ке с генерал-губернатором Гансом Франком, государственным секретарем Йозефом Булером и их сотрудниками. Завтра на рассвете меня отвезут из замка в лагерь (примерно час езды), где моим хозяином будет комендант Рудольф Гесс. 15 июля 1943 года. Лагерь. Первое впечатление - сами масштабы сооружений, протянувшихся, по словам Гесса, на два километра в ширину и четыре в длину. Желтая глинистая почва, как в Восточной Силезии, - похожий на пустыню пейзаж, изредка перемежаемый зелеными островками деревьев. Внутри лагеря, насколько хватает глаз, сотни деревянных бараков, покрытых зеленым толем. Я вижу, как вдали между ними двигаются небольшие группы заключенных в бело-голубой полосатой одежде - кто тащит доски, кто идет с лопатами и кирками; некоторые грузят на грузовики большие ящики. Повсюду зловоние. Я благодарю Гесса за гостеприимство. Он разъясняет мне административную структуру. Этот лагерь находится под юрисдикцией Главного хозяйственного управления СС. Другие, те, что в люблинском округе, - в ведении обергруппенфюрера СС Одило Глобоцника. К сожалению, из-за загруженности работой Гесс не в состоянии лично сопровождать меня по лагерю и поэтому вверяет меня заботам молодого унтерштурмфюрера Вейдемана. Он приказывает Вейдеману проследить за тем, чтобы мне показали все и ответили на все мои вопросы. Начинаем с завтрака в казармах СС. После завтрака едем в южный сектор лагеря. Здесь железнодорожная ветка длиной приблизительно 1,5 километра. По обе стороны проволочные заграждения на бетонных столбах и, кроме того, деревянные наблюдательные вышки с пулеметными гнездами. Уже жарко. Дурной запах, жужжание миллионов мух. С западной стороны над деревьями возвышается извергающая дым квадратная фабричная труба из красного кирпича. 7:40. Пространство вдоль железнодорожной линии начинают заполнять эсэсовцы, некоторые с собаками, а также выделенные им в помощь заключенные. Вдали раздается паровозный гудок. Через несколько минут в ворота медленно въезжает локомотив, выбрасываемый им пар поднимает тучи желтой пыли. Он останавливается прямо перед нами. Позади закрываются ворота. Вейдеман: "Это эшелон евреев из Франции". По моим подсчетам, в поезде около шестидесяти товарных вагонов с высокими деревянными бортами. Войска и выделенные заключенные окружают поезд. Отпирают и отодвигают двери. Вдоль поезда раздаются одни и те же команды: "Всем выходить! Ручную кладь забрать с собой! Весь тяжелый багаж оставить в вагонах!" Первыми выходят мужчины: жмурясь от света, прыгают вниз - полтора метра, потом помогают женщинам, детям и старикам и принимают вещи. Состояние прибывших жалкое - грязные, пыльные, показывая на рот, протягивают миски и чашки, плачут от жажды. В вагонах остаются лежать мертвые и неспособные двигаться больные - Вейдеман говорит, что их путь начался четверо суток назад. Эсэсовские охранники строят способных идти в две шеренги. Крики разлучаемых людей. После многочисленных команд колонны трогаются в противоположных направлениях. Трудоспособные мужчины направляются в сторону рабочего лагеря. Остальные двигаются в сторону деревьев. Мы с Вейдеманом следуем за ними. Оглянувшись, я вижу, как заключенные в полосатых одеждах вскарабкиваются в товарные вагоны, выволакивая оттуда багаж и трупы. 8:30. Вейдеман прикидывает, что в колонне почти две тысячи человек: женщины с младенцами на руках, цепляющиеся за юбки детишки, старики и старухи, подростки, больные, сумасшедшие. Они движутся по пять человек в ряд по шлаковой 300-метровой дороге, проходят двор, попадают на другую дорогу, в конце которой двенадцать бетонных ступеней ведут в огромный, стометровой длины, подвал. Вывеска на нескольких языках (немецком, французском, греческом, венгерском) гласит: "Бани и дезинфекция". Хорошее освещение, десятки скамеек, сотни пронумерованных вешалок. Охранники кричат: "Всем раздеться! Дается десять минут!" Люди стесняются, смотрят друг на друга. Приказ повторяют более резко, и на этот раз нерешительно, но спокойно люди подчиняются. "Запомните номер своей вешалки, чтобы получить одежду!" Среди них снуют лагерные холуи, подбадривая, помогая раздеться слабым телом и духом. Некоторые матери пытаются спрятать младенцев в кучах одежды, но они быстро обнаруживают себя. 9:05. Сопровождаемая по бокам охранниками толпа обнаженных людей через большие дубовые двери медленно перемещается во второе помещение, такое же большое, как и первое, но абсолютно голое, если не считать поддерживающие потолок четыре толстые квадратные колонны, расположенные с интервалом в двадцать метров. В нижней части каждой колонны металлическая решетка. Помещение заполняется, двери закрываются. Вейдеман машет мне. Следом за ним я по бетонным ступеням выхожу из опустевшей раздевалки на свежий воздух. Слышу шум автомобильного мотора. По траве, растущей на крыше сооружения, подпрыгивая, едет небольшой фургон со знаками Красного Креста. Останавливается. Из машины появляются офицер СС и врач в противогазах, несущие четыре металлические канистры. Из травы в двадцати метрах друг от друга выступают четыре незаметные бетонные трубы. Врач и эсэсовец поднимают крышки на трубах и высыпают желтовато-лиловое зернистое вещество. Снимают противогазы и закуривают на солнышке. 9:09. Вейдеман снова ведет меня вниз. Тишина в помещении нарушается лишь глухим стуком, раздающимся в дальнем конце помещения позади чемоданов и груд еще не остывшей одежды. В дубовые двери вставлен небольшой стеклянный глазок. Я заглядываю в него. По глазку бьют кулаком, и я отдергиваю голову. Один из охранников говорит: "Должно быть, сегодня водичка в душе слишком горячая - очень уж сильно орут". Когда мы вернулись наружу, Вейдеман сказал, что теперь придется подождать двадцать минут. Не хотел бы я побывать в Канаде? "Где?" - спрашиваю я. Он смеется: "Канада - это один из лагерных секторов". "Почему Канада?" Он пожимает плечами - никто не знает. Канада. В километре от газовой камеры. Обнесенный колючей проволокой, со сторожевыми башнями на каждом углу огромный прямоугольный двор. Горы вещей - чемоданов, рюкзаков, ящиков, саквояжей, свертков, одеял, детских и инвалидных колясок, протезов, щеток, расчесок. Вейдеман: подготовленные для рейхсфюрера СС данные о посланном недавно в рейх имуществе: мужских рубашек - 132.000, женских пальто - 155.000, женских волос - 3000 килограммов ("товарный вагон"), ребячьих курточек - 15.000, детских платьев - 9000, носовых платков - 135.000. В качестве сувенира получаю прекрасный докторский чемоданчик - по настоянию Вейдемана. 9:31. Возвращаемся в подземное сооружение. В воздухе громкое жужжание электромоторов - патентованная система удаления газа "Эксхатор". Двери открываются. Трупы навалены в одном конце (неразборчиво), ноги запачканы испражнениями, менструальной кровью, руки искусаны и исцарапаны. Входит "зондеркоманда" евреев в резиновых сапогах и фартуках, в противогазах. (Согласно В., скопления газа держатся на уровне пола до двух часов.) Обмывают из шлангов скользкие трупы. Чтобы оттащить их к четырем двухдверным лифтам, на кисти рук набрасывают веревочные петли. Вместимость каждого: 25 (неразборчиво)... звонок, спускается на один этаж в... 10:02. Крематорий. Удушающая жара: 15 печей работают на полную мощь. Оглушительный шум: дизельные вентиляторы раздувают пламя. Трупы из лифта выгружаются на конвейер (металлические катки). Кровь и т.п. стекают в бетонный желоб. Стоящие с обеих сторон парикмахеры бреют головы. Волосы собирают в мешки. Кольца, бусы, браслеты и т.п. бросают в металлический ящик. В конце зубная команда - 8 человек с крючками и щипцами - удаление золота (зубы, мосты, пломбы). В. подает мне жестянку с золотом попробовать на вес: очень тяжелое. Трупы сбрасываются в печи с металлических тачек. Вейдеман: в лагере четыре такие газовые камеры с крематорием. Пропускная способность каждой - по 2000 трупов в сутки; итого 8000. Обслуживается еврейской рабочей силой, заменяемой каждые 2-3 месяца. Операция, таким образом, осуществляется по принципу самообслуживания; секреты исчезают вместе с их носителями. Самая большая головная боль в отношении секретности - зловоние, а по ночам - пламя из труб, видимое на много километров, особенно воинским эшелонам, направляющимся по основной линии на Восток. * * * Марш сверил даты. Лютер посетил Аушвиц 15 июля. 17 июля Булер направил Критцингеру в рейхсканцелярию карту с указанием расположения шести лагерей. 9 августа в Швейцарии был сделан последний вклад. В том же году, по словам жены Лютера, с ним случилось нервное расстройство. Он сделал пометку. Четвертым был Критцингер. Его имя встречалось всюду. Он заглянул в записную книжку Булера. Там даты тоже совпадали. Решена еще одна загадка. Перо бегало по бумаге. Он почти закончил. Маленькая деталь, оставшаяся не замеченной днем: одна из приблизительно десятка бумажек, сунутых наугад в порванную папку. Это был циркуляр начальника группы Главного хозяйственного управления СС группенфюрера Рихарда Глюкса, датированный 6 августа 1942 года: "По вопросу об использовании срезанных волос. Ознакомившись с отчетом, начальник Главного хозяйственного управления обергруппенфюрер СС Поль приказал, чтобы все человеческие волосы, срезанные в концентрационных лагерях, нашли применение. Из человеческих волос можно производить промышленный войлок или прясть нити. Расчесанные женские волосы можно использовать в качестве материала для изготовления носков для экипажей подводных лодок и войлочных чулок для железнодорожников. В связи с этим вам поручается после их санобработки организовать хранение волос заключенных женщин. Мужские волосы могут быть использованы, только если они не короче 20 сантиметров. Сведения о количестве волос, полученных за месяц, отдельно женских, отдельно мужских, должны передаваться нам пятого числа каждого месяца начиная с 5 сентября 1942 года". Он еще раз перечитал: "..._для экипажей подводных лодок_..." "Раз. Два. Три. Четыре. Пять..." Марш, задержав дыхание, считал под водой. Он слушал приглушенные звуки, разглядывал плавающие в темноте, похожие на водоросли причудливые нити. "Четырнадцать. Пятнадцать. Шестнадцать..." Шумно вынырнул, жадно глотая воздух. Несколько раз глубоко вдохнув, набрал полные легкие кислорода и снова погрузился в воду. На этот раз продержался до двадцати пяти, пока, чуть не задохнувшись, не выскочил, расплескав воду по полу ванной. Отмоется ли он когда-нибудь? Потом лежал, словно утопленник, раскинув руки по краям ванны, откинув голову и глядя в потолок. