Джулиан Мэй. Вторжение (Галактическое Содружество-0) Julian May INTERVENTION Перевод с английского И. Заславской OCR: de-Bill Фантастическая эпопея известной американской писательницы включает в себя две объемные саги. Действие первой происходит шесть миллионов лет назад в эпоху плиоцена, события второй развиваются в недалеком будущем. Роман "Вторжение" выступает связующим звеном между ними и посвящен истории приобщения Земли к межзвездной цивилизации. В книге рассказывается о мире, где человеческий ум становится оружием, и о двух братьях, наделенных сверхъестественными силами: один -- вестник мира на Земле, другой -- посланец дьявола... © 1987 by Julian May © АРМАДА, 1995 ПОСВЯЩАЕТСЯ РОБИ МАКОЛИ Эволюция отвергает закон больших чисел и руководствуется принципами элитарности. Эрих Янч. Самоорганизующаяся вселенная В незыблемой точке мировращенья. Ни плоть, ни бесплотность. Ни вперед, ни назад. В незыблемой точке есть ритм. Но ни покой, ни движенье. Там и не равновесье, Где сходятся прошлое с будущим. И не движенье -- ни вперед, Ни назад, ни вверх, ни вниз. Только в этой незыблемой точке Ритм и возможен, и в ней -- только ритм. Т. С. Элиот. Бернт Нортон [Перевод С. Степанова.] ПРОЛОГ Хановер, Нью-Гемпшир, Земля 17 февраля 2113 года Пресловутая февральская оттепель не поспела к двести третьему Дартмутскому карнавалу, и на термометре было около минус десяти по Цельсию, когда дядюшка Роги Ремилард вышел из таверны Питера Кристиана в метельную праздничную ночь. Индюшачий суп с яблоками, омлет с вермонтским чеддером и, естественно, обильные возлияния воспламенили кровь, и он поклялся, что умрет, но не даст Фамильному Призраку испортить ему удовольствие от фейерверка. Пусть только попробует высунуться в такой толпе! Северо-восточный ветер подметал ступеньки таверны и гнал снег вдоль запруженной Мэн-стрит. Роги протиснулся сквозь толпу у входа и, подстегнутый вихревым потоком, туго обмотал вокруг шеи красный вязаный шарф, даже натянул его на голову. Густые с проседью волосы торчали из-под красной шерсти, точно ужасающе лохматый парик. Роги был высок, худощав, слегка сутулился. Моложавое лицо уродовали набрякшие под глазами мешки и приплюснутый нос, на кончике которого висела капля. Чопорные Ремиларды вечно пристают к дядюшке, умоляя его привести себя в божеский вид. Семейный имидж? Ca ne chis pas [Без этого не обойтись (франц.).]. Он пугливо озирался, все не решаясь выйти из-под навеса. Решетки для задержания снега убрали с мостовых и тротуаров, чтобы воссоздать атмосферу старого Хановера. Шестерка лошадей протащила по всей нижней части города тяжелый каток, разбивший самые большие сугробы и расчистивший фермерским фургонам, студентам-бражникам и пыхтящим авто с цепными покрышками путь к Грин-колледжу, где должно состояться пиротехническое шоу. На улицах ни одной современной машины. И впрямь можно подумать, что на дворе конец двадцатого века, если б не туристы-гуманоиды, съехавшиеся со всех концов Галактического Содружества. Все как следует укутаны от пронизывающих земных ветров, и только маленькие выносливые полтроянцы резвятся в своих одеяниях на рыбьем меху, напялив поверх них сувенирные пуловеры размера на три больше. Слезящимися глазами Роги всматривался в темноту, и не помышляя прибегать к экстрасенсорике. Чертов Призрак слишком хорошо замаскирован, чтобы его можно было уловить умственным зрением -- во всяком случае, эта задача не для такого паршивого ясновидца, как ты. Может, он плюнул на все и убрался восвояси? Как же, дожидайся... Тридцать лет не беспокоил, а тут на тебе -- явился в книжную лавку перед самым закрытием! Роги сразу выбежал на улицу, и он следовал за ним по пятам до самой таверны Питера Кристиана. -- Ну что, ты ещЕ здесь, mon fantфme? [Мой призрак (франц.).] -- пробормотал Роги, кутаясь в шарф. -- Не озяб, на ветру-то дожидаючись? Чепуха! Он вполне мог погреться в переполненном баре, среди испарений глинтвейна и пряного рома. Будь тут целый хоровод призраков -- никто и не ворохнется. На площади перед таверной заклубился туман, и в одном месте поземка вдруг улеглась. Bon sang! [Молодец! (франц.)] Терпеливый, черт! Мысленно Роги обратился к нему: Привет тебе, дружище. Черт побери, ну почему бы тебе не напялить какую-нибудь психокреативную личину и не поужинать со мной по-людски? Не мне вас, лилмиков, учить. Нынче у Питера Кристиана полным-полно стажеров-оперантов, отозвался Призрак. Есть даже два-три Великих Магистра. А старики, когда выпьют, становятся непредсказуемо проницательны. Тебя это не устраивает? -- съязвил Роги, стараясь не выказывать смятения. Еще бы, попадись ты на глаза одному из наших ясновидцев, после позору не оберешься! Ну так, я пошел смотреть фейерверк. Не желаешь? Бесплотное существо придвинулось ближе, испуская сдержанные принудительные импульсы. Ему ничего не стоит навязать Роги свою волю, но он добивается добровольного сотрудничества. Вот ублюдок! Наверняка явился с какой-то новой дьявольской затеей. Голос Призрака звучал все настойчивее: Нам надо поговорить. -- Между шутихами? -- буркнул Роги. -- Тебя никто сюда не приглашал. Я целый год ждал этого фейерверка, чего ради я должен отказываться от удовольствия? Он повернулся к Призраку спиной и замешался в толпе. Ничто его не сдерживало -- ни физически, ни морально, однако он чувствовал, что бесплотное существо следует за ним по пятам. Колокола на башне библиотеки ударили десять раз. Перед зданием отеля "Хановер-Инн" духовой оркестр играл "Гряди, Елеазар!". Старые вязы, клены и рожковые деревья вокруг заснеженной площади украшены гирляндами разноцветных лампочек, бросающих отблески на собравшуюся толпу и на ряды вылепленных из снега фигур перед конференц-залом колледжа. В честь столетней годовщины Великого Вторжения они изображают карикатурную тематику Содружества. Вот летающее блюдце, откуда спускается команда симбиари; у каждого в лапе ведро замороженной зеленой слизи. А вот зловещий крондак вытягивает щупальца, чтобы выхватить сосульку у смеющегося ребенка. Рядом обитатели планеты Гии в своих любимых позах камасутры. Сигма-Капа представлена Белоснежкой и Семью полтроянцами. В самом центре торжественно возвышается огромного роста гуманоид верхом на коне, вернее, на отдаленном его подобии. Эта снежная скульптура достигает в высоту восьми метров. Надо же, как похож на Кугала, заметил Призрак, только вот иноходец подкачал. -- Руководители экскурсионного клуба просили его возглавить лыжный пробег по пересеченной местности, -- сообщил Роги. -- Но Клу не позволила. Говорит, порочный спорт... Ну ладно, хватит мне голову морочить. Думаешь, я не знаю, что ты явился не ради зимнего карнавала. -- Он пошарил в карманах видавшего виды шерстяного пальто и достал флягу с водкой. По близлежащим улицам прокатились многоголосый рев и аплодисменты. Первая шутиха повисла в воздухе куполом розовых, серебристых и голубых звезд. Прячась от ветра, Роги отодвинулся в тень гигантского вяза и вытянул перед собой флягу. -- Согреться не желаешь? Никто не заметил, как сосуд выплыл из его руки, покачался в воздухе и вернулся обратно. Забористая штука, оценил Фамильный Призрак. -- Да что может в этом понимать чужак с Лилмика? Твое здоровье! -- Он сделал три больших глотка. Все так же ищешь утешения в бутылке, а не в Единстве? -- Тебе-то что? -- Старик опять присосался к горлышку. О твоем благе пекусь. -- Слыхали! Не иначе, я должен перелопатить очередную кучу дерьма. -- Глотнув ещЕ раз, он завинтил флягу и спрятал в карман. На лице, поднятом кверху, к распустившимся над черными ветвями огненным цветам, застыла злобная насмешка. -- Давай начистоту. Кто ты такой, можно узнать? Живое существо или просто отражение моего "я"? Призрак вздохнул: Опять за старое? -- Не я к тебе пришел, а ты ко мне. Не бойся меня, Роги. Кому, как не мне, знать, что ты пережил трудные времена! -- Вот уж это ты прав! Ну и удовлетвори мое любопытство, что тебе стоит? Успокой мне душу хоть немного, прежде чем опять начнешь еЕ бередить! Напяль какое-никакое астральное тело и покажись! Не могу. Роги фыркнул. Затем вытащил из кармана цветастый платок и звучно высморкался. -- Оно и понятно. Ведь ты ненастоящий лилмик и ненастоящее привидение. Мгновенно остывающие на ветру слезы затуманили мельканье фиолетовых и оранжевых комет, что подобно ведьмам гонялись друг за другом по небу, размахивая огненными волосами. Я -- лилмик, возразил Призрак. И ты прекрасно это знаешь. Мне поручено опекать семейство Ремилардов. Но это будет последнее задание. Тревога ледяной рукой сжала сердце дядюшки Роги. -- Черт! Я так и знал! Еще три чудовищные воздушные бомбы взорвались круговращением золотых спиц. Фейерверк взмыл ввысь и обрушился дождем на голые остовы деревьев, щелкая и свистя, точно стая обезумевших птиц. Публика ликовала. Духовой оркестр заиграл громче. Подвыпившие студенты-метапсихологи во все горло распевали старый гимн Дартмутского колледжа: Елеазар и Главный Босс в тоске и после пьянки Решили колледж основать для гениальных янки. Елеазар деканом стал и по закону Ома В учебный план он записал пятьсот галлонов рома! -- Всю жизнь! -- стонал Роги. -- Всю жизнь ты меня преследуешь, чертово семя! Но за что, за что? Я тихий, безобидный человек, торгую себе книгами, никого не трогаю! Большого ума Бог не дал, метафункции доброго слова не стоят, честное слово, я не создан для того, чтобы потрясать мир! Знаешь, как говорят: в семье не без урода! Ну чего ты ко мне прицепился?! И тормошит, и толкает куда-то вопреки здравому смыслу! Пойми ты, не хочу я рисковать ради твоих экзотических планов! Пусть другие двигают человечество вперед, а я пас... Впрочем, не исключено, что все это игра воображения. Теперь в темном небе носились какие-то белые и зеленые помпоны. Ветер усилился -- уже не поземка, а настоящая метель. Призрак терпеливо, как ребенку, внушал ему: Ты и твоя семья и есть тот ключ, которым племя людей открыло себе дверь в Содружество. Однако ввиду социально-психологической незрелости землян процесс ассимиляции требует участия ментора-гуманоида. А Ремиларды... им на роду написано преодолевать всяческие испытания. -- Постыдился бы брать на себя роль Господа Бога! -- Дядюшка Роги всхлипнул, снова достал фляжку и залпом осушил еЕ. -- Никому и в голову не придет, что я твой прихвостень. Галактический фискал! Положим, тебе необходимо дергать за ниточки всех моих родственников. Но ведь ты, baton merdeux [Кусок дерьма (франц.).], мог бы и сам этим заняться, без меня! Твоя семья никогда бы не приняла прямых рекомендаций от гуманоидов, особенно до Вторжения. Поневоле пришлось действовать через тебя. Уж извини, но ты наша палочка-выручалочка, при твоей-то живучести. Каскад белого огня осветил строгие георгианские контуры библиотеки. Психокинетики из числа зрителей ловили на лету падающие звезды и превращали их в греческие буквы и прочие эмблемы студенческого братства. Хрустальная пыль снежной круговерти постепенно смешивалась с тяжелыми пушистыми хлопьями. Глаза Роги опять увлажнились. -- Да, я живуч. Это моя сто шестидесятая зима... А вот бедняга Дени не дожил до Единства. И Поль не дожил, и несчастная Тереза... И Джек! Мой малютка Жан... Вы почитаете его святым, а ему-то уже все равно. Вы могли предотвратить их смерть и миллионы других смертей! Могли бы найти какой-то способ остановить Марка. Если уж на то пошло, и меня могли бы использовать по-человечески! А вы, бессердечные чудовища, не пресекли Мятеж в зародыше, пока не дошло до смертоубийства... Случилось то, что должно было случиться, проронил Призрак. И ты, Рогатьен Ремилард, не можешь отрицать, что великая трагедия пошла на благо людям... -- Но только не Марку! Только не этому дьяволу! Ну почему, почему он должен был так кончить, мой мальчик! Он любил меня больше, чем собственного отца, почти так же, как малютку Жана. Можно сказать, вырос у меня в книжной лавке. Помню, взял новенький экземпляр "Путешествия к Луне!" Отто Вилли Гейла и зачитал до дыр. Знаю, сказал Призрак. Я наблюдал за ним. -- Вот именно! Сложа свои несуществующие руки, наблюдал, как умнейший, талантливейший человек становится