м автомобиле было слева от водительского. Сиденья в машине были старые, обшивка деревянная, сквозь щели в полу была видна мостовая. На Ниме были потертые джинсы, дорогая приталенная куртка из итальянской кожи и белый шелковый шарф с бахромой. Когда машина набрала скорость, его волосы цвета меди растрепал ветер. Интересно, почему среди моих знакомых так много людей, которые любят ездить зимой в открытых кабриолетах с опущенным верхом? Ним вел машину, а теплый свет уличных фонарей отсвечивал в его волосах золотыми искрами. - Заедем к тебе домой, тебе надо переодеться во что-нибудь теплое, - сказал мой друг. - Если хочешь, я пойду первым, чтобы осмотреться. Глаза Нима по странному капризу природы были разного цвета: один - карий, другой - голубой, У меня всегда создавалось впечатление, что он одновременно смотрит сквозь меня и на меня. Не могу сказать, чтобы это ощущение мне нравилось. Мы остановились перед моим домом, Ним вышел и поздоровался с Босуэллом, сунув ему в руку двадцатидолларовую бумажку. - Мы всего на несколько минут, старина, - сказал Ним. - Не мог бы ты присмотреть за машиной, пока мы не вернемся? Она для меня что-то вроде фамильной реликвии. - Конечно, сэр, - услужливо сказал Босуэлл. Проклятие, он даже обошел вокруг и помог мне выйти. Удивительно, что делают с людьми деньги! Я забрала на столе дежурного письмо. В конверте от "Фулбрайт Кон" были билеты. Мы с Нимом вошли в лифт и поехали наверх. Ним осмотрел мою дверь и сказал, что больше осматривать нечего. Если кто и заходил в мою квартиру, то сделал это с помощью ключа. Как в большинстве квартир Нью-Йорка, моя дверь была сделана из стали двухдюймовой толщины, на ней стояли двойные запоры. Ним проводил меня из прихожей в гостиную. - Полагаю, горничная раз в месяц творит здесь чудеса, - прокомментировал он. - Как лицо, привлеченное в качестве детектива, я не могу придумать иной причины, по которой ты развела здесь столько пыли и памятных безделушек. Он сдул облачко пыли со стопки книг, взял одну и переливал ее. Я погрузилась в гардеробную и извлекла оттуда вельветоне брюки цвета хаки и ирландский рыбацкий свитер из некрашеной шерсти. - Ты играешь на этой штуке? - спросил он из спальни. - заметил, что клавиши чистые. - Я училась в музыкальном колледже, - крикнула я в сторону спальни. - Из музыкантов получаются лучшие компьютерщики. Лучше, чем из инженеров и физиков, вместе взятых. Насколько я знала, у Нима были степени инженера и физика. В гостиной стояла тишина, пока я переодевалась. Когда я босиком вернулась в холл, Ним стоял в центре комнаты и внимательно рассматривал мужчину на велосипеде, изображенного на картине, которую я поставила на пол и повернула к стене. - Осторожно, - сказала я ему. - Она еще не высохла. - Это ты нарисовала? - спросил он, продолжая рассматривать картину. - Это она ввергла меня в неприятности, - объяснила я. - Я нарисовала картину, потом увидела мужчину, который выглядел точно так, как человек на картине. И пошла за ним... - Что?! Ним резко обернулся и взглянул на меня. Я села на скамейку возле рояля и принялась рассказывать свою историю, начав с прибытия Лили с Кариокой. Неужели это было только вчера? На этот раз Ним меня не перебивал. Время от времени он поглядывал на картину, а потом снова смотрел на меня. Я рассказала ему о предсказательнице, и о моей поездке в отель "Пятая авеню" прошлым вечером, и о том, как обнаружила, что гадалки не существует в природе. Когда я закончила, Ним стоял и о чем-то думал. Я встала и пошла в гардеробную, выискала там старые кроссовки и жакет горохового цвета и стала натягивать кроссовки, заправляя низ брюк внутрь. - Если ты не возражаешь, - задумчиво сказал Ним, - я бы хотел забрать этот рисунок на несколько дней. Он снял картину и осторожно ухватил ее за подрамник. - У тебя сохранилось стихотворение от предсказательницы? - Где-то здесь, - сказала я, показывая на беспорядок. - Давай взглянем, - предложил он. Я вздохнула и стала шарить в гардеробной по карманам. Понадобилось около десяти минут, но в конце концов я откопала в недрах корзины для грязного белья салфетку, на которой Ллуэллин записал предсказание. Ним взял салфетку из моих рук и сунул в карман. Подняв с пола не высохшую еще картину, он положил свободную руку мне на плечо, и мы пошли к двери. - Не волнуйся насчет картины, - сказал он в прихожей. - Я верну ее через неделю. - Можешь оставить ее себе, - сказала я. - В пятницу приедут грузчики паковать мои вещи. Вообще-то сначала я стала вызванивать тебя из-за этого. Я уезжаю из страны где-то на год или около того. Моя компания отправляет меня по делам за границу. - Шайка продажных ублюдков, - проворчал Ним. - Куда они тебя посылают? - В Алжир, - сказала я, когда мы добрались до двери. Ним замер и взглянул на меня. Затем он принялся смеяться. - Детка, дорогая, - сказал он, - ты никогда не перестанешь удивлять меня. Ты больше часа загружала меня сказками об убийствах, увечьях, тайнах и заговорах. Забыла только упомянуть о самом главном. Я не понимала, что его так развеселило. - Об Алжире? - спросила я. - Как это связано? - Скажи-ка, - Ним взял меня рукой за подбородок и заставил посмотреть себе в глаза, - слышала ли ты когда-нибудь о шахматах Монглана? Проход коня Рыцарь: Ты играешь в шахматы, верно? Смерть: Как ты узнал? Рыцарь: Видел на картинах и слышал в балладах. Смерть: Да, я действительно довольно хороший игрок. Рыцарь: Но ты не можешь быть лучше меня. Ингмар Бергман. Седьмая печать Туннель в центре города был почти пуст. Было уже около половины восьмого вечера, шум мотора "моргана" эхом отдавался от стен. - Я думала, мы едем обедать! - громко сказала я, пытаясь перекричать этот рев. - Мы и едем, - загадочно ответил Ним. - Ко мне на Лонг-Айленд. Я практически являюсь почтенным тамошним фермером. Хотя в это время года урожая не бывает. - У тебя ферма на Лонг-Айленде? - спросила я. Почему-то мне было трудно представить себе, что Ним где-то живет. Мне всегда казалось, что он появляется из ниоткуда и исчезает в никуда, словно привидение. - Конечно, - сказал он, глядя на меня своими разноцветными глазами. - Хотя ты - единственная, кто может засвидетельствовать это. Я тщательно охраняю свою частную жизнь, как тебе известно. Я планирую самолично приготовить для тебя ужин. После того как мы поужинаем, ты можешь остаться у меня на ночь. - Постой-ка минутку... - Попробую убедить тебя путем логических рассуждений, - сказал он. - Ты только что объяснила мне, что находишься в опасности. За последние сорок восемь часов ты видела убитыми двух мужчин и беспокоишься, что каким-то образом замешана во все это. Ты что, серьезно намерена провести ночь одна в своей квартире? - Утром мне надо на работу, - слабо попыталась возразить я. - Ты туда не пойдешь, - отрезал Ним. - И вообще будешь держаться подальше от своих излюбленных мест, пока мы во всем не разберемся. У меня есть что сказать по этому поводу. Автомобиль несся по просторам пригорода, ветер свистел вокруг нас, я куталась в плед и слушала Нима. - Сперва я расскажу тебе о шахматах Монглана, - начал он - Это очень долгая история, но достоверно проследить ее можно только до того времени, когда они достались королю Карлу Великому... - О! - сказала я, выпрямляясь. - Я слышала о них, но не знала названия. Дядя Лили Рэд, Ллуэллин, рассказал мне об этом, когда услышал, что я еду в Алжир. Он сказал, что попросит привезти ему несколько фигурок. - Еще бы он не попросил! - рассмеялся Ним. - Они очень редки и приносят удачу. Большинство людей не верит даже в то, что они существуют. Откуда Ллуэллин узнал о них? И почему решил, будто они в Алжире? Голос Нима звучал беспечно, но я видела, что он напряженно ждет моего ответа. - Ллуэллин - антиквар, - объяснила я. - У него есть клиент, который хочет собрать эти фигурки любой ценой. У них есть выход на человека в Алжире, который знает, где фигуры. - Сильно в этом сомневаюсь, - сказал Ним. - Легенда гласит, что они были надежно спрятаны больше века тому назад, а до того не ходили по рукам более тысячи лет. Пока мы ехали сквозь тьму ночи, Ним поведал мне загадочную историю о мавританских королях и французских монахинях, О сверхъестественной силе, которую веками разыскивали те, кто понял природу власти. И о том, как в конце концов шахматы исчезли, чтобы больше не появляться. Считается, сообщил Ним, что они спрятаны где-то в Алжире. Однако откуда возникло такое предположение, он не сказал. К тому времени, когда он завершил свою невероятную историю, автомобиль уже мчался сквозь густые заросли деревьев и дорога шла под уклон. Когда же мы выехали на подъем, то молочно-белую луну, висевшую над черным морем. Я услышала уханье перекликавшихся в лесу сов. Оказывается, мы проделали довольно большой путь от Нью-Йорка. - Хорошо, - вздохнула я, высовывая нос из-под пледа. - Я уже сказала Ллуэллину, что не буду с этим связываться, что он сошел с ума, если решил, что я попытаюсь вывезти контрабандой шахматную фигуру, сделанную из золота, со всеми этими бриллиантами и рубинами... Автомобиль резко занесло, и мы чуть не свалились в море. Ним сбросил скорость и выровнял машину. - У него была фигура? - спросил он. - Он показывал ее тебе? - Конечно нет, - сказала я. Господи, да что происходит? - Ты же сам говорил, что они были утеряны сто лет назад. Он показал мне фото статуэтки из слоновой кости, которая была похожа на шахматную фигуру. Она находится в парижской Национальной библиотеке, кажется. - Понятно, - сказал Ним, немного успокоившись. - Я не понимаю, как это все связано с Солариным и людьми, которых убили, - сказала я. - Я объясню, - сказал Ним. - Но сперва поклянись никому об этом не рассказывать. - То же самое говорил и Ллуэллин. Ним недовольно покосился на меня. - Возможно, ты будешь более осмотрительной, когда я объясню, что причина, по которой Соларин связался с тобой, причина, из-за которой тебе угрожает опасность, - это шахматные фигуры. Те самые. - Не может быть! - заявила я. - Я никогда даже не слышала о них. И до сих пор практически ничего не знаю. Я не имею никакого отношения к этой дурацкой игре. Машина ехала вдоль погруженного во тьму берега моря. - Но возможно, кто-то считает иначе, - сухо проговорил Ним. После пологого поворота море осталось позади. Теперь по обе стороны дороги тянулись ухоженные живые изгороди, за которыми простирались обширные частные владения. Время от времени в свете луны мелькали огромные особняки и укрытые снегом лужайки перед ними. В ближайших пригородах Нью-Йорка я никогда не видела подобных имений. Они напомнили мне о книгах Скотта Фицджеральда. Ним рассказывал мне о Соларине. - Я знаю только то, о чем писали в шахматных журналах. Александр Соларин, двадцати шести лет, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вырос в Крыму, в лоне цивилизации, но в раннем возрасте никаких признаков цивилизованности не проявлял. Он был сиротой, воспитывался в приюте. В возрасте девяти или десяти лет он наголову разбил мастера-шахматиста. В шахматы играл с четырех лет, его научили рыбаки-черноморцы. После победы его сразу же взяли в шахматную секцию при Дворце пионеров. Я знала, что это значит. Дворец юных пионеров был всего лишь воспитательной организацией в стране, которая посвятила себя поиску шахматных гениев. В России шахматы - не просто национальный спорт, это отражение мировой политики, самая высокоинтеллектуальная игра в истории. Русские считали, что длительная гегемония в шахматах подтверждает их интеллектуальное превосходство. - Так. Если Соларин обучался во Дворце пионеров, это означает, что он прошел мощную идеологическую обработку? - предположила я. - Должно означать, - уточнил Ним. Автомобиль снова свернул к морю. Брызги волн долетали до дороги, на которой лежал толстый слой песка. Наконец она уперлась в большие двустворчатые ворота, обитые железом. Ним нажал несколько кнопок на пульте, и ворота стали открываться. Мы въехали во владения Снежной Королевы: густые джунгли запущенного сада и гигантские сугробы. - На самом же деле, - говорил Ним, - Соларин отказался нарочно проигрывать определенным