не  видеться с  Деборой.  Я никогда  не
спрашивал,   что  он  сделал  с  драгоценными  камнями.  Обширные  хранилища
драгоценностей Таламаски никогда меня особо не  занимали.  Я знал лишь одно,
что  знаю и по сей день: мои долги  оплачивались,  мне покупалась одежда и в
моих карманах имелась нужная мне сумма денег.
     Даже когда Роэлант заболел, а это, Стефан, не было делом ее рук, мне не
разрешили вновь увидеться с Деборой.
     Но  странным было то, что очень  часто я видел ее  в  самых неожиданных
местах, либо одну, либо с кем-то из сыновей Роэланта.  Дебора  наблюдала  за
мной издали. Я встречал ее на шумных улицах,  а однажды она прошла мимо дома
Таламаски, под моим окном. Когда я зашел навестить  Рембрандта ван Рейна,  я
увидел Дебору рядом с Роэлантом. Она сидела за шитьем  и искоса  поглядывала
на меня.
     Вообрази себе, Стефан, как я  страдал.  Но Ремер запретил мне ходить  к
ней. И  Гертруда без  конца  предупреждала меня о том, что злые силы  Деборы
слишком возрастут и ей будет с ними не совладать.
     За  месяц  до  смерти   Роэланта  в  его  доме  поселилась   молодая  и
исключительно талантливая  художница Юдифь де  Вильде. После  его смерти эта
женщина осталась там вместе со своим престарелым отцом, Антуаном де Вильде.
     Братья Роэланта  забрали  его сыновей  к  себе в деревню, а  юная вдова
Дебора и  Юдифь де Вильде теперь  вдвоем правили домом,  с  большой  заботой
относясь к старику, но ведя  веселую и полную разнообразия  жизнь. С утра до
вечера комнаты были  открыты  для  писателей,  поэтов, ученых  и художников,
которым нравилось  сюда  приходить.  Помимо  них  приходили  ученики  Юдифи,
восхищавшиеся ее талантом, равным таланту  художника-мужчины. Действительно,
в мастерстве  она  не уступала мужчинам  и наравне с  ними входила в Гильдию
Святого Луки.
     Повинуясь  запрету  Ремера, я не мог  туда прийти. Но я  часто проходил
мимо и клянусь  тебе:  если  я  задерживался  там  достаточно долго,  Дебора
непременно  появлялась  в  окне верхнего этажа --  тень за стеклом. Иногда я
видел не более  чем отблеск зеленого  изумруда, а порою она открывала окно и
безуспешно манила меня зайти.
     Ремер решил навестить ее сам, но Дебора лишь указала ему на дверь.
     --  Она думает, будто  знает больше, нежели мы, -- с грустью говорил он
потом. -- На самом  деле она  ничего не  знает,  иначе не  играла бы  с этим
существом. В  этом  всегда  кроется  ошибка  колдуний. Они  воображают,  что
обладают  полной  властью над невидимыми  силами, выполняющими  их  желания,
тогда как, по правде говоря, это совсем не так. А что происходит с ее волей,
совестью,  устремлениями? До  чего же это  существо портит  ее!  Петир,  оно
действительно очень опасно.
     -- Скажи, Ремер, а смог бы  я вызвать подобного духа,  если бы захотел?
-- спросил я.
     -- Заранее это неизвестно. Возможно, если бы ты постарался, то смог бы.
Но скорее всего,  вызвав его, ты не смог бы от него  избавиться. Здесь-то  и
кроется  эта  старая  западня.  Петир,  я  никогда  не благословлю  тебя  на
вызывание духов. Ты слышишь, что я говорю?
     -- Да, Ремер, -- ответил я со своим обычным послушанием.
     Но он знал, что мое сердце было поколеблено и завоевано Деборой, словно
она околдовала меня.  В действительности же оно не было околдовано, оно было
сильнее, чем прежде.
     -- Теперь мы  не в силах помочь  этой  женщине, -- заявил Ремер. -- Так
что обрати свой ум на другие занятия.
     Я изо всех сил старался подчиняться его приказу. Тем не менее  я не мог
не  знать,  что  к  Деборе  сватаются   многочисленные  иностранцы  знатного
происхождения. Благосостояние ее было таким обширным и прочным, что никому и
в  голову  не приходило спросить о  его  источнике или  поинтересоваться,  а
всегда ли она была богата. Обучение Деборы продвигалось с большой скоростью,
она была всецело предана Юдифи де Вильде и ее отцу и, позволяя  появляться в
своем доме различным претендентам на ее руку, выходить замуж не торопилась.
     Кончилось тем, что один из женихов увез ее!
     Я так и не  знал ни того, за кого  она вышла замуж, ни  где происходило
бракосочетание. Я видел Дебору только один раз, и тогда я не знал  того, что
знаю  сейчас.  Возможно,  то  была  ее  последняя  ночь  перед  отъездом  из
Амстердама.
     Я был  разбужен посреди ночи  каким-то звуком,  раздавшимся  со стороны
окна. Я сообразил, что это  равномерное постукивание по стеклу не могло быть
природным звуком. Я встал и подошел к окну, чтобы посмотреть, не забрался ли
на  крышу  какой-нибудь  сорванец  или  мошенник.  Как-никак,   моя  комната
находилась  на пятом этаже, поскольку в ордене я  был лишь  немногим  старше
обычного мальчишки, отчего располагал скромным, но очень уютным жильем.
     Окно  было  заперто и  не  носило  следов  повреждения.  Но  внизу,  на
набережной канала, стояла одинокая женская фигура в черном одеянии, которая,
как  мне показалось, пристально вглядывалась в мое окно. Когда я открыл его,
женщина рукой сделала мне знак, чтобы я спускался.
     Я знал, что это Дебора. Но у меня внутри  все ходило  ходуном, словно в
мою комнату проник некий суккуб, стащил с меня одеяло и принялся терзать мое
тело.
     Чтобы  не нарваться на расспросы, я  тихо  выскользнул на улицу. Дебора
все  так же стояла, ожидая  меня, и зеленый  изумруд  на ее шее мигал, будто
громадный глаз. Она повела меня по боковым улочкам к себе домой.
     Тут,  Стефан, мне показалось, что я  сплю. Но я совсем  не хотел, чтобы
этот сон окончился. Рядом с Деборой  я не увидел ни служанки, ни  лакея. Она
пришла  ко  мне одна,  что,  должен заметить,  ночью в  Амстердаме  не столь
опасно,  как может  быть  где-либо в  другом месте.  Однако  этого оказалось
достаточно,  чтобы  во   мне   забурлила   кровь:  видеть  Дебору  настолько
незащищенной,  такой  решительной, таинственной, цепляющейся за мой  рукав и
умоляющей меня идти быстрее.
     Ах, до чего же богатой была обстановка  в ее доме, какими толстыми были
ее многочисленные ковры  и какими красивыми -- паркетные  полы.  Пройдя мимо
предметов из серебра и  тонкого  фарфора, стоявших за  сверкающими  стеклами
шкафов, она повлекла меня наверх, в ее спальню, где стояла кровать, покрытая
зеленым бархатом.
     -- Петир, завтра я выхожу замуж, -- сказала она.
     --  Тогда зачем ты  привела меня сюда? -- спросил  я. Но,  Стефан, меня
трясло  от желания.  Когда Дебора расстегнула свою верхнюю одежду и сбросила
ее на пол  и  я увидел  ее полные груди, стянутые плотными кружевами платья,
мне  до безумия  захотелось их коснуться,  хотя я  не двинулся с места. Меня
подогревало  даже зрелище ее  плотно затянутой талии,  белой  шеи  и круглых
плеч. Не было ни единой частички ее тела, которой бы  я не жаждал. Я был как
неистовый зверь в клетке.
     --  Петир, -- произнесла Дебора,  глядя мне в глаза. -- Я знаю, что  ты
отдал камни своему  ордену и ничего  не оставил себе. Так позволь мне сейчас
дать тебе то, чего тебе хотелось во время  нашего долгого путешествия сюда и
что по своей большой деликатности ты не взял тогда.
     --  Но,  Дебора,  почему ты это делаешь? -- спросил  я, намереваясь  не
давать ей ни малейшего повода.
     В ее глазах застыла боль, и я видел, что она сильно расстроена.
     -- Потому что я  этого хочу, Петир, -- вдруг сказала она и,  обвив меня
руками,  стала целовать. -- Оставь Таламаску,  Петир,  и уедем со мной. Будь
моим мужем, и я не выйду за того человека.
     -- И все же почему тебе хочется этого от меня? -- снова спросил я.
     Она грустно и горестно засмеялась.
     -- Мне очень недостает твоего понимания,  Петир. Мне недостает того, от
кого мне  не нужно ничего скрывать. Мы ведьмы, Петир, принадлежим ли мы Богу
или дьяволу. Мы с тобой оба ведьмы.
