- Если вы собираетесь убить Маккарти, то  вам  придется  убить  и  меня.  -
Пейрент был непоколебим.
     Раздались несмелые аплодисменты.
     Они становились все громче.
     А потом внезапно зааплодировал весь зал.
     Рядом  с  Пейрентом,  не  прекращая  аплодировать,  встала  женщина.  Потом
поднялся еще кто-то, и еще, и еще.
     Они аплодировали Пейренту. Они аплодировали  мне.  Они  аплодировали  самим
себе.
     Я был тронут. По щекам бежали слезы. Я не могу передать, что  это  было  за
чувство. Может, радость, хотя никто  никогда  не  ощущает  радости  перед  лицом
смерти. Скорее... единство.
     Я тоже встал и захлопал вместе со всеми.
     Форман был не прав.
     А потом, после того как прошло несколько радостных  столетий,  аплодисменты
начали замирать.
     Форман подождал, пока это не закончится. Он даже не пытался остановить  нас
или немного успокоить. Он позволил энергии запертых внутри чувств  высвободиться
в столь экстравагантном порыве, - Спасибо, - сказал он, но сесть не предложил. -
Спасибо за эту демонстрацию единства. Но... - Теперь он говорил задумчиво. -  Но
как мне ее понимать? Вы согласны с позицией Пейрента? Или просто рады,  что  все
остальные теперь соскочили с крючка? Я вижу три  возможных  объяснения.  Первое:
вам  наплевать.  Вы  лишь  воспользовались  случаем,  чтобы  встать  и   немного
размяться.
     Кое-кто засмеялся.
     - Но  вряд  ли,  -  решил  Форман.  -  Второй  вариант:  на  вас  произвело
впечатление мужество Пейрента, его готовность принять  вызов.  Он  должен  стать
героем, а я заочно приговорен к роли злодея. Хорошую свинью он мне подложил!  Он
прав, а я не прав. Но это ничего не меняет. Пейрент выглядит героем, вы стоите и
хлопаете в ладоши, выражая свое одобрение. Но все осталось по-прежнему.  Процесс
продолжается, и Маккарти все равно  умрет.  И  мне  кажется,  мы  уже  настолько
продвинулись, что вы это понимаете. Я думаю, и Пейрент тоже понимает. Но говорил
он абсолютно серьезно и искренне, поэтому я исключаю  и  этот  вариант,  ибо  он
унижает нас. Всех до одного.
     Следовательно, остается вариант номер три. Вы все встали^ так  как  думали,
что демонстрация единства способна изменить результаты. Она  произвела  на  меня
впечатление, но результаты останутся неизменными.
     Пейрент сказал: - Я повторяю, доктор Форман: если вы убьете  Маккарти,  вам
придется убить и меня. Вот почему я стою.
     - Меня тоже, - сказал кто-то, кого я не разглядел.
     - И меня.
     - И меня тоже.
     И уже весь зал закричал: - И меня тоже! Форман терпеливо ждал.
     Он отошел  к  своему  столику  и  выпил  воды,  прежде  чем  продолжать.  Я
поразился, какого невероятного физического напряжения требует от него  работа  -
и, несмотря на это, он продолжал оставаться самым живым человеком в зале.
     Он снова повернулся к продолжающей кричать аудитории. Подождав еще немного,
поднял руку. Он ничуть не расстроился. Напротив - улыбался.
     - Я ценю вашу непосредственность. - Он вздохнул, глубоко и  громко.  -  Но,
пожалуй, это уже слишком - не замечать ее контрпродуктивности. Это не  выход  из
положения. Можете сесть.
     Никто не сел. Ни один. Ни один! Великолепное непослушание!
     Форман не проявил никакого недовольства. Чувствовалось,  что  он  предвидел
такую реакцию.
     - Послушайте, - начал он. -  В  том,  чтобы  умереть  скопом,  нет  никакой
доблести. Напротив, это довольно глупо. Более логично, более рационально создать
как. можно больше трудностей для любого, кто покушается; на вашу жизнь, - в этом
и заключается процесс выживания. Но обратите внимание: то, чем вы сейчас заняты,
называется действиями "ради принципа". Большинство, если подобрать им правильный
принцип  и  правильные  обстоятельства,  умрет   за   них.   Мы   называем   это
"мученичеством". Великий путь - быть правым. Ваше тело может умереть, но принцип
останется.
     Это бывает, когда ваш мозг приходит в  замешательство,  когда  он  начинает
строить  ложные  связи,   когда   он   вкладывает   значительную   часть   своей
индивидуальности в такие  понятия,  как  "семья",  "нация"  или  "человечество".
Особенно явно это проявляется, когда мозг  идентифицирует  себя  с  благородными
идеями и принципами. Неожиданно выживание отвлеченного понятия становится  более
важным, чем выживание конкретного человека. Так называемая моральная победа.
     Вы все готовы умереть, чтобы быть правыми.  Неужели  вы  не  видите,  какую
шутку только что сыграл с вами  ваш  мозг?  Каждый  столько  вкладывает  в  свою
личность, что готов умереть как индивидуум,  только  бы  выжило  то,  с  чем  вы
связываете свою личность. Разберитесь в себе.
     Форман искоса скептически посмотрел  на  нас.  Подобный  взгляд  заставляет
усомниться, застегнута ли у вашей философии ширинка.
     - Значит, вы утверждаете, что умереть за такие принципы, как семья и нация,
неправильно? - крикнул кто-то обвинительным тоном.
     - Ничего подобного. Я сказал, что ваш мозг столько вкладывает в сохранность
вашей  личности,  что  вы  скорее  умрете,  чем  позволите  ее   разрушить.   Вы
идентифицируете  с  ней  ваши  принципы,  семью,  нацию   и   принадлежность   к
человеческому роду. Правильно это или нет, не имеет абсолютно никакого  значения
- вы все равно это делаете. Так вы поступали  до  того,  как  пришли  сюда.  Так
будете поступать, когда  уйдете.  Только  тогда  вы  уже  будете  знать  почему.
Исчезнет непонимание - а это, в  свою  очередь,  повлияет  на  принимаемые  вами
решения. Они предстанут перед вами совсем в ином свете.
     - Все равно, - стоял на своем Пейрент,  -  если  вы  убьете  Маккарти,  вам
придется убить и меня.
     - У нас нет такой возможности, - спокойно заметил Форман. Он взял револьвер
и, вытряхнув патрон, поднял его, чтобы все видели. - У нас только одна  пуля.  -
Он обвел взглядом аудиторию. - Можете сесть. Вы свое мнение высказали, но вы  не
можете изменить того, что не в ваших силах. Вселенной все равно. Скала  твердая.
Вода мокрая. Ну и что? Жизнь тяжелая. Потом  вы  умрете.  Вас  засыплют  землей.
Единственный выбор, который у вас есть, - это признавать или не признавать,  что
именно так и устроена Вселенная.
     Этот процесс продолжается, пока вы не умрете. Пейрент неохотно опустился на
стул - и я снова остался в одиночестве.


     Раз письмо рекомендательное

     Дама подделала невнимательно.


     Очень она потом

     Пожалела о том:

     Когда просклоняли ее в падеже дательном.