шахматистам. Это жесткое правило политкорректности среди русских на турнирах. Оно постоянно подвергается критике, но русских это не останавливает. Дорога не была разъезжена, похоже было, что в последнее сюда не въезжала ни одна машина. Кроны деревьев сплелись над головой, образуя подобие церковных сводов, и скрывали от глаз сад. Машина подъехала к круглому газону с фонтаном в центре. Перед нами в свете луны серебрился дом. Он был огромным, с большими фронтонами и множеством печных труб. - И потому, - Ним заглушил мотор, - наш друг мистер Соларин пошел учиться физике, а шахматы забросил. За последние шесть лет он нигде не был основным претендентом, если не считать одного случайного турнира. Ним помог мне выйти из машины, захватил картину, и мы подошли к парадной двери. Он достал ключ и отпер замок. Мы очутились в огромной прихожей. Засияла большая хрустальная люстра. Пол в прихожей и в комнатах, которые выходили в нее, был сделан из вырезанных вручную сланцевых плит, отполированных таким образом, что они были похожи на мраморные. В доме было так холодно, что я видела собственное дыхание; на стыках плиток пола образовались ледяные прожилки. Через анфиладу темных комнат Ним провел меня на кухню, которая располагалась в задней части дома. Какое это было чудесное место! На стенах и потолке сохранились старинные газовые светильники. Поставив на пол картину, Ним зажег рожки на стенах, и они осветили все вокруг уютным золотым светом. Кухня тоже поражала своими размерами - тридцать на пятьдесят футов. Одна из стен представляла собой французское окно, выходившее на заснеженную лужайку. У противоположной стены располагались плиты с духовыми шкафами, такие огромные, что на них можно было приготовить еды на сотню человек. Возможно, плиты топились дровами. С противоположной стороны был сложен гигантский камин, который занимал всю внутреннюю стену. Перед ним стоял круглый дубовый стол на восемь-десять человек, с поверхностью, сплошь изрезанной за годы использования. В разных частях кухни были расставлены несколько наборов удобных стульев и мягкие диванчики, застеленные пестрым ситцем. Ним подошел к поленнице, сложенной рядом с камином, и споро наколол лучины на растопку с двух-трех больших поленьев. Прошло несколько минут, и комната осветилась мягким теплым сиянием. Я сняла ботинки и свернулась на софе, Ним в это время откупорил бутылку хереса. Он подал мне бокал и плеснул немного в свой, затем уселся рядом со мной. Я стянула с себя пальто, и мы с ним чокнулись бокалами. - За шахматы Монглана и приключения, которые тебя ждут, - с улыбкой провозгласил Ним и сделал глоток. - М-м-м... Превосходный херес, - похвалила я. - Это амонтильядо, - пояснил он, крутя в руке бокал. - Кое-кто был живьем замурован в стене из-за того, что умел отличать амонтильядо от хереса [Намек на рассказ Эдгара По "Бочонок амонтильядо"]. - Я надеюсь, это не то приключение, которое ты приготовил для меня, - сказала я. - Мне действительно надо завтра быть на работе. - "Я умер за красоту, я погиб за правду", - процитировал Ним. - Каждый верит, что у него есть то, за что можно умереть. Но я никогда не встречал человека, который бы рисковал жизнью из-за совершенно ненужной работы в "Кон Эдисон". - Теперь ты пытаешься меня запугать. - Вовсе нет, - сказал Ним, скидывая свою кожаную куртку и шелковый шарф. Под курткой оказался яркий красный свитер, который восхитительно шел к его бронзовой шевелюре. Ним вытянул ноги. - Однако если бы таинственный незнакомец подошел ко мне в пустой комнате здания ООН, я бы не стал отмахиваться от этого происшествия. Особенно если за его предостережением сразу же последовали безвременные кончины других. - Как ты думаешь, почему Соларин выбрал меня? - спросила я. - Я надеялся, что ты сама объяснишь мне это, - сказал Ним, расслабленно потягивая херес и глядя на огонь в камине. - А как насчет этой секретной формулы, про которую он заявил в Испании? - предположила я. Отвлекающий маневр, - сказал Ним. - Считают, что Соларин помешан на математических играх. Он изобрел новую формулу прохода коня и ставит на нее, готовый отдать ее тому, кто победит его. Ты знаешь, что такое проход коня? - добавил он, заметив мой непонимающий взгляд. Я покачала головой. - Это математическая головоломка. Надо пройти всю доску восемь на восемь, не пропуская ни одной клетки, обычным ходом коня: две клетки по горизонтали, одна по вертикали или наоборот. Веками математики пытались вывести формулу, чтобы это проделать. Эйлер предложил новый вариант, и то же сделал Бенджамин Франклин. Вариант Франклина называют еще закрытым, поскольку в конце пути конь оказывается в той же клетке, с которой начал. Ним встал, подошел к плите и принялся греметь кастрюлями и сковородами, зажигая горелки. При этом он продолжал говорить: - Итальянские журналисты в Испании решили, что Соларин, возможно, скрывает еще одну формулу прохода коня. Соларин любит неоднозначные высказывания. Зная, что он был физиком, журналисты мгновенно пришли к выводу, что для прессы это представляет интерес. - Точно. Он физик, - сказала я, подвинув стул к печке, и взяла бутылку хереса. - Если его формула не была важной, почему тогда русские так быстро увезли его из Испании? - Ты бы сделала великолепную карьеру папарацци, - сказал Ним. - Именно так они и рассуждали. К сожалению, в физике сфера деятельности Соларина - акустика. Она в загоне, непопулярна и совершенно не связана с национальной безопасностью. В этой области даже не присуждают ученых степеней в большинстве учебных заведений. Возможно, он проектирует концертные залы, если в России еще что-нибудь строят. Ним поставил кастрюлю на плиту и отправился в кладовку. Вернулся он оттуда со свежими овощами и мясом. - На дороге не было следов от машины, - заметила я. - Снег не выпадал давно. Так откуда у тебя свежий шпинат и экзотические грибы? Ним улыбнулся так, словно я прошла важное испытание. - Я бы сказал, у тебя хорошие задатки детектива. Это как раз то, что тебе понадобится. - Положив овощи в раковину, он принялся мыть их. - У меня есть человек, который ходит по магазинам, это здешний сторож. Он пользуется другим входом. Ним достал буханку свежего ржаного хлеба и открыл баночку паштета из форели. Он намазал им большой ломоть хлеба и вручил мне. Я не доела завтрак и едва прикоснулась к ланчу. Бутерброд показался мне восхитительным. Ужин был еще лучше: тонко нарезанная телятина, запеченная в соусе из кумквата (мелкого апельсина), свежий шпинат с кедровыми орешками, мясистые красные помидоры (невероятная редкость в это время года), поджаренные и потушенные с лимонно-яблочным соусом. Большие веерообразные грибы были поданы отдельно. За основным блюдом последовал салат из красного и зеленого молодого латука со свежими одуванчиками и жареными каштанами. После того как Ним помыл посуду, он подал кофе с коньяком. Мы устроились на стульях у камина, огонь в котором прогорел до красных углей. Ним достал из кармана куртки, висевшей на спинке стула, салфетку с предсказанием. Он долго изучал записи Ллуэллина на ней. Затем отдал ее мне и принялся перемешивать угли в камине. - Что необычного заметила ты в этом стихотворении? - спросил он. Я посмотрела на салфетку, но не увидела ничего странного. - Ты, конечно, знаешь, - напомнила я, - что четвертый день четвертого месяца - день моего рождения. Ним мрачно кивнул, продолжая ворошить угли в камине. Отсветы пламени окрасили его волосы красным золотом. - Предсказательница предупредила, чтобы я никому об этом не говорила, - добавила я. - И ты, как всегда, держишь слово, - с кривой усмешкой Подытожил Ним, подбрасывая в камин поленья. Он подошел к столу, который стоял в другом конце комнаты, и взял бумагу с ручкой. Затем устроился рядом со мной. - Взгляни на это, - сказал он и переписал стихи аккуратным округлым почерком на лист бумаги, разбив на строки. Если до этого они были накарябаны на салфетке сплошным текстом, то теперь это читалось так: Just as these lines that merge to form a key Are as chess squares, when month and day are four, Don't risk another chance to move to mate. One game is real, and one's a metaphor. Untold time, this wisdomhas come too late. Battle of white has raged on endlessly. Everywhere black will strive to seal his fate. Continue a search for thirty three and three. Veild forever is the sicret door. - Что ты здесь видишь? - спросил Ним, наблюдая, как я изучаю его версию записи. Я не понимала, куда он клонит. - Посмотри на саму структуру стихов, - нетерпеливо подсказал он. - У тебя ведь математический склад ума, используй его. Я снова взглянула на стихи - и увидела закономерность. - Рисунок рифмы необычный, - сказала я, очень довольная своей сообразительностью. Брови Нима поползли вверх, он выхватил листок из моих рук, присмотрелся и засмеялся. - Да, верно, - сказал он, возвращая мне бумагу. - Я не заметил. Так, возьми ручку и запиши это. Я так и сделала. Получилось: "Key-four-mate (A-B-C), metaphor-late-endlessly (B-C-A), fate-three-door (C-A-B)" - Рисунок рифмы примерно такой, - сказал Ним, переписывая его под моими записями. - Теперь я хочу, чтобы ты заменила буквы цифрами. Я так и сделала, и все стало выглядеть таким образом: АВС - 123 ВСА - 231 САВ -312 666 - Это же число зверя из Апокалипсиса: шестьсот шестьдесят шесть! - Да, - согласился Ним. - А если ты сосчитаешь сумму в горизонтальных рядах, то получишь то же число. И это, моя дорогая, называется магическим квадратом. Еще одна математическая игра. Проход коня, рассчитанный Беном Франклином, тоже состоит из подобных магических квадратов. У тебя хороший глаз на такие вещи, ты сразу же увидела то, чего не разглядел я. - Ты не разглядел? - переспросила я. - Но тогда что же ты имел в виду? Я уставилась на строчки. Чем-то это напоминало картинку-загадку в детском журнале, когда среди множества линий рисунка надо суметь увидеть спрятанного кролика. - Проведи черту и отдели две последние строчки от семи предыдущих, - сказал Ним. Я провела линию. - Теперь посмотри на первые буквы каждой строки. Я скользнула взглядом по бумаге сверху вниз, и меня, несмотря на огонь в камине, окатило ледяной волной. - Что случилось? - спросил Ним, странно поглядывая на меня. Я молча уставилась на листок. Потом взяла ручку и записала то, что увидела. "J-A-D-O-U-B-E / C-V" - вот что сказали строчки, и послание было адресовано мне. - Точно, - произнес наконец Ним, потому что я не могла вымолвить ни слова. - "j'adoube", шахматный термин на французском, означающий "я дотрагиваюсь, я примеряюсь". Это то, что шахматист говорит во время игры, когда собирается дотронуться до фигуры, раздумывая над следующим ходом. За этим термином следуют буквы СV - твои инициалы. Похоже, эта предсказательница передала тебе некое послание. Возможно, она хотела войти с тобой в контакт. Я думаю... Что с тобой, черт побери? Чего ты так испугалась? - спросил он. - А ты не понимаешь? - От ужаса я едва могла говорить. - J'adoube - это было последнее, что произнес Фиске во время игры. После этого он умер. Нет нужды говорить о том, что ночью мне приснился кошмар. Я преследовала мужчину на велосипеде по длинному, продуваемому ветром переулку, который круто шел в гору. Здания стояли так близко друг к другу, что не было видно неба. Мы мчались по узким темным улочкам, на каждом повороте я видела отблеск велосипеда, исчезающего вдали. Наконец велосипедист свернул в тупик, и я догнала его. Он поджидал меня, словно паук в своей паутине. Он обернулся, убрал с лица шарф, и я увидела блестящий белый череп с пустыми глазницами. На моих глазах он стал обрастать плотью, пока постепенно не превратился в ухмыляющееся лицо предсказательницы. Я проснулась в холодном поту, села на кровати и затрясла головой. Угли в камине еще тлели. Раздвинув шторы, я увидела внизу покрытую снегом лужайку. В центре ее находился большой мраморный бассейн, похожий на чашу фонтана. За лужайкой простиралось зимнее море, жемчужно-серое в утреннем свете. Я толком не могла припомнить, чем закончился вечер. Ним влил в меня слишком много коньяка. Теперь моя голова раскалывалась