     О, как блеснули ее глаза, когда она произносила эти слова,  каким явным
был ее  триумф и вместе с  тем --  каким горьким. На мгновение Дебора плотно
стиснула зубы. Потом она протянула руки и погладила  мне лицо и  шею, отчего
мое неистовство только возросло.
     -- Ты же  знаешь,  что  хочешь меня, Петир,  как всегда это знал. Тогда
почему бы тебе не решиться? Пойдем со мной. Если Таламаска не отпустит тебя,
мы покинем  Амстердам. Мы исчезнем вместе. Нет ничего,  что  я не  могла  бы
сделать для тебя.  Я дам  тебе все, только будь  со мной  и позволь мне быть
рядом и  больше не бояться.  С  тобой  я могу говорить о  том, кто  я  и что
случилось с  моей матерью. Тебе,  Петир,  я могу  рассказать  обо  всем, что
тревожит меня, и тебя я никогда не испугаюсь.
     При этих словах ее лицо погрустнело и из глаз полились слезы.
     --  Мой  молодой муж  красив. В  нем  есть  все, о чем я мечтала, когда
сидела, чумазая и босоногая,  на, пороге  своей хижины. Он  -- граф, который
возвращался к себе в замок. Теперь он повезет  туда меня, хотя его замок и в
другой стране. Я как будто попала в одну из сказок, которые рассказывала моя
мать. Я буду графиней, и сказка превратится в быль.
     -- Но знаешь,  Петир, я одновременно люблю и не люблю его. Ты -- первый
мужчина,  которого я полюбила.  Ты привез  меня сюда.  Ты  видел  костер,  в
пламени которого  погибла моя мать. Ты отмыл меня, кормил и  одевал, когда я
была не в состоянии делать это сама.
     Я  оставил всякую надежду покинуть эту  комнату, не овладев  Деборой. Я
это знал. Однако я был настолько заворожен  малейшим движением ее ресниц или
крошечной ямочкой на щеке, что позволил Деборе  увлечь меня не на кровать, а
на ковер перед маленьким камином. Здесь, в тепле и мерцающем свете поленьев,
она начала рассказывать мне о своих горестях.
     -- Мое прошлое кажется  мне теперь призрачным, -- тихо плача,  говорила
Дебора, и  ее  глаза широко раскрылись  от  удивления.  -- Петир, неужели  я
когда-то жила в таком месте? Неужели я видела, как умирает моя мать?
     -- Дебора, не стоит вспоминать о том,  что  случилось, -- сказал  я. --
Пусть картины прошлого рассеются.
     -- А ты помнишь, как впервые заговорил  со мной и сказал, что моя  мать
не делала зла, но зато другие причинили ей зло? Почему ты был тогда  в  этом
уверен?
     -- Да была ли она ведьмой, и вообще, что такое ведьма?
     -- Эх, Петир, я помню, как ходила с нею безлунными ночами в поля, туда,
где стояли камни.
     -- И что там случилось, моя дорогая? -- нетерпеливо спросил я. -- уж не
появился ли дьявол с раздвоенными копытами?
     Дебора покачала толовой, сделав мне знак  лежать тихо, слушать ее  и не
перебивать.
     --  Петир, представляешь,  черной  магии  мою мать  научил  один судья,
который  судил ведьм! Мать  мне  показывала его  книгу. Он оказался в  нашей
деревне проездом, когда я была совсем маленькой и еще не умела ходить. Судья
пришел в нашу хижину,  чтобы мать вылечила ему порез на руке. Потом они сели
с матерью у очага, и этот человек  стал рассказывать ей обо всех местах, где
он побывал по делам службы, и о ведьмах, которых сжег. "Будь осторожна, дитя
мое", -- сказал судья  матери, а затем  вытащил из  кожаной сумки свою  злую
книгу. Она  называлась "Демонология". Он читал ее моей матери, поскольку она
не  умела читать ни по-латыни, ни на  каком-либо  другом языке. Судья поднес
книгу поближе к свету  очага, чтобы мать смогла получше разглядеть имевшиеся
там картинки.
     Час за часом судья рассказывал  моей матери  обо  всех этих  вещах: что
делали ведьмы  и что они способны  делать.  "Будь  осторожна,  дитя  мое, --
приговаривал он при этом,  -- дабы дьявол не искусил тебя,  поскольку дьявол
любит повитух и знахарок". С этими словами он переворачивал страницу.
     В ту ночь он лег вместе  с матерью и рассказывал  ей  о  домах пыток, о
кострах  и  о криках  обреченных.  Покидая наш дом,  он  еще раз произнес на
прощание: "Будь осторожна, дитя мое".
     Потом обо всем этом мать рассказала  мне. Тогда мне было шесть или семь
лет. Мы сидели вдвоем  у кухонного очага.  "А теперь пойдем, --  сказала мне
мать, -- и ты увидишь". И мы  пошли в поле, ощупью пробираясь к камням.  Там
мы встали в самую середину круга и замерли, чтобы почувствовать ветер.
     Вокруг  -- ни  звука в ночи. Ни искорки света. Ни звезды на небе, чтобы
увидеть башни замка или далекую водную гладь Лох-Доннелейт.
     Я слышала, как мать,  держа меня за  руку,  что-то  бормочет.  Потом мы
вместе танцевали, двигаясь небольшими кругами. Бормотание матери становилось
все громче. Потом она стала произносить латинские слова, призывая демона, и,
наконец, широко раскинула руки и закричала, чтобы он приходил.
     Ночь оставалась такой же тихой. В ответ не раздалось ни звука. Я крепче
ухватилась за ее юбки и вцепилась в ее холодную руку. Потом я почувствовала,
как  что-то  движется по лугу, похожее на легкий ветерок. Этот  ветер  начал
собираться вокруг  нас. Я ощутила, как  он коснулся моих волос и затылка. Он
обволакивал  нас со всех  сторон, струями воздуха. И  вдруг я  услышала, как
"ветер" заговорил, только не словами, но я все равно отчетливо разобрала: "Я
здесь, Сюзанна!"
     О,  как радостно смеялась  моя мать, как она плясала.  Словно девчонка,
она трясла руками, опять смеялась и отбрасывала  назад свои волосы.  "Ты его
видишь, доченька?" -- спросила она меня. Я ответила, что чувствую его совсем
близко.
     Здесь он снова заговорил: "Назови меня моим именем, Сюзанна".
     "Лэшер, --  ответила  мать, --  ибо ветер,  который ты  посылаешь,  как
плетью, хлещет по траве  и, как плетью, сшибает листья с  деревьев.  Иди же,
мой  Лэшер,  устрой  бурю  над  Доннелейтом!  А  я  буду  знать,  что  я  --
могущественная ведьма и что ты это делаешь ради моей любви!"
     Когда мы добрались до нашей хижины, ветер завывал над  полями и в нашей
трубе. Мы сели у огня, смеясь вместе, точно двое детишек. "Видишь, видишь, я
это сделала", -- шептала мать. Заглянув в ее глаза, я увидела то, что видела
прежде и видела потом, вплоть до последнего  часа  ее мучений и  боли: глаза
простушки,  шаловливой  девчонки,  прикрывшей ладонью  смеющееся  лицо,  а в
другой зажавшей украденный леденец. Петир, для нее это была игра. Игра!
     -- Я понимаю, моя любимая, -- ответил я.
     --  А теперь давай, скажи мне, что сатаны не существует. Скажи, что это
не он приходил во  тьме, дабы провозгласить  ведьму из Доннелейта,  а  затем
повести ее на костер! Не  кто  иной, как Лэшер, находил матери вещи, которые
теряли другие люди. Это  он приносил ей золото, которое потом у нее забрали.
Лэшер, кто же еще, сообщал матери тайны супружеских измен, которые она затем
раскрывала  ушам  любопытных  односельчан.  И именно  Лэшер обрушил град  на
голову молочницы, повздорившей с моей матерью. Он вместо матери наказывал ее
обидчиков, благодаря чему все узнали  о ее силе! Но мать не могла наставлять
Лэшера. Она не знала,  как использовать  его. И подобно ребенку, играющему с
зажженной свечой, она зажгла тот самый огонь, который спалил ее дотла.
     -- Дебора, не сделай той же ошибки! --  прошептал я, целуя ее лицо.  --
Никто не может наставить демона, ибо так обстоят дела с невидимыми силами.
     --  Не  совсем так, --  прошептала в ответ Дебора, -- и здесь вы сильно
ошибаетесь.  Но не бойся за меня,  Петир. Я не такая, как моя мать. Со  мной
такого не будет.
     Потом мы молча сели у камина. Я не думал, что ей захочется приблизиться
к огню, и, когда она прислонилась лбом к камням, располагавшимся над очагом,
я вновь поцеловал Дебору в ее нежную щеку и откинул назад длинные, свободные
пряди ее влажных черных волос.
     -- Петир, -- вновь заговорила она, -- я никогда не буду жить в голоде и
грязи, как жила моя мать. Я никогда не окажусь во власти глупых людей.
     --  Не выходи  замуж, Дебора. Не  делай этого! Идем  со мной. Пойдем  в
Таламаску, и мы вместе раскроем природу этого существа...
