы уступали мне в стати.
   На лестнице провожатый улыбнулся и поднес лампу к моему лицу.
   - Какие у тебя прекрасные серые глаза, - заявил он.
   Я знал, что в этом возрасте юнцы нередко подыскивают  себе  наставника,
который мог бы ввести их в общество взрослых мужчин. Гомосексуальные связи
с подраставшими мальчиками были приняты среди знати. Как правило,  мальчик
вырастал, обзаводился семьей, а потом уже и юным приятелем. Судя по  тому,
что я видел здесь, жены македонцев находились  в  более  тесной  связи  со
своими мужьями, чем жительницы южных городов, сидевшие дома, пока их мужья
развлекались с подобными Таис  гетерами,  профессиональными  куртизанками.
Впрочем, при желании мужчины могли оставаться любовниками всю свою  жизнь,
как Александр и Гефестион, хотя ни тот, ни другой в этом не  признавались,
а остальные Соратники лишь подшучивали, когда обоих не было рядом.
   - Я здесь чужак, всего  лишь  телохранитель  царя,  к  тому  же  не  из
знатных, - сказал я.
   - Я слышал об этом, - сказал мальчик с легким разочарованием.
   "Честолюбив, - подумал я. - Этот юнец найдет себе  кого-нибудь  получше
меня".
   Царица отдыхала в небольшой гостиной, окно которой выходило в дворцовый
двор. Тонкий серпик луны едва поднялся над темными громадами гор. На  небе
мерцали звезды.
   Комнату освещала единственная лампа, стоявшая на  столе  возле  царицы.
Александр, видимо, сидел возле матери и поднялся на ноги, когда  посыльный
открыл двери.
   - Входи, Орион, - сказала Олимпиада и бросила  мальчику:  -  Ты  можешь
идти.
   Он закрыл за мной дверь, но я не расслышал звука его шагов. Однако я не
стал гадать, подслушивает он или нет, - проводник мой был легок и босоног.
   Александр разглядывал меня с явным смущением, сожалея, что его  застали
за беседой с матерью. Кто мог знать, какой яд вливала она в его уши?
   Олимпиада казалась довольной тем, что я остался в дверях. Не обращая на
меня внимания, она прикоснулась к руке сына.
   - Давай садись, - сказала она, - мы еще не окончили разговор.
   Александр помедлил, но после недолгих колебаний уселся все-таки на пол.
На мгновение мне показалось, что он положит голову матери на колени.
   - Итак, это верно? - спросил он, заглядывая в  ее  холодное  прекрасное
лицо.
   Олимпиада снова кивнула:
   - Столь же несомненно, как и неистощима  похоть  этого  человека.  Царь
женится на ней.
   - Но что это сулит тебе, мать?
   - Лучше спроси, чем это грозит тебе, Александр.
   - Царь не может отказаться от меня или забыть про мое существование.
   - Он очень умный человек.
   - Но вся армия видела меня при Херонее.  Теперь  я  полководец,  равный
Пармениону и остальным.
   - Орион, - обратилась она ко мне.  -  Как  по-твоему,  если  бы  войско
сегодня голосовало за нового царя, оно выбрало бы Александра?
   Так вот зачем я понадобился ей! Чтобы проверить на мне свое мнение.
   - Все восхищаются царевичем, - сказал я.
   - Но ему еще нет девятнадцати лет, - возразила царица.
   - Все мужи верят ему. При Херонее...
   - Отвечай мне. Если бы выборы состоялись сегодня ночью, кого избрало бы
войско - девятнадцатилетнего Александра или Пармениона? Или,  быть  может,
Антипатра? Помни, что оба они происходят из семейств столь  же  древних  и
благородных, как и род Филиппа... Словом, все они  были  конокрадами  лишь
поколение назад.
   - По-моему, царем выбрали бы Александра, - отвечал я, не кривя душой. -
Разве что придали бы ему в регенты Пармениона на год или больше.
   - Вот видишь? - сказала она сыну. - Ты получишь лишь титул царя, но  не
власть. Они постараются лишить тебя истинной самостоятельности.
   - Но зачем ты говоришь об этом? - спросил я. - Неужели с  царем  что-то
случилось?
   - Филипп решил жениться на племяннице Аттала Клеопатре, той, которую он
зовет Эвридикой!
   - Жениться?
   - Царь может иметь несколько жен, - пояснил Александр.
   -  Филипп  уже  заключил  несколько  политических  браков,  -   сказала
Олимпиада. - Наш, например, укрепил его союз с молоссянами.
   - Он полюбил тебя, - сказал я.
   - Это была обычная похоть, которую он испытывает к любой девке, если  у
нее выросли волосы на лобке. А ведь еще есть и мальчишки.
   - Нет, мать, для меня это не проблема. Но для тебя это пощечина.
   - Неужели ты думаешь, что его поступки имеют  в  моих  глазах  какое-то
значение?
   Я подумал, что имеют, и еще какое, но промолчал.
   - Он хочет причинить тебе боль, - сказал Александр.
   - И унизить тебя, - сказала она, опуская руку на  плечо  сына.  -  Царь
рассчитывает, что я в гневе возвращусь в Эпир, город своего отца, иначе он
просто разведется со мной. Та маленькая шлюшка,  на  которой  он  собрался
жениться, стремится стать его единственной законной  женой  -  таков  план
Аттала.
   - А это значит, что если  у  нее  родится  сын...  -  наконец-то  понял
Александр.
   - У  тебя  появится  соперник.  Аттал  будет  поддерживать  сына  своей
племянницы, желая еще больше приблизиться к трону.
   - Это будет еще не скоро, - напомнил я.
   Олимпиада одарила меня злобным взглядом.
   - Мальчишка может родиться через какой-нибудь год. И тогда  моего  сына
отодвинут в сторону;  царь  объявит,  что  никогда  не  был  твоим  отцом,
Александр, я уверена.
   - Ты же сама убеждала меня в этом, - сказал Александр громко.
   - Да, я говорила ему, что ты рожден от Зевса,  -  ответила  она.  -  Но
Филипп всегда настаивал на том, что ты его сын.
   - До сих пор.