от боли. Я встала с постели, пошатываясь, добралась до ванной и повернула кран с горячей водой. Единственная пена для ванн, которую мне удалось найти, называлась "Гвоздика и фиалка". Пахла она отвратительно, но я все-таки плеснула ее в ванну. Постепенно мне удалось по кусочкам восстановить в памяти наш с Нимом разговор, и меня снова охватил ужас. За дверью ванной комнаты лежала одежда, сложенная в аккуратную стопку: шерстяной скандинавский свитер и ярко-желтые парусиновые туфли на резиновой подошве. Я быстро оделась. Спускаясь вниз по лестнице, я уловила великолепный аромат уже готового завтрака. Ним стоял у плиты спиной ко мне, одетый в шерстяную рубаху, джинсы и такие же тапки, как и у меня. - Где у тебя телефон? - спросила я. - Мне надо позвонить в офис. - Здесь нет телефона. Но утром приходил мой сторож, Карлос, чтобы помочь мне прибраться в доме, и я попросил его позвонить в твой офис и предупредить, что ты не придешь. Днем я отвезу тебя обратно и покажу, как позаботиться об охране квартиры. А пока давай-ка перекусим и пойдем смотреть на птиц. Здесь есть птичник. Ним взбил с вином несколько яиц, нарезал жирный канадский бекон, поджарил картошку и приготовил самый лучший на северо-западном побережье кофе. После завтрака, во время которого мы обменялись всего несколькими словами, мы вышли на лужайку и отправились осматривать собственность Нима. Его земля простиралась вдоль берега почти на сотню ярдов и была отгорожена от соседних участков высоким и толстым забором. Бассейн и чаша фонтана были частично заполнены водой, в которой плавали бочки, чтобы не образовывался лед. Рядом с домом был огромный птичник с куполом в мавританском стиле. Он был сооружен из крупноячеистой проволочной сетки, выкрашенной в белый цвет. Под куполом росли маленькие деревца, сейчас они были усыпаны снегом, от которого не могла защитить сетка. На жердочках, прибитых к ветвям, сидело несметное множество самых разных птиц. Большие павлины прогуливались по земле, волоча по снегу свои великолепные хвосты. Время от времени они издавали ужасные крики - так, наверное, кричит женщина, которую режут. Эти вопли сильно действовали мне на нервы. Ним открыл проволочную дверь и повел меня внутрь птичника, мимо заснеженных деревьев. - Птицы во многом умнее людей, - говорил он. - У меня здесь есть соколы, они живут в отдельном вольере. Карлос кормит их свежим мясом дважды в день. Сокол-сапсан - мой любимец. У сапсанов, как и у многих других видов, охотой занимается самка. Он указал на маленькую птицу с крапчатым оперением, седевшую высоко на жердочке. Правда? Я не знала об этом, - удивилась я. Мы подошли поближе. Птичьи глаза были большими и черными они пристально изучали нас, будто сокол примеривался. - Я всегда чувствовал, - сказал Ним, глядя на сокола, что у тебя есть инстинкт убийцы. - У меня? Ты, должно быть, шутишь? - Он еще не проявился толком, - добавил он. - Но я по могу тебе взрастить в себе этот дар. По-моему, он слишком долго просуществовал в скрытой форме. - Да, но ведь это на меня идет охота, а не наоборот! - возразила я. - Как и в любой игре, - Ним погладил рукой в перчатке мои волосы, - ты сама выбираешь стратегию. Ты можешь либо защищаться, либо нападать. Почему бы тебе не избрать последнее и не напугать своего врага? - Я не знаю, кто мой враг, - сказала я, закипая от злости. - Нет, знаешь, - таинственно сказал Ним. - Ты знала его с самого начала. Хочешь, чтобы я доказал тебе это? - Да. Я снова расстроилась и не знала, что сказать Ниму. Мы вышли из птичника, мой друг запер его, взял меня за руку и повел к дому. Сняв с меня пальто, Ним усадил меня на диван и принялся за мои ботинки, после чего подошел к картине - портрету мужчины на велосипеде, взял ее и поставил передо мной на кресло. - Вчера, после того как ты отправилась спать, я долго рассматривал твою картину. Меня не оставляло ощущение, что я подобное уже где-то видел, и это "дежа вю" сильно меня насторожило. Сегодня утром я решил эту загадку. Он прошелся в сторону дубового буфета, который стоял у плиты, и выдвинул ящик. Из него Ним достал несколько колод игральных карт. Взяв карты, он уселся рядом со мной. Распечатав все колоды, он стал доставать из каждой колоды джокеры и бросать их на стол. Я молча разглядывала лежащие передо мной карты. На одной был шут в колпаке с бубенчиками, сидящий на велосипеде в той же позе, в какой я изобразила человека на своей картине. Позади велосипеда виднелась надгробная плита с буквами RIP. Второй был похож на первого, но у него было два зеркальных изображения, как будто велосипедист с моего наброска ехал в двух положениях: обычном и перевернутом. Третьим был дурак из колоды Таро, он жизнерадостно улыбался, шагая в пропасть. Я взглянула на Нима - на его лице сияла улыбка. - Джокер, или шут, в карточной колоде традиционно ассоциируется со Смертью, - сказал он. - Но он также и символ возрождения, невинности, которой обладал человек до грехопадения. Мне нравится думать о нем как о рыцаре святого Грааля, который может найти свою судьбу, только если будет мыслить наивно и просто. Помни, его миссия - спасти человечество. - Да? - спросила я, сильно обеспокоенная сходством между картами и моей картиной. Теперь, когда я присмотрелась к картам, мне даже показалось, что у человека на велосипеде такой же капюшон, как у джокера, и такие же странные раскосые глаза. - Ты спрашиваешь, кто твой враг? - Ним говорил совершенно серьезно. - Я думаю, что человек на картине и на картах является твоим противником и союзником. - Ты же не имеешь в виду кого-то конкретно? - спросила я. Ним медленно кивнул головой и сказал: - Ты ведь видела его сама, не правда ли? - Но это было совпадение... - Возможно, - согласился он. - Но совпадения могут принимать разную форму. Совпадение может быть приманкой, ловушкой того, кто знал о твоей картине. А может быть и другое совпадение. - О нет! - воскликнула я, с ужасающей ясностью сообразив наконец, куда он клонит. - Ты же знаешь, я совершенно не верю во всю эту сверхъестественную чепуху и потусторонние силы! - Вот как? - спросил Ним, все еще улыбаясь. - Тогда тебе придется срочно придумать другое объяснение, как вышло так, что ты нарисовала картину прежде, чем увидела модель. Боюсь, я должен признаться тебе кое в чем. Так же как и твои друзья, Ллуэллин, Соларин и предсказательница, я думаю, что ты играешь главную роль в этой таинственной истории с шахматами Монглана. Как еще можно объяснить твое участие в этом? Возможно, тебе было предопределено стать ключом к этой тайне. Или же тебя избрали на эту роль. - Забудь! - отрезала я. - Я не собираюсь очертя голову гоняться за этими таинственными шахматами. Меня хотят убить или сделать замешанной в убийствах, до тебя что, не дошло? - До меня все прекрасно дошло, как ты со свойственным тебе очарованием изволила выразиться, - ответил Ним. - Но похоже, ты единственная, кто не понимает, что лучшая защита - это нападение. - Ни за что! - сказала я ему. - Не пытайся сделать из меня приманку. Небось, сам мечтаешь наложить лапы на эти шахматы и тебе нужен простодушный сообщник? Слушай, я уже увязла во всем этом по самые уши, а ведь я пока еще не покинула Нью-Йорк. Меня совершенно не радует перспектива отправиться на другой конец света, в страну, где я никого не знаю и где мне никто не придет на помощь. Понимаю, ты соскучился по приключениям, но подумай, что произойдет со мной, если я влипну в неприятности в Алжире. У тебя нет даже чертова номера телефона, по которому я могу позвонить. Может, ты думаешь, монашки-кармелитки кинутся мне на помощь, когда по мне снова будут стрелять? Или меня будет сопровождать председатель нью-йоркской биржи и подбирать за мной трупы? - Прекрати истерику, - обычным своим невозмутимым тоном посоветовал Ним. - Со мной можно связаться из любой страны, ты бы и сама это поняла, если бы на минутку прекратила отмахиваться от проблемы. Ты сейчас напоминаешь трех обезьян, которые стараются избежать зла, закрыв глаза, рот и уши. - В Алжире нет американского консульства, - прошипела я сквозь стиснутые зубы, - Может, у тебя есть связи в русском посольстве? И русские, конечно, с радостью бросятся мне на помощь? Последнее мое предположение было не таким уж полным бредом: Ним был наполовину русским, наполовину греком. Однако мне всегда казалось, что он не желает иметь дело с этими странами. - Раз уж на то пошло, у меня есть связи в посольствах некоторых государств в стране твоего назначения, - сказал он с довольной ухмылкой, которая меня насторожила. - Но этим мы займемся позже. Ты должна согласиться, моя дорогая что, хочешь ты того или нет, ты уже стала участницей этого маленького приключения. Поиск святого Грааля обернулся паническим бегством. И тебе абсолютно ничего не удастся изменить, если ты первой не доберешься до заветной чаши. - Зови меня Персивалем, - съязвила я. - Ладно, я сама виновата: надо было подумать дважды, прежде чем просить тебя о помощи. Твой метод решения проблем имеет много слабых сторон, хотя на первый взгляд и кажется привлекательным по сравнению с прочими вариантами. Ним встал, поднял на ноги меня и взглянул мне в глаза с улыбкой заговорщика. -J'adoube, - сказал он, положив руки мне на плечи. Жертвы Когда стоишь на краю пропасти, не приходит в голову поиграть в шахматы. Мадам Сюзанна Неккер, мать Жермен де Сталь Париж, 2 сентября 1792 года Никто и не подозревал, чем обернется этот день. Жермен де Сталь не знала этого, прощаясь с теми, кто работал в посольстве. Сегодня, второго сентября, она попытается бежать из Франции, пользуясь дипломатической неприкосновенностью. Жак Луи Давид не знал этого, спешно собираясь на внеочередное заседание Национального собрания. Сегодня, второго сентября, вражеские войска находились в двухстах пятидесяти километрах от Парижа. Прусская армия угрожала сровнять город с землей. Морис Талейран не знал этого, когда он и его камердинер Куртье снимали с полок в кабинете Талейрана книги в дорогих кожаных переплетах. Сегодня, второго сентября, Талейран планировал контрабандой вывезти через французскую границу ценную библиотеку, а затем подготовить и свой неминуемый отъезд. Валентина и Мирей не знали этого, прогуливаясь по осеннему саду за студией Давида. В письме, которое они только что получили, говорилось, что первым фигурам, вынесенным из Монглана, угрожает опасность. Девушки и представить себе не могли, в центре какой бури они окажутся из-за этого письма. Эта буря готова была вот-вот разразиться во Франции. Никто не знал, что несколько часов назад в стране начался террор. 