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ВОСКРЕСЕНЬЕ, 19 АПРЕЛЯ Каким бы ни был исход войны, мы выиграли воину с вами; никто из вас не останется в живых, чтобы свидетельствовать, но даже если кто-нибудь останется в живых, мир ему не поверит. Возможно, будут подозрения, дискуссии, исследования историков, но не будет достоверных фактов, потому что мы вместе с вами уничтожим улики. И даже если останутся какие-то доказательства и некоторые из вас останутся в живых, люди скажут, что описываемые вами факты слишком чудовищны, чтобы им верить; они скажут, что это чрезмерные преувеличения союзной пропаганды, и поверят нам, тем, кто будет все отрицать, а не вам. Именно мы будем диктовать историю лагерей. Офицер СС, цитируется по книге Примо Леви "Потонувшие и спасенные" 1 В июле 1953 года, когда Ксавьеру Маршу едва исполнилось тридцать и его работа пока еще сводилась к вылавливанию шлюх и сутенеров вокруг гамбургских причалов, они с Кларой ездили в отпуск. Начали с Фрайбурга у подножия Шварцвальда, направились на юг к Рейну, потом на своем потрепанном "КДФ-вагене" повернули на восток к Боденскому озеру, и там в одной из прибрежных гостиниц в дождливый день, когда через все небо раскинулась радуга, они зачали Пили. Он все еще помнил это место: кованая балконная решетка, за ней долина Рейна, по водным просторам лениво движутся баржи; каменные стены старого городка, прохлада церкви; желтая, как подсолнух, длинная юбка Клары. Он помнил кое-что еще: в километре вниз по реке, соединяя Германию со Швейцарией, поблескивает стальной мост. Забудь о том, чтобы попробовать бежать через главные воздушные и морские порты: их охраняют не хуже рейхсканцелярии. Забудь о том, чтобы пересечь границу во Францию, Бельгию, Голландию, Данию, Венгрию, Югославию, Италию, - это все равно что, перебравшись через стену одной тюрьмы, попасть в прогулочный двор другой. Забудь о пересылке документов из рейха по почте: слишком много отправлений по заведенному порядку вскрывается почтовой службой. Забудь о передаче материалов другим берлинским корреспондентам: перед ними встанут те же препятствия, и ко всему прочему, по словам Шарли, они так же надежны, как гремучие змеи. Больше всего надежд сулила швейцарская граница, мост манил к себе. Теперь надо спрятать. Спрятать все. Он встал на колени и расстелил на потертом ковре лист коричневой бумаги. Сложил документы аккуратной стопкой, выровняв края. Достал из бумажника фотографию семьи Вайссов. Взглянул на нее еще раз и приобщил к бумагам. Туго завернул весь комплект, многократно обернул клейкой лентой, пока сверток не стал плотным, как деревянный брусок. Твердый на ощупь, не бросающийся в глаза, прямоугольный, сантиметров десять толщиной. Он облегченно вздохнул. Так-то лучше. Обернул еще одним слоем бумаги, на этот раз подарочной. Золотые витиеватые буквы "УСПЕХА И СЧАСТЬЯ!" извивались среди разноцветных шариков и пробок от шампанского позади улыбающихся невесты и жениха. По автобану Берлин - Нюрнберг - пятьсот километров. По автобану Нюрнберг - Штутгарт - сто пятьдесят. От Штутгарта дорога вилась по долинам и лесам Вюртемберга до Вальдсхута на Рейне - еще сто пятьдесят. Всего восемьсот километров. - Сколько это в милях? - Пятьсот. Как думаешь, справишься? - Конечно. Двенадцать, часов, может, и меньше. - Шарли сидела на краешке кровати, наклонившись вперед, вся внимание. На ней было два полотенца - одно обернуто вокруг тела, другое - тюрбаном вокруг головы. - Нет нужды спешить - у тебя сутки. Когда отъедешь достаточно далеко от Берлина, позвони в отель "Бельвю" в Вальдсхуте и закажи номер - теперь не сезон, сложностей не будет. - Отель "Бельвю", Вальдсхут, - повторила она, запоминая. - А ты? - Я буду ехать следом, отставая часа на два. Рассчитываю присоединиться к тебе в отеле около полуночи. Марш видел, что она ему не верит. - Если не боишься, - поспешно добавил он, - то, думаю, бумаги должны быть у тебя, а также вот это... - Он достал из кармана второй похищенный паспорт. Пауль Хан, штурмбаннфюрер СС, родился в Кельне 16 августа 1925 года. На три года моложе Марша. Он и на фотографии выглядел моложе. - А почему ты не оставляешь его при себе? - спросила она. - Если меня арестуют и обыщут, найдут паспорт. Узнают, под каким именем едешь ты. Пауля Хана нетрудно связать с Магдой Фосс. - Ты, по-моему, вообще не намерен ехать. - Нет, очень хочу. - Считаешь, что с тобою кончено. - Неправда. Но у меня меньше шансов, чем у тебя, проскочить восемьсот километров так, чтобы мою машину не остановили. Ты должна это понять. Поэтому и едем врозь. Шарли недоверчиво покачала головой. Он сел рядом, погладил по щекам, повернул лицом к себе и посмотрел в глаза. - Послушай. Ты должна ждать меня - слушай же! - ждать меня в отеле до половины девятого утра. Если я не приеду, ты пересечешь границу без меня. Дольше не жди - опасно. - Почему до половины девятого? - Постарайся попасть на пропускной пункт как можно ближе к девяти часам. - Ксавьер целовал девушку в мокрые щеки, продолжая объяснять: - В девять часов "любимый отец немецкого народа" выезжает из рейхсканцелярии, направляясь в Большой зал. Он уже много месяцев не появлялся на публике - это подстегивает возбуждение. Можно быть уверенным, что у пограничников на посту будет радио и они будут слушать Берлин. Лучшего момента не придумаешь. Они просто махнут рукой, давая знак проезжать. Шарли встала и размотала тюрбан. В слабом свете чердачного помещения ее волосы светились белым светом. Она сбросила с себя второе полотенце. Бледная кожа, белые волосы, темные глаза. Привидение. Ему требовалось убедиться, что она настоящая, что они оба живые; Марш протянул руку и дотронулся до нее. Они лежали обнявшись на маленькой деревянной кровати, и Шарли шептала ему о будущем. Завтра под вечер их самолет приземлится в нью-йоркском аэропорту Айдлуайлд. Они направятся сразу в "Нью-Йорк таймс". У нее там знакомый редактор. Первым делом нужно снять копию - дюжину копий, - а потом как можно быстрее опубликовать. "Таймс" - самая подходящая для этого газета. - А что, если они не станут печатать? Мысль о том, что можно печатать что хочешь, не укладывалась у Марша в голове. - Станут. Господи, да если они не опубликуют все это, я встану на Пятой авеню, как те чокнутые, которые не могут издать свои романы и раздают копии прохожим. Но не бойся - еще как напечатают, и мы перевернем историю. - Но поверит ли кто-нибудь?.. - Такое сомнение росло в нем с момента, когда они вытряхнули содержимое чемоданчика. - Разве этому можно поверить? - Поверят, - сказала девушка убежденно, - потому что у нас на руках факты, а факты меняют дело. Без них ничего нет - пустота. Но предъяви факты - приведи имена, даты, приказы, цифры, время, адреса, карты, расписания, фотографии, диаграммы, описания - и сразу пустота приобретет объем, станет поддаваться измерению, превратится в нечто убедительное. Конечно, даже очевидную вещь можно отрицать, опровергать или просто игнорировать. Но любая из этих реакций сама по себе есть _реакция_, ответ на что-то реально существующее. Некоторые не поверят - они не поверят, сколько бы улик им ни предъявляли. Но, думаю, у нас здесь достаточно всего, чтобы сразу же остановить Кеннеди. Не будет встречи в верхах. Не будет переизбрания. Не будет разрядки. А через пять лет или пятьдесят это общество развалится. Нельзя созидать, если фундаментом служит массовая могила. Люди все же лучше, чем кажутся, они должны быть лучше - я верю в это, а ты? Марш промолчал. Он не спал, встречая еще один рассвет в Берлине. В окне чердака - отражение знакомого серого лица; старый собеседник. - Ваши имя и фамилия? - Магда Фосс. - Родились?.. - Двадцать пятого октября 1939 года. - Где? - В Берлине. - Чем занимаетесь? - Живу с родителями в Берлине. - Куда следуете? - В Вальдсхут. Там встречусь с женихом. - Фамилия? - Пауль Хан. - Цель поездки в Швейцарию? - На свадьбу подруги. - Где? - В Цюрихе. - А это что? - Свадебный подарок. Альбом для фотографий. Или Библия? Или книга? Или кухонная доска? - Она проверяла на нем ответы. - Кухонная доска - прекрасно. Подумать только, ради того чтобы ее вручить, такая девушка, как Магда, отправляется за восемьсот километров. - Марш ходил взад и вперед по комнате. Остановился и указал на лежащий на коленях Шарли сверток: - Разверните, пожалуйста, фрейлейн. Она задумалась. - Что на это сказать? - Ничего на это не скажешь. - Ужасно. - Она достала сигарету и закурила. - Взгляните, пожалуйста, сами. У меня дрожат руки. Было почти семь часов. - Пора. Гостиница просыпалась. Проходя по коридору, они слышали за тонкими дверьми плеск воды, звуки радио, детский смех. А где-то на втором этаже, несмотря ни на что, раздавался мужской храп. Они обращались со свертком с большой осторожностью, словно это был контейнер с ураном. Журналистка запрятала его в чемодане под одеждой. Марш спустился по лестнице и, минуя пустой вестибюль, вынес чемодан через пожарный выход во двор гостиницы. На Шарли был темно-синий костюм, волосы - под косынкой. Взятый напрокат "опель" стоял рядом с "фольксвагеном". Из кухонных окон слышались голоса и шипение поджаривавшихся блюд, тянуло запахом свежезаваренного кофе. - После "Бельвю" сворачивай направо. Дорога идет вдоль долины Рейна. Мост никак не минуешь. - Ты уже говорил. - Прежде чем вступать с ними в контакт, постарайся определить, как строго они досматривают багаж. Если покажется, что копаются во всем, поворачивай назад и спрячь где-нибудь сверток. В лесу, в канаве, в хлеву - только запомни где, чтобы потом можно было вернуться и найти. После этого уезжай из страны. Обещай мне. - Обещаю. - Из Цюриха в Нью-Йорк есть ежедневный рейс швейцарской авиакомпании. Вылетает в два часа. - В два. Знаю. Ты уже дважды говорил. Марш шагнул вперед, хотел ее обнять, но она отстранилась. - Я не прощаюсь. Вечером увидимся. _Увидимся_. Был момент, который заставил поволноваться, - "опель" не заводился. Шарли открыла заслонку карбюратора и попробовала еще раз - мотор заработал. Она выехала со стоянки, так и не оглянувшись на него. Марш в последний раз увидел ее профиль, и она скрылась. В холодном утреннем воздухе остался голубоватый дымок выхлопа. Марш сидел в одиночестве на краешке кровати с подушкой в руках. Выждав час, надел форму. Встал перед зеркалом у туалетного столика, застегнул мундир на все пуговицы. В любом случае он надевал его последний раз. "_Мы перевернем историю_..." Надел фуражку, поправил ее. Потом взял свои тридцать листков, записные книжки, свою и Булера, сложил все вместе, завернул в коричневую бумагу и сунул во внутренний карман. Неужели так легко изменить историю? Разумеется, по своему опыту Марш знал, что секреты - как кислота: если прольешь, они разъедят что угодно; если могут разрушить семейную жизнь, то почему не судьбу президента или даже государство? Но говорить об истории? Он покачал головой, глядя на свое отражение. История выше его понимания. Следователи превращают подозрения в улики. Это он сделал. А историю он оставит Шарли. Марш пошел с чемоданчиком Лютера в ванную и сгреб в него весь оставленный Шарли мусор - флаконы, резиновые перчатки, миску и ложку, щетки. Ту же операцию проделал в спальне. Удивительно, как ощутимо было ее присутствие и как пусто стало без нее. Он посмотрел на часы. Половина девятого. Теперь она уже должна быть далеко от Берлина, возможно, добралась до Виттенберга. У конторки портье торчал управляющий. - Добрый день, герр штурмбаннфюрер. Закончили допрос? - Да, конечно. Благодарю вас за достойное патриота содействие. - Был рад помочь. - Брокер слегка поклонился, потирая пухлые белые руки, словно растирая мазь. - Если когда-либо у герра штурмбаннфюрера появится желание еще кого-нибудь немножко допросить... - Он многозначительно поднял кустистые брови. - Возможно, я даже мог бы поставить ему парочку подозреваемых?.. Марш улыбнулся: - Всего доброго, герр Брокер. - Всего доброго _вам_, герр штурмбаннфюрер. Он уселся на правое сиденье своего "фольксвагена" и на минуту задумался. Идеальным местом было запасное колесо, но на это не было времени. Пластмассовая обивка дверей прочно закреплена. Он сунул руку под приборный щиток, нащупал гладкую поверхность. Это его устраивало. Оторвав два куска клейкой ленты, он прикрепил сверток к холодной металлической поверхности. Потом сунул остаток ленты в чемоданчик Лютера и выбросил его в мусорный ящик у кухни. На поверхности коричневая кожа слишком выделялась. Он нашел обломок ручки от метлы и, вырыв ею ямку, похоронил чемоданчик под кофейной гущей, тухлыми рыбьими головами, комьями жира и червивым салом. 