   - Хитроумный лис еще воспользуется твоим божественным происхождением  в
собственных интересах. Назовет меня распутной  женой,  а  тебя  незаконным
ребенком. Подожди - и увидишь.
   - Все это предположения, - вновь вмешался  я.  -  Филипп  еще  даже  не
объявил о том, что женится.
   - Он это сделает.
   - Но если он женится, быть может, пройдут годы, прежде чем родится сын.
Александр достигнет зрелости и без  всякого  противодействия  займет  трон
после смерти отца.
   - Или у него вовсе не будет сына, - заметил Александр.
   - Да, - сказала Олимпиада. - Если он умрет прежде,  чем  сумеет  зачать
нового наследника.



        18

   Проводив сына, Олимпиада меня не отпустила. Подобно рабу  я  последовал
за ней в спальню и до рассвета тешил ее любовь на ложе, среди шуршавших  и
шипевших змей.
   В ту ночь ей не  потребовались  специальные  средства,  которые  прежде
впрыскивали в меня ее гадюки...  Я  был  услужливым,  покорным,  как  раб,
пылким любовником. На теле моем в этот раз не осталось  новых  отметин  от
змеиных клыков, хотя Олимпиада не один раз запускала когти в мою плоть.
   - Ты хочешь убить Филиппа, - сказал я ей,  когда,  отдыхая,  мы  лежали
рядом.
   - Это вопрос? - спросила она лениво.
   - Нет. Вывод.
   - Ты предупредишь царя, не так ли?
   - Я верен Филиппу, - проговорил я.
   - А не мне?
   - Ты можешь принудить меня  выполнять  твои  желания,  но  верности  не
добьешься.
   Она расхохоталась в предутренней тьме:
   - Орион, Орион! Разве можешь ты искренне утверждать, что тебя не радуют
наши совместные развлечения?
   - Тело мое безусловно радуется им.
   - А твой ум?
   Я колебался, не желая пробуждать в ней гнев. Но все-таки  сказал,  едва
ли не против воли:
   - Теперь я понимаю,  как  чувствует  себя  ученый  медведь,  когда  его
заставляют плясать.
   Она вновь расхохоталась, уже искренне развеселясь:
   - Ученый медведь!  Именно  так!  Я  хочу,  чтобы  ты  был  моим  ученым
медведем!
   Я обругал себя за то, что дал ей повод для веселья.
   - Ну, а теперь пора развлечься еще разок, мой медведь, - сказала она. -
Потребуется ли кнут, чтобы поощрить тебя?
   В кнуте я не нуждался.
   Когда первые проблески солнечного света  озарили  небосклон  за  окном,
царица вернулась к прерванному разговору.
   - Скажешь ли ты Филиппу о том, что я собираюсь убить его?
   - Скажу, если ты не помешаешь мне.
   - Он и без того прекрасно знает это.
   Оставив постель, я направился к умывальному тазу, что стоял на  столике
в другой стороне комнаты.
   - Скажи ему, Орион. Пусть Филипп знает, какая судьба его ждет.  Он  все
равно не сможет избежать ее. Ему суждено быть убитым. Так определили боги.
   - Боги! - Я обернулся к еще нежившейся в  постели  Олимпиаде.  -  Богов
нет, и ты это знаешь.
   Она расхохоталась:
   - Осторожнее, Орион. За неверие здесь казнят.
   - За правду, - пробормотал я.
   - Ступай, - внезапно проговорила она повелительным тоном.  -  Ступай  к
Филиппу и расскажи обо всем.
   Я оставил ее покои. Слова Олимпиады и ее надменный хохот звучали в моей
памяти. Она сказала, что убийство Филиппа предопределено богами. И,  шагая
по пустынным, едва освещенным рассветом коридорам дворца, я сжимал  кулаки
и клялся сделать все возможное, чтобы остановить ее.
   - Ничто не предопределено, - бормотал я себе  под  нос.  -  Даже  время
можно растягивать и сжимать; и это  по  силам  не  только  так  называемым
богам,  но  и  их  созданиям.  Мы  творим  будущее   своими   собственными
поступками.
   И я поклялся защищать Филиппа всеми силами.
   Началась  повседневная  жизнь  во  дворце.  Днем   мы,   телохранители,
прогуливали лошадей, учили оруженосцев, следили, чтобы не  ленились  рабы,
которые чистили наше оружие и доспехи, покупали на рынке Пеллы одежду  или
безделушки. Еще мы сплетничали: обсуждали безумную страсть Птолемея к Таис
и козни царицы, гадали, собирается ли Филипп идти  походом  на  Персидское
царство.
   Павсаний старался, чтобы мы были  заняты  делом,  и  обходился  с  нами
достаточно строго.  К  своим  обязанностям  начальника  телохранителей  он
относился весьма  серьезно,  хотя  люди  и  посмеивались  за  его  спиной.
Выходило, что лукавые смешки каким-то образом связаны с Атталом. Если  при
Павсаний упоминали Аттала или заходил разговор о  свадьбе  царя,  привычно
кислое лицо начальника делалось подобным грозовой туче.
   Я  старательно   обходил   эту   тему,   чтобы   не   задевать   весьма
раздражительного Павсания, и в конце концов Птолемей объяснил мне,  в  чем
дело.
   - Старая любовная драма. - Обычно улыбчивое лицо Птолемея помрачнело. -
Сейчас этого, конечно,  не  скажешь,  но  в  юности  Павсаний  был  просто
прекрасен - настолько, что даже стал одним из любовников царя.
   - Филиппа? - заморгал я с удивлением. - Павсаний?
   Птолемей мрачно кивнул:
   - Но царь весьма непостоянен в своих привязанностях. И он скоро обратил
внимание на другого мальчишку, который был любовником Аттала.
   Я моргнул. Какие-то гаремные интриги.
   - Утратив привязанность царя,  Павсаний  весьма  обозлился.  Он  ужасно
оскорбил мальчишку, обозвав его бабой и трусом. Вскоре  тот  доказал  свое
мужество, защитив царя в битве. Именно тогда Филипп и потерял свой глаз.
   - А мальчик...