9.00 Валентина обмакнула кончики пальцев в спокойную гладь маленького пруда неподалеку от студии Давида. Золотая рыбка, пощипывала ее за руку. Рядом с этим местом они с Мирей закопали две фигуры из шахмат Монглана, которые привезли с собой. Теперь, возможно, к ним присоединятся и другие. Мирей, сидевшая позади подруги, читала письмо. Вокруг них в густой траве цвели темные хризантемы, похожие на огромные топазы и аметисты. Было по-летнему тепло, но на поверхности воды уже плавали первые желтые листья - вестники приближающейся осени. - Этому письму существует только одно объяснение, - сказала Мирей и прочла вслух: "Мои возлюбленные сестры во Христе! Как вы, возможно, знаете, Канское аббатство закрылось. Во времена великой смуты в стране наша патронесса мадемуазель Александрин де Форбин сочла необходимым присоединиться к своей семье во Фландрии. Тем не менее сестра Мария Шарлотта Корде, которую вы, возможно, помните, осталась в аббатстве, поскольку неотложные дела потребовали ее присутствия. Хотя мы никогда не встречались, хочу представиться. Я - сестра Клод из более не существующего монастыря в Кане, Я была личным секретарем сестры Александрин, которая несколько месяцев назад побывала у меня дома в Эперне, перед тем как отправиться во Фландрию. Она настоятельно убеждала меня, если в скором времени судьба забросит меня в Париж, непременно навестить сестру Валентину и лично передать ей известия от нашей патронессы. Сейчас я в столице, остановилась у францисканцев. Пожалуйста, встретьтесь со мной у ворот Аббатской обители сегодня в два часа пополудни, ибо я не знаю, как долго смогу здесь оставаться. Думаю, вы понимаете всю важность этой просьбы. Ваша сестра во Христе Клод, Канское аббатство" - Она приехала из Эперне, - сказала Мирей, когда закончила читать письмо. - Это город к востоку отсюда, на реке Марне. Она заявляет, что сестра Александрин де Форбин останавливалась там по пути во Фландрию. Ты знаешь, что находится между Эперне и границей с Фландрией? Валентина отрицательно покачала головой и уставилась на Мирей округлившимися глазами. - Крепости Лонгви и Верден, а еще половина прусской армии. Похоже, наша сестра Клод принесла не только привет, от Александрин де Форбин. Возможно, у нее с собой то, что Александрин посчитала опасным взять с собой во Фландрию, особенно когда рядом находится вражеская армия. - Фигуры? - вскричала Валентина и вскочила на ноги, напугав золотую рыбку. - В письме говорится, что Шарлотта Корде осталась под Каном. Возможно, Кан является местом встречи у северной границы. - Она замолчала, обдумывая это. - Но если так, - добавила она растерянно, - почему Александрин пытается перебраться через границу на востоке? - Я не знаю, - ответила Мирей. Она освободила от ленты свои рыжие волосы и нагнулась к фонтану, чтобы умыть разгоряченное лицо. - Мы никогда не узнаем всего, пока не встретимся с сестрой Клод в назначенный час. Но почему она выбрала гостиницу францисканцев? Это самое опасное место в городе. Знаешь, Аббатская обитель больше не монастырь. Там теперь тюрьма. - Я не боюсь идти туда одна, - сказала Валентина. - Я обещала аббатисе, что с честью буду нести возложенную на меня ношу, и теперь настало время доказать это. Ты должна остаться здесь, кузина. Дядюшка Жак Луи запретил нам выходить в его отсутствие. - Что ж, тогда нам придется что-то придумать, - ответила Мирей. - Я ни за что не пущу тебя к францисканцам одну. Даже не думай! 10.00 Карета Жермен де Сталь выехала из ворот шведского посольства. На крыше ее были сложены и связаны сундуки, за сохранностью которых следили кучер и двое ливрейных лакеев. Внутри вместе с Жермен находились ее горничные и множество шкатулок с драгоценностями. Мадам была одета в официальное платье посла, украшенное цветными лентами и эполетами. Шестерка белоснежных лошадей тянула карету по уже запруженным толпой улицам Парижа в сторону городских ворот. Кокарды лошадей повторяли цвета шведского флага, на дверях кареты виднелись гербы шведской короны. Занавески на окнах были задернуты. Сидя в духоте и темноте кареты, Жермен погрузилась в свои мысли и не выглядывала из окон, пока карета неожиданно не остановилась перед выездом из города. Горничная потянулась открыть окошко. Снаружи оказалась толпа оборванных женщин, вооруженных граблями и мотыгами. Некоторые таращились в окно на Жермен, из-за выпавших и гнилых зубов их рты были похожи на зияющие дыры. "Почему нищие всегда так убого выглядят?" - подумала Жермен. Она потратила много часов на политические интриги, растрачивая свое немаленькое состояние на взятки нужным чиновникам, и все ради этих жалких оборванцев. Жермен высунулась из окна, рука легла на раму окна. - Что случилось? - крикнула она грудным властным голосом. - Сейчас же пропустите карету! - Никому не позволено покидать город! - громко заявила женщина из толпы. - Мы охраняем ворота! Смерть аристократам! Этот призыв подхватила толпа, которая разрасталась на глазах. Визг и вопли старух почти совсем оглушили Жермен. - Я - посол Швеции! - крикнула она. - У меня официальная миссия! Я приказываю, пропустите карету! - Ха! Она еще и командует! - гаркнула женщина, которая стояла рядом с окном кареты. Она повернулась к Жермен и плюнула той в лицо. Толпа взревела. Жермен достала из-за корсажа платок и утерлась им. Выкинув его в окно, она крикнула: Это платок дочери Жака Неккера, министра финансов, которого вы так любили и почитали! Оплевана народом... Животные! - добавила она, оборачиваясь к горничным, которые забились в угол кареты. - Посмотрим, кто хозяин положения. Однако толпа женщин уже выпрягла из кареты лошадей. Вместо них женщины впряглись сами и потащили карету по улицам, подальше от городских ворот. Толпа выросла еще больше. Она сдавила и медленно поволокла карету, подобно муравьям, тянущим кусок пирога. Жермен яростно билась в двери, дерзко выкрикивала из окна проклятия и угрозы, но ее голос тонул в гуле толпы. Казалось, прошла вечность, прежде чем карета остановилась перед фасадом здания, окруженного охраной. Когда Жермен увидела, где оказалась, то внутри у нее все заледенело. Они притащили ее к отелю "Де Виль", штабу Парижской коммуны. Насколько Жермен знала, Парижская коммуна была гораздо опасней толпы оборванцев, окружавших карету. Ее члены были безумны. Даже те, кто входил в состав Национального собрания, боялись их. Выходцы парижских улиц, они сажали в тюрьмы и старательно уничтожали представителей знати с поспешностью, которая изобличала их представление о свободе. Для них Жермен де Сталь была всего лишь еще одним знатным горлом, которое надо было перерезать гильотиной. Она это знала. Двери кареты распахнулись, грязные руки выволокли Жермен наружу. Стараясь держаться прямо, она с ледяной решимостью прокладывала себе дорогу через толпу. За ней из кареты вытащили трясущихся от страха служанок, женщины принялись погонять их метлами и граблями. Жермен почти что втащили по ступеням отеля. Она остановилась, когда какой-то мужчина внезапно выскочил перед ней и приставил к ее груди острие пики, разрывая платье посла. Одно движение - и пика пронзит ее насквозь. Жермен затаила дыхание, но тут вперед вышел служитель порядка и своим мечом оттолкнул пику. Схватив женщину за руку, он втолкнул ее в темноту отеля "Де Виль". 11.00 Давид совсем запыхался, пока добрался до Национального собрания. Огромная комната до самого потолка была заполнена орущими людьми. Секретарь с трибуны пытался перекричать этот гам. Пробираясь к своему месту, Давид с трудом разбирал слова оратора: - Двадцать третьего августа крепость Лонгви сдалась неприятельской армии! Герцог Брауншвейгский, командующий прусской армией, подписал манифест, в котором были изложены требования признать короля и восстановить монархию, в противном случае его армия сровняет Париж с землей. Шум волнами накрывал секретаря, заглушая слова. Каждый раз, когда гул немного стихал, секретарь предпринимал новую попытку продолжить. С тех пор как арестовали короля, Францией управляло Национальное собрание. Герцог Брауншвейгский использовал требование признать Людовика XVI как предлог для вторжения в страну. Из-за массового дезертирства во французской армии новому правительству грозила опасность в одночасье быть свергнутым. Хуже того, каждый делегат подозревал других в государственной измене, в сговоре с вражеской армией. "То, что мы видим, - раздумывал Давид, наблюдая, как секретарь пытается навести порядок, - это утроба, которая вот-вот породит анархию". - Граждане! - кричал секретарь. - У меня страшные новости! Сегодня утром Верден пал. Мы должны подняться против... Собрание погрузилось в пучину всеобщей истерии. Люди метались по залу, словно крысы. Верден был последним оплотом, щитом между вражеской армией и Парижем. Теперь, когда он пал, прусская армия могла с часу на час подойти к воротам города. Давид молча сидел на своем месте, пытаясь расслышать, что говорит секретарь. В бедламе, в который превратилось Собрание, было невозможно ничего разобрать. Художник видел, как шевелятся губы оратора, но слова тонули в какофонии голосов. Собрание превратилось в толпу безумцев. Жирондисты со своими кружевными манжетами, считавшиеся когда-то либералами, были бледны как смерть от страха. Их называли республиканскими роялистами, поддерживавшими три сословия: дворянство, духовенство и буржуазию. Теперь, когда стало известно о манифесте герцога Брауншвейгского, их жизни были в опасности. Даже здесь, в стенах Национального собрания, жирондистам было чего бояться. И они отлично знали об этом. Те, кто поддерживал восстановление монархии, могли умереть задолго до того, как прусская армия достигнет ворот Парижа. Наконец на трибуну поднялся Дантон, и секретарь отошел в сторону. Лидер Собрания имел большую голову и дородное тело, нос его был сломан, а губы обезображены - в детстве его лягнул бык, мальчик тогда чудом выжил. Дантон поднял вверх мощные руки, призывая всех к порядку. - Граждане! Я как министр счастлив объявить вам, гражданам свободной страны, что их отечество спасено! Все пребывают в волнении и горят энтузиазмом отстоять... Стоявшие в галереях и проходах люди один за другим умолкали, заслышав слова великого вождя. Дантон призывал их забыть о слабости и подняться против волны, которая готова была захлестнуть Париж. Он зажигал их лихорадочным желанием действовать, призывал защитить Францию: рыть траншеи, охранять ворота Парижа с копьями и пиками. Его пламенная речь воспламенила сердца слушателей. Вскоре уже каждое слово, слетавшее с уст Дантона, встречали овацией. - Наши крики звучат как набат. Это не испуганные вопли, а вызов врагам Отечества. Чтобы победить их, нужно бросить им вызов, и тогда Франция будет спасена! Люди словно обезумели, они подбрасывали в воздух бумаги и скандировали: - L'audace! L'audace! Вызов! Вызов! Зал заседаний охватило неистовство. Блуждая взглядом по галерке, Давид вдруг заметил странного незнакомца. Это был худой бледный мужчина в тщательно завитом парике, одетый в безупречный, без единой морщинки, утренний сюртук. Лицо молодого человека было мрачно, темно-зеленые глаза блестели, будто змеиные. Давид наблюдал за ним, а молодой человек продолжал молча сидеть. Похоже, слова Дантона ничуть не впечатлили его/ Глядя на него, Давид вдруг понял: эту страну, разрываемую на части сотней воюющих между собой фракций, стоящую на грани банкротства, страну, которой угрожают сотни внешних врагов на границах, спасет не истерия дантонов или маратов, а этот человек, для чьих уст слово "добродетель было слаще, чем "жадность" или "слава". Он был настоящим вождем, который восстановит пасторальные природные идеалы Жана Жака Руссо, утвердит революцию. Имя его было Максимилиан Робеспьер. 13.00 Жермен де Сталь сидела на жесткой деревянной скамье в помещении, принадлежавшем Парижской коммуне. Она сидела там уже больше двух часов. Вокруг стояли встревоженные люди, все молчали. Несколько человек сидели рядом с Жермен на скамье, остальные устроились на полу. Через открытые двери этого импровизированного зала ожидания женщина видела сновавшие туда-сюда фигуры с бумагами. Время от времени кто-нибудь подходил к дверям и выкрикивал имя. Человек, чье имя выкликали, бледнел на глазах, остальные напутственно шептали ему: "Мужайся!", и он исчезал в дверях. Конечно же, она знала, что происходило по ту сторону дверей. Члены Парижской коммуны проводили массовые судебные процессы. "Обвиняемому", чья вина заключалась лишь в происхождении, задавали вопросы об этом и о его лояльности королю. Если кровь бедняги была достаточно голубой, то к рассвету она уже омывала улицы Парижа. Жермен не обманывалась на свой счет. У нее была единственная надежда, одна мысль поддерживала ее: она верила в судьбу. Они не отправят на гильотину беременную женщину. Пока Жермен ожидала, теребя ленты на платье посла, мужчина позади нее внезапно обхватил голову руками и разрыдался. Остальные начали нервно поглядывать в его сторону, но никто не двинулся, чтобы его утешить. Все неловко отворачивались, словно отводили глаза от нищего или калеки. Жермен вздохнула и встала со своего места. Она не хотела думать о рыдающем мужчине. Ей надо было найти выход и спастись самой. Внезапно она поймала взгляд молодого человека, прокладывавшего себе дорогу через переполненный зал ожидания с полными руками бумаг. Его курчавые каштановые волосы были перехвачены лентой, кружевное жабо помялось. Несмотря на изнеможенный вид, его явно переполняла энергия. Жермен вдруг осознала, что знает этого юношу. - Камиль! - позвала она. - Камиль Демулен? Молодой человек повернулся в ее сторону, и его глаза вспыхнули от изумления. Камиль Демулен был порождением ликующего Парижа. Три года назад жаркой июльской ночью, будучи тогда учеником иезуитов, он вскочил в кафе "Безумец" на стол и призвал горожан штурмовать Бастилию. Теперь он был героем революции. - Мадам де Сталь! - воскликнул Камиль, пробираясь к ней сквозь толпу, чтобы взять за руку. - Что привело вас сюда? Надеюсь, вы не замешаны в преступлениях против государства? Он широко улыбнулся, его привлекательное лицо романтика было совершенно неуместно здесь, в комнате, где воздух был спертым от страха и духа смерти. Жермен попыталась улыбнуться ему в ответ. - Меня схватили "гражданки Парижа", - ответила она, стараясь напустить на себя хотя бы каплю дипломатического шарма, который так хорошо служил ей прежде. - Похоже, теперь жена посла, пытающаяся проехать к воротам Парижа, является врагом народа. Смешно, не правда ли? А ведь когда-то мы с вами так рьяно сражались за свободу... Улыбка Камиля исчезла. Он неловко глянул на мужчину, сидевшего на скамье позади Жермен и продолжавшего рыдать. Схватив мадам де Сталь за руку, Камиль оттащил ее в сторону. - Вы хотите сказать, что пытались покинуть Париж без пропуска и эскорта? В таком случае вам еще повезло. Вас могли пристрелить на месте. - Не говорите чепухи! - воскликнула она. - У меня дипломатическая неприкосновенность. Если бы меня посадили в тюрьму, это было бы равносильно объявлению войны Швеции! Они, должно быть, сошли с ума, решив, что могут держать меня здесь! Однако ее минутная бравада испарилась, как только она услышала следующие слова Камиля: - Вы не знаете? Наша страна уже находится в состоянии войны, и с часу на час мы ждем нападения на столицу...