        Дин Кунц. Античеловек


---------------------------------------------------------------
     <b>Dean Koonz. Antiman</b>
     Перевод с английского М. Попова, Е. Поповой, О. Степашиной.
     ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999. ? http://www.eksmo.ru
     OCR and Spellcheck Афанасьев Владимир
---------------------------------------------------------------

                                    Роман


        1

     Тьфу-тьфу-тьфу,  чтоб   не  сглазить,  но,   похоже,  мы  действительно
оторвались. Пришлось  прыгнуть из  Ноксвилла  в Пиерре, штат  Южная  Дакота,
оттуда  --  на  скучный,  бесцветный терминал  Бисмарка в Северной Дакоте, а
оттуда уже -- в Сан-Франциско. В Городе Солнца  нас никто не знал, и мы шли,
засунув  руки в карманы  и обратив лица к  небу. Как  приятно  хоть  день не
чувствовать себя беглецом! Мы урвали себе  этот день  отдыха,  в котором так
нуждались,  и  воспользовались им,  чтобы  привести  в  порядок  мысли перед
решающим броском. Мы купили кое-какие вещи, необходимые для последнего этапа
операции,  первый  раз  за два  дня нормально  поели и  посмотрели  какой-то
кошмарный  авангардистский фильм исключительно потому, что в кинотеатре было
темно,  и там  мы -- два находящихся  во всемирном розыске беглеца  -- могли
чувствовать себя в  большей безопасности. В полночь купив билеты, мы сели на
очередной  рейс ракетоплана, летящего через полюс, чтобы он  доставил нас на
Аляску. Над Северной Калифорнией  ракетоплан набрал  максимальную высоту.  Я
отвел своего спутника в туалет,  находившийся в  конце салона первого класса
(беглецам  следует путешествовать исключительно  первым  классом  --  богачи
слишком заняты  собой, чтобы обращать внимание  на окружающих),  и  запер за
собой дверь.
     -- Снимай пиджак  и рубашку,  -- сказал  я Ему. -- Я  хочу взглянуть на
твою рану.
     -- Говорю тебе, там нет ничего серьезного.
     Он действительно твердил это уже полтора дня  и не позволял осматривать
себя. В Нем с самого начала было  нечто, не поддающееся пониманию. Часть Его
личности  была как  бы за  закрытой  дверью,  где могла прятаться  маленькая
комнатка, а мог размещаться целый особняк. Например, теперь  Он  предпочитал
скорее  получить  заражение  крови  или  даже  умереть,  чем  позволить  мне
осмотреть рану. Я  этого  не понимал.  Но  я видел, как в терминале в Пиерре
полицейский  Всемирного  Правительства  стрелял в Него, и  на этот  раз  был
твердо  намерен  оказать  ему хоть какую-то медицинскую  помощь. Я сам видел
кровь, настоящий фонтан крови, ударивший из  Его плеча, когда кожу пропорола
стрелка.
     ОН. Это слово не очень похоже на имя, но как прикажете называть первого
андроида? Адам? Это слишком банально. Любого, кто способен всерьез выдвинуть
такое предложение, стоило бы выкинуть из лаборатории, предварительно вываляв
в  смоле и перьях.  Это было бы вполне  заслуженно.  Но тогда  почему бы  не
назвать  его Гарри?  Или Джордж? Или Сэм? В действительности Он  являл собой
одно   из  блистательнейших   достижений  Человека.   Ни   один   сотрудник,
осмелившийся  назвать  Его Сэмом, просто не  имел бы права  оставаться среди
нас.  Когда-то у  меня  была собака, которую я никогда не называл  иначе как
Собака.  Похоже, с Ним был тот же самый случай. Моя  Собака была  всем,  чем
только должна являться собака,  архетипом всех собак и настоящим воплощением
представления о Лучшем Друге Человека.  Она  просто не могла носить никакого
другого имени, кроме как Собака. Назвать ее Принцессой или Чернушкой было бы
равным  оскорблением.  Точно так  же  и  наш  андроид, безукоризненный,  как
гидропонное яблоко, был архетипом Человека. Он -- вот достойное имя.
     -- Ты отнекиваешься уже... -- попытался было спорить я.
     --  Не  беспокойся  об этом,  -- сказал Он,  взглянув  на  меня  своими
удивительными  глазами.   Именно  Его  глаза  всегда  ошеломляли  сенаторов,
приезжавших  инспектировать наш проект, дабы,  поддержав его,  создать  себе
рекламу  и   подправить  подмоченную  политическую   репутацию.   Потом  они
вспоминали  и о  других Его  особенностях  и  принимались  расспрашивать, но
начиналось все с  Его глаз. Представьте  себе  небо, смутно  отражающееся  в
замерзшем молочно-белом  стекле.  Вырежьте  из  этого  стекла два  кружочка,
окаймленных синевой, и  наклейте их на два  шарика, белых, как алебастр, как
лицо  греческой  статуи.  Это и будут Его глаза. От них  не  укроешься  и не
убежишь. Они блестят,  словно  лед под  лучами солнца, словно капля ртути, в
которой отражается океан.
     -- Все равно раздевайся, -- сказал я.  Он знал,  что я упрям. Это может
подтвердить любой мой знакомый. -- Я хочу взглянуть на рану. В конце концов,
я врач.
     -- Уже нет.
     --  Я могу удалиться  из  общества, не  теряя при  этом  своих знаний и
мастерства. Не льсти себя надеждой, что из-за тебя я поставлю  крест на всех
своих  профессиональных интересах, надеждах и мечтах, парень. А теперь давай
снимай пиджак и рубашку!
     Приятно было почувствовать свою силу после  того,  как Ему столько  раз
удавалось свернуть меня  с  намеченного  пути.  Даже  забавно:  я восемь лет
считался грозой интернов,  мрачным черноглазым  драконом, пожирающим молодых
врачей  только за  то,  что  они являются  на  работу в  недостаточно хорошо
отглаженном  халате,   и  только  теперь  смог  поставить  на   место  этого
нечеловека. Медсестры,  работающие в моем отделении и в мою смену, приходили
на  работу на полчаса раньше и  уходили на полчаса позже, лишь бы  не забыть
приготовить все, что нужно, и закончить все, что не успели сделать. И что, я
теперь должен спорить с этим Адамом лишь ради того, чтобы спасти его руку от
угрозы гангрены? "Возможно, -- сказал я себе, --  это все из-за того, что мы
-- беглецы, а я -- терзаемый страхом преступник". Мне нужно приспособиться к
новому образу жизни, а нынешняя ситуация несколько подорвала мою уверенность
в  себе.  Что я из  себя представляю без  своих  вечных  угроз,  без  своего
монументального гнева? И я заорал тем голосом, от которого интернов разбивал
паралич:
     -- А ну, пошевеливайся!
     Получив такой  резкий  и  строгий  приказ,  Он  подчинился.  Он  всегда
подчинялся приказам. Он был почти безукоризненным андроидом. Лишь однажды Он
отказался  подчиниться  приказу  --  это  был тот  самый  случай,  когда  мы
обнаружили,  что  Его   способности  простираются  куда   дальше,   чем   мы
предполагали.  Если  принять во  внимание,  что ученые-чиновники  Всемирного
Правительства предвидели <i>все</i>  (по крайней  мере,  они так заявляли), то  это
открытие  потрясло  всего  нескольких  человек.  Причем  некоторых  из   них
потрясать не стоило бы.
     В тот  день  я  был  вместе  с  Ним в лаборатории  на первом этаже.  Мы
работали над  анализом его рефлекторных реакций  (они  оказались  необычайно
быстрыми,  особенно  на  тепло  и  свет), когда  исследовательский  комплекс
встряхнуло  взрывом. Пол вздрогнул,  задребезжали  оконные стекла, с потолка
посыпалась штукатурка. Я  забыл и о Нем, и о том, что оставляю Его одного. Я
схватил  свою  сумку и, следуя  указаниям интеркома, помчался в сектор,  где
произошло несчастье.
     Два  часа я работал среди дымящихся развалин,  штопая искромсанные тела
умирающих и пытаясь убедить  себя, что для них  не все еще потеряно, пока мы
ожидали возвращения городских и  военных санитарных  машин из  их мучительно
медленного путешествия  в  местную больницу. Когда  я увидел живым человека,
которого совсем  недавно оставил умирать -- черт  бы это  все побрал! -- под
грудой  развалин, потому  что  не  было  возможности его оттуда извлечь,  то
решил, что  я  окончательно  рехнулся.  Потом я увидел  остальных -- их было
шестеро,  --  которые незадолго  перед  этим умерли. Это сделал  Он.  <i>Он.</i>  Я
поставил в  известность военных --  на месте  взрыва  присутствовало столько
офицеров с базы и представителей  военной полиции, что можно было устраивать
маневры. Они приказали  Ему прекратить воскрешать людей.  Это казалось таким
простым -- приказ и повиновение. Но Он раз за разом  отказывался подчиниться
и  выполнить  приказ. В  конце концов военные  всадили в Него  наркотическую
стрелку и положили Его в сторонку, решая, что же с Ним делать.
     При современных настроениях  в  обществе считалось  очень правильным  и
благородным  уберечь  кого-либо  от  страданий  или  преждевременной смерти.
Ключевым словом  здесь  было "преждевременный".  В мире,  населенном девятью
биллионами человек,  воскрешение из  мертвых было  запретным  -- да  что там
запретным,  самоубийственным! -- деянием. Видит Бог,  население  Земли и так
уже превышало то  количество, которое могла выдержать планета. Правительство
успешно  дискредитировало   Ассоциацию  Крионики  и   прикрыло  производство
сыворотки  Мерсера,  замедляющей  процессы  старения.  И вот  возникла новая
угроза  --  самая  пугающая  и  невероятная  из  всех,  с  которыми  властям
когда-либо приходилось сталкиваться.
     Они  поговорили  с  Ним  и  объяснили  Ему, каким  бедствием это  может
обернуться для мира.  Они исследовали Его пальцы.  Он продемонстрировал, как
он  превращает Свои руки в скальпели,  как Его  пальцы становятся  ножами  с
толщиной  лезвия в  три молекулы, способными проникать в  тело  и  выполнять
операции лучше любого микрохирургического инструмента. Возможность того, что
подобный талант будет  пущен в ход, повергла  представителей властей в ужас.
Впрочем,  они  по  мере сил  попытались  скрыть  свою реакцию  от Него.  Его
интеллектуальные способности были куда шире, чем у кого бы то ни было за все
время  существования  человечества. Обычный  человек  редко использует  даже
треть  возможностей  своего  мозга, Он же использовал  почти сто  процентов.
Поскольку Его ничего не сковывало, Он придерживался того, что считал высшими
ценностями  существования.  Одной  из  этих  ценностей было  убеждение,  что
следует поддерживать жизнь человека как можно дольше и  хранить его здоровье
как можно лучше. Поскольку Он отказался спокойно смотреть, как люди умирают,
притом, что Он может покопаться  в их телах и исцелить  их своими волшебными
пальцами, Он превратился в угрозу для Всемирного Правительства. Поскольку Он
мог проникнуть в печень или в почки и прооперировать их так, как это было не
под силу ни одному смертному хирургу, поскольку Он  мог почистить легкие или
с  корнем удалить рак прямо на  клеточном  уровне, нельзя было позволить Ему
существовать. Мы наделили Его совестью, а  Он создал  в себе  новые системы,
позволяющие  так преобразовывать руки. Мы дали  Ему мозг человеческого типа,
задействованный  практически на  полную мощность, и  Он  начал,  сознательно
трудясь над Собой,  обгонять Человека  на пути эволюции. Дав Ему  то, что мы
дали, и вложив все, что вложили, мы должны были ожидать чего-то в этом духе.
Но мы этого не предвидели. И потому случившееся вызвало панику.
     Руководители  проекта,  которые   занимались  исключительно  тем,   что
пытались ответить на вопросы, в которых  ни черта  не смыслили, -- эти самые
руководители  решили  прекратить  дальнейшие  работы,   а  первого  андроида
разобрать -- эти идиоты  так и сказали: <i>разобрать!.</i> Причиной  такого решения
послужила  частично Его способность повышать продолжительность  человеческой
жизни (это притом, что ученые энергично работали над тем, чтобы не позволять
людям  жить дольше  восьмидесяти пяти  лет,  и  притом,  что  тайная полиция
Всемирного Правительства ликвидировала бессчетное количество исследователей,
пытавшихся  втайне  открыть секрет бессмертия), а  частично то, что  военные
испугались  сверхчеловека,  в  которого  Он  мог  со  временем превратиться,
сверхчеловека,   способного  перестраивать  свое  тело   в   соответствии  с
обстоятельствами. Власти сочли Его потенциальной угрозой, а не инструментом,
который люди могли использовать  себе на благо. Они даже  не  желали  знать,
каким образом Он сумел перестроить Себя. Они просто хотели как можно быстрее
"разобрать" Его и уничтожить всю информацию об этом проекте.
     В ту же ночь я Его похитил.
     Не спрашивайте  меня, зачем  я это сделал. Если бы нам приходилось  все
объяснять самим себе, жизнь превратилось бы в непрерывный поток слов, а наши
ангелы-хранители неодобрительно покачали бы головами.
     Наверное, меня  к этому  подтолкнуло то, что я  видел,  как  Он  оживил
человека,  которого я оставил мертвым.  Можете мне поверить, это потрясло бы
любого врача. Я просто не мог позволить, чтобы эти чудесные руки и создавший
их  мозг разобрали на составные части и сожгли. Точно так же Пикассо  не мог
бы  стоять  и  спокойно  смотреть, как пьяные  эсэсовцы уничтожают бесценные
полотна Парижского музея, вспарывая их штыками. Что мне оставалось делать?
     Ночью я разбудил Его, объяснил положение вещей, и  мы  ушли  вместе.  У
меня были ключи  от лаборатории и от того  помещения, где Он  жил. Охранники
привыкли к моим приходам и уходам. Кроме того, они никогда  не видели Его  и
посчитали еще одним то ли врачом, то  ли техником. Так что все было тихо. До
следующего утра.
     Это произошло неделю назад. С тех пор мы стали беглецами.
     И бегать нам пришлось быстро и много.