   - Мальчик умер, спасая Филиппа. Аттал был в гневе,  но  держал  чувства
при себе. Он дожидался своего часа, таков обычай. Через несколько  месяцев
он пригласил Павсания отобедать, ужасно напоил и  отдал  на  конюшню.  Там
гостя изрядно отделали, судя по тому,  что  я  слышал.  Поговаривают,  что
Аттал даже изнасиловал его.
   - О боги!
   - Подобное оскорбление могло бы повлечь за собой страшную распрю  между
двумя  родами...  и  оскорбитель,  и  оскорбленный  считали  себя   весьма
благородными. Вмешался Филипп;  желая  предотвратить  кровопролитие,  царь
насильно примирил врагов. Чтобы задобрить Павсания, царь назначил  его  на
почетную  должность  начальника  телохранителей,  однако  Аттала  не  стал
наказывать, даже не отругал.
   Павсаний без особой  радости  принял  волю  царя.  Так  Филипп  избежал
раздора между двумя знатными  родами,  который  мог  бы  обойтись  слишком
дорого его царству. Но гнев  Павсания  не  утих,  и  он  по-прежнему  всем
сердцем ненавидел Аттала.
   Каждый вечер горсточку телохранителей отряжали нести  караул  во  время
пира Филиппа, веселье неизбежно заканчивалось пьяным  балаганом.  И  я  не
удивился, когда Павсаний отправил меня дежурить на  следующий  день  после
моей встречи с Олимпиадой и Александром. Потрясен  я  был,  когда  Филипп,
поднявшись со своего ложа, на  нетвердых  ногах  шагнул  в  сторону  своей
опочивальни, пальцем поманив меня за собой.
   На какой-то миг я  даже  испугался,  а  потом  подумал,  что,  пожалуй,
староват для царского ложа. Хмель не настолько  овладел  царем,  чтобы  он
спутал меня со служанкой или развращенным мальчишкой.
   Но, следуя за Филиппом по витой каменной лестнице, я  понял,  что  царь
вовсе не пьян. Он прихрамывал и  держался  рукой  за  каменную  стену,  но
ступал уверенно.
   Двое молодых слуг ожидали нас в спальне.
   - Ужинал? - ворчливо спросил меня Филипп.
   - Да, господин, - отвечал я. - Еще до пира.
   - Очень хорошо. - Он отпустил слуг жестом, устало опустился на  постель
и  улыбнулся  кривой  улыбкой.  -  Я  узнаю,  что  думают  мои   ближайшие
сподвижники, Орион, слушая их пьяные речи.
   - Понимаю.
   - Ты был у царицы.
   Это было утверждение, а не вопрос. Итак,  дворец,  словно  улей,  кишел
шпионами как царя, так и царицы.
   - Не по своей воле, - сказал я.
   Царь, ворча, склонился, чтобы стянуть сандалии. Я решил помочь ему,  но
Филипп только отмахнулся.
   - Я не настолько беспомощен, как  думают  люди,  -  пробормотал  он.  И
посмотрел на меня. - Она умеет погружать человека  в  транс...  с  помощью
своих проклятых змей.
   Я молчал.
   - Ведьма она, истинно ведьма. И почему я  не  утопил  ее  вместо  того,
чтобы на ней жениться?
   - Она родила тебе превосходного сына.
   - Пусть так, но теперь она отравляет  его  ум,  восстанавливает  против
меня.
   - Она намеревается убить тебя, - выпалил я.
   Как ни странно, царь расхохотался:
   - Все собирается, не надоело? В самом деле?
   - Да, - отвечал я.
   - Она начала мечтать об этом сразу после рождения Александра...  и  все
выжидала подходящего момента.
   - По-моему, она вот-вот перейдет к делу.
   Царь долго не отвечал, лампа у постели бросала колеблющийся свет на его
лицо. Потом Филипп качнул головой:
   - Рано. Мальчик еще слишком молод. Его могут и не избрать царем. Сейчас
по крайней мере.
   - Ты уверен?
   Филипп вытер бороду тыльной стороной ладони и, сгорбившись, буркнул:
   - Орион, я прожил под  угрозой  убийства  всю  жизнь.  Я  окружил  себя
надежными  людьми  и  стараюсь  сохранить  их  верность.  Я  часто   меняю
телохранителей, чтобы она их не околдовала.
   Я чуть отодвинулся от него.
   - Итак, я больше не гожусь тебе?
   Царь кивнул:
   - Да. Увы, ты более  не  можешь  служить  телохранителем.  Я  собираюсь
выслать тебя из дворца.
   - Но я хочу защитить тебя, царь.
   Филипп скептически приподнял бровь:
   - Я не сомневаюсь в этом, но рано или поздно она заставит тебя пойти на
предательство.
   Я знал, что он прав, и не стал возражать ему.
   - Но я по-прежнему ценю тебя, Орион. И приготовил для тебя важное дело.
   - А именно?
   - Я отсылаю персидского посла, того самого, с непроизносимым именем...
   - Свертакету, - подсказал я.
   - Да, того самого, которого ты  выкрал  у  Демосфена.  Он  повезет  мое
послание к Царю Царей. А ты будешь охранять его в пути.
   - Я был бы полезнее здесь, когда тебе понадобится моя помощь, -  сказал
я.
   - Не рассчитывай на это.
   Я чуть склонил голову в знак согласия.
   - Если хочешь знать, я посылаю тебя к Царю Царей с предложением мира.
   - Я так и думал.
   - Я хочу убедить его, что не  имею  намерений  нападать  на  персов.  И
предлагаю выдать женщину  из  моей  семьи  замуж  за  кого-нибудь  из  его
родственников. Я хочу мира.
   И, не давая мне возможности сказать что-нибудь, продолжил:
   - Но царь не всегда может добиться желаемого. Я создал сильное войско и
не хочу, чтобы оно проржавело и рассыпалось в  пыль  на  моих  глазах  или
превратилось  в  оружие,  прибегнув  к  которому  мои  полководцы   станут
злоумышлять друг против друга.
   - Тогда чего же ты хочешь?
   - Я хочу, чтобы Царь Царей понял: острова в Эгейском  море  принадлежат
грекам, а не персам. Лесбос, Самос и прочие острова были заселены  греками
еще столетие назад. И они должны избавиться от власти персов, как и города
Ионийского побережья. Милет и Эфес - греческие города, и они  должны  быть
независимы, как Афины и Коринф.