- Он понизил голос, осознав, что этого еще никто не знает и подобные известия, несомненно, вызовут волнения. - Верден пал! Жермен непонимающе уставилась на него. Ей понадобилось время, чтобы осознать весь ужас положения. - Невозможно...- прошептала она, покачав головой. - Как близко от Парижа... Где они теперь? - Полагаю, будут здесь в течение десяти часов, даже учитывая артиллерию. Есть приказ стрелять по любому, кто приблизится к воротам. Попытка побега будет расценена как государственная измена, - добавил он с суровым видом. - Камиль, мне необходимо срочно присоединиться к семье в Швейцарии, - торопливо сказала Жермен. - Если я отложу отъезд, то вообще не смогу уехать. Я жду ребенка... Камиль посмотрел на нее с недоверием, но отвага уже вернулась к мадам де Сталь. Схватив его руку, она прижала ее к своему животу. Даже через толстую ткань платья он почувствовал, что Жермен не солгала. Камиль снова улыбнулся ей чарующей мальчишеской улыбкой и слегка покраснел. - Мадам, я буду счастлив проводить вас обратно в посольство сегодня вечером. Сам Господь Бог не сможет помочь вам покинуть город, пока мы не прогоним пруссаков. Разрешите мне поговорить с Дантоном. Жермен с облегчением улыбнулась и сказала: - Когда мой малыш благополучно появится на свет в Женеве, я назову его вашим именем. 14.00 До ворот Аббатской обители, монастыря, превращенного ныне в тюрьму, Валентина и Мирей добрались в карете, которую они наняли после побега из студии Давида. Улица была запружена толпой, несколько карет застряли перед въездом в тюрьму. Толпа состояла из санкюлотов, вооруженных мотыгами и граблями. Кареты перед воротами тюрьмы оказались в ловушке: оборванцы облепили их, запрыгивали на подножки и козлы, разбивали дверцы и окна кулаками и мотыгами. Рев их сердитых голосов эхом разнесся по узкой улочке, когда тюремные стражники, взобравшись на крыши карет, попытались разогнать толпу. Возница кареты Мирей и Валентины обернулся и сказал им: - Я не могу подъехать ближе. Там не развернуться. Кроме того, не нравится мне эта толпа... В это мгновение Валентина заприметила в толпе монахиню в одежде Канского монастыря. Девушка помахала ей из окна кареты, пожилая женщина махнула в ответ рукой. Она оказалась зажатой в толпе, которая заполнила узкую улочку между стенами домов. - Валентина, нет! - закричала Мирей, увидев, как ее светловолосая кузина открыла дверь кареты и выскочила наружу. - Мсье! Пожалуйста, не могли бы вы подождать? - попросила она возницу, выйдя из кареты и умоляюще взглянув на него. - Моя кузина вернется через минуту. Она молила Бога, чтобы это оказалось правдой. Девушка не сводила глаз с Валентины, которая ринулась в разросшуюся толпу, прокладывая дорогу к сестре Клод. - Мадемуазель, - сказал возница, - я должен развернуть карету. Мы здесь в опасности. Те повозки, что стоят впереди нас, привезли арестованных. - Мы должны здесь встретиться с одной знакомой, - объяснила Мирей. - Сейчас мы приведем ее. Мсье, умоляю вас, подождите. - Эти арестанты, - продолжал возница, разглядывая толпу с высоты козел, - они все священники, которые отказались присягнуть государству. Я боюсь за них и за нас тоже. Приведите свою кузину обратно, пока я буду разворачивать лошадь. И не мешкайте! С этими словами старик слез на мостовую, схватил вожжи и стал разворачивать карету. На узкой улочке сделать это было непросто. Мирей бросилась вдогонку за кузиной, сердце ее бешено колотилось от страха. Толпа подхватила девушку, словно бушующее море. Она больше не видела Валентину среди людей, заполнивших улицу. Прокладывая дорогу сквозь толпу, она чувствовала на себе чьи-то руки. К горлу девушки начала подкатывать тошнота, когда запах немытых человеческих тел ударил ей в ноздри. Внезапно среди леса рук с мотыгами и граблями она поймала взгляд Валентины. Девушка была всего лишь в нескольких шагах от сестры Клод, ее рука тянулась к пожилой женщине. Затем толпа вновь заслонила их. - Валентина! - закричала Мирей, но ее голос потонул в шуме других голосов. Людской поток подхватил ее и потащил к шестерке крытых повозок, застрявших перед воротами тюрьмы, - в них находились арестованные священнослужители. Мирей прилагала неимоверные усилия, чтобы пробиться к Валентине и сестре Клод, но это было все равно что бороться с приливной волной. Каждый раз, когда она продвигалась на несколько шагов, ее относило обратно к каретам у тюремной стены. Вскоре она оказалась прижатой к колесу. Она сумела ухватиться за спицы, изо всех сил пытаясь удержаться на ногах. Внезапно дверь распахнулась, словно от взрыва, и девушку отбросило к стенке кареты. Вокруг было море рук и ног, Мирей держалась за спицы, чтобы ее снова не утянуло в толпу. Священников вытащили из повозки. Самый молодой из них, с побелевшими от страха губами, заглянул в глаза Мирей, и его сразу же оттащили от повозки. Через мгновение он скрылся в толпе. Священник постарше последовал за ним, толпа принялась избивать его палками, мужчина закричал, призывая на помощь стражников, но те и сами словно превратились в диких зверей. Спрыгнув с крыши повозки, они присоединились к толпе и вцепились в сутану бедного священника. Он упал под ноги своих мучителей, и его поволокли по булыжной мостовой. Пока Мирей держалась за колесо повозки, перепуганных священников одного за другим вытащили из повозок. Они жались друг к другу, словно мыши, со всех сторон их били и кололи железными пиками. Почти обезумев от страха и всех этих ужасов вокруг, Мирей снова и снова выкрикивала имя Валентины. Она так вцепилась в спицы колеса, что под ногтями показалась кровь. Но могучая сила толпы снова подхватила ее и отбросила к тюремной стене. Мирей швырнуло о стену, девушка не устояла на ногах и упала на мостовую. Но руки ее уперлись не в холодный булыжник, а во что-то теплое и липкое. Мирей отбросила с лица непокорные рыжие волосы - и увидела перед собой распахнутые глаза сестры Клод, неподвижно лежащей у тюремной стены. Апостольник монахини слетел с головы, лицо заливала кровь из большой раны на лбу. Глаза пожилой женщины незряче уставились в пространство. Мирей отшатнулась от монахини и попыталась закричать, но из ее горла не вылетело ни звука. Оказалось, что нечто теплое и липкое, во что угодила рука девушки, была кровь, хлещущая из раны на плече женщины: рука монахини была вырвана из сустава. Мирей отшатнулась, дрожа от ужаса. Она непроизвольно вытерла руку о свое платье. Где же Валентина? Мирей попыталась подняться с колен, держась за стену. Толпа вокруг рвала и метала, словно обезумевший от злобы зверь. Вдруг Мирей услышала стон и осознала, что губы монахини шевелятся. Сестра Клод была еще жива. Все еще стоя на коленях, Мирей нагнулась к ней и схватила монахиню за плечи. Кровь потоком полилась из зияющей раны. - Валентина! - закричала девушка. - Где Валентина? Во имя Господа, вы понимаете меня? Скажите, что случилось с Валентиной? Старая женщина беззвучно шевелила разбитыми губами, ее невидящие глаза уставились на Мирей. Девушка склонилась над ней так низко, что ее волосы касались губ монахини. - Внутри...- прошептала сестра Клод. - Они забрали ее в обитель... И монахиня потеряла сознание. - Боже мой! Вы уверены? - в ужасе переспросила Мирей, но ответа не последовало. Девушка снова попыталась подняться на ноги. Ее окружала толпа, требовавшая крови. В воздух взмывали мотыги и пики. Крики убийц и их жертв слились в один, мешая Мирей сосредоточиться. Метнувшись к тяжелым дверям Аббатской обители, она принялась изо всех сил колотить по ним кулаками, сбивая костяшки в кровь. Ничего не произошло. Изнемогая от боли и разочарования, Мирей попыталась пробраться сквозь толпу обратно к карете, молясь, чтобы та оказалась на месте. Ей нужно найти Давида! Только он может помочь ей теперь. Тут в толпе образовался просвет, и девушку закрутило в людском водовороте. Люди пытались протолкаться назад к воротам, но что-то теснило их с той стороны, откуда приехали Мирей и Валентина. Девушка снова прижалась к стене и принялась продвигаться вдоль нее. Наконец ей удалось увидеть то, что вызвало новый переполох: карету, в которой они приехали, тащила толпа. На воткнутой в деревянное сиденье пике торчала отрубленная голова возницы, на лице старика застыла маска ужаса, его седые волосы были красны от крови. Мирей ударила кулаком по стене, пытаясь удержаться от крика. Пока она стояла и безумными глазами таращилась на отрубленную голову, плывущую высоко над толпой, она неожиданно осознала, что не сможет выбраться и найти Давида. Теперь ей необходимо было попасть внутрь Аббатской обители. У Мирей было ужасное предчувствие: если она не найдет Валентину сейчас, то потом будет слишком поздно. 