     -- Нет, Петир. Ты же знаешь, я не пойду.
     Здесь она печально улыбнулась.
     --  Это  ты должен пойти со мной, и мы скроемся отсюда. Теперь поговори
со  мной своим тайным голосом, голосом внутри тебя, что способен приказывать
часам  остановиться или  духам  --  прийти.  И останься  со  мной, будь моим
женихом, пусть эта ночь станет брачной ночью ведьмы.
     Я начал бурно  возражать, но Дебора прикрыла  мне рот  своей  рукой,  а
затем и своими  устами.  Она  продолжала  целовать  меня  с  таким  жаром  и
очарованием, что я знал лишь одно: я должен разорвать стесняющую ее одежду и
слиться с нею в постели, задернув зеленые  занавески балдахина. Я хотел лишь
ласкать  нежное,  почти  детское  тело  с грудью и  лоном взрослой  женщины,
которое когда-то мыл и одевал.
     Зачем я терзаю себя, описывая это? Стефан, я исповедуюсь в своем старом
грехе. Я рассказываю  тебе все,  что сделал, ибо я не в состоянии писать  об
этой женщине без такой исповеди. Посему продолжаю...
     Никогда я не отдавался любовным утехам с таким самозабвением, Никогда я
не  знал такой  неистовой  страсти  и  сладостного чувства,  какие  узнал  с
Деборой.
     Она считала себя ведьмой, Стефан, и потому  -- злой, и эти страсти были
ритуалами дьявола, и она совершала их  с таким неистовством Но клянусь тебе,
у нее было нежное и любящее сердце, отчего она являла собой ведьму редкой по
могуществу породы.
     Я оставался в  ее постели до  самого утра, Я засыпал на ее благоуханной
груди. Я постоянно плакал,  словно  мальчишка. С  мастерством искусительницы
она разбудила  всю мою плоть. Дебора раскрыла мои  самые потаенные страстные
желания и играла с ними, удовлетворяя их. Я был  ее рабом. Однако она знала,
что я  не останусь с нею,  что мне надо возвращаться  в Таламаску. Поэтому в
последние часы  она  лежала  тихо  и грустно  глядела  в  деревянный потолок
балдахина, в  то время  как сквозь ткань занавесей  начал  проникать  свет и
постель стала нагреваться от солнца.
     Я вяло оделся. Во  всем христианском мире у меня  не было иных желаний,
кроме  души Деборы  и ее  тела.  И  все  же  я  намеревался ее  покинуть.  Я
намеревался  вернуться  домой  и  рассказать Ремеру о том,  что совершил.  Я
возвращался в Обитель, которая воистину стала моим убежищем, домом, заменила
мне и отца и мать. Другого выбора у меня не было.
     Я думал, что Дебора выгонит меня с проклятиями. Но такого не случилось.
В последний раз я умолял ее остаться в Амстердаме и пойти со мной.
     --  Прощай, мой маленький монах, --  сказала мне Дебора--  Доброго тебе
пути, и пусть Таламаска вознаградит тебя за то, что ты отверг во мне.
     У нее полились слезы, и, прежде чем  уйти, я начал с  жаром целовать ее
открытые руки и снова зарылся лицом в ее волосы.
     -- А теперь уходи, Петир, -- наконец сказала Дебора-- Помни меня.
     Наверное,  прошел день  или  два,  прежде чем  мне  сказали, что Дебора
уехала.  Я был безутешен и  лежал, заливаясь слезами. Я пытался слушать  то,
что говорили Ремер и Гертруда, но не понимал их слов. Насколько могу судить,
они не сердились на меня, хотя я думал, что они рассердятся.
     Не кто иной, как Ремер, отправился потом к Юдифи де Вильде и приобрел у
нее портрет Деборы кисти Рембрандта ван Рейна, который висит в  нашем доме и
по сей день.
     Возможно,  прошло  не  менее  года,  пока  ко мне вернулось телесное  и
душевное здоровье.  С тех пор я  никогда не нарушал правил Таламаски. Я стал
вновь  ездить  по  германским  государствам,  по  Франции   и  даже  посетил
Шотландию,  выполняя  свою  работу по спасению  ведьм  и делая записи  об их
мытарствах, чем мы всегда занимались.
     Теперь,  Стефан,  тебе известна подлинная история Деборы. И ты  знаешь,
каким ударом  было  для меня спустя много лет узнать  о трагедии графини  де
Монклев, оказавшись в этом укрепленном городишке, у подножья Севеннских гор,
в  провинции Лангедок. Узнать...  что  графиня  -- это  Дебора Мэйфейр, дочь
шотландской ведьмы.
     Ах,  если  бы здешние  горожане  не  знали,  что ее  мать когда-то была
сожжена. Если бы в свое время юная  невеста не рассказала о  своих  секретах
будущему мужу, плача  у  него на  груди. В  моей памяти сохранилось ее лицо,
когда  в ту  ночь  она  сказала мне: "Петир,  с  тобой я  могу говорить и не
бояться".
     Теперь  ты понимаешь, с  каким  страхом  и отчаянием я переступил порог
тюремной камеры и почему до самого последнего момента не допускал мысли, что
женщина в  лохмотьях, скрючившаяся на  охапке соломы, может  поднять голову,
узнать  меня,  назвать по  имени  и  в  своей безвыходной ситуации полностью
разрушить мое обличье.
     Однако подобного не случилось.
     Когда я  вошел в  камеру,  приподняв  полы своей  черной  сутаны, чтобы
манерами походить на духовное лицо, не желающее мараться в окружающей грязи,
я взглянул на нее сверху и не  увидел на  ее лице никаких признаков, что она
узнала меня.
     Тем  не  менее меня  встревожил пристальный  взгляд графини.  Я тут  же
объявил этому старому дурню приходскому  священнику, что  должен расспросить
ее наедине. Старик очень не  хотел оставлять меня один на один с нею, однако
я уверил  его,  что повидал  немало ведьм и  эта ничуть  не испугает меня. Я
должен задать ей множество вопросов, и, если только он соблаговолит обождать
меня  в священническом доме, я  вскоре вернусь.  Затем  я достал  из кармана
несколько золотых монет и сказал:
     -- Вы должны  взять это для своей  церкви, ибо я знаю, что доставил вам
немало хлопот.
     Это решило исход дела. Старый идиот удалился.
     Нужно ли говорить тебе,  сколь презренны  для меня были эти разговоры и
убеждение  священника, что я  не должен  остаться  с графиней  наедине,  без
стражи? Да и что я смог бы сделать для  нее, если бы решился? И кому до меня
удавалось подобное?
     Наконец дверь за священником закрылась, и, хотя за нею слышался громкий
шепот, мы были  наедине. Я водрузил свечу  на единственный  в камере предмет
мебели -- деревянную скамью и  изо всех сил  старался не  дать воли  слезам,
когда увидел Дебору. Я услышал ее тихий голос, почти шепот:
     -- Петир, неужели это ты?
     -- Да, Дебора, -- сказал я.
     --  Но,  надеюсь,  ты пришел  не  затем,  чтобы меня спасти? --  устало
спросила она.
     От звука ее голоса мое сердце  всколыхнулось, ибо это был тот же голос,
каким  она говорила тогда, в своей спальне в  Амстердаме. Он  лишь  приобрел
чуть  более глубокий  резонанс  и,  возможно,  некую мрачную  музыкальность,
вызванную страданиями.
     -- Я не могу этого сделать, Дебора. Хотя я  и буду пытаться,  но  знаю,
что потерплю неудачу.
     Мои слова ее не удивили, тем не менее она улыбнулась.
     Снова подняв  свечу,  я  пододвинулся к Деборе поближе  и опустился  на
колени, встав на сено, чтобы заглянуть  в ее глаза. Я увидел  знакомые черты
лица  и прежнюю  милую улыбку. Мне показалось,  что это  бледное, исхудавшее
создание -- моя  прежняя Дебора, уже  обратившаяся  в дух и сохранившая  всю
свою красоту.
     Она не  подвинулась  ко мне,  но лишь  вглядывалась в мое лицо,  словно
писала с меня портрет.  Я пустился в поспешные объяснения, звучавшие слабо и
жалко. Я  рассказал,  что  не  знал о ее  беде,  поэтому прибыл  сюда  один,
выполняя  работу  для Таламаски,  и с болью узнал, что она  и есть та  самая
графиня, о которой  в  городе  столько  разговоров. Я сказал, что  знаю о ее
апелляциях,  поданных  епископу  и  в  Парижский парламент,  но  тут  Дебора
остановила меня, махнув рукой, и сказала:
     -- Мне придется завтра умереть, и ты ничего не сможешь сделать.
     -- Одно маленькое благодеяние  я смогу тебе оказать, -- сказал я. --  У
меня есть порошок.  Если его  развести  в воде и  выпить, он вызовет у  тебя
оцепенение, и ты  не  будешь  страдать,  как  могла бы,  находясь  в  полном
сознании. Я даже могу дать тебе такую порцию, что, если желаешь, ты  сможешь
покончить  с собой  и тем избежать  пламени. Я знаю, что сумею передать тебе
порошок. Старый священник глуп.