   - Но согласится ли на это Царь Царей?
   Филипп мрачно улыбнулся:
   - Без боя не согласится, я в этом уверен. Но я хочу, чтобы войну  начал
он. Тогда греческие города поддержат нас. Они не посмеют брать  персидское
золото, чтобы воевать против нас.
   - Ты сказал, что хочешь мира.
   - Я хочу его!
   - Но ты ставишь условия, которые ведут к войне.
   Он поскреб в бороде.
   - Неужели тебе кажется странным, что война может вести к миру?
   - Это не более странно, чем та гроза, после которой светит солнце.
   Царь приподнял черные брови.
   - Выходит, Аристотель уже превратил тебя в философа?
   - Едва ли.
   - Ну тогда слушай. Мы победили Афины  и  их  союзников.  На  время  они
притихли, ждут объявления моей воли и удивляются тому, что мое  войско  не
вошло в город.
   - Да, это верно.
   - И если Царь Царей откажется предоставить свободу греческим городам  и
островам, если он вышлет войско в Ионию и флот на Лесбос,  не  кажется  ли
тебе, что афиняне, да  и  вообще  все  греки,  обитающие  по  эту  сторону
Эгейского моря, будут искать защиты именно у нас?
   Я начинал понимать его.
   Царь усмехнулся:
   - Вижу, ты понял. Толкая Царя Царей к войне, я обеспечиваю  преданность
Афин, Фив и всех прочих.
   - На какое-то время.
   - Может быть, и надолго.
   - А как быть с Александром? - спросил я. - Несколькими городами  он  не
удовлетворится. Он мечтает покорить все Персидское царство. А  потом  идти
еще дальше.
   Улыбка исчезла с лица Филиппа.
   - Мой пылкий сын скоро поймет, что человек не часто обретает желаемое.
   Я посмотрел на его заросшее бородой лицо.
   - А чего хочешь ты? - спросил я. - Или иначе: к чему ты стремишься?  Не
как царь, но просто как Филипп, сын Аминта. Что влечет твое сердце?
   Филипп не отвечал долгое время,  глубоко  погрузившись  в  размышления.
Должно  быть,  в  этот  миг  царь  осознал,  что  мысли  его  столько  лет
определялись нуждами царства и  войска,  что  он  забыл  свои  собственные
желания.
   Наконец он ответил:
   - Я хочу, чтобы они уважали меня... афинские умники и  благовоспитанные
краснобаи, жители Фив и других древних  городов.  Властолюбивые  демагоги,
так и не сумевшие мирно объединить греков. Я знаю, что они  обзывают  меня
варваром, дикарем, кровожадным псом, но хочу, чтобы они уважали меня;  мою
силу, власть и мягкость в обращении с ними.
   Глубоко вздохнув, царь продолжил:
   - А еще я хочу, чтобы она считалась со  мной.  Да,  я  знаю,  она  лишь
изображала любовь, чтобы родить сына, который когда-нибудь  станет  царем.
Хорошо, он будет царем!  Но  только  потому,  что  я  вымостил  ему  путь.
Олимпиада по-прежнему считает меня табунщиком и конокрадом,  говорит,  что
от меня всегда воняет конюшней, а  мои  поступки  и  мысли  подобают  лишь
дикому горцу.
   Филипп махнул покрытой шрамами рукой:
   - Я выстроил этот город для нее, Орион. Я сплавил свой  народ  воедино,
сделал его могущественным  -  ради  нее.  Но  для  нее  Македония  -  лишь
колесница, которой будет править ее сын. Теперь ты понимаешь, что я сделал
и чего хочу: уважения. Пусть не любят... даже она, но уважать должны.
   - Ты заслуживаешь высшего уважения, царь.
   Встав у постели, Филипп поднял руки над головой и выкрикнул:
   - Погляди на меня! Мне нет еще и пятидесяти лет, а перед  тобой  кривой
калека, всю жизнь прождавший смерти от ножа убийцы или от яда, полученного
из  рук  собственной  жены.  Я  посвятил  свою  жизнь  созиданию   нового,
вечного... Я объединил многие племена и города. Никто еще не делал  этого,
Орион! Никто во всей Греции. Но я тружусь, не зная устали,  потому  что  в
тот миг, когда  опущу  руки,  государство  мое  развалится.  И  труды  мои
кончатся только с моей смертью.
   Я стоял перед ним, ошеломленный бурей страстей,  которую  пробудил  мой
вопрос. Филипп успокоился, сознавая, какую часть своей  души  открыл  мне;
царь уронил руки и побрел к  окну,  якобы  собираясь  посмотреть  вниз  на
темный двор.
   - Все это я сделал для нее, - негромко бормотал он, так что я едва  мог
слышать его. - Когда я  увидел  ее,  мне  исполнилось  восемнадцать,  чуть
больше, чем сейчас Александру. У меня не было шансов  занять  трон.  Между
мной и престолом стояли два старших брата.
   Царь обернулся ко мне, лицо его исказили скорбные воспоминания.
   - Она воистину околдовала меня, Орион. Я хотел положить к ее ногам весь
мир. Я одолел своих братьев и стал царствовать, я разбил племена,  которые
терзали Македонию, сделал наше войско непобедимым. Много лет  я  трудился,
чтобы объединить Грецию под своей властью. Все для нее, все для нее...
   Мне казалось, что в голосе Филиппа вот-вот зазвучат рыдания.
   - А она презирает меня, обзывает худыми словами и отказывается спать со
мной. Я дал ей власть над целой страной - о чем еще можно мечтать?  А  она
думает только о том, как посадить своего сына на мой трон -  мой!  Она  не
любит меня и никогда не любила.
   - Она никого не любит, - сказал я. - Просто использует нас, как возница
запряженных быков.
   Царь посмотрел на меня здоровым глазом и долго безмолвствовал, позволив
чувствам отражаться на его бородатом лице.
   Наконец он мрачно сказал:
   - Ступай готовиться к путешествию в  Сузы...  Словом,  едешь  вместе  с
этим... никак не выговорю.