        32 РОДИТЕЛИ

     Даже закон Мерфи не всегда срабатывает.
     Соломон Краткий

     Позже, когда мы искупали детей в ручье и отправили спать,  Бетти-Джон,  еще
мокрая после купания, подошла ко мне и облокотилась на мое плечо,  уставшая,  но
веселая.
     Она снизу вверх посмотрела на меня: - Теперь ты начинаешь  понимать,  Джим,
как надо обращаться с их психозами?
     - Думаю, да. Не знаю. Может быть.
     - Пошли, - сказала она. - Бар  в  моей  конторе  открыт.  Я  поставлю  тебе
стаканчик. Ты так глупо выглядел, когда пытался помыть лапу  плюшевому  медведю,
стараясь при этом не намочить его.
     - А что было делать? Ты же видела, как Алек доверился мне.
     Мы поднялись на холм.
     "Стаканчик" оказался с лимонадом. Следовало бы догадаться.
     - Я бы приготовила чай со льдом, - сказала Би-Джей, ногой захлопнув  дверцу
крошечного холодильни-ка, стоявшего рядом с ее рабочим столом, - но цены  просто
нелепые. - Вздохнув, она взъерошила выгоревшие  волосы,  потом,  сообразив,  что
делает, пригладила, их. - Глупо, правда? Следует заботиться о своей внешности. -
Она снова пробормотала что-то насчет цен, сдвигая бумаги в сторону. - На  черном
рынке  хлеб  стоит  всего  девяносто  пять  центов  за  буханку,   можешь   себе
представить? Есть даже говядина! Знаю, что не следует входить в  такие  расходы,
но мы не ели жаркое уже... Представляешь, не могу вспомнить, когда мы его видели
в последний раз. Но такие вещи, как чай, кофе и сахар, мы просто не  можем  себе
позволить - ни с черного ни с белого рынка.
     - Неужели это так важно?
     - Очень, если ты привык. Дети не должны их лишать-ся. Один Бог  знает,  что
они пережили. Так что для них это шажок вверх. Молоко,  картофель,  хлеб  у  нас
есть, овощи мы выращиваем сами, так что с этим порядок; Нам должны были привезти
грузовик консервов, собранных в Сакраменто, но он так и  не  приехал.  Наверное,
угнали, и на следующей неделе эти банки появятся на черном рынке..
     Она вздохнула и откинулась в кресле. Кресло тоже откинулось. Оно скрипнуло,
крякнуло и на какое-то мгновение наклонилось так  сильно,  что  мне  показалось,
будто она падает, но  Би-Джей  всего  лишь  положила  ноги  на  стол.  На  обеих
подметках ее туфель зияли дыры.
     - Тебе нужна новая обувь,  -  заметил  я,  отхлебывая  маленькими  глотками
лимонад.
     - Знаю. Мне много чего нужно.
     . Усталым жестом она потерла лоб и на какой-то миг показалась мне старой. Я
не знал, о чем говорить.
     - Довольно хорошие дети, те, что приехали, да? Она лишь хмыкнула в ответ.
     - Они не так плохи, как я ожидал. Ты рассказывала о психозах,  и  я  думал,
что они будут совсем некоммуникабельными.
     Би-Джей покачала головой: - Только не эти дети.  Большинство  из  них  были
хоть под каким-то надзором взрослых. Они пока еще люди. По крайней  мере,  чуть-
чуть.
     - О! - Я допил лимонад и поставил стакан на стол. -  Откуда  они  приехали?
Алек, например, - тот малыш с медведем?
     - Не знаю. Все они сироты. Если уничтожить три четверти  человечества,  все
выжившие неизбежно станут сиротами. У кого сейчас остались родственники?  -  Она
шмыгнула носом. - Их бумаги еще  не  прислали  телеграфом.  И  бог  знает  когда
пришлют. А они ой как нужны! Вроде бы с детьми уже поработала группа  социальной
помощи, и нам необходимы отчеты. Но их нет, и придется все  выяснять  заново.  -
Она смерила меня взглядом. -  С  каждым  из  них  что-то  происходит,  Джим,  не
сомневайся. Не важно, что дети хорошо выглядят. Они пришиблены  так  же  сильно,
как и все мы после эпидемий  и  их  последствий,  даже,  наверное,  сильнее.  Мы
обречены прожить с этим остаток жизни, и несколько последующих поколений - тоже,
если это вообще придет в норму.
     Раны не всегда очевидны, а  порой  вообще  незаметны;  но  они  существуют,
поэтому мы должны быть сверхосторожны. Мы можем сыпать  на  них  соль,  даже  не
подозревая об этом. Вот почему я не настаивала, чтобы они вымыли руки и  умылись
перед завтраком. Лучше завоевать доверие детей, накормив их, чем оттолкнуть  еще
одними обязательными правилами приличия. Они могли увидеть  в  умывании  условие
получения еды, а вместо этого увидели перед собой просто завтрак - и нашу любовь
- без всяких условий. Кстати, не своди глаз с Алека. Удивительно, что его вообще
прислали сюда.
     - Ну, Томми и Холли сторожат его не хуже собачек.
     - М-да, может быть. Он явно зомби.  Наверное,  его  направили  сюда,  чтобы
ненароком не травмировать Томми и Холли. Думали не о малыше, а  об  этих  двоих.
Черт! Как мне нужны бумаги!
     - Послушай, хорошо бы забрать у Алека его медвежонка, чтобы  отмыть  его  с
порошком. А может, зашить и приделать новую голову?
     - Даже и не пытайся, - отрезала Би-Джей.
     - Почему?
     - Ты пришьешь голову, а малыш его не узнает. Это будет уже  не  его  мишка.
Лучше все оставить как есть, проверить, по крайней мере, насколько он ему дорог.
Мальчик очень сильно травмирован, Джим, надо быть готовым изолировать его,  если
не будет другого выхода.
     - Изолировать?
     - Или отослать обратно.
     - Обратно?
     - Джим, - терпеливо объяснила она, -  бывают  дети,  впавшие  в  кататонию,
аутизм или, хуже того, одичавшие. Ты их видел. Мы даже не  пытаемся  достучаться
до них. Похоже, твой Алек такой же.
     - Мы можем достучаться, - упрямо сказал я. Би-Джей промолчала.
     - Надо попробовать.
     - И пренебречь остальными шестнадцатью? И не обращать внимания еще  на  сто
семнадцать, за которых мы уже несем ответственность?
     - Нет, конечно, но...
     - В сутках лишь двадцать четыре часа, Джим,  а  дел  невпроворот.  Мы  даже
минуту не можем терять впустую. Детей надо кормить, купать,  одевать,  укрывать,
лечить - но прежде всего почаще обнимать. Им надо снова  обрести  уверенность  в
себе. Мы не можем заводить любимчиков, не имеем права...
     - Я уже слышал подобные проповеди, Би-Джей, - перебил я. -  Ты  кое  о  чем
забываешь. Алек уже присутствует как постоянная в данном  социальном  уравнении.
Холли и Томми уже выбраны. Он реагирует на них. И на меня. Тебе  придется  иметь
дело с Холли, Томми и со мной, если решишь отослать его отсюда.
     - Ладно, - согласилась она. Слишком легко согласилась.
     - А?
     - Я сказала, ладно.
     - Ты не собираешься спорить? - Нет.
     - Ты не собираешься перечислять все доводы против?
     - Нет. Ты же сказал, что он должен остаться. Мы  вынуждены  жить  со  всеми
этими психованными сиротами, включая большого отвратительного сироту, сидящего в
моем кабинете и лакающего мой лимонад. Я способна вынести и его  психоз.  Хочешь
нести за него ответственность? Не возражаю.
     - Да, - сказал я. - Хочу.
     - Хорошо. На следующей неделе я подготовлю бумаги  на  усыновление.  Думаю,
что с подписью доктора Бер-ди проблем не будет.
     - Эй, подожди, я ведь даже не заикался об этом.
     - Еще как заикался. Ты сказал, что возьмешь его под свою ответственность.
     - Но это не значит...
     - Значит. Мы оба знаем английский, не так ли?
     - Нет, подожди минуту, Би-Джей! Ты хочешь куда-то меня втравить. Я  еще  не
готов.
     - Хорошо, тогда подумай и реши, чего ты хочешь?
     - Э... - Я осекся на полуслове. - Не знаю.
     - Так я и думала. - Она сбросила ноги на пол. Налила лимонад в стаканы; лед
позвякивал, как маленькие колокольчики.  Скривила  губы.  -  Боже,  как  хочется
сахару!
     - Помешай. Может быть, мед осел на дно.
     - Не то. - Она отпила из стакана и снова  поморщилась.  Потом  вернулась  к
нашему разговору: - Послушай, Джим, я никуда тебя не  втравливаю.  Просто  хочу,
чтобы ты понял, что такое ответственность за ребенка.
     - Ладно...
     - Нет, дай мне закончить. Алек не уедет. По крайней мере, пока. Но я просто
не хочу, чтобы ты слишком привязывался к кому-нибудь из детей, если  только  сам
не захочешь. И не допускай, чтобы  они  привязывались  к  тебе.  Возможно,  тебе
просто хочется поиграть в семью, но для них это больше чем игра, и,  когда  тебе
надоест, ты нанесешь им еще большую травму. Ребенок может пережить потерю  одних
родителей, но сомневаюсь, что после повторной утраты у него хватит сил  остаться
здоровым. Так что не распускай нюни, если у тебя нет твердых намерений.
     - Прости, я не знал.
     - Скажу тебе больше, Джим: почти все время ты путаешься у нас  под  ногами.
Ничего по-настоящему полезного не делаешь, а ешь ужасно много. Тебя здесь многие
терпеть не могут. Иногда и я тоже. И тогда мне приходится напоминать  себе,  что
ты - тоже один из наших детей, еще одна потерянная  душа,  которая  нуждается  в
семейном тепле. Просто очередная проклятая сирота. Вот мы  и  возимся  с  тобой.
Балуем. Пытаемся убирать весь эмоциональный  мусор,  что  сыплется  из  тебя.  И
делаем это в память о твоей матери. Лично тебе мы ничего не должны.
     Это лишь попытка отплатить ей за все добро. Ладно, сегодня  ты  решил,  что
хочешь быть родителем. Хорошо. Но ты обязан понять, что  это  навсегда.  Я  буду
только рада иметь одним ребенком меньше и одним  родителем  больше,  но  возврат
невозможен. Однажды приняв на себя ответственность за этих ребятишек,  нельзя  в
один прекрасный день отказаться от нее. Это означает, Джим, что никто больше  не
будет нянчиться с тобой. У нас и так не хватает времени, так что  придется  тебе
управляться самому.
     - Я все делал о'кей.
     - Это твое мнение. Я так не считаю. - Би-Джей сделала паузу,  пронзив  меня
жестким взглядом. - Такие вот дела. Ну что, готовить бумаги на  усыновление  или
нет?
     - Я не думал, что здесь разрешается усыновлять или удочерять.
     - Почему?
     - Не знаю. Наверное, из-за здешней структуры - как в большой коммуне.
     - А если бы ты знал, что мы поощряем приемное ро-дительство, что тогда?
     - Э, наверное, нет. Ведь это не обязательно, не так ли?
     - Это ты мне говоришь?
     - Послушай, - медленно сказал я. - Все куда проще: я мог  бы  на  некоторое
время взять на себя заботу о Хол-ли, Томми и Алеке и тем  самым  снять  какую-то
часть груза с остальных. Я и не представлял, что  ты  хочешь  взвалить  на  меня
такую большую ответственность. Скорее, я готов  стать  им  старшим  братом,  чем
отцом.
     - Им не нужен старший брат. В отце  они  нуждаются  сильнее.  -  Она  снова
шмыгнула носом. - Вот дерьмо! Надеюсь, что я  ничего  не  подцепила.  Понимаешь,
Джим, такой расширенной семьи, как наша, им мало. Боже, сколько раз я мечтала об
этом, но уже с самого начала стало ясно, что этого никогда  не  хватит!  Каждому
ребенку нужен  собственный  родитель  -  свой  человек,  на  которого  он  может
положиться. У нас есть  такие  люди,  не  удивляйся.  Мы  не  смешиваем  понятия
"родительство" и "собственность". Присмотрись: здесь есть Джек и Дав, Няня  Айви
и Маленькая Айви, и Кэти, Берди и Тина, и Мышка, и другие. Детям нужны  все  мы.
Мы отдаем им себя целиком и даже немного больше.
     - Не думаю, что я готов к этому, - осторожно заметил я.
     - Согласна, но я не стала бы тебя останавливать, если бы ты настаивал. Ведь
я могу ошибаться.
     - Ладно, что я должен делать?
     - Сколько у тебя комнат?
     - Три спальни, кабинет, гостиная...
     - Вполне достаточно. Хорошо, я согласна. У  нас  не  хватает  кроватей.  Ты
заберешь Алека, Холли и Томми к себе. Пусть пока  живут  по  общему  распорядку.
Несколько дней не пытайся быть им ни братом, ни отцом, просто посмотри, что  это
значит - отвечать за них. Детям скажешь, что это временно. Попробуй это на  вкус
- путь к отступлению  остается.  Дети  понимают,  что  такое  "временно",  и  не
привяжутся к тебе, пока им не скажут, что  все  устроилось.  Во  всяком  случае,
сильно не привяжутся. За неделю - максимум за две - сам поймешь, можешь ты стать
родителем или нет. Не думаю, что это травмирует детей, а уж тебе точно больно не
будет.
     - Я не беру на себя никакой ответственности, правильно я понимаю?
     - Ни малейшей. Но если решишь остаться, тогда уж  ответственности  будет  с
избытком. Тогда от тебя будут ожидать, что ты усыновишь и удочеришь их.
     - Если я решу остаться?
     - Джим, если ты решишь, что не можешь или не хочешь стать  родителем,  тебе
нет смысла оставаться в Семье, согласен? Ведь ты знаешь  наши  цели.  Мы  ждали,
когда ты притрешься к нам, - вот удобный случай. В противном случае отчаливай  и
освобождай место, договорились? Ты мне нравишься, но дело важнее.
     Мне было больно это слышать. Некоторое время я  смотрел  на  свои  ботинки,
которые не мешало почистить. А, ладно.
     - Хорошо.
     - Хочешь еще лимонаду?
     - Угу, только мед приторный.
     - Не размешивай.
     - Би-Джей. - Да?
     - Куда могут отослать Алека? Она задумчиво поцыкала зубом.
     - Есть одно место для безнадежных детей. Для диких.
     - Диких?
     - Тех, что одичали, как Тарзан или Маугли. Только  тем  двоим  повезло:  за
Тарзаном ухаживали обезьяны, а Маугли воспитали волки, - к тому же в сказках все
кончается хорошо. В реальной  же  жизни  дикие  дети  обделены,  поэтому  в  них
остается слишком мало от человека. Они -  животные  в  человеческом  облике.  Их
никогда не научить говорить, и они никогда не захотят учиться: окно для обучения
в них закрыто. Они не могут ходить прямо - их тела утратили такую способность. И
способность логически мыслить у  них  снижена.  Они  не  доверяют  людям;  часто
страдают серьезными нарушениями осанки, авитаминозами и так  далее.  Обычно  они
долго не живут. - - Она снова поцыкала зубом. - Ну и  конечно,  среди  них  есть
больные кататонией, аутизмом, сумасшедшие  с  устойчивыми  нарушениями  психики,
находящиеся в шоке.
     - Но их не запирают в сумасшедший дом?
     - Нет, конечно, не  запирают.  -  Ее  голос  прозвучал  странно.  -  О  них
заботятся.
     - Ну, слава Богу... - Тут до меня дошла странность ее тона. - Погоди, как о
них заботятся? Даже у нас не хватает рук...
     - О них заботятся, Джим. - Она  сделала  паузу  и  продолжала  более  тихим
голосом:  -  Помнишь,  как  в  Сан-Диего  и  Лос-Анджелесе  закрыли  зоопарки  и
заказники?
     - Да, не хватало обслуги, но...
     - Что тогда сделали со львами?
     - Усыпили; не было другого выхода...
     - Правильно. Потому что за ними некому было ухаживать, и зверям пришлось бы
заботиться самим о се-бе. - Би-Джей поставила стакан на стол, поднялась и убрала
остатки лимонада в маленький  холодильник.  -  Более  гуманного  выхода  они  не
придумали, - пробормо-тала она. - Сволочи.


     Леди с Мадагаскара, очень дама чудная,

     На нос сумку надевала, зачем, я не знаю.


     И, кажись, бутылку виски

     Прятала под сиськой.


     Впрочем, стойте здесь, я сбегаю узнаю.


        33 ТЕМНЫЕ МЕСТА



     Дети - единственное меньшинство,  которое  вырастает  в  своих  собственных
угнетателей.
     Соломон Краткий