     Похоже,  мое  предложение  сильно  подействовало  на нее,  хотя она  не
спешила его принимать.
     -- Петир, когда меня поведут на площадь,  я должна находиться  в  ясном
сознании.  Хочу  предостеречь тебя: покинь город раньше,  чем произойдет моя
казнь.  Либо, если тебе нужно  остаться  и видеть это собственными  глазами,
надежно укройся в помещении и закрой ставнями окно.
     -- Ты говоришь о побеге, Дебора? -- просил я.
     Должен признать,  ее слова моментально  воспламенили  мое  воображение.
Если  бы  только я  мог  спасти  ее, вызвав громадную  неразбериху,  а затем
каким-то образом увезти прочь из города. Но как это сделать?
     -- Нет-нет, это выше моих сил и силы того, кем я повелеваю. Духу ничего
не стоит перенести небольшой камень  или золотую монету прямо в руки ведьмы.
Но  открыть  тюремные  двери  и  совладать   с  вооруженной  стражей?  Такое
невозможно.
     Затем, словно позабыв о том, что говорила, Дебора дико блеснула глазами
и спросила:
     -- Ты знаешь, что  мои  сыновья дали  показания  против  меня?  Что мой
любимый Кретьен назвал меня, его мать, ведьмой?
     -- Дебора, я думаю, мальчика заставили это сделать. Хочешь, я повидаюсь
с ним? Чем я здесь могу помочь?
     --  Ох, мой милый,  добрый  Петир,  --  сказала  она,  -- Почему ты  не
послушался меня, когда  я умоляла  тебя уехать со  мной? А  все это  не твоя
забота. Моя.
     -- Что  ты говоришь? Я ничуть не  сомневаюсь, что ты невиновна. Если бы
тебе удалось излечить  твоего мужа от его недуга, никто не  стал бы кричать,
что ты ведьма. В ответ на мои слова Дебора покачала головой.
     -- Ты очень многого не знаешь в этой истории, Когда муж умер, я считала
себя  невиновной. Но,  Петир, я провела в этой камере много  долгих месяцев,
думая о случившемся. А голод и боль делают разум острее.
     -- Дебора, не верь тому, что враги говорят о тебе, как  бы часто они ни
повторяли свои слова!
     Она  не  ответила. Казалось, сказанное оставило  ее  равнодушной. Потом
Дебора вновь повернулась ко мне.
     -- Петир, я хочу попросить тебя  вот о чем. Если утром меня  выведут на
площадь  связанной, чего я боюсь больше всего, потребуй, чтобы мне развязали
руки  и ноги, дабы  я смогла  нести тяжелую  покаянную свечу. Таков  местный
обычай.  Не  заставляй мои покалеченные  ноги подкашиваться при  виде  твоей
жалости. Веревок я боюсь больше, чем пламени!
     -- Я это сделаю, -- пообещал я,  -- но  здесь тебе нечего беспокоиться.
Тебя заставят нести свечу и пройти через  весь город. Тебе придется принести
покаянную свечу на ступени собора,  и только тогда тебя свяжут  и потащат на
костер...
     Я не мог продолжать.
     -- Послушай, на этом мои просьбы к тебе не кончаются, -- сказала она.
     -- Я готов выполнить и другие. Говори.
     --  Когда  казнь  завершится и ты  уедешь отсюда,  напиши моей  дочери,
Шарлотте Фонтене, жене Антуана Фонтене.  Она живет  на острове  Сан-Доминго,
это в Карибском море.  Писать  нужно  в Порт-о-Пренс, на  имя купца Жан-Жака
Туссена. Напиши ей то, что я тебе скажу. Я повторил имя и полный адрес.
     -- Сообщи  Шарлотте, что  я  не мучилась в пламени, даже если  это и не
будет правдой.
     -- Я заставлю ее поверить в это. Здесь Дебора горько улыбнулась.
     -- Вряд ли, -- сказала она -- Но постарайся, ради меня.
     -- Что еще написать ей?
     -- Передай ей мое  послание, которое ты должен запомнить слово в слово.
Напиши ей, чтобы она действовала с осторожностью, ибо тот, кого я послала ей
в подчинение, иногда делает для нас то, что, как он верит, мы  хотим,  чтобы
он  сделал.  Далее  напиши,  что  тот,  кого  я  ей  посылаю,  черпает  свою
уверенность в одинаковой  мере как  из наших  неуправляемых мыслей, так и из
наших продуманных слов, которые мы произносим.
     -- Но, Дебора!
     -- Ты  понимаешь мои  слова  и  то, почему  ты  должен передать их моей
дочери?
     -- Понимаю. Я все понимаю. Ты пожелала смерти мужа из-за его измены.  И
демон это выполнил.
     --  Все  сложнее. Не стремись  проникнуть в суть  этого. Я  никогда  не
желала смерти мужа. Я любила его. И я не  знала о  его  измене! Но ты должен
передать мои слова Шарлотте ради ее защиты, поскольку мой невидимый слуга не
в состоянии рассказать ей о его собственной переменчивой натуре. Он не может
говорить с ней о том, чего не понимает сам.
     -- Но...
     -- Не затевай  сейчас со мной  разговоров о совести, Петир. Уж лучше бы
ты  вообще не появлялся  здесь. Изумруд  перешел  во владение к  Шарлотте. И
когда я умру, демон отправится служить ей.
     -- Не посылай его, Дебора!
     Она вздохнула, выражая свое глубокое недовольство и отчаяние.
     -- Умоляю тебя, сделай то, о чем я прошу.
     -- Дебора, что произошло с твоим Мужем?
     Мне  показалось,  что  Дебора   не  станет  отвечать,  но  она  все  же
заговорила:
     -- Муж лежал при смерти, когда ко  мне пришел мой Лэшер  и сообщил мне,
что заманил его в лес и заставил свалиться с лошади. "Как ты мог сделать то,
о  чем  я тебя никогда не просила?"  -- допытывалась я. И  мне пришел ответ:
"Если бы ты заглянула в его сердце, как заглянул туда я,  то ты повелела  бы
мне сделать именно это".
     От этих слов, Стефан,  холод пробрал меня до самых  костей. Прошу тебя:
когда  вы будете  снимать копию с  моего письма для наших архивов, пусть эти
слова подчеркнут. Когда еще мы слышали о подобном потакании  чужим потаенным
желаниям  и о подобном своеволии со стороны невидимого демона? Когда  еще мы
сталкивались с такой смышленостью и глупостью одновременно?
     Я  представил себе картину: джинн, выпушенный  из бутылки,  который  по
собственной  воле  творит   хаос   и  разрушения.  Мне  вспомнились   давние
предостережения Ремера. Я вспомнил Гертруду и все, что она говорила.  Но они
едва ли могли  вообразить действия этого призрака, которые  были несравненно
опаснее.
     --  Да, ты прав, --  сказала Дебора, прочитав мои  мысли. -- Ты  должен
написать об этом Шарлотте, -- убеждала  она меня. -- Отнесись внимательно  к
своим словам на случаи, если письмо попадет в чужие руки, но напиши об этом,
напиши так, чтобы Шарлотта поняла все то, что ты должен сказать!
     -- Дебора, удержи это существо. Позволь мне сказать ей от твоего имени,
чтобы она выбросила изумруд в море.
     -- Теперь слишком поздно, Петир. Все  идет так,  как идет. Даже если бы
ты  не  появился сегодня, чтобы услышать  мою последнюю просьбу, я все равно
отослала бы моего Лэшера к Шарлотте. Ты не можешь представить, насколько мой
Лэшер могуществен и сколь многому он научился.
     -- Научился? -- удивленно повторил я. -- Да  откуда ему научиться, если
он  -- всего-навсего  дух,  а  они  неисправимо глупы, в чем  и  кроется  их
опасность? Выполняя  наши желания, духи не понимают всей их сложности и лишь
вызывают  нашу  погибель. Тысячи случаев это доказывают. Разве  подобного не
случалось? Как же ты говоришь, что он многому научился?
     -- Поразмысли над моими словами, Петир. Говорю  тебе, мой Лэшер многому
научился, и его ошибки исходят не из его неизменной простоты, а от того, что
перед ним  ставятся  все  более сложные цели.  Но  во имя  всего  того,  что
когда-то было между  нами, обещай мне  написать  моей любимой дочери! Это ты
должен для меня сделать.
     -- Хорошо! --  воскликнул я, воздев руки.  -- Я это сделаю,  но я также
передам ей и то, что сейчас говорил тебе.
     -- Что ж, ты честен, мой милый монах, мой дорогой ученый, --  с горечью
произнесла  Дебора и улыбнулась. --  А теперь уходи, Петир. Я не в состоянии
более выдерживать твоего присутствия. Мой Лэшер находится рядом, и  мы с ним
побеседуем.  А  завтра, прошу тебя, как только увидишь, что с моих рук и ног
сняли путы и я поднялась по ступеням собора, сразу же  удались в  безопасное
место.