2 Желтые дорожные знаки с единственным словом "фернферкер" - "дальнее движение" - указывали выезд из Берлина на опоясывающий город скоростной автобан. Марш был практически один на идущей в южном направлении трассе - в этот ранний воскресный час навстречу попалось-всего несколько легковых машин и автобусов. Проехав проволочный забор аэропорта Темпельгоф, он сразу оказался в предместье - широкое шоссе пересекало унылые улочки из кирпичных лавок и жилых домов с протянувшимися вдоль мостовых почерневшими стволами больных деревьев. Слева - больница, справа - размалеванная партийными лозунгами заброшенная церковь с закрытыми ставнями. "Мариенфельде", гласили указатели, "Бюков", "Лихтенраде". Он остановился у светофора. Перед ним открывалась дорога на юг - к Рейну, Цюриху, в Америку... Позади кто-то засигналил - переключились огни светофора. Он свернул с шоссе и скоро затерялся в паутине улиц жилого массива. В начале пятидесятых годов, в отблесках победы, улицам давали имена генералов: Штудентштрассе, Рейхенауштрассе, Мантейфельаллее. Марш неизменно путался. Поворачивать ли направо с Моделя на Дитриха? Или же налево на Паулюса, а уж потом на Дитриха? Он медленно ехал вдоль похожих друг на друга одноэтажных домиков, пока наконец не узнал нужный. Остановился на обычном месте и чуть было не просигналил, но вспомнил, что сегодня - третье воскресенье месяца, а не первое (а поэтому ему не принадлежащее) и что отныне доступ сюда ему вообще закрыт. Потребуется лобовая атака, прямо в духе самого Хассо Мантейфеля. На ведущей к дому бетонной дорожке не видно разбросанных игрушек. На его звонок не отозвался собачий лай. Он выругался про себя. Похоже, что ему всю эту неделю выпало торчать у пустых домов. Спускаясь с крыльца, он глядел на ближайшее окно. Дрогнула тюлевая занавеска. - Пили! Ты дома? Угол занавески резко приподнялся, и из окна на него глянуло бледное личико сына. - Можно войти? Нужно поговорить! Лицо ничего не выражало. Занавеска упала. К добру или к худу? Марш не знал, что подумать. - Жду тебя здесь! Вернулся к деревянной калитке и оглядел улицу. Домики по сторонам, домики напротив. Они протянулись во всех направлениях, словно казармы в военном лагере. В большинстве домиков жили старые люди: ветераны первой мировой войны, пережившие все, что за ней последовало, - инфляцию, безработицу, партию, вторую войну. Даже десяток лет назад они уже были седыми и сгорбленными. Они многое повидали, многое испытали. Теперь сидели дома, покрикивали на Пили, когда он расшумится, и весь день торчали у телевизора. Марш ходил взад и вперед по крошечному; с ладошку, травяному дворику. Подумал о Пили - не очень-то здесь разыграешься. Мимо проезжали машины. Неподалеку, через два дома, старик чинил велосипед, скрипучим насосом подкачивал шины. С другой стороны трещала газонокосилка... Пили не появлялся. Он уж было подумал, не встать ли на четвереньки и прокричать все, что хотел, через щель почтового ящика, когда услышал, что дверь открывается. - Молодец. Как дела? Где мама? Где Хельфферих? - Он не мог заставить себя сказать "дядя Эрих". Пили открыл дверь ровно настолько, чтобы позволить отцу заглянуть внутрь. - Их нет дома. А я заканчиваю картину. - Где же они? - Готовятся к параду. Я за хозяина. Они так сказали. - Само собой. Могу я зайти поговорить с тобой? Он ожидал, что мальчик воспротивится. Но Пили, не говоря ни слова, уступил дорогу, и Марш впервые после развода перешагнул порог дома своей бывшей жены. Он оглядел обстановку - дешевая, но приятная на вид; на каминной доске букет свежих нарциссов; чистота, нигде ни соринки. Несмотря на скромные средства, она старалась изо всех сил. Ему ли этого не знать! Даже висевший над телефоном портрет фюрера - фотография пожилого человека с ребенком на руках - был выбран со вкусом; Клара всегда верила в милосердного Бога, скорее из Евангелия, чем из Ветхого Завета. Чувствуя себя грабителем, силой вломившимся в чужой дом, он неуверенно снял фуражку и начал свою речь: - Я должен уехать, Пили. Может быть, надолго. Возможно, обо мне станут говорить всякое. Ужасные вещи, всякую ложь. И мне нужно сказать тебе... - Он замолчал. _Что тебе сказать_? Провел рукой по волосам. Пили, сложив на груди руки, в упор глядел на него. Он попробовал заново: - Трудно, когда рядом нет отца. Мой отец умер, когда я был совсем маленьким, меньше, чем ты теперь. И бывало, я ненавидел его за это... _Какие холодные глаза_... - ...Но это прошло, а потом... мне его не хватало. Если бы только я мог поговорить с ним... спросить его... Все бы отдал... "..._чтобы все человеческие волосы, срезанные в концентрационных лагерях, нашли применение. Из человеческих волос можно производить промышленный войлок или прясть нити_..." Он не знал, сколько времени простоял молча, понурив голову. Потом произнес: - Надо идти. Но тут подошел Пили и потянул его за руку. - Ладно, папа. Но, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста. Посмотри, что я нарисовал. Комната Пили была похожа на командный пункт. Собранные из пластмассовых комплектов и подвешенные к потолку на невидимой глазу рыболовной леске модели реактивных самолетов люфтваффе вели воздушный бой. На одной из стен - карта Восточного фронта с цветными булавками, обозначавшими расположение армий. На другой - групповая фотография Пилиного звена пимпфов - голые коленки и торжественные лица на фоне бетонной стены. Рисуя, Пили сопровождал свое занятие звуковыми эффектами. - Это наши истребители - ж-ж-ж-ж! А это зенитки красных. Бах! Бах! - Желтый карандаш несколько раз взметнулся к верху листа. - А теперь мы дадим им жару. Огонь! - Вниз дождем посыпались черные муравьиные яйца, превращаясь в неровные красные языки огня. - Комми вызывают свои истребители, но с нашими им не сравняться... - Так продолжалось минут пять, одно событие набегало на другое. Потом Пили, которому надоело его творение, вдруг бросил карандаши и нырнул под кровать. Вытащил оттуда груду иллюстрированных журналов военного времени. - Откуда они у тебя? - Дядя Эрих дал. Он их собирал. - Пили вспрыгнул на кровать и стал листать страницы. - Прочитай подписи, папа. Он дал Маршу журнал и прижался к нему, взяв за руку. - "Сапер подобрался вплотную к проволочным заграждениям, прикрывающим пулеметные гнезда, - читал Марш. - Несколько вспышек огня - и смертоносная струя горючей смеси вывела противника из строя. Огнеметчики должны быть бесстрашными бойцами со стальными нервами". - А здесь? Не о таком прощании думал Марш, но раз мальчику хочется... - "Я хочу драться за новую Европу, - продолжал он, - так говорят трое братьев из Копенгагена вместе со своим руководителем отряда в учебном лагере СС в Верхнем Эльзасе. Они соответствуют всем условиям относительно расы и здоровья и теперь наслаждаются жизнью на природе, в лесном лагере". - А о чем здесь? Марш улыбнулся. - Давай-ка сам, Пили. Тебе десять лет, и нетрудно прочесть самому. - А я хочу, чтобы прочитал ты. Вот фотография подводной лодки, такой, как твоя. О чем тут пишут? Улыбка исчезла с лица Марша. Он отложил в сторону журнал. Что-то было не так. Что же? Он вдруг понял: тишина. Уже несколько минут на улице ничего не было слышно - ни звуков проезжающих машин, ни шагов прохожих, ни голосов людей. Замолкла даже газонокосилка. Увидев, как взгляд Пили метнулся в сторону окна, он все понял. Где-то в доме звякнуло стекло. Марш рванулся к двери, но мальчик его опередил - скатившись с кровати, схватил его за ноги, обвившись вокруг них. - _Пожалуйста, не уходи, папа_, - умолял он, - _пожалуйста_... Марш ухватился за ручку двери, не в состоянии сдвинуться с места. Словно завяз в трясине. "Я уже видел это во сне", - мелькнула мысль. Позади лопнуло стекло, осыпав их дождем осколков, - теперь комната наполнялась реальными людьми в военной форме с настоящим оружием. Марш внезапно оказался лежащим на спине, глядя вверх на пластмассовые самолетики, бешено раскачивающиеся и вертящиеся на концах невидимых нитей. Он расслышал голос Пили: - Все будет хорошо, папа. Они тебе помогут. Сделают тебя хорошим. Тогда тебе можно будет приехать и жить с нами. Они обещали... 