первым убийцей в мировой истории! Он мог бы сделать столько добра, если б ты его направил, вместо того чтоб цепляться к старому пердуну Роги! Фейерверк достиг своего апогея. Огромные пунцовые лучи полыхнули с четырех сторон полигона, спрятанного за деревьями, и сомкнулись над толпой. В центре этого пламени засияла большая белая звезда. Потом, задрожав, она раскололась надвое, и уже две звезды пошли вращаться по одной оси, вычерчивая во тьме замысловатые фигуры. Звезды расщеплялись, дробились и, точно лазерным прожектором, чертили причудливые узоры, пока весь небосвод не превратился в сверкающую мандалу [Мандала -- изображение квадрата в круге с симметрично расположенными символами древних божеств. Используется индуистами и буддистами как вспомогательное средство при медитации. В терминологии К. Юнга попытка личности обрести внутреннюю целостность.] -- магическую решетку, составленную из вертящихся колес, символ вечно изменчивого движения. На короткий миг огненное кружево застыло, словно оледенев, потом рассыпалось гигантским серебряным созвездием (каждый слиток тем не менее сохранял первоначальную форму). У восторженно замершей толпы вырвался дружный вздох, и крошечные алмазные светила одно за другим начали угасать. Представление окончилось. Дядюшка Роги зябко повел плечами, кутаясь в шарф. Публика разбредалась, торопясь укрыться от холода. Оркестранты удалились в теплый приют "Хановер-Инн", дабы выпить за здоровье Елеазара Уилока и других достойных граждан Дартмута. Звенели бубенцы под дугой, ревел ветер в верхушках сосен, свежий снег пеленой укрывал плечи всадника тану, высящегося перед зданием колледжа. -- В общем, так, -- заявил Роги, -- не стану я больше тебе помогать! -- И двинулся прочь по улице Уилока наперерез "фордам", полосатым "ски-ду" и модели почтового дилижанса 1820 года, перевозящего группу шумных полтроянцев. Невидимка неотступно следовал за ним. Сегодня сто лет со дня Вторжения, заметил он. Две тысячи сто тринадцатый год -- памятная веха многих событий. -- Et alors? [Ну и что? (франц.)] -- огрызнулся Роги, огибая отель и направляясь к Мэн-стрит. Ты должен выполнить последнее задание, настаивал Призрак. Обещаю на этом прекратить свои визиты... если потом ты сам не передумаешь. -- Так я тебе и поверил! Букинист резко остановился на тротуаре. Мимо сновали прохожие, наполняя эфир телепатическим вздором. Студенты и туристы не замечали его, и он перестал прислушиваться к их разговорам, сосредоточившись на созерцании своего невидимого собеседника. Но, как всегда, ничего рассмотреть не удалось. От ветра и отчаяния на глаза вновь навернулись слезы. Он обратился к Призраку на скрытом канале: Тридцать лет, черт побери! Тридцать лет я жил себе спокойно, и нате вам, все сызнова! Видимо, теперь тебе понадобились Хаген и Клу. Не выйдет! Я не позволю оболванить этих желторотых, пускай хоть весь Лилмик слетится ко мне в лавку! Вы ещЕ не знаете, как упрямы бывают земляне, особенно старые франки. К дьяволу тебя и твое последнее задание, et va tefairefoutre! [И пошел ты в...! (франц.)] Призрак рассмеялся. Этот смех был совсем не похож на его обыкновенную бесстрастную доброжелательность -- такой теплый, почти человеческий, что даже страх и враждебность дядюшки Роги немного отступили. Его вдруг охватило странное ощущение de jвvu [Чего-то знакомого (франц.).]. Он и сам не заметил, как очутился прямо напротив "Красноречивых страниц" -- так называлась его книжная лавка. Здесь, вдали от корпусов колледжа и питейных заведений, улицы были почти пусты. Исторический дом с обшитыми белой вагонкой верхними этажами расплывался в сгущающейся метели, и лишь одно окно, выходящее на северную сторону, светилось -- гостиная его квартиры на третьем этаже. Он поспешно взошел на крыльцо, сдернул перчатку и нащупал в кармане связку ключей. Отпирая дверь в парадное, глянул через плечо на снежный вихрь. Смех Призрака все ещЕ звенел в мозгу. -- Ты ещЕ здесь, чертово отродье! Призрак отозвался уже из глубины подъезда: Здесь. Выслушай меня, Роги! Букинист выругался сквозь зубы, вошел внутрь и захлопнул дверь. Потопал ногами, встряхнулся, как мокрый пес, и размотал свой красный шарф. -- Ну давай, принуждай меня! А не боишься получить хорошего пинка под вездесущий, неугомонный зад? В конце концов, я -- гражданин Содружества, у меня есть права! Даже лилмикам не позволено безнаказанно их нарушать. Ты много пьешь, сказал Призрак, и становишься смешон. К чему бесноваться, ведь ты даже не спросил, в чем состоит мое задание. Роги взлетел по лестнице, промчался по темному коридору к двери своей квартиры и опять начал обшаривать карманы в поисках треклятой связки ключей на красном блестящем брелоке. -- Что, я не знаю, на кого ты нацелился? -- бросил он, дико озираясь. -- На Хагена с Клу и на их детей! Буквально вломившись в квартиру, он чуть не наступил на огромного пушистого кота, Марселя. Их тоже это касается, подтвердил Призрак. Но не прямо. Снег лепил в окна. Старое деревянное строение отзывалось на бурю и натиск множеством стонов и шорохов. Роги бросил пальто и шарф на старую кушетку и, плюхнувшись в обитое кретоном кресло у камина, принялся стягивать сапоги. Марсель неторопливо расхаживал перед кушеткой, передавая хозяину телепатические послания на кошачьем канале. -- В правом кармане пальто, -- сказал ему Роги. -- Поди замерзла уже. Марсель приподнялся на задних лапах, которые бы сделали честь канадской рыси, и выудил из кармана пакет жареной картошки, оставшейся от хозяйского ужина. Издав негромкое "мяу", совершенно не соответствующее его размерам, он зажал добычу в зубах и гордо удалился из комнаты. Неужели тот самый Марсель, первый ворюга во всем квартале? -- Потомок девятого колена, -- ответил Роги. -- Так чего ты хочешь? Опять знакомый, волнующий смех наполнил сердце и ум. На сей раз тебе нечего опасаться. Ты сам то и дело об этом подумываешь, но за двадцать лет все никак не соберешься, старый flemmard [Лентяй (франц.).] Вот я и пришел тебя поторопить. Ты напишешь мемуары. У букиниста отвисла челюсть. -- М-мемуары? Да. Историю твоей выдающейся семьи. Хронику Ремилардов. У Роги вырвался какой-то беспомощный смешок. Обо всем напишешь, как на духу, продолжал Призрак, не утаишь ни своих, ни чужих грехов. Теперь самое время это сделать. Больше откладывать нельзя. Все Содружество будет перед тобой в долгу за непредвзятый рассказ о возвышении человечества в галактике -- не говоря уже о Хагене, Клу, их детях. Так что немедленно приступай к делу. Роги едва заметно покачал головой и уставился в психоэнергетический огонь, пляшущий за стеклянным экраном камина. Марсель, облизываясь, вплыл в комнату и потерся о ноги хозяина, сидевшего в одних носках. -- И это все? Вполне достаточно. Мемуары должны быть подробными и обстоятельными. Старик снова покачал головой и погрузился в молчание, машинально поглаживая кота. Он даже не позаботился прикрыть свои мысли: если гость действительно лилмик, то он без труда одолеет любой барьер, если же он -- галлюцинация, тогда от кого таиться? -- Ты ведь не совсем болван, правда? Значит, должен понимать, почему я до сих пор не взялся за перо. Я понимаю, сочувственно подтвердил Призрак. -- Вот и пусть это сделает Люсиль... Или Филип, или Мари. На худой конец, сам напишешь -- ты же с самого начала шпионил за нами. Нет. Кроме тебя этого никто не сделает. Да и момент как раз подходящий. Роги застонал, уронил голову на руки. -- Господи, ну к чему ворошить прошлое?! Думаешь, боль уже притупилась? Ничуть не бывало! Самые трагические моменты я как сейчас помню, наоборот, хорошее стерлось в памяти. Да и цельной картины у меня все равно не получится -- я по сей день многого не понимаю. Психосинтез -- не моя стихия, может, потому я не могу черпать утешения в Единстве. Я просто природный оперант, старая калоша, куда мне до нынешних с их компьютерной памятью. Да что ты мне рассказываешь? Кто знает тебя лучше, чем я? Потому меня и послали сообщить тебе о задании, а также в случае необходимости оказать помощь... -- Нет! -- выкрикнул Роги. Огромный серый кот отпрыгнул и застыл, навострив уши. Роги пристально вгляделся в то место, где, по его предположениям, должен был находиться Призрак. -- Я не ослышался? Ты в самом деле будешь околачиваться здесь? Подсказывать мне, стоять над душой... Я не собираюсь навязываться. Но с моей помощью ты сможешь охватить историю всей семьи. И в конце концов поймешь то, что было тебе до сих пор непонятно. -- Ладно, -- сказал Роги, как припечатал. -- Но с условием. Мы с тобой станем лицом к лицу. Твоя просьба невыполнима. -- Ну конечно... потому что тебя нет! Ты -- мой досужий вымысел, мираж высшего порядка. Мне и Дени говорил, а он всегда умел распознавать семейных лунатиков -- Дона, Виктора, Мэдди. Быть может, не ты велишь мне писать мемуары, а какой-то отдел моего мозга требует, чтобы я оправдался, снял грех с души. Ну и что тут страшного? Старый Ремилард горько усмехнулся. Марсель подошел, неторопливо перебирая мощными мохнатыми лапами, стал опять ластиться к хозяину. Пальцы Роги зарылись в густую шерсть. -- Если тебя не существует, тогда весь звездный триумф человечества не что иное, как бред маразматика. Космическая шутка. Говорю же, я -- лилмик. -- Тогда покажись! Тебе не приходило в голову, что ты у меня в долгу? Роги, лилмика могут видеть только лилмики, больше никто. Нас воспринимают лишь умы, функционирующие на третьем этапе сознания. Племена, недавно примкнувшие к Содружеству, ещЕ не скоро совершат этот эволюционный скачок. Чтоб доказать свою искренность, свою дружбу, я открою тебе то, чего не знает ни один человек. Я бы мог предстать в нескольких иллюзорных обличиях, но какой смысл? А доведись тебе увидеть меня воочию либо умственным взором, ты бы утратил разум. -- Не проведешь. Или сбрасывай шапку-невидимку, или никаких мемуаров. На лице Роги появилась торжествующая улыбка. Довольный, он похлопал себя по колену; Марсель проворно впрыгнул туда, свернулся клубочком, замурлыкал. А старик снова вперил взгляд в искусственное пламя и прошептал: -- Я давно подозреваю... Уж больно ты много знаешь, Призрак. Никакой вероятностный анализ, никакой пролепсис не могут объяснить такую осведомленность. Часы с боем, принадлежавшие матери Роги, знакомыми ласковыми ударами пробили двенадцать. Буран все настойчивее атаковал северное крыло дома. Марсель, пригревшись на коленях Роги, закрыл свои дикие глаза и уснул. -- Я узнаю о тебе всю правду, слышишь, Призрак! На, читай мои мысли -- я открыт и не шучу с тобой! Я буду писать, если ты выйдешь из тьмы -- каковы бы ни были последствия. Ты неисправим, Роги. -- Какой уж есть. -- Он откинулся в кресле и протянул ноги к камину. Ну хорошо, заключим компромисс. Я покажу тебе, каким я был прежде, идет? -- Идет! Роги почувствовал, что корректирующие импульсы наполняют искусственным спокойствием все его существо, весь мозг, одурманенный воздействием алкоголя. И наконец увидел. -- Ха! -- вырвалось у него. Потом, после недолгого молчания: -- Черт возьми! Ты доволен? Роги протянул к нему дрожащую руку. -- А как этого добился -- не скажешь? Нет, пока ты не закончишь свою летопись. -- Но... Все, Роги, уговор дороже денег. Доброй ночи. Семейную сагу начнем завтра после обеда. Часть I НАБЛЮДЕНИЕ 1 ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА Сегодня, перед тем как приступить к этой хронике, я вышел прогуляться по берегу замерзшего Коннектикута, проветрить засоренные мозги после ночного потрясения, которое назвал бы сном наяву. Здесь, на свежем воздухе, в первых животворных лучах восходящего солнца происшествие казалось и вовсе нереальным. Тротуар Кленовой улицы влажно дымился: ровно в два часа ночи включили аппаратуру оттаивания. В административных кварталах и близ колледжа подогреватели воздуха наверняка уже ослабили двадцатипятиградусный мороз, а тут, в жилой части Хановера, зима в самом разгаре. Ночью снегу намело сантиметров на десять -- пятнадцать, и под заборами скопились сугробы. Лишь несколько состоятельных чудаков защитили свои жилища энергетическими куполами. Улицы ещЕ пусты; весь магнитно-гравитационный