     --  Боже милостивый, помоги  мне! О,  Дебора,  если  бы только  я  смог
вызволить тебя отсюда, если хоть как-нибудь это было бы возможно...
     И тут, Стефан, я совершенно потерял самообладание и лишился разума.
     -- Дебора, -- сказал я,  -- если твой слуга Лэшер может  с моей помощью
устроить твой побег, только скажи, что нужно сделать!
     В мыслях я  видел, как  силою вырываю ее  у разъяренной  толпы, как  мы
покидаем город и скрываемся в лесу.
     Мне  не  описать,  какой  улыбкой она  улыбнулась,  услышав эти  слова,
сколько нежности и печали было в той улыбке. Точно так же она улыбалась мне,
когда мы расставались после той ночи.
     -- Это фантазии, Петир, -- сказала она.
     Потом ее улыбка сделалась  шире. В слабом свете свечи  Дебора выглядела
безумной  или же...  похожей на  ангела либо на сумасшедшую святую. Ее белое
лицо было столь же прекрасным, как пламя свечи.
     --  Моя жизнь кончена, но  я славно  попутешествовала, уносясь из  этой
темницы, -- сказала она.  -- А теперь уходи. Передай мое  послание Шарлотте,
но не раньше, чем ты благополучно выберешься из этого городишки.
     Я поцеловал ее  руки.  Во время пыток палачи  обожгли ей ладони. На них
остались глубокие шрамы, которые я тоже поцеловал. Они меня не пугали.
     -- Я всегда любил тебя, -- сказал я ей.
     Я  еще сказал много  разных  слов, глупых  и нежных,  которых  не стану
повторять здесь.  Все это  она выслушала с полным смирением.  Дебора  знала:
только сейчас я вдруг  понял, как сожалею о  том, что не уехал  тогда с нею.
Она знала, что в эту минуту я ненавидел себя самого и дело всей своей жизни.
     Я  знаю,  Стефан, это пройдет. Я знал об  этом и тогда, когда несколько
часов назад покинул ее камеру. Но сейчас воспоминания слишком мучительны,  и
я чувствую себя, как  святой Иоанн в его "Темной ночи души". Всякое утешение
покинуло меня. Да и что толку в нем?
     Я люблю ее, и этим все  сказано. Я знаю, что этот демон погубил Дебору,
как  когда-то   погубил  ее  мать.  Случившееся  с  нею  лишь   подтверждало
предостережения Ремера, Гертруды и чародеев всех времен.
     Я не мог уйти, не  обняв и не поцеловав  Дебору. И когда я держал ее  в
своих объятиях, то  во всей полноте ощущал ее боль;  я чувствовал, как болят
все  ожоги и  шрамы  на  ее  теле,  все  жилы,  вывернутые на  дыбе.  И  это
истерзанное создание,  вцепившееся  в меня, было  когда-то  моей  прекрасной
Деборой. Она  вдруг  заплакала, словно я повернул некий  потайной ключ  в ее
душе.
     -- Прости меня, любимая, -- сказал я, обвиняя себя в этих слезах.
     --  Как  сладостно  обнимать  тебя,  --  прошептала  она. Потом  Дебора
оттолкнула меня.
     -- Иди же и помни все, что я сказала.
     Я вышел  из камеры  точно помешанный. Площадь все так же была запружена
народом, собравшимся поглазеть на  казнь. Одни при свете  факелов  мастерили
лотки и скамьи, другие спали возле стены, завернувшись в одеяла.
     Я сказал старому священнику, что  ничуть не убежден,  будто это женщина
является ведьмой, и потому хочу немедленно видеть инквизитора. Говорю  тебе,
Стефан, я был готов ради нее сдвинуть горы и сотрясти небеса.
     Слушай же, что было дальше.
     Мы отправились в замок, и нас приняли. Этот дуралей священник был очень
рад оказаться в компании важного лица и тем  самым попасть  на пиршество, на
которое его не пригласили.  К этому времени  я вполне овладел собой  и повел
себя самым решительным  образом.  Я обратился с вопросами непосредственно  к
инквизитору, задав их по-латыни.  Затем я стал расспрашивать старую графиню,
смуглую женщину,  внешне очень похожую  на  испанку, которая приняла  меня с
необычайной учтивостью, ибо мои манеры произвели на нее впечатление.
     Инквизитор, отец Лувье, человек, приятный  на  вид и очень упитанный, с
великолепно ухоженной бородой и волосами, моргающий своими темными глазками,
не  усмотрел  в моих манерах  ничего  подозрительного. Он отнесся ко  мне  с
подобострастием,  словно я прибыл  из  Ватикана,  ибо  так, возможно,  он  и
подумал. Когда я заявил, что они собираются сжигать женщину, которая, скорее
всего, невиновна, он поспешил успокоить меня.
     --  Такой  ведьмы  вы  еще  не  видели,  --  сказала  старая   графиня,
рассмеявшись отвратительным сдавленным смехом, и предложила мне еще вина.
     Затем она представила меня графине  де Шамийяр, сидевшей рядом, а также
всей  остальной  собравшейся знати,  которая  собиралась  присутствовать при
сожжении ведьмы.
     Любой  из  задаваемых мною вопросов, любое мое возражение и предложение
собравшиеся встречали с неизменной уверенностью в виновности Деборы. Для них
суд уже свершился.  Оставалось лишь отпраздновать  торжество справедливости,
намеченное на завтрашнее утро.
     Да, сыновья  Деборы плакали в своих комнатах, но они оправятся, сказали
мне. Теперь Дебора не страшна. Если бы ее демон был достаточно  силен, чтобы
освободить  ее,  он  бы уже это сделал. Разве  не таков удел всех ведьм? Как
только они оказываются в цепях, дьявол тут же бросает их на произвол судьбы.
     -- Однако эта  женщина не призналась в содеянном, -- заявил я. --  И ее
муж  упал с лошади в лесу по своей вине. Ведь  нельзя  же  обвинить графиню,
основываясь на показаниях умирающего человека, пребывавшего в агонии!
     С таким же успехом  я мог бы осыпать их  сухими листьями, ибо мои слова
никак не действовали на собравшихся.
     -- Я любила сына больше всего на свете, -- сказала старая графиня, и ее
маленькие черные глазки сделались жесткими, а рот отвратительно скривился.
     Затем, словно спохватившись, она произнесла лицемерным тоном:
     --  Бедная  Дебора.  Разве я когда-либо  говорила, что не люблю Дебору?
Разве не прощала ей тысячи разных проступков?
     -- Вы довольно сказали!  -- весьма ханжески  провозгласил отец  Лувье и
энергично взмахнул рукой.
     Чувствовалось, что это чудовище успело порядком напиться.
     -- Я говорю не о колдовстве, -- ответила старуха, совершенно не обращая
внимания на  выходку инквизитора. -- Я говорю  о моей невестке,  обо всех ее
слабостях и  тайнах. В  городе всякому было известно,  что Шарлотта родилась
слишком  рано  после свадьбы  ее родителей,  однако мой  сын оказался  столь
ослеплен  чарами  Деборы, столь обрадовался ее  приданому,  да и  вообще был
изрядным глупцом во всех отношениях.
     -- Зачем  мы должны говорить об этом? -- прошептала графиня де Шамийяр,
явно встревоженная словами старухи. -- Шарлотты нет среди нас.
     --  Ее найдут и сожгут,  как и ее  мать,  -- объявил Лувье, и его слова
были встречены кивками и одобрительными возгласами собравшихся.
     Эти  люди продолжали говорить о том, какое громадное удовлетворение они
испытают  после  казни,  и  когда  я  пытался  расспрашивать  их,  они  лишь
отмахивались, предлагая мне умолкнуть, выпить вина и не терзать себя.
     Меня ужасало, что они  совершенно игнорируют меня, подобно каким-нибудь
существам из сна, которые не слышат наших криков. Тем  не менее я  настаивал
на том,  что  у  них нет доказательств  ночных полетов Деборы,  участия ее в
шабашах,  сношений с  демонами  и всех  прочих  глупостей, за которые  людей
обычно   отправляют  на  костер.  Что  касается  целительства,  каковым  она
занималась, это  не  более чем знахарское искусство,  и  зачем вменять его в
вину? Пресловутая кукла могла быть не более чем инструментом, которым Дебора
пользовалась при лечении.
     Все было напрасно!
     До чего  же  веселыми и спокойными были эти люди, пировавшие за столом,
принадлежавшим Деборе, пользовавшиеся ее серебряной посудой,  тогда как сама
Дебора находилась в убогой тюремной камере.
     Наконец я  стал  просить,  чтобы  ей  позволили  принять  смерть  через
удушение, прежде чем ее сожгут.
     -- Многие ли из вас своими глазами видели, как человек сгорает заживо в
огне? -- спрашивал я.
     Но мои слова были встречены с явным недовольством.