     Холли упала и ободрала себе коленку.  Она  сдержала  слезы,  изо  всех  сил
стараясь не разреветься,  и  быстро  вскочила  на  ноги,  как  будто  ничего  не
случилось. Меня она не заметила, утерла нос и пошла дальше, слегка прихрамывая.
     - Эй, хромоножка, - позвал я.
     Девочка удивленно повернулась. Она и не подозревала, что я здесь.
     - С тобой все в порядке? - УгуХолли убрала волосы, падавшие  на  глаза.  На
лице ее застыло выражение, какое  бывает  у  детей,  остановленных  взрослыми  и
ждущих, когда их отпустят заниматься дальше ребячьими делами.
     - О-о! - протянул я. - У Би-Джей осталось малиновое мороженое, и я подумал:
не предложить ли тебе полакомиться им вместе со мной?
     Она отрицательно мотнула головой. В глазах  застыли  слезы.  Я  видел,  как
хочется девочке расплакаться или, по крайней мере, прижаться к  кому-нибудь,  но
она была слишком гордой, чтобы признаться в этом.
     Положив мотыгу - я окучивал помидоры, - я присел перед ней на корточки.
     - Что случилось, малышка?
     - Ничего.
     - Ты меня обнимешь? Она снова мотнула головой.
     - Ладно. - Иногда  лучше  всего  ничего  не  предпринимать.  -  Ты  мне  не
поможешь?
     Она шмыгнула носом и кивнула.
     - Отлично. Пойди и возьми такую же мотыгу. - Я поднял и показал ей свою.
     - А где они лежат?
     - Вон в том сарае. Холли повернулась. - А...
     - Пойди и возьми. Она колебалась.
     - Ну, иди.
     Девочка хотела что-то сказать, но лишь покачала головой.
     - Что с тобой? - спросил я.
     Она промолчала и нехотя потащилась к сараю; по мере приближения к нему  она
шла все медленнее и  медленнее  и  перед  открытой  дверью  остановилась,  глядя
внутрь. Даже издали было заметно, как она дрожит, - В чем дело?
     - Там темно! - сказала она.
     По тому, как она это сказала, я понял, что для  нее  это  было  больше  чем
просто темнота.
     Во мне нарастало раздражение. Хотелось прикрикнуть на  нее,  но  я  вовремя
остановился. Что-то здесь не так.
     - Холли!
     Она  не  слышала  меня,  стояла  и  не  отрываясь  смотрела   внутрь,   как
загипнотизированная птичка. Какую змею она там видела?
     - Холли!
     Ее начало трясти.
     Сработали мои армейские рефлексы: я пригнулся  и  бросился  вперед,  но  не
прямо, а забирая в сторону и держа на всякий случай наготове мотыгу.
     В сарае никого не оказалось. Я не знал, радоваться мне или расстраиваться.
     Я повернулся к Холли. Она почти что впала в катато-нию. Отшвырнув в сторону
мотыгу, я упал перед ней на колени и схватил за плечи - она одеревенела.
     - Холли? Никакого ответа.
     - Что за?..
     Я обнял ее, крепко прижав к груди, поднял и понес прочь от сарая,  за  дом,
чтобы она вообще его не видела. Однако девочка по-прежнему не расслаблялась.
     - Успокойся, Холли, все уже хорошо. Джим с тобой. - Я  присел  на  каменный
заборчик, отделявший заасфальтированный внутренний дворик. Посадив ее на  колени
и обхватив покрепче, я успокаивал ее как умел:  -  Все  хорошо,  миленькая,  все
хорошо. Большой Джим с тобой. Все в порядке.
     Она что-то пробормотала.
     - Что ты говоришь?
     - Простите, - всхлипывала она. - Пожалуйста, не бейте меня.
     - Что? Я и не собираюсь.
     - Я больше не буду. Честное слово.
     - Послушай, детка... Все хорошо. Я -  Джим,  ты  помнишь?  -  Она  все  еще
цепенела от страха. Я отодвинул ее, чтобы она могла рассмотреть мое лицо. -  Это
же Джим, большой некрасивый Джим. Ты помнишь меня?
     Она моргнула и ошеломленно уставилась на меня.
     А потом не выдержала и разрыдалась.
     Она забралась обратно ко мне на колени, я прижал ее к груди,  и  гладил  по
голове, и покачивал, и не переставая говорил, что все будет  хорошо.  Я  обнимал
ее, я  любил  ее,  я  дал  ей  выплакаться  у  меня  на  груди.  Холли  тихонько
всхлипывала, время от времени икая. Теперь она не пыталась сдержаться. Один  раз
она было вытерла слезы, но я снова прижал ее к груди и велел выплакать все.
     - Не удерживай их, моя радость, пусть  все  они  вытекут.  Это  легче,  чем
носить их с собой повсюду. Плачь, Холли, плачь, моя девочка.
     Постепенно всхлипывания стали затихать, и девочка безвольно обмякла в  моих
руках - крошечный  тряпичный  человечек,  такой  худой,  такой  ужасно  худой  и
маленький.
     Какая она хрупкая!
     Не вставая с забора, я осторожно, едва дыша, устроился поудобнее;  ее  руки
сразу же напряглись и обхватили меня.
     Наконец она заговорила: - Я так испугалась.
     - Знаю, - сказал я. - Я видел.
     - Но теперь я не боюсь.
     - Ты хорошая девочка, - И погладил Холли по голове.
     - Когда ты со мной, я не боюсь.
     - М-м, ты вообще не должна больше бояться. Она шмыгнула носом и вытерла его
о мою рубашку.
     - Я думала, что ты уходишь.
     - Нет, я никуда не уйду, пока нужен тебе.
     - Но я подумала...
     - Ш-ш-ш. - Я обнял ее. - Как же я  могу  бросить  такую  красивую  и  такую
хорошую девочку? Но это была ложь.
     Как я мог обещать такое ребенку, когда нарушал каждое свое второе слово?
     Дезертировал из армии, предал Джейсона и Племя. Не очень-то хороший тянется
за мной след. Я могу предать и этих детей, не успеет петух трижды прокукарекать.
Тем более что есть хороший повод.
     Холли отдыхала, положив голову мне на грудь и вцепившись в мою руку. Бедный
глупенький ребенок, она верила в меня больше, чем я сам. О черт!
     Погладив ее волосы, я вспомнил, как мы любили детей в племени Джейсона. Или
не любили? Мы сделали их маленькими рабами. Мы  заставляли  их  прислуживать  за
столом, мыть посуду, стирать, мыть полы, спать с нами, оправдывая все  это  тем,
что якобы "воспитываем в них ответственность".
     Не отрицаю, они были очень счастливы.  Они  смеялись,  пели  и  играли  так
весело, что, глядя на них, я почти забывал о катастрофическом положении человека
на этой планете.
     Нет сомнения, что те дети были любимы, но......  втом-то  и  дело.  Как  их
любили? Думаю, в том была и моя вина.
     Я не хотел, действительно не хотел, сначала не хотел.  Но  все  настаивали,
даже дети утверждали, что им это нравится, что в этом нет ничего постыдного, что
надо отбросить стыд как глупый предрассудок, когда развлекаешься с кем-нибудь  в
постели. Вскоре все стало очень просто, так просто было чувствовать себя  членом
их Племени.
     Со временем это вовсе не казалось чгм-то неправильным.
     Но что, если они ошибались? И если они ошибались, кто же тогда я? Дезертир.
Ренегат. Растлитель детей.
     Эти мысли мешали мне держать Холли так близко от себя. Я хотел обнимать ее,
потому что детям это необходимо, но боялся...
     ... потому что Джейсон и его Племя верили, что детям и  подросткам  полезно
заниматься сексом между собой и со взрослыми с обоюдного согласия. Что,  если  я
забуду, где и с кем нахожусь? Нельзя обидеть кого-нибудь из этих детей -  они  и
так достаточно обижены.
     Все предельно просто: я не тот человек, кому можно доверить детей, как бы я
ни любил их.
     И нельзя признаться Бетти-Джон, потому что  они  больше  нуждались  в  моей
помощи, чем в страшной правде обо мне.
     Мы долго молчали. Я сидел, думал и гладил девочку по голове, что-то  воркуя
и время от времени целуя ее в макушку.
     Мне показалось, что я уже вижу дальнейшее. Надо бежать отсюда.
     Так будет лучше для всех.
     - Джим?
     - Да, хромоножка?
     - Я тебя люблю.
     - Я тебя тоже люблю.
     - Прости меня за... сарай. Я испугалась.
     - Это бывает, милая. Я тоже иногда пугаюсь. В сарае такие страшные грабли.
     - Угу. - Она не стала ничего объяснять.
     Почему-то мне вспомнился доктор Дэвидсон, его спокойный  терпеливый  голос.
Он мог спросить о чем угодно, и вы не боялись ответить. Хотелось, чтобы он  знал
о вас все. Хотелось, чтобы он понимал вас.
     Хорошо бы снова поговорить с ним.
     Хорошо бы и Холли с ним пообщаться. Черт, я хочу, чтобы Холли поговорила со
мной. Изо всех сил стараясь воспроизвести тон доктора Дэвидсона,  я  спросил:  -
Кто тебя бил?
     - Мама, - тихо прошептала она.
     - Мама? - Я изобразил удивление. - Почему?
     - Потому что я не могла сидеть в шкафу. Мама велела мне  спрятаться  там  и
тихо сидеть; я так и сделала - но потом я вся испугалась и... - Холли замолчала,
чтобы еще раз вытереть нос о мою рубашку, Она громко засопела, и я  было  решил,
что девочка опять заплачет, но она сдержалась и зачастила: - Я открыла дверцу  и
стала спрашивать, можно ли мне вылезти, если игра  закончилась,  а  мама  больно
шлепнула меня и изо всех  сил  толкнула  обратно  в  шкаф  и  сказала,  чтобы  я
заткнулась, а потом захлопнула дверцу и заперла ее или подперла  чем-то,  потому
что я не могла открыть ее и вылезти. Я  старалась,  изо  всех  сил  старалась  и
кричала тоже изо всех сил, но никто меня не слышал и не приходил, а  потом...  -
Холли с трудом перевела дух. - А потом я услышала, как закричала мама. Она очень
страшно кричала, мистер. Будто с ней делали  что-то  очень  страшное.  И  другая
штука тоже кричала, такая большая красная штука. Я стучала в  дверь  и  кричала,
чтобы меня выпустили, чтобы я могла помочь моей маме, но никто не пришел. И я не
могла вылезти из шкафа. Он был весь поломан. Я очень долго сидела в шкафу -  два
или три месяца, точно не знаю. Там было так темно, мистер. Пожалуйста,  скажите,
с моей мамой все в порядке? Могу я увидеть ее?
     - Ш-ш, моя девочка, ш-ш. - Я обнимал ее, гладил по голове, качал на  колене
и говорил: - Ш-ш, теперь с тобой Джим. Джим здесь.
     Это объясняло поведение Холли и ее боязнь сарая, и шкафов в  доме,  и  всех
остальных замкнутых темных мест в этом мире.
     Неожиданно она подняла личико: - Ты не уйдешь?
     - Я люблю тебя, милая. - Это была правда. Я любил ее.
     Но даже если и нет, как можно бросить ее сейчас?


     Странный все-таки парень Чак!


     Расстегнул он как-то пиджак,

     Мы чуть не тронулись умом,

     Увидев пазуху с дерьмом.


     В уборную его он нес, чудак.


        34 НА ЖИВЦА

     Друг - это человек, который вместо того, чтобы любить себя, любит вас.
     Соломон Краткий

     Сорок три дня спустя (это могло произойти и раньше,  но  Бетти-Джон  должна
была убедиться) я стал отцом. Более скорое разрешение от бремени в  хрониках  не
упоминается. И более плодоносное: Томми, Холли, Алек и медведь. Так в газетах  и
сообщили: три ребенка и одно тряпичное животное.
     К присяге меня привела Берди, а Би-Джей так и светилась от гордости.  Дети,
отмытые и начищенные, с серьезными мордашками, стояли  рядом  со  мной  в  новых
рубашках и шортах  (ради  такого  случая  Би-Джей  не  поскупилась),  не  совсем
понимая, что все это означает, но чувствуя важность события.
     Я объяснил им очень осторожно: мол,  они  будут  постоянно  жить  со  мной,
теперь я их папа и буду заботиться о них. Томми  мрачно  кивнул,  не  сказав  ни
слова. Холли поинтересовалась, не станет ли она мамой. Я спросил, не  согласится
ли она взамен быть маленькой девочкой, но она  сказала:  нет,  мамой.  На  время
пришлось уступить. Алек долго молчал, но потом  все-таки  сумел  выдавить:  -  И
медведь тоже?
     - Конечно, и медведь тоже. - Так я усыновил и мишку.
     Получить соответствующие бумаги оказалось несложно.  Бетти-Джон  начала  их
готовить по истечении третьей недели, а Берди  осторожно,  исподволь  опрашивала
детей (я думаю, они ее искренне интересовали). Единственное, что  меня  удивило,
так это неоходимость подписать отказ от приданого - хотя Конгресс давно  одобрил
закон о  наследовании,  бюрократическая  машина  еще  работала  по  старинке.  Я
поюшгся, что сочетаюсь с детьми не ради их денег, ведь  если  они  не  имеют  их
сейчас, то могут унаследовать в дальнейшем, и так далее, и тому подобное.
     Я уже был знаком с родительской  присягой,  но  тем  не  менее  внимательно
просмотрел ее еще раз в поисках лазеек, двусмысленностей, юридических крючков  и
ловушек. Не нашел ничего и гордо ее принес. Мое "я согласен" было одной из самых
приятных вещей, которые я когда-либо делал в своей жизни.
     Только две неприятности омрачили этот день. Одна небольшая, а другая -  она
чуть не сорвала мое родитель-ство.
     Сначала с небольшой.
     Во время тихого часа после полудня Бетти-Джон  зашла  ко  мне  с  небольшой
коробочкой в руках. Чересчур счастливой она не выглядела.
     - Что ты мне принесла, Добрая Фея? Она не улыбнулась.
     - Это для тебя и твоих детей.
     - Еще подарки?
     - Не совсем...
     Я открыл коробку. Там было четыре маленьких кожаных  мешочка  с  ремешками,
чтобы носить на шее.
     - Что это?
     - Ладанки на счастье, - сказала она по-прежнему без улыбки.
     . Я попытался развязать один, но мешочек был застрочен наглухо и сверху еще
залит пластиковым клеем.
     - Такие же наденут все наши дети. Их прислали вчера.
     - Не слишком ли  много  -  со  всеми  этими  биперами,  собачьими  бляхами,
медицинскими картами, аварийными свистками и всем прочим?  Я  хочу  сказать,  не
достаточно ли разной дряни уже болтается на шеях наших ребятишек? Почему  бы  не
надеть еще и блошиные ошейники?
     - Это идея не моя, а правительства. Это амулеты против червей, о которых  я
тебе говорила.
     - - Что в них?. Бетти-Джон пожала плечами.
     - Государственная тайна. - Потом добавила: ~~  Толченое  стекло,  цианид  и
споры бактерий. Каких - неизвестно.
     - Откуда ты знаешь?
     - Один из них оказался открытым. К счастью, это обнаружилось в лаборатории,
когда Берди стерилизовала мешочки.
     - О! - вырвалось у меня. - А вдруг теперь одного не хватит?
     - Нет, их прислали с запасом. Во всяком  случае,  этот  предназначался  для
Билли Джеймисона.
     Билли, один из двух младенцев, прибывших тем же автобусом, что Томми, Холли
и Алек, умер полтора месяца назад. Пневмония. У нас не оказалось лекарств, чтобы
спасти его.
     Я взвесил мешочки на ладони.
     - Запечатаны на редкость прочно. Не понимаю, какая от них польза.
     - Они предназначены не для детей, Джим.
     - Но цианид?..
     - Ты знаешь ребенка, который мог бы  принять  его?  Ха-ха.  Я  и  фруктовые
таблетки не каждому могу  всучить.  Они  не  хотят  принимать  их.  Мне  хватает
гоблинов, что живут на холме - с кошмарами насчет червей я не желаю иметь  дела.
Цианид - для хторров, как и бактерии, и стекло.  Если  червь  сожрет  ребенка  с
амулетом, это будет последний ребенок, которого он сожрет. Мы надеемся.
     Я посмотрел на Би-Джей. Потом на маленькие мешочки. Потом снова на нее.
     - Ужасная черствость...
     - Это приказ. Если мы хотим получать  дотации,  то  должны  защищать  наших
детей. Кто-то в Денвере предложил надеть на них амулеты. По их теории,  хторране
не прирожденные людоеды, но время от времени кто-нибудь из них входит  во  вкус,
как тигр. А дети - наживка.
     - Я... э... не вижу логики.
     - Тебе это не нравится, не так ли? Я покачал головой: - Я не  такой  дурак,
чтобы воспринимать это всерьез. Она кивнула: - Я тоже, но все-таки надень их  на
детей, ладно?
     Я надел, а потом отправился к своему терминалу и вошел в  центральную  базу
данных. И копался там до  тех  пор,  пока  не  нашел  несколько  предварительных
отчетов по амулетам. Материал был секретный, но я пустил в ход  пароли  Спецсил.
Тайны охранялись, но делалось это из рук вон плохо, потому что  компьютер  выдал
на экран все.
     Амулеты  содержали  в  себе   не   только   толченое   стекло,   цианид   и
иммобилизованные бактерии, но этот набор довольно близко отражал их начинку.  По
теории, ткани хторран были очень прочными  снаружи  и  внутри.  Толченое  стекло
должно было их разрезать, чтобы иммобилизованные бактерии  проникли  в  кровяное
русло и убили зверя.
     Но в одном Бетти-Джон ошибалась. Там был не цианид, а нервно-паралитический
газ - и он предназначался для детей. На хторран  газ  действует  иначе,  чем  на
людей. Эти твари  страдают  только  легким  недомоганием,  но,  раздавив  своими
челюстями грудь ребенка,  хторр  выпускал  достаточно  газа,  чтобы  ребенок  не
мучился. Они все продумали. Оставалось только убедить червей раскусывать амулет,
когда они пожирают детей.
     В отчетах имелась серьезная логическая неувязка. Тигры-людоеды  бродили  по
Индии и Пакистану годами, но ни одному тамошнему правительству даже в голову  не
приходило навесить своим гражданам подобные амулеты. Чтобы оправдать такую меру,
людоедов не хватало. Число смертей за год  не  превышало  "приемлемого"  уровня.
Однако тот же самый довод наше правительство использовало и в отношении хторран:
они  не  прирожденные  людоеды  и  их  слишком  мало,  чтобы   принимать   такие
экстраординарные меры. Но тогда зачем ладанки?
     Почему  их  в  обязательном  порядке  должны  носить  все   военнослужащие,
гражданские и правительственные чиновники? Почему  они  продаются  населению  по
себестоимости? Это чертовски много говорило о том,  как  серьезно  правительство
относится к хторрам. А так как наше правительство всегда реагировало на  события
по меньшей мере с  двухлетним  опозданием,  то  было  ясно,  насколько  серьезно
хторранское заражение. Число смертей за  год  стало  "неприемлемым",  и  амулеты
являлись последним оружием отчаяния.
     Примечания тоже не были лишены интереса. Скрученные спирали  с  ферментами,
растворяющими  соединительные  ткани,  отвергли  по  причине  их  опасности  для
носителя амулета. Так же как и радиоактивные элементы и токсины.  Старые  добрые
методы, кажется, не устаревали. И пусть живых хторров в неволе не хватало, чтобы
провести  лабораторные  испытания,  правительство  ожидало,  что   использование
большой части населения  в  качестве  подопытных  кроликов  покажет,  какой  тип
ладанок наиболее эффективен. Наша Семья  попала  в  Северо-Западный  регион.  Мы
испытывали состав О5Х-13.
     Потрясающе! Я усыновил и удочерил не детей. Под родительскую опеку  я  взял
живцов.