15.00 Жак Луи Давид прошел сквозь облако пара, клубившееся на улице, там, где женщины поливали холодной водой раскаленную булыжную мостовую, и вошел в кафе "Ля Режанс". Внутри клуба его окутало еще более плотное облако дыма от десятков трубок и сигар. Глаза художника защипало, льняная рубаха с глубоким, почти до пояса, вырезом прилипла к телу, пока он прокладывал дорогу через душную комнату, Уворачиваясь от официантов, которые торопливо разносили между тесно расставленными столами подносы с напитками. За каждым столом мужчины играли в карты, домино или шахматы. Кафе "Ля Режанс" было старейшим игорным клубом во Франции. Пробираясь в дальний конец комнаты, Давид заметил Максимилиана Робеспьера, чей профиль походил на отлитую камею. Робеспьер спокойно изучал шахматную позицию, положив подбородок на руки. На его шейном платке, повязанном двойным узлом, и парчовом жилете не было ни единой складки. Казалось, он не замечал ни шума вокруг, ни изнуряющей жары. Как всегда, он держался холодно и равнодушно, словно не участвовал в происходящем, а лишь наблюдал со стороны. Или правил суд. Давид не узнал пожилого мужчину, сидевшего напротив Робеспьера. Незнакомец был одет в старомодный голубой жакет и кюлоты, белые чулки и туфли-лодочки в стиле Людовика XV. Его водянистые глаза пристально рассматривали приближавшегося Давида, а руки тем временем переставляли фигуры на шахматной доске. - Извините, что прерываю вашу игру, - сказал Давид. - У меня неотложное дело к мсье Робеспьеру. - Хорошо, - ответил старик, пока Робеспьер молча изучал шахматную доску. - Мой друг в любом случае проиграл. Через пять ходов - мат. Вы можете прекратить игру, Максимилиан. Вмешательство вашего друга было очень своевременным. - Не вижу, каким образом вы собираетесь поставить мне мат, - ответил Робеспьер. - Но когда дело доходит до шахмат, ваши глаза видят лучше моих. Со вздохом откинувшись назад, он взглянул наконец на Давида. - Мсье Филидор - лучший шахматист в Европе. Я считаю за честь проиграть ему, честью является сама возможность играть с ним за одним столом. - Так вы - знаменитый Филидор? - воскликнул Давид, тепло пожимая руку старика. - Вы великий композитор, мсье. Я видел возобновление "Солдата-чародея", когда был еще ребенком, и запомнил на всю жизнь. Позвольте представиться: я - Жак Луи Давид. - Художник! - в свою очередь воскликнул Филидор, поднимаясь на ноги. - Я восхищаюсь вашими полотнами, как, впрочем, и все граждане Франции. Боюсь, вы единственный в стране, кто помнит обо мне. Хотя когда-то моя музыка звучала в "Комеди Франсез" и "Опера комик", теперь я вынужден играть на показательных шахматных матчах, словно дрессированная обезьяна, чтобы прокормить себя и семью. При этом Робеспьер оказался так любезен, что выдал мне пропуск для того, чтобы уехать в Англию, где я смогу хорошо зарабатывать такого рода представлениями. - Это как раз то самое дело, по которому я обращаюсь к нему, - произнес Давид, когда Робеспьер перестал изучать шахматную доску и встал. - Политическая ситуация в Париже теперь так обострилась. И эта чертова непрекращающаяся жара не способствует улучшению настроения наших бедных парижан. Именно эта взрывоопасная атмосфера и привела меня к мысли просить милости... Хотя я, конечно, прошу не для себя... - Граждане всегда просят милости не для себя, а для кого-нибудь другого, - ледяным тоном перебил Робеспьер. - Я прошу оказать услугу моим юным воспитанницам. - Тон Давида стал сухим. - Я уверен, Максимилиан, вы можете принять во внимание, что девушкам нежного возраста во Франции теперь небезопасно. - Если бы вы действительно заботились об их благополучии, - презрительно фыркнул Робеспьер, глядя на Давида сверкающими зелеными глазами, - вы бы не разрешили епископу Отенскому повсюду сопровождать их. - Простите, но я большой поклонник Мориса Талейрана, - вмешался Филидор. - Я предвижу, что когда-нибудь он будет признан величайшим политиком в истории Франции. - Тоже мне предсказание, - сказал Робеспьер. - Ваше счастье, что вы зарабатываете себе на хлеб не пророчествами. Морис Талейран неделями пытался подкупить всех официальных лиц во Франции, чтобы те позволили ему отбыть в Англию, где он претендовал на пост дипломата. Он думает лишь о том, как спасти свою шкуру. Мой дорогой Давид, вся знать Франции рвется уехать, пока не явились пруссаки. Я посмотрю, что смогу сделать касательно ваших воспитанниц на сегодняшнем собрании комитета, но ничего не обещаю. Ваша просьба запоздала. Давид тепло поблагодарил его, и Филидор предложил проводить художника, так как тоже собирался покинуть клуб. Пока они прокладывали себе дорогу через переполненное помещение, Филидор сказал: - Попытайтесь понять, что Максимилиан Робеспьер отличается от нас с вами. Поскольку он холостяк, Максимилиан не представляет всей ответственности, которую возлагает на нас воспитание детей. Сколько лет вашим воспитанницам, Давид? Давно они на вашем попечении? - Чуть больше двух лет. Прежде они были послушницами в аббатстве Монглан... - Монглан? Вы сказали, Монглан? - переспросил Филидор, понизив голос. - Мой дорогой Давид, как шахматист, могу заверить вас, что знаю одну историю об аббатстве Монглан. Вы ее не слышали? - Да-да...- пробормотал Давид, стараясь подавить раздражение. - Всю эту мистическую чушь. Шахмат Монглана не существует, и я удивляюсь, что вы верите в подобные вещи. - Верю? - Филидор дотронулся до руки Давида, когда они остановились посреди раскаленной мостовой. - Мой друг, я совершенно точно знаю, что они существуют! Примерно сорок лет назад, должно быть еще до вашего рождения, я некоторое время жил при дворе Фридриха Великого в Пруссии. За время моего пребывания там я познакомился с двумя людьми, наделенными удивительной остротой мышления. Об одном из них, великом математике Леонарде Эйлере, вы еще услышите. Другой, великий по-своему, был престарелым родителем одного молодого придворного музыканта. Боюсь, этому старому гению было суждено почить в забвении. Никто в Европе не слышал о нем с тех пор. Однако музыка, исполненная им однажды по просьбе короля, была лучшей из всего, что мне доводилось слышать. Звали этого старика Иоганн Себастьян Бах. - Никогда не слыхал этого имени, - покачал головой Давид. - Но при чем здесь Эйлер, этот музыкант и легендарные шахматы? - Я расскажу вам, - улыбаясь, сказал Филидор, - если вы согласитесь представить меня вашим воспитанницам. Возможно, вместе мы проникнем в суть тайны, которую я пытался раскрыть всю жизнь! Давид согласился, и великий шахматист пошел с ним вместе пешком по тихим безлюдным улицам вдоль Сены и через Королевский мост к студии Давида. Стояло полное безветрие, ни один листок на деревьях ни шелохнулся. Зной волнами поднимался от мостовой, и даже воды Сены, вдоль которой они шли, катились беззвучно. Они не могли даже предположить, что всего в двадцати кварталах, в сердце квартала францисканцев, жаждущая крови толпа снесла ворота Аббатской обители и Валентина оказалась в тюремном дворе. Двое мужчин неспешно прогуливались в жарком безмолвии оканчивающегося дня. Филидор начал рассказывать свою историю... История мастера шахматной игры В возрасте девятнадцати лет я уехал из Франции в Голландию, чтобы сопровождать одного чудо-ребенка с концертами. К сожалению, когда я приехал, оказалось, что девочка умерла от оспы. Я остался один в чужой стране, без денег и надежды их заработать. Чтобы не умереть с голоду, я принялся играть в кофейнях в шахматы. Этой игре меня с четырнадцати лет обучал знаменитый сир де Легаль, лучший игрок Франции и, возможно, всей Европы. К восемнадцати годам я уже мог победить его, если он давал мне фору в виде коня. В результате я скоро обнаружил, что могу выиграть у любого. Я играл в Гааге против принца Вальдека, пока гремела битва при Фонтенуа. Я путешествовал по всей Англии, играл в лондонском кофейном доме Слаутера против лучших игроков, включая сэра Абрахама Янсена и Филиппа Стамму. Я победил их всех. Стамма, сириец по происхождению, опубликовал несколько книг о шахматах. Он показывал их мне, а также книги Лабурдонне и Марешаля Сакса. Стамма считал, что я, обладая такими уникальными способностями к шахматам, тоже должен написать книгу. Я опубликовал ее несколькими годами позже и назвал "Анализ шахматной игры". В ней я изложил теорию о том, что пешки - душа шахмат. В результате я доказал, что пешками можно не только жертвовать, но можно также использовать их стратегически и позиционно против другого игрока. Эта книга совершила переворот в шахматах. Моя работа удостоилась внимания немецкого математика Эйлера. Он прочитал об игре вслепую во французской "Энциклопедии", издаваемой Дидро, и посоветовал Фридриху Великому пригласить меня ко двору. Двор Фридриха располагался в Потсдаме. Пустынный зал освещали лампы, однако никаких художественных изысков, как при других европейских дворах, там не было. Фридрих был воином и предпочитал общество солдат обществу придворных, художников и женщин. Говорят, он спал на соломенном тюфяке, постеленном на досках, и рядом с ним всегда были собаки. Вечером, когда я должен был появиться во дворце, вместе со своим сыном Вильгельмом прибыл Бах, капельмейстер из Лейпцига, навестить другого своего отпрыска - Карла Филиппа Эмануэля Баха, который играл на клавесине для короля. Фридрих и сам написал музыкальную тему из восьми тактов и повелел старшему Баху сочинить импровизацию на эту тему. Говорили, что старый композитор имел сноровку в подобных вещах. Он уже создавал произведения, в музыке которых были зашифрованы его собственное имя и символ распятия - крест. Он изобретал обратные контрапункты чрезвычайной сложности, где гармонии были зеркальным отражением мелодии. К требованию Фридриха Эйлер предложил свое дополнение: чтобы старый капельмейстер написал вариацию, в которой было бы зашифровано понятие "бесконечность" как одно из проявлений божественной сути. Король поддержал идею математика, но я видел, что Баху она пришлась не по душе. Будучи композитором, могу сказать, что приукрашивать чужую музыку - весьма обременительное и скучное занятие. Однажды мне пришлось написать оперу по мотивам сочинений Жана Жака Руссо, философа, которому медведь на ухо наступил. Однако вписать в музыкальное полотно столь сложную математическую головоломку... это представляется невозможным. К моему удивлению, низкорослый и коренастый капельмейстер подковылял к клавиатуре. Его массивная голова была увенчана засаленным, плохо сидящим париком. Густые брови, тронутые сединой, напоминали крылья орла. У него был прямой нос, тяжелый подбородок и постоянно хмурый вид из-за резких черт лица, что выдавало сварливый нрав. Эйлер прошептал, что старший Бах не очень-то любит сочинять по заказу и несомненно, выкинет какую-нибудь шутку в адрес короля. Склонив косматую голову над клавиатурой, капельмейстер заиграл красивую мелодию, которая постепенно поднималась все выше и выше, словно птица взмывала в небеса. Это была разновидность фуги, и, вслушиваясь в ее загадочные хитросплетения, я понял замысел Баха. Не могу сказать, какими средствами он этого добивался, но каждая фраза мелодии начиналась в одной тональности, а заканчивалась на тон выше, и после шести повторений темы, заданной королем, он закончил свою импровизацию в первоначальной тональности. Однако сама модуляция, когда и как она происходила - это оставалось выше моего понимания. Это было творение магии, подобное алхимическому превращению обычных металлов в золото. Я понял, что благодаря искусному построению эта музыка может звучать все выше и выше, до бесконечности, пока не достигнет высших сфер, где будет слышна только ангелам. - Великолепно! - пробормотал король, когда Бах закончил играть. Он кивнул нескольким генералам и солдатам, сидевшим на деревянных стульях в скудно меблированной комнате. - Как называется эта музыкальная форма? - спросил я у Баха. - Я называю ее "ричеркар", - ответил он. Красота музыки, которую он создал на наших глазах, не изменила хмурого выражения на его лице. - На итальянском это означает "искать, разыскивать". Это старинная музыкальная форма, она теперь не в моде. При последних словах он бросил косой взгляд на своего сына Карла Филиппа, который был известен тем, что сочинял "популярную" музыку. Взяв рукопись короля, Бах корявыми буквами написал наверху листа слово "Ricercar", оставив между буквами пробелы. Каждую букву он превратил в латинское слово, и теперь это читалось так: "Regis Iussu Cantio Et Reliqua Canonica Arte Resoluta". В весьма приблизительном переводе это означает: "Песнь, сочиненная королем, претворенная в искусстве канона". Канон - это музыкальная форма, в которой одна и та же мелодия проводится во всех голосах, причем каждый новый голос вступает с некоторым запозданием по отношению к предыдущему. Возникает ощущение, что это может длиться вечно. Затем Бах нацарапал на полях нот две латинские фразы, которые в переводе читались так: "Пусть счастье короля растет, как растут значения нот. И как модуляция восходит, так пусть растет слава короля". Мы с Эйлером выразили стареющему композитору свое восхищение его работой. Затем мне предложили сыграть вслепую три шахматные партии - против короля, Эйлера и Вильгельма, сына капельмейстера. Хотя старший Бах в шахматы не играл, он с большим интересом наблюдал за игрой. В заключение, когда я выиграл все три партии, Эйлер отвел меня в сторону. - Я приготовил для вас подарок, - сказал он. - Видите ли, я изобрел новый способ решения математической головоломки под названием "проход коня". Думаю, мне удалось найти самую изящную из ныне известных формулу прохода коня через всю шахматную доску. Но мне хотелось бы отдать ее копию старому композитору, если вы не возражаете. Это развлечет его, он любит математические игры. Бах принял подарок со странной