транспорт спит в гаражах. Если глянуть вниз на защитную лесополосу, что тянется вдоль оледеневшего Норкового ручья, то пейзаж ещЕ больше напомнит Новую Англию, какой она сохранилась в памяти с детства, с сороковых годов двадцатого века. Под высокими тсугами и березами снега по колено -- лежит ровным, мраморным слоем. Хорошо, что я догадался взять надувные снегоступы -- тотчас вытащил из кармана, обулся и заскользил к тропинке, вьющейся параллельно уснувшему Коннектикуту. Река скована толстым ледяным покровом. Да, зимы нынче не в пример холоднее, чем во времена моей юности, зато не столь живописны. Благодаря метели снежный покров Коннектикута снова был без единого изъяна -- ни тебе лыжни, ни полозьев аэросаней, ни следов глупых зайцев, перебирающихся на другой берег, видимо, в расчете на то, что климат Вермонта окажется не таким суровым. Я протопал на север километра два с половиной, миновал мост, ведущий к улице Уилока, клуб любителей каноэ и наконец добрался до внушительного лесного заповедника, где белые сосны на восемьдесят метров уходят в небо, а густые таинственные заросли кустов являются излюбленным пристанищем стрижей и ореховок. Ноздри мои вбирали аромат хвойной смолы. Как часто бывает, он всколыхнул память лучше, чем если б я стал напрягать еЕ волевым усилием. Я не был в этом лесу уже лет тридцать, но помнил, что здесь когда-то любили гулять мальчики. Совсем рядом, в нескольких кварталах отсюда, находятся биомедицинский центр Гилмана, метапсихический институт и больница. Марк, ещЕ студентом проявлявший задатки Великого Магистра, принудительно сгонял весь младший медицинский персонал в палату интенсивной терапии, а сам тем временем прятал Джека в специально сконструированный рюкзак и уносил с собой. Любимый младший брат был неизлечимо болен: рак медленно пожирал его тело, однако совсем не затронул уникальный мозг. Несколько украденных у вечности мгновений они проводили среди сосен, в слиянии братских умов. Разговаривали, шутили, спорили. Именно тогда зародилось меж ними соперничество, приведшее к разрушению тысяч обитаемых планет, поставившее под угрозу не только эволюцию человеческого ума, но и судьбы пяти экзотических рас, благосклонно принявших Землю в миролюбивое Галактическое Содружество... Идя по берегу, простым взглядом и не различишь, где кончается гранитная набережная и начинается замерзшая река: стык запорошен снегом. Молекулы воды подмывают прочность камня, хотя внешне это и не заметно. Я, конечно, могу включить глубинное зрение и найти границу, равно как и проникнуть под толщу льда, чтобы увидеть струящуюся под ним черную воду. Но ум не позволяет мне разглядеть движение ледяных молекул самого льда, или вибрацию кристаллов в гранитных плитах, или внутриатомные пляски частиц материи и энергии, из которых соткана реальность льда и гранита. Несмотря на обширные познания в области абстрактных наук, видение мое все же остается ограниченным. Что уж говорить о постижении общей модели Вселенной! Со всех сторон мы скованы различными ограничениями и тем не менее свободны. Мы не в силах объять взглядом мир во всем его единстве, хотя и знаем, что оно существует. Мы вынуждены проживать каждое событие, проносящееся сквозь пространство и время, и наши действия не менее стихийны, хаотичны, чем броуновское движение молекул в многократно увеличенной капле воды. И все же капли сливаются в единый поток, несущий их в море, где каждая в отдельности (не говоря уже о молекулах) зрительно теряется в естественном водовороте. Море не только живет своей обособленной жизнью, но и порождает другие, более совершенные формы жизни, что недоступно единичным молекулам. Потом солнце притягивает их к себе, молекулы конденсируются в новые капли, или снежные хлопья, и падают, и поддерживают жизнь на земле, пока не придет пора стечь в море и начать новый цикл, вечно повторяющийся со времени зарождения жизни. Ни одна молекула не избежит своей судьбы, своей роли в огромной, всеобъемлющей схеме. Можно сколько угодно сомневаться в существовании этой схемы, ведь она не видима невооруженным глазом, но временами, обычно по прошествии большого срока, нам открывается истина: наше движение, наша жизнь в общем-то не были бессмысленны. Те, кто не сподобился приобщиться к космическому разуму (в их числе ваш покорный слуга), находят радость в удовлетворении своих непритязательных инстинктов, но в душе и они сознают, подобно Эйнштейну, чья правота подтвердилась по большому, если не по малому счету, что мироздание -- не просто игра случая, а стройный и обдуманный порядок. Великий мороз превращает аморфную каплю в совершенный ледяной кристалл. Сумею ли я придать своим воспоминаниям такую же стройную упорядоченность, наполнить железной логикой запутанную историю семейства Ремилардов? Мне внушили, что сумею, но мой будущий читатель может с этим не согласиться. C'est bien зa [Здесь: Ну и ладно (франц.).]. Хроника начнется в Нью-Гемпшире, а закончится в межзвездном пространстве. Ее временной охват поневоле совпадет с протяженностью моей жизни, хотя я буду учитывать разные точки зрения, и не только человеческие. Моя роль в разыгравшейся драме настолько незаметна, что историки Содружества поминают обо мне в лучшем случае сносками нелицеприятного свойства. И все же мы с Доном братья-близнецы, его жена, дети -- близкие мне люди. Я был рядом с Дени во время Вторжения и воочию наблюдал бесславный конец Виктора и Сыновей Земли. Я посвящен во все тайны династии Ремилардов, открывшей человечеству новый менталитет. Мне известна вся подноготная того, как Поль "продал" Нью-Гемпшир, человеческую столицу Содружества. Я стал свидетелем личной трагедии Терезы и знаю, какие бесы вселились в Мадлен. Я поведаю вам историю Алмазной Маски, ибо еЕ судьба неразрывно связана с моей семьей. А мучительные искания Марка, приведшие его к Метапсихическому Мятежу, пройдут красной нитью через эти мемуары и станут их кульминацией. Но моим главным героем будет Джон Ремилард, которого я любя называл малютка Жан, а Содружество дало ему прозвище Джека Бестелесного. Он родился уже после Вторжения, однако жизнь его предопределена битвами и победами тех, кому я посвящаю свою книгу, первых людей, достигших сверхчеловеческой силы ума. Именно Джеку суждено было возглавить эту плеяду. Он положил начало страшному и удивительному ходу человеческой эволюции. И мы с ужасом увидели в нем то, чем станем в будущем. Saint Jean le Dйsincarnй, priez pour nous [Святой Иоанн Невоплощенный, помяни нас в своих молитвах! (франц.)]. Но молю тебя, не дай нам последовать примеру твоему хотя бы ещЕ миллион лет! 2 Наблюдательное судно "Хасти" (Симб. 16-10110) 9 августа 1945 года -- Смотрите! -- воскликнул Адаластам Зих. -- Смотрите, что они опять натворили! В момент ужасающего взрыва его личный монитор вышел из строя, но Адаластам немедленно переключил изображение на большой настенный экран. Дежурные симбиари увидели огромное грибовидное облако, несущее смерть. Взрывная волна в мгновение ока смела живописную гавань. -- О горе! О злосчастный день! -- запричитал старый Ларихам Ашасси. Зеленая слизь стала сочиться из многочисленных пор на его лице и на вытянутых ладонях. Будучи старейшиной племени, Ларихам считал своим долгом выразить скорбь и гнев всех симбиари при виде катастрофы и еЕ последствий. На его телепатический призыв сбежались наблюдатели с других планет. Маленькие полтроянцы Рими и Пилти, едва начавшие расшифровывать записи электромагнитных колебаний, выскочили из соседней лаборатории; за ними протопал гигант Дока-Элу, член Высшего Совета и обозреватель психологических и социальных тенденций с планеты Крондак. Кошмар, происходящий на экране, так приковал общее внимание, что ни один из наблюдателей вовремя не подумал о том, чтобы не допустить в кабину слежения чрезмерно впечатлительного Нап-Нап-Нанла с планеты Гии. Огромные желтые глаза гуманоида закатились под череп, и все помещение наполнил жуткий вой, сродни предсмертному. Нап-Нап-Нанл вопил в пронзительной прогрессии децибелов, утратив способность соображать и готовый от шока рассыпаться на куски. Дока-Элу, мобилизовав свой психокинез, подхватил гии и мягко перенес на палубу, где тот распластался беспорядочной грудой проводов и перьев, нескладных конечностей и бледных гениталий. Видя, что ум сверхчувствительного коллеги обрел надежное утешение в Единстве, остальные перестали обращать на него внимание. Старейшина Ларихам, все ещЕ роняя слизь ритуальной скорби, позволил праведному гневу выбраться из трясины отчаяния. -- Первая атомная бомба явилась ужасным преступлением. Но разрушить целых два города... притом, что несчастные островитяне уже выслали парламентеров. -- Неслыханное варварство! -- подтвердила Чириш Ала Малисотам, по примеру своего мужа Адаластама сдерживающая зеленые гуморы. -- Но чего ещЕ ждать от человечества?.. В своей жестокости оно не знает пределов. -- Использование атомного оружия в разрушительных целях показывает, что Запад так же дик и аморален, как и островитяне, развязавшие эту войну, -- подхватил Адаластам. -- Нет, я не согласен, -- проговорил Дока-Элу и сделал глубокомысленную паузу. Все поняли: сейчас начнется очередная лекция. Но крондак -- глава экспедиции и к тому же входит в Совет, поневоле надо запасаться терпением. -- Да, островитяне выразили стремление к миру, спровоцированное первым взрывом, однако их жест едва ли можно считать искренним. Милитаристски настроенные лидеры не изменили своей решимости продолжать военные действия, что подтвердил сделанный нами анализ их мозговых импульсов. И многие на Западе частично отдают себе в этом отчет. Достаточно вспомнить прежнее коварство островитян плюс их боевую этику, категорически исключающую всякую возможность почетного поражения, -- и действия западных главарей по обеспечению островитянам, так сказать, дополнительного стимула к капитуляции становятся в какой-то мере оправданными. -- Дока-Элу кивнул на огненный ураган, бушующий на экране. -- Теперь им всем понятно, на каком они свете. -- Несомненно! -- негодующе воскликнула Чариш Ала. -- Повторная атомная бомбардировка положит конец этой бессмысленной войне. Но, следуя таким путем, планета Земля подписывает себе смертный приговор. Ни одно общество, применявшее атомное оружие до вступления в Галактическое Содружество, не избежало саморазрушения. Единство глобального Разума задержано по меньшей мере на шесть тысяч лет. Отныне они вернутся к первобытной цивилизации -- к охоте и собиранию кореньев. -- Мы можем преспокойно сворачивать наблюдение и возвращаться домой, -- добавил старый Ларихам. Чета симбиари согласно кивнула. -- Разделяю ваш пессимизм, -- невозмутимо откликнулся крондак. -- И все же мы будем ждать решения Совета. Первая сброшенная бомба положила начало дебатам. Второй инцидент, о котором я безотлагательно доложу по телепатической связи, наверняка потребует вотума доверия нашему участию в земных делах. -- Как будто мы не знаем заранее, что решит Совет! -- проворчал Адаластам. -- Земля неминуемо вернется в после-атомный палеолит ещЕ на пятьдесят круговращений. И это как минимум, учитывая невероятную социально-политическую недоразвитость людей. -- Как знать? -- возразил Рими. Он держал за руку свою соотечественницу, и в рубиновых глазах обоих стояли слезы сострадания. Но внезапно полтроянцы приободрились. -- Темпы их научного развития предугадать нельзя, -- высказала свое мнение Пилти. -- Равно как и агрессивность. Перед лицом такого варварства люди забывают мелкие разногласия, чтобы впервые в истории человечества дать отпор аморальным группировкам. -- Да, согласно этическим нормам галактики, они примитивны, -- продолжал Рими. -- Однако их недюжинный метапсихический потенциал не подлежит сомнению. Верно, Дока-Элу? -- Воистину, -- подтвердил тот. Распластанный гии вдруг зашевелился. Открыл глазища, поставив в уме прочный заслон неприятным резонансам. -- По-моему, ещЕ рано сбрасывать Землю со счетов, -- прохрипел он. -- Вспомните, какая там облачность, какие океанические течения! А богатство несознательных. форм жизни... Птицы и бабочки! Морская флора и