     В  настоящий момент мы, находясь в  туалете коммерческого кругосветного
ракетоплана, приближались к западной границе  бывших Соединенных  Штатов. Он
снял рубашку и встал передо мной. Превосходный  образчик. Сплошные мускулы и
ни грамма  жира.  Он  сказал, что разработал новый способ перестройки тканей
тела,  при котором  вся пища,  не переработанная в энергию, идет на создание
новой разновидности  мышечных  волокон.  Если организму нужна дополнительная
энергия,  он может  использовать  эти  волокна наравне с  жиром, и не  нужно
маяться и сжигать бесполезные ткани, когда в том нет необходимости.  Рана на
Его  плече  была  примерно  в  дюйм  глубиной и в  три дюйма длиной.  Она не
кровоточила,   хотя  ни  струпа,  ни  сгустка  крови  не   образовалось.   Я
предположил, что Он остановил кровь, хотя не знал, как именно Он это сделал.
     -- Лучше бы заштопать, -- сказал я, раздвинув края раны и посмотрев  на
разорванную плоть. Она выглядела не слишком хорошо, но почти не покраснела и
не воспалилась. -- Я смогу сделать грубый шов прямо сейчас, но...
     -- Не нужно, -- сказал Он.  --  Я заканчиваю этап преобразования своего
организма.
     <b>--</b> И что?
     -- В ближайшие полчаса я смогу окончательно исцелить себя.
     -- Ты серьезно? -- иногда я бываю чрезвычайно туп.
     -- Потому я и сказал, чтобы ты не беспокоился.
     Я сглотнул и отпустил края раны. Они сошлись обратно, словно резиновые.
     -- Ясно.
     Он положил руку  мне на плечо. Неожиданно оказалось, что  мы поменялись
ролями. Теперь  Он был "отцом", а я -- "сыном". Я снова подумал -- как низко
пал  бывшая  гроза интернов. В Его проницательных  голубых глазах отражалась
отеческая забота, а на тонких алых губах играла слабая улыбка.
     -- Ты по-прежнему нужен  мне, Джекоб. Мне всегда будет нужен человек, с
которым можно поговорить, который  способен понять меня. Ты -- часть меня, и
ничто не сможет разорвать наши взаимоотношения.
     -- Ладно, -- сказал я, стараясь не встречаться с Ним взглядом, -- пошли
на места. Скоро посадка, и лучше не пропускать этот момент.
     Мы  прошли  через  ужасно  длинный  салон.  Пассажиры  читали  журналы,
потягивали   какой-нибудь  из  трех  предлагаемых  им  напитков,  попыхивали
сигаретами  с марихуаной или даже дремали.  Или следили по личным комскринам
за   выступлением   Мейсона  Чамберса.   Знаменитый  скандальный   журналист
наклонился вперед так,  что его редкие,  черные  с  проседью волосы  чуть не
расползлись в разные стороны и не обнажили тщательно замаскированную лысину,
и произнес:
     -- Интересно, за кого нас принимает секретарь  Либерман -- за кретинов?
Нам  предлагается  поверить,  что  полиция не  в силах  поймать  андроида  и
нарушившего   профессиональную   этику    доктора   Кеннельмена.   При   тех
возможностях, которыми  располагают службы безопасности,  подобное заявление
звучит просто нелепо. Нет, дорогие мои зрители, за этим кроется нечто другое
-- более зловещее. Попробуйте-ка обдумать следующее предположение: Всемирное
Правительство узнало  об этом андроиде нечто, превратившее  его в величайшее
научное  открытие века, которое Совет намеревается придержать для  себя, для
сильных  мира  сего. Инсценировав это ложное  бегство и  заявив, что андроид
опасен,  что  он  чуть  ли  не  убивает   взглядом,  они  пытаются   внушить
общественности,   что   исследования,  касающиеся  роботов  подобного  типа,
прекращены. Но  теперь они будут продолжать их втайне  и  присвоят  себе все
выгоды!
     Чамберс победно улыбнулся и заглянул в свои записи. Он нападал на всех,
даже на святая святых --  Совет. Лучшие умы Капитолия ломали головы над тем,
как  бы  заставить  замолчать  Мейсона  Чамберса.  Жаль,  что этот стареющий
мальчишка шел  по неверному  пути.  Он  был прав насчет  чудесного открытия,
открытия века, но во всем остальном он ошибался.
     На  всем  пути  по  салону  я  каждую  секунду  ожидал,  что кто-нибудь
подскочит и завопит:  "Вот они!" Но ничего подобного не произошло. Мы прошли
через открытый люк в отсек высадки. Я немного перевел дух. Дежурным офицером
был худощавый темноволосый мужчина лет тридцати с  небольшим.  Длинный нос и
полуприкрытые  глаза  с  тяжелыми  веками  делали его  похожим  на  больного
гайморитом динозавра. Он  читал какую-то газетенку и курил, пуская из уголка
рта струйку дыма. Офицер не мог не заметить  нашего присутствия, но  тем  не
менее продолжал внимательно изучать газету  и делать вид, что  нас  тут нет.
Наконец я сказал:
     -- Мы высаживаемся в Кантвелле.
     Офицер неохотно поднял голову и отложил газету.
     -- Кантвелл -- дрянное место, -- офицер  пожал плечами и  скривился. --
Там всего-то и есть что дежурная станция. Самолет там приземляется раз в два
месяца. Холодина. Снег. Ветер -- такой, что вы и представить себе не можете.
Станцию вообще собирались закрыть, а потом перевели туда меня.
     -- У нас там  родственники, -- сказал  я,  стараясь говорить как  можно
естественнее.  Меня  отнюдь  нельзя  считать  величайшим  актером  из  всех,
поднимавшихся на подмостки со времен Бартона, --  уж вы мне  поверьте. Когда
мне  приходилось разговаривать с  группой интернов, у меня дрожали ноги и до
тошноты  кружилась голова. Возможно, именно поэтому в их обществе я старался
выглядеть  таким жестким  и крутым  -- потому, что  они  меня пугали. Но  за
последние  несколько дней я  был просто поражен, как легко,  несмотря на всю
мою  застенчивость,  я  дурачу людей, если на карту  поставлена  моя  жизнь.
Необходимость  может стать матерью  изобретательности,  но  лишь откровенный
страх рождает истинное хладнокровие.
     -- Ваш билет, -- офицер тщательно рассматривал  нас, пока я  вытаскивал
два желтых  бумажных квадратика.  Сигарета в уголке  его  рта подрагивала, и
длинный столбик  пепла грозил  свалиться с  нее. Я боялся, что  сейчас в его
примитивных  мозгах  что-то  щелкнет  и  он  свяжет  напечатанные  в  газете
фотографии с  двумя стоящими перед  ним людьми. Вот  уже  больше  недели  мы
играли  в "кошки-мышки" со Всемирным Правительством,  мчались вперед, словно
заводные игрушки, пытались выиграть время.  Наши фотографии  и  описания  по
крайней  мере дней шесть красовались  на первых страницах всех  газет  мира.
Если верить им, нас видели то в Лиссабоне, то в Акапулько, то в Нью-Йорке. К
счастью,  дежурный  офицер  явно  предпочитал пропускать раздел  новостей  и
дотошно изучать  свежие сплетни и комиксы. Впервые в жизни я  был благодарен
высшим силам за то, что на свете существует массовая культура.
     -- Пожалуйста,  --  сказал я, наконец-то отыскав билеты, и протянул  их
офицеру. Должен заметить, что у меня даже не дрожали руки.
     --  Вы оплатили  дорогу до  Руши,  -- сказал офицер, снова посмотрев на
нас. Похоже,  ему никогда не  говорили,  что невежливо пялиться на человека,
как  на картинку из  комикса. -- Вы  в курсе, что  у вас оплачено за путь до
Руши? И зачем вам нужно было покупать билет до Руши, если вы сходите здесь?
     --  У нас в  последнюю минуту изменились планы,  --  сказал  я. На  мне
начинало  сказываться напряжение двух  бессонных суток,  причем за эти  двое
суток  нам  лишь   раз   удалось  нормально  поесть  в  том  сан-францисском
ресторанчике. Я  не  знал, выплывет ли моя ложь наружу,  или офицер все-таки
примет  мои  слова  за чистую  монету. Вероятно,  некое правдоподобие в моих
речах все-таки обнаружилось, поскольку дежурный пожал плечами  и старательно
переписал номера наших билетов в регистрационную книгу высадки. Если полиция
догадается, кто скрывается  за  этими фальшивыми  именами, --  а она  на это
вполне  способна,   --   то  здесь  останется  запись,  по   которой  ищейки
правительства смогут проследить наш путь.
     --  Ваша капсула -- последняя,  -- сказал офицер. Он сверился с часами,
висящими у него на груди. -- Мы высадим вас через одиннадцать минут.
     Мы пошли вдоль  ряда  яйцевидных  темно-красных  шаров,  гнездящихся  в
стенных  нишах.  Следом за  нами  подошел офицер  и  откинул тяжелую  крышку
последнего яйца.
     --  Пользовались  раньше  этой  штукой? --  спросил  он,  явно  надеясь
услышать  отрицательный ответ и  выразить свое превосходство,  удостоив  нас
длинной и подробной лекции.
     -- Неоднократно,  -- ответил  я. Мне стало любопытно, что бы он сделал,
если  бы  узнал, что  я пользовался капсулой  четырнадцать раз за  последнюю
неделю.
     -- Помните, вам следует надежно привязаться. Держитесь за штурвал, пока
вас не поймают  лучом  наведения, и  не  отстегивайте ремни,  пока  наземная
служба не разрешит.
     Я  подождал, пока  Он пройдет в  капсулу  и займет левое сиденье, потом
протиснулся сквозь овальный проем и уселся справа. Офицер нахмурился.
     -- Позвольте показать вам, как следует держать штурвал, -- пролаял  он.
Мы  тут  же  взялись  за  рулевое  колесо, хотя  пока  что  в  этом не  было
необходимости.  -- Вот  так  вот  лучше,  --  проворчал он  и  подозрительно
посмотрел на меня, явно пытаясь что-то припомнить. -- Не отпускайте штурвал,
пока  не попадете  в  луч  наведения,  -- повторил  он  еще раз.  Офицер был
занудой.
     -- Не отпустим.
     Офицер покачал головой.
     --  Не уверен. По-моему, пассажиры просто не способны ничему научиться.
Куча  народу  спускается, не  держась  за  штурвал. Потом  они сваливаются в
свободное падение, пугаются, начинают хвататься за что ни попадя, режут руки
о консоли.  Потом, когда их все-таки ловят  лучом,  они  вопят: "Братцы!  На
помощь!", прыгают, размахивают руками, ломают себе пальцы...
     -- Мы будем держаться  за  штурвал, --  сказал  я.  Офицер  нудил,  как
испорченная пластинка. Мне захотелось протянуть  руку  и  переставить  иглу,
чтобы послушать, что там дальше.
     -- Ну да, конечно.
     -- Будем, будем.
     -- Мы обязательно  будем держаться,  -- сказал Он, улыбнувшись  офицеру
своей неотразимой улыбкой.
     Офицер кивнул, запнувшись на полуслове. Несомненно, он хотел еще что-то
сказать.   Где-то   в  вязких   глубинах  его   сознания   звучал   голосок,
подсказывающий ему, кто мы такие и что он  должен  с нами сделать. К счастью
для нас, этот голосок был погребен под такими напластованиями информационной
грязи,  что офицер просто  не  мог  расслышать, о чем ему  твердят. В  конце
концов он снова пожал плечами, захлопнул крышку капсулы и запер нас снаружи.
Я  знал, что его сознание сейчас отчаянно  пытается связать концы с концами.
Мне слишком  хорошо знаком был этот пристальный взгляд человека, уверенного,
что он  нас знает. Раньше или позже, но дежурный офицер непременно вспомнит,
кто мы  такие. Я  лишь надеялся,  что  это случится уже  после того, как  мы
покинем Кантвелл.
     --  Не  волнуйся,  Джекоб,  --  сказал  Он,  сверкнув  зубами  в  своей
безукоризненной улыбке и впившись в меня взглядом своих ледяных глаз.
     Он пытался подбодрить меня.
     И потому я улыбнулся.
     Внезапно вспыхнул свет и запищал зуммер. Мы начали падать...

        2

     Вниз...
     В высадке из летящего на максимальной высоте пассажирского  ракетоплана
нет ничего  необычного.  Ежедневно отстреливаются тысячи капсул, ежегодно --
миллионы, но я полагаю,  что ближайшие лет  двадцать для  большинства людей,
прикованных к земле, эта процедура будет казаться чудом. Когда у вас имеется
перенаселенный  мир, биллионы жителей  которого желают переезжать с места на
место как можно быстрее, вы не можете себе позволить устраивать транспортную
систему с остановками в каждой  точке маршрута.  Некоторое время назад выход
видели в  пересадках. Выбираем ближайший к  вашему месту  назначения крупный
город, летим туда самолетом главной авиалинии, а для последнего отрезка пути
пересаживаемся  на  местную  линию.  Но при такой  системе  аэропорты  вечно
оказывались переполнены, а служба контроля полетов просто-таки сходила с ума
от перегрузок.  С появлением ракетопланов был  быстро  найден и  еще быстрее
претворен  в жизнь  гораздо  более удобный выход  из  положения.  Вы сажаете
пассажиров, желающих сойти в какой-нибудь глухомани, в капсулу и сбрасываете
их, словно бомбу,  причем ракетоплану даже не требуется при  этом тормозить.
Пассажиры  летят  милю-другую,  потом их ловят лучом наведения  и  осторожно
опускают в приемный кокон нужной станции. Но эти  первые несколько мгновений
свободного падения...
     После спуска,  показавшегося мне  чересчур долгим, капсулу  встряхнуло.
Нас поймали лучом. Несколько  секунд меня  терзал  параноидальный страх, что
нас  узнали и  решили втихаря  уничтожить, просто позволив капсуле с разгона
врезаться  в твердую землю Аляски.  Потом мы начали плавно снижаться, слегка
покачиваясь,  словно  поплавок. Луч опустил нас в приемный кокон, и тамошние
офицеры -- морщинистый джентльмен почтенных лет, которому давно  пора было в
отставку,  и  юный  стажер,  взирающий  на  своего  начальника  с  тщательно
изображаемым благоговением,  -- открыли капсулу, откинули крышку  и  помогли
нам выбраться. Мы подписали бланки  о  прибытии, используя  фальшивые имена,
подождали,  пока  старший  офицер перепишет номера  билетов  в учетную книгу
(юноша нетерпеливо заглядывал через  его плечо, но  не мог полностью  скрыть
скуку), и двинулись в путь.