улыбкой, но вежливо поблагодарил математика. - Мне хотелось бы встретиться с вами завтра утром, до отъезда господина Филидора, в доме моего сына, - сказал он. - К тому времени я успею подготовить для вас обоих небольшой сюрприз. Весьма заинтригованные, мы согласились зайти к нему в условленное время. На следующее утро Бах открыл перед нами дверь дома Карла Филиппа и пригласил войти. Он усадил нас в крошечной гостиной и предложил чаю. Затем сам сел за маленький клавир и начал играть очень необычную мелодию. Когда он закончил, мы с Эйлером не знали, что и думать. - Это и есть сюрприз, который я вам обещал! - воскликнул Бах, издав короткий смешок, и привычное хмурое выражение слетело с его лица. Он заметил, что мы с Эйлером сильно озадачены. - Взгляните на нотный листок, - предложил старый капельмейстер. Мы оба встали и подошли к клавиру. На пюпитре ничего не было, кроме формулы прохода коня, которую Эйлер передал Баху прошлым вечером. Это была схема шахматной доски с номерами в каждой клетке. Бах соединил цифры паутиной тонких линий, смысл которых остался для меня загадкой. Однако Эйлер был математиком и мыслил быстрей меня. - Вы превратили номера в октавы и аккорды - воскликнул он. - Вы должны показать, как сделали это! Превратить математику в музыку - это истинное чудо! - Но математика и есть музыка, - ответил Бах. - Как справедливо и обратное. Одни говорят, что слово "музыка" происходит от греческого "musa", другие - что от греческого же "muta", что означает "уста оракула", но это совершенно не важно. Точно так же вы можете считать, что "математика" происходит от "mathenein", то есть "учение", или же от "matrix", что означает "чрево матери всего сущего", но и это не имеет значения... - Вы изучали происхождение слов? - спросил Эйлер. - Сила слова способна созидать или уничтожать, - ответил Бах. - Великий архитектор, который создал нас, создал и слово. В Евангелии от Иоанна сказано, что первым было слово. - Как вы сказали? Великий архитектор? - спросил Эйлер, немного побледнев. - Я называю Бога великим архитектором, потому что первым, что Он создал, был звук, - ответил Бах. - "В начале было слово..." Помните? Кто знает? Возможно, это было не только слово. Возможно, это была музыка. Быть может, Господь пел бесконечный канон собственного сочинения и посредством этого создал Вселенную. Эйлер побледнел еще больше. Ослепший на один глаз вследствие долгих наблюдений за Солнцем, он уставился на схему прохода коня единственным уцелевшим оком. Водя пальцем по линиям, соединяющим маленькие цифры на шахматном поле, математик на несколько минут погрузился в размышления. Затем он нарушил молчание. - Откуда вы почерпнули подобные мысли? - спросил он мудрого композитора. - То, что вы описали, - темная и опасная тайна, ее знают лишь посвященные. - Я сам себя посвятил в эти тайны, - спокойно ответил Бах. - Да, я знаю, что существуют некие общества, члены которых всю жизнь пытаются постичь секреты Вселенной, но я к ним не принадлежу. Я ищу истину своим умом. Сказав это, он снял схему Эйлера с пюпитра. Затем написал сверху два слова: "Quarendo inventietis" - "Ищите и обрящете" - и отдал формулу мне. - Я не понимаю...- растерянно пробормотал я. - Господин Филидор, - сказал Бах, - вы являетесь шахматистом, как и доктор Эйлер, и композитором, как я. Вы обладаете обоими этими ценными талантами. - В каком смысле ценными? - вежливо спросил я и улыбнулся ему. Должен признаться, ни один из них не кажется мне ценным с финансовой точки зрения. - Хотя порой об этом и забываешь, - сказал Бах со сдавленным смешком, - но во Вселенной действуют силы гораздо более могущественные, чем деньги. К примеру, слышали вы когда-нибудь о шахматах Монглана? Я повернулся к Эйлеру, который неожиданно громко ахнул. - Видите, это название знакомо вашему другу доктору, - заметил Бах. - Возможно, я смогу просветить и вас на этот счет. Совершенно ошарашенный, я слушал, как Бах рассказывает о странных шахматах, некогда принадлежавших Карлу Великому и якобы наделенных загадочным могуществом. Когда композитор закончил свой рассказ, он добавил: - Причина, по которой я пригласил вас, господа, была в том, чтобы устроить вам проверку. Всю жизнь я изучал свойства, присущие лишь музыке. Мало кто осмеливается отрицать, что она наделена особой силой. Музыка может усмирить дикого зверя или заставить ринуться в бой миролюбивого человека. Если говорить более точно, посредством опытов я нашел секрет этой силы. Видите ли, в музыке содержится лишь ей одной присущая логика, которая близка к математической, однако все же отличается от нее: музыка не просто воспринимается нашим разумом, она на свой неуловимый лад влияет на наши мысли и меняет их. - Что вы имеете в виду? - спросил я, уже понимая, что Бах задел какую-то струну в моей душе. Я не мог сказать точно, что именно во мне откликнулось на его слова. Нечто, о чем я не вспоминал много лет, нечто спрятанное в самом дальнем уголке сердца вновь всколыхнулось во мне лишь накануне вечером, когда я слушал завораживающую мелодию. И когда после играл в шахматы. - Я хочу сказать, что Вселенная - это великая математическая игра, которая разыгрывается на исполинской доске, - сказал Бах. - А музыка - одна из наиболее чистых форм математики. Любая математическая формула может быть положена на музыку, как я проделал это с формулой Эйлера. Он пристально посмотрел в глаза математику, и тот мгновение спустя кивнул. Я почувствовал себя несведущим посторонним в обществе двух адептов тайного знания. - Музыка тоже может быть трансформирована в математические формулы, - продолжал Бах. - И результаты, должен вам сказать, выходят удивительные. Архитектор, построивший Вселенную, несомненно, использовал музыку подобным образом. Она обладает силой создавать вселенные и уничтожать цивилизации. Если вы мне не верите, перечитайте Библию. Какое-то время Эйлер молчал. - Да, - сказал он наконец. - В Библии упоминаются и другие архитекторы, чьи истории могут о многом поведать, не так ли? - Друг мой, - сказал Бах, повернувшись ко мне с улыбкой, - как я уже говорил, ищите и обрящете. Тот, кто понимает строение музыки, поймет и силу шахмат Монглана. Ибо они есть одно. Давид внимательно выслушал историю, которую рассказал ему шахматист. Когда они приблизились к железным воротам, ведущим во двор его дома, художник повернулся к Филидору в полном смятении. - Но... что все это значит? - спросил он. - Какое отношение имеют музыка и математика к шахматам Монглана? Что общего они имеют с силой и властью, будь то власть земная или небесная? Ваш рассказ только укрепил мое мнение, что эти мифические шахматы притягивают лишь мистиков и дураков. Мне крайне неприятно слышать, что доктор Эйлер был замешан в эту историю. Из вашего рассказа следует, что он чуть ли не с благоговением относился к подобным фантазиям. Филидор остановился в тени конского каштана у ворот дома Давида. - Я изучал этот предмет долгие годы, - прошептал композитор. - В конце концов, поскольку до того я никогда не интересовался библейской схоластикой, я принялся перечитывать книгу книг, как посоветовали мне Эйлер и Бах. Последний, правда, вскоре после нашего знакомства умер. Эйлер эмигрировал в Россию. И потому мне так и не удалось снова встретиться с этими людьми, чтобы обсудить с ними то, что я сумел обнаружить. - Что же такое вам удалось выяснить? - спросил Давид, доставая ключ, чтобы отпереть ворота. - Они намекнули, что поиски следует начинать с архитекторов. Так я и сделал. В Библии говорится только о двух архитекторах. Первым был великий Творец Вселенной - Господь. Другим был создатель Вавилонской башни. Слово "Вавилон" означает, как я обнаружил, "врата Господа". Вавилоняне были очень гордыми людьми. Их цивилизация была самой великой от начала времен. Они создали висячие сады, одно из семи чудес света, и мечтали построить башню, которая была бы высотой до самых небес и упиралась вершиной в Солнце. По-моему, именно эту историю имели в виду Эйлер и Бах. Когда собеседники миновали ворота и вошли в сад, Филидор продолжил: - Создателем ее был некто Нимрод, величайший архитектор своего времени. Он начал строительство самой высокой башни, какую только знал мир, но она никогда не была закончена. Вы знаете почему? - Насколько я помню, ее уничтожил Господь, - ответил Давид, пересекая двор. - Но каким образом он это сделал? - спросил Филидор. - Он не обрушил молнию, не наслал наводнение или чуму, как обыкновенно поступал раньше. Я скажу вам, друг мой, как Господь уничтожил работу Нимрода. Он смешал языки рабочих. До этого они говорили на одном языке. И Господь поразил этот язык. Он уничтожил слово! В это время Давид заметил слугу, бежавшего к нему навстречу. - Какое мне дело до всего этого? - спросил художник с циничной улыбкой. - Хотите сказать, что Господь подобным образом уничтожил цивилизацию? Лишил людей речи? Уничтожил язык? Если так, тогда французам не о чем волноваться. Мы лелеем свой язык, словно он дороже золота! - Возможно, ваши воспитанницы помогут мне разрешить эту загадку, если они действительно жили в Монглане, - ответил Филидор. - Я верю, что эта сила - сила звучания языка, математика музыки, тайна Слова, при помощи которого Бог создал Вселенную и разрушил Вавилонское царство, - и есть та тайна, которая заключена в шахматах Монглана! Слуга Давида приблизился к ним и встал на расстоянии, ломая руки в ожидании, когда они закончат свой разговор. - В чем дело, Пьер? - удивленно спросил Давид. - Ваши воспитанницы... - взволнованно заговорил слуга. - Они исчезли, мсье. - Что?! - не поверил Давид. - Что ты хочешь сказать? - Около двух часов пополудни, мсье. Они получили письмо с утренней почтой и отправились в сад читать его. Незадолго до обеда мы пошли за ними, но они исчезли! Возможно... Мы думаем, они перелезли через садовую ограду. Они не вернулись. 16.00 Даже вопли толпы перед стенами Аббатской обители не могли заглушить криков, раздававшихся изнутри. Мирей никогда не сможет забыть эти звуки. Толпа перед воротами тюрьмы разрасталась, многие занимали места на крышах повозок, скользких от крови перебитых священников. Улица была завалена растерзанными и растоптанными телами. Пытки внутри тюрьмы длились уже около часа. Некоторые из мужчин, что были посильней, поднимали своих товарищей на высокую стену, окружавшую тюремный двор. Другие выдергивали из каменной кладки железные прутья, чтобы использовать их как оружие, и вламывались во двор. Один мужчина, стоявший на плечах другого, выкрикивал: - Граждане, откройте ворота! Сегодня должно свершиться правосудие! Толпа приободрилась при звуке отпираемых засовов. Одна из массивных створок ворот распахнулась, и толпа попыталась ворваться внутрь. Но солдаты с мушкетами отбросили людскую массу и заставили снова закрыть ворота. Теперь Мирей вместе с остальными ждала, чтобы те, кто был на стенах и наблюдал за процессом пыток и издевательств, рассказали тем, кто вместе с Мирей дожидался внизу, о том, что происходит внутри. Мирей колотила по воротам и пыталась вместе с мужчинами залезть на стену, но тщетно. Совершенно обессилев, она ждала за воротами в надежде, что они снова откроются хотя бы на секунду и ей удастся проскользнуть внутрь. Наконец ее желание исполнилось. В четыре часа Мирей заметила на улице открытую повозку, лошадь осторожно тянула ее по растерзанным телам. Женщины, которые сидели на тюремных повозках, заволновались, увидев человека в ней. Улица вновь наполнилась шумом, когда мужчины соскочили со стен, а оборванные старухи слезли с повозок, чтобы вскарабкаться на вновь прибывшую. Мирей в изумлении вскочила на ноги. Это был Давид! - Дядя, дядя! - кричала она, проталкиваясь сквозь толпу. Слезы струились по ее лицу. Давид заметил ее, и лицо его окаменело. Бросившись к ней, он обнял девушку. - Мирей! - сказал он, не обращая внимания на толпу, беснующуюся вокруг них. - Что произошло? Где Валентина? На лице художника был написан ужас, он продолжал крепко сжимать Мирей в своих объятиях. В ответ она безудержно разрыдалась. - В тюрьме! - выкрикивала она сквозь рыдания. - Мы пришли, чтобы