моллюски! -- Нам в Содружестве только моллюсков не хватало! -- фыркнул Адаластам. Опираясь на руку Рими, Нап-Нап-Нанл поднялся, распушил оперение, расправил мужские и женские детородные органы. -- Человеческие существа сварливы и мстительны, -- вздохнул он. -- Они преследуют все новое, прогрессивное, они разрушают экологию. Но такой музыки вы не найдете во всей Вселенной! Григорианское пение! Баховский контрапункт! Вальсы Штрауса! Индийские раги! Коул Портер! -- Ты безнадежно сентиментален! -- поморщился Ларихам. -- Ну да, с эстетической точки зрения, Земля и впрямь настоящее чудо. Но что пользы, коль скоро человечество так настойчиво противится эволюции своего ума? -- Он повернулся к полтроянцам. -- А ваши оптимистические прогнозы ни на чем не основаны, кроме полнейшей наивности. Мета-психический колледж Симба ещЕ в начале этого бессмысленного наблюдения признал, что Земля ни по каким стандартам не вписывается в Содружество. -- К счастью для человечества, наша фракция перевесила вашу в Совете, -- с напускной любезностью заметил Рими. -- Полтроянцы поддерживают землян только потому, что обе расы так вульгарно плодовиты! -- не утерпела Чариш Ала. -- Что, бесспорно, приближает Землю к Единству. -- Пилти скромно потупила глазки и добавила, обращаясь к товарке с планеты Симбиари: -- Кстати, дорогая, я тебе говорила, что опять беременна? -- Нашли время для бабских склок! -- возмутился Адаластам, указывая на экран. -- Да, момент неподходящий, -- согласилась Пилти. -- И все-таки я бы не стала впадать в отчаяние. -- Амальгама Полтроя убеждена, что человечество сумеет избежать умственной катастрофы, -- заявил Рими. -- Позвольте в порядке дружественной полемики напомнить нашим достойным союзникам с планеты Симбиари, что мы, полтроянцы, гораздо более древняя раса и посему имели возможность наблюдать неизмеримо большее число нарождающихся миров. Так вот, в упомянутой вами закономерности, касающейся прямого соотношения между атомным оружием и массовым самоубийством, существует по меньшей мере одно исключение. Мы. Зеленолицые существа беспомощно переглянулись. Старейшина Ларихам и тот не нашел возражений против приведенного довода. -- И правда! -- восторженно заклокотал Нап-Нап (при этом его бледные и сморщенные в результате пережитого ужаса грудные железы, поразительно похожие на соски млекопитающих, разгладились и обрели естественный телесно-розовый цвет). -- Ведь полтроянцы на первобытной стадии были дико кровожадны! Неудивительно, что они ощущают духовную близость к землянам! -- И неудивительно, что МЫ еЕ не ощущаем! -- рявкнул почтенный симбиари, выдавливая из пор новые потоки слизистой зелени. -- Говорю вам, Земля -- дело гиблое! -- Мелодраматическим жестом он указал на экран. -- Непосредственные участники данного конфликта останутся смертельными врагами по меньшей мере на протяжении трех поколений. Между нациями, столь подвижными в этническом плане, вспыхнут новые войны, которые приведут к глобальной катастрофе. Кропотливая просветительская работа Галактического Содружества пропала втуне. Нет, на Землю надо махнуть рукой, во всяком случае пока она не окажется на новом витке эволюционной спирали. -- Решение за Советом, а не за вами! -- отрезал Рими. -- Что дальше, Дока-Элу? Устрашающего вида функционер сохранял почти полную неподвижность, лишь одно щупальце чуть подергивалось, выпуская изумрудные пузыри, исчезавшие в стерильных стыках между половиц. После недолгой паузы Дока Элу распахнул свои огромные мозговые резервуары, и все присутствующие увидели зал заседаний Высшего Совета, находящегося за четыре тысячи световых лет в туманности Ориона. За круглым столом расположился руководящий орган единого Галактического Содружества, уже принявший решение касательно земного Разума. Результаты голосования со скоростью мысли достигли рецепторов Дока-Элу. -- Полтроянская Амальгама проголосовала за сотрудничество с Землей, -- сообщил он. -- Крондаки, гии и симбиари сочли дальнейшее наблюдение нецелесообразным, причем большинство членов выступило за полный разрыв. -- Ну?! -- воскликнул Адаластам. -- Что я говорил? -- А как же музыка?! -- сокрушался Нап-Нап. -- Неужели мы позволим погибнуть творениям Сибелиуса, Шенберга, Дюка Эллингтона?! Однако глава экспедиции ещЕ не закончил свое сообщение. -- На вынесенное решение наложено вето Контрольным органом Лилмика. -- О святая истина и красота! -- прошептал старейшина Ларихам. -- Лилмик вмешался в такое пустячное дело? Невероятно! Гии тряхнул пушистой головой. Его тестикулы вздрогнули и побагровели. -- Вето Лилмика! На моей памяти такого ещЕ не случалось! -- Естественно. Ты и не можешь этого помнить, -- сказал гермафродиту крондак. -- Подобный прецедент имел место задолго до того, как твоя раса примкнула к Единству. И до того, как полтроянцы и симбиари научились пользоваться каменными орудиями и высекать огонь. Если быть точным, триста сорок две тысячи девятьсот шестьдесят два стандартных года тому назад. В потрясенной тишине Дока-Элу сделал Адаластаму знак сменить образ на экране. Зрелище разрушенного города расширилось до панорамы всей Земли, обозреваемой с борта космического корабля. Озаренный солнцем бело-голубой шар сиял на фоне дымно-серебристой галактической равнины, словно лучистый агат. -- Более того, -- продолжал Дока. -- Лилмик рекомендует нам перейти от чистого наблюдения к этапу отдельных манифестаций. Необходимо ознакомить жителей Земли с концепцией межзвездного Сообщества. Данный этап займет тридцать лет и, возможно, станет преддверием будущего Вторжения. Симбиари едва не поперхнулись собственной слизью. Полтроянская парочка дружно захлопала в ладоши. Нап-Нап-Нанл стоически успокаивал возбужденные двуполые гениталии, пока не довел их до светло-вишневого цвета. -- Я так рад! -- блаженно выдохнул он. -- Земля поистине обворожительная планета. Статистически есть шанс, что люди образумятся. Это очень длительный, но отнюдь не безнадежный процесс... Он простер шестипалую конечность и включил комнатную аудиосистему, настроенную на венское радио. Заключительные аккорды "Лунной сонаты" заполнили кабину слежения. Невидимый экзотический корабль продолжал свою миссию, длившуюся уже шестьдесят тысяч лет. 3 ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА Я родился в 1945 году в фабричном городке Берлине, на севере Нью-Гемпшира. Мы с братом-близнецом Донатьеном появились на свет 12 августа, через два дня после того, как Япония вступила в переговоры об окончании Второй мировой войны. Во время воскресной утренней мессы у нашей матери Адели начались схватки, однако со свойственным всему клану упрямством она и виду не подала, пока не отзвучали последние ноты последнего песнопения. Затем деверь Луи и его жена отвезли еЕ в больницу Св. Луки, где она разрешилась от бремени и умерла. Наш отец Жозеф за полгода до нашего рождения погиб в сражении у Окинавы. В день нашего рождения ветер все ещЕ носил по небу радиоактивные облака от бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, но к нашим мутациям это никакого отношения не имеет. Гены активных метапсихологов уже давно дремали и в нашей, и в других семьях. А вот ген бессмертия, видимо, уникален. Но так или иначе наши отличительные черты были признаны лишь по прошествии многих лет. Пока же вполне здоровые малыши-сироты получили в наследство от матери нечто более вещественное: страховой полис и старые каминные часы. Нас взяли к себе дядя Луи и тетя Лорен, добавив тем самым к семье из шестерых детей два лишних рта. Луи Ремилард служил мастером на целлюлозно-бумажной фабрике, где трудились почти все мужчины нашего клана, а придет время -- будем трудиться и мы с Доном. Луи был сильный, крепко сбитый мужик, правда, прихрамывал (одна нога от рождения короче другой), но это не мешало ему прилично зарабатывать и содержать старый двухэтажный дом на Второй улице. Мы занимали первый этаж, а дядя Ален и тетя Грейс со своим ещЕ более многочисленным выводком ютились на втором. В доме всегда было весело, хотя и очень шумно. Мы с братом росли как самые обычные дети, дома говорили по-французски, а на улице, где франкоязычных детей было не так уж много, легко переходили на английский. Фамильный Призрак, явившись мне впервые, тоже заговорил по-французски. Это случилось в памятный день, когда мне исполнилось пять лет. Старший сын дяди Луи Жерар посадил нас -- всю ребячью свору -- в свой старый пикап и повез в лес по малину. Каждый взял с собой банку или лукошко. Малина в тот год плохо уродилась, и, отыскивая ягодные кусты, мы рассыпались по всему лесу. Нам с Доном наказали держаться поближе к четырнадцатилетней кузине Сесили, но эта серьезная и методичная особа обирала каждый куст до последней ягодки, а мы перескакивали с места на место в погоне за легкой добычей. Так и заблудились. Потеряли из виду не только Сесиль, но и друг друга. Я не на шутку перепугался: до сих пор мне ещЕ не приходилось надолго разлучаться с братом. Всхлипывая, блуждал я по глухим тропинкам, но реветь в полный голос боялся: а ну как вечером не дадут к малине взбитых сливок! Начинало темнеть. Я тихонько аукал, но никто не откликался. В конце концов я набрел на заросли ежевики, сплошь усыпанные черными блестящими ягодами. И там, хрумкая и чавкая, стоял огромный бурый медведь -- метрах в десяти, не больше. -- Донни! Донни! -- завопил я, бросил банку с малиной и пустился наутек. Мне казалось, медведь гонится за мной, а он, как видно, и не думал. Я несся по гнилым сучьям и жухлой траве, натыкался на трухлявые пни и наконец попал в густой березняк. Белые, почти впритык стоящие стволы напомнили мне ручки метел у нас в чулане. Я с трудом продирался между ними, утешая себя мыслью, что уж здесь-то медведь меня не достанет. -- Донни, где ты? И вдруг мне почудился его голос: Я здесь. -- Где? -- прорыдал я, совсем ничего не видя. -- Я заблудился! Где ты? Здесь я, здесь, ответил он. Надо же, я тебя слышу, а кругом тихо. Вот смех-то, правда? Я завыл, завизжал. Мне было не до смеху. -- Донни, за мной медведь гонится! Какой медведь? Тебя я вижу, медведя нет... Закрою глаза -- и вижу. Ну и ну! Ты меня не видишь, Роги? -- Нет, нет! -- надрывался я. Внезапно я осознал, что не только не вижу его, но и не слышу -- то есть слышу, но не ушами. Снова и снова выкликая его имя, я выбрался из березовой чащи на тропу и припустил бегом. Наконец в мозгу опять прозвучал голос Дона: Тут Сесилъ, и Джо, и Жерар. Я-то тебя вижу, а они?.. За рыданиями я перестал его слышать. Спустились сумерки -- entre chien et loup [Букв.: меж волком и собакой (франц.).], как мы говаривали дома. Я сотрясался в истерике и бежал наугад, не разбирая дороги. -- Arrкte! [Стой! (франц.)] -- раздался вдруг отчетливый приказ. Кто-то схватил меня сзади за помочи и приподнял над землей. Я хрипло закричал, замахал руками и глянул через плечо, ожидая увидеть темную шкуру и клыки. За моей спиной никого не было. Какое-то мгновение я болтался в воздухе и от страха не мог издать ни одного звука. Потом плавно опустился на землю и услышал взрослый голос: -- Bon courage ti-frere. Maintenant c'est tr'bien [Не бойся, братец. Теперь все хорошо (франц.).]