     --  Эта  ведьма  не  раскаялась,  --  сказала   графиня   де   Шамийяр,
единственная из всех казавшаяся трезвой и даже слегка испуганной.
     --  Да и много ли ей страдать? Всего лишь четверть часа,  не  более, --
возразил инквизитор,  вытирая  рот грязной салфеткой.  --  Что эти минуты  в
сравнении с вечным адским пламенем?
     Итак,  я покинул  это  сборище  и  вновь  оказался  на  забитой народом
площади,  где  у  небольших костров шло пьяное  веселье.  Я стоял,  глядя на
приготовленный для сожжения  Деборы костер и  высившийся  над  ним  столб  с
железными  кандалами. Потом перевел взгляд влево, на тройные арки  церковных
дверей, украшенных грубой резьбой минувших веков, изображавшей  исчадий ада,
ввергаемых  в пламя святым архангелом  Михаилом. Его трезубец пронзал  брюхо
чудовища.
     Когда  я глядел на эту убогую резьбу, освещаемую отблесками  костров, в
моих  ушах звенели слова инквизитора: "Да и много ли ей страдать? Всего лишь
четверть  часа,  не  более...  Что эти  минуты  в сравнении  с вечным адским
пламенем?"
     Ах, Дебора! Ты никогда и никому не причинила намеренного вреда, исцеляя
самых бедных и самых богатых. Как же легкомысленна ты была!
     И где же был ее мстительный дух, ее Лэшер, который решил избавить ее от
горя и погубил ее мужа, но не уберег Дебору от застенка?  Был ли он сейчас с
нею, как  она говорила? Но почему-то не его имя срывалось с ее губ  во время
пыток. Дебора повторяла мое имя и имя ее старого доброго мужа Роэланта.
     Стефан, я написал это длинное письмо не только для наших архивов, но  в
равной степени затем, чтобы не сойти с ума. Сейчас я чувствую, что изможден.
Я  уже собрал свои  вещи и готов покинуть этот город, как только увижу конец
столь горестной  истории.  Это  письмо я  запечатаю и положу  в  свою сумку,
снабдив  традиционной запиской, что в случае моей смерти того, кто  доставит
письмо в Амстердам, будет ждать вознаграждение... ну и все прочее.
     Я не  знаю, что ждет  меня впереди. Если к  вечеру  завтрашнего  дня  я
окажусь  где-нибудь в другом  месте, то  продолжу  описание этой трагедии  в
следующем письме.
     Сквозь окна в комнату уже льется солнечный свет. Я молюсь о  том, чтобы
Деборе  каким-либо  образом  удалось  спастись,  но  я  знаю,  что  подобное
невозможно.  Стефан, я  вызвал  бы ее дьявола,  если бы  знал, что  он  меня
услышит.  Я  попытался  бы  заставить его совершить  какой-нибудь  отчаянный
поступок. Однако я знаю, что не обладаю такой силой, и потому просто жду.
     Преданный тебе в деле Таламаски
     <i>Петир ван Абель, Монклев,</i>
     <i>день святого Михаила, 1689.</i>

     Майкл  дочитал  первую  часть  расшифрованных  записей.  Он  достал  из
конверта вторую и долго сидел, положив руки на листы  и  глупо молясь о том,
чтобы Дебора каким-то образом избегла сожжения.
     Потом, не  в состоянии  более сидеть  неподвижно,  он  схватил  трубку,
позвонил телефонистке и попросил соединить с Эроном.
     --  Эрон,  скажите,  та  картина,  написанная  Рембрандтом, до  сих пор
находится у вас в Амстердаме?
     -- Да, Майкл. Она по-прежнему висит в тамошней Обители. Я уже попросил,
чтобы из архивов  прислали ее  фотокопию. Но на этого  потребуется некоторое
время.
     -- Вы знаете,  Эрон, это и  есть та  темноволосая  женщина! Это  она. А
изумруд --  должно  быть,  это  тот  самый  камень,  который  я видел.  Могу
поклясться, что я  знаю Дебору. Это наверняка она приходила ко  мне, и у нее
на шее висел изумруд. И Лэшер... это его имя я произнес, когда  открыл глаза
на яхте.
     -- Бы действительно это помните?
     -- Нет, но я уверен. И еще...
     --  Майкл,  постарайтесь   воздержаться  от  истолкований   и  анализа.
Продолжайте чтение. У вас не слишком много времени.
     -- Мне нужны ручка и бумага, чтобы делать заметки.
     -- На самом деле вам нужна записная книжка,  куда вы сможете записывать
все ваши мысли и все, что вспомните относительно ваших видений.
     -- Верно. Жаль, что до сих пор я до этого не додумался.
     -- Вам  принесут  записную  книжку. Разрешите дать вам совет: когда вам
захочется что-то отметить, делайте это в виде свободных дневниковых записей.
Но  прошу  вас, продолжайте  чтение.  Вскоре  вам  принесут еще  кофе.  Если
что-либо понадобится, звоните.
     -- Пока достаточно. Эрон, здесь так много всего...
     -- Понимаю, Майкл. Постарайтесь оставаться спокойным. Просто читайте.
     Майкл  повесил трубку, закурил  сигарету, выпил еще  немного  остывшего
кофе и уперся глазами в обложку второй папки.
     Едва раздался стук, он подошел к двери.
     На  пороге стояла та  самая миловидная женщина, которую  он встретил  в
коридоре.  Она принесла  свежий кофе, несколько ручек  и  добротную записную
книжку  в  кожаном  переплете, листы  который, были  ослепительно  белыми  и
разлинованными. Женщина поставила поднос на письменный стол,  забрала пустой
кофейник и тихо ушла.
     Майкл вновь  остался один. Он  налил  себе чашку свежего черного  кофе,
сразу же открыл записную книжку, поставил дату и сделал первую запись:
     "Прочитав  первую папку, я понял, что Дебора и  есть та  самая женщина,
которую я видел в своих видениях.  Я знаю ее. Я  знаю ее лицо и ее характер.
Если постараюсь, я способен услышать ее голос.
     У  меня  есть сильные  основания  предполагать,  что  слово,  которое я
произнес после того, как Роуан привела меня в чувство, было "Лэшер". Но Эрон
прав. На самом деле я этого не помню. Я это просто знаю.
     Разумеется, сила моих  рук  связана  со всей этой  историей.  Но какого
использования этой силы от меня ждут?
     Явно не касания руками всего подряд, что я делал, до сих пор. Мне нужно
коснуться чего-то особого...
     Сейчас еще слишком рано делать какие-либо выводы...
     "Если  бы я мог потрогать что-либо из вещей, принадлежавших  Деборе, --
подумал Майкл. -- Но от нее ничего не осталось, иначе Эрон,  конечно, послал
бы  за ними". Майкл внимательно рассмотрел фотокопии писем Петира ван Абеля.
Но это были, всего лишь фотокопии, бесполезные для его беспокойных рук.
     Майкл задумался, если, конечно, хаос  в его  голове можно  было назвать
мыслью,  а  потом  набросал  в  книжке рисунок  кулона,  поместив  в  центре
прямоугольный изумруд, добавив оправу и золотую  цепь. Он нарисовал это так,
как  делал   архитектурные  наброски:  четкими,  прямыми  линиями  с  легкой
растушевкой деталей.
     Майкл осмотрел сделанный набросок, нервно перебирая пальцами левой руки
свои волосы, затем сжал  пальцы в кулак и  опустил руку на стол. Рисунок ему
не понравился, и Майкл уже было намеревался зачиркать изображение кулона, но
затем он раскрыл вторую папку и начал читать.

        2

        ДОСЬЕ МЭЙФЕЙРСКИХ ВЕДЬМ
        Часть II

     <i>Марсель, Франция</i>
     <i>4 октября 1689 г.</i>

     Дорогой Стефан!
     Теперь  я  нахожусь  в  Марселе.  Путешествие  из Монклева сюда  заняло
несколько  дней, в  течение которых я отдохнул в Сен-Реми  и оттуда двинулся
совсем неспешно по причине моего поврежденного плеча и израненной души.
     Я уже получил деньги от нашего здешнего агента и отправлю это письмо не
позднее чем через час после его написания. Так что ты получишь  его вслед за
предыдущим, которое я отослал вчерашним вечером, прибыв сюда.
     Сердце  мое  болит,  Стефан.  Удобства  здешней  большой  и  пристойной
гостиницы почти  ничего не  значат для  меня,  хотя я  рад  оказаться  после
провинциальных  городишек в большом городе, где  я  не  могу  не чувствовать
покоя и относительной безопасности.
     Если  в Марселе и стало известно  о событиях в Монклеве, я пока об этом
не  слышал. И  поскольку  при  подъезде к Сен-Реми  я  сменил  мое церковное
одеяние на наряд  голландского состоятельного путешественника, то  не думаю,
что кому-нибудь придет в голову расспрашиваться о  тех событиях, случившихся
далеко отсюда. С какой стати мне знать о них?