     "Старых дам и престарелых мужчин

     Или масонов, но чтоб побольше морщин".


     На вопрос, кого она предпочитает,

     Наша молодежь так отвечает

     (И несколько солидарных с нею меньшинств).


        35 ТОММИ

     Не буди спящую ложь.
     Соломон Краткий

     Другая неприятность произошла ночью.
     Я уложил Алека и Холли на  двуспальной  кровати,  а  потом  отправил  спать
Томми, Поскольку он был постарше, то заслуживал отдельной спальни.
     Знаете, если бы я был более искушен в жизни, то распознал бы признаки еще в
первый вечер, когда переставлял мебель. Томми настаивал, чтобы Алек спал с  ним,
и объяснил: - Потому что он мой.
     Я был настолько наивен, что сказал: - Не волнуйся, я знаю,  что  вы  долгое
время были вместе. Никто не отнимает его у тебя. Просто я думаю,  что  тебе  уже
пора иметь собственную комнату.
     Мальчик, казалось, согласился, но на следующее утро я  нашел  его  с  двумя
младшими в их постели. Тогда я ничего не понял, просто  воспринял  это  как  еще
один признак пережитого ими.
     А потому не стал спорить: пусть остается как есть.
     Но теперь я - их законный отец, и в  мои  обязанности  входит  помогать  им
взрослеть. Итак, я отправил Томми обратно в его комнату, сказав при этом, что он
не может спать с Алеком всю жизнь и я, как отец, хочу, чтобы отныне он  привыкал
к своей кровати.
     Потом отправился спать и сам.
     Я  пролежал  минут  пятнадцать,  стараясь  расслабиться  -  заставляя  себя
расслабиться, - и под тихое гудение кондиционера размышлял, можно ли обзавестись
семьей, не имея жены. Я уже пришел к выводу, что если дети нуждаются во мне,  то
это не важно, как вдруг кто-то босиком вошел в комнату.
     - Томми, это ты?
     Скрипнула кровать, когда он забрался ко мне под простыню.
     - Томми?
     - Я хочу спать здесь. Света я не включил.
     - Что происходит?
     - Ничего. Просто я хочу спать с тобой. - Он придвинулся ближе и обнял  меня
рукой. Крепко обнял. Для тринадцатилетнего пацана он был достаточно силен. -  Ты
теперь мой папа.
     - Угу. - Я обнял его в ответ и взъерошил ему волосы. - Но ты теперь большой
мальчик и - эй! - Я быстро натянул простыню и сел. - Какого черта ты делаешь?
     И сразу же пожалел о вопле. В  темноте  был  виден  его  силуэт  -  мальчик
дрожал. И голос его дрожал тоже.
     - Ты не хочешь меня?
     У меня чуть не вывалилась прямая кишка, когда я сообразил, о чем речь.
     - Я думал, что ты хочешь меня. Разве не поэтому ты стал папой?
     - Я усыновил тебя, Томми, потому что люблю тебя. Он недоверчиво хмыкнул.
     - Я правда люблю тебя, - настаивал я.  Мозг  работал  на  полных  оборотах,
пытаясь найти правильный выход. - Действительно люблю.  -  Он,  казалось,  почти
успокоился и снова стал подбираться ко мне. - Но я имею в виду не это. Томми, ты
меня любишь?
     - Ты не пускаешь меня!
     - Я о другом. Существует масса видов любви...
     - Чего ты хочешь? - закричал  он  и  заплакал,  всхлипывая,  как  маленькая
девочка. Я начал понимать, что он предлагал мне единственную вещь, которую имел,
- свое тело, - а я отверг подарок. Как я  могу  любить,  если  не  разрешаю  ему
проявить ответное чувство?
     - Томми...
     Мне хотелось взять его на руки и прижать к себе, но я не осмелился и вместо
этого слез с кровати.
     - Не вставай, - проворчал я и, прошлепав в гостиную, включил телефон.
     Бетти-Джон еще не спала - в такой-то час. Она ответила после второго гудка.
     - Кто это?
     - Джим. У меня возникла проблема.
     - А до утра твоя проблема не подождет?
     - Нет, не подождет. Би-Джей, бумаги на детей еще не пришли?
     - Нет, а в чем дело?
     - Да просто Томми попытался залезть ко  мне  в  постель.  Я  хотел  узнать,
откуда?..
     - Это все?
     - Может быть, я выразился недостаточно ясно, Би-Джей?  Он  хотел  большего,
чем просто спать со мной.
     - Я поняла. Это все?
     - Би-Джей!..
     - Джим, мы уже сталкивались с  подобными  случаями.  Это  происходит  очень
часто, и я удивлена, что ты не в  курсе.  Мог  бы  сообразить,  увидев,  как  он
обращается с Алеком.
     - Ладно, пусть я не сообразил. Сейчас не время кружить вокруг да  около.  Я
просто не знаю, что делать.
     - Лечь обратно в постель. Сказать Томми, что ты его любишь.
     - Уже пробовал. Не помогает.
     - Я же говорю: скажи ему, что ты его любишь. Скажи так, чтобы он понял.
     - Бетти-Джон... Ее тон стал резким.
     - Ладно, объясняю доступно. Многих детей подобрали в маленьких городах  или
там, где не было порядка или мало-мальски  действенной  социальной  помощи.  Они
выжили не благодаря наследственной склонности к выживанию. Это  не  дикие  дети,
напротив,  они  в  достаточной  мере  цивилизованны,   чтобы   стать   предельно
беззащитными. Такие при крахе  общества  умирают  первыми,  а  те,  что  выжили,
заучили, что их выживание зависит от благосклонности других  людей.  Иногда  они
вынуждены платить за благосклонность именно  такую  цену.  Прости,  что  шокирую
тебя, Джим, но я думала, что ты знаешь. Множество детей  выжило  лишь  благодаря
проституции. Таковы правила игры, во всяком случае, они так считают.  Их  нельзя
переубедить за одну ночь - они просто не поймут, что ты  стараешься  втолковать.
Слишком дорого они заплатили, чтобы заучить правила. Отталкивая от себя ребенка,
ты тем самым говоришь ему, что он нелюбим.
     - Но это неправда...
     - Но он думает так, потому что не знает ничего другого.  Джим,  подумай  об
этом. Мы видим перед собой лучших  из  выживших.  Что,  по-твоему,  произошло  с
некрасивыми детьми, с теми, кто не был достаточно симпатичен для секса?
     Я не ответил.
     Бетти-Джон без обиняков заявила: - Джим, только что ты сказал Томми, что он
должен Умереть, так как безразличен тебе.
     - Но он должен быть умнее, - возразил я.
     - Должен? Три года его учили обратному. Можно раз-РУШить его  убеждения  за
шесть недель?
     - Пожалуй, нет. Но я думал...
     - Ты усыновил этих детей на горе и на радость. Так вот это - горе. Он хотел
расплатиться с тобой единственной  монетой,  которая  у  него  была.  Ты  должен
сделать одно из двух: либо принять  плату,  либо  научить  его,  что  существует
множество других способов возвратить долг. Если не можешь сделать сегодня  ночью
второе - а я думаю, что можешь, - ты обязан сделать первое. И не надо  приводить
мне доводы о морали и гуманизме - только не в такой поздний час. Их сразу  можно
разбить первой заповедью нашей Семьи: мы должны общаться с детьми на их  уровне,
если хотим, чтобы они нас поняли. - Она помолчала. - Я виновата, что заранее  не
предупредила тебя, но мне казалось, что ты держишь ситуацию под контролем.
     - Ты знала?
     - С первого дня. Берди проверила Томми на триппер. Алека тоже.
     - Алека?..
     - Алек подхватил его от Томми. С девочкой все в порядке. С каким бы  уродом
они ни имели дело, ее он не тронул.
     Я присел на ледяной пуфик.
     - Мне... Не знаю, что делать.  Слушай.  Может  быть,  отказаться  от  всего
этого?
     - Только через твой труп, теплый  и  подрагивающий,  Я  предупреждала,  что
обратного пути не будет.
     - Я и не хочу обратно, но, черт возьми, я не могу уладить это!
     - Нет, можешь. Я читала медицинскую карту.  Твоя  половая  индивидуальность
изобилует всеми возможными извращениями. Порог их проявления чрезвычайно низок -
ладно, не обращай внимания. По  крайней  мере,  у  тебя  все-таки  есть  половая
индивидуальность, у большинства в наши дни она вовсе отсутствует.
     - Бетти-Джон, - взмолился я. - Ты не знаешь, что мне пришлось испытать...
     - Ты прав, не знаю - и меня это мало интересует. Меня волнуют только  дети.
Джим, перестань отнимать у меня время. Я знаю, что с тобой происходит. Ты хочешь
остаться чистеньким. Все хотят. Твоя беда в том, что ты  всегда  боялся,  что  о
тебе могут подумать. Господи! Ты даже не представляешь себе, как это раздражает.
Из всех твоих пороков этот - самый невыносимый.
     - Я, конечно, виноват...
     - А это - еще один. Я знаю, что ты можешь справиться, иначе ни  за  что  не
подписала бы документы. Сейчас самое главное  -  предоставить  Томми  достаточно
любви, воспитания и ухода, чтобы появился  сырец,  из  которого  можно  вылепить
настоящего человека. И плевать, чем пахнет это воспитание, до тех пор пока Томми
не научится быть самостоятельной личностью. По крайней мере, он все равно  будет
на порядок выше, чем все эти зомби, о которых  надо  заботиться  всю  жизнь.  Ты
знаешь, что делать, так что приподнимай свою чертову задницу, отправляйся к нему
и будь отцом.
     - Би-Джей, но я не знаю, с чего начать. Я не знаю, как...
     - Нет, знаешь. Я видела тебя с детьми, Джим. Ты  обращался  с  ними  как  с
маленькими людьми. Как ты думаешь, почему они тебя любят? Ты уже делаешь то, что
им необходимо больше всего.  Так  что  забудь  всю  чушь  насчет  разницы  между
взрослым и ребенком. Это глупость, из-за  которой  мы  создаем  из  себя  врагов
собственного  вида.  Перестань  думать  о  собственности  или  Даже  о   великой
ответственности. Просто отнесись к детям с тем же уважением, с каким ты  отнесся
бы к другой личности - ты это иногда делаешь, - и все  будет  прекрасно,  потому
что это единственое, что им действительно требуется. Пойди  и  поговори  с  ним.
Просто поговори или, еще лучше, дай  ему  выговориться.  Пусть  расскажет,  чего
хочет и в чем нуждается. Тогда и поймешь, что можно сделать. Начни с  того,  что
тебе тоже необходимо кого-нибудь обнять, и все станет гораздо проще.
     Би-Джей бросила трубку. Я знаю, что с электронным телефоном это невозможно,
но сигнал отбоя прозвучал примерно так.
     Я вернулся в спальню. Мальчика там не было.
     Томми не оказалось ни в его постели, ни в кровати Алека и  Холли.  Они  оба
свернулись  калачиком  около  чисто  вымытого  (но  по-прежнему  неполноценного)
медведя.
     Томми нигде не было.
     Я хотел было снова броситься к телефону и позвонить Би-Джей - но на это  не
хватало времени. Возможно, я еще успею догнать его. Схватив  одежду,  я  босиком
выбежал в темноту.
     Далеко искать не пришлось. Стояло полнолуние.  Томми  сидел  во  внутреннем
дворике, обхватив колени руками; в лунном  свете  его  ночная  рубашка  казалась
почти прозрачной. Мальчик тихонько плакал.
     Я присел рядом.
     - Томми, что ты делаешь?
     - Ничего. - Потом: - Думаю, куда бы мне уйти. - Уйти?
     - Не могу больше оставаться здесь.
     - А как же Алек и Холли?
     - Они теперь ваши.
     - И твои тоже.
     - Нет. Теперь вы их отец.
     - А ты не думаешь, что небезразличен им?
     - Это не важно. Наверное, я теперь слишком старый. Как Микки.
     - Какой Микки?
     - Мой брат. Мой настоящий брат. Он был...  -  Мальчик  нахмурился,  пытаясь
припомнить. - Он старше меня, но я не помню на сколько. Когда  он  стал  слишком
старым, Фостер разлюбил его, и ему пришлось уйти.
     - Кто такой Фостер?
     - Наш последний отец.
     - Он любил тебя? Томми кивнул.
     У меня пересохло в горле.
     - Как... он любил тебя?
     - Он разрешал нам спать с ним и делал разные вещи... - Томми поднял голову.
- Он правда был хороший, даже если иногда нам не нравилось, что  он  делает.  Он
часто нас купал. И мы никогда не голодали.
     - Что с ним случилось?
     - Он умер. Наверное. Однажды он не вернулся. Через несколько дней нас нашли
и отправили сюда.
     - Почему ты не рассказывал об этом раньше?
     - Рассказывал. Я думал, вы знаете. Мы рассказали обо всем леди в... где  же
это было? Они сказали, что сообщат вам.
     - Не хочешь вернуться в дом? - Нет.
     - Почему?
     - Потому.
     Я придвинулся к нему и положил руку на худое плечо.
     Мальчик напрягся.
     - Томми, я был не прав. Я не знал, что это  тебе  необходимо.  Там,  где  я
вырос, это считали неправильным  -  мужчины  не  занимаются  любовью  с  другими
мужчинами.
     - А Фостер говорил, что занимаются. - Голос Томми был ясным и  невинным.  -
Он говорил, что это благородно и... и платонически, и еще много разных слов.
     Даже не зная этого человека, я бы с радостью убил его. Зрелые юноши -  одно
дело, а невинные дети - совсем Другое.
     - Хорошо, - медленно произнес я. -  Наверное,  в  одних  местах  занимаются
этим, а в других нет.
     - А это какое место?
     Я уже открыл рот, чтобы  ответить,  но  что-то  остановило  меня,  Какой-то
отдаленный звук. Чувство. Вместо этого я спросил: - А чего ты хочешь?
     Он немного подумал. Я поймал себя на том, что вновь слышу тот  звук,  очень
слабый и очень далекий. Наконец Томми сказал: - Иногда там было  хорошо.  Фостер
говорил, что любит меня больше, чем других. Мне это нравилось. Он говорил, что я
- хорошенький маленький мальчик, и всегда покупал мне  игрушки,  разные  вещи  и
даже красивую одежду. Хорошие были времена. Он любил, чтобы  я  был  красивый  и
нравился ему, а я хотел, чтобы было хорошо ему.
     Я ничего не ответил. Не знал, что сказать, не был уверен в своих  чувствах.
Злость - не на Томми, а на того человека, который  использовал  его,  -  печаль,
жалость, гнев, проникновение, да, потрясающее  проникновение.  Все,  чего  хотел
Томми, - делать добро окружающим. Я отчетливо понимал это.
     - Теперь вы меня не любите, да? - спросил  он.  Я  обнял  его  за  плечи  и
притянул к себе.
     - На самом деле, - сказал я, - сейчас я люблю тебя еще больше,  потому  что
ты честен со мной. Теперь я понимаю многое, чего не понимал раньше. Хорошо,  что
ты рассказал.
     - Правда?
     - Правда.
     Некоторое время мы сидели молча. Потом Томми сказал: - Я  хочу,  чтобы  это
было место, где меня любят. Вот так. Такой ответ.
     - Хорошо, - согласился я. - Думаю, нам обоим надо  повзрослеть.  Ты  должен
мне помочь. - Я прижал его покрепче, он не сопротивлялся. - Хочешь спать со мной
сегодня?
     - Если вы этого хотите, - безучастно ответил мальчик.
     - Нет. Только если этого хочешь ты. Разреши мне  объяснить  правила  секса.
Они очень простые. Секс - это радость, которую ты получаешь с человеком, который
тебе нравится. С людьми, которые тебе не нравятся, сексом не  занимаются.  И  не
делают этого, если другой человек не хочет. Это самое важное. Если не хочешь, об
этом можно сказать.
     - Правда?
     - Правда.
     - О, тогда хорошо, - вздохнул Томми.
     Он получил информацию, а усвоил или нет - ну, ведь это только начало.
     - Да, - неожиданно сказал он.
     - Что да? - Я не был уверен, что он имеет в виду.
     - Я хочу спать с тобой сегодня ночью.
     Может быть, мальчику необходимо лишь обрести уверенность,  сказал  я  себе,
потому что уверенность - единственное, что  он  мог  понять,  а  может  быть,  и
понимал. А может быть, он действительно хотел спать со  мной?  А  может  быть...
Можно гадать всю ночь напролет, но пора  кончать  с  бесполезными  рассуждениями
насчет того, что я должен и чего не должен делать.
     - Хорошо. - Я взял Томми на руки; мальчик еще был достаточно маленьким  для
этого. Прижал его к себе. - Я очень  очень  сильно  люблю  тебя,  Томми.  Можешь
любить меня как тебе хочется. Хорошенько запомни, что не  нужно  ничего  делать,
если не хочется, не считая, конечно, умывания. Понял?
     Он смотрел мне прямо в глаза; щеки были мокрыми от слез.
     - Я хочу. Хочу сделать тебе хорошо. Ладно?
     - Мне и так хорошо. Этот спор мне не выиграть.
     - Ладно, - решил я.
     Будь что будет.
     - Мы идем обратно в постель?
     - Конечно. - Я перебирал в уме все, что сказал, и гадал, что же упущено.  -
Сегодня ночью я хочу просто об-| нимать тебя, а другую вещь мы не будем  делать,
договорились?
     Будь ты проклят, Фостер! Томми растерялся, но все же кивнул.
     Я начал подниматься,  по-прежнему  держа  мальчш  на  руках,  но  это  было
неудобно, и я опустил его. Он обнял меня за талию, а я его  за  плечи,  чувствуя
себя очень странно, неловко и неуверенно. Будто ступил на незнакомую территорию,
а все карты оказались неверными.
     В дверях я остановился. Опять тот же звук. На этот раз я его узнал.
     Хторры. Охотятся.
     Я дотронулся до амулета. Долго проверял все окна и двери -  как  будто  это
имело какое-то значение, потом пошел в постель.
     Я прижал мальчика к себе, потому что это было то, чего он хотел,  а  спустя
некоторое время это стало тем, чего хотел и я. И все, что я говорил Томми, стало
абсолютно верным и для меня. Мне не нужно было делать  того,  чего  я  не  хотел
делать.
     Черт с ними, со всеми остальными. Их не было с нами в постели.
     Я был одинок, испуган и тоже хотел, чтобы меня любили.
     И Томми хотел. Но я не давал себе воли не потому, что это неправильно, -  я
больше не знал, что правильно, а что нет,  -  просто  не  хотелось  походить  на
Фостера. Поэтому мы ничего не сделали.
     Утром я обнаружил Томми в кровати Алека, Холли спала в другой  комнате.  За
завтраком она сообщила, что ушла туда, потому что ей хотелось спать. Я  не  стал
продолжать тему. Лед был еще слишком тонок.