   Я оставил царя, погрузившегося в воспоминания о  прошлом.  Рассвет  уже
окрашивал  небо.  В  ветвях  чирикали  птицы.  Но  я  не  ощущал  радости.
Оставалось  надеяться  только  на  то,  что  Филиппа  не  убьют  до  моего
возвращения.




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВНЕ ЗАКОНА

                                   Смерть еще не самое плохое; хуже тщетно
                                стремиться к смерти и не обрести ее.
                                                           Софокл. Электра


        19

   С двумя дюжинами воинов - никто из них  не  принадлежал  к  македонской
знати - я отправился сопровождать Кету  из  Пеллы  в  столицу  Персидского
царства. Нетрудно было понять, почему Филипп  подобрал  простолюдинов  для
выполнения этого поручения. Он  не  хотел,  чтобы  кто-нибудь  из  знатных
македонцев попал в заложники к Царю Царей.
   - Персидская держава очень, очень большая, - рассуждал Кету на  пути  в
Бизантион. - Она такая большая,  что  у  Царя  Царей  несколько  столиц...
Каждая предназначена для определенного времени года.
   Больше меня интересовали познания посла о буддийском образе жизни,  чем
его рассказы о Персидском царстве. Я  опасался  за  Филиппа,  но  рад  был
оказаться вдали от Олимпиады, от интриг  Пеллы.  Кету  рассказывал  мне  о
пути, которым можно прийти к нирване, покинув колесо жизни, и  я  требовал
все новых подробностей.
   - Путь - истинная дорога к свету, - говорил мне Кету. - Ключ к  пути  -
отвержение всех желаний. Все желания,  страсти,  устремления  должны  быть
полностью  изгнаны  из  души.  Достигший  истинного  бесстрастия  обретает
конечное благословение нирваны.
   - Бесстрастия, - повторил я, признаюсь, не без сомнения.
   - О да, в нем ключ к заветам Будды, -  заверил  меня  Кету.  -  Причины
человеческого страдания заключены  в  желаниях  нашего  тела,  в  иллюзиях
мирских страстей.
   Иллюзии  мирских  страстей.  Почти  то  же  самое  говорил  Аристотель,
вспоминая   слова   Платона   о   чистых   идеях,   представляющих   собой
противоположность физическим ощущениям.  Впрочем,  страсти  этого  мира  я
ощущал достаточно реально.
   - Если эти страсти проследить до  источников,  -  нараспев  выговаривал
Кету, - окажется, что они коренятся  в  наших  желаниях  или  потребностях
тела.  Действительно,  желающий  добивается  желаемого  даже  под  угрозой
смерти.
   - Но эти  потребности  неискоренимы,  -  возразил  я.  -  Они  -  часть
человеческой природы.
   - Конечно, - согласился Кету. - Вот поэтому так сложно освободиться  от
них.
   - Неужели живой человек способен на это?
   - Будда достиг подобного состояния, - отвечал  он.  -  И  не  он  один.
Конечно, это очень, очень трудно, но возможно.  -  И  он  возобновил  свой
распевный речитатив: - Если устранить желания, которые лежат в основе всех
человеческих страстей, тогда умрут и стремления, и человеческие  страдания
окончатся. Это и есть правда о прекращении страданий.
   Я сомневался. Разве можно отказаться от всех желаний: не есть, не пить,
не  любить,  не  искать  дружбы,  власти,  уважения,  славы,  забыть   про
самосохранение и  вечное  стремление  людей  к  справедливости...  Неужели
человек сможет жить, избавившись от всего этого?
   Мы  миновали  Аллиполис  на  Херсонесе,  переплыли  узкий   Геллеспонт,
переправившись в Азию, проехали по пыльным дорогам среди нагих  каменистых
холмов Лидии к Сардису, где начиналась Царская дорога, а я все выуживал  у
Кету новые и новые подробности о пути Будды.
   В свою очередь Кету  был  заворожен  моими  смутными  воспоминаниями  о
предыдущих жизнях. По его настоянию каждый вечер я пускался в воспоминания
- и припоминал все больше и больше.
   - Некогда мир был окутан льдом и снегом, - рассказывал  я,  сидя  возле
нашего нежаркого костерка. - Зима длилась  весь  год.  В  это  время  жили
огромные звери - совсем как слоны, только повыше и в лохматой шерсти.
   В глазах Кету играли отблески  костра,  он  жадно  слушал.  Я  старался
рассказывать о подобных вещах, только оставаясь  с  ним  наедине.  Незачем
было подвергаться насмешкам невежд, не стоило давать  повод  для  дурацкой
болтовни и сплетен.
   - Значит, ты помнишь и Трою? - вопрошал Кету.
   - Я был в лагере  ахейцев,  когда  Гектор,  оттеснив  греков,  едва  не
ворвался за вал.
   И Елену? Она действительно была так  прекрасна,  как  об  этом  говорят
легенды?
   - Женщины прекраснее ее не знала земля, - проговорил я,  вспомнив,  что
мы с Еленой были любовниками, но не стал рассказывать об  этом  Кету.  При
всей своей преданности пути Будды, невзирая на  стремление  избавиться  от
всех желаний, сам Кету был далеко не бесстрастен.
   Нередко мы останавливались возле пастухов, и негромкий  звон  бубенцов,
подвешенных на шеях овец, баюкал нас. Но, добравшись до Царской дороги, мы
стали чаще ночевать в караван-сараях, на старых, видавших  виды  постоялых
дворах, стоявших возле дороги, уходившей все дальше и дальше от моря. Иные
из них, казалось, простояли века. Впрочем, попадались  и  заброшенные  или
разрушенные постройки, а то и уничтоженные пожаром.
   - Ох нехорошо, - бормотал Кету. - Ох нехорошо. Рука Царя Царей,  должно
быть, слабеет.
   Нам снова пришлось ночевать на  безлюдных  пустошах,  где  лишь  костер
рассеивал мрак, а вдали выли волки. Но и в уюте постоялого  двора,  и  под
мерцающими звездами каждый вечер я узнавал от Кету все больше и больше.
   - Слушай благородную истину о печали,  -  повторил  он.  -  Рождение  -
скорбь, возрастание - скорбь, болезнь - скорбь и  смерть  -  тоже  скорбь.