3 Руки ладонями наружу плотно скованы за спиной наручниками. Двое эсэсовцев прижали Марша к стене с картой Восточного фронта. Прямо перед ним стоял Глобус. Слава Богу, Пили вытолкали из комнаты. - Я ждал этого момента, как жених невесту, - сказал Глобус и изо всей силы двинул ему кулаком в живот. Марш согнулся и упал на колени, увлекая за собой карту с крошечными булавками. Казалось, он больше не сможет дышать. Глобус, схватил его за волосы и снова поднял на ноги. Тело сотрясалось позывами к рвоте и одновременно жаждало вдохнуть глоток кислорода. Гестаповец ударил еще раз, в он снова упал. Под конец, когда Марш, поджав колени, лежал на ковре, Глобус поставил сапог ему на голову, растирая подошвой ухо. - Глядите, - сострил он, - стою ногой на дерьме. И до Марша откуда-то издалека донеслось людское ржание. - Где девка? - Какая девка? Глобус, не торопясь, растопырил перед лицом Марша похожие на обрубки пальцы, затем рука, описав дугу, приемом карате с силой ткнулась в почку. Это было хуже всего того, что было до сих пор, - ослепительно белая вспышка боли, пронзившая его насквозь и снова бросившая на пол. Его рвало желчью. А еще хуже было знать, что это всего лишь подножие долгого восхождения. Перед ним представали восходящие ступени пыток, словно ноты в музыкальной гамме - от глухих басовых ударов в живот, через средний регистр ударов по почкам, все дальше и дальше - до высоты, не улавливаемой человеческим ухом. - Где девка? - Какая... девка?.. Его разоружили, обыскали, потом то ли вытолкали, то ли выволокли из дома. На улице собралась небольшая толпа. Престарелые соседи Клары наблюдали, как Марша запихивали на заднее сиденье "БМВ". Он мельком увидел на улице четыре или пять легковых машин с мигалками, грузовик, солдат. К чему они готовились? К небольшому сражению? Пили по-прежнему не было видно. Из-за наручников приходилось сидеть наклонясь вперед. На заднее сиденье втиснулись два гестаповца, по одному с каждой стороны. Из отъезжавшей машины он видел, как некоторые из стариков уже бредут к своим домам, к успокаивающему мерцанию телевизионных экранов. Его везли в северном направлении мимо праздничного потока машин по Саарландштрассе, потом свернули к востоку, на Принц-Альбрехтштрассе. Проехав мимо главного входа штаб-квартиры гестапо, кавалькада круто повернула направо и через высокие тюремные ворота попала на вымощенный кирпичом двор позади здания. Марша вытащили из машины и через низкую входную дверь поволокли вниз по крутым бетонным ступеням. Потом каблуки заскребли по полу сводчатого коридора. Дверь, камера и тишина. Они оставили его в одиночестве, чтобы заработало воображение, - обычный прием. Очень хорошо. Он подполз к углу и оперся головой о сырой кирпич. Каждая минута была лишней минутой в пользу Шарли. При мысли о Пили, о всей лжи он стиснул кулаки. Камеру освещала слабая лампочка над дверью, тоже заключенная в ржавую металлическую клетку. Марш взглянул на запястье - ставший ненужным рефлекс, потому что часы у него отобрали. Теперь она, наверное, недалеко от Нюрнберга. Он попытался воссоздать в памяти образы готических шпилей - церкви Лореннкирхе, Зебальдускирхе, Якобкирхе... Болели все его члены, каждая частичка его тела, которой он мог дать название, а ведь поработали они над ним не более пяти минут. К тому же не оставили ни следа на лице. Ничего не скажешь - попал в руки профессионалов. Он было рассмеялся, но тут же скорчился от боли в ребрах. Его провели по коридору в помещение для допросов: выбеленные известью стены, массивный дубовый стол, по стулу с каждой стороны; в углу железная печка. Глобуса не было, хозяйничал Кребс. Наручники сняли. Снова обычный прием - сперва крутой фараон, потом помягче. Кребс даже пытался шутить: - В обычных условиях мы взяли бы и сына и попробовали бы припугнуть, чтобы вы побыстрее одумались. Но в случае с вами это привело бы к обратному результату. - Полицейский юмор! Откинувшись на стуле и улыбаясь, он затачивал карандаш. - Как бы то ни было, замечательный парнишка. - "Замечательный" - это по-вашему. - Когда его били. Марш прикусил язык и теперь говорил так, словно провел неделю в кресле зубного врача. - Вчера вечером вашей бывшей жене дали номерок телефона, - заметил Кребс. - На всякий случай. Парнишка его запомнил. Увидев вас, сразу же позвонил. У него ваши мозги, Марш. Ваша расторопность. Можете гордиться. - В данный момент я действительно испытываю сильные чувства к своему сыну. "Валяй, - думал он, - давай поболтаем. Еще одна минута - лишний километр". Но Кребс уже перешел к сути, листая страницы толстого досье. - У нас два дела, Марш. Первое: ваша общая политическая благонадежность на протяжении многих лет. Сегодня нас это не интересует, по крайней мере непосредственно. Второе: ваши действия в последнюю неделю, в частности ваша причастность к попытке покойного партайгеноссе Лютера бежать в Соединенные Штаты. - Я к этому непричастен. - Вчера утром на Адольф-Гитлерплатц к вам обращался с вопросами сотрудник дорожной полиции - как раз в то время, когда изменник Лютер замышлял встретиться с американской журналисткой Мэгуайр и сотрудником посольства Соединенных Штатов. _Откуда они узнали?_ - Глупо. - Значит, отрицаете, что были на площади. - Нет. Разумеется, нет. - Тогда почему вы там оказались? - Я следил за американкой. Кребс делал пометки. - Зачем? - Это она обнаружила труп партайгеноссе Штукарта. Я, естественно, подозревал ее, как агента буржуазной демократической печати. - Не засирайте мне мозги. Марш. - Хорошо. Я втерся к ней в доверие. Думал: если она наткнулась на труп одного отставного государственного секретаря, может быть, наткнется и на другого. - Справедливо. - Кребс потер подбородок и на минуту задумался. Потом открыл новую пачку сигарет, угостил Марша, дал прикурить от спички из свежего коробка. Марш глубоко затянулся. Заметил, что сам Кребс не курил, - все это было частью действа, подспорьем ведущего допрос. Нахмурившись, гестаповец снова принялся листать свои записи. - Мы считаем, что изменник Лютер намеревался что-то передать журналистке Мэгуайр - кое-какие сведения. Что именно? - Не имею ни малейшего представления. Может быть, что-нибудь из области искусства? - В четверг вы были в Цюрихе. Зачем? - Туда - до того, как скрыться, - летал Лютер. Я надеялся найти ключ к разгадке, почему он исчез. - И нашли? - Нет. Но у меня было разрешение на поездку. Я представил полный отчет оберстгруппенфюреру Небе. Вы видели? - Конечно, нет. - Кребс сделал пометку. - Оберстгруппенфюрер никому не раскрывает свои карты, даже нам. Где Мэгуайр? - Откуда мне знать? - Должны знать, потому что вчера после стрельбы на Адольф-Гитлерплатц вы взяли ее в свою машину. - Не я, Кребс. - Вы, Марш. Потом вы направились в морг и рылись в вещах изменника Лютера - об этом мы точно знаем от доктора Эйслера. - Я не знал, что это вещи Лютера, - ответил Марш. - Я полагал, что они принадлежали человеку по имени Штарк, который находился в трех метрах от Мэгуайр, когда его застрелили. Естественно, меня интересовало, что у него с собой было, потому что я интересовался Мэгуайр. Кроме того, если помните, вечером в пятницу вы показали мне тело, которое, по вашим словам, было трупом Лютера. Кстати, кто стрелял в Лютера? - Не важно. Что вы рассчитывали найти в морге? - Много чего. - Что? Точнее! - Блох. Вшей. Чесотку. Что еще найдешь в этом говенном тряпье? Кребс отшвырнул карандаш. Сложил руки на груди. - Вы умный парень, Марш. Утешайте себя тем, что мы по крайней мере признаем за вами это качество. Думаете, мы стали бы возиться, если бы вы были всего лишь проглотившим со страху язык жирным хреном вроде вашего дружка Макса Йегера? Уверен, что вы способны продолжать в том же духе часами. Но у нас нет времени и мы не так глупы, как вы думаете. - Он порылся в бумагах, ухмыльнулся и пошел с козыря. - Где чемоданчик, который вы забрали в аэропорту? Марш смотрел на него невинными глазами. _Значит, им с самого начала все было известно_. - Какой чемоданчик? - С какими обычно ходят врачи. Не очень тяжелый, но, должно быть, с бумагами. Чемоданчик, который передал вам Фридман за полчаса до того, как позвонить нам. Видите ли, Марш, вернувшись к себе, он нашел на столе телекс с Принц-Альбрехтштрассе - предупреждение, которое мы разослали, чтобы не дать вам удрать из страны. Увидев его, он, как патриот, решил, что лучше сообщить нам о вашем визите. - Фридман! - воскликнул Марш. - Это он-то "патриот"? Он вас дурачит, Кребс. Чтобы скрыть собственные делишки. Кребс вздохнул. Поднялся и, обойдя вокруг стола, встал позади Марша, опершись о спинку стула. - Когда все кончится, мне бы хотелось познакомиться с вами поближе. Правда. Если, конечно, от вас что-нибудь останется. Почему такие, как вы, сбиваются с пути? Мне хотелось бы знать. Из профессионального интереса. Чтобы пресекать это в будущем. - Ваша страсть к самосовершенствованию достойна похвалы. - Опять вы за свое? Тут все дело в том, как смотреть на вещи. В Германии - изнутри - происходят перемены, Марш, и вы могли бы стать их участником. Сам рейхсфюрер лично интересуется новым поколением, он прислушивается к нам, продвигает по службе. Он верит в перестройку, более широкую гласность, налаживание контактов с американцами. Время таких людей, как Одило Глобоцник, уходит в прошлое. - Наклонившись, он прошептал на ухо Маршу: - Знаете, почему Глобус вас не любит?. - Просветите. - Потому что вы выставляете его дураком. Для Глобуса это смертельная обида. Помогите мне, и я спасу вас от него. - Кребс выпрямился и продолжал обычным голосом: - Где баба? Какие сведения Лютер хотел ей передать? Где чемоданчик Лютера? Все те же три вопроса. Снова и снова. В допросах есть своя ирония: они могут дать допрашиваемому столько же, если не больше, сколько допрашивающему. По вопросам Кребса Марш мог определить степень его осведомленности. Некоторые вещи были ему хорошо известны: он знал, например, что Марш побывал в морге и что он отыскал в аэропорту чемоданчик. Но в его сведениях был существенный пробел. Если только Кребс не вел дьявольски хитрую игру, он, по-видимому, не имел представления о том, какие сведения Лютер обещал американцам. Только на это шаткое обстоятельство Марш возлагал единственную надежду. Через по-прежнему безрезультатные полчаса в дверях появился Глобус, поигрывая длинной гладкой деревянной дубинкой. Позади него стояли два коренастых молодчика в черном обмундировании. Кребс вытянулся по стойке "смирно". Глобус спросил: - Ну как, полностью сознался? - Никак нет, герр обергруппенфюрер. - Какая неожиданность! Думаю, теперь моя очередь. - Так точно. Кребс наклонился над столом, собирая бумаги. Показалось ли это Маршу или он действительно увидел на этом вытянутом бесстрастном лице проблеск сожаления? Кребс ушел. Глобус расхаживал взад и вперед, волоча по каменному полу дубинку и мурлыча под нос старый партийный марш. - Знаешь, что это такое, а? - И, подождав, переспросил: - Нет? Молчишь? Это американское изобретение. Бейсбольная бита. Привез мне один приятель из посольства в Вашингтоне. - Глобус пару раз взмахнул ею над головой. - Собираюсь создать эсэсовскую команду. Могли бы тогда играть с американской армией. Как думаешь? Геббельс загорелся. Думает, что такое зрелище американцам понравится. - Прислонил биту к массивному столу и стал расстегивать мундир. - Если хочешь знать мое мнение, то ошибка была допущена с самого начала, в тридцать шестом, когда Гиммлер сказал, что все легавые из крипо должны носить форму СС. Вот и докатились до того, что имеем дело с мерзавцами вроде тебя и старыми засранцами вроде Артура Небе. - Он передал мундир одному из охранников и стал засучивать рукава. Потом ни с того ни с сего заорал: - Черт возьми, мы-то знали, что делать с такими, как ты! Это теперь расслюнявились. Больше не спрашивают, хватит ли у тебя пороху, а интересуются, есть ли докторская степень. В