     У поэтессы величина гекзаметра

     Дюймов тридцать была в диаметре.


     От критика зависел размах:

     Набуханье в его штанах

     Аналогичных достигало параметров.


        36 БПРДИ

     У Вселенной есть лекарство против глупости. Только  применяет  она  его,  к
сожалению, не всегда.
     Соломон Краткий

     Я рассказал Берди о ночных криках хторров, и лицо ее посерело.
     - Хорошо. Поговорим об этом на совете в воскресенье.
     - Надо что-то делать сейчас же, - возразил  я.  Берди  положила  предметное
стекло, которое рассматривала.
     - Что, например? - Взяв другое стекло, она искоса взглянула на  него.  -  У
нас уже есть амулеты. Между прочим, где твой?
     - О, я снял, когда принимал утром душ.
     - Не волнуйся, искусственная кожа не пропускает воду.
     - Честно говоря, я сомневался, что хторране застукают меня в ванной.
     Берди занялась следующим препаратом.
     - О? - удивилась она. - С каких это пор они назначают свидания?
     - Как бы то ни было, - сказал я, - амулеты не помогут, и, между нами, я  бы
заранее позаботился об обороне.
     - Конечно, ты прав. Тому, кто их  носит,  большой  Пользы  от  амулетов  не
будет. У тебя есть какие-нибудь задумки?
     - Забор против червей. Она хмыкнула.
     - Этот вопрос обсуждался девять месяцев назад, и положили в долгий ящик.
     - Девять месяцев назад хторры не паслись на здеш-них холмах, - Передай  мне
вон то стеклышко. -  Берди  вложила  в  микроскоп  последний  препарат.  Я  ждал
продолжения разговора, но вместо этого она с головой ушла в настрой-ку резкости.
Включила ультрафиолет, потом снова верну-лась к  лазерной  подсветке.  -  Норма,
черт бы ее побрал! А мне показалось, что здесь что-то есть.
     - Ну, так как насчет забора?
     - Такие заборы - дорогое удовольствие. И рабочих рук у нас нет.
     - Тройное бритвенное полотно и ежовая лента  обес  печат  неплохой  уровень
безопасности. Берди, вы все здесь в рубашке родились. Это ведь настоящий  "швед-
ский стол" для хторран, без доплаты за обслуживание.
     - - Скоро зима, Джим.
     - Тем больше причин побеспокоиться.
     - Я считала, что черви впадают в зимнюю спячку.
     - Виноват., это летом они вялые. Правда, не настоль-ко, чтобы заметила  ты.
В жару где-нибудь отлеживаются а ночью бодрствуют, но их  аппетит  от  этого  не
ухудша-ется.
     Берди вставила следующий препарат и стала наводить резкость,  переключилась
на большее увеличение и кив-нула сама себе.
     - В газетах пишут другое.
     - Газеты врут. Я прослужил в Спецсилах почти два го-да. Мы  жгли  червей  в
норах, Самый опасный месяц - январь. Не знаю, почему правительство  до  сих  пор
про-должает прислушиваться к этому международному сборищу болванов, окопавшемуся
высоко в горах в Денвере, но их сведения о поведении и образе жизни червей верны
с точностью до наоборот.
     Берди  постучала  по  клавишам,  вводя  картинку  в  память  компьютера,  и
выключила микроскоп. Когда в комнате  зажегся  свет,  она  посмотрела  на  меня,
вытирая руки полотенцем.
     - Джим, я понимаю твою... ах да, озабоченность по поводу червей, однако...
     - Ты считаешь, что у меня психоз, не так ли?
     - Если хочешь. Дело в том, что  Бетти-Джон  и  я  думаем,  что  тебе  лучше
сосредоточить внимание на детях. - Она пристально посмотрела на  меня.  -  Между
прочим, как у вас дела? - Это был не случайный вопрос.
     - Притираемся помаленьку, - осторожно ответил я.
     - Что это означает?
     - Ничего.
     Она ощупывала глазами мое лицо.
     - Сомневаюсь. Тебя видно насквозь, Джим. Сквозь тебя можно  читать  газету.
Скажи правду.
     - С Томми... проблема.
     - Разумеется. И ты не хочешь позволить ему справиться с ней самостоятельно,
не так ли?
     - А?
     - Из этой проблемы ты создаешь еще одну. Что с ним такое? - спросила Берди.
     Я набрал в грудь воздуха. Как лучше сказать об этом?
     - Ну, рожай, Джим.
     - Я люблю мальчишку. Но он... Я не хочу, чтобы он стал голубым.
     - Ну? Так в чем же проблема?
     - Берди!
     - Что "Берди"?
     - Он лезет ко мне в постель, а  у  меня  сердце  кровью  обливается,  когда
приходится отталкивать его.
     - Так не отталкивай.
     - Я не гомик! Она вздрогнула.
     - Пожалуйста, Джим, здесь никто ни разу не назвал тебя ниггером, не так ли?
     - Я только на одну четверть черный, и это незаметно, - возразил я.
     - Верно, незаметно, - согласилась Берди.
     - Ты даже не можешь судить об этом по моей генной карте, - добавил я.
     - И даже по твоему менталитету, - закончила она. - Вероятно, это  и  спасло
тебе  жизнь  во  время  эпидемий.  По   статистике,   белые   имеют   наименьшую
сопротивляемость хторранским микроорганизмам. А негры -  наибольшую.  Ты  должен
благодарить своего дедушку за то, что он не был расистом.
     - Спасибо за нравоучение, но мы говорили о Томми.
     - О нем и речь. Суть в  том,  что  мы  здесь  не  навешиваем  отрицательные
ярлыки.
     - Что?
     - Ну, обидные эпитеты. Грубые прозвища. Во-первых, наши  гомики  отличаются
вспыльчивостью. - Берди показала мне на стул,  и  я  сел.  -  Во-вторых,  что  у
человека на уме, то и на языке. Ты канализируешь  свои  мысли  словами,  которые
употребляешь. Отрицательные  ярлыки  служат  барьером.  Они  не  позволяют  тебе
прочувствовать общую картину.
     Я нетерпеливо махнул рукой.
     - Все это мне известно,  Берди.  Давай  вернемся  непосредственно  к  делу,
хорошо?
     Она развернулась в кресле,  придвинула  его  вплотную  к  моим  коленям  и,
подавшись вперед, сказала: - То, к чему я клоню, заключается  в  следующем:  для
человека, много видевшего и много испытавшего за последние два  года,  ты  самый
напыщенный, самодовольный и неприятный изувер, с каким только я имела  несчастье
иметь дело. Ты мне нравишься, но тем не менее сохраняешь очень  дурную  привычку
не слышать того, что в действительности тебе говорят. И  сейчас  ты  не  слышишь
меня. Тебя больше занимают гоблины на холмах, чем воспитание детей,  за  которых
ты якобы отвечаешь. При первых же признаках беды ты готов отказаться от ребенка.
Ну и что, если он голубой? Тогда ему вдвойне нужна твоя  любовь,  потому  что  в
противном случае ему придется иметь  дело  с  остальными  неизлечимыми  уродами,
сорвавшимися с цепи.
     - Ну, будет, будет. В нравоучениях я не нуждаюсь.
     - Не нуждаешься, - согласилась Берди. - Ты  нуждаешься  в  том  же,  что  и
Томми: в понимании того, что этот путь любви не таит ничего дурного.
     - Только не это! - Я сам испугался, как громко это у меня вышло, и  понизил
голос.
     Она вопросительно подняла бровь.
     - Кто тебя обидел?
     - А?
     - Ты слышал. Кто тебя обидел? Где-то в прошлом ты  что-то  решил.  Что  это
было? Твой отец никогда тебя не обнимал?
     - Какая разница.
     - Абсолютно никакой, если не считать того, что он - единственный человек, у
которого ты мог научиться отцовству. Твой отец когда-нибудь обнимал тебя?
     Я задумался, попытался вспомнить. Хотелось ответить "да", -  но  я  не  мог
припомнить ни одного случая, когда он обнял меня. Ни одного.
     Однажды... Я собирался в поход, впервые уходил из дома  один.  Гордый  тем,
что родители доверяют мне, я обнял маму, и она обняла меня, а  когда  я  обнимал
отца, он только напрягся.
     Он не обнял меня.
     Берди смотрела на меня.
     - О чем ты? - спросила она. - А?
     - У тебя такое выражение лица! Что ты вспомнил?
     - Ничего.
     - Угу. Он не часто обнимал тебя, не так ли? Я ответил:  -  Вообще  никогда,
насколько я помню. - И добавил: - Он любил меня,  это  точно.  Просто  не  любил
нежностей.
     - Угу. - Она кивнула. - Значит, ты считаешь, что это не имеет  отношения  к
твоей реакции на Томми?
     Я разозлился.
     - Ты хочешь сказать, что я не способен воспитать своих собственных детей?
     Она улыбнулась.
     - Да, хочу. Знаешь, я могла бы сказать  то  же  самое  о  девяноста  девяти
процентах людей, которых встречала. Сделать  ребенка  может  каждый,  для  этого
много ума не требуется. Маленькая Айви родила двоих,  но  разве  это  делает  ее
мудрой матерью? Скажи мне.
     Я отрицательно покачал головой.
     - Яснее ясного. Но она-то считает, что все в порядке, потому что  не  знает
ничего другого. По сути, девочка делает максимум того, что может сделать, как  и
все остальные  родители  на  свете.  В  том-то  и  фокус.  Родительское  чувство
настолько сильно, настолько абсолютно, что люди отдаются ему на сто процентов. Я
видела, как семьи обрекали себя на разорение, лишь  бы  выторговать  лишний  год
жизни для своего безнадежно больного ребенка. Вот так, Джим: ты делаешь  все,  о
чем знаешь, потому что не знаешь, что еще можно сделать. А моя работа состоит  в
том, чтобы ты знал о других возможностях. И они всегда есть.
     Я скрестил руки на груди.
     - Очень мило. Только, понимаешь, я ненавижу подобный треп.  На  словах  все
всегда выходит гладко.
     Верди явно расстроилась.
     - Ты замкнулся в собственной раковине. Там мало места  даже  для  тебя,  не
говоря уже о Томми. - Жестом она остановила меня. - Нет, я не собираюсь поучать.
- Она потерла переносицу, потом взъерошила и без того лохматые волосы. - Джим, я
не знаю, что с тобой происходит и откуда ты вырвался.  Можешь  не  рассказывать,
если не хочешь, но из тебя торчит масса больших красных кнопок, которые только и
ждут, чтобы на них нажали. И каждый раз, когда это происходит,  ты  взвиваешься,
как ракета.
     Я мог бы рассказать ей о  Джейсоне  и  Племени  -  но  она  не  просила,  а
навязываться мне не хотелось.
     Почему?
     Да потому, что я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, чем я был и что делал.
     Должно быть, это читалось на моем лице, так как Бер-ди вдруг сменила тон.