     Из  приемного  кокона  мы   спустились  в  длинный  служебный  туннель,
освещенный лампами  дневного  света, а  оттуда  перешли в главный  вестибюль
здешнего вокзала. Я  нашел стойку  обслуживания пассажиров и навел справки о
багаже, который день назад отослал сам себе из Сан-Франциско. Мы зашли там в
спортивный   магазин,   купили  полный   комплект  арктического  снаряжения,
упаковали  его  в  два  ящика  и  отослали  от  Кеннета  Джекобсона  Кеннету
Джекобсону  --  имя,  которым  я  сейчас  пользовался,  --  в  Кантвелл,  до
востребования. Я  предъявил квитанцию  об оплате  и  подождал, пока  местный
служащий  сравнит  подпись на квитанции  с подписью на  билете. Когда  клерк
убедился, что все в порядке, он вынес наш багаж. Мы взяли по ящику и пошли к
стоянке такси.
     На улице мело. Ветер завывал, как стая голодных  волков, и  нес с собой
снег.  Снег налипал  на оконные  стекла и  образовывал сугробы  под стенами.
Дежурный офицер на ракетоплане был  совершенно прав.  Кантвелл был  царством
холода и  снега.  А  главенствовал  здесь ветер.  Но, несмотря на  все  это,
Кантвелл обладал  несомненным  очарованием, особенно для  тех, кто в детстве
зачитывался рассказами Джека Лондона.
     Мы спустились к месту парковки автоматических такси  и  обнаружили  там
всего одну четырехместную машину. Прочие были разобраны другими пассажирами.
Я  открыл заднюю  дверцу машины, поставил внутрь свою сумку и  повернулся  к
Нему. В то же мгновение рядом с нами остановилось другое такси  и распахнуло
дверцы.
     -- Быстро! -- приказал я Ему, схватил его ящик со снаряжением и закинул
на заднее сиденье вслед за своим. Из второго  такси вышел высокий, элегантно
одетый  мужчина. Он  оттолкнул  нас,  чтобы пройти  к  лестнице,  и  даже не
потрудился  извиниться.  Впрочем,  мне  это  было  безразлично, лишь  бы  он
побыстрее убрался и оставил нас  в покое. Но не  тут-то было. Он поднялся на
пару  ступенек и вдруг  остановился так резко,  словно  ему  вогнали нож под
ребро. Потом он  развернулся,  открыв  рот  и  нащупывая  оружие  под  своим
стеганым пальто.
     Он явно работал  на  Всемирное Правительство,  иначе откуда  бы у  него
взялось  оружие?  Но  я  тоже до  последнего  времени  был правительственным
служащим.  Я  выхватил  пистолет,  стреляющий  наркотическими  стрелками,  и
выпустил шесть штук, целясь в ноги.  Мужчина пошатнулся и упал на колени. Он
попытался было  выдернуть  стрелки, но понял, что уже поздно; содержащийся в
них  наркотик  -- в основном пентотал натрия --  действовал слишком  быстро,
чтобы от него можно было  так  просто избавиться. Этот мужчина  был  сильным
человеком,  и он  изо всех сил сопротивлялся действию наркотика, но на самом
деле уже выбыл из игры. Я выстрелил  снова, но он успел, прежде чем потерять
сознание, подать сигнал тревоги -- слабый, но достаточно отчетливый. Он эхом
разнесся в аляскинской ночи.
     Я распахнул  переднюю дверцу и схватил Его за локоть, чтобы запихнуть в
кабину. Стрелки градом  ударили по крыше машины,  просвистев в  каком-нибудь
дюйме от моего лица, и, срикошетив, брызнули в разные стороны, словно лучики
света. Стрелявший  целился  мне  в шею,  но промахнулся, взял чуть влево.  Я
резко обернулся, высматривая стрелка.
     Дзинь, дзинь, дзинь... По  крыше  машины простучала  новая  очередь, на
этот раз совсем рядом с нами.
     --  Справа, -- сказал Он, нагнувшись ко мне. --  Вон за той сине-желтой
двухместной  машиной,  -- Он  вытащил  свой  пистолет,  "добытый"  в  том же
магазине спорттоваров, где мы закупали арктическое снаряжение. Он стащил его
и несколько обойм  в придачу, пока я  морочил продавцу голову  нашей крупной
покупкой. -- Тебе ясно, которую я имею в виду?
     -- Ясно.
     <b>--</b> Возможно, я смогу...
     -- Жди  здесь, -- приказал я, потом  лег  и по-пластунски пополз  вдоль
стены, стараясь держаться за припаркованными машинами. Я пробирался к такси,
на  которое  Он указал, по плотному  слою  снега и, пока полз, успел здорово
замерзнуть. Временами, поблизости от теплых  моторов, снег был подтаявшим. Я
чувствовал нелепость ситуации -- вел себя, словно персонаж дешевого боевика,
-- но, кроме этого, я боялся, и страх заглушал смущение, которое я испытывал
бы в противном случае. Страх может творить чудеса.
     Он стоял позади и вел заградительный огонь,  отвлекая внимание на Себя.
Противник тоже стрелял  по Нему,  и  это помогло мне определить  его  точное
местонахождение. Я двигался осторожно, стараясь не шуметь.  Но  все-таки мои
ботинки  скребли  по снегу,  а  в  проталинах  и  по тротуару, и  этот  звук
отчетливо был слышен в холодном воздухе.
     Я обошел стрелка,  почти  постоянно держась  при этом  за  машинами, не
считая небольших  промежутков  между  ними.  Оказавшись  на  ряд  дальше,  я
выбрался на открытое пространство и зашел противнику в тыл. Я прополз  вдоль
длинного  лимузина, пока не почувствовал, что  нахожусь прямо у  стрелка  за
спиной. Осторожно  приподняв  голову --  наркострелка  вполне  могла пробить
тонкие лицевые ткани,  проткнуть глаз и войти в мозг, -- я огляделся.  Нашей
целью был аэропортовский охранник в форме правительственного служащего. Я не
мог точно сказать, то ли он узнал нас, то ли открыл огонь просто потому, что
увидел,  как  я  подстрелил  того  парня. Так или иначе, но  мне нужно  было
остановить его. Я встал и прицелился ему в задницу.
     Должно  быть,  охранник  все-таки услышал  какой-то шум,  потому  что в
последний момент обернулся, едва не поскользнувшись при этом.
     Я всадил в  него  десяток  стрелок, и он упал. Несколько секунд он  изо
всех сил пытался подняться и  выстрелить. Но потом  уронил голову  на руки и
остался неподвижно лежать, слабо дыша.
     На мгновение мне показалось, что теперь все будет в порядке.
     Но...
     Видимо,  охранник, наблюдающий за камерами внешнего  обзора, заподозрил
что-то неладное. Это  было чистейшей воды  невезение,  ведь он  спокойно мог
смотреть на любой другой экран -- вокруг вокзала были натыканы десятки камер
-- и узнать что-либо тогда,  когда  мы будем уже далеко. Над головами у  нас
вспыхнул свет, настолько  яркий, что можно было бы снимать кино. Кстати, суд
охотно принял бы  в  качестве  доказательства  фильм,  заснятый  опечатанной
камерой.  Я мгновенно нырнул за  машину  и теперь лежал там,  тяжело  дыша и
пытаясь  сообразить,  что  делать  дальше.  Через несколько  минут  охранник
пришлет кого-нибудь проверить, что произошло, и этот  кто-то наверняка будет
при  оружии.  Нам  нужно  управиться  с  ними,  если  мы хотим  уйти  отсюда
свободными  людьми. Но  нам  не  могло везти бесконечно, как  везло  всю эту
неделю  нашего бегства. Так стоит ли продолжать  это  безумие? Может,  лучше
сдаться? Я все Ему объясню, скажу: "Ну ты же знаешь -- удача переменчива. Не
мог же ты  ожидать, что нам будет везти всегда". А Он улыбнется, тем  дело и
кончится.  Тем  и  кончится? Черта  с два! Мне не  хотелось,  чтобы  солдаты
Всемирного Правительства  отконвоировали меня в  суд -- у  меня  не было  ни
малейших  шансов  выиграть это  судебное  разбирательство.  Однако я не  был
бойцом. Я  совершил ошибку, выступив  против профессионалов. Даже  несколько
ошибок, а здесь и одной было бы слишком много. Значит, скоро все закончится,
и возможно -- навсегда...
     -- Джекоб! -- громким шепотом позвал меня Он.
     Я  отполз  за машины, вышел из  поля  зрения  двух  висевших  на  стене
видеокамер и поспешил обратно к Нему. Он сидел  в нашем такси, пригнувшись к
сиденью.  Охранник  вполне  мог  не  знать,  кто  именно  послужил  причиной
беспорядков, но незнакомец в просторном пальто, едва придя в себя,  поднимет
великий шум по поводу доктора Джекоба Кеннельмана и его ужасного андроида.
     "Проклятое  невезение!"  --  выругался  я  про  себя.  Если  мы  сумеем
преодолеть открытое пространство  незамеченными, то окажемся в  безопасности
--  по крайней мере  на несколько месяцев,  а за  это  время Он успеет стать
полностью развитым живым существом. К утру Кантвелл будет кишеть солдатами и
полицейскими.  Да,  я мог убить элегантного незнакомца, лежащего  сейчас  на
ступенях,  --   приставить  дуло  пистолета  к  глазному  яблоку  и  всадить
наркострелку ему в  мозг.  Но я похищал  Его  и предоставлял Ему возможность
закончить свое развитие не ради этого. Я сделал это ради того,  чтобы спасти
множество жизней. То, что  Он сможет в  будущем,  -- еще не повод истреблять
людей сейчас, пусть даже немногих. Мы забрались в наше такси и уже собрались
удрать, когда мне пришла в голову одна мысль.
     -- Подожди минутку, -- сказал я, выскальзывая из машины.
     -- Куда ты, Джекоб?
     Мне было некогда отвечать. Полиция уже спешила сюда и могла с минуты на
минуту свалиться  нам на  голову.  Я  быстро подбежал  к  ближайшему  такси,
распахнул  дверцу, засунул в щель счетчика купюру  в  пять кредиток и наугад
выстучал  на приборной доске пункт  назначения. То же самое я проделал еще с
двумя  машинами. Когда они с фырчанием завелись и покинули стоянку, я  бегом
вернулся  к нашему такси, прыгнул  внутрь,  захлопнул дверцу, не  дожидаясь,
пока это за меня сделает автомат, и набрал  пункт назначения -- Национальный
парк "Мак-Кинли". Пока мы выезжали со стоянки, я сидел, затаив дыхание.
     Снег  бился  о лобовое стекло. По  обе стороны  от нашего  каплевидного
экипажа мрачно завывал ветер. Мне вспомнилось  детство, проведенное в Огайо:
у окон громоздятся сугробы; я сижу в кровати  и смотрю на улицу; а снег  все
идет  и  идет, и  кажется, что это никогда  не кончится.  Но у меня  не было
времени  предаваться воспоминаниям.  Мы  вырвались  --  по  крайней мере  на
некоторое время,  -- и нам очень  много  предстоит  сделать, если  только мы
хотим по-прежнему наслаждаться свободой.
     По дороге  мы переоделись, облачившись в утепленные  костюмы, перчатки,
защитные очки, ботинки и снегоступы. Все остальное мы сложили в рюкзаки.
     -- Как твоя рука? -- спросил я у Него.
     -- Все зажило, -- ответил он, широко улыбнувшись. -- Как я и говорил.
     В его  тоне не  было ни  малейшего намека на хвастовство.  Просто голос
счастливого ребенка, научившегося чему-то новому.
     -- Все зажило... -- машинально повторил я.
     Похоже,  последняя неделя, наполненная дыханием смерти,  подействовала,
как  наждак,  и  зачистила  мои органы восприятия.  До  сих пор  жизнь  была
примитивным  развлекательным  фильмом, который  я  смотрел,  сидя  в  мягком
кресле. Конечно, каждый врач знаком со смертью и понимает эту госпожу. Но он
знает  и  понимает  ее в  ином контексте.  Во время  этой  долгой  погони  я
познакомился с ней совсем с другой стороны.  Врачи воспринимают  смерть в ее
клиническом значении,  как феномен природы, как  что-то такое, с  чем  можно
сражаться с помощью  науки. Но когда  смерть собирается предъявить права  на
тебя,  а ты  сражаешься одним лишь  обманом и хитростью, все выглядит совсем
иначе.
     Автоматическое такси остановилось перед  воротами Национального  парка.
Гора Мак-Кинли -- два  сгустка темноты в ночи, два островерхих башнеподобных
колосса, склоны которых заросли сосновым лесом.
     -- Въезд  такси на территорию Национального парка  после восьми  вечера
запрещен. Пожалуйста, учтите это.
     Машина  говорила низким,  чуть  хрипловатым  женским голосом  -- причем
женщина  была довольно  молода, лет тридцати. Казалось  неуместным, что этот
металлический, но все же женственный голос исходит из небольшого динамика на
приборной  доске. Я  никогда не  мог  работать  с машинами, разговаривающими
голосом женщины, которую мне захотелось  бы соблазнить. Я родился и вырос до
того,  как вошел  в употребление Келберт  Брайн.  Я  предпочитаю  молчаливые
автомобили и компьютеры. Вероятно, я старомоден.
     Я засунул в счетчик еще четыре кредитки: две -- чтобы с лихвой оплатить
наше путешествие, и еще две -- за новый заказ.
     -- Двигайтесь наугад в течение получаса, потом возвращайтесь на стоянку
в аэропорту.
     -- Наугад? -- переспросила машина.
     Я  опять  забыл,  что,  несмотря  на умение разговаривать,  современные
машины  все  же слишком глупы, чтобы  поддерживать настоящий  разговор.  Они
знали, что  у них могут попросить и что они могут  предложить, и  за пределы
этого  не  выходили.  Тут  мне  пришло в  голову,  что  большинство  женщин,
обладающих такими  соблазнительными  голосами,  в  вопросах  кругозора  мало
отличаются от машин.  Я потянулся к  приборной  доске,  набрал  произвольную
серию номеров, а  в  конце --  код  аэропорта; он был написан  на справочной
табличке, закрепленной рядом с консолью.