сорок первом на Востоке, когда пятьдесят градусов мороза и ссаки замерзали на лету, про докторские степени не спрашивали. Надо было слушать Кребса, Марш. Было бы лучше. Я, твою мать, думаю, что он один из ваших. - И передразнил жеманные манеры Кребса: - "С вашего разрешения, герр обергруппенфюрер, я хотел бы первым допросить подозреваемого. Думаю, что к нему нужен более тонкий подход". Какой в жопу тонкий! Подумаешь, какая птица! Будь ты моим псом, накормил бы тебя отравой. - На месте вашего пса я бы ее съел. Глобус с ухмылкой кивнул одному из охранников. - Послушай-ка этого молодца! - Поплевав на ладони, он взял бейсбольную биту. Повернулся к Маршу: - Смотрел твое дело. Вижу, что силен только в писанине. Вечные записки, разные докладные. Ну прямо несостоявшийся писатель. Скажи: какой рукой пишешь - левой или правой? - Левой. - Снова врешь. Давай-ка правую руку на стол. Грудь словно стянуло железными обручами. Не хватало воздуха. - А ну давай, твою мать! Глобус взглянул на охранников, и Марша сзади обхватили крепкие руки. Стул наклонился, голову пригнули к столу. Один завернул ему левую руку высоко за спину и стал выкручивать. Марш взвыл от боли. Тогда другой схватил свободную руку. Он почти вскарабкался на стол и уперся в нее коленом чуть пониже локтя, пригвоздив ладонью вниз к доскам стола. В считанные секунды он был намертво скован. Только пальцы, словно пойманная птица, слабо трепыхались. Стоя в метре от стола, Глобус концом биты легонько поглаживал пальцы Марша. Потом поднял ее, замахнулся, как топором, и со всей силой обрушил на руку. В первый момент он не терял сознания. Охранники отпустили его, и он сполз на колени. Из угла рта тянулась слюна, оставляя на столе мокрый след. Рука по-прежнему была вытянута вперед. Какое-то время он сохранял ту же позу, пока, подняв голову, не увидел, что осталось от его кисти - какая-то странная масса из крови и хрящей на плахе мясника, - и тут Потерял сознание. Шаги во мраке. Голоса. - Где баба? Удар ногой. - Какие у нее сведения? Удар. - Что украл? Удар. Еще удар. Грубый сапог топтал пальцы, ломая их, размалывая о камень. Когда он снова пришел в себя, то увидел, что валяется в углу; на полу рядом с ним, словно мертворожденный младенец возле матери, лежит раздробленная кисть. Перед ним на корточках сидит человек, кажется, Кребс, и что-то говорит. Марш силился сосредоточить внимание на его словах. - Что это? - спрашивал рот Кребса. - Что это значит? Гестаповец запыхался, словно бежал по лестнице. Одной рукой он схватил Марша за подбородок, поворачивая лицом к свету. В другой была связка бумаг. - Что это значит, Марш? Они были спрятаны у вас в машине. Прикреплены лентой под приборным щитком. Что это значит? Март выдернул голову и отвернулся к темнеющей стене. "Тук, тук, тук. - Сквозь забытье. - Тук, тук, тук". Спустя некоторое время - он не мог определить точнее, потому что время не поддавалось измерению, то мчалось, то едва ползло, - над ним возник белый халат. Блеснула сталь. Перед глазами вертикально висело в воздухе узкое лезвие. Марш попытался отстраниться, но кисть клещами охватили чужие пальцы и в вену вонзилась игла. Сначала, когда эти пальцы коснулись его руки, он застонал, но потом почувствовал, как по венам растеклась целебная жидкость и мучительная боль утихла. Участвовавший в пытках врач был стар и горбат. Маршу, которого переполняло чувство благодарности к нему, казалось, что он, должно быть, много лет прожил в этом подвале. В кожу въелась местная пыль, под глазами темные мешки. Не произнося ни слова, он очистил рану, промыл ее прозрачной жидкостью, пахнувшей больницей или моргом, и туго забинтовал. Потом, по-прежнему молча, они с Кребсом помогли Марту подняться на ноги и посадили на стул. На столе перед ним появилась эмалированная кружка со сладким забеленным молоком кофе. В здоровую руку вложили сигарету. 4 Мысленно Марш выстроил стену. По ту сторону он поместил мчавшуюся в машине Шарли. Стена высокая, сложенная из всего, что могло собрать его воображение, - огромных валунов, бетонных блоков, обгоревших железных остовов кроватей, перевернутых трамвайных вагонов, чемоданов, детские колясок, - и протянувшаяся через залитые солнцем поля и леса Германии, подобно увиденной им когда-то на открытке Великой китайской стене. Сам он ходит часовым перед стеной. _Он никого не пустит за стену_. Все остальное они получат. Кребс, опершись обеими локтями о стол и положив подбородок на сложенные пальцы, углубился в чтение записей Марша. Время от времени он отрывал руку, чтобы перевернуть страницу, занимал прежнюю позу, продолжая читать. Марш сидел, глядя на него. После чашки кофе и сигареты и, главное, укола, притупившего боль, он был на грани блаженства. Кребс кончил читать и на мгновение зажмурил глаза. Неизменно бледное лицо. Потом расправил страницы и положил перед собой рядом с записными книжками Марша и Булера. Выровнял их, словно на параде, - с точностью до миллиметра. Может быть, под действием наркотика Марш вдруг отчетливо увидел все окружающее: как на дешевой волокнистой бумаге слегка расплылись чернила и от каждой буквы расходились мельчайшие волоски; как плохо был выбрит Кребс: взять хотя бы этот пучок черной щетины в складке кожи под носом. Он был убежден, что слышит, как в тишине, стуча по столу, падают пылинки. - Вы меня убили. Марш. - Я убил? - Вот этим. - Рука Кребса повисла в сантиметре от записей. - Зависит от того, кому известно, что они у вас. - Только одному работающему в гараже кретину унтершарфюреру. Он обнаружил их, когда мы пригнали вашу машину, и отдал прямо мне. Глобус ничего не знает - пока. - Вот вам и ответ. Кребс, словно вытирая насухо, энергично растер лицо. Прикрыв глаза ладонями, принялся разглядывать Марша сквозь растопыренные пальцы. - Что это такое? - Читать умеете? - Читать-то умею, но понять не могу. - Кребс схватил бумаги и начал листать. - Ну вот, к примеру, что такое "Циклон Б"? - Соль цианисто-водородной кислоты. До этого они применяли окись углерода. А еще до этого - пули. - А это? "Аушвиц-Биркенау". "Кульмхоф". "Бельзец". "Треблинка". "Майданек". "Собибор". - Места уничтожения людей. - А эти цифры: "восемь тысяч в день"... - Столько они могли уничтожить в Аушвиц-Биркенау, используя четыре газовые камеры и крематорий. - А это: "одиннадцать миллионов"? - Одиннадцать миллионов - общее количество евреев, за которыми они охотились. Возможно, им удалось выловить всех. Кто знает? Я что-то их не вижу, а вы? - А вот фамилия: "Глобоцник"... - Глобус возглавлял СС и полицию в Люблине. Он строил комплексы уничтожения людей. - Я не знал. - Кребс, словно заразу, отшвырнул записи. - Я ничего этого не знал. - Бросьте, знали! Знали всякий раз, когда слышали остроту о "поездке на Восток"; всякий раз, когда мать пугала шалуна, что, если он будет плохо себя вести, его отправят в печку. Мы знали, когда въезжали в их дома, когда захватывали их имущество, занимали их места на службе. Мы знали, но у нас не было фактов. - Он левой рукой указал на записи. - А здесь кости обросли плотью. И появились кости там, где был чистый воздух. - Я хотел сказать, что не знал о том, что во всем этом были замешаны Булер, Штукарт и Лютер. Не знал о Глобусе... - Конечно. Вы просто думали, что расследуете хищения произведений искусства. - Это правда! Правда, - повторял Кребс. - В среду утром - вы в состоянии вспомнить, что было в тот день? - я был занят расследованием дела о коррупции в Немецком трудовом фронте: торговали разрешениями на работу. И вдруг совершенно неожиданно меня вызывают к рейхсфюреру для разговора с глазу на глаз. Он рассказал мне о раскрытии колоссальной аферы с произведениями искусства, в которую втянуты отставные государственные чиновники. Партии может быть причинен огромный моральный ущерб. Делом занимается обергруппенфюрер Глобоцник. Я должен немедленно отправиться в Шваненвердер и поступить в его распоряжение. - Почему вы? - А почему нет? Рейхсфюреру известно о моем интересе к искусству. Мы об этом и говорили. Мои обязанности ограничивались составлением описи сокровищ. - Но вы, должно быть, поняли, что Булера и Штукарта убил Глобус? - Конечно. Я не идиот. Знаю репутацию Глобуса не хуже вашего. Но Глобус действовал по указанию Гейдриха, и, если Гейдрих решил дать ему полную волю, чтобы уберечь партию от публичного скандала, кто я такой, чтобы возражать? - Кто вы такой, чтобы возражать? - повторил Март. - Давайте начистоту, Марш. Вы утверждаете, что их смерть не имела никакого отношения к афере? - Абсолютно никакого. Афера - совпадение, послужившее удобным прикрытием, только и всего. - Но она придавала смысл делу. Была объяснением того, что Глобус служил исполнителем государственной воли и почему он делал все, чтобы помешать расследованию силами крипо. В среду вечером, когда я все еще занимался описью картин в Шваненвердере, он ворвался разъяренный - из-за вас. Сказал, что вас официально отстранили от дела, а вы вломились в квартиру Штукарта. Мне было приказано отправиться туда и доставить вас, что я и сделал. И должен сказать, что, если бы это зависело от Глобуса, вам тут же была бы крышка, но помешал Небе. Потом, вечером в пятницу, мы обнаружили на сортировочной станции то, что приняли за Лютера, и, казалось, дело закончилось. - Когда вы узнали, что это не Лютер? - Около шести утра в субботу. Глобус позвонил мне домой. Он сказал, что, по его сведениям, Лютер жив и намерен в девять встретиться с американской журналисткой. - Узнал, - уверенно заметил Марш, - потому что ему намекнул кто-то из американского посольства. - Что за чушь, - фыркнул Кребс. - Узнал потому, что линию прослушивали. - Не может быть... - Почему не может быть? Смотрите сами. - Кребс открыл одну из своих папок и достал лист тонкой бумаги. - Его среди ночи спешно доставили со станции подслушивания в Шарлоттенбурге. Марш прочел: "Исследовательская служба. Совершенно секретно. Г745, 275. 