     - Хорошо, давай попробуем по-другому. Ты считаешь, что хорошо  разбираешься
в хторрах, не так ли?
     - Да. - К чему это она клонит?
     - Потому что у тебя есть сведения из первых рук о  том,  что  дело  обстоит
совсем иначе, чем все думают, верно?
     - Вернее не бывает.
     - Хорошо. Но почему ты отказываешь  приемному  сыну  в  праве  сомневаться,
тогда как сам делаешь это?
     ~А?
     - Не кажется ли тебе,  что  к  человеческим  слабостям  и  прочим  странным
повадкам  ты   должен   относиться   столь   же   беспристрастно?   Ты   грешишь
предубеждениями не меньше, чем те люди в Денвере, которых ты в этом обвиняешь.
     - Берди, я получил старомодное воспитание...
     - Отлично. Прекрасное оправдание. Тебе его хватит на всю оставшуюся  жизнь.
Не хочешь чего-нибудь делать - и оправдание под рукой.
     Я открыл  было  рот,  чтобы  ответить,  и  закрыл  его.  Почувствовал  себя
потерянным. Хотелось ударить Берди,  хотелось  заплакать.  Как  же  я  дошел  до
такого?
     - Черт побери, Берди! Мне казалось, что задача родителя  -  помочь  ребенку
стать хорошим человеком.
     - А кто утверждает обратное?
     - Тогда о чем мы спорим?
     - А я не спорю, Джим. Из нас двоих этим занимаешь-cя ты.
     Я замолчал. Берди была права.
     - Понимаешь, Джим, ты  путаешь  воспитание  с  программированием.  Не  надо
делать из ребенка собственную копию. Не будь дураком - этим ты обречешь  его  на
провал. Он никогда не сможет быть точно таким же, как ты. Смешно, но в том,  что
из него получится, твоей заслуги не будет. Это лежит целиком на нем.
     - Прости, Берди, но я не понимаю.
     - Хорошо, я спрошу по-другому. Имеют ли твои родители отношение к тому, что
из тебя получилось?
     - Э... нет.
     - Правильно. Они лишь создавали условия для того, чтобы ты рос. А  взрослел
ты сам. Тебе было довольно одиноко, не так ли?
     - Да.
     - Да, -  повторила  она.  -  Это  естественное  для  человека  состояние  -
одиночество. Запомни. Поэтому мы и  делаем  то,  что  делаем.  Итак,  если  твои
родители не имели никакого отношения к  тому,  каким  ты  вырос,  то  почему  ты
уверен, что должен заботиться о том, какими вырастут твои дети?
     - Я слышу, что ты говоришь. Понимаю твои слова, но  не  улавливаю  суть.  В
этом нет никакого смысла.
     - Конечно нет. Просто вспомни свое детство. Теперь  улавливаешь,  Джим?  Не
стоит учить ребенка тому, чему он может  научиться  сам.  Максимум,  на  что  ты
способен, - создать ему возможность для этого. Быть  родителем  не  значит  быть
собственником. Тебе доверена ответственность научить его отвечать за себя, и  не
более того. Ты просто помогаешь взрослому, который еще не закончил взрослеть,  и
помощь эта состоит в  том,  что  ты  создаешь  ему  постоянную  возможность  для
самовыражения и проявления его собственных способностей. Что он делает с ними  -
его личное дело. В лучшем случае ты можешь служить примером. Он будет учиться на
том, что ты делаешь, а не что говоришь. - Берди улыбнулась. - Это создает  массу
неудобств. Приходится следить за собой.
     - Отдает махровым эгоизмом.
     - Это и есть эгоизм, - согласилась она. - Послушай,  единственное,  что  ты
можешь дать детям, - это свое собственное благосостояние. Они  должны  видеть  в
тебе источник всех благ во Вселенной. Если этого не произойдет, они  не  узнают,
что такое возможно. Многие родители буквально сходят с ума,  не  понимая  этого.
Они считают, что их предназначение -  жертвовать  собой  ради  детей.  Не  делай
этого, Джим. Ты доведешь до сумасшествия и детей, особенно если начнешь  думать,
что они обязаны тебе. Не жди отдачи, потому что ты все  равно  ее  не  получишь.
Взросление - тяжелая работа. Дети не собираются задумываться над тем, что с ними
станется. Предоставь им идти своим путем, потому что они чертовски уверены,  что
другого пути просто нет.
     - Значит, ты считаешь, что нет проблемы в... поведении Томми?
     Берди пожала плечами.
     - Ему тринадцать, может,  четырнадцать  лет.  Ты  знаешь  способ,  как  его
изменить?
     - Нет.
     - И я нет.
     - Что же тогда делать?
     Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
     - Ничего. Вообще ничего. Томми вполне устраивает его нынешнее состояние.  -
И продолжала: - Пойми, дело не в нем, а  в  тебе.  В  твоих  убеждениях.  Они  -
результат твоего стремления отвечать за него. С Томми все в порядке,  он-то  как
раз не делает проблемы из своего гомосексуализма - если он вообще голубой. Может
быть, и нет. Мы не узнаем, пока он сам не скажет. Но кем бы он ни был, для  него
проблемы не существует. Ее создаешь ты.  И  если  ты  не  будешь  осторожен,  то
взвалишь ее на Томми. Сейчас ты говоришь мальчику, что не любишь его.
     - Но я люблю!
     - Я знаю, иначе бы не беседовала с тобой.
     - Но ты говоришь, что ничего нельзя поделать!
     - Правильно. Ты и так наделал больше,  чем  надо.  Сейчас  время  перестать
делать и начать быть.
     - Как?
     - Ты повсюду таскаешь с собой целую коллекцию  предрассудков  насчет  того,
каким должен быть отец. Они сбивают тебя с правильного пути. Ты уже отец.  А  за
всеми твоими красивыми рассуждениями  прячется  всего-навсего  твое  собственное
"я". Ведь тебя мучает какая-то ущербность мужского достоинства, правильно?
     - Э... - Она во многом была права.
     - Правильно? - продолжала давить Берди. - Да.
     - А известно ли тебе, что то же самое чувствуют большинство мужчин? С тобой
все в порядке.  Ты  просто  такой  же  чокнутый,  как  все  остальные.  Так  что
постарайся не взваливать это на Томми.
     - Я понимаю, что ты имеешь в виду.
     - И на том спасибо. Послушай, ты взял на себя огромную  ответственность,  и
сейчас разговор идет о ней. О том, что ты хочешь хорошо воспитать детей, так?
     - Да - Отлично. Тогда позволь сказать следующее; ты все равно  не  сумеешь.
Что бы ты ни сделал, ты все испортишь. Твои дети обвинят тебя точно так же,  как
ты обвинял своих родителей и, возможно,  продолжаешь  это  делать.  Единственный
показатель родительского успеха - насколько быстро дети простят тебя.
     - Поистине вдохновляющие новости.
     - Хорошие новости.
     - Тогда я не думаю, что мне хочется услышать плохие новости.
     - У тебя нет выбора. Послушай, с Томми все в порядке. Он поймет что к чему,
и довольно быстро. Так или иначе разберется.  Он  живучий  и  уже  доказал  это.
Сейчас мальчик готов переступить через грань просто выживания.  Научи  его,  как
общаться с другими людьми, и твоя задача будет выполнена. Кстати, об  Алеке.  Он
должен научиться быть независимым. Ни ты, ни Томми не будете  заботиться  о  нем
всю жизнь, он станет самостоятельным гораздо  раньше,  чем  вы  думаете,  -  так
всегда бывает. Он - твоя настоящая проблема, Джим.
     Я даже не вспоминал о нем последнее время. Алек был настолько пассивен, так
легко соглашался со всем, что я воспринимал это как само собой разумеющееся.  Он
помалкивал, и я считал, что все в порядке, ведь он вообще редко разговаривал.
     - Что ты имеешь в виду, Берди?
     - Этого ребенка надо научить общению с другими людьми. Он очень  задержался
в развитии.
     - - Ты права. У меня просто не хватало времени, чтобы...
     - Ты просто не хотел. Дело не в отсутствии времени, Джим.
     - Ладно. - Я поднял руки, сдаваясь. - Что ты предлагаешь?
     - Я бы рекомендовала вам всем Жизненные Игры три раза в неделю.
     - Ты шутишь.
     - Ничуть. Если хочешь, я распоряжусь, назначу как процедуру для поддержания
твоего душевного равновесия, и тебе придется там присутствовать. И  детям  тоже.
По крайней мере, побудь помощником ведущего Игры в ближайший вечер.
     - У меня нет желания участвовать в этой ч... этом мероприятии.
     - У меня тоже. И у Би-Джей. Но мы играем  каждый  вечер.  Это  разнообразит
жизнь детей, Джим.
     Я вздохнул.
     - Вы ведете грязную игру, леди. Когда прикажете прибыть туда?
     - Да, игра грязная, - согласилась Берди.  -  Но  она  приносит  результаты.
Приходите  в  семь  тридцать.  В  удобной  одежде.  -  Она  было  повернулась  к
микроскопу, но остановилась и снова посмотрела на  меня.  -  О,  ты  по-прежнему
хочешь соорудить забор против червей? Не передумал?
     - А? Нет, не передумал.
     - Хорошо. Бетти-Джон и я в очередной раз  обсуждали  эту  идею  на  прошлой
неделе, когда прислали амулеты. Я, как и ты, считаю это неплохой мыслью, но  Би-
Джей не хочет занимать рабочие руки. Однако  если  желаешь  потрудиться  сам,  я
поговорю с ней, и мы обсудим это на следующем собрании руководства.
     - Берди, такой забор не поставить в одиночку...
     - Я понимаю. Попробую выпросить тебе в помощь полтора человека.
     - Полтора?
     - Джека Балабана и Голубчика.  Не  делай  такое  лицо.  Голубчик  будет  на
подхвате, а Джек - хороший  работник.  Возьмешь  еще  Томми.  Ему  нужен  пример
мужской работы, кстати.
     - Это Джек-то и Голубчик - пример?
     - Опять демонстрируешь свое высокомерие, ниггер?
     - Э... виноват. Я попробую.
     - Не попробуешь, а сделаешь. Может, хоть после этого ты повзрослеешь.
     Я  вышел  из  кабинета,  чувствуя  облегчение.   Небольшое,   но   все-таки
облегчение.
     Потому что Берди была права почти во всем. Она упустила только одну вещь.
     Я хотел заниматься любовью с Томми так же сильно, как и  он.  Но  мне  было
стыдно. И я стыдился того, что мне стыдно.
     Если я больше не принадлежу к миру Джейсона,  то  не  должен  жить  по  его
законам. Хорошо бы разобраться, принадлежу ли я к этому миру.
     Интересно, как долго я  смогу  держать  Томми  на  расстоянии,  прежде  чем
однажды ночью сдамся и уступлю.


     Один неугомонный парень стойко

     Имел обед раздетым в койке:

     Кашу поимел и супчика,

     Со сметаной голубчика...


     (Крошки он выбросил на помойку.)