. О Боже, только невидимых утешителей мне не хватало! Я вновь расплакался и обмочил штаны. Однако в знакомом канадском выговоре слышалось ободрение, он даже немного был похож на голос дяди Алена. Невидимая рука пригладила мои черные всклокоченные вихры. Я зажмурился. Призрак!.. Господи, не иначе, призрак! Ну все, теперь он скормит меня медведю! -- Нет-нет! -- разуверил он. -- Я не сделаю тебе худого, малыш. Наоборот, хочу помочь. Взгляни, вот здесь крутой обрыв. Не останови я тебя, ты бы упал и расшибся. Чего доброго, убиться мог. Однако ты цел и невредим... Значит, я тебя спас. Ainsi le dйbut du paradoxe! [Вот ведь в чем парадокс! (франц.)] -- Призрак! -- захныкал я. -- Ты призрак! Как сейчас помню его смех и голос, звучащий не столько в ушах, сколько в мозгу: Exactement! Mais un fantфme familier... [Точно! Но я фамильный призрак... (франц)] Так я встретил невидимку, который будет мне помогать, давать советы в критических ситуациях и одновременно станет моим проклятием, моей карой. Фамильный Призрак сжал мне руку и потянул за собой по извилистой тропке, так быстро, что я запыхался и даже плакать позабыл. На прощание он мне строго-настрого наказал никому не говорить о нашей встрече. Все равно не поверят, хуже того -- поднимут на смех. Лучше уж поведать своим, как я встретил медведя и ничуть не испугался. На небе уже мерцали первые звезды, когда я вышел из леса к пруду, где стоял наш пикап. Меня встретили радостными криками. Я в красках рассказал о встрече с медведем: будто бы швырнул ему в морду банку с ягодами и, пока он опомнился, меня и след простыл. В темноте никто не заметил моих мокрых штанов. Только Дон как-то странно поглядел на меня, вроде хотел о чем-то спросить, да передумал. За ужином тетя положила мне на малину двойную порцию взбитых сливок. О Фамильном Призраке я ни словом не обмолвился. Чтобы понять традиции нашей семьи, необходимо обратиться к истории. Ремиларды принадлежат к небольшой этнической группе из Новой Англии, именуемой франко-канадцами, канадо-американцами или канюками. Недалекие янки упростили произношение весьма распространенной французской фамилии Ремийяр и обозвали нас Ремилардами. Насколько я сумел проследить, больше ни одна ветвь семейного клана на такой ранней стадии не выявила сверхъестественных генов для развития метафункций и способности к самоомоложению. ("Бестелесного" мутанта породила несчастная Тереза. Но об этом позже.) Наши предки поселились в Квебеке в середине семнадцатого столетия. Как все французские крестьяне, они обрабатывали землю по старинке и с недоверием воспринимали всякие новшества вроде севооборота и удобрения почв. С другой стороны, эти ревностные католики почитали своим священным долгом иметь большую семью. Добавьте сюда суровый климат в долине реки Св. Лаврентия, и вы получите естественный результат -- страшную нищету. К середине девятнадцатого века истерзанная, поделенная на клочки земля уже не давала урожаев даже для мало-мальски сносного пропитания, как бы ни гнули на ней спину фермеры. К тому же французских канадцев притесняло англоязычное правительство страны. Восстание 1837 года было жестоко подавлено канадской армией. Но упрямый, неуживчивый народ не сломился, не отчаялся. Au contraire [Наоборот! (франц.)]! Канюки упорно продолжали плодить детей и слушаться только приходского священника. Их преданность семье и вере была не просто глубокой, а какой-то яростной, что привело в конце концов к той неколебимой стойкости (прообразу метафункции принуждения), которую антропологи Содружества именуют этнической подвижностью. Обитатели Квебека не только выстояли перед лицом политических преследований и тяжелых природных условий, но и умудрились преумножить свою численность. Тем временем в Штатах началась промышленная революция. Реки Новой Англии были взнузданы, чтобы давать энергию выросшим как грибы текстильным фабрикам. Понадобилась огромная дешевая рабочая сила; еЕ вербовали из числа ирландских иммигрантов, бежавших от политического угнетения и нищеты (еще один подвижный этнос). Откликнулись на призыв и французские канадцы, десятками тысяч двинувшиеся на юг в поисках счастья. Их миграция не прекратилась и в двадцатом веке. Так в Массачусетсе, Нью-Гемпшире, Вермонте, Мэне, Род-Айленде появились миниатюрные Канады. Пришельцы цеплялись за французский язык и культурные традиции, а главным образом за католическую веру. Свое многочисленное потомство они воспитывали в духе бережливости, трудолюбия и, приняв американское гражданство, становились не только чернорабочими, но и плотниками, лесорубами, механиками, мелкими лавочниками. Давать детям образование было не принято: его получали лишь те, кто шел по духовной стезе. Мало-помалу канюки, подобно другим меньшинствам, вливались в американское русло. Быть может, процесс ассимиляции проходил бы намного легче и быстрее -- когда б не ирландцы. О, как мы ненавидели ирландцев! (Граждане Содружества, читающие эти строки и знающие об основных линиях человеческого родства, по которым распространялась метапсихическая активность, наверняка оценят иронию.) Ирландское и французское меньшинства в Новой Англии были оба кельтского происхождения и обладали страстным и воинственным темпераментом. В конце девятнадцатого -- начале двадцатого века они ожесточенно соперничали из-за малоквалифицированной работы. И те и другие благодаря своей католической вере подвергались дискриминации как на родине, так и в Америке. Но ирландцы намного превосходили французов числом и имели колоссальное преимущество в виде английского языка -- весьма, правда, своеобразного! Кроме того, ирландцы проявили незаурядные политические способности, что позволило им добиться главенствующего положения в церковных и административных кругах. Мы же были от природы замкнуты, совсем не подкованы политически и понятия не имели о том, что янки называют "духом коллективизма", ибо для нас на первом месте всегда стояла семья. Наши обычаи, наш французский язык стали для наших собратьев по вере буквально костью в горле. И под эгидой царившего в те времена антикатолицизма хитрозадые ирландские епископы стремились столкнуть упрямых канюков в общий национальный котел. Они каленым железом истребляли церковно-приходские школы, где преподавание велось на французском языке, утверждая, что мы обязаны воспитываться наравне со всеми американцами, как это делают другие этнические группы. Ассимиляция, смешанны браки -- и вся метапсихическая активность растворилась бы в них без следа и без нашего ведома. Но от великого предначертания так просто не отмахнешься. Французские канадцы сопротивлялись с тем же упорством, какое в свое время доставило немало хлопот их британским соотечественникам. Подрывные действия ирландского духовенства заставили нас ещЕ упорнее цепляться за наше наследие. И церковная иерархия сдалась, пошла на спасительный компромисс. Мы сохранили свои приходы, свои школы и свой язык. По большей части франко-канадцы женились на соплеменницах, увеличивая свою гомозиготность, накапливая замечательные гены, поставившие нас в авангарде грандиозного эволюционного скачка человечества. Канюки Новой Англии так и не ассимилировались, пока Вторая мировая война не разрушила прежние общественные структуры. Лишь в послевоенные годы наш этнос растаял почти безболезненно. Однако он просуществовал достаточно долго, чтобы породить Дона, меня... и других, о чьем существовании мы в раннем детстве и не подозревали. 4 Южный Бостон, Массачусетс, Земля 2 августа 1953 года Он шел домой после утренней службы в церкви Пресвятой Девы и тащил с собой пачку воскресных газет и продукты (отец вдруг вспомнил, что в доме шаром покати). Внезапно им овладело уже знакомое тревожное чувство, но он попытался разуверить себя: "Нет! Я не дома, не с ней! Быть этого не может!" Не может, а есть. Во рту скопилась горькая слюна, ноги подкашивались, мозг пронзала боль, разделенная с умирающей, которая наверняка утянет его за собой, если он от неЕ не отступится. Здесь, под жгучим солнцем, за шесть кварталов от дома, он вне опасности. Как она дотянется сюда со своей назойливой болью? Слишком далеко... Иное дело в темной и затхлой комнате, где одна свеча в лампаде синего стекла горела перед ликом Богоматери Скорбящей (обнаженное розовое сердце пронзают семь мечей), а другая вместе с четками была зажата в костлявых пальцах. Ум еЕ взывал к нему: О чуде молю, Кир, о чуде, это испытание Он посылает всем, кого любит, страдай, молись истово, не помолишься -- Он не внемлет, не дарует чуда... Чужая агония передалась ему в полной мере, когда он свернул на улицу Д. Несмотря на ранний час, когда большинство сограждан либо нежатся в самом сладком сне, либо считают минуты до окончания мессы ("Скорей бы открылись таверны!", "Скорей бы погонять мяч на пустыре!"), мостовая была забита машинами, но на заплеванном тротуаре он не увидел никого, кто взывал бы к нему, испытывая боль... Ни души. Только издыхающий пес. Вон он, в сточной канаве, перед химчисткой и пошивочной мастерской Макналти. Должно быть, сбило машиной. Черт возьми, его никак не обойдешь, разве что сделать крюк по игровой площадке, а сумка такая тяжелая, жара такая адская, мольбы так настойчивы и так хочется посмотреть! Дворняжка без ошейника; белая шерсть в красно-коричневых пятнах липкой крови. Умные доверчивые глаза устремлены прямо на него, боль так и струится из них. За несколько метров на проезжей части расплылось темное пятно -- видимо, там пес и угодил под колеса, а потом дополз до бордюра. Задние лапы совсем расплющены. Девятилетний Киран О'Коннор едва удержался, чтоб не обмарать блевотиной свой самый непотрепанный выходной костюмчик. Пес не выживет. Не может выжить, уж больно его изувечило! (Ее смерть иная -- она вся внутри и, может быть, поэтому не вызывает такой жалости.) -- Ну что, приятель?.. Ах ты, бедолага! Собачий ум излучал страдание, любовь, мольбу о помощи. -- И тебе чуда? -- спросил Киран. Конечно, тот его не понял. Мухи, пожаловался он. И действительно, мухи облепили раны, насыщались засыхающей кровью и дерьмом. Киран содрогнулся от омерзения. Тут, по крайней мере, он может помочь. -- Чуда не будет, -- пробормотал он и аккуратно поставил сумку с продуктами на тротуар. Стоило ему склониться над собакой и сосредоточиться, как туча мух в панике взлетела, поблескивая радужными крылышками, а он достал еЕ в воздухе. Маленькие зеленые тельца попадали на раскаленный асфальт. Киран О'Коннор улыбнулся сквозь слезы и повторил: -- Чуда не будет. Пес благодарно взглянул и обратился к нему с новой просьбой: Пить. -- Постой, у меня же молоко есть! Вытащив из сумки литровую бутылку, он сорвал крышечку из фольги и бумажную наклейку. Хорошенько облизал их и сунул в нагрудный карман. Затем присел на корточки перед истерзанным телом и задержал дыхание, пытаясь унять головную боль. Прохладное молоко полилось в пасть собаки. -- Ну, давай, дружище, выкарабкивайся! Может, выживешь, а? Животное испустило стон. Пес не смог проглотить, и под отвисшей челюстью образовалась белая лужица. Господи, какой виноватый, страдающий взгляд! -- Не надо! -- прошептал Киран. -- Пожалуйста, не умирай! Я... я попробую. Над ними нависла тень. Мальчик, охваченный страхом, поднял глаза. Да это всего-навсего сосед, мистер Дуган, плешивый толстяк в промокшем от пота коричневом костюме. -- Ох, черт! -- выдохнул он. -- Ты, что ли? -- Нет, мистер Дуган, не я. Его машина сбила! -- Сам вижу. Ну, и чего ты с ним возишься? Дураку ясно, что он сдохнет. Смотри, как бы не укусил. -- Не укусит. -- Ишь, какой храбрец нашелся! Да ещЕ удумал молоко на него переводить! Я сейчас приду домой и позвоню в Общество защиты животных, пусть пришлют кого-нибудь и. прекратят его мучения. Киран убрал бутылку. -- А как они прекратят? -- Ну, дадут ему чего-нибудь. Да отойди ты от него ради Бога! Не то отцу скажу! -- пригрозил он. Нет! -- мысленно произнес Киран. Ты отойди! Пошел прочь! Дуган повернулся и ушел, оставив мальчика и пса в вонючей канаве. -- Я могу прекратить твои мучения, -- прошептал Киран, заслоняя животное от палящего солнца. Надо же, как просто, и зачем только мама все усложняет? Раньше он не думал, что это возможно. Одно дело мухи или крысы, на них ему плевать, а другое -- собака и уж тем более человек... -- Ты что, хочешь утащить меня с собой? -- настороженно спросил мальчуган. Наполненные болью зрачки расширились. -- Не приставай ко мне со своей любовью. Лежи смирно. Но пес не отпускал, и Киран, не выдержав этой хватки, решился. Положил пальцы ему на голову, между ушами и сделал то, что от него требовалось. Собачья шерсть вдруг вздыбилась, потом пес всхрапнул и застыл в неподвижности. Боль утихла. Надо бы молитву прочесть, мелькнула мысль. Но на душе было так гнусно, что он просто прикрыл тело страницей из газеты. Полосу объявлений папа все равно не читает. 