Все, что  составляет  человека,  полно  скорби.  Вот  благородная  истина,
открывающая, природу скорби, которая возникает из стремлений, приводящих к
повторному рождению и, в свой черед, к новым страстям.
   - Но разве это плохо - стремиться к чему-нибудь? - спросил я.
   - Нет, нет и нет пользы в наших страстях, - отвечал Кету. - Благородная
истина о прекращении скорби говорит: откажись от стремлений,  восторгов  и
страстей. Возвышенна истина,  которая  ведет  вставших  на  путь  Будды  к
освобождению от печалей.
   "Но как сложно встать на него", - подумал я.
   Наш небольшой отряд ехал по гористым просторам Фригии,  иногда  сам  по
себе, иногда примкнув к длинному каравану мулов,  нагруженных  древесиной,
шкурами и зерном из  богатых  сельскохозяйственных  угодий,  расположенных
вдоль Черного моря. Навстречу нам шли караваны с  востока,  величественные
верблюды и крепкие быки везли слоновую кость из Африки, шелка из  далекого
Китая и пряности из Индустана. Случалось, на караваны нападали разбойники,
и мы помогали купцам отбиваться. Однако даже когда мы ехали одни  -  всего
лишь двадцать шесть верховых с заводными конями и вьючными мулами,  -  нас
никто не тревожил.
   - Разбойники видят, что вы воины, - сказал нам Кету. - И знают,  что  в
ваших мешках найдется не много поживы. Караван для  них  большой  соблазн,
как и редкие пешеходы, рискнувшие выйти на дорогу, этих можно  без  всяких
хлопот ограбить, а потом убить. Но воины разбойников не  привлекают,  едва
ли у них хватит смелости напасть на нас.
   И все же не однажды я замечал на далеких холмах  возле  Царской  дороги
тощих оборванцев верхом на таких же  тощих  лошадях,  рассматривавших  наш
маленький отряд. И каждый раз Кету возле меня негромко повторял:
   - Спаси меня, Будда, спаси меня, вера, спаси меня, миропорядок.
   Молитва его доходила: на нас не нападали.
   Наконец, приблизившись к горам Загроса, преграждавшим путь на  Иранское
нагорье, мы стали  встречать  воинов  Царя  Царей  у  дороги;  обычно  они
держались возле колодцев или караван-сараев. На таком длинном пути нелегко
надежно защищать путешественников, воинов едва  хватало  и  на  то,  чтобы
присутствие их сделалось просто признаком власти. К  тому  же  они  всегда
требовали денег за обеспечение безопасности.
   - Эти хуже разбойников, - сказал один из моих людей, когда мы  проехали
заставу на окраине крохотного городка. - Местный начальник содрал  с  меня
несколько монет в качестве платы за проезд.
   - Проще заплатить,  чем  сражаться,  -  сказал  я.  -  К  тому  же  они
удовлетворяются малым.
   Кету кивал.
   - Принимай то, чего нельзя избежать, - заявил он. - И это - часть  пути
Будды.
   "Да, - подумал я. - Но все равно обидно".
   Кету казался скорее озабоченным, чем встревоженным.
   -  Только  год  назад  прошел  я  этим  путем,  отправляясь  в   Афины.
Разбойников почти не было, постоялые  дворы  процветали.  И  воины  стояли
повсюду, а теперь новому  царю  не  повинуются.  Власть  ослабевает  очень
быстро... слишком быстро.
   Я подумал, не придется  ли  теперь  Царю  Царей  волей-неволей  принять
условия Филиппа, чтобы избежать войны с греками, раз его войско  настолько
ослаблено? Впрочем, и сам он, подобно Филиппу, мог воспользоваться угрозой
нашествия чужеземцев, чтобы сковать свой народ в новообретенном единстве.
   От ночи к ночи сон мой становился все более тяжелым  и  тревожным.  Сны
мне не снились: по крайней  мере  по  утрам  я  вспоминал  только  неясные
силуэты, словно мелькавшие за запотевшим окном. Я  более  не  посещал  мир
творцов, и Гера тоже  оставила  меня  в  покое.  И  все  же  сон  мой  был
беспокоен, я ощущал затаившуюся во тьме беду.
   Караульных мы выставляли, даже когда  ночевали  с  караванами,  которые
сопровождала собственная охрана.  Я  стоял  положенное  время  наравне  со
всеми. Мне хватало и недолгого сна, а я всегда особенно любил бодрствовать
перед рассветом. И в холодных, продутых ветром горах, и в раскаленной,  не
остывшей за ночь пустыне душа моя ликовала, когда на небе  медленно  таяли
звезды и оно становилось сначала мол очно-серым, а потом  нежно-розовым  и
наконец поднималось солнце, могучее светило, слишком яркое даже  для  моих
глаз.
   "Они поклоняются мне в облике солнца, - вспомнил я слова Золотого. -  Я
Атон, бог Солнца, податель жизни и творец человечества".
   Я  уже  потерял  всякую  надежду  отыскать  Аню,  любимую  мою  богиню.
Вторгаясь в сон, смутные, нечеткие видения смущали мой погруженный во тьму
забвения рассудок, пробуждали забытые воспоминания. Откровенно  говоря,  я
весьма сомневался в том, что сумею  когда-нибудь  избавиться  от  желаний,
хотя Кету и сулил мне  за  это  благословенное  забвение  нирваны.  Однако
возможность наконец соскочить с бесконечно кружившегося колеса  страданий,
покончить с долгой чередой жизней все более и более привлекала меня.
   _И тогда ночью она пришла ко мне_.
   Это был не сон. Я оказался в ином месте и времени. Скорее  всего,  даже
не на Земле,  но  в  каком-то  странном  мире,  где  подо  мной  клокотала
расплавленная лава, а звезды высыпали на небо в таком количестве, что ночь
трудно  было  назвать  ночью.  Я  словно  оказался  внутри  бриллианта   с
бесконечным количеством граней, который парил над расплавленным камнем.
   Не ощущая жара, я висел над жидкой скалой. Но когда я пытался протянуть
вперед руки, движение останавливала невидимая энергетическая паутина.