встретиться с подругой... мы... я не знаю, что случилось, дядя. Может быть, уже слишком поздно! - Пошли, пошли, - повторял Давид, прокладывая дорогу сквозь толпу. Одной рукой он продолжал обнимать Мирей за плечи, а другой благодарно похлопывал по плечам тех, кто уступал им дорогу. - Откройте ворота! - кричали мужчины со стен. - Здесь гражданин Давид! Снаружи художник Давид! Через некоторое время одна из створок ворот распахнулась, и толпа, состоящая из грязных оборванцев, прижала Давида к воротам; затем они ворвались во двор, и ворота снова закрылись. Тюремный двор был залит кровью. На крошечной полоске зеленой травы, которая осталась от того, что когда-то было монастырской лужайкой, лежал священник. Голова его была пристроена на чурбане. Солдат в окровавленной форме, не выказывая никаких чувств, безуспешно пытался отрубить ему голову мечом. Священник был еще жив. Каждый раз, когда он пытался приподняться, из ран на его шее начинала потоком литься кровь. Рот его был раскрыт в безмолвном крике. По двору сновали люди, равнодушно перешагивая через тела, которые валялись там, где людей настигла смерть. Сколько их было, сосчитать не представлялось возможным. Руки, ноги и туловища были разбросаны вдоль живой изгороди, внутренности свалены в кучи у цветочной клумбы. Мирей сжала Давиду плечо и принялась судорожно хватать ртом воздух, тихо постанывая. Однако художник с силой встряхнул девушку и прошипел ей на ухо: - Держи себя в руках! Иначе мы пропали. Нам надо немедленно отыскать ее. Мирей попыталась совладать с собой, пока Давид оглядывался по сторонам. Тонкие, артистичные руки художника дрожали, когда он добрался до человека, одетого в порванную солдатскую форму, и дернул его за рукав. Человек обернулся. Рот его был измазан кровью, хотя ран на нем видно не было. - Кто здесь главный? - спросил Давид. Солдат издал странный смешок и показал в сторону деревянного стола, стоящего недалеко от входа в тюрьму. За ним сидели несколько человек, вокруг которых толпились люди. Пока Давид помогал Мирей пробраться через двор, на ступени перед входом в тюрьму вытащили троих священников и толкнули на землю перед столом. Толпа глумилась над ними, а солдаты отгоняли людей от служителей церкви с помощью штыков. Затем несчастных подняли на ноги и повернули лицом к трибуналу. За столом сидели пять человек, каждый о чем-то спросил священников. Один просмотрел какие-то бумаги, лежавшие перед ним на столе, что-то записал в них, кивнул головой. Священников снова повернули и поволокли в центр двора. Когда они поняли, что их ожидает, их белые от ужаса лица стали похожи на посмертные маски. Толпа во дворе, завидев новые жертвы, оглушительно загоготала. Давид силой заставил Мирей повернуться лицом к судьям, чтобы она не видела толпы, торжествующей в предвкушении казней. Когда художник подошел к столу, люди на стенах как раз начали выкрикивать приговор в толпу, которая находилась снаружи. - Смерть отцу Амвросию из Сен-Сюльписа! Раздались одобрительные вопли. - Я - Жак Луи Давид! - начал художник, пытаясь перекричать шум, эхом отдававшийся от стен во дворе. - Я член революционного трибунала. Сюда меня направил Дантон... - Мы хорошо знаем вас, Жак Луи Давид, - сказал мужчина, который сидел в конце стола. Давид повернулся к нему лицом и не смог сдержать громкого возгласа. Мирей тоже взглянула на этого человека, и кровь у нее в жилах застыла. Такое лицо могло бы привидеться в кошмарном сне, такими представлялись ей злодеи, о которых предупреждала аббатиса. Так могло выглядеть воплощение абсолютного зла. Человек был безобразен. Его кожа была сплошь покрыта шрамами и гноящимися язвами, лоб повязан грязной тряпицей, смоченной в какой-то жидкости, которая стекала по шее и слипшимся жирным волосам. Когда судья уставился на Давида, Мирей подумала вдруг, что язвы на теле этого человека - это зло, просочившееся наружу из его черной души, ибо он был воплощением дьявола. - Ах, это вы!.. - прошептал Давид. - Но я думал, что вы... - Болен? - хмыкнул судья. - Да, но никакая болезнь не заставит меня отказаться от выполнения своего долга перед Родиной, гражданин! Давид направился прямо к этому безобразному человеку, хотя, похоже, боялся подходить слишком близко. Подтолкнув Мирей, художник прошептал: - Только ничего не говори! Мы очень рискуем. Дойдя наконец до места, где сидел судья, Давид сказал: - Я пришел по распоряжению Дантона, чтобы помочь трибуналу. - Мы не нуждаемся в помощи, гражданин, - ответил тот. - Эта тюрьма - только первая из многих. В каждой тюрьме немало врагов государства. Когда мы закончим вершить правосудие здесь, то отправимся дальше. Мы не испытываем недостатка в добровольцах, чтобы приводить приговоры в исполнение. Скажите гражданину Дантону, что я здесь и потому следствие в надежных руках. - Прекрасно, - сказал Давид и осторожно похлопал покрытого язвами человека по плечу. Как раз в это время позади снова взревела толпа. - Я знаю, вы добропорядочный гражданин и член Собрания, - сказал художник. - Но возникло небольшое недоразумение. Уверен, вы можете мне помочь! Давид стиснул руку Мирей, и девушка продолжала молчать, затаив дыхание. - Сегодня днем моя племянница проходила мимо тюрьмы и случайно, по ошибке, оказалась внутри, - сказал он. - Мы верим... Я надеюсь, что с ней ничего не произошло. Она простая девочка, которая ничего не смыслит в политике. Я прошу Помочь отыскать ее в тюрьме. - Ваша племянница? - спросил мужчина, уставившись На Давида. Он наклонился к ведру с водой, которое стояло позади него на земле, и вытащил оттуда мокрую тряпку. Затем снял со лба старую повязку, бросил ее в ведро, обмотал голову новой тряпкой и завязал ее узлом. Капли жидкости скатывались по его лицу и смешивались с гноем, сочившимся из язв. Мирей улавливала запах смерти, исходивший от него. Этот запах перебивал даже зловоние крови и страха, которым был пропитан двор. Девушка почувствовала слабость и поняла, что вот-вот потеряет сознание. В это время позади нее раздался крик. Она усилием воли заставила себя не думать, что он означает, - Вам нет нужды беспокоиться и искать ее, - произнес безобразный человек. - Она предстанет перед трибуналом следующей. Я знаю, кто такие ваши воспитанницы, Давид. Включая и эту! - Не глядя на Мирей, он кивнул в ее сторону. - Они благородного происхождения, отпрыски де Реми. Они из аббатства Монглан. Мы уже допросили вашу "племянницу" в тюрьме. - Нет! - закричала Мирей, вырываясь из рук Давида. - Валентина! Что вы с ней сделали?! Она метнулась к столу, чтобы вцепиться в этого злобного человека, но Давид оттащил ее. - Не будь дурочкой! - зашипел он на нее. Девушка снова попыталась вырваться, когда мерзкий судья поднял руку. Это был знак. Позади стола два тела были сброшены со ступеней тюрьмы. Вырвавшись из рук дяди, Мирей подбежала к ним. Она увидела белокурые волосы кузины, ее хрупкую фигурку, которая безвольно катилась по ступеням рядом с другим несчастным. Это был молодой священник. Он встал сам и помог встать ей. Мирей бросилась к кузине, обняла ее... - Валентина! - всхлипнула она, глядя на покрытое синяками лицо кузины, на ее разбитые губы. - Не тревожься об этом, - сказала Мирей, сжав Валентину в объятиях, - Наш дядя здесь. Мы заберем тебя. - Нет! - вскричала Валентина. - Они собираются убить меня, сестричка. Они знают о фигурах... Ты помнишь привидение? Де Реми, де Реми! Словно обезумев, она вновь и вновь твердила свое имя. Мирей попыталась успокоить ее. Затем она почувствовала, что кто схватил ее и поволок прочь. Девушка оглянулась, Давид перегнулся через стол и что-то говорил безобразному судье. Мирей попыталась укусить солдата, который держал ее, когда увидела, как двое мужчин схватили Валентину под руки и подтащили к столу. Стоя перед трибуналом, она бросила взгляд на Мирей, лицо ее было бледным и испуганным. И вдруг она улыбнулась - словно солнечный луч на миг пробился сквозь черные тучи. Мирей перестала вырываться и улыбнулась ей в ответ. Внезапно она услышала, как судьи провозгласили приговор. В голове Мирей раздался звон, разум ее парализовало, страшное слово эхом отразилось от каменных стен: - Смерть! Мирей набросилась на солдата. Она визжала и звала на помощь Давида, который весь в слезах умолял судей пощадить своих воспитанниц. Валентину медленно поволокли по булыжникам двора к полоске травы. Мирей боролась, как дикая кошка, пытаясь вырваться из стальной хватки солдата. Затем кто-то толкнул ее в бок, и девушка вместе с солдатом повалилась на землю. Оказалось, ей на помощь пришел молодой священник, которого выволокли из тюрьмы вместе с Валентиной: разбежавшись, он налетел на них и сбил с ног. Пока мужчины боролись, катаясь по земле, Мирей вырвалась и побежала к столу, рядом с которым стоял Давид, совершенно раздавленный случившимся. Девушка вцепилась в грязную рубаху судьи и заорала ему в лицо: - Остановите казнь! Оглянувшись, она увидела, как Валентину распластали на земле два дюжих мужика. Они уже сняли куртки и теперь закатывали рукава рубах. Нельзя было терять ни минуты! - Освободите ее! - снова закричала Мирей. - Хорошо, - ответил уродливый судья. - Но только если ты скажешь мне то, что отказалась говорить твоя кузина. Где спрятаны шахматы Монглана? Видишь ли, я знаю, с кем встречалась и разговаривала твоя родственница до того, как ее арестовали... - Если я скажу, - заколебалась Мирей, снова оглядываясь на Валентину, - вы отпустите ее? - Шахматы должны принадлежать мне! - в ярости закричал судья, сверля девушку холодными, колючими глазами. Это глаза одержимого, подумала Мирей. Она отшатнулась от него, но взгляда не отвела. - Если вы освободите ее, я скажу вам, где они. - Скажи! - завизжал он и подался к ней. Мирей почувствовала на лице его зловонное дыхание. Рядом с ней стонал Давид, но она не обращала на него внимания. Сделав глубокий вдох и мысленно попросив прощения у Валентины, она медленно произнесла: - Они закопаны в саду, за студией дядюшки... - Ага! - торжествующе закричал судья. Вскочив на ноги, он перегнулся через стол. Глаза его горели дьявольским огнем. - Если ты солгала мне!.. Если это ложь, я найду тебя даже под землей! Фигуры должны принадлежать мне! - Мсье, умоляю вас...- взывала Мирей. - Я сказала вам правду! - Хорошо, я верю тебе, - ответил он. Подняв руку, судья посмотрел на лужайку, где двое мужчин держали Валентину, прижав ее к земле, и ожидали приказа. Мирей всматривалась в безобразное лицо и клялась себе, что, покуда она жива - нет, покуда жив он! - она не забудет его. Она навсегда запечатлеет в памяти лицо человека, который так грубо держал в своих руках жизнь ее обожаемой Валентины. - Кто вы? - спросила она, но он не удостоил ее взглядом, разглядывая место казни. Затем судья медленно повернулся, и ненависть, горевшая в его глазах, поразила девушку до глубины души. - Я гнев народа, - прошептал он. - Знать падет, духовенство падет, буржуазия... Мы растопчем их и отряхнем прах с наших ног. Я плюю на вас всех, и пусть страдания, которые вы причиняли, обернутся против вас. Я обрушу на ваши головы небеса! Я завладею шахматами Монглана! Они будут моими! Моими! Если я не найду их там, где ты сказала, ты заплатишь за это! Его злобный голос звучал в ушах Мирей. - Продолжайте казнь! - завизжал он, и толпа подхватила его вопль. - Смерть! Приговор - смерть! - Нет! - вырвалось у Мирей. Солдат попытался схватить ее, но она отскочила от него и побежала по двору, почти ослепнув от ярости. Ее юбки волочились по лужам крови, которая заполнила трещины между булыжниками. Она видела, как лезвие топора взметнулось в воздух над распростертой на траве Валентиной. Позади места казни колыхалось море людских голов, море разинутых в крике ртов. Волосы Валентины, серебро в летний зной, разметались по траве. Мирей бежала, спотыкаясь о мертвые тела, бежала навстречу ужасу, бежала, чтобы своими глазами увидеть убийство. Все ближе, ближе... И последним усилием, оттолкнувшись от земли, она бросила свое тело вперед, чтобы закрыть собой лежащую на земле Валентину, - но топор уже опустился! Вилка Всегда следует занимать позицию, в которой можно