5 ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА Почти шестнадцать лет Фамильный Призрак не являлся мне. И та встреча в сумеречном лесу стала казаться чем-то вроде сна. Она б и вовсе стерлась в памяти, если бы временами на лесных прогулках дух малины или вонь медвежьего помета остро не напоминали о ней. Но я не придавал этому значения. По правде сказать, меня больше занимало другое -- зародившиеся у меня и у брата метафункции. Мы с Доном двуяйцевые близнецы, то есть наша духовная связь оказалась не прочнее, чем просто между родными братьями. Много лет спустя Дени объяснил мне, что, если бы мы вылупились из одного яйца, то наверняка сумели бы достичь внутренней гармонии, а не той угрюмой враждебности, какая со временем установилась меж нами. Наши темпераменты прямо противоположны: Дон более агрессивен во всех своих проявлениях, я -- чистый интроверт [Психологическая характеристика личности, направленной на внутренний мир мыслей, переживаний, самоуглублений. -- Прим. ред.]. В зрелые годы нас обоих мучил психологический разрыв с нормальными людьми. Я как-то приспособился, а у Дона ничего не вышло. Впоследствии я узнал, что те самые терзания стали уделом других природных оперантов; иными словами, наши победы и поражения явились составной частью эволюции планетарного Разума, который аналитики Галактического Содружества подвергали бесстрастному изучению. Первое телепатическое общение между мной и Доном было, как вы поняли, спровоцировано стрессовой ситуацией. За тем эпизодом последовали другие, носившие столь же стихийный характер. Так, однажды брат обжегся супом, а я в соседней комнате подскочил и завизжал от боли. Или, к примеру, подерусь я с кем-нибудь из двоюродных, а Дон прибегает, уже зная, из-за чего возникла драка. Нам снились одни и те же сны, мы вместе смеялись невысказанным шуткам. В конце концов мы научились (правда, на примитивном уровне) телепатически общаться друг с другом. Мы проводили эксперименты: перекликались на расстоянии, все время увеличивая его, тренировали ясновидение, играя в прятки и в "холодно-горячо". Двоюродные рты разевали, когда видели наши фокусы, но считали их всем известными проделками близнецов. Очень скоро они зареклись играть с нами в карты, зато охотно пользовались нашими способностями, чтоб отыскать потерянную вещь или вовремя получить сигнал о приближении взрослых, чтоб те не застукали их за всякими недозволенными занятиями. В один из первых школьных дней меня зажал в угол какой-то здоровенный лоб и под угрозой расправы потребовал деньги на завтраки. Я послал брату призыв о помощи. Дон ворвался в закуток на школьном дворе, куда затащил меня обидчик, и, не сказав ни единого слова, лишь излучая принудительные волны ярости, заставил верзилу, почти вдвое выше его, обратиться в бегство. Мы стояли рядом, пока не прозвенел звонок, мысленно слившись в братском объятии. И это часто случалось в детстве, пока мы были самыми близкими друзьями, но потом, к юности, постепенно сошло на "нет". В девять лет (по словам того же Дени, мозг в этом возрасте уже достигает взрослых размеров, а развитие метафункций останавливается, если искусственно, путем болезненных упражнений не стимулировать их рост) мы с Доном уже навострились контактировать друг с другом на скрытом модуле. Умели переговариваться на расстоянии двух-трех километров, и не просто "да-нет", а вели долгие и порой очень эмоциональные беседы. С ясновидением у нас было хуже: передача зрительных образов, кроме самых простых, требовала огромной концентрации усилий. Мы договорились никого и никогда не посвящать в тайны нашего таланта и всякие метапсихические трюки демонстрировали крайне осторожно. Нам хотелось быть "нормальными", как все дети, но мы не могли совсем отказаться от забавных игр и баловались втихомолку, смутно понимая, что они очень опасны. В начальных классах мы доводили чопорных монахинь тем, что мысленно обменивались остротами и в унисон фыркали. Иногда ни с того ни с сего начинали хором отвечать, а уж о подсказках и говорить нечего. Наконец нас рассадили по разным классам, но мы и там умудрялись кооперироваться. В школе Дон и я всегда считались озорниками и разгильдяями; сверстники же называли нас Чокнутые Близнецы. Думаю, нам хотелось привлечь к себе внимание, поскольку дома мы были им обделены. И немудрено: дядя Луи, когда не вкалывал, был пьян, у добросердечной тети Лорен не хватало времени на такую ораву (после нашего рождения приемные родители заимели ещЕ троих -- итого: своих девять да нас двое). Став постарше, мы несколько расширили репертуар метафункций. Я первым научился скрывать свои мысли от брата; в создании умственных заслонов я всегда брал над ним верх, а его, естественно, бесило, когда я замыкался в своей раковине, и он устраивал на меня принудительные атаки. Поначалу он делал это не со зла, а просто из боязни остаться в одиночестве, потом, по мере упрочения моих барьеров, и его нападки стали более ожесточенными -- он обиделся не на шутку. Пришлось торжественно пообещать, что в случае необходимости я не стану от него хорониться. На том первая крупная размолвка была забыта. Дон любил ради забавы принуждать других; меня такие игры не увлекали, и я редко прибегал к ним. А он достиг немалых успехов на этом поприще, особенно с несобранными людьми. Бедная тетя Лорен сделалась его постоянной жертвой: когда она возилась на кухне, выманивать у неЕ лакомые кусочки было легче легкого. А вот подвигнуть на какие-либо поблажки наших строгих монахинь оказалось почти невозможно. Разумеется, мы оба пытались читать чужие мысли. Дону это плохо удавалось, он улавливал лишь общий настрой людей. Я же в зондировании поднаторел изрядно и время от времени схватывал нить поверхностных рассуждений. Но глубинные уровни сознания и для меня оставались тайной. (За такое ограничение я впоследствии только благодарил Бога.) Наши корректирующие навыки находились в зачаточной стадии: мы умели быстро заживлять ссадины, царапины, синяки, но вылечить инфекционное заболевание, даже обычную простуду, было нам не под силу. Упражнялись мы и в психокинезе -- могли передвигать на расстоянии небольшие предметы. Помню, в одно прекрасное лето мы выбивали из телефонов-автоматов деньги на мороженое, кукурузные хлопья, контрабандные сигареты и прочую роскошь. Но, будучи в душе совестливыми ребятами и добрыми католиками, вскоре признались во всем на исповеди отцу Расину (конечно, не открыв ему нашего modus operandi). Священник поведал нам, что обчищать автоматы -- такой же грех, как воровать в церкви, и тем самым, возможно, уберег нас от неверного пути профессиональных метавзломщиков. То ли из-за католического воспитания, то ли из-за отсутствия криминальной фантазии, но к воровству мы никогда больше не обращались. Наши моральные изъяны коренились в иных областях. Дело было зимой, пасмурным днем. Уроки закончились; Дон и я играли в пустом (так нам, во всяком случае, показалось) школьном спортзале с баскетбольным мячом, испытывая на нем силу нашего психокинеза. За этим занятием нас и застиг О'Шонесси, парень постарше, недавно переехавший к нам из Бостона, причем из самого что ни на есть бандитского квартала. Разумеется, он толком не разобрался в том, что предстало его взору, однако решил не проходить мимо. -- Эй, вы, -- хрипло пробасил он, приближаясь к нам, -- а ну, покажите мне эту хреновину! -- Comment? Comment? Qu'est-ce que c'est? [Что? Что? Что такое? (франц.)] -- залепетали мы и попятились от него. -- Будет вам квакать, что я, не знаю, вы по-английски балакаете не хуже меня! -- Он схватил Дона за шиворот. -- Я видал, чего вы тут с мячом творили. Что это -- радиоуправление? -- Нет! Пусти! Дон вырвался, но О'Шонесси занес увесистый кулак и так смазал ему по физиономии, что я думал, у меня башка треснет. Мы в один голос завопили. Правой рукой О'Шонесси крепко держал Дона сзади за шиворот; левая же, грязная, с обкусанными ногтями, вцепилась ему в нос: двумя пальцами этот скот зажал и приподнял ноздри, а ноготь третьего вонзился в переносицу. Дон захрипел, хватая воздух ртом. -- Заткнись, сучье вымя! Пальцы ещЕ сильнее вдавились в нос брата. Я почувствовал в голове взрыв разделенной боли. -- Еще чуток надавить -- и зенки вылетят. Ну ты, сопляк, хошь поглядеть, как зенки твоего братца шлепнутся на пол и я их сапогом раздавлю, а? Я в ужасе помотал головой. -- То-то, -- удовлетворенно кивнул О'Шонесси. -- Тогда подотри сопли и покажи мне свой дальнобойный бросок. Донни, что делать, Донни? О-о-о, скорей покажи ему, что он просит! А если догадается? -- Ну?! -- взревел О'Шонесси и ещЕ глубже зарылся пальцами в нос Дона. У меня перед глазами поплыл кровавый туман. -- Стой! Отпусти его! Я покажу! Дрожа всем телом, я поднял мяч и впился глазами в корзину на противоположном конце площадки. До неЕ было добрых двадцать метров. Я легко послал мяч. Словно выпущенный из катапульты, он описал в воздухе огромную дугу и угодил точно в корзину. Затем, спружинив, прошел через неЕ снизу и прилетел обратно, прямо мне в руки. -- Ух ты! -- восхитился О'Шонесси. -- Я так и знал, радиоуправление! Бог мой, это ж золотая жила! -- Глаза его загорелись жадностью. -- Ладно, сучонок, давай сюда мяч и хреновину. -- Хреновину? -- эхом откликнулся я, ничего не соображая. -- Приборчик, говорю, давай! -- взъярился он. -- Который мячом управляет! Давай его сюда, бздун несчастный! С этой штукой уж я выберусь из вонючей дыры проклятого дядюшки Дэна и поеду... Не твое собачье дело, куда я поеду. Давай прибор! -- Сперва отпусти брата! -- взмолился я. Он заржал и выпустил Дона, одновременно подставив ему подножку. Дон с воем растянулся на полу. О'Шонесси угрожающе надвинулся на меня; два пальца у него были в крови. -- Мяч и хреновину! -- потребовал он. -- Не то твоя очередь придет. -- Хреновина у меня в голове, -- ответил я. -- А мяч -- пожалуйста! Со всей силы своего психокинеза я вмазал резиновый шар в ухмыляющуюся рожу. От такого соприкосновения хрястнула его переносица и лопнула камера мяча. О'Шонесси издал какой-то гортанный булькающий звук, наподобие эскимосского клича. Донни, помоги! Спустивший, разорванный мяч прилип к лицу О'Шонесси, словно морская амеба. Он успел обхватить меня своими лапищами, но ум брата пришел мне на помощь, силы наши удвоились, подкрепленные ненавистью, страхом и чувством локтя. Мы втроем сцепились врукопашную под баскетбольной корзиной, и я уже не понимал, кто из нас кричит. Потом из живого клубка выделилась нелепая, похожая на огородное пугало фигура, с окровавленным сдутым мячом вместо головы. Ну, Донни, взяли, ещЕ разок, давай, кончай ублюдка! Школьный сторож нашел О'Шонесси, полумертвого от ужаса, в спортзале; голова его с разбитым носом была засунута в баскетбольную корзину, руки обмотались вокруг кольца. Лопнувший мяч, будто навечно прилипший к лицу, заглушал крики, но все же не давал ему задохнуться. Нам улизнуть не удалось: поймали на выходе из школы. Немного придя в себя, О'Шонесси выдвинул против нас обвинение и рассказал все, как было, оставив, правда, в стороне свое покушение с целью вымогательства. Помимо нанесения ему тяжелых увечий, он обвинил нас в укрывательстве секретного электронного оружия, "которое весьма заинтересовало бы ФБР". Его рассказ от начала и до конца выглядел неправдоподобно, даже если сделать скидку на странности, и прежде числившиеся за Чокнутыми Близнецами. Мы в один голос заявили, что уже нашли его в этом затруднительном положении и безуспешно пытались помочь. Но под силу ли двум низкорослым достать такого детину с трехметровой высоты, не говоря уже о том, чтоб забросить его туда? О'Шонесси, к слову сказать, пользовался ещЕ более сомнительной репутацией, чем наша: его сплавили к родственникам в нью-гемпширское захолустье в тщетной надежде спасти от исправительной колонии. После столкновения с нами его без колебаний отправили обратно в Бостон, и больше о нем никто не слышал. С другой стороны, всем было очевидно, что мы тоже частично утаили истину. Нас допрашивали -- и вместе, и порознь. Наши странные показания подвергались тщательному анализу. Призванные в свидетели двоюродные братья и сестры, которые что-то знали (или о чем-то догадывались), проявили безоговорочную солидарность. Семья прежде всего -- особенно в борьбе против ненавистных ирландцев. Неделю спустя об инциденте забыли все, кроме нас с Доном. Мы