     Я  вновь пишу, дабы не только отправить тебе отчет, что  обязан делать,
но и избегнуть помешательства. Итак, продолжаю свое повествование.
     Казнь  Деборы начиналась так, как многие подобные  казни.  Едва  взошло
солнце,  на  площади,  у  дверей  собора  Сен-Мишель  собрался  весь  город.
Виноторговцы спешили заработать. Старая  графиня, одетая в черное, появилась
с  двумя дрожащими внуками. Оба мальчика  были темноволосыми и смуглолицыми.
На них  лежала  печать  испанской  крови,  но  рост  и тонкость костей  были
унаследованы ими  от матери. Дети  были сильно  испуганы,  когда их  вели на
самый верх скамеек для зрителей, находящихся возле тюрьмы и обращенных прямо
к костру.
     Мне показалось, что младший, Кретьен, начал плакать и цепляться за свою
бабушку. В  толпе пронеслись  возгласы: "Кретьен!  Посмотрите  на Кретьена!"
Когда мальчик  садился на скамью, у него дрожали губы.  Но его  старший брат
Филипп выказывал лишь страх и,  возможно, ненависть  к тому, что происходило
вокруг. Старая графиня обняла и успокаивала обоих детей. С другой стороны от
нее  расположились  графиня де  Шамийяр  и  инквизитор, отец  Лувье с  двумя
молодыми церковниками в красивых сутанах.
     Еще  четыре духовных  лица,  насколько мне  известно,  нездешних, также
заняли  самые  верхние места  на  скамьях.  Внизу  стояла  небольшая  группа
вооруженных  людей. Насколько  могу судить, они  представляли  собой местную
власть.
     Остальные важные персоны, точнее, изрядное количество  тех, кто  считал
себя  очень важными, проворно  заполнили остающиеся  верхние места.  Едва ли
было хоть одно  окно, которое  не открылось заблаговременно и  в котором  не
торчали  любопытные лица. Те же,  кто стоял  на  ногах,  теснились  в  такой
близости от костра, что я  невольно задумался о том,  сумеют ли они избежать
ожогов.
     Из глубины толпы вынырнул небольшой вооруженный отряд, несший лестницу.
Ее положили  напротив костра.  Малыш  Кретьен, увидав  это,  снова  в страхе
повернулся к бабушке, трясясь всем телом, тогда как Филипп сидел неподвижно.
     Наконец  двери   собора  отворились,  и  на   самом  пороге,  стоя  под
закругленной аркой, появились  священник и еще один  человек отвратительного
вида  --  скорее всего,  местный  мэр. Он держал  в  руках свернутый свиток.
Справа и слева от него впереди встали по паре вооруженных стражников.
     Между ними взорам внезапно  затихшей  и распираемой любопытством  толпы
предстала моя Дебора. Она стояла прямо, с высоко поднятой  головой. Ее худое
тело покрывало белое одеяние, свисавшее  до самых босых ее ног.  В руках она
держала шестифунтовую свечу. Глаза Деборы внимательно осматривали толпу.
     Стефан,  за  всю  свою жизнь я никогда  не видел подобного  бесстрашия,
хотя, когда я выглянул  из окна постоялого двора,  находившегося напротив, и
мои глаза встретились с глазами Деборы, мой взор был застлан слезами.
     Не могу  точно  описать тебе того,  что произошло затем,  кроме одного:
едва  головы  толпы были готовы  повернуться в  сторону  того, на кого падал
пристальный взгляд "ведьмы", Дебора тут же отводила глаза от этого человека.
Ее  глаза  продолжали  внимательно  скользить  по  лоткам  виноторговцев   и
продавцов  закусок  она  глядела  на  группки  собравшихся, которые  тут  же
поворачивались к ней спиной. Наконец, ее взгляд  остановился на скамьях  для
зрителей,  возвышавшихся  перед  нею. Она  увидела старую  графиню, являвшую
собой  молчаливое  обвинение,   а  потом  и  графиню  де   Шамийяр,  которая
моментально съежилась на своем сиденье.  Лицо последней покраснело, и  она в
панике взглянула на старую графиню, по-прежнему остававшуюся неподвижной.
     Между тем  отец Лувье, этот великий и  победоносный инквизитор,  хрипло
крикнул мэру, чтобы  тот прочитал  обвинительный приговор, поскольку  "нужно
начинать процедуру".
     Толпа приглушенно загудела. Мэр  откашлялся,  готовясь начать чтение, и
здесь я с удовлетворением заметил, что руки, и ноги Деборы не связаны.
     Моим намерением  в ту минуту было спуститься  вниз и, если понадобится,
самым жестоким образом пробиться  сквозь толпу,  чтобы встать вблизи Деборы,
невзирая на любую опасность, которую мог нести мне подобный шаг.
     Я  уже  отходил от окна,  когда  мэр  начал мучительно медленно  читать
по-латыни  текст  приговора,  и  тут  раздался  голос Деборы,  заставив  его
замолчать и утихомирив толпу.
     -- Я никогда не причиняла зла никому из вас, вплоть до самых бедных! --
медленно и громко произнесла Дебора.
     Ее слова эхом  отразились от каменных стен, и когда отец Лувье крикнул,
требуя тишины, она возвысила голос и заявила, что будет говорить.
     --  Заставьте ее  замолчать! -- потребовала  старая графиня,  пришедшая
теперь в ярость.
     Лувье снова заорал,  обращаясь к мэру, а испуганный пастор посмотрел на
свою  вооруженную  охрану. Но стражники  отступили  назад и тоже  со страхом
глядели на Дебору и на испуганную толпу.
     -- Я  буду  услышана!  --  снова  прокричала моя  Дебора,  и  голос  ее
оставался таким же громким.
     Когда  она сделала всего лишь  шаг, полностью выйдя на  солнечный свет,
толпа отпрянула, превратившись в громадную копошащуюся массу.
     --  Меня  несправедливо обвинили в  колдовстве, --  кричала  Дебора, --
поскольку  я  не  являюсь  еретичкой  и  не  поклоняюсь  сатане.  Никому  из
присутствующих здесь я не причинила никакого зла!
     Прежде чем старая графиня успела вновь раскрыть рот, Дебора продолжала:
     --  Вы, мои сыновья, которые свидетельствовали против меня. Я отрекаюсь
от вас!  И  ты,  моя любимая свекровь, своею  ложью обрекла  себя на  адские
мучения.
     -- Ведьма! --  завопила  охваченная  паникой  графиня  де  Шамийяр.  --
Сожгите ее! Бросьте ее в костер!
     Мне  показалось,  что несколько человек протиснулись вперед: то  ли  из
страха, то ли из желания прослыть героями, а может, с целью извлечь для себя
выгоду.  Возможно,  они просто  находились  в замешательстве. Но вооруженные
стражники не пошевелились.
     -- Вы называете меня ведьмой? -- переспросила Дебора.
     Она с силой  швырнула наземь свечу и воздела вверх руки перед теми, кто
мог бы удержать ее, но не сделал этого.
     -- Так слушайте  же  меня! --  потребовала  Дебора.  --  Я  покажу  вам
колдовство, какого прежде вы от меня не видели!
     К  этому  моменту  толпа  была полностью  объята ужасом.  Одни покидали
площадь, другие напирали, стремясь добраться до узких улочек, ведущих  прочь
от  этого места. Даже  те, кто  находился  на скамьях, встали,  а  маленький
Кретьен уткнулся лицом в старую графиню и вновь затрясся от рыданий.
     Вместе с тем глаза сотен людей продолжали пристально глядеть на Дебору,
поднявшую свои исхудавшие и искалеченные руки.  Ее губы двигались, но слов я
не  слышал. Под окном раздались крики, затем над крышами что-то загрохотало.
Звук был слабее, нежели  звук грома, и потому наводил больший ужас. Внезапно
налетел  сильнейший  ветер, вместе  с  которым  появился еще  один  звук  --
негромкий  треск и  хруст. Поначалу я не понимал, что это за звук, но  затем
вспомнил множество других  бурь: старые городские крыши отдавали ветру  свою
расшатанную и ломаную черепицу.
     С крыш моментально  начали падать  куски черепицы, поодиночке и  целыми
участками, а ветер завывал и метался по площади. Захлопали деревянные ставни
постоялых  дворов.  Моя  Дебора  снова  закричала, перекрывая  шум  ветра  и
отчаянные вопли толпы.
     -- Иди же сюда, мой Лэшер, мой мститель, сокруши моих врагов!
     Наклонившись  вперед,  Дебора  воздела руки. Ее лицо пылало, охваченное
гневом.
     --  Я  вижу  тебя,  Лэшер,  я  знаю  тебя!  Я призываю  тебя! Потом она
выпрямилась и разметала руки:
     -- уничтожь моих сыновей, сокруши  моих  обвинителей! уничтожь тех, кто
пришел посмотреть на мою смерть!