23:51. МУЖЧИНА: Вы спрашиваете, что мне нужно? Как вы думаете что? Убежище в вашей стране. ЖЕНЩИНА: Скажите, где вы находитесь. МУЖЧИНА: Я могу заплатить. ЖЕНЩИНА: Это не... МУЖЧИНА: Я располагаю информацией. Надежными сведениями. ЖЕНЩИНА: Скажите, где вы находитесь. Я приеду за вами. Мы поедем в посольство. МУЖЧИНА: Слишком рано. Еще не время. ЖЕНЩИНА: Когда же? МУЖЧИНА: Завтра утром. Слушайте меня. В девять часов. Большой зал. Центральная лестница. Все поняли?" Он снова слышал ее голос; казалось, ощущал ее запах, мог ее коснуться. Что-то шевельнулось в глубине памяти. Он отодвинул листок в сторону Кребса. Тот вернул его в папку, продолжая разговор: - Что было дальше, вам известно. По указанию Глобуса Лютера прикончили, как только он появился, и, скажу откровенно, это меня потрясло. Сделать такое в общественном месте... Я подумал: этот человек не в своем уме. Правда, тогда я не знал, почему он так не хотел, чтобы Лютера взяли живьем. - Он оборвал рассказ, словно забыл, где находится и какую роль должен играть. - Мы обыскали тело и ничего не нашли. Тогда погнались за вами. У Марша снова разболелась рука. Глянув на нее, он увидел, что сквозь белую повязку просачиваются алые пятна. - Который час? - Пять сорок семь. Она в пути почти одиннадцать часов. Боже, как болит рука... Красные пятна расплывались, сливаясь друг с другом, образуя кровавые архипелаги. - В этом деле участвовали четверо, - рассказывал Марш. - Булер, Штукарт, Лютер и Критцингер. - Критцингер? - переспросил Кребс, делая пометку. - Фридрих Критцингер, министериаль-директор рейхсканцелярии. На вашем месте я бы не записывал. - Кребс отложил карандаш. - Их беспокойство вызывала не программа массового истребления сама по себе - не забывайте, это были высокопоставленные партийные деятели, - а отсутствие надлежащего приказа фюрера. Ни строчки в письменном виде. Лишь устные заверения Гейдриха и Гиммлера, что таково желание фюрера. Можно еще сигарету? - Насладившись несколькими затяжками, Марш продолжал: - Это лишь предположение, понимаете? - Его собеседник кивнул. - Я предполагаю, что они задавали себе вопрос: почему нет документа, непосредственно связывающего фюрера с этой политикой? Полагаю, они же и давали ответ: она настолько чудовищна, что нельзя, чтобы видели, что в ней замешан глава государства. Тогда в каком положении они оказывались? Они оказывались в дерьме. Потому что, если бы Германия проиграла войну, их бы судили как военных преступников, а если бы Германия выиграла ее, то в один прекрасный день их могли сделать козлами отпущения за крупнейший акт массового уничтожения людей в истории. - Не уверен, что горю желанием знать все это, - пробормотал Кребс. - Тогда они решили подстраховаться. Сделали заявление под присягой - это было нетрудно: трое из них были адвокатами - и изымали, где могли, документы. Постепенно собрали внушительное досье. Предусмотрели любой исход. Если бы победила Германия, а против них были предприняты какие-либо действия, они пригрозили бы разоблачением. Если бы победили союзники, они могли сказать: видите, мы выступали против этой политики и даже, рискуя жизнью, собирали разоблачительные сведения. Лютер, кроме того, добавил долю шантажа - документы, ставящие в затруднительное положение американского посла в Лондоне. Дайте-ка мне эти книжки. Он указал на записные книжки - свою и Булера. Поколебавшись, Кребс подвинул их через стол. Открыть записную книжку одной рукой оказалось непросто. Пропитавшаяся кровью повязка пачкала страницы. - Лагеря были организованы таким образом, чтобы не оставалось свидетелей. Специально выделенные заключенные обслуживали газовые камеры и крематории. Со временем этих заключенных уничтожали, а на их место ставили других, которых тоже уничтожали. И так далее. Если это практиковалось на самом низком уровне, то почему отказаться от этого на самом высоком? Смотрите. На совещании в Ваннзее было четырнадцать человек. Первый из них умирает в пятьдесят четвертом. Второй в пятьдесят пятом. Затем по одному в пятьдесят седьмом, пятьдесят девятом, шестидесятом, шестьдесят первом, шестьдесят втором. В шестьдесят третьем, видно, собирались убить Лютера, в его доме были посторонние, но он нанял охрану. Шло время, с ним ничего не случилось, и он подумал, что это было просто какое-то совпадение. - Хватит, Марш. - К шестьдесят третьему процесс начал набирать скорость. В мае умирает Клопфер. В декабре повесился Хоффманн. В марте этого года от заложенной в машину бомбы погибает Критцингер. Теперь Булер по-настоящему испуган. Критцингер - это спусковой крючок. Он первая жертва из группы. - Марш взял записную книжку Булера. - Вот тут, видите, крестик, поставленный против даты гибели Критцингера. Но дни проходят, ничего не происходит, возможно, они в безопасности. Потом, девятого апреля, - еще один крестик! Старый сослуживец Булера по генерал-губернаторству Шенгарт, поскользнувшись, попадает под колеса подземки на станции "Цоо". В Шваненвердере паника! Но уже поздно... - Я же сказал: хватит! - Мне не давал покоя один вопрос: почему в первые девять лет всего восемь смертей, а в последние полгода целых шесть? Зачем такая спешка? Зачем этот страшный риск после долгого терпения? Но, с другой стороны, мы, полицейские, редко поднимаем глаза от земли, чтобы бросить взгляд на более широкую картину, не так ли? Все должно было завершиться к прошлому вторнику, к объявлению о визите наших дорогих новых друзей, американцев. И тут возникает вопрос... - Дайте сюда! - Кребс вырвал из рук Марша обе записные книжки, услышав в коридоре голос Глобуса... - Делал ли все это Гейдрих по своей инициативе или же выполнял приказы свыше? Возможно, приказы того же лица, которое не оставило своей подписи ни на одном из документов?.. Кребс открыл печку и запихнул туда бумаги. Мгновение они тлели на углях, затем, когда в двери уже поворачивался ключ, вспыхнули ярким пламенем. 5 - Кульмхоф! - кричал он в лицо Глобусу, когда боль становилась невыносимой. - Бельзец! Треблинка! - Понемножку продвигаемся, - ухмылялся Глобус, глядя на помощников. - Майданек! Собибор! Аушвиц-Биркенау! Он как бы защищался этими названиями от ударов. - Что прикажете делать? Зачахнуть и помереть? - Глобус, усевшись на корточки, схватил Марша за уши и повернул лицом, к себе. - Это всего лишь названия, Марш. Там ничего больше нет, ни камня. Никто никогда этому не поверит. Вот что я тебе скажу: _не все ваши этому поверят_. - Глобус плюнул, в лицо Марша полетела грязно-желтая харкотина. - Вот как отнесется к этому мир. Он оттолкнул Марша, ударившегося головой о каменный пол. - Еще раз. Где девка? 6 Время ползло, как пес с переломленным хребтом. Марша трясло. Зубы стучали, как заводная игрушка. До него здесь побывало множество других узников. Вместо надгробных камней они использовали стены камеры, выскребая ногтями свои имена: "И.Ф.Г. 22.2.57". "Катя", "Х.К. Май 44". Кто-то не продвинулся дальше половины буквы "Е" - не хватило либо времени, либо сил. И все же это стремление написать... Все надписи, заметил Марш, были не выше, чем в метре от пола. От боли в руке его лихорадило. Он бредил. Собака грызла его пальцы. Закрыв глаза, он пытался сообразить, который час. Когда он последний раз спросил Кребса, было - сколько? - почти шесть. Потом они, пожалуй, проговорили еще полчаса. Потом была вторая встреча с Глобусом - ей не было конца. Теперь это время, проведенное в одиночке, то на свету, то в темноте, то в забытьи, то в мучениях от грызущей боли. Щеке было жарко от пола, казалось, гладкий камень плавился. Ему снился отец. Это был сон его детства: напряженная фигура на фотографии оживала, махала рукой с палубы выходящего из гавани корабля, махала, превращаясь в еле заметную черточку и исчезая вдали. Ему снился бегущий на месте Йост, торжественно читающий нараспев: "Вы в человеке выкармливаете зверя, чтобы зверь этот рос..." Снилась Шарли. По чаще всего ему снилось, что он снова в спальне Пили в тот ужасный момент, когда понял, что наделал мальчик, движимый душевной добротой - добротой! - когда руки тянулись к двери, а ноги оказались в капкане, когда с треском разлетелось окно и в плечи вцепились грубые пальцы... Его разбудил надзиратель: - Встать! Он лежал, свернувшись калачиком на левом боку, как младенец во чреве матери, - на теле ни единого живого места, суставы не разогнуть. Надзиратель разбудил пса, и Марша стало тошнить. Блевать было нечем, но желудок по старой памяти выворачивало. Камера умчалась вдаль и снова стремительно вернулась. Его поставили на ноги. Тюремщик помахивал наручниками. Рядом стоял Кребс - слава Богу, не Глобус. Кребс с отвращением поглядел на него и сказал надзирателю: - Оставьте их лучше спереди. Кисти рук сковали впереди, на голову нахлобучили фуражку и, толкая в спину, погнали по коридору, потом по ступеням на свежий воздух. Ночь холодная, но ясная. На небе звезды. В лунном свете серебрились здания и машины. Кребс втолкнул его на заднее сиденье "мерседеса" и уселся рядом. Кивнул шоферу: - "Колумбия-хаус". Заприте дверцы. Когда рядом с ним щелкнула кнопка дверцы, Марш облегченно расслабился. - Не тешьте себя надеждами, - бросил Кребс. - Вам еще предстоит снова встретиться с обергруппенфюрером. В "Колумбии" поновее техника, только и всего. Они выехали из ворот. Со стороны казалось, что в машине два офицера СС и их шофер. Часовой отдал честь. "Колумбия-хаус" находилась в трех километрах к югу от Принц-Альбрехтштрассе. Потемневшие правительственные здания вскоре уступили место запущенным административным корпусам и заколоченным складским помещениям. В пятьдесят девятом район близ тюрьмы был выделен под реконструкцию, и местами бульдозеры Шпеера уже произвели опустошения. Но деньги кончились еще до того, как на месте порушенного начали что-то строить. Теперь заросшие бурьяном участки бесхозной земли в голубоватом свете выглядели как уголки старых полей сражений. В темных переулках между ними обосновались многолюдные колонии восточноевропейских рабочих. Марш сидел, вытянув ноги и откинувшись головой на кожаную спинку сиденья, когда Кребс, наклонившись к нему, вдруг заорал: - Твою мать! - и обратился к шоферу: - Он обоссался. Останови! Водитель, выругавшись, резко затормозил. - Открой дверцы! Кребс вышел, обошел кругом и рывком вытащил Марша из машины. - Живее! Не возиться же с тобой всю ночь! - Потом в сторону водителя: - Минуту. Не глуши мотор. И, толкая, погнал спотыкавшегося о камни Марша по тропинке, приведшей к заброшенной церкви. Войдя внутрь, разомкнул наручники. - Везучий вы человек, Марш. - Не понимаю... - У вас оказался добрый дядюшка, - пояснил Кребс. "Тук, тук, тук, - раздалось в темноте, - тук, тук, тук". - Надо было, мой мальчик, сразу прийти ко мне, - говорил Артур Небе. - Тогда бы не пришлось переносить эти мучения. - Кончиками пальцев он коснулся его щеки. В глубокой темноте Марш не мог разглядеть лица, видел только бледные очертания. - Берите мой пистолет, - Кребс вложил "люгер" в левую руку Марша. - Берите же! Вы меня подловили. Захватили оружие. Поняли? _Неужели ему снится? Но пистолет - вещь, весьма осязаемая_... Небе продолжал говорить тихо, настойчиво: - Ах, Марш, Марш. Кребс пришел ко мне вечером - страшно потрясенный! - и рассказал мне, что с тобой случилось. Мы все, конечно, подозревали, но у нас не было доказательств. Теперь ты должен предать это огласке. Ради всех нас. Нужно остановить этих ублюдков... - Извините меня, - вмешался Кребс, - у нас нет времени. - И указал направление: - Туда, Марш. Видите? Там машина. В дальнем конце тропинки Марш разглядел под разбитым уличным фонарем низкий силуэт автомобиля и услышал звук работающего мотора. - Что это значит? Он перевел взгляд с одного на другого. - Ступайте к машине и садитесь. Времени не осталось. Считаю до десяти, потом стану звать на помощь. - Не подведи нас, Марш. - Небе потрепал его по щеке. - Твой дядюшка стар, но надеется дожить до того момента, когда этих негодяев повесят. Давай. Доставай документы. Предай их огласке. Мы рискуем всем, давая тебе этот шанс. Так воспользуйся им. Ступай. Кребс начал: - Итак, я считаю. Раз, два, три... Поколебавшись, Марш двинулся шагом, потом, прихрамывая, побежал. Дверца машины раскрылась. Ой оглянулся. Небе уже исчез в темноте. Кребс, сложив ладони у рта, начал кричать. Марш повернулся и с трудом двинулся к ожидающему автомобилю, откуда звал его знакомый голос: "Зави! Зави!" ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ДЕНЬ ФЮРЕРА Железная дорога на Кракау идет на северо-восток мимо Аушвица (348 километров от Вены), промышленного городка с 12.000 жителей, бывшей столицы пястовских воеводств Аушвиц и Затор (гостиница "Затор", 20 номеров). Отсюда на Кракау (69 километров, три часа езды) через Скавину идет железнодорожная ветка... Путеводитель по генерал-губернаторству, 1943 год. 1 Полуночный звон колоколов приветствовал новый день. Мимо, сверкая фарами и настойчиво сигналя, с шумом проносились машины. Над Берлином, как поезда на станции, перекликались заводские гудки. - Дружище, что же они с тобой сделали? Макс Йегер старался сосредоточиться на езде, но каждые несколько секунд невольно с ужасом оглядывался направо, в сторону сидящего рядом пассажира. - Что они сделали? - без конца повторял он. Марш впал в состояние оцепенения, не совсем сознавая, снится все это ему или происходит в действительности. Повернувшись боком, он не отрывал глаз от заднего стекла. - Куда мы едем. Макс? - Одному Богу известно. Куда ты хочешь? Позади них было пусто. Марш осторожно повернулся и взглянул на Йегера. - Разве Небе тебе не сказал? - Небе сказал, что ты мне скажешь. Марш смотрел в сторону, на проплывающие мимо здания, но не видел их. Он думал о Шарли в номере гостиницы в Вальдсхуте. Не спит, в одиночестве ожидая его... Оставалось еще больше восьми часов. На автобанах в это время не было ни души. Они, может быть, и нагнали бы ее... - Я был у нас на Вердершермаркт, - объяснял Йегер. - Было около девяти. И вдруг звонок. Дядюшка Артур. "Штурмбаннфюрер! Вы надежный друг Ксавьера Марша?" "Готов ради него на все", - ответил я (к тому времени уже поговаривали, куда ты попал). Он сказал очень тихо: "Хорошо, штурмбаннфюрер, посмотрим, какой ты ему друг. Кройцберг. Угол Аксманнвег, к северу от заброшенной церкви. Жди от без четверти двенадцать до четверти первого. И никому ни слова, иначе к утру будешь в концлагере". И все. Повесил трубку. - На лбу Йегера заблестели капли пота. Он поочередно глядел то на дорогу, то на Марша. - Пропади все пропадом, Зави. Я не знаю, к чему все это. Я боюсь. Сейчас едем к югу? Так, что ли? - У тебя все как надо. - Ты что, не рад меня видеть? - удивился Йегер. - Очень рад. Маршу снова стало дурно. Повернувшись всем телом, он левой рукой опустил стекло. Шум ветра и шуршание шин перекрывал другой звук. Что это могло быть? Он высунул голову в окно. Источника звука не было видно, но он слышал его над головой. Грохот винтов вертолета. Он закрыл окно. Вспомнилась запись подслушанного телефонного разговора: "Что мне нужно? Как вы думаете - что? Убежище в вашей стране..." В темноте мягко светились зеленые циферблаты и индикаторы. От сидений пахло новенькой кожей. - Макс, где ты достал эту машину? - спросил он. Это был "мерседес" самой последней модели. - Из гаража на Вердершермаркт. Правда, красавица? Полный бак бензина. Езжай куда душе угодно. Тут Марша разобрал смех. Правда, смеялся он негромко и недолго: болели ребра. - Эх, Макс, - сказал, он, - Небе с Кребсом такие пройдохи, что мне их даже немножко жалко - пришлось взять в свою команду такого безголового подонка, как ты. Йегер смотрел прямо перед собой. - Зави, тебя накачали наркотиками. Ты не в себе. Поверь мне, ты что-то путаешь. - Если бы они подсунули любого другого водителя, только не тебя, я бы, может быть, и попался. Но ты... Скажи мне, Макс, почему позади ни одной машины? Думаю, что для того, чтобы следить за новой, с иголочки, машиной, напичканной электроникой и подающей сигнал, нет нужды держаться ближе, чем в километре. Особенно если есть возможность воспользоваться вертолетом. - Я рискую жизнью, - скулил Йегер, - и вот награда за это. Марш держал в руке "люгер" Кребса, в левой руке - очень неудобно. И все же ему удалось довольно убедительно ткнуть стволом в толстые складки на шее Йегера. - Этот пистолет дал мне Кребс. Для большей правдоподобности. Уверен, он не заряжен. Хочешь рискнуть? Думаю, что нет. Оставь левую руку на баранке, Макс, смотри на дорогу, а правой рукой передай мне свой "люгер". Не торопись. - Ты сошел с ума. Марш прижал пистолет поплотнее. Ствол, скользнув по потной коже, оказался как раз за ухом Йегера. - Хорошо, хорошо... Йегер отдал пистолет. - Отлично. А теперь я направлю его на твое жирное брюхо, и, если ты попробуешь что-нибудь сделать, Макс - что-нибудь, - я всажу в него пулю. Думаю, ты понимаешь, что мне терять нечего. - Зави... - Заткнись. Продолжай ехать по этой дороге, пока не попадем на внешний автобан. Он надеялся, что Макс не заметит, как у него дрожит рука. Положил ее на ногу. Все хорошо, успокаивал он себя. Действительно, хорошо. Значит, они ее не поймали. И не знают, где она. Если бы было иначе, то они ни за что не прибегли бы к этому трюку. В двадцати пяти километрах от города в темноте, словно ожерелье, светились огни автобана. На вырастающих из земли больших желтых щитах черными буквами по часовой стрелке обозначались названия имперских городов: Штеттин, Данциг, Кенигсберг, Минск, Позен, Кракау, Киев, Ростов, Одесса, Вена, потом Мюнхен, Нюрнберг, Штутгарт, Страсбург, Франкфурт, Ганновер и Гамбург. По приказанию Марша они развернулись и поехали в противоположную сторону. Через двадцать километров, у Фридерсдорфа, свернули направо. Новый указатель: Легниц, Бреслау, Каттовиц... Небосвод был усеян звездами. Поверх деревьев светились пятнышки облаков. "Мерседес" съехал на залитый лунным светом автобан. Дорога сияла, словно широкая река. Он представил, что позади них, словно хвост дракона, мчалась, блистая огнями, кавалькада машин с вооруженными людьми. Он был головой дракона, увлекающей их всех за собой по пустому шоссе, ведущему на восток, - прочь от нее. 2 Он страдал от боли и нечеловеческой усталости. Чтобы не уснуть, он говорил. - Полагаю, - начал он, - за все это нам надо благодарить Краузе. Они ехали молча почти целый час. Только урчал мотор, да колеса шуршали по бетону. При звуках голоса Марша Йегер вздрогнул. - Краузе? - Краузе перепутал очередность и послал меня на Шваненвердер вместо тебя. - Краузе! - хмуро повторил Йегер. В зеленом свете приборов на щитке он был похож на дьявола, каких показывают на сцене. Все беды в его жизни начались с Краузе! - Ведь гестаповцы устроили, чтобы ты дежурил в ночь на вторник, верно? Что они тебе сказали? "В Хафеле будет труп, штурмбаннфюрер. Не торопись его опознавать. Потеряй на несколько дней дело..." Так? - Что-то вроде этого, - пробормотал Йегер. - А ты проспал, и, когда во вторник явился на работу, я уже занялся этим делом. Бедный Макс. Любишь поспать по утрам. А в гестапо, должно быть, любили тебя. С кем имел дело? - С Глобоцником. - С самим Глобусом! - присвистнул Марш. - Спорю, тебе подумалось, что настал твой праздник. Что он пообещал. Макс? Продвижение по службе? Перевод в зипо? - Иди ты... - Итак, ты стучал им обо всем, что я делал. Когда я сказал тебе, что Йост видел Глобуса у тела на берегу озера, ты передал куда надо, - и Йоста не стало. Когда я позвонил тебе из квартиры Штукарта, ты сообщил им, где мы, - и нас арестовали. Утром они обыскали квартиру той женщины, потому что ты сказал им, что у нее есть что-то из сейфа Штукарта. Они оставили нас вдвоем на Принц-Альбрехтштрассе, чтобы ты допросил меня вместо них... Правая рука Йегера молнией мелькнула в воздухе и вцепилась в ствол пистолета, отворачивая его в сторону, но палец Марша был на спусковом крючке. Выстрел в замкнутом пространстве больно ударил по барабанным перепонкам. Машина развернулась поперек дороги, выехала на газон, разделяющий встречные полосы, и запрыгала по ухабам. Первой мыслью Марша было, что пуля попала в него, потом он подумал, что она попала в Йегера. Но Йегер двумя руками держался за руль, пытаясь удержать машину, а пистолет все еще был в руке Марша. В машину через рваную пробоину врывался холодный воздух. Йегер хохотал, как сумасшедший, и что-то говорил, но у Марша от выстрела заложило уши. Машина вернулась с травы на автобан. Во время выстрела Марша отбросило на раздробленную руку, и он чуть не потерял сознание, но сквозняк быстро привел его в чувство. Ему безумно хотелось закончить свой рассказ. - Я окончательно убедился в том, что ты меня предал, когда Кребс показал мне запись телефонного разговора: ведь ты был единственным человеком, кому я сказал о будке на Бюловштрассе, куда Штукарт вызывал девушку. Ветер заглушал его слова. Но какое это имело значение? Во всем этом деле улыбка судьбы коснулась Найтингейла. Американец оказался порядочным человеком, а предал его самый близкий друг. Йегер продолжал идиотски улыбаться, что-то бормотал про себя, по жирным щекам катились слезы. Вскоре после пяти они остановились у заправочной станции, работавшей круглосуточно. Йегер, не выходя из машины, через открытое окно попросил служителя залить бак. Марш по-прежнему вдавливал "люгер" в ребра Йегера, но у того боевой дух, видно, испарился. Он как бы уменьшился в размерах. Мясная туша в эсэсовском мундире. Работавший у колонки парень поглядел на дыру в крыше, потом на них - двух штурмбаннфюреров СС в новеньком "мерседесе" - и прикусил губу, не сказав ни слова. Сквозь отгораживающие станцию от дороги деревья Марш видел свет фар редких машин. Но ни малейшего намека на следовавшую за ними, как он был уверен, кавалькаду. Он догадывался, что они, должно быть, остановились в километре позади, выжидая, что он предпримет дальше. Когда они выехали на дорогу, Йегер сказал: - Зави, я никогда не желал тебе вреда. - Марш, думавший о Шарли, хмыкнул. - Черт возьми, ведь Глобоцник - генерал полиции. Если он говорит: "Йегер! Закрой на это глаза!" - то закроешь, так ведь? Я хочу сказать, что его слово - закон, правда? Мы - простые полицейские и должны подчиняться закону. - Йегер надолго оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Марша. Тот молчал. Йегер снова сосредоточил внимание на автобане. - Когда он приказал сообщать ему о ходе твоего расследования, что, по-твоему, мне оставалось