все ещЕ переживали славный опыт метаконцерта, слияния двух умов, обладания трансцендентной силой, превысившей сумму еЕ составляющих. Если б нам удалось понять, как это получилось, и повторить такую штуку уже осознанно, то весь мир был бы у наших ног. Мы не могли ни о чем думать, забросили школу и целыми днями упражнялись в сцеплении умов. Но все напрасно. Теперь я понимаю, что основная причина тому состояла не столько в несовершенстве метапсихического развития, сколько в отсутствии взаимного доверия. Перед лицом неминуемой опасности мы отбросили ревниво оберегаемую замкнутость, но, едва угроза миновала, вернулись к своим умственным моделям: Дон -- властный принудитель, а я -- аналитик и мечтатель, ещЕ в раннем детстве смутно подозревавший, куда может завести злоупотребление властью. Каждый винил в неудачах другого. И в конце концов, не снеся груза разочарований, сомнений, неудовлетворенных амбиций, мы отгородились друг от друга и едва не остались на второй год в четвертом классе. Однажды теплым вечером дядюшка Луи призвал нас к себе и выложил перед нами табели нашей успеваемости. Двоюродные братья и сестры играли возле дома в весенних сумерках. Мы слышали их смех и крики, а сами стояли, покаянно склонив головы, и ждали нагоняя. -- Я ли не делал для вас все, что в моих силах? -- заговорил он, обдавая нас пивным духом. -- Я ли не люблю вас, как собственных детей? Ну, один, ну, два неуда ещЕ туда-сюда, но такое?.. Сестры собираются устроить вам переэкзаменовку по всем предметам, иначе останетесь на второй год. Придется все лето ходить по утрам в бесплатную школу -- наверстывать упущенное. Где это видано? Вы позорите семью Ремилардов, вот что я вам скажу! Мы ещЕ ниже опустили головы и залепетали что-то. -- Ох, ребята! -- сокрушенно покачал головой дядя Луи. -- Что бы сказали ваши бедные родители! Вот теперь глядят они на вас с неба и огорчаются. Будь вы последние олухи, так ведь нет! Головы-то у вас у обоих светлые. Неужто не стыдно вам перед Господом Богом, Создателем нашим, за то, что ветер в этих головах гуляет? Мы засопели. -- Ну так что? Исправитесь? -- Да, дядя Луи. -- Bon [Хорошо (франц.).]. -- Он подавил вздох, отвернулся и прошествовал к буфету, где у него всегда стояла бутылка виски. -- Я на вас надеюсь. Ступайте подышите воздухом на сон грядущий. Мы выскочили на крыльцо и услышали за спиной звон стекла и бульканье. -- Отвел душу, теперь и надраться можно! -- злобно прошипел Дон. -- Старый пьянчуга! Еще неизвестно, кто кого позорит! Мы уселись рядышком на нижней ступеньке, позабыв на время о вражде. Стемнело. Ребята сгрудились под уличным фонарем. У нас пропало всякое желание играть с ними. -- Мало ли кто остается на второй год, -- добавил я. -- Чего он сюда приплел папу с мамой... и Господа Бога? -- Господь Бог! -- В устах Дона слова прозвучали как ругательство. -- Если подумать, так он и виноват во всей этой чертовщине. Я обомлел от подобного святотатства и в ужасе вылупился на брата. Дон говорил тихо, но мысли его громом отдавались в моей черепной коробке. -- Кто сотворил нас такими, а? Родители сделали наши тела, но душу, если верить сестрам, создал он. А что такое душа, Роги? Что такое ум? -- Но... -- Бог дал нам ненормальные умы, оттого на нас все шишки валятся. Что тут поделаешь? -- Ну, не знаю... -- неуверенно пробормотал я. Голоса ребят смешивались с грохотом уличного движения и звуками телевизора, доносившимися из дома. Дон схватил меня за плечи и резко развернул к себе. -- Ты когда-нибудь задумывался о том, почему мы такие? Почему у других все как у людей, а у нас шиворот-навыворот? Когда Бог творил наши души и умы, что он себе думал? -- Перестань, Донни! Грех так говорить, неужто не понимаешь? Брат визгливо, торжествующе засмеялся и сообщил мне свою кощунственную мысль: Он сам нас такими сделал, мы его не просили, а теперь пусть со своими наставлениями катится к черту! К черту, к черту, к черту! Я захлопнул перед ним ум, словно подвал, оттуда могли вырваться чудовищные ночные кошмары. Он тут же начал канючить: дескать, впусти обратно. Я встал с крыльца и решительно направился в дом, на кухню, где ярко горел свет и тетя Лорен возилась у плиты. Сел к столу и притворился, будто делаю уроки. 6 Станция слежения Спон-на-Бревоне (Полтрой 41-11000) 10 ноября 1957 года Рубиновые глаза полтроянского капитана утратили блеск, а светская улыбка превратилась в недоверчивую гримасу. -- Да ты шутишь, Ма-Эльфу! Члены моего экипажа?! Ученый крондак мысленно представил ему отчет о происшествии и о двух симбиари, застигнутых на месте преступления. -- Как видишь, капитан Ворпимин-Лимопилакадафин. -- Называй меня сокращенно -- Ворпи. Так что же вы все-таки делали возле спутника? -- Мы с моей супругой, Така-Эду Рок, проводили незапланированную съемку, чтобы добавить некоторые детали к восхитительно примитивной схеме, включенной в почти готовый доклад Международной ассоциации Крондак. Наш транспортный модуль был хорошо замаскирован. Разведывательная группа симбиари также обеспечила себе прикрытие, но для нас, Великих Магистров ясновидения, их экраны -- не препятствие. Сначала мы подумали о том, чтобы вернуть украденное. Но разведчики пользовались биомониторами, поэтому со спутника мог последовать сигнал наземной системе управления о замеченной аномалии. И мы решили просто захватить их вместе с контрабандой и доставить к тебе. -- Проклятье! -- взревел капитан Ворпи. -- Вояж почти завершен! До сих пор не было ни одного нарушения дисциплины. -- Сочувствую! Крондак подумал о том, что когда его добропорядочное племя несет наблюдательную вахту, то нарушений никогда не бывает. Однако тактично воздержался от подобных замечаний. -- Прошу тебя принять участие в разборе дела, -- сказал капитан. -- Надеюсь, у тебя возникнут конструктивные предложения. -- Время ограничено, капитан Ворпи. Мы с Таки-Эду обязаны вернуться в тридцать второй сектор Дранры-Два, где состоится симпозиум по примитивным орбитальным станциям -- как бесхозным, так и действующим. Но основной банк данных охватывает первые. Мы отложили доклад и поспешили сюда, в область максимального смещения, узнав о том, что Соль-Три достиг этой стадии. Однако нам неудобно чересчур задерживаться... -- Да я сию минуту вызову этих идиотов на ковер! -- заявил Ворпи и тут же отдал распоряжение на командном модуле: Гап-Гап-Зазл! Пусть охранник Амихасс немедленно доставит сюда разведчиков и контрабанду. Ты будешь вести протокол. Конец связи! Ма-Эльфу оглядел офис капитана. -- Элегантный интерьер, -- любезно заметил он и потянулся одним щупальцем к разноцветному ковру из звериных шкур, а другим -- к хрустальной вазе на столе. -- Артефакты доставлены с Земли? -- Сувениры. -- Ворпи взмахнул фиолетовой рукой. -- Ткань на занавесках выткана из личинок неких насекомых. Ковер -- ручная работа мастеров из пустынных регионов. Полотна Матисса и Кандинского удалось спасти при разрушении Парижа, канапе -- работы Сирса Роубака, а буфет -- Хэрродса. Выпьешь чего-нибудь? -- От скотча я бы не отказался, -- ответил крондак. -- Ясновидение подсказывает мне, что у тебя припрятана бутылочка. Ворпи усмехнулся и вытащил из буфета виски и стаканы. -- Все-таки в Шотландии лучший разлив. Я предсказываю их сортам виски большой рынок сбыта в Содружестве, если, конечно, Вторжение состоится... Тебе чистый или что-нибудь добавить? -- Если можно, капельку жидкого вазелина. Гуманоиды чокнулись. Пригубив напиток, Ма-Эльфу блаженно выдохнул. -- Да, незабываемый вкус. Десять круговращений назад я участвовал в сравнительном изучении авиационной эволюции на Соль-Три. Мы обследовали Британские острова, и среди всех прочих мне особенно понравился этот напиток. Наука и техника на Земле далеко шагнули вперед, но можно лишь благодарить судьбу, что в производстве спиртных напитков земляне остались ретроградами. Знатоки насладились моментально-ментальным общением. -- А ты пробовал настоящие раритеты? -- спросил Ворпи. -- "Буннахабейн", "Бруихладих", "Лагавулин", "Каол-Илу"? -- Что? "Каол-Илу"?! А ты не заливаешь, красноглазый нетопырь? Капитан пожал плечами, и легкая усмешка скривила его губы. Дверь кабинета плавно отворилась. Гап-Гап-Зазл, секретарь планетарной миссии гии, ступил внутрь; за ним вошла парочка юных симбиари, конвоируемая охранником того же племени. Ворпи поспешно уселся за свой стол. -- Капитан, -- провозгласил гии, -- арестованные Великими Магистрами Ма-Эльфу и Така-Эду Рок на разбор доставлены. Имена правонарушителей: Мистилисс-Абарам и Бали-Ала Хамириш. Состав преступления: в сей галактический день ла-прим один -- триста сорок четыре -- двести семь во время дежурного облета Второй земной орбитальной станции обвиняемые в нарушение Статута Содружества и технических инструкций вторглись на территорию станции и похитили не обладающего развитым сознанием пассажира с обдуманным намерением контрабандно протащить указанное существо на борт станции слежения Спон-на-Бревоне. Юные разведчики -- один мужского, другая женского пола -- стояли навытяжку и старались не выдать обуревавших их чувств. Бали-Ала была вынуждена к тому же оказывать принудительное воздействие на сидящую у неЕ на руках четвероногую тварь, которая отчаянно извивалась и визжала. Охранник-симбиари, покосившись на них, добавил свой принудительный импульс, но животное никак не желало покориться: мощным рывком спрыгнуло на пол и устремилось к открытой двери. Все растерялись, кроме Ма-Эльфу. Он мягким умственным движением тюкнул земное существо в основание мозга, мгновенно парализовав его. Пристыженный Амихасс, блестя каплями зеленого пота, схватил маленькое лохматое животное и, словно игрушку, усадил между обвиняемыми. -- Простите, капитан. Особь весьма строптива... -- Да уж вижу! -- вздохнул Ворпи. -- Ну, так что вы можете сказать в свое оправдание? Надо ж было до такого додуматься -- стащить русскую собаку! -- Ее зовут Лайка, -- проговорил Мистилисс. -- Энергия орбитальной станции сходит на "нет", -- добавила Бали-Ала. -- Животное едва не погибло от недостатка кислорода. Мы настроили биомагниторы и вытащили Лайку, после того как убедились, что сигналы о каких-либо аномалиях не дойдут до советского наземного контроля. -- "Спутник-Два" сгорит в плотных слоях атмосферы, -- продолжал Мистилисс, -- и все следы нашего вмешательства будут уничтожены. Лайка продержалась на орбите почти неделю, и мы подумали, что она может стать источником ценных научных... -- Совсем ополоумели?! -- рявкнул полтроянец. -- Вы что, решили взять еЕ себе на память? С носа Мистилисса упала зеленая капля. Он уперся взглядом в пол. -- Вы правы, сэр. Мы полностью признаем за собой вину, раскаиваемся в нашем проступке и готовы подвергнуться любому дисциплинарному взысканию. -- И все же, -- пробормотала Бали-Ала, -- мы ничего плохого не совершили. -- Ну что ты будешь делать с этой зеленой молодежью? -- Ворпи вскочил и стал нервно расхаживать перед юнцами и собакой, помахивая для пущей убедительности стаканом с виски. -- Ясное дело, долгое наблюдение за экзотическими планетами наводит скуку на недоростков вроде вас, пока ещЕ плохо приспособленных к Единству. Но должны же вы сознавать всю важность нашей работы! Подумайте о прекрасных и благородных видах Содружества на планету Земля и о том, как еЕ уникальный Разум обогатит нашу галактику! Во всяком случае, об этом неустанно твердит нам Лилмик, на скрытом канале заметил капитану крондак. -- Вот что, дети мои, -- продолжал Ворпи, -- вспомните несчастную планету Яналон, Фрийн-Шесть, которая, будучи уже на пороге Единства, скатилась обратно к варварству только из-за того, что легкомысленная дама-ботаник на судне слежения вопреки инструкциям съела плод и выплюнула косточку... Если не ошибаюсь, она была полтроянка, с легким ехидством напомнил Ма-Эльфу. -- Продвижение первобытных миров к метапсихической активности, к Единству -- исключительно тонкая работа. Ее можно разрушить одной-единственной бездумной акцией, какой бы безобидной она ни казалась на первый взгляд. Вот почему даже малейшее отступление от инструкций мы рассматриваем как серьезный проступок. Нельзя бездумно рисковать