     -- Вот твой маршрут, -- сказал я. -- Выполняй.
     Дверцы машины  распахнулись,  и  мы  шагнули в ночь, прихватив  узел  с
одеждой.  Машина закрыла  двери, несколько мгновений пожужжала, как колибри,
потом изящно  развернулась  и  устремилась в обратный путь. Вскоре  янтарный
свет ее фар погас, и мы остались в темноте.
     --  Что теперь? --  спросил Он,  подойдя ко  мне  и поправив  заплечный
мешок.
     -- Теперь надо спрятать старую  одежду. -- Я подошел к канаве и закинул
свой тючок прямиком в  дренажную трубу, с  глаз  долой. Он  последовал моему
примеру, а поскольку руки у Него были длиннее, то и узел улетел дальше. -- А
теперь нам нужно перебраться через ограду и попасть в парк.
     -- Подожди, --  сказал  Он  и  быстро  подошел к воротам.  У  ворот  Он
остановился, немного  постоял  там,  потом снял перчатки и приложил  руки  к
висячему замку.  Некоторое время Он внимательно рассматривал  замок,  словно
стараясь  запечатлеть его образ в своем мозгу. Наконец Он что-то проворчал и
набрал полные легкие воздуха. У меня на глазах  кончик Его пальца удлинился,
сделался тонким и нырнул в  замочную скважину.  Прошла минута. Ветер колотил
нас, словно сотня резиновых кувалд. В замке  что-то щелкнуло. Потом щелкнуло
еще  раз, погромче.  Это  был самый  приятный звук,  который мне  когда-либо
приходилось  слышать. Он  означал,  что  теперь  не  придется  взбираться на
восьмифутовую стену под  ветром, дующим со скоростью  тридцать миль в час, и
при этом  тащить на  себе двадцать пять  фунтов  груза.  Возможно, я излишне
робок и боюсь приключений, но я предпочитаю ходить по ровной поверхности. Он
отвел руку,  придал пальцу прежнюю форму, надел перчатки  и эффектным жестом
распахнул ворота. Очевидно, в свободное  от работы в лаборатории время Он не
то насмотрелся, не то начитался детективов.
     -- Ловко, -- сказал я, похлопав Его по плечу. -- Тебе стоит  подумать о
карьере в  шоу-бизнесе. Найди  себе  хорошего  менеджера и можешь  выступать
перед публикой, показывать волшебные фокусы.
     Мы  вошли и закрыли  за собой ворота. Не  считая двух цепочек следов на
свежевыпавшем  снегу, не было никаких  признаков того, что кто-то вторгся на
территорию Национального парка,  а  следы  заметет  через  несколько  минут.
Теперь, когда  между  нами и аэропортом оказались  эти  непрочные  ворота, я
почувствовал облегчение, хотя и необоснованное.
     -- Мы немного пройдем по дороге, --  сказал  я. -- Вряд ли здесь кто-то
окажется ночью, да еще в такую погоду.
     И мы пошли. Чтобы противостоять жгучему холоду и жуткому,  проникающему
во  все щели ветру, мы надели защитные очки и маски.  Дорогу расчищали после
последнего бурана,  но  сейчас  ее  стремительно  заносило вновь.  По  обеим
сторонам слоями лежали снежные  насыпи,  оставленные снегоуборочной машиной.
Если  такая  погода  продержится  неделю,  то  дорогу  завалит  намертво,  и
освободит ее только весеннее таяние снегов.  Мы прошли около полумили, когда
Он стянул маску и попросил:
     -- Расскажи мне об этих местах.
     Я неохотно снял свою и поежился от холода. От  стылого воздуха мои губы
почти мгновенно обветрились и  начали трескаться. Я  буквально почувствовал,
как  моя  кожа  сходит слоями  под  холодными  пальцами ветра. Я вздрогнул и
выдохнул облачко пара.  В  Арктике, если  верить множеству прочитанных  мною
книг,  выдыхаемый воздух буквально  на лету  замерзает  -- то есть замерзают
содержащиеся  в нем водяные пары.  При таком  адском холоде и  сухом воздухе
можно  отморозить легкие. Чтобы избегнуть  этого, человеку приходится дышать
неглубоко.  Сейчас,  когда  мы  тащились  по этой дороге, вдали  от  ледяных
просторов  настоящей  Арктики, я  думал:  неужели  в мире  существует  место
настолько  холодное,  что  по  сравнению  с  ним  Кантвелл может  показаться
курортом?
     -- Это настолько важно, что я должен рисковать отморозить себе лицо?
     -- Мне просто хочется знать, -- сказал Он. Я пожал плечами.
     -- От подножия и до вершин эти горы  --  кстати,  высотой в  пять тысяч
футов -- застроены домиками. Сюда удаляются на отдых состоятельные граждане.
Не  пойми  меня неправильно. Всемирное  Правительство не  желает, чтобы люди
говорили, что всякие приятные местечки вроде этих гор доступны исключительно
элите. Это  противоречило  бы Великим Демократическим  Принципам. Но цены на
землю  в здешних краях так высоки, что  никто,  кроме этой самой  элиты,  не
может позволить себе приобрести участок. Ты разницу видишь? Я тоже  не вижу,
но для политиков разница принципиальная. Гарри Лич --  точнее, доктор  Гарри
Лич, -- старый хрыч,  управлявший Сити-Дженерал в то время,  когда я был там
интерном,  арендовал  домик на  втором  уровне.  Это  место  для  уединения.
Ближайшая  хижина  располагается в  миле от  него. Он всегда  держит  в этом
домике запас продуктов и топлива -- на тот случай, если ему вдруг взбредет в
голову провести там выходные.
     Мне вспомнилось, что, когда Гарри попадалась  на  глаза новая студентка
или медсестра, ему зачастую удавалось  убедить  ее, что  трухлявый пень, как
он, может  сделать для такой очаровашки все, что угодно.  Это было  такой же
причудой, как и выходные в горах.
     --А  он не станет возражать, что мы воспользуемся его домом? -- спросил
Он. Я видел, что Он нарочно сдерживает свою размашистую походку, чтобы я мог
поспевать за ним. Что это -- еще одно доказательство Его  недавно возникшего
отеческого отношения ко мне?
     -- Он никогда об этом не узнает, -- сказал я. -- На самом деле незнание
пойдет ему только на пользу.
     -- А они нас не найдут?
     --  Сколько тебе нужно времени?  -- вопросом на  вопрос ответил я. -- У
меня  есть  некоторые  догадки  по  поводу   того,   как   долго  мы  сумеем
продержаться.
     Он наморщил лоб, что-то  подсчитывая в уме. Его глаза почти светились в
темноте, как  у кошки, и отсвечивали синим,  как молнии, сверкающие на  краю
ночного неба. Хотя Он снял защитные очки, но  совсем не жмурился, да и глаза
у Него, похоже, не слезились. Он поднял руку и стер снег с ресниц и бровей.
     --  Трех  дней должно  хватить. Все происходит гораздо  быстрее, чем  я
предполагал.
     Когда мы вроде бы оторвались в Сан-Франциско  от "хвоста", я планировал
провести в горной хижине несколько месяцев. Я знал, что в зимнее время Гарри
нечасто посещает свои  владения. Обычно его  кутежи  на природе начинались с
приходом весны. Но  теперь,  после того,  как  мы  засветились  в Кантвелле,
отведенное нам время  может оказаться гораздо  короче. Возможно,  три дня мы
все-таки протянем.
     --   Ну,  --  сказал   я,  стараясь   придать  своему  голосу  максимум
уверенности, насколько это вообще было возможно в данных обстоятельствах, --
сперва им придется проверить все монорельсовые железные дороги и все местные
авиарейсы, чтобы убедиться, что мы не покинули Кантвелл на одном из них, как
наверняка предполагает  полиция.  Нам удавалось ускользать от  них уже  семь
дней, прыгая из порта  в порт. У них  нет никаких причин заподозрить, что мы
вдруг так  резко  изменили образ  действий.  Когда они  обнаружат, что мы не
воспользовались  другими  транспортными  средствами,  они  примутся  изучать
путевые  записи такси. А пока они  распутают маршруты и  нашей машины, и тех
трех,  которые  я  отправлял,   чтобы  отвлечь  внимание,  все  изумительные
электронные  приборы Бюро  Расследований  успеют  свихнуться. Да можно  даже
посчитать.  Им  придется  проверить  не  то  тридцать,  не то  сорок  машин,
покинувших аэропорт примерно в одно и то  же время. Проверив все записи, они
поймут, что  для них важны именно  эти четыре  такси. Действительно, путевые
записи  одной из машин покажут, что кто-то отправился в  парк. Но они  будут
думать, что это  туристское такси либо  что  его брал какой-нибудь  человек,
арендующий домик  в горах. Даже после  того, как круг поисков сузится, такси
будет свидетельствовать, что оно доехало до парка, а  дальше отправилось  по
произвольному маршруту. Это вызовет подозрения властей.  Они заподозрят, что
мы просто выпрыгнули  где-нибудь по  дороге. Так что мы получим день, а то и
два, прежде  чем  они начнут тщательно обыскивать  парк.  Такая  мысль может
посетить их и раньше, но они постараются оставить это напоследок, потому что
это чертовски неприятная работа.
     -- Меня интересует пища, -- сказал Он.
     -- В смысле?
     --  Надеюсь,  ее будет  достаточно.  Мне  нужно  будет откуда-то  брать
энергию, чтобы преобразовывать себя.
     -- И сильно преобразовывать? -- поинтересовался я.
     Он снова усмехнулся.
     -- Терпение, Джекоб. Терпение.
     Я  натянул  маску  и   попытался  подвигать  своей  окоченевшей  нижней
челюстью.  Он маску надевать  не  стал. Его  больше не беспокоил холод. Он к
нему приспособился...

        3

     Мы  свернули с дороги, когда я решил, что приближаемся к  развилке,  за
которой  нас  могли  заметить  со  спасательной  станции или из  туристского
информационного бюро. Пробраться через высокие сугробы,  окаймляющие дорогу,
оказалось даже труднее,  чем можно было представить по их  виду.  Кое-как мы
все-таки вскарабкались туда и выбрались, взмокшие и  взъерошенные,  на более
или менее ровное место.
     До этого я  бывал в парке трижды, и  все три раза --  во  времена своей
интернатуры. Гарри давал мне ключи и желал  удачи с какой-нибудь медсестрой,
которую вдруг покоряло мое скромное обаяние и нескромное поведение. Конечно,
дружба между директором больницы и рядовым интерном -- явление необычное. Но
именно Гарри пробудил во мне интерес к медицине, когда я еще пешком под стол
ходил (он подарил мне набор  игрушечных медицинских инструментов), именно он
заботился  обо  мне,  когда мои родители погибли во время одного  из  первых
межконтинентальных ракетных перелетов, именно он следил, чтобы я как следует
подготовился  и  поступил  в  лучший  медицинский  вуз  страны.  Впрочем,  в
Сити-Дженерал наши отношения не выходили за рамки деловых. Ясное дело, Гарри
никогда  не пытался облегчить мне прохождение  интернатуры. Он позволял себе
обращаться со мной дружески только в неофициальной обстановке; в больнице он
гонял  меня в  хвост  и  в гриву  наравне с  прочим  персоналом, а  может, и
сильнее. Интересно, что Гарри думает обо мне сейчас?
     Вскоре кустарник стал гуще, а снег -- глубже, пробираться по нему стало
еще труднее, и у меня не осталось сил на посторонние рассуждения. Нужно было
пробиваться сквозь снежную целину.
     Теперь впереди шел Он. Он прокладывал тропу и прорезал  сугробы, словно
живой  танк или какой-нибудь  толстокожий  обитатель  джунглей,  никогда  не
встречавшийся с предметом, который ему было бы не под силу сдвинуть с места.
Колючие кусты цеплялись за одежды и  замедляли продвижение, но  я был твердо
уверен, что к  утру мы доберемся до нужного домика. Через некоторое время мы
вышли  на край  небольшого  плато  и  остановились, чтобы перевести дыхание.
Впрочем, Ему  этого не  требовалось. Я  посмотрел на компас с  подсветкой  и
сверился  с мягко  светящейся картой, которую  нес  в  бумажнике.  Фон карты
мерцал  зеленым  цветом,  разнообразные линии  и  решетки --  темно-красным,
оранжевым  или белым.  На  расстоянии вытянутой руки это  чем-то  напоминало
старомодное психоделическое световое шоу.
     -- Теперь вдоль карниза, -- сказал я.
     Мы  ступали  очень  осторожно,  несмотря   на  то,  что  наст  выглядел
достаточно прочным.  Под  ним  скрывался  десяток  футов сухого рассыпчатого
снега,  как всегда бывает  в  горах.  Я  чувствовал  себя, словно  фокусник,
пытающийся доказать, что он  способен пройтись по сваренным всмятку  яйцам и
ни одного не раздавить.  В сотне  ярдов от деревьев я почувствовал, как наст
трескается подо мной  медленно,  но  неуклонно. И  услышал  мерзкий скрип  и
низкий, глухой стон.
     Я перепугался  и метнулся в  сторону, чтобы избежать несчастья, но было
поздно. Наст просел под моими ста шестьюдесятью фунтами,  и я с головой ушел
в снег.
     В детстве меня дразнили Насос Ходячий.
     Теперь я понял, почему.
     Я бился изо всех сил,  пытаясь прорваться сквозь бесконечный слой белой
пыли, покрывшей  мое лицо. Она так  плотно набилась мне в ноздри,  что я был
недалек от удушья. Все, что мне удалось, -- увидеть наверху проделанную мною
дыру, плотно затянутое тучами небо и снег,  который продолжал сползать вниз.
Я застыл, боясь шелохнуться и обрушить всю эту массу снега себе на голову --
тогда  мое положение стало  бы еще более затруднительным.  Мне казалось, что
пролетело  месяцев шесть, но на  самом деле не прошло  и двух минут, когда в
проеме  появилось  Его лицо.  Он старался не подходить слишком близко к краю
обрушившегося наста, но наклонился вперед, чтобы увидеть меня.
     --  Осторожно, не свались, -- предупредил Его  я. --  Есть какие-нибудь
идеи, как вытащить меня отсюда?