   Наконец передо мной появилась  Аня  в  блестящем  серебристом  костюме,
высокий воротник  которого  туго  охватывал  ее  горло,  и  в  серебристых
сапожках, поднимавшихся до середины голеней.  Она  висела  невредимой  над
морем пузырившейся, кипевшей лавы.
   - Орион, - сказала  она  очень  серьезно,  -  ситуация  меняется  очень
быстро. Я смогла выкроить буквально несколько мгновений.
   Не отрываясь смотрел я на невыразимо прекрасное лицо моей богини -  так
человек, умирая от жажды в пустыне, смотрел бы на источник чистой  пресной
воды.
   - Где мы сейчас? - спросил я. - И почему я не могу быть с тобой?
   - Континуум в опасности, он может погибнуть. Силы, противостоящие  нам,
крепнут с каждой микросекундой.
   - Чем я могу помочь? Что я могу сделать?
   - Ты должен помочь Гере! Понимаешь? Необходимо, чтобы ты помог Гере!
   - Но она хочет заставить меня убить Филиппа, - возразил я.
   - Не время для споров и рассуждений, Орион. Сейчас все зависит от Геры,
а она нуждается в твоей помощи.
   Я еще не видел Аню такой встревоженной, не видел  такого  испуга  в  ее
прекрасных, широко открытых глазах.
   - Помоги Гере! - повторила она.
   - Когда мы будем вместе? - спросил я.
   -  Орион,  не  время  торговаться.  Ты  должен  сделать  то,  что  тебе
приказано!
   Я  заглянул  в  глубокие  серые  глаза  Ани.  Прежде  они  всегда  были
спокойными, я черпал в них мудрость и утешение. Но теперь в  них  читалась
паника. И они были не серыми, а желтыми, как у змеи.
   - Прекрати этот маскарад, - сказал я.
   Аня от неожиданности открыла рот. А потом  черты  ее  лица  расплылись,
подобно тягучей лаве, что все еще бурлила подо мной, и она  приняла  облик
насмешливой Геры.
   - Отлично, Орион! Просто молодец! Ты умнеешь на глазах.
   - Ты ведьма! - сказал я. - Демоница и чародейка!
   Хрустнул ледяной смешок:
   - Жаль, что ты не видел собственной физиономии, пока  считал,  что  это
твоя бесценная Аня решила наконец появиться перед тобой.
   - Итак, ее явление было иллюзией?
   Океан кипящей магмы исчез, бриллианты созвездий померкли. Мы стояли  на
Анатолийской равнине во мраке безлунной ночи. Неподалеку  в  лагере  спали
Кету и воины. Двое стражей расхаживали возле угасавшего костра, кутаясь  в
плащи. Они не видели нас.
   Костюм, казавшийся на Ане серебряным, на Гере  стал  медно-красным.  Ее
пламенные волосы рассыпались по плечам.
   - В видении этом было больше иллюзии, Орион, - сказала мне Гера, - но и
без капли истины не обошлось. И ты действительно должен помочь  мне,  если
хочешь когда-нибудь увидеть свою обожаемую Аню.
   - Ты говорила, что континууму угрожает гибель?
   - Это не твое дело, тварь. Ты попал в это время и  пространство,  чтобы
выполнить мое повеление. И не надейся, что приказ Филиппа, выславшего тебя
из Пеллы, помешает мне немедленно вернуть тебя туда.
   - Значит, Аня в опасности?
   - Не только она, но и все мы, - отрезала Гера. - А самая худшая  участь
угрожает тебе, если ты посмеешь противиться мне.
   Я опустил глаза:
   - Что же мне следует делать?
   - Я дам тебе знать, когда придет нужный момент, - сказала она надменным
тоном.
   - Но как...
   Гера исчезла. Я остался один в холодной ночи, вдали волк выл на  только
что поднявшуюся луну.
   Чем больше я узнавал от Кету о пути Будды,  тем  больше  эта  философия
привлекала меня и отталкивала одновременно.
   - Ключом к нирване является избавление от страстей, -  твердил  он  мне
снова и снова. - Откажись от всех желаний. Ничего не проси, все приемли. В
мире действительно существует  лишь  круг  бесконечных  страданий,  в  это
нетрудно поверить. Будда учил, что человек в страдании проводит  жизнь  за
жизнью, вновь и вновь возрождаясь к новой и новой боли, до тех  пор,  пока
не найдет дорогу к забвению. Медитируй,  размышляя  над  этой  истиной,  -
наставлял меня Кету, - представь себе, что  все  вокруг  -  нирвана.  Умей
видеть Будду во всех созданиях. Воспринимай все звуки вокруг как священные
мантры.
   Медитации у меня не получилось. И многое из  того,  что  Кету  казалось
идеально  ясным  и  очевидным,  мне  виделось  загадочным  и   непонятным.
Признаюсь, окончательный уход в  ничто,  избавление  от  мук  новой  жизни
искушали меня. Но смерть  страшила.  Я  хотел  прекратить  не  собственное
существование, а лишь страдания.
   Кету только качал головой в ответ на такие слова.
   - Мой друг, жизнь и страдания неразрывно связаны, они переплетены,  как
нити в канате. Жить - значит страдать; если ты чувствуешь боль, то живешь.
Нельзя покончить с чем-то одним, при этом не избавившись от другого.
   - Но я не хочу, чтобы я перестал ощущать все, - признавался я. - Сердце
мое не хочет забвения.
   - Нирвана не забвение, - терпеливо объяснял Кету. - Нет-нет! Нирвана не
сулит  полного  уничтожения,  все  гибнет  лишь  в  жизни,  которую  ведет
эгоистичный человек, не познавший истины. Истина  же  неуничтожима,  ею  и
проникается достигший нирваны.
   Подобные абстракции были мне недоступны.
   - Считай, что в нирване дух твой безгранично расширится. Через  нирвану
ты сумеешь вступить в общение со всей вселенной. Но  не  как  капля  воды,
упавшая в океан. Наоборот - как если бы все океаны мира влились  в  единую
каплю воды.