        37 ЖИЗНЬ - ВСЕГО ЛИШЬ КРИК

     Табу - это чье-то правило насчет того, что можно и чего  нельзя  делать  со
своим собственным телом.
     Соломон Краткий

     Жизненные Игры придумала Бетти-Джон специально для детей.  И  для  взрослых
тоже.
     Предполагалось - как объясняла сама Би-Джей, - что из-за эпидемий  и  всего
остального  мы  забыли,  как  надо  жить.  Мы  настолько  глубоко  погружены  во
всевозможные печали и настолько заняты борьбой за выживание, что  пребываем  где
угодно, только не здесь.
     - Одни потерялись  в  прошлом,  другие  просто  потерялись,  третьи  вообще
пребывают где-то, а тех, кто живет в реальном времени и месте, можно пересчитать
по пальцам.
     По теории Би-Джей, нам необходимо переучиваться и  нас  нужно  переучивать.
Только вот школ, где бы учили жить и быть человеком, не существует.
     - Считайте, что вы при рождении не получили книжечку  с  инструкциями,  как
жить. Или получили, но измазанную таким слоем дерьма, что невозможно понять, что
в ней еще соответствует реальности, а что - уже нет.
     В тот момент Би-Джей поразительно напоминала Джейсона, но  я  понимал,  что
она хочет сказать, и потому все шло нормально.
     - Чтобы осознать ту или иную вещь, надо поиграть  с  ней,  как  делают  это
дети, примерить ее на себя и посмотреть, подходит она или нет. Эти дети  никогда
не имели возможности играть  в  жизнь.  Они  были  слишком  заняты  элементарным
выживанием.
     Идея Би-Джей состояла в том, чтобы  подготовить  детей  к  настоящей  жизни
исподволь, превращая все в игру.
     В известном  смысле  это  не  очень  отличалось  от  некоторых  упражнений,
которыми мы занимались в Племени, на кругу. И в то же время все было по-другому.
Игры Джейсона были нацелены на сам процесс игры; игры Би-Джей - на победу.
     Например, Джейсон однажды  предложил:  -  Все  обнимаются  друг  с  другом.
Процесс  продолжается  до  тех  пор,  пока   вы   не   станете   единым   целым.
Останавливаться нельзя, пока вы не почувствуете полного умиротворения.
     Упражнение продолжалось часами. Можно было переобниматься со всеми и все же
не ощутить единения. Бетти-Джон вела игру иначе: - Давайте разделимся на команды
и посмотрим, какая из них обнимется большее число раз.
     Я понимаю, что при таком сравнении может сложиться впечатление, будто метод
Би-Джей ошибочный, более механический, что ли, и более  принудительный  -  некая
разновидность проституирования объятиями. Но Джейсон имел дело с людьми поистине
живыми, бодрствующими и готовыми к следующему шагу. А Бетти-Джон окружали  дети,
еще не вышедшие из оцепенения, и она пыталась  пробудить  в  них  интерес  к  их
собственной жизни.
     Люди Джейсона умели общаться, а Би-Джей только пыталась установить контакт,
и для нее, на данный момент, объятия  и  поцелуи  были  наиболее  действенной  и
непосредственной формой общения. Количество было важнее качества, потому что она
старалась перекрыть  некую  очень  мощную  запрограммированность  новым  набором
реакций, я в первую очередь - соревновательным инстинктом.  Победа  была  важнее
всего, а постоянное повторение помогало  вдолбить  урок.  Взрослых  опекунов  не
хватало, так что детей  следовало  научить  быть  взрослыми  для  самих  себя  и
заботиться о себе, причем  как  можно  быстрее.  А  состраданию  и  любви  можно
научиться потом. Если вообще будет это "потом".
     Детей было слишком много, а средств и времени всегда не  хватало.  Мы  были
вынуждены как-то управляться, ибо альтернативы не  существовало.  Подход  Бетти-
Джон, похоже, был единственно разумным  и  соответствующим  нашим  возможностям.
Пусть грубый и механический, но он худо-бедно работал, позволяя нам выжить.
     И мы играли в Жизненные Игры.
     Иногда мы соревновались, сколько тарелок можно вымыть, или  сколько  отжать
выстиранного белья, или сколько мусора подобрать с земли. Вопрос об обязательном
выполнении повседневных хозяйственных  дел  никогда  не  ставился.  Если  что-то
оставалось недоделанным, никто не говорил ни слова. Речь шла не  о  повседневной
рутине, не о работе. Целью была победа. Всегда только победа.
     Бетти-Джон и Берди любили время от времени поговорить с нами  о  "победе  в
другой войне, войне взрослых".
     - Еще никто не выиграл войну случайно,  -  часто  повторяла  Бетти-Джон.  -
Победить по привычке нельзя,  нужен  настрой.  Это  образ  жизни.  Все,  что  вы
делаете, пусть это даже мытье посуды, протирание полов или подметание мусора,  -
это  игра,  в  которой  надо  победить.  И  никакая  это  не  обуза,  не  нудная
обязанность,  а  захватывающий  вызов  с  конкретной  целью.  Достигнув  ее,  вы
побеждаете. Игра заключается в том, чтобы  привыкнуть  к  вкусу  победы.  Только
таким путем мы сможем выиграть большую войну.  Мы  должны  научиться  выигрывать
маленькие битвы между "сейчас" и "потом", "здесь" и "там". Заверяю вас, что мыть
тарелки, убирать за собой, чистить зубы и сгребать листья -  все  это  маленький
вклад в победу в большой войне.
     Все очень просто, - говорила Бетти-Джон. - Каждую минуту каждого  дня  надо
жить так, словно от настроя на победу зависит окончательный  исход  всей  войны.
То, что я делаю, - победа над хаосом в любом его проявлении.
     И дети это проглотили.
     Еще бы!
     Я - тоже. Это стало мантрой. Не останавливайся. Это - частица победы.
     Время от времени Большая Айви играла отдельно с девочками, а Джек Балабан -
с мальчиками.  Когда  я  поинтересовался,  Бетти-Джон  объяснила,  что  на  этих
занятиях речь идет о теле. Их собственном и  других  людей.  А  также  о  стыде,
любопытстве  и  страхах.  Да,  элемент  нудизма   присутствовал.   Позже,   если
понадобится, игры будут посвящены онанизму и  даже  сексуальным  извращениям.  О
деталях я расспрашивать не стал.
     - Неужели они так далеко зашли? Бетти-Джон кивнула: -  Некоторые  -  да.  Я
надеюсь, что занятия помогут им отыскать путь назад, и для этого я не  побрезгую
никакими средствами. - Она, вероятно,  заметила,  как  изменилось  мое  лицо.  -
Успокойся, Джим, речь идет в основном о довольно невинных вещах.  Девочкам  надо
рассказать о менструациях и правилах личной гигиены. А мальчишки  должны  знать,
что эрекция не означает приближение смерти. Вспомни бедного Марти Кристиана.
     Марти Кристиан был бы уморителен, если бы не был столь жалок.  Классический
пример личности, мозг которой строит ложные связи между фактами.
     Я  участвовал  в  играх  сначала  неохотно,   потом   с   некоторой   долей
заинтересованности, которая частично была  притворной,  и  наконец  с  настоящим
желанием, потому что увидел, как важны эти игры для детей.
     Однажды Би-Джей попросила меня провести вечернюю  игру.  Я  попытался  было
увильнуть, но она настаивала.
     - Джим, в ближайший четверг заседает совет директоров, не забыл?
     - Да, верно.
     - Может быть, ты и не задумываешься, но  мы  -  организация  с  собственным
бюджетом, расходами, налогами, кучей входящих и исходящих бумаг.
     О заборе она не упомянула, но и так все ясно. Один черт, уговорит.
     - Би-Джей, я не представляю, во что играть.
     - Очень даже представляешь.
     - Я не знаю, что делать!
     -  Придумай  что-нибудь.  Все  так  делают.  Просто  поставь   какую-нибудь
очевидную цель, чтобы, достигнув ее, каждый увидел, что он  победил.  Только  не
очень простую. Победа не приносит удовлетворения, если дается слишком легко  или
слишком трудно.
     Я тяжело вздохнул. Подумал о своем заборе. Неужели это еще одна проверка?
     - Ладно, - сдался я.
     Большую часть дня я провел, выкорчевывая  кусты  на  перешейке,  где  хотел
поставить заграждение от червей. Это было не самое узкое место, я  бы  предпочел
основание полуострова,  но  оно  слишком  каменистое.  Там  трудно  даже  просто
карабкаться по скалам, не говоря уж о  том,  чтобы  вбивать  столбы.  С  газовым
молотком работа сильно упростилась бы, но, видно,  придется  использовать  некое
подобие коловорота и копать ямы вручную.
     Работая, я пытался придумать, во что бы такое поиграть с  детьми.  Хотелось
чего-то посерьезнее, чем мытье тарелок или уборка мусора. Хотелось дать им нечто
такое, чего они не смогут  получить  больше  нигде.  Черт  возьми,  даже  просто
возможность выкричать свое отчаяние стала бы для них долгожданной разрядкой.
     Пыхтя над особо неподатливым кустом, я вдруг заметил  маленького  мальчика,
наблюдающего за мной. Не знакомого - я еще не знал  в  лицо  всех  детей,  -  но
наверняка нашего, раз он был здесь один.
     Перед  нами  постоянно  маячила  проблема  некоторых  детей,   недостаточно
социализированных, чтобы привя заться конкретно к кому нибудь  или  чему-нибудь.
Некоторые были почти дикими и постоянно бродили по ок рестностям. Мы знали их  и
держали на коротком повод ке, но этот парнишка, похоже, был из новеньких.
     - Приветик, - сказал я.
     - И тебе приветик, - отозвался он.
     Ему было лет восемь, а может, десять - трудно сказать. Короткие штаны  были
ему малы, а свитер висел мешком. И  подстричься  бы  не  мешало.  Волосы  черные
Щербатый.
     - Что ты делаешь? - спросил он.
     - Не видишь? Кусты выдергиваю.
     - Зачем? Ты что, не любишь кустов?
     - Почему? Очень люблю. Просто они мешают.
     - О! Чему мешают?
     - Мы строим здесь забор. Большой и прочный. Про тив червей. Чтобы по  ночам
спать спокойно.
     - О, - протянул мальчик. Некотрое время он молча наблюдал  за  мной,  потом
спросил: - Вы что, правда боитесь червей?
     - Все боятся, - не задумываясь, ответил я.
     - Я не боюсь.
     Я снисходительно улыбнулся. Чисто мальчишеская бравада. "Посмотрим, как  ты
заноешь, когда  повстречаешь  хотя  бы  одного".  Но  Бетти-Джон  совершенно  не
переносила, когда детей запугивали без всяких на то оснований.
     Без всяких оснований? - Гм.
     Интересная мысль.. Мальчишке же я сказал: - Иди-ка домой, а  то  пропустишь
завтрак. По-моему, Маленькая Айви приготовила  сегодня  на  сладкое  "Шоколадное
Несчастье".
     - Я не люблю шоколад. Как тебя зовут?
     - Джим, а тебя?
     - Какой Джим?
     - Джим Маккарти. Слушай, тебе действительно пора идти. Наверное,  тебя  уже
обыскались. Пошли, я провожу-Я протянул ему руку.
     - Обойдусь. - Мальчик попятился.
     - Ладно. - Я раскрыл ладони, показывая,  что  не  собираюсь  причинить  ему
никакого вреда. - Иди сам.
     И снова занялся кустом. Ну вот, он уже и  напугался.  Когда  я  разогнулся,
мальчишки и след простыл. Ладно, никуда не денется.
     Как и я. Мне надо было поразмышлять.
     У меня возникла идея насчет игры.
     Не исключено, что мы не могли расхлебать все наши  беды  потому,  что  дети
слишком напуганы. Собаками, темнотой, людьми, червями, своим собственным телом -
сплошная психопатология, а не ребятишки. Те,  кто  понимал,  чего  боится,  были
счастливчиками, остальные же боялись таких вещей, которые можно найти разве  что
в каталоге Безымянных Страхов.  (Хотя  как  их  там  расположишь  по  алфавиту?)
Сомневаюсь, что наши дети боялись чего-то  конкретного,  дело  обстояло  гораздо
хуже: они боялись испугаться.
     Если бы  можно  было  сделать  так,  чтобы  дети  осознали,  насколько  они
напуганы, это стало бы самым честным переживанием  в  их  жизни  и  положило  бы
начало настоящему общению.
     Вот в чем фокус. Мы должны заставить их говорить.
     Теперь я знал, что делать.
     Это было одно из упражнений Джейсона.
     Он часто повторял: - То, чему ты противишься, сопротивляется в  ответ.  Оно
черпает энергию из твоего сопротивления.
     Правильно. Если противишься  своему  страху,  тебя  охватывает  ужас.  Если
хочешь подавить в себе злость, приходишь в ярость.  Если  стараешься  перебороть
печаль, погружаешься в безысходное отчаяние.
     - Не  сопротивляйтесь,  -  всегда  говорил  Джейсон.  -  Злитесь,  бойтесь,
печальтесь, делайте что угодно. Само чувство не ранит так больно, как  нежелание
его испытать. Как только вы даете ему волю, оно тут же покидает вас.  Дайте  ему
выйти, и оно исчезнет навсегда.
     Я знал, что игра сработает.
     Испытал это на себе. И продолжал испытывать снова и снова.
     Проклятье!
     Я знал, что со мной происходит.
     Я лишился круга. Потерял любовь.  И  лишился  того  хорошего,  что  было  в
Племени.
     Я не хотел, чтобы Семья стала Племенем, но мечтал о чувстве семьи, какое  у
меня было там.
     К вечеру я  вернулся  с  работы  с  таким  задумчивым  видом,  что  Би-Джей
остановила меня: - Что с тобой?
     - А что со мной?
     - Ну, твой вид.
     - А? Да нет, ничего. Я думал о сегодняшнем вечере.
     - Ну и что надумал?
     Я понял, что она проверяет меня, нет, подталкивает ко все большей и большей
ответственности - как делала это с детьми. Как поступал  со  мной  Джейсон.  Как
муштровал меня Дыок. И все остальные тоже. Это раздражало.
     "Почему я не могу сам выбрать скорость, с которой иду по жизни?" - хотелось
мне спросить, но я лишь кивнул.
     - Хочу устроить соревнование, кто громче расшумится.
     - Выглядит абсолютно сумасбродно,  -  улыбнулась  Бетти-Джон,  -  но  детям
понравится. - Я хотел рассказать об остальном, но она опередила меня: -  У  меня
сейчас абсолютно нет времени, Джим.
     - Но мне нужно, чтобы ты выслушала,  Би-Джей.  Я  думаю,  что  у  нас  есть
надежда на прорыв.
     - Джим, я же говорю, у меня нет  времени.  -  Она  подтолкнула  меня.  -  Я
доверяю тебе. Иди и учи их кричать.
     Так я и сделал.
     После обеда я отвел детей в главный вестибюль.  Мы  все  были  в  шортах  и
майках. Дневная жара еще не спала, даже вечером было еще нечем дышать.
     В душе я испытывал нечто вроде  боязни  актера  перед  премьерой.  Хотелось
передумать. Я могу не справиться, но если уж не сумею я, тогда вообще  никто  не
сумеет.