     --  Я прокопаю к  тебе  наклонную дорожку и  буду  по  мере продвижения
уплотнять снег, -- сказал Он. -- Это  единственный выход. Вытащить тебя я не
смогу. Наст проломится, и я присоединюсь к тебе.
     -- А чем ты собираешься копать? --  спросил я.  -- У нас нет ни лопаты,
ни других инструментов.
     -- Подожди, -- ответил Он.
     Наверху  завывал ветер. Очередной его порыв швырнул мне  в лицо снежную
крупу.
     Он снял  перчатки, утепленную куртку  и  нижнюю рубашку. Под Его  кожей
играли  превосходно  развитые  мускулы.  Чтобы  заработать  их,  нормальному
человеку понадобилось бы ежедневно до изнеможения тягать штангу, но они были
не бугристыми и закаменевшими, а подтянутыми и эластичными, чего никогда  не
бывает у культуристов. Холод должен  был пробрать Его до костей, но, похоже.
Он этого просто не замечал.  Он целиком  погрузился  в себя. Снег  кружился,
падал  на Его обнаженные плечи и грудь, таял  и стекал холодными  блестящими
ручейками.
     Потом Он вытянул  руки перед собой, словно выполняя какое-то спортивное
упражнение, сжал пальцы вместе, закрыл глаза и застыл. Он не шелохнулся даже
тогда, когда в спину ударил новый порыв  ветра. Я мало  что видел в темноте,
но  мог понять,  что  сейчас  Он каким-то образом трансформирует Свои  руки.
Когда  Он  наконец открыл глаза и  принялся прокапывать эту самую  наклонную
тропинку, я увидел,  что  трансформация  была  поразительной. Пальцы  словно
сплавились вместе, ладони расширились и удлинились,  превратившись в лопаты.
Он развернулся и  скрылся из виду --  начинать тропинку следовало немного  в
стороне. Быстро работая. Он убрал наст в двадцати пяти футах от меня и начал
углубляться, по ходу дела утаптывая снег в ступеньки. Два часа спустя, после
второго небольшого обвала, понадобившегося  Ему, чтобы расчистить тропку, мы
выбрались из ямы и двинулись к виднеющимся выше по склону деревьям.
     Когда мы добрались до них, я остановился и посмотрел на Его руки, но не
обнаружил ни малейших  следов недавней трансформации. На руках у него  снова
было по пять пальцев -- кстати сказать, хорошей формы.
     -- Насколько сильно  ты можешь... э-э... изменить  свое  тело по своему
желанию? -- спросил я, вспоминая свои ощущения в снежной ловушке и запоздало
пугаясь того, что Он мог просто оставить меня там. В конце концов, а зачем я
Ему нужен?  Похоже,  Он  уже  продвинулся настолько  далеко,  что  Всемирное
Правительство не сможет с Ним справиться, невзирая на все свое превосходство
в военной силе. Хотя Он и утверждал, что я Ему все-таки нужен, это явно было
не так. Просто это было не в Его духе -- обречь человека на верную смерть.
     -- Я могу изменять большую его часть, -- спокойно, как нечто само собой
разумеещееся, сказал Он.
     -- И лицо?
     -- Я над этим работаю.
     -- И как далеко ты продвинулся?
     --  Мне нужно научиться более искусно трансформировать  костную  ткань.
Изменять нужно не только лицевые мышцы, но и часть черепа тоже.
     -- Когда ты научишься их контролировать, нам. не придется больше бегать
от властей, -- сказал я. -- Ты сможешь изменить лицо и стать неузнаваемым.
     И  вправду, Он ведь может делать  себе новое  лицо хоть  каждую неделю,
если в том возникнет  надобность, на несколько  шагов опережать полицию и не
опасаться, что они сумеют Его поймать.
     --  Раньше или позже, но все равно кто-нибудь меня узнает, Джекоб. Дело
ведь не только в лице. Во мне есть нечто такое, что отличает меня от прочих,
заставляет людей  относиться  ко мне с подозрением. Я... ну, другой.  --  Он
улыбнулся своей неотразимой улыбкой и беспомощно развел руками. И все, чтобы
меня успокоить. На самом-то деле он  был не  более  беспомощен, чем взрослый
слон.
     Но в Его словах была доля правды.  Он обречен всегда оставаться изгоем.
Вокруг  Него  витала  некая неуловимая  аура.  Она  не  поддавалась  научным
определениям, но совершенно неоспоримо придавала Ему вид чужака. Я знал, что
так оно и есть. Он действительно был чужим -- сверхчеловек, сверхгений, -- и
с таким же  успехом мог сойти за человека, с каким сам человек мог  сойти за
обезьяну в каком-нибудь обезьяньем сообществе, в джунглях.
     -- Но смена лица может дать время, которое тебе  нужно, чтобы закончить
свое развитие, -- сказал я.
     -- Отведи меня  в  хижину, -- сказал Он, похлопав  меня по плечу  своей
ручищей, -- и  все, что мне понадобится, -- это  обещанные тобой  три дня. А
после этого смена лица станет уже ненужной.
     Я снова надел перчатки и маску. Лицо окоченело до такой степени, словно
мне в  каждую щеку вкатили  по изрядной дозе  новокаина. Я снова сверился  с
компасом. Мы  двигались правильно. Он  опять пошел впереди,  споро утаптывая
снег и  прокладывая  тропу. Когда мы двинулись в путь, я заметил в Нем нечто
новое. Его рука, которой Он похлопал меня  по плечу, была  не просто большой
-- огромной. Теперь  я увидел, что Он огромен во всех отношениях. Утепленный
костюм, который, по  идее,  должен был сидеть на Нем  свободно,  стал  таким
тесным, что, казалось, вот-вот лопнет. Его голова тоже  подросла, и лоб стал
больше. Его  ступни были  наполовину больше моих. Он продирался  через снег,
словно  сказочный  великан, сокрушая  или  отбрасывая  в  сторону  все,  что
попадалось  Ему  на  пути.  Он  двигался  молча   и  как-то  таинственно.  Я
заподозрил, что в  Нем пробудилась еще одна  новая, сверхъестественная часть
его личности, которую мне не дано понять.
     И я задрожал. Но не от ветра и не от холода.
     Через  полчаса Он остановился на  небольшой  поляне,  присел, смахнул с
лица снежинки  и огляделся  по  сторонам, словно искал  что-то,  что потерял
здесь в  прошлый  раз,  хотя никогда  прежде в этих местах не  бывал. Теперь
голова  Его  поникла,  покачиваясь  из стороны в  сторону,  словно  маятник,
завязший в патоке. Бескровные губы были крепко сжаты.
     -- Что случилось? -- спросил я, подходя к Нему. -- Я еще не устал, если
тебя это беспокоит.
     -- Далеко еще до того домика, Джекоб? -- с беспокойством спросил Он.  В
его голосе слышалось куда больше эмоций,  чем обычно. Я  впервые увидел, что
Он тревожится.  Обычно он  являл собою безукоризненный  пример терпеливости,
беспечности и умения ждать.
     --  Ну... --  я  вытащил  из  кармана куртки карту и присмотрелся к  ее
мерцанию. Через несколько секунд светящиеся линии стали четкими и ясными. --
Мы сейчас находимся вот здесь, -- сказал я, указывая на заштрихованное пятно
-- лесной массив. --  Еще столько же через лес. Потом небольшая горная гряда
-- местами с довольно крутыми  склонами. Потом пройти по краю вот этой рощи,
и мы на месте. Это примерно еще часа два с половиной.
     -- Это слишком долго.
     --  Но  это кратчайший путь. Я несколько раз уточнял маршрут, еще когда
мы обедали  в  Сан-Франциско -- помнишь? И еще раз  проверил  в  кинотеатре,
когда этот  чертов фильм  стал  совсем  уже  невыносимым. По всем  подсчетам
получается, что это самая  короткая и самая легкая дорога. Если  бы мы взяли
правее и попытались пройти долиной,  там было бы больше холмов, а если бы мы
взяли западнее и прошли вдоль скального гребня,  пришлось бы дольше  идти по
лесу, -- и я показал Ему соответствующие участки карты.
     Он не ответил.
     Я  сел  рядом  с  Ним.  Снег  пошел  сильнее.  Впрочем,  это  мог  быть
кратковременный  заряд.  Он  молчал, а я не  решался  Его расспрашивать.  Мы
посидели минут пять, потом разгоряченность, вызванная быстрой ходьбой, ушла,
и  холод  начал  пробирать меня  до  костей.  Сейчас  проявилась  совершенно
неизвестная мне часть Его личности, и  я не понимал,  с какой стороны к Нему
подойти и как узнать, в чем дело. По прошествии еще пяти минут я решил пойти
напролом.
     -- Что случилось? -- спросил я.
     --  Джекоб, я вынужден выбирать одно из двух решений, каждое из которых
по-своему неприятно,  --  его голос  снова  был  прежним:  глубоким, ровным,
лишенным  эмоций. Именно так  должна  была  бы разговаривать  машина,  а  не
голосом  соблазнительницы. --  Один из вариантов развития событий приведет к
тому, что ты станешь меньше уверен во мне и начнешь меня побаиваться.
     -- Нет, -- сказал я.
     --  Так оно  и будет.  Я  знаю. Ты испытаешь легкое  отвращение,  и это
наложит отпечаток  на твое отношение ко мне.  А  мне не хочется терять  твою
дружбу.
     -- А второй вариант?
     --  Я  могу  задержать происходящие во  мне изменения и вернуться к ним
только после того, как мы доберемся до хижины. Это может означать потерянный
день.
     --  Что  ты хочешь  сказать?  --  Вопреки моему  желанию в моих  словах
проскользнула нотка страха. Должно  быть. Он ее уловил, потому что улыбнулся
и похлопал меня по плечу.
     -- Мне нужна пища, -- сказал Он. -- Я не могу ждать до тех пор, пока мы
дойдем  до  места.  Преобразование  в  разгаре, и я нуждаюсь  в энергии  для
создания  большого  количества  мышечной ткани, иначе  я  столкнусь  с очень
серьезным препятствием.
     -- Я не представляю,  как ты собираешься  раздобыть пищу прямо здесь. И
точно  так же я не понимаю, что такого  ты можешь  сделать, чтобы расстроить
меня и вызвать у меня отвращение.
     --  Ну что ж, -- сказал Он. -- Я  не стану замедлять процесс. Если тебе
не  понравится  то,  что  будет  происходить, постарайся  помнить,  что  это
необходимо.
     Он снова снял перчатки и опустился на колени, очистил от снега площадку
размером  примерно в  два  квадратных  фута и  прижал  ладони к  земле.  Мне
показалось,  что Его руки растаяли и потекли в глубь  почвы. Застывшая земля
пошла трещинами, а  потом и  брызгами, пока  Он зондировал и перемешивал ее.
Через несколько минут Он улыбнулся и оторвал руки от почвы. Его пальцы снова
приобрели нормальную форму  --  так, словно они были резиновыми, и их сперва
вытянули, а потом отпустили.
     -- Я нашел двоих, -- загадочно сказал Он. -- Этого вполне достаточно.
     -- Что-что? -- не понял я.
     -- Смотри.
     Я пошел  следом за ним через заросли кустарника и бурелом.  Он  легко и
непринужденно раздвинул бревна. Под бревнами обнаружилась  какая-то нора. На
этот  раз Он  удлинил всю руку, а не одни лишь пальцы, и запустил ее в нору.
Внезапно  Он вздрогнул  и замолотил рукой  внутри норы. Потом  Он вытащил из
норы кролика. Животное было задушено. Несколько мгновений спустя Он проделал
то же самое со вторым кроликом и положил его рядом с первым.
     -- А вот это может показаться тебе отвратительным, -- сказал Он.  --  Я
собираюсь  съесть  их сырыми.  Разводить  костер  слишком  рискованно,  да и
времени нет.
     --  Обо  мне  можешь  не беспокоиться, --  ответил  я,  хотя сам  плохо
понимал, какие чувства испытываю. Конечно  же вид крови меня не смущал. Если
бы  я  боялся крови или  вида внутренностей, я  не смог  бы стать врачом. Но
съесть сырым еще теплого кролика...
     Он поднял  первого  кролика левой рукой,  а пальцы  правой  заострил  и
спустил со  зверька шкурку, как с банана. Потом он освежевал второго кролика
и принялся есть их, пока те не остыли. Он отправлял в рот кусок за куском, и
кровь текла  по  подбородку. Наконец  от  кроликов  остались  только  кости.
Похоже, Он  даже  не  жевал мясо,  а прямо так  кусками  и  глотал,  лишь бы
побыстрее покончить с неприятной необходимостью.
     -- Ну что ж, -- сказал Он, поднимаясь и утирая губы. -- Пора идти.
     Его глаза блестели.
     Несмотря  на все  мои  старания  держать  себя  в  руках,  мой  желудок
задергался, как умирающее животное, которое  ищет  место,  где  можно лечь и
спокойно сдохнуть. Я повернулся и пошел первым. Здесь было меньше снега, чем
на открытом месте или там, где лес был пореже. На ходу я пытался разобраться
в  массе противоречивых  чувств, затопивших  мое  сознание. Он -- величайшее
благодеяние  для  человечества,  разве  не  так?  Конечно,  да!  Стоит  лишь
вспомнить о мощи, скрывающейся в Его руках, о способности исцелять, пылающей
в каждой клетке Его тела. Это не паровая машина, не электрическая лампочка и
не более мощный ракетный двигатель;  это панацея от всех болезней, терзающих
род  человеческий.  Я  должен снисходительно относиться  ко  всяким  мелочам
наподобие  Его дикого  аппетита  или  потребления  в целях получения энергии
пойманных кроликов -- крови, внутренностей и всего прочего. А должен ли? Да,
должен.   Только   слабоумный   может   выбросить   ценнейшую   вещь   из-за
незначительных поверхностных дефектов.
     Дул ветер.
     Снег хлестал меня по лицу.
     Как холодно...
     Но  беспокойство  не  отступало. Да,  возможно, раньше  Он был  добр  и
великодушен  --  когда  я  похитил  его,  когда Он  отбил  у  смерти  людей,
пострадавших  от взрыва и пожара. Но кто сказал, что Он будет так  же хорошо
относиться к людям и потом, после того, как окончательно изменится?