   Кету несомненно верил во  все  это  и  радовался.  А  я  никак  не  мог
справиться с сомнениями, которые терзали меня.  Оказавшись  в  этом  самом
"ничто", я более не увижу Аню. Навсегда забуду ее любовь. К тому же, придя
к последнему забвению, я никогда не сумею помочь ей,  а,  судя  по  словам
Геры, моя любимая отчаянно нуждалась в моей помощи. И все же Гера скрывала
ее от меня, и я не мог  прорваться  через  поставленные  коварной  богиней
преграды...
   Тут я осознал, что весьма и  весьма  далек  от  вожделенного,  с  точки
зрения Кету, бесстрастия.
   Самого же  индуса  по-прежнему  завораживала  моя  способность  помнить
что-то из прежних жизней. И я вспоминал отдельные эпизоды: воинов,  певших
возле костра, огромное облако пыли над  выступившей  в  поход  монгольской
ордой, ярость пламени ядерного реактора.
   Однажды на рассвете, после бессонной ночи,  полной  неясных  страхов  и
смутных   воспоминаний,   я   вдыхал   аромат   ветерка,   налетавшего   с
северо-запада; люди тем временем готовили еду. Мы остановились среди бурых
невысоких кустарников на открытом месте возле Царской дороги,  по  которой
уже катились повозки путников.
   - Этот ветер дует от озера Ван, - указал я Кету, - оно лежит вон там, а
за ним - Арарат.
   Большие глаза индуса округлились:
   - Ты слышал про Священную гору?
   - Когда-то мне довелось жить возле нее среди охотников... - начал я, но
замолчал, потому что помнил только увенчанную снегом гору, столб дыма  над
одной из двух вершин, закрывшие небо облака.
   - Каких охотников? - спросил он.
   - Это было давным-давно.
   Я потратил весь день, стараясь вспомнить  подробности,  но  память  моя
оставалась словно бы запертой на замок. Я помнил только,  что  к  тому  же
племени принадлежала и Аня, но знал - там был кто-то еще.  Человек,  вождь
племени. И Ариман! От которого исходила неотступная мрачная опасность.
   Неделю спустя пришли новые воспоминания. Я находился возле руин древней
Ниневии, столицы Ассирии, где некогда высились прекрасные  храмы  Иштар  и
Шамаша. Там правил могучий Синнахериб, считавший себя изобретателем самого
мучительного способа казни - распятия. Я вспомнил вереницы крестов по  обе
стороны дороги, по которой шагал  к  его  дворцу.  Он  считал,  что  более
величественного  сооружения  еще  не  возводили.  Такие  вот  воспоминания
приходили мне по ночам... Я много раз посещал эту  древнюю  исстрадавшуюся
землю и жил на  ней  много  раз.  Воспоминания  приходили  словно  древние
призраки,  переменчивые  и  непонятные,  жуткие  и  манящие.  И  всегда  я
жертвовал собой ради Ани. Богиня  вновь  и  вновь  принимала  человеческое
обличье ради меня... она стремилась быть со мной, потому что любила  меня.
Неужели она и сейчас пытается сказать мне хоть  слово...  сломать  в  моем
разуме стену, разделявшую нас!
   - Нет, мне не достичь нирваны, - однажды признался я Кету.
   Мы  обедали  в  надежно  охраняемом  караван-сарае.   Отряд   наш   уже
приближался  к  Сузам,  у  которых  оканчивалась  Царская  дорога.   Здесь
чувствовалась власть Царя Царей.
   - О, это требует времени, -  мягко  отвечал  мой  собеседник,  сидевший
напротив меня за столом. Нам  предоставили  отдельную  комнату,  поскольку
Кету сказал хозяину постоялого двора, что является послом  Царя  Царей.  -
Нужно прожить не одну жизнь, чтобы достичь блаженства.
   Я покачал головой:
   - Нет, едва ли мне суждено когда-нибудь достичь нирваны. Похоже, что  я
вовсе не хочу этого.
   - Но тогда ты будешь  в  страданиях  проживать  жизнь  за  жизнью...  И
мучиться, как и прежде.
   - Возможно, для этого и созданы люди.
   Кету не стал спорить.
   - Возможно, - согласился он, разумеется оставшись при своем мнении. - В
двух неделях пути отсюда на юге находится могучий город Вавилон. Что ты  о
нем помнишь? - полюбопытствовал он.
   Я напряг память, но мне ничего не приходило в голову.
   - Может быть, висячие сады? - предполагал Кету. - Или великий зиккурат?
   Нечто далекое шевельнулось в памяти.
   - Урук, - услышал я собственный голос как бы со стороны. -  Помню  царя
Гильгамеша и друга его Энкиду!
   - Ты знал их? - В голосе индуса послышался трепет.
   Я кивнул, все еще стараясь сделать свои воспоминания более отчетливыми.
   - Кажется, я был Энкиду, - сказал я. - И дружил с Гильгамешем.
   - Но это было в самом начале времен, - прошептал Кету.
   - Нет, - отвечал я. - Всего лишь давным-давно, но не в самом начале.
   - Ах, если бы ты мог вспомнить побольше!
   Я с трудом улыбнулся:
   - Друг мой, вижу, и ты еще не избавился от желаний.



        20

   Наконец мы прибыли в Сузы, но я почти не видел города.
   Нам, грекам, велели  расположиться  лагерем  снаружи  его  внушительных
стен, тем временем Кету направился во дворец в сопровождении отряда воинов
Царя Царей.
   Он явился несколько часов спустя с расстроенным видом.
   - Великий царь  вместе  с  двором  уже  переехал  в  Парсу.  Нам  нужно
отправляться туда.
   Парсой называли весеннюю столицу; города этого не знали ни  Филипп,  ни
даже Аристотель. Настанет время, и Александр назовет его  Персеполисом.  И
мы отправились  в  Парсу.  Нас  сопровождал  отряд  персидских  всадников,
уздечки коней были покрыты золотом, упряжь украшена  серебром.  Окруженные
этим великолепием, мы ехали на восток по бурой пустыне  навстречу  горячим
ветрам.
   Наконец добравшись до места, мы увидели Парсу, дивное селение,  которое
нельзя было назвать городом в полном смысле слова.
   Старый Дарий - тот, что первым вторгся  в  Грецию  почт