судьбой сознательных живых существ. Я бы и Лилмику на это указал, мысленно прокомментировал Ма-Эльфу. Закончив нотацию и возвратясь на место, Ворпи изрек -- Теперь слушаю вас. -- Мы и не думали срывать планы Совета, -- угрюмо отозвалась Бали-Ала. -- Даже в отношении такого недостойного мира, как Земля, которой Содружество оказывает большее внимание, нежели она заслуживает. Но ведь земляне никогда не узнают, что мы спасли их симпатичную собачку. Гораздо более симпатичную, чем усредненный человеческий индивидуум, коли на то пошло! Мы три раза выходили с Лайкой на телепатическую связь и, не скрою, очень к ней привязались. Гии улыбнулся и помахал своими загадочными присосками. -- И верно, очень милое существо. -- Когда мы увидели, что наземная система управления намерена погубить Лайку, -- подхватил Мистилисс, -- то пришли в негодование и приняли меры, чтобы еЕ спасти. Да, мы нарушили инструкции, но, по-моему, спасенная жизнь того стоит. Капитан постучал ногтем по стакану из-под виски. -- Гм, кажется, ваши намерения и в самом деле благородны. -- Я пока не веду протокола, -- лукаво улыбаясь, заметил Гап-Гап-Зазл. -- И если учесть, что до сих пор они проявили себя с самой лучшей стороны... Ворпи многозначительно взглянул на ученого крондака. -- Однако их поступок не остался незамеченным. О нем доложили мне двое граждан из племени, славящегося своей неподкупностью. Так ты сказал, "Каол-Ила", дорогой Ворпи? У меня только две бутылки. Одну мне, одну Така-Эду Рок. -- Каково будет ваше решение, капитан? -- официальным тоном спросил секретарь. -- Я не усматриваю в упомянутых действиях состава преступления, -- заявил Ворпи. -- Однако двое членов экипажа, безусловно, виновны в том, что предприняли вылазку в "Спутник-Два" без согласования с вышестоящим руководством. Выговор с занесением в учетную карточку и шестидневный наряд вне очереди по вторичной переработке воды. Собака скрасит им отбытие наказания. На этом заседание объявляю закрытым. Крондак выпустил животное из своих принудительных тисков. Лайка очнулась на руках у Мистилисса и лизнула лоснящееся зеленое лицо симбиари. -- Она полюбила нас! -- радостно воскликнул разведчик. Затем он и Бали-Ала поспешно отсалютовали и вышли, унося с собой четвероногого друга. 7 ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА С большим опозданием, в двенадцать лет, я открыл в себе страсть к чтению. Это случилось в начале 1958 года, когда каждый американский ребенок бредил космосом. Наши старшие двоюродные братья покупали научно-фантастические журналы и разбрасывали их повсюду, а я подбирал и зачитывался. Чтение было гораздо более захватывающим, чем комиксы. Но меня привлекали не столько рассказы о космических полетах, сколько сюжеты, связанные с экстрасенсорным восприятием. ЭСВ! Впервые я нашел название тому, что сделало меня и Дона чужаками в родной стране. Меня потрясло это открытие, я тут же поделился им с братом и дал ему кое-что почитать. Но Дон отреагировал со свойственным ему цинизмом. Это же фантастика, выдумки! Какое они имеют отношение к нам? Скоро журналы меня уже не удовлетворяли. Я записался в Берлинскую публичную библиотеку и перерыл все энциклопедии в поисках ЭСВ и связанных с ним явлений. Меня ожидало разочарование. Авторы статей заявляли, что "отдельные личности" верят в существование таких сверхъестественных явлений, как телепатия, ясновидение и психокинез, и сходились на том, что никаких научных подтверждений данного феномена не существует. Я перечитал в юношеском отделе все книги о функциональной деятельности мозга, затем переключился на полки для взрослых. Ни в одном из трудов не было и намека на тот дар, которым обладали мы с Доном. Фонд Берлинской библиотеки был очень беден и не содержал серьезных работ по вопросам парапсихологии (нельзя же принимать всерьез несколько хлипких книжонок, поименованных в каталоге, как "оккультная литература"). Я набрался смелости, подошел к библиотекарше и спросил, не посоветует ли она мне что-нибудь о людях, наделенных необычайными умственными способностями. -- Есть такая книга! -- объявила она, немного подумав, и дала мне томик из карманной библиотечки "Викинг" -- "Странный Джон" Олафа Стейплдона. Скрыв свое разочарование по поводу формата книги, я, только чтобы не обидеть библиотекаршу, взял еЕ домой, начал читать, и передо мной разверзся настоящий ад. Герой книги был мутантом странной внешности и безграничной силы ума. Гений, сверхчеловек, метапсихический оперант, загнанный в мир скучных людей, искренне, но тщетно пытавшихся его понять. Да, нормальные отнюдь не преследовали Странного Джона, более того -- даже по-своему любили его. Но он терзался одиночеством и сознанием вынужденной отчужденности. В одной жуткой, на мой взгляд, главе он рассказывал о своем отношении к другим людям. Я живу в мире призраков, одушевленных масок. Никто из вас не кажется мне живым. Такое чувство, что, уколи я кого-нибудь иглой, и крови не будет, а только шипенье выпускаемого воздуха. Не знаю, почему вы такие и чего я ищу в вас. А главное -- не могу понять, отчего я так не похож на вас. В своей обособленности Странный Джон выработал для себя эгоцентричный моральный кодекс. В десять лет он тешил свои амбиции грабежом, пока его не застукал сосед -- добряк полицейский. Джон ничтоже сумняшеся убил соседа, чтобы избежать разоблачения. С той поры он стал смотреть на ближних как на животных или на необходимые инструменты для достижения собственных целей. У него были грандиозные планы: воспользовавшись своими талантами, он сколотил огромное состояние и начал путешествовать по миру в поисках таких же гениальных мутантов. И встретил себе подобных в достаточном количестве, чтобы основать колонию на небольшом острове южных морей. Аборигенов легко убрали с дороги, принудив их к массовому самоубийству, но прежде -- в порядке компенсации -- мутанты устроили им веселый праздник. Воцарившись на острове, Джон и его друзья (все они были очень молоды) принялись создавать нечто среднее между Эдемом и технократической Страной Чудес. Одной лишь силой ума они могли высвобождать атомную энергию, а кроме того, располагали высокотехнологичным оборудованием. Но быт их отличался простотой и безвкусностью; в этом они повиновались своему гуру из тибетского ламаистского монастыря, время от времени выходя с ним на телепатическую связь. Молодые мутанты строили планы по созданию сверхчеловека, пересмотрели свою позицию во Вселенной, достигли трансцендентного квази-Единства, названного "астрономическим сознанием", вступили в контакт с экзотическими существами, населяющими другие звездные системы... И в конце концов поняли, что обречены. Британское военное судно обнаружило остров, несмотря на метапсихический камуфляж, обеспеченный колонистами. Как только тайна вышла наружу, сверхдержавы блокировали остров своими крейсерами. Одни видели в новой колонии угрозу для себя; другие подсчитывали выгоды от использования молодых гениев в своих политических интересах. Попытка переговоров между человеком и сверхчеловеком провалилась, когда японец, входивший в состав делегации людей, заявил: -- Этот парень, Странный Джон, и его команда одарены невероятной силой. Для европейца она непостижима. Но меня не проведешь -- я испытал еЕ на своей шкуре. Поверьте мне, они не мальчики и девочки, а дьяволы. Если сохранить им жизнь, они погубят нас. И мир будет принадлежать им, а не нам. Парламентеры отбыли, и заинтересованные страны решили сбросить на остров десант и расправиться с мутантами путем герильи [Название партизанской войны в Испании и Латинской Америке.]. Странный Джон имел возможность отразить атаку фотонным оружием (он изобрел нечто вроде лазера), но, обсудив последствия, колонисты отказались от сопротивления, рассудив, что "покоя не будет, пока мы не покорим весь мир", а это займет много времени и "развратит наши души". Потому юные мутанты направили сплоченный умственный удар на атомную электростанцию и взорвали остров... -- Дон, прочти это, -- попросил я, положив перед ним книгу. Мысленно я развернул перед ним пугающие глубины личности героя: холодную безнравственность, противоречившую всему, что нам проповедовали, безысходное одиночество и пессимистический взгляд на обычных людей в сопоставлении с всесильным суперинтеллектом. Дон отказался: мол, у него нет времени забивать себе голову всякой старомодной чушью (книга вышла в 1935 году, да к тому же автор -- англичанин). Я возразил, что дело не в сюжете, а в том, как писатель изображает нам подобных. Я долго уговаривал его и в конце концов добил. Дон корпел над романом недели две, все это время тщательно скрывая от меня свои мысли, и в конце концов заявил: -- Мы не такие. -- Что значит -- не такие? Ну да, мы не гении, нам не светит миллион долларов на бирже, мы не способны изобрести фантастическое оружие и основать колонию на далеком острове... Но даже то, что мы умеем, может насторожить других людей, показаться им опасным. Я имею в виду в первую очередь не психокинез, а принуждение. Тебе оно лучше удается, так что ты должен меня понимать. -- Подумаешь, дело большое -- обыграть ребят в хоккей или вытянуть у дядьки несколько центов, когда он на взводе! -- А девчонки? -- напомнил я. Он только хмыкнул, сунул мне книгу и повернулся спиной. Донни, Донни, мысленно окликнул я, подумай, если другие узнают, они возненавидят нас так же, как Странного Джона! А ты сделай так, чтобы они не узнали, ответил он. Долгое время мы с братом отставали от сверстников в физическом развитии, зато, окончив начальную школу, стали расти как на дрожжах. Дон был гораздо красивее и здоровее меня; его горящие зеленые глаза пронзали всех насквозь, точно лазерные лучи, -- в обиходе такой взгляд называют магнетическим, а если добавить к нему инстинктивное владение принудительной метафункцией, то и впрямь перед ним было трудно устоять. В четырнадцать лет Дон Ремилард прослыл неотразимым и бессердечным берлинским Казановой: девчонки сходили по нему с ума. Я же был его бледной копией, карикатурой. Рядом со стройной рослой фигурой брата я выглядел долговязым и нескладным. У него были иссиня-черные вьющиеся волосы, как у известного эстрадного певца, у меня -- торчащие во все стороны патлы. От его гладкой кожи оливкового цвета, ямочки на подбородке, тонкого орлиного профиля глаз нельзя было отвести, а меня замучили прыщи и гайморит, к тому же разбитый на хоккее нос неправильно сросся. Если тела наши выросли до мужских размеров, то умы пошли ещЕ дальше. Дона раздражали мои комплексы, моя застенчивость, мое книгочейство. В средней школе я отлично успевал по гуманитарным дисциплинам и вполне сносно -- по техническим. Успехи Дона в учении были скромнее, но это не уменьшало его популярности, поскольку пробелы в знаниях он компенсировал достижениями на хоккейных площадках и футбольных полях, показывал чудеса психокинеза и принуждения. Он пытался подковать меня ещЕ в одном распространенном виде спорта -- обольщении женского пола, -- но безрезультатно. Я не мог побороть замкнутости, какой у Дона отродясь не бывало. Желания, разбуженные притоком мужских гормонов, бередили мне душу не меньше, чем подавляемые метафункции. Поскольку в воскресной школе нам проповедовали греховность "нечистых действий", я терзался угрызениями совести, когда бывал не в силах противиться соблазну вручную разрядить сексуальное напряжение. Я нес бремя "смертного греха", пока не осмелился исповедаться в своем грехопадении отцу Расину. Но мой добрейший духовник оказался человеком гораздо более передовых взглядов, нежели большинство его собратьев из католического духовенства того времени; он все мне объяснил прямо, доходчиво и во многом облегчил мои страдания. -- Стало быть, сестры говорят, будто подобными действиями ты навлечешь на себя проклятие Господне? Но это не так, сын мой, ибо все мужские тела сотворены одинаково и каждый отрок, вступающий в пору зрелости, прибегает к упомянутым действиям. А кому они приносят вред? Никому. Разве что самому отроку, и то лишь в том случае, ежели они становятся наваждением -- как часто бывает, когда мы отрешаемся от прочих