     Возможно,  мы станем казаться Ему неполноценными. Достойными жалости. А
возможно,  бесполезными и  никчемными.  Или  даже паразитами, которых  нужно
уничтожать.
     Меня бросило в дрожь.
     Черт  побери!   Я  рассуждаю,  как   суеверный   мальчишка  или  старый
маразматик!  Это же не новая экранизация  замшелой истории  о Франкенштейне!
Мой искусственный  человек не мог наброситься  на  меня, словно какое-нибудь
неразумное животное. Я покачал головой и постарался избавиться от нездоровых
мыслей.
     Через тридцать пять минут мы вышли из лесу и оказались перед перевалом.
Отвязав снегоступы от рюкзаков -- в лесу мы шли без них, -- снова их надели.
Я напомнил себе, что нужно быть очень осторожным. Я не  могу  позволить себе
снова провалиться  и потерять  еще два  часа. Мы двинулись вверх  и  как раз
взошли на седловину, когда до нас долетел какой-то звук.
     - Что это? -- спросил Он, взяв меня за руку и остановившись.  Я сдернул
маску и застыл, прислушиваясь. Звук долетел снова, низкий и глухой.
     -- Это волки, -- сказал я. -- Волчья стая.

        4

     Вокруг не было ни укрытия,  куда можно бы было спрятаться, ни деревьев,
чтобы  на  них вскарабкаться. Нам  оставалось лишь  стоять  и надеяться, что
волки нас не учуют, что они пробегут  по  другому  склону по дну долины -- в
общем, что они нас не заметят. Но волосы у меня норовили встать  дыбом, а по
спине  бегали мурашки.  Я даже  не  думал, что так бывает. Волки  -- опасные
противники.  Они  очень умны,  возможно, умнее любого  другого животного.  А
ветер нес наш  запах как раз в  ту сторону, откуда  долетал  мрачный, унылый
вой.
     --  Я очень мало читал  о волках, -- сказал Он. -- Но  они бывают очень
злобными, особенно когда голодны и охотятся. Я прав?
     -- Даже  слишком, -- ответил я, доставая пистолет. Теперь,  когда моими
противниками оказались не люди,  а  дикие животные, мне страстно захотелось,
чтобы мое оружие стреляло  чем-нибудь посущественнее наркострелок.  Нынешняя
зима выдалась суровой; я  мог судить об этом по  высоте сугробов и по ветвям
деревьев, пригнутым к земле тяжестью снега.  Зима согнала волков с гор вниз,
поближе к цивилизации. При такой погоде в горах пропитание  было скудным,  а
вот внизу можно было неплохо поохотиться...
     -- Они могли учуять  запах крови тех кроликов,  которых  ты  освежевал.
Если это так,  то сейчас они идут  по нашему следу и должны  быть просто вне
себя.
     Едва  я произнес  эти слова, как мы увидели  на противоположном  склоне
первого  волка  --  видимо,  разведчика, бегущего впереди стаи. Он  вынырнул
из-за  ближайшей  вершины  и  замер,  глядя  на  нас  через разделявшую  нас
небольшую  долину.  Его  глаза горели, как  два  раскаленных  уголька.  Волк
принюхался  и оскалил  зубы.  Во мраке блеснули  мощные  клыки, способные за
несколько секунд  перервать человеку горло или  выпустить из жил пузырящуюся
кровь.  Волк  отскочил,  потом  снова  подался   вперед,  изучая  нас.   Его
возбуждение  нарастало с каждой секундой. Он вскинул голову и разинул пасть,
собираясь завыть.
     Я поднял пистолет и выпустил серию игл, которые впились волку в глотку.
Волк  захлебнулся  воем,  затряс головой  и  упал.  Несколько  мгновений  он
судорожно корчился на снегу, а потом застыл неподвижно -- уснул. Но ответный
вой дал нам понять,  что разведчика  и стаю разделяло  небольшое расстояние.
Остальные волки должны были  появиться здесь через секунду. От того, как они
отнесутся к неподвижному телу своего собрата, будет зависеть наша судьба: то
ли они бросятся вперед,  чтобы отомстить, то  ли  подожмут хвосты и  убегут.
Впрочем, второе представлялось маловероятным.
     Волки перевалили через гребень и застыли, словно индейцы, столкнувшиеся
с кавалерийским  отрядом бледнолицых,  -- сценка из  дешевого  вестерна. Они
неуверенно окружили  тело разведчика и принялись его обнюхивать. Потом волки
поняли,  что он не мертв, а  просто  спит, и к ним вернулась  часть  прежней
храбрости.  Они  более оживленно забегали  вокруг лежащего. Волки двигались,
словно летящие по  ветру тени,  и казалось, что их лапы едва касаются земли.
Впрочем, их зубы были более чем реальны. Некоторые из волков задрали  головы
к низкому небу и завыли. Эхо отразилось от склонов, унеслось к подножию горы
и вернулось обратно громким шепотом.
     --  Что  будем  делать?  -- Он не  выглядел особенно  обеспокоенным. Во
всяком случае, я, глядя на этих тварей, беспокоился гораздо сильнее.
     -- Ждать и смотреть, что станут делать они,  --  сказал  я. --  Если мы
попытаемся бежать, то они нападут на нас.
     Между  делом  я  сосчитал  волков.   Вместе  с  разведчиком   их   было
шестнадцать.
     Шестнадцать!
     Я  готов был поклясться, что стало холоднее и  что метель усилилась, но
это вполне могло оказаться плодом моего воображения. С другой стороны,  меня
бросило в пот еще в тот момент, когда я увидел первого волка. Мы ждали.
     Волки перешли  к  действиям.  Трое самых храбрых начали  спускаться  по
склону, все  прибавляя  скорость, легко в десяток прыжков преодолели долину.
Когда они достигли середины склона, на котором стояли мы, я скомандовал:
     -- Огонь!
     Мы выпустили несколько  зарядов  и остановили  волков  прежде,  чем  те
одолели вторую  половину склона. Они попадали, судорожно дергаясь, скатились
вниз и  там застыли.  Наркотик  действовал быстро.  Один  из  волков,  самый
крупный и самый темный, захрапел.
     Не участвовавшие в  атаке волки принялись фыркать и  рычать, сбившись в
кучу, словно  футболисты, обговаривающие  план игры.  Они кружили по гребню,
глядя то друг на друга, то на нас, то опять друг на друга.
     -- Может, теперь они уйдут, -- предположил Он.
     --  Волки? Ни  за  что.  Во-первых, мы их оскорбили. Волки  --  слишком
гордые  существа,  чтобы  сдаться  без  борьбы.  Кроме  того,  они  выглядят
голодными.  Они не  успокоятся до тех  пор, пока им  будет казаться, что они
нашли себе ужин. А что хуже всего, мы весьма похожи на ужин.
     В этот  самый момент еще четверо волков с  рычанием  метнулись  вниз по
склону. Нападение  было неожиданным  и пугающе стремительным,  словно  волки
решили  застать  нас  врасплох. Но наша позиция была удобной  и относительно
безопасной.  Последнего волка  я  подстрелил  уже  тогда,  когда  он  был  в
каких-нибудь десяти  футах  от меня.  Едва я разделался  с  ним, как услышал
злобное завывание у себя за спиной.
     Мы обернулись.
     Два  волка  отделились  от  стаи,  украдкой  пробрались вдоль лощины  и
поднялись по другому  склону, пройдя почти что  по  нашим  следам. Теперь мы
были окружены. Один из волков прыгнул  на меня. Я почти в упор всадил в него
наркострелу. Волк скорчился  и забился  в судорогах. Под действием наркотика
его  мозг  расслабился,  а вслед за ним  -- и  напряженные  мускулы. Бешеная
ярость  покинула его: было  такое  впечатление, словно из воздушного  шарика
выпустили газ.  Волк  рухнул  в двух шагах от  меня,  подняв облачко  снега.
Задыхаясь, зверь попытался встать, но завалился  на  бок и потерял сознание.
Второй волк оказался проворнее. Прыгнув Ему на спину,  волк сбил Его  с ног.
Клыки   погрузились  в  псевдоплоть.  Очевидно,  псевдоплоть,  выращенная  в
искусственной матке, на вкус была не хуже обычного мяса. Во  всяком  случае,
волк не стал отскакивать, а, наоборот, яростно набросился на свою добычу.
     Он  потянулся,  чтобы  перегрызть  горло  моему  андроиду.  Я  выпустил
очередь,  но  промахнулся,  и  наркострелки  скрылись в снегу.  В  следующее
мгновение  зубы  животного впились в ничем не защищенную шею,  но не слишком
глубоко. По  коже побежали  струйки  крови. Я  выжидал подходящего  момента,
чтобы вмешаться,  но  тут  Он неожиданно  ударил  волка  кулаком  в голову и
проломил ее. Видимо,  Он превратил свою руку во что-то,  похожее на молоток,
точно так же, как раньше превращал ее в лопату. Волк захрипел и упал.
     -- Твое  лицо,  --  только и смог сказать я. Его щека  была изорвана  и
сильно кровоточила.
     -- С ней все будет в  порядке. -- Едва Он произнес эти слова, как кровь
перестала течь.  Казалось, что Его  щека живет  собственной жизнью,  так она
извивалась,  вздрагивала, пульсировала. Он оторвал полуотгрызенный  волчьими
зубами лоскут плоти. Я видел, что  под ним  уже образовалась новая, чистая и
гладкая  кожа. Через  несколько мгновений от раны  не  осталось и следа.  Он
полностью исцелился.
     -- Еще шесть, -- сказал Он, показывая на последних наших врагов.
     Но  эти  шестеро  волков рассыпались  по  гребню  горы  и  настороженно
рассматривали нас, не выказывая  явного  намерения нападать. Они видели, что
мы каким-то образом  победили десятерых из их стаи,  и теперь волки утратили
часть своей гордости. У нас появилась надежда, что они отступят и отправятся
на поиски более легкой добычи.
     --  Нужно  идти,  пока они не  передумали,  --  сказал  я. -- Или  пока
остальные не проснулись.
     -- Подожди минутку, -- попросил Он и опустился на колени рядом с убитым
волком. Он перевернул зверя  на спину и начал трудиться. Минуту спустя  волк
был освежеван, совсем как те кролики.  Он принялся отрывать от  туши большие
куски мяса и запихивать их в рот, работая челюстями точно так же, как сейчас
работали бы волки, если бы мы оказались им по зубам.
     --  У  волков  должно  быть  жесткое  мясо,  --  сказал  я, чтобы  хоть
что-нибудь сказать.
     -- Мне необходимо это мясо, -- откликнулся Он. -- Меня мало волнует его
вкус или  жесткость.  Перемены ускоряются,  Джекоб.  Я задержу нас всего  на
несколько минут, -- Он с шумом проглотил еще один кусок. -- Ладно?
     -- Да, конечно.
     -- Вот и хорошо, -- сказал Он.
     Он продолжал набивать рот истекающим кровью  мясом.  Я предположил, что
Он каким-то образом приспособил свою пищеварительную  систему перерабатывать
все,  что  попадает в  желудок. После такой  трапезы любого другого человека
тошнило бы три дня, но не Его. Я бы отдал все на свете, лишь бы иметь сейчас
возможность сделать рентгеновский снимок и  посмотреть, что и  как Он в себе
изменил. Во  мне  говорил врач. Любопытство медика не  желало униматься. Его
решительно не интересовали всякие мелочи, наподобие рыскающих в ночи  волков
и полиции Всемирного Правительства,  которая идет по нашим следам, неуклонно
сокращая расстояние. Десять минут спустя Он съел большую  часть волчьей туши
и сказал, что готов идти.
     Мы спустились по склону и пересекли лощину,  по которой были разбросаны
волчьи тела.
     Я продолжал оглядываться назад, постоянно  ожидая услышать лязг зубов и
хриплое рычание.
     Скверная выдалась ночь...
     Через  час сорок пять минут  после  рассвета мы  добрались  до  хижины.
Несмотря  на то что парк казался безлюдным, каждую из этих  ста пяти минут я
дрожал  от страха,  что  сейчас  нас  заметят и арестуют.  При виде хижины я
ощутил в себе хоть какое-то внутреннее  тепло -- впервые с того момента, как
меня бросило  в пот при  виде  волков. Дом оставался таким  же, каким я  его
запомнил:  уютно устроившимся посреди сосновой рощи. Задняя дверь выходит  к
отвесному утесу, а из передней открывается вид, от которого захватывает дух:
снег,  сосны  и предгорья. Это место  было  не  из  тех,  куда  отправляются
отважные   путешественники,  чтобы  удалиться   от  цивилизации  и  всех  ее
проявлений. Гарри и  прочие, ему подобные, платили немалые деньги именно  за
то, чтобы получить все современные удобства, скрытые под  маской деревенской
простоты.
     На  этот  раз ключа у  меня не было.  Даже  если бы я  с  самого начала
планировал прийти сюда, я не  мог  бы отправиться к Гарри,  взять ключ и тем
самым втянуть его  в эту историю. Я сам заварил  эту кашу, и расхлебывать ее
тоже должен был сам. Я выдавил дверное стекло и открыл замок. Во  время этой
процедуры мне все казалось, что сейчас из гостиной выскочит какой-нибудь тип
с  пистолетом двадцатого калибра в руках  и завопит:  "Грабят!" Но,  как я и
предполагал, дом был пуст.
     Мы  нашли  в доме картонную коробку  и заткнули сделанную мною  дырку в
двери картоном, чтобы  не так дуло. Потом Он обнаружил в пристроенном к дому
сарайчике генератор, и мы смогли включить обогреватели. Я возблагодарил всех
богов за то, что у Гарри  в  доме  наличествовал не только камин. От  камина
идет  дым, который может заметить  какой-нибудь парковый смотритель и за час
навести на наш  след  полицейских. А электрообогреватели как следует нагреют
гостиную и  позволят нам достаточно уютно чувствовать себя  во  всем доме. И
этого  было достаточно.  В нашем  положении было не до роскоши. После недели
бегов  даже самая малость  покоя  уже была величайшим благом.  Конечно, и  в
электрогенераторе  был свой риск -- он работал довольно  шумно.  У  него был
неплохой глушитель, но  если  бы кто-нибудь подошел достаточно близко, чтобы
расслышать утробное  урчание генератора, он наверняка заподозрил бы неладное
и захотел бы осмотреть дом.