делать? - Мог хотя бы предупредить меня. - Да? А что бы ты сделал? Я же тебя знаю - ты бы все равно продолжал поступать по-своему. В каком положении оказался бы я - я, Ханнелоре, дети? Не всем дано стать героями, Зави. Чтобы таким, как ты, было кому показать свои таланты, должны быть люди вроде меня. Они ехали навстречу рассвету. Впереди, над низкими лесистыми холмами, словно далекий пожар, проступала похожая на пламя полоска света. - Думаю, что теперь меня убьют. За то, что ты взял меня на прицел. Скажут, что я умышленно позволил тебе... И застрелят. Черт возьми, это лишь шутка, верно? - Он сквозь слезы поглядел на Марша. - Это шутка! - Да, шутка, - подтвердил Марш. Когда они переезжали Одер, было уже светло. Под высоким стальным мостом на серой воде медленно текущей реки встретились две баржи, громкими гудками приветствуя одна другую с наступающий утром. Одер - естественная граница Германии и Польши. Правда, границы больше не было, как не было и Польши. Марш внимательно смотрел вперед. Это был путь, по которому в сентябре 1939 года катилась 10-я армия вермахта. На память пришли кадры старой кинохроники: артиллерия на конной тяге, танки, марширующая пехота... Победа казалась такой легкой. Как они тогда ликовали! Проехали указатель на Гляйвиц, городок, где началась война. - Нету сил, Зави, - заныл Йегер. - Не могу больше вести. - Теперь недалеко, - успокоил его Марш. Он вспомнил слова Глобуса: "Там ничего больше нет, ни камня. Никто никогда этому не поверит. Знаешь, что я тебе скажу? Не все ваши этому поверят". Для него это был самый тяжелый момент, потому что Глобус говорил правду. Невдалеке от дороги на голой вершине холма стоял Тотенбург - Прибежище Павших: бронзовый обелиск в окружении поставленных квадратом четырех пятидесятиметровых гранитных башен. Когда они проезжали мимо, металл, словно зеркало, на миг отразил неяркое еще солнце. Отсюда до Урала протянулись десятки таких могильных холмов - вечных памятников погибшим, погибающим и тем, кто погибнет при покорении Востока. Через раскинувшиеся за Силезией степи автобаны прокладывались по гребням холмов, чтобы зимой с них сдувало снег, - пустынные, непрестанно продуваемые ветром автострады... Они проехали еще двадцать километров, миновали дымящиеся заводские трубы Каттовица, затем Марш приказал Йегеру съехать с автобана. Он мысленно представлял ее в эти минуты. _Вот она выписывается из гостиницы. Говорит портье: "Уверены, что для меня ничего нет?" Портье улыбается: "Ничего, фрейлейн". Она уже спрашивала десятки раз. Портье предлагает помочь с багажом, но она отказывается. Остановив машину на высоком берегу реки, она перечитывает письмо, которое обнаружила в своем чемодане: "Милая, здесь ключ от хранилища. Позаботься, чтобы картина когда-нибудь увидела свет..." Проходит минута. Другая. Еще одна. Она неотрывно смотрит на север, откуда должен появиться он. Наконец смотрит на часы. Медленно опускает голову, включает зажигание и выруливает на тихую дорогу_. Теперь они проезжали по обезображенной промышленностью сельской местности: бурые поля, разделенные беспорядочными полосами деревьев; белесая трава; черные отвалы угольных отходов; деревянные вышки старых шахтных стволов с остатками колес, словно скелеты ветряных мельниц. - Ну и дыра, - заметил Йегер. - Что здесь такое? Дорога шла вдоль железнодорожного полотна, потом пересекла реку. Вдоль берегов проплывали клочья ядовитой пены. Ветер дул со стороны Каттовица. В воздухе воняло химией и угольной гарью. Небо здесь было сернисто-желтым, сквозь этот смог проглядывал оранжевый диск солнца. Они спустились под гору, проехали по почерневшему железнодорожному мосту, потом пересекли железную дорогу. Теперь близко... Марш пытался вспомнить сделанный рукой Лютера набросок. Доехали до железнодорожной ветки. Поколебавшись, Марш сказал: - Направо. Мимо ангаров из гофрированного железа, жидких рощиц, снова через рельсы... Он разглядел заброшенную колею. - Стоп! Йегер затормозил. - Вот здесь. Можно глушить мотор. Полная тишина. Даже птицы не щебечут. Йегер с отвращением оглядел узкую дорогу, бесплодные поля, деревья в отдалении. Заброшенная земля. - Так мы посреди преисподней! - Который час? - Начало десятого. - Включи радио. - А что там? Захотелось музыки? "Веселую вдову"? - Давай включай. - Какой канал? - Неважно какой. Если сейчас девять, везде одно и то же. Йегер нажал кнопку, прошелся по шкале. Шум, будто о скалистый берег бьется океан. Он крутил ручку настройки, и шум то исчезал, то возникал, терялся опять и потом с новой силой возвращался - не шум океана, а миллион восторженных человеческих голосов. - Достань-ка наручники, Макс. Вот так. Давай ключ. Теперь возьмись за баранку. Извини, Макс. - О, Зави... "Он приближается! - восклицал комментатор. - Я его вижу! Вот он!" Марш шел чуть больше пяти минут и почти достиг березовой рощицы, когда послышался гул вертолета. Он обернулся и поглядел вдаль, за колышущуюся траву, вдоль заросшей колеи. К стоявшему на дороге "мерседесу" подъехала дюжина других машин. По направлению к нему двигалась цепочка черных фигур. Он повернулся и пошел дальше. _Сейчас она въезжает на пограничный пункт. На флагштоке хлопает флаг со свастикой. Пограничник берет ее паспорт: "С какой целью вы выезжаете из Германии, фрейлейн?" "Еду на свадьбу подруги. В Цюрих". Он переводит взгляд с фотографии на паспорте на ее лицо и обратно на фотографию, проверяет даты на визе. "Вы едете одна?" - "Мой жених должен был ехать вместе со мной, но задержался в Берлине. Служба. Сами знаете". Улыбается, держится естественно... Все как надо, дорогая. Никто не сможет сделать это лучше тебя_. Опустил глаза к земле. Здесь должно что-то остаться. _Один пограничник расспрашивает ее, другой кружит около автомобиля. "Прошу прощения, что везете?" - "Только одежду и белье. И свадебный подарок". На лице написано смущение. "Разве что-нибудь не так? Хотите, чтобы я открыла?" Начинает открывать дверцу... О, Шарли, ради Бога, не переиграй. Пограничники обмениваются взглядами_... И потом он увидел. Почти не видная в корнях молодого деревца красная полоска. Наклонился, поднял, повертел в руках. Кирпич, изъеденный желтым лишайником, опаленный взрывом, с крошащимися углами. Но достаточно прочный. Значит, есть. Он поскреб ногтем лишайник, и из-под пальца, словно запекшаяся кровь, возникла корка пунцовой пыли. Он наклонился, чтобы положить его на место, и увидел другие, спрятавшиеся в жухлой траве, - десять, двадцать, сто... _Красивая девушка, блондинка, хороший денек, праздник... Пограничник еще раз просматривает свои бумаги. В них только говорится, что Берлин ищет следы американки, брюнетки. "Нет, фрейлейн, - говорит он, возвращая паспорт и подмигивая напарнику, - досматривать не будем". Поднимается шлагбаум. "Хайль Гитлер!" - восклицает он. "Хайль Гитлер!" - отвечает она_. Давай, Шарли, давай. _Она словно слышит его. Поворачивает голову к востоку, к нему, туда, где в небе ярко сияет утреннее солнце, и, сидя в покидающей рейх машине, признательно кланяется ему. За мостом белый крест Швейцарии. На Рейне блики утреннего света_... Она выбралась. Он глядел на солнце и знал, что это так, - знал с полной уверенностью. - Ни с места! Над ним завис черный силуэт вертолета. Позади него крики - теперь значительно ближе - металлические, словно отдаваемые роботом команды: - Бросай оружие! - Ни с места! - _Ни с места_! Он снял фуражку и бросил над травой так, как когда-то отец бросал камушки в море - они много раз подпрыгивали. Потом достал из-за пояса пистолет, проверил, заряжен ли он, и направился к молчавшим деревьям. ОТ АВТОРА Многие персонажи, чьи имена встречаются в романе, существовали на самом деле. Подробности их биографий до 1942 года совпадают с действительностью. Последующая судьба, разумеется, сложилась иначе. Йозеф Булер, государственный секретарь в генерал-губернаторстве, был приговорен к смерти в Польше и казнен в 1948 году. Вильгельм Штукарт был арестован в конце войны и четыре года провел в заключении. В 1949 году был освобожден и жил в Западном Берлине. В декабре 1953 года погиб в автомобильной катастрофе близ Ганновера: она, вероятно, была подстроена группой мстителей, охотившихся за нацистскими военными преступниками. Мартин Лютер намеревался занять место рейхсминистра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа в борьбе за власть в 1943 году. Потерпел неудачу и попал в концлагерь в Заксенхаузене, где совершил попытку самоубийства. Освобожден в 1945 году незадолго до конца войны и умер в местной больнице от острой сердечной недостаточности в мае 1945 года. Одило Глобоцник 31 мая 1945 года был схвачен английским патрулем в Айссензее, в Каринтии. Покончил с собой, раскусив ампулу с цианистым калием. Рейнхард Гейдрих убит чешскими парашютистами летом 1942 года. Судьба Небе более таинственна. Считают, что он был замешан в заговоре против Гитлера в июле 1944 года, скрывался на одном из островов на озере Ваннзее и был выдан отвергнутой любовницей. По официальным сообщениям, казнен в Берлине 21 марта 1945 года. Однако ходят слухи, что позднее его видели в Италии и Ирландии. Все названные в книге участники совещания в Ваннзее действительно на нем присутствовали. Альфред Мейер покончил с собой в 1945 году. Роланд Фрейслер погиб во время воздушного надета в 1945 году. Фридрих Критцингер умер на свободе после тяжелой болезни. Адольф Эйхман казнен израильтянами в 1962 году. Карл Шенгарт осужден на смерть английским судом в 1946 году. Отто Хоффманн был приговорен американским военным судом к 15 годам заключения. Генрих Мюллер исчез в конце войны. Остальные к 1964 году жили либо в Германии, либо в Южной Америке. Следующие документы, цитируемые в тексте, являются подлинными: приглашение Гейдриха на совещание в Ваннзее; приказание Геринга Гейдриху от 31 июля 1941 года; депеши немецкого посла, содержащие высказывания Джозефа П.Кеннеди; заказ центрального строительного управления Аушвица; железнодорожное расписание (в сокращенном виде); выдержки из протокола совещания в Ваннзее; записка об утилизации волос заключенных. Там, где документы создавал я сам, я старался делать это на основании фактов - например, совещание в Ваннзее действительно откладывалось, его протокол действительно был составлен Эйхманом в значительно более полном виде, а впоследствии отредактирован Гейдрихом; общеизвестно, что Гитлер действительно избегал ставить свое имя под чем-либо, напоминающим прямой приказ об "окончательном решении", но почти определенно отдавал устные приказания об уничтожении евреев летом 1941 года. Берлин, описываемый в книге, - это Берлин, который планировал создать Альберт Шпеер. Принадлежащий кисти Леонардо да Винчи портрет Цецилии Галлерани после войны был возвращен из Германии в Польшу.