     Ладно, черт с ним! Надо просто попробовать и посмотреть, что получится.
     Мы протолкались в ярко освещенный зал. Алек, Хол-ли, Томми и я.
     Всего двое или трое детей постарше могли помочь мне - Маленькая Айви,  Триш
и Майк. Все остальные должны были присутствовать на совете  директоров,  но  эти
были достаточно опытными помощниками. Каких-то особых трудностей не ожидалось. Я
отвел их в сторонку и коротко объяснил, что собираюсь делать и за чем они должны
следить.
     - Вероятно, вам понадобятся бумажные салфетки. Некоторые начнут плакать.  Я
заранее объясню, что плакать можно и даже нужно. Чтобы  победить  в  этой  игре,
надо как можно сильнее кричать и плакать. Так что успокаивать не нужно  -  пусть
хорошенько накричатся, а если заплачут - пусть плачут. Все будет в  порядке.  Вы
разберетесь, если кому-нибудь действительно станет плохо.
     Я вышел на середину комнаты. Дети быстро  образовали  вокруг  меня  большой
круг. Игра всегда начиналась с него.
     - Итак, - начал я. - Сегодня мы поиграем  в  шум.  В  любой  шум.  Громкий,
тихий,  счастливый  и  даже  несчастный.  Для  начала  попрактикуемся.   Давайте
проверим, как громко мы можем шуметь. Поглядим, кто кричит громче всех.
     И мы начали.
     Ребята завывали, как привидения, улюлюкали, как дикие  индейцы,  выли,  как
сирены воздушной тревоги.
     Айви улыбнулась мне. Маленьким чудовищам  понравилась  идея.  Их  постоянно
просили не шуметь, а здесь взрослый разрешает  им  устроить  бедлам.  И  уж  они
постарались!
     - Должно быть, я туговат на ухо! - выкрикнул я, Приходилось  орать  во  все
горло. - Но я вас не слышу!
     Уровень шума поднялся по крайней мере на десять децибел.
     - Вот теперь кое-что слышно, но почему молчит Алек? - Я выждал,  когда  шум
слегка пошел на убыль, и опустился перед Алеком на одно колено. - Ты  можешь  не
кричать, если не хочешь. Но твой медведь не  умеет  разговаривать.  Так,  может,
покричишь за медведя?
     Мальчик отрицательно покачал головой.
     - Даже за медведя?
     Алек, казалось, очень расстроился. Я не хотел сильно  давить  на  него,  но
нужно, чтобы он пошумел хоть чуть-чуть.
     - Знаешь, - нарочито небрежно сказал я, - спроси медведя, не хочет  ли  он,
чтобы ты пошумел? Если хочет, тогда покричи. Если нет - ну что ж...
     Алек кивнул.
     - Ну, давай. Спрашивай.
     Алек отвернулся и склонился над дырой в шее игрушки. Я ждал, но,  вероятно,
его медведь не отличался болтливостью.
     - Отлично. - Я выпрямился и обратился ко всем: Мы неплохо размялись. Теперь
закричим по-настоящему. Теперь давайте кричать  по-настоящему.  Пусть  они  'цас
услышат - там, в большом доме.
     На этот раз дети вложили в крик всю душу. Как только  они  поняли,  что  не
возбраняется вывернуть наизнанку легкие, были отпущены все тормоза.  Я  заметил,
что со стен посыпалась штукатурка, а на некоторых деревьях за окном  кора  пошла
пузырями.
     Я дирижировал рукой, как пропеллером, чтобы крик  не  ослабевал  как  можно
дольше. Лица детей покраснели я лоснились. Все они подпрыгивали от возбуждения и
орали изо всех сил. Отлично! Мне было нужно, чтобы они достигли пика возбуждения
непосредственно перед гем, как выдохнуться. Требовался еще один хороший крик.
     - Прекрасно, это то, что надо. Еще разок, последний, -  распорядился  я.  -
Самый главный.
     Бросив взгляд на Алека, я увидел, что он кричит.  Сначала  мне  показалось,
что все идет хорошо и наконец-то удалось  заставить  его  издать  хоть  какой-то
звук. Но по-юм  сообразил,  что  малыш,  уронив  медведя,  заходится  в  -  амом
настоящем шоке.
     0-хо-хо...
     Инстинктивно я обхватил его и крепко прижал  к  гру-ди.  Он  задеревенел  и
никак не  мог  остановиться.  Напротив,  вопль  его  становился  все  неистовее,
неистовее и неистовее. Он не слышал меня и не мог прервать свой крик.  Остальные
дети понемногу утихомирились и смотре-ли на Алека и меня. Лица были  озадаченны,
неуверенны. Что это, тоже элемент игры? Я дал сигнал  Маленькой  Айви  -  описал
пальцем круг в воздухе, мол, пусть еще немного покричат - и вышел на улицу с по-
прежнему кричащим Алеком на руках. Широкими шагами я  пере-сек  темную  лужайку,
сбросив на ходу туфли, и, подойдя к бассейну, не останавливаясь, шагнул прямо  в
воду вместе с малышом.
     Мы вынырнули, ловя ртом воздух. Правой рукой я  по-прежнему  держал  Алека,
загребая по-собачьи и колотя по воде как сумасшедший. Мальчик  все  еще  пытался
кри-чать, но, совершенно застигнутый врасплох, в основное кашлял и отплевывался.
.
     - Все хорошо, Алек, все просто прекрасно. Я люблю тебя, маленький.  Ты  все
сделал правильно. Просто ты за-был, как надо остановиться.
     Он сердито посмотрел на меня, но я обнял его и крепко поцеловал.  Тут  Алек
обозлился по-настоящему. Злость хорошая примета. Она гораздо лучше  безразличия.
Этот человек, по крайней мере, живет. Я поплыл с ним к мелкому  концу  бассейна,
где была лесенка.
     Когда мы вернулись в большую комнату, с нас обоих текло ручьями, я смеялся,
а Алек безуспешно пытался прийти в себя. Он и сердился на меня, и в то же  время
не хотел отпускать. И еще ему хотелось снова закричать, а  вот  бассейн  его  не
привлекал.
     Маленькая Айви уже заворачивала нас в полотенца Такое случалось и раньше  -
время от времени кто-нибудь получал сеанс водной терапии. Близость бассейна была
одной из причин, почему мы проводили игры в главном вестибюле.
     Мы сняли с Алека мокрую одежду,  и  он  сидел  голый,  завернувшись  в  три
больших толстых полотенца. Где-то были и купальные халаты, но Маленькая Айви  не
нашла их. а останавливать игру было нельзя.
     Дети по-прежнему образовывали круг, только теперь они  сидели  на  полу,  а
Маленькая Айви для пущей таинственности  притушила  свет.  Ради  безопасности  я
посадил Алека к себе на колени.
     - Хорошо, - сказал я. - А теперь давайте  вспомним  о  самом  печальном  на
свете. Я начну. Самое печальное нз свете - это добрый  старина  Вэг,  оставшийся
без ужина. Разве это не ужасно?
     Некоторые с серьезным видом закивали. Многие любили старика Вэга.  Я  задал
вопрос: Кто может придумать что-нибудь еще более печальное?
     Одна маленькая девочка подняла руку: - А если все останутся без ужина?
     - Хорошая мысль, - одобрил я. - Это намного печальнее. А что еще хуже?
     Один из подростков предположил: - Все останутся без ужина,  потому  что  не
будет никакой еды?
     - И никто не знает, где моя мама, - добавил маленький Тоби-Джой Кристофер.
     Следовало быть предельно осторожным с этим  упражнением,  так  как  мне  не
хотелось, чтобы они раньше времени перешли в следующую стадию. Я быстро  сказал:
- О да, это ужасно  печально.  Господи,  как  это  печально,  мне  даже  хочется
плакать.
     Я закрыл лицо ладонями и притворился, будто плачу. Алек  удивленно  смотрел
на меня.
     - Но давайте подумаем о еще более печальных вещах, -  предложил  я.  -  Кто
может вспомнить что-то еще более печальное?
     - Моя мама ушла, - напомнил Тоби-Джой.
     - А у меня никогда не было мамы, - вмешалась маленькая девочка.
     - Моя мама умерла,  -  сообщила  другая.  Отлично.  Теперь  они  сравнивают
печали.
     - А моя мама сказала, что вернется. Я просто жду ее здесь. -  Малышка  была
почти что надменна. Этим она ставила себя как бы выше игры: я, мол. не  отношусь
к вам, я здесь временный гость.
     Ответом ей было  несколько  недоверчивых  взглядов.  Дети  неглупы.  Каждый
понимал: если уж ты тут, значит, тебе больше некуда податься и никто за тобой не
придет. Это было правдой даже для большинства взрослых. Упорно ходили слухи, что
Джека Балабана разыскивают за убийство в Ирландии. Ерунда, конечно, - что-нибудь
вроде ста сорока семи взломов автомашин в Чикаго было бы гораздо ближе к истине,
- но сплетня всегда интереснее правды.
     Внезапно в  комнате  наступило  молчание.  Все  дети  неожиданно  оказались
наедине со своими печалями.
     Я сказал; - Итак, все думают о чем-то печальном.  Если  кому-то  не  о  чем
печалиться, пусть придумает что-нибудь очень грустное, самое печальное на свете.
А теперь напрягитесь и представьте себе, как  нам  сейчас  плохо.  Если  хотите,
закройте глаза.
     Большинство уткнулись лицами в ладошки. Мы уже переиграли множество игр  на
воображение, и эта мало чем отличалась, разве что была более напряженной.
     - Господи, - сказал я. - Как мне грустно. Я чувствую такую ужасную  печаль.
Давайте  поплачем.  Если  кто-то   не   может   плакать   по-настоящему,   можно
притвориться. Разрешите себе побыть  печальными.  Прочувствуйте,  насколько  вам
жалко себя. Это бывает: можно потерять маму и  папу,  и  всех  своих  друзей  по
школе, и любимого учителя, и свою собаку или кошку, или свою любимую куклу,  или
игрушку, или любимую передачу по  телевизору,  или  бабушку  с  дедушкой  -  что
угодно. Просто подумайте о чем-нибудь, чего вы лишились. Пусть  вам  станет  по-
настоящему грустно. Это может быть даже ваша любимая еда.  Пожалейте  о  ней.  Я
плачу...
     Я закрыл лицо руками и начал громко всхлипывать.  Некоторые  дети  занялись
тем же - одни притворно, а кое-кто по-настоящему. Один  или  два  захихикали  от
собственного притворства, некоторые украдкой  подглядывали  сквозь  щелки  между
пальцами, но, увидев, что другие относятся к этому всерьез, снова прятались  под
защиту ладоней. Спустя минуту большинство тихо заплакали.
     Алек сидел у меня коленях.  Я  посмотрел  на  него  сверху  вниз  и,  очень
осторожно взяв его руки в свои, поцеловал его ладошки, а потом прижал их  к  его
глазам, положив свои ладони поверх. Мы вместе тихонько всхлилывали. Его  всхлипы
были почти неразличимы, их чувствовали только мои руки, и  от  этого  мне  стало
тепло. Я не мог припомнить, чтобы Алек когда-нибудь плакал, - -  Плачут  все,  -
повторил я как можно мягче. - Все думают о  самом-самом  печальном,  что  только
есть на свете, и не удерживают слез. Все идет хорошо. Просто плачьте до тех пор,
пока слезы сами не перестанут течь. Плачьте, как я. Как Маленькая Айви.
     Две девочки продолжали  хихикать.  Они  все  еще  думали,  что  это  только
представление, не понимая, как это серьезно - заплакать.
     Через некоторое время плач стих, и Маленькая Айви стала  обходить  комнату,
вытирая глаза и носы. Мы все переглядывались; у детей был такой  серьезный  вид,
что мне пришлось улыбнуться.
     - Ничего, что вы грустите, - успокоил  я  их.  -  При  утратах  всегда  так
бывает, а их никто не может избежать. Поэтому, когда печаль прошла, можно  снова
улыбнуться.  Внимание!  Все  обнимаются  со  всеми,  -  распорядился  я.  -   Не
останавливайтесь, пока крепко-накрепко не переобнимаете всех в этой комнате.
     Дети любили игры с обниманием, и  уже  спустя  несколько  минут  все  снова
смеялись. А потом они набросились на меня, образовав большую кучу-малу, и все мы
повалились на пол. Алек и я оказались в самом низу.
     Через минуту мы продолжили игру.
     Следующим был испуг.
     Я попросил всех вернуться на свои места.
     - Когда я был маленьким мальчиком, - начал я, - мы часто ходили по ночам  в
лес и рассказывали друг другу самые страшные истории, чтобы  проверить,  как  мы
можем напугать самих себя. Кто из вас знает страшную историю? - Я обвел взглядом
комнату. Никто не поднял руку. - О, тогда слушайте! Я  расскажу  вам  сказку  об
эльфах и пингвине.
     Маленькая Айви притворно застонала.
     - Нет, не надо! - закричала она в ужасе. -  Все,  угодно,  только  не  это.
Пусть кто-нибудь другой расска-жет свою историю.
     - Я  знаю  одну,  -  послышался  тоненький  голос  принадлежащий  маленькой
девочке, которую мы звали Хрусталочкой - такой она казалась нежной и хрупкой.
     - Ты расскажешь ее нам? Она колебалась.
     - Ладно, потом, когда будешь готова, - ослабил нажим. - Маленькая  Айви,  а
ты знаешь какую-нибудь страшную историю?
     Та с готовностью кивнула.
     - Однажды я видела... жирного... фиолетового... красного...
     Она развела руки примерно на четверть метра и по-смотрела мне прямо в глаза
с проказливым выражением - Айви! - начал было я...
     - ... бегемота! - закончила она, широко разведя руки и засмеявшись.
     - Это нестрашно, - сказал Томми. - Кроме того никаких бегемотов больше нет.
Вот если бы ты увидела огромную жирную и мохнатую, с фиолетовым и красным  мехом
гусеницу, тогда было бы страшно.
     - А ты видел?
     Он быстро кивнул. Очень серьезно.
     - Страшно было?
     Томми кивнул даже еще быстрее, словно не желал признать это.
     Я обвел взглядом комнату и, понизив голос, спросил: - Кто еще видел больших
мохнатых фиолетово-красных гусениц?
     Лишь немногие подняли руки. Возможно, некоторые лгали  или  выдумывали,  но
это ничего не значило.
     - Ладно, - сказал я, крепко обхватив Алека. -  Да  -  вайте  закричим  так,
будто мы испугались больших жир-ных мохнатых красных гусениц. Подождите!  Сейчас
крикне обязательно должен быть громким, но такой ужасный, будто вы испугались на
самом деле.
     Раздался звук,  от  которого  мурашки  побежали  по  коже:  полсотни  детей
стонали, визжали, выли и плакали. Даже притворные стенания, плач и крики звучали
ужасно.
     Я уже начал сомневаться в плодотворности своей идеи. Но, начав,  необходимо
было пройти весь путь до конца. Не мог же я  остановить  их  посередине  страха.
Испытание должно завершиться.
     - Отлично. У кого еще есть страшная история?
     - Я испугалась темноты, - сказала Холли, ее тонкий голосок прозвучал совсем
рядом. Я потянулся и похлопал ее по руке, удивляясь ее  присутствию.  Я  считал,
что она сидит рядом с Маленькой Айви.
     - Кто еще боится темноты? - спросил я. Поднялись почти все руки. Моя  тоже.
Алек зашевелился у меня на коленях и поднял единственную лапу медведя.
     - Темнота - хорошая страшил