     --  Хорошо! -- сказал  я,  глядя,  как спирали обогревателей  понемногу
накаляются и от них начинает тянуть теплом.
     --  Пища,  --  сказал  Он.   --  Я  хочу  увидеть,  что   мне  придется
перерабатывать.
     --  Это  здесь,  -- сказал  я  и  показал Ему  погреб  --  естественный
холодильник. В погребе, на свисающих с потолка крюках  для мяса обнаружилась
едва  ли не целая корова. Мясо  основательно промерзло  и  покрылось  инеем.
Стены подвала, вырубленного в скале, а также пол  были покрыты толстым слоем
коричнево-белого льда. Погреб  имел выход  к подножию утеса, чтобы через люк
можно было загружать продукты. В общем, был устроен с умом.
     Потом   я   повел  Его   обратно   и   показал  Ему  кладовку,  набитую
разнообразными  фруктовыми,  овощными  и мясными консервами --  Гарри держал
здесь не  меньше  пары сотен банок. Однажды, когда  Всемирное  Правительство
охватил  кризис  и создавалось впечатление, что оно  может  в  любой  момент
рухнуть, Гарри снял эту хижину и превратил ее в настоящее убежище, поскольку
полагал, что  аляскинские полярные ветра  в любом  случае будут относительно
свободны от радиации. Он так и не избавился от страха перед всемирной бойней
и потому никогда  не  забывал пополнять свои  запасы, хотя теперь  Всемирное
Правительство казалось устойчивым и незыблемым.
     -- Возьми оттуда все, что тебе  понадобится  на эти три дня,  -- сказал
Он. -- А я заберу все остальное и мясо из подвала.
     -- Ты что, все это съешь? -- переспросил я, не веря своим ушам.
     -- Может и не хватить.
     -- Не хватить?!
     -- Пока  не завершится очередной этап преобразований, я ничего не  могу
сказать  точно. Но ты  мог бы  поохотиться  для меня. Ты  умеешь  охотиться,
Джекоб?
     -- Немного. Но я в основном охотился на птиц. Утки, фазаны, индюшки. Да
и то я последний раз выбирался на охоту года три-четыре назад. А на  что мне
охотиться здесь?
     -- Ну, мы уже видели,  что  здесь есть волки. И кролики. Гуси, если для
них сейчас подходящее  время года. Кроме того, как я понимаю,  парк известен
своими лосиными стадами и белохвостыми оленями.
     Я рассмеялся.
     -- Я серьезно, -- сказал Он.
     -- Давай сперва посмотрим, как ты одолеешь здешние запасы. Здесь же еды
на месяц. Вот когда ты с ней управишься, тогда и поговорим об охоте.
     Я подошел к окну -- посмотреть, какая на дворе погода. За окном все еще
мело, и в  тучах не было видно ни единого просвета. Ветер  нес белую крупу и
ссыпал ее  в превосходные  сугробы  под  стенами домика.  Я  засмотрелся  на
метель.  Она мне нравилась с эстетической точки зрения. А кроме того  -- что
гораздо важнее,  -- непохоже  было, чтобы  власти  в такую погоду  принялись
обыскивать  парк, даже  если  какого-нибудь молодого  энергичного  чиновника
Всемирного Правительства и посетит такая мысль. Вертолеты не способны летать
в такой каше, а наземные поисковые партии  легко могут потерять друг друга и
заблудиться. По сравнению с ночью сейчас буран даже усилился. Довольный тем,
что  нам  не  грозит  появление  какого-нибудь  мерзкого  правительственного
патруля, я прошел в одну из двух спален, разделся и упал на кровать.  Я даже
не подумал о том, что она не застелена. Я спал так, словно нахожусь в лучшем
номере-люксе  гостиницы "Астория" и лежу на  кровати стоимостью в пять тысяч
долларов.
     Мне снились страшные сны. Настоящие кошмары. В первом сне  я  бежал  по
темному,  густому, безмолвному лесу.  Меня  преследовала  какая-то  безликая
туша, со стоном ломившаяся сквозь  кустарник. Несколько раз  длинные толстые
пальцы этого существа прикасались к моей  шее, пытаясь сомкнуть  смертельную
хватку. Каждый раз я прибавлял  скорости и увеличивал расстояние между нами.
Но ночь длилась и длилась, а тварь была выносливее меня. Она меня схватит. Я
знал это. И я бежал и кричал, кричал... В другом сне я посреди ночи оказался
в  старинном  замке  со  множеством комнат,  и  там  меня  тоже преследовало
безымянное  существо.  Оно  тяжело  дышало, гналось за  мной  из  комнаты  в
комнату, булькало, кудахтало и потом едва не поймало меня не то в не имеющем
второго выхода холле, не то на лестнице, когда я споткнулся и упал.
     Но  даже такие ужасы не могли разбудить меня. Я проспал все утро и весь
день и  проснулся только к вечеру.  Неестественное  напряжение моих кошмаров
оставило после себя  легкое ощущение  тошноты. На  мгновение я  ощутил ужас,
поняв, что кричал во сне, -- и это в то время, когда враги гонятся  за  нами
по  пятам!  Потом я вспомнил о снегопаде и успокоил  учащенное  сердцебиение
глубоким  дыханием и сознательными усилиями.  Одевшись, я пошел  в гостиную.
Его не было видно.
     Я позвал Его. Он не ответил.
     Я подумал, что Он ушел.
     Я ожидал этого с того  самого момента, как мы покинули лабораторию. Все
это время я ждал,  что Он бросит  меня, вычеркнет из своей жизни.  Некоторые
скрытые грани Его личности заставляли меня пессимистично смотреть на вещи. Я
полагал,  что  в глубине души Он  знает,  что я  Ему  не  нужен,  что Он, на
самом-то деле, высшее существо и не нуждается ни в ком. Теперь  Он ушел. Это
произошло. Я ощутил странное чувство -- смесь печали и  облегчения. Теперь я
мог вернуться и сдаться властям. Интересно, что они со мной сделают? Посадят
в  тюрьму? Казнят? Придумают что-нибудь еще?  Любопытно будет посмотреть.  Я
решил  перекусить, а потом  спуститься по  тропе обратно  к главным воротам,
оттуда вернуться в Кантвелл, потом -- в  Нью-Йорк,  в лаборатории Всемирного
Правительства. Я пошел на кухню -- и обнаружил там Его.
     Он изменился.
     <i>Изменился...
     --</i>  Что за чертовщина... -- начал было  я,  пятясь  к двери. Мое сердце
бешено заколотилось, а легкие на минутку забыли, как дышать.
     -- Все  в порядке, Джекоб, --  сказал Он. Его голос стал глубже, дикция
ухудшилась. Но он по-прежнему звучал успокаивающе и покровительственно.
     -- В  порядке?  --  спросил  я,  глядя на  Него.  Пол был засыпан двумя
сотнями пустых консервных банок. Должно быть, Он ел непрерывно с того самого
момента, как  я отправился  спать.  Каждая банка была начисто вылизана; ни в
одной не осталось  ни крошки. Он сидел на корточках  посреди  горы банок. По
сравнению с тем  моментом,  когда я  видел  Его в последний  раз,  Он  вырос
наполовину.  Он  прибавил  в весе добрых  сто двадцать пять  фунтов,  а то и
больше. Его шея  сравнялась  по размеру с головой. Он снял брюки и рубашку и
сидел нагишом. Конечно, теперь прежняя одежда просто не налезет на него. Его
грудь была  окружена складками плоти, но  это  были сплошные мышцы, ни унции
жира.  Его  руки  были огромны  --  не  меньше галлона в  бицепсах  и добрых
десять-одиннадцать  дюймов  в  запястьях. Мужское достоинство,  затерявшееся
среди груды мышц, что  придавало  ему какой-то бесполый вид,  свисало  между
ног, как некий  гротеск природы. Его ноги  возвышались, как  колонны, и были
глянцевитыми, как сосиски. Коленных  чашечек не  было видно -- они оказались
погребены  под  мышцами,  которые  явно  мешали нормально  работать суставу.
Ступни напоминали лопатки турбины, а пальцы -- толстые огурцы, покрашенные в
телесный цвет. Ногти утонули в мясе и лишь изредка выглядывали оттуда.
     Я  был оглушен. Мне казалось,  что я вижу  какой-то старый, безвкусный,
неуклюжий карнавальный номер, пришедший из глубины веков, когда было принято
выставлять напоказ  самых  невероятных уродцев.  Над входом  в палатку  явно
должна   была  красоваться  вывеска:   "Спешите   видеть!   Только   у  нас!
Человек-гора! Его могучие мышцы так тяжелы, что он едва может двигаться! Вам
будет о чем рассказать внукам! Одно из чудес света!"
     Он  рассмеялся.  Даже  смех  Его  был  каким-то  жирным  --  неприятный
квохчущий звук, зародившийся в его глотке.
     --  Джекоб,  Джекоб,  Джекоб,  -- напевно  произнес  Он. --  Поверь  же
наконец. Говорю тебе -- я изменяюсь.
     -- Но что хорошего в такой перемене? -- я не мог оторвать глаз от Него.
Я не знал, смогу ли я заставить себя посмотреть на Него снова, если все-таки
отведу  взгляд.  Это  напоминало  ощущение,  которое  испытываешь  при  виде
несчастного случая  или катастрофы,  когда части тел валяются вокруг, словно
старые тряпки. Тебе не хочется  смотреть, но ты не  отводишь взгляда,  зная,
что должен смотреть, чтобы уловить мгновение прихода смерти.
     -- Это всего лишь промежуточная ступень, Джекоб. Я принял эту внешность
не  потому, что  она  хороша. Просто нужно пройти  через это,  чтобы достичь
того, что  действительно важно,  того, к  чему я стремлюсь.  Можешь  ты  это
понять? Или тебе все это кажется чушью?
     -- Не знаю, -- честно признался я.-- А к чему ты стремишься?
     -- Увидишь, -- сказал Он. -- Увидишь, Джекоб.
     --  Как  ты  ухитрился  нарастить весь  этот... все  эти ткани всего за
несколько часов? И что, на это хватило пары сотен консервных банок фруктов и
овощей? -- во мне снова заговорило любопытство медика. Оно зародилось еще во
времена  розового  детства,  с того  самого  набора  игрушечных  медицинских
инструментов, подарка Гарри.
     -- Это мой организм, -- сказал Он.  -- Он ничего не  расходует впустую.
Он  находит применение почти  всему, что  я  потребляю.  Превосходная штука.
Представляешь,  Джекоб,  -- он перерабатывает все, практически без  остатка.
Когда  я  съедаю  фунт  пищи,  создается  около  фунта  мышечных  тканей. --
Невероятно!
     -- Именно  так, Джекоб. Ну, само собой, вода  теряется. Но  все  прочее
идет в дело.
     Я присел за кухонный стол -- ноги у меня были как ватные -- и посмотрел
на Него. Мне казалось, что моя голова сейчас сорвется с плеч и начнет летать
по комнате, как воздушный шар.
     --  Не  знаю, --  произнес я, продолжая пристально разглядывать Его. --
Сперва  я думал, что  ты  -- нечто хорошее, нечто такое, что способно помочь
человечеству. Должно быть, я остался  идеалистом, несмотря на свой  возраст.
Но теперь я в этом уже не уверен. Ты нелеп!
     Несколько  секунд Он безмолвствовал и  сидел настолько неподвижно,  что
казался, -- если  смотреть на него краем  глаза, --  чем-то неживым,  грудой
дров или стогом сена. Потом Он произнес:
     -- Мне  нужно еще два дня,  Джекоб. Больше я  ни о  чем тебя не  прошу.
После этого  я действительно стану приносить пользу твоему  народу. Я изменю
весь мир, всю вашу жизнь, Джекоб. Я могу намного увеличить продолжительность
человеческой жизни. Я  могу научить вас множеству вещей, которые мне удалось
узнать. Я могу даже научить людей  исцелять самих себя и изменять свои тела,
как я изменяю свое. Хватит ли твоей веры в меня еще на два дня?
     Я посмотрел на Него. А что, собственно, я теряю? Со мной  или без меня,
но  Он  будет продолжать развиваться. Так  что  я вполне  могу побыть здесь.
Кроме того, я, возможно,  смогу узнать, что с  ним происходит: мне  страстно
хотелось понять природу Его молниеносной эволюции.
     -- Ладно, -- сказал я. -- Я тебе доверяю.
     -- Тогда могу я попросить тебя кое о чем? -- спросил Он.
     -- О чем же?
     -- Я сегодня несколько раз включал радиоприемник и слушал  сообщения об
охоте  на нас. Кажется, власти определили район поисков гораздо быстрее, чем
мы  ожидали.  Сейчас  они  формируют  поисковые отряды  и хотят  этой  ночью
прочесать парк.
     Я подобрался.
     -- Им  непременно  придет  в  голову  мысль, что нужно  обыскать и  все
домики. А может, уже пришла.
     -- Вот именно, -- произнес Он своим  новым, низким голосом. Я уже успел
немного смириться с ним.
     --Но я не вижу, что мы можем сделать.
     -- Я думал об этом. И у меня появилась одна идея.
     -- И какая же?
     На Его незнакомом, одутловатом лице появилось выражение беспокойства.
     --  Боюсь, это  будет небезопасно для  тебя. Я не хочу, чтобы  ты погиб
сейчас, когда дело  движется к завершению, чтобы тебя подстрелили где-нибудь
вдалеке  отсюда,  там, куда я не смогу  добраться  вовремя, чтобы воскресить
тебя.
     -- Последние несколько  дней  возможность схлопотать  пулю меня  уже не
беспокоит,  -- ответил я. -- В первый день  я действительно боялся,  а потом
ничего, привык. Ну так что за идея?
     --  Если  ты уйдешь отсюда, --  сказал Он, -- и  выберешься за  пределы
парка, ты сможешь уехать куда-нибудь подальше, неважно на чем --  на машине,
на  ракетоплане  или на монорельсе.  Ты должен позволить себя узнать.  Тогда
погоня сразу  же ринется  туда и забудет о парке -- по  крайней мере, до тех
пор, пока они не выследят тебя и не поймут, что ты снова вернулся сюда. Но к
тому времени...
     -- Я снова отсюда уйду, -- договорил я.
     -- Я понимаю, что это будет чертовски трудно сделать.
     -- Но ты  прав,  -- невесело признал я. --  Это  единственное, что  нам
остается.
     -- Когда? -- спросил Он.
     -- Немедленно. Только оденусь и перекушу.

        5

     Я вскрыл  банку говяжьей  тушенки и разогрел мясо на старой алюминиевой
сковородке, которую нашел на  кухне под раковиной. Ел я прямо со сковородки,
чтобы  не  терять  времени  и  не  пачкать  зря  тарелки.  Я  уже  настолько
притерпелся к Его новому внешнему виду, что не стал уходить к себе в комнату
для  того, чтобы  поесть, как намеревался сначала.  Вместо этого  я сидел на
кухне,  поглощал  мясо  и  разговаривал  с  Ним.  На  десерт  я  съел  банку
консервированных   груш,   потом  встал  и  отправился   бороться  со  своим
арктическим утепленным костюмом. Когда я заглянул на кухню сообщить Ему, что
я ухожу, Он сказал:
     -- О, чуть не забыл!
     -- О чем?
     --  Утром,  когда  я  выходил  в подсобку,  чтобы завести  генератор, я
заметил у  задней  стены  одну штуку.  Тогда  мне было не  до нее, а теперь,
похоже, она может пригодиться. Снегоход.
     -- Большой? -- поинтересовался я.
     -- Двухместный. Ты легко с ним управишься. И не придется тратить силы и
время на ходьбу пешком.
     -- Вот и отлично, -- сказал я, повернулся и пошел в гостиную.
     -- Будь осторожен, -- произнес Он мне вслед, лежа на полу кухни, словно
выброшенный на берег кит.
     -- Не беспокойся.
     Потом  я  вышел, запер  за  собой  дверь  и  окунулся в черно-белый мир
аляскинских сумерек. Ветер и  снег тут же принялись хлестать меня по лицу  и
жалить  кожу.  Я спустился  по ступеням, держа  маску  и перчатки в руках, и
быстро  пошел  вокруг  дома  к сарайчику. Тяжелая металлическая  дверь  была
покорежена -- Он бил  по ней, пока не  выломал замок.  Теперь дверь негромко
поскрипывала под  ветром. Я толкнул  ее.  Она  растворилась, но неохотно  --
петли тоже были погнуты.
     Войдя в сарай, я включил свет. Я еще помнил, где находится выключатель:
справа от  входа,  в  двух футах  от двери. Под  потолком  зажглась  тусклая
лампочка. Оказалось, что Гарри не утруждал себя наведением порядка в сарае с
инструментами.  Все было просто  свалено в кучу. Центром  и  украшением этой
кучи служили генератор и здоровенный бак для сбора дождевой  воды.  У задней
стены  располагалась  платформа  из  криво сколоченных  досок,  а на ней  --
снегоход.
     Я пробрался  к  задней стене и  осмотрел его.  Это  оказалась  довольно
дорогая модель, семь футов  в длину, три в ширину. Нос был  скруглен, металл
перетекал  в плексигласовое  ветрозащитное  стекло,  установленное  с  таким
расчетом, чтобы снижать сопротивление воздуха. Внутри находились два сиденья
--  одно  за  другим  --  и  пульт  управления.  Я  осмотрел  пульт.  Ничего
особенного.   За  вторым  сиденьем  виднелся   вытянутый  ящик   с  мотором,
выступающий над гладким  бортом  этой зверюги.  Я подошел к ящику,  потрогал
защелки, поднял их и открыл крышку. Аккумулятор был полностью разряжен.
     На мгновение меня охватило  неудержимое желание пнуть чертов механизм и
обрушить на  голову  Гарри  весь  свой  запас ругательств,  но это заняло бы
слишком  много  времени, поскольку  мой  словарь крепких  выражений богат  и
обширен. Потому я  заставил  себя успокоиться  и  поработать  головой,  а не
психовать понапрасну. Мне  понадобилось всего несколько  секунд  сообразить,
что  Гарри   должен   был   предусмотреть  какую-то  возможность  подзарядки
аккумулятора  --  в конце концов,  он  ведь тоже  мог  напороться на  севшую
батарею.
     Я направился к генератору и сразу же увидел именно то, что и ожидал. На
полу стоял большой аккумулятор.  Идущие от  генератора  провода поддерживали
его   в   состоянии  боевой  готовности.  Я  отсоединил  провода  и  оттащил
аккумулятор к снегоходу. Там я сменил разряженный на свежий, а  тот поставил
на подзарядку. Теперь можно было отправляться в путь.
     Но тут  возникла  новая проблема. Снегоход  весил  сто двадцать  -- сто
тридцать  фунтов. Чтобы выбраться из  сарая, мне следовало протащить его  по
извилистому проходу  между  нагромождениями всяческого хлама, в узких местах
разворачивая боком, а потом протолкнуть в щель между генератором и  открытой
дверью. Я опять ощутил настоятельную потребность  пнуть проклятый механизм и
выругаться.  Я снова  поборол раздражение и принялся шевелить мозгами.  Если
мне  не  по  силам  вытащить снегоход  из  сарая, это тем  более не смог  бы
проделать Гарри -- он меньше ростом и слабее меня. Следовательно, существует
какой-то другой способ извлечь его отсюда. Я осмотрел стену, у которой стоял
снегоход, и обнаружил  рычаг. Когда я дернул за него, часть стены отъехала в
сторону.   Оказалось,  что  снегоход   стоит  носом  к  выходу.  Вот  теперь
действительно можно было двигаться.
     Я взобрался на него, пристегнул ремень  безопасности и убедился, что он
надежен. Когда вы едете на снегоходе и при этом  спешите, ваша жизнь всецело
зависит от  этого  куска  нейлоновой  ленты. Устроившись по  мере  своих сил
поудобнее, я  включил  зажигание. Двигатель ожил и тихо заурчал, словно кот,
которого чешут за ухом. Я еще раз бегло оглядел пульт управления, переключил
передачу и  осторожно нажал на акселератор. Снегоход дернулся, соскользнул с
деревянной платформы и глухо ударился о наст.
     В свое  время магнитный  снегоход грозил произвести настоящую революцию
среди транспортных  средств. Доктор  Кесей и  его  помощники,  работавшие на
компанию "Форд", пробили  брешь в  стене, мешавшей человечеству использовать
магнитные поля для передвижения. Сотрудники Кесея разработали проект машины,
которая  могла  скользить  на магнитной подушке над поверхностью воды --  по
крайней мере, они успешно двигались над тем озером, где проходили испытания.
По словам доктора Кесея, все  было очень просто -- хотя, конечно, он опустил
множество деталей, чтобы  сделать свою идею понятной для неспециалистов. Дно
машины  обшивалось  слоем  намагниченного железа. Ко дну на  стальных спицах
крепились  четыре  наэлектризованные проволочные  петли (по  одной в  каждом
углу), которые  создавали еще  одно  магнитное  поле. Электромагнитные волны
подбирались  таким  образом,  чтобы  эти  два  поля  взаимоотталкивались.  В
результате  вес самой  машины  и водителя аннулировался.  Проволочные петли,
чтобы  защитить  их  от воды,  закрывали  слоем  ненамагниченного  алюминия.
Несколько  расположенных на корме  пропеллеров, работающих  от аккумулятора,
толкали невесомое судно над поверхностью озера.
     Фирма  думала,   что  это   изобретение  сможет   составить   серьезную
конкуренцию  колесным   транспортным  средствам.  Но   потом  наружу  начали
выплывать недостатки  конструкции.  Машина хорошо работала  на  ограниченном
водном пространстве, но  на большом озере  или на море  она была бесполезна.
Волны просто захлестывали ее, словно  какую-нибудь утлую лодчонку. Океанские
путешествия  отпали.  Во-вторых  --  и это было  гораздо хуже, -- дальнейшие
испытания показали,  что магнитомобиль не  может двигаться над  землей.  Ему
необходима была поверхность с  высокой степенью упругости и эластичности, то
есть  вода или  снег.  Когда машину пытались  провести  над  землей или  над
асфальтом, алюминий за  несколько  секунд  оказывался разорванным  в клочья,
проволочные  петли  волочились где-то  позади,  и  она с  лязгом  и грохотом
останавливалась.  В конце концов  Кесей обнаружил, что дело было  в размерах
магнитного щита.  Машина,  рассчитанная на  одного  седока,  работала просто
изумительно.  Двухместной было  уже трудновато  управлять.  Для  трехместной
требовался  опытный, умелый  водитель.  На  четырехместной  нужно  было  два
человека и два отдельных штурвала, чтобы не позволить ей перевернуться. А на
пятиместной просто нельзя было  ездить. Таким образом мечта Кесея  и Форда о
революции в транспортных средствах потерпела крах.
     Магнитомобиль все-таки пошел в серийное производство -- как прогулочный
транспорт. Вскоре он вытеснил яхты и стал излюбленным предметом роскоши  для
среднего класса. Ратраки, остававшиеся  популярными в течение тридцати  лет,
мгновенно были забыты. Магнитные снегоходы никогда не застревали в сугробах,
у них не было регулярно ломающихся гусениц, да и двигались они куда быстрее.
И еще они могли  добраться в такие места, куда  какой-либо другой  транспорт
просто  не  прошел  бы.  Форд  получил  свои  деньги. Кесей смог  продолжить
изыскания. Но революции все же не произошло.
     Выбравшись из  сарая наружу,  я  медленно поехал вперед, потом  немного
прибавил  скорость  и повел  снегоход  между  деревьями,  в обход  сарая.  Я
направил нос машины вниз  по  длинному  пологому  склону,  начинающемуся  за
хижиной, и включил пропеллер. Снегоход жалобно взвыл и ринулся  вперед. Мимо
проносились  деревья и сугробы. Я удерживал снегоход на  скорости в двадцать
миль,  не  решаясь  разгоняться  сильнее.  В  рассеянном  лунном  свете было
достаточно  далеко видно,  и  я внимательно  следил  за  резкими  перепадами
ландшафта.  Если бы пришлось  прыгать с обрыва, снегоход вполне мог бы мягко
приземлиться. Но  вот если я не  смогу своевременно  увернуться  и врежусь в
склон, то разобью лобовое стекло, да еще и перевернусь вдобавок. Даже если я
сам при этом не получу никаких травм, машина может пострадать настолько, что
мне придется бросить ее и идти пешком. Перспектива не из приятных.
     Добравшись до  первой рощи, я решил лучше  объехать ее, чем  выискивать
достаточно широкую тропинку. Даже если я и найду оленью  тропу, мне придется
ехать очень медленно.  Езда на магнитном снегоходе по  лесу  --  занятие для
любителей  острых ощущений.  Я чуть  подал назад и по  широкой  дуге обогнул
рощу.  Конечно, так мне придется  сделать лишних пару  миль,  но зато  можно
будет прибавить скорость. На высшей точке дуги  я резко  развернулся, пустив
вбок  настоящий  снежный  фонтан. Гонка подействовала на меня возбуждающе. В
первый раз за долгое время я ощутил, что мне хочется смеяться.
     Я пересек открытое пространство, увеличив скорость до тридцати  миль --
теперь я чувствовал  себя более уверенно. Через пять минут передо мной снова
оказался  лес,  но  теперь  он тянулся  вправо  и влево,  насколько  хватало
взгляда.  Похоже  было,  что мне  все-таки  придется  вести  снегоход  между
деревьями.  Я сбросил скорость до  пятнадцати миль и двинулся вдоль  опушки,
выискивая тропу. Первые две  я  отверг -- они  были слишком узкими. Третьей,
похоже,  регулярно пользовались не то лоси, не то олени: она была утоптанной
и достаточно  широкой. Я свернул  на  эту тропу, сбросил скорость до  восьми
миль в час и осторожно двинулся вперед.
     Деревья неспешно  проплывали  мимо.  Одолев около двух  миль, я наконец
увидел противоположную опушку леса, а за ней -- открытое пространство. Когда
до  выхода  из леса  оставалось около  сотни  футов, я нажал на педаль газа.
Снегоход рванулся вперед.  Я видел, что оставшийся отрезок тропы был широким
и свободным от ветвей. Но вот чего я не заметил, так это белохвостого оленя,
стоявшего у самой кромки леса  слева от тропы. Он метнулся через тропу, и мы
с ним оказались в одной точке...
     Я  почти  сразу  ударил  по  тормозам,  но  было  поздно   --  избежать
столкновения не удалось. Испуганный  олень тоже, в  свою  очередь, попытался
увильнуть, развернуться  и отскочить назад.  Снегоход ударил  его в крестец,
подпрыгнул  вверх,  потом приземлился  на свою  магнитную  плиту, ударился о
твердую поверхность, накренился  и  пропахал носом ярдов  пятьдесят, пока не
заглох мотор.
     Я не мог освободиться, поскольку был  накрепко привязан  к сиденью. Мне
повезло,  что ремень оказался  таким прочным. В противном случае я вполне бы
мог вылететь и свернуть себе шею. И без того мои защитные очки с такой силой
врезались в переносицу, что  из носа пошла кровь.  Я явно потянул себе мышцы
спины и теперь не мог повернуть шею. Растяжение и разбитый нос. Я еще дешево
отделался. На такие мелочи можно не обращать внимания.
     Потом я вспомнил  о  снегоходе.  И о пути, который в случае поломки мне
придется проделать пешком.
     Это обеспокоило меня куда сильнее, чем собственные травмы.
     Я  отстегнул ремень  безопасности и осторожно выбрался на снег. Глубина
его  была  относительно небольшой, мне  по середину  бедра. Ходить по такому
снегу  было  весьма  затруднительно,  но я  хотя  бы не  ухнул  с головой. Я
повернулся к  снегоходу. Он зарылся в снег  так  глубоко,  что виднелся лишь
самый край  борта. Я принялся разгребать  снег, сожалея, что  не обладаю Его
умением трансформировать собственные руки. Через десять минут я расширил яму
настолько, что  сумел  положить машину на бок.  К моему изумлению, пробоин в
обшивке  не  наблюдалось.  Коробка передач  тоже была  целехонька. Я включил
зажигание и, когда мотор заурчал, а  пропеллер завертелся, почувствовал себя
на седьмом небе.
     Тут  у меня за спиной послышался какой-то  шум. Я испуганно обернулся и
вспомнил  об олене.  Оказалось, что их  там целое стадо, десятка два. Опушка
хорошо про