     Черепица  падала  отовсюду: с  крыш  домов,  с  собора, с крыши тюрьмы,
ризницы,  постоялых дворов. Куски черепицы ударяли по  головам  собравшихся,
вызывая  новые  крики. Зрительские  скамьи,  наспех  сооруженные из  хрупких
досок, палок, веревок и кое-как скрепленные известкой, закачались  от ветра,
и находившиеся там люди старались удержаться и вопили что есть мочи.
     Только отец Лувье не потерял присутствия духа.
     --  Сожгите ведьму! -- кричал он, пытаясь  пробиться сквозь обезумевших
от паники мужчин и  женщин, которые натыкались друг на друга, спеша убраться
с площади.
     -- Сожгите ведьму, и вы прекратите бурю.
     Никто  не  шевельнулся, чтобы выполнить  его  приказ. И хотя собор  мог
укрыть от бури всех, никто не осмеливался двинуться  туда, ибо Дебора стояла
у  входа, вытянув вперед руки. Стража  в панике  бежала  от  нее. Приходский
священник забился в дальний угол. Мэра нигде было не видать.
     Даже  небо потемнело. Люди  бились  друг с другом, сыпали проклятиями и
падали  в  общее  месиво.  Яростный  дождь  из черепицы ударил и  по  старой
графине.   Она  поскользнулась,  потеряв  равновесие,   и,  перелетев  через
сплетение  копошащихся  тел, рухнула  прямо  на  камни. Двое  сыновей Деборы
прижались  друг к  другу, когда на них хлынул  ливень черепичных обломков  с
церковного фасада. Кретьен согнулся, точно деревце под градом Удар лишил его
сознания, и он упал  на колени. Теперь обрушились и сами зрительские скамьи,
потянув с собою вниз  не только  сыновей Деборы, но и еще двадцать или более
человек, все еще пытающихся выбраться.
     Насколько я мог видеть, все стражники сбежали с площади. Священник тоже
скрылся. Теперь я видел, как моя Дебора,  пятясь, отступила в тень,  хотя ее
глаза были по-прежнему обращены к небу.
     -- Я вижу  тебя,  Лэшер!  -- кричала она.  -- Мой  сильный и прекрасный
Лэшер!
     С этими словами она скрылась во тьме нефа.
     Я оторвался от окна, сбежал вниз по лестнице, прямо в сумятицу, царящую
на площади. Не могу сказать тебе, что творилось у меня в мозгу. Мною владела
мысль, что я могу добраться до Деборы и, воспользовавшись паникой, вызволить
ее.
     Но когда я пересекал открытое пространство,  один  из  падавших  кусков
черепицы  задел мое  плечо,  а  другой ударил в левую  руку. Деборы  не было
видно, Только церковные двери, невзирая на их громадную тяжесть, качались на
ветру.
     Оконные ставни  ломались и  тоже  падали  на обезумевших людей, которые
были  не  в состоянии добраться до узких улочек. Возле каждой арки и крыльца
лежали груды тел. Старая  графиня глядела мертвыми невидящими глазами вверх,
а  люди бежали, переступая  через нее. У развалин зрительских скамеек лежало
скрюченное тело  маленького  Кретьена.  Судя по  всему,  мальчик  не подавал
признаков жизни.
     Его брат Филипп полз на коленях, ища укрытия. У него была сломана нога.
В это время  сверху упала деревянная ставня, ударив его по шее и сломав  ее.
Филипп рухнул замертво.
     Неподалеку от меня кто-то, прижимаясь к стене, закричал:
     -- Графиня! -- и указал вверх.
     Дебора  стояла  на  перилах  церковной  балюстрады,  куда   она  успела
подняться. Рискованно  балансируя,  она вновь  протянула  руки к  небесам  и
обратилась к своему духу. Но среди завываний ветра, стонов  раненых, грохота
падающей черепицы,  камней и обломков  дерева  я не надеялся  расслышать  ее
слова.
     Я бросился  к  церкви  и, оказавшись  внутри,  стал  лихорадочно искать
ступени. Инквизитор Лувье тоже искал их  и нашел  раньше меня,  устремившись
наверх.
     Я неотступно  бежал  вслед  за ним,  видя у себя над головой  полы  его
черной сутаны и  слыша стук его каблуков.  Ох,  Стефан, если бы у  меня  был
кинжал... Но кинжала у меня не было.
     Когда мы достигли крыши, он рванулся вперед, и я увидел,  как худенькое
тело Деборы падает  вниз. Подбежав  к краю,  я взглянул  на  паривший  внизу
хаос...  Дебора лежала неподвижно, разбившись о камни. Ее лицо было обращено
вверх, одна рука подпирала голову, другая безжизненно лежала на груди. Глаза
ее были закрыты, словно она спала.
     Увидев ее, Лувье выругался и закричал:
     -- Сожгите ее, тащите ее тело на костер.
     Но  напрасно:  отсюда  его  никто  не слышал.  Он оцепенело  обернулся,
намереваясь, видимо,  спуститься вниз  и  руководить сожжением, и тут увидел
меня.
     На лице инквизитора застыло выражение недоумения и беспомощности, когда
я,  ни секунды  не колеблясь,  изо  всех сил толкнул  его в грудь, чтобы он,
качнувшись назад, свалился с крыши вниз.
     Этого,  Стефан, никто  не видел.  Мы находились в  самой  высокой точке
Монклева.  Никакая  иная крыша  не достигала  высоты  крыши собора.  Даже со
стороны  замка эта часть не  была видна,  а находившиеся внизу и подавно  не
могли видеть меня, поскольку,  нанося  удар, я  был  заслонен  телом  самого
Лувье.
     Даже если я и ошибаюсь насчет возможности увидеть меня, все  равно меня
никто не видел.
     Я немедленно отошел от края  крыши и, убедившись,  что больше никто  не
подымался  вслед за  мной наверх,  спустился по  ступеням  и покинул  собор.
Неподалеку от  входа лежал сброшенный  мною Лувье. Как и Дебора,  инквизитор
был мертв. Его череп был разбит, оттуда  текла кровь. Глаза инквизитора были
открыты,  а на  лице  застыло то  тупое и глупое  выражение, которого  почти
никогда не увидишь на лицах живых людей.
     Не берусь сказать, сколько продолжалась эта заваруха, но когда я достиг
церковных дверей, она начинала стихать. Может, все длилось не более четверти
часа  -- ровно столько, сколько это чудовище Лувье отмерил Деборе для смерти
на костре.
     Стоя в  тени  церковного входа, я видел,  как площадь наконец опустела.
Последние  уцелевшие  жители  карабкались, перелезая  через  тела  погибших,
которые  теперь запрудили боковые улицы.  Я видел,  что  становится светлее.
Буря  проходила.  Я  молча стоял,  глядя на  тело моей Деборы, и  видел, как
теперь у нее изо  рта льется кровь и ее  белая одежда  покрывается  красными
пятнами.
     Прошло немало времени, прежде чем на площади появилось множество людей,
осматривающих  тела погибших  и раненых, которые стонали и молили  о помощи.
Раненых подбирали и уносили. Хозяин постоялого двора вместе с сыном выбежали
наружу и склонились над телом Лувье.
     Хозяйский сын увидел меня, подошел и с громадным волнением сообщил, что
приходский священник и мэр погибли. Вид у парня был дикий,  словно он не мог
поверить, что остался в живых и своими глазами видел случившееся.
     -- Я же говорил вам, что она была великой ведьмой, -- прошептал он.
     Стоя и глядя на  тело  Деборы, мы  увидели,  как на  площади  появились
вооруженные  стражники,  поцарапанные  и с очумелыми лицами.  Ими командовал
молодой церковник  с  кровоточащим лбом. Они со страхом подняли тело Деборы,
постоянно озираясь вокруг,  словно боялись,  что буря  разразится  вновь. Но
этого не случилось. Они  понесли ее  тело к костру. Когда они поднимались по
лестнице, прислоненной к столбу, дрова и  уголь начали рассыпаться и падать.
Стражники осторожно положили тело Деборы и поспешно скрылись.
     Когда молодой церковник, лоб  которого все еще  сочился  кровью,  зажег
факелы, появились другие  люди,  и  вскоре костер  стал разгораться. Молодой
церковник стоял  совсем  близко,  наблюдая, как торят дрова, затем  отступил
назад и, закачавшись, упал в обморок либо замертво.
     Надеюсь, что замертво.
     Я  снова  двинулся к лестнице,  ведущей наверх. Я поднялся на церковную
крышу.  Оттуда   я  глядел  на  тело   моей  Деборы,  мертвое,  неподвижное,
неподвластное  любой боли,  и видел,  как его поглощает пламя. Я смотрел  на
крыши домов, сделавшихся пятнистыми из-за сорванной черепицы. Я думал о душе
Деборы: поднялась ли она уже на небеса?
     Только когда  тянущийся  вверх  дым  сделался густым и  тяжелым, полным
запаха  горящих  дров,  угля и  смолы,  лишив  меня  возможности  дышать,  я
спустился вниз. Я  вернулся на постоялый двор, где уцелевшие горожане пили и
болтали  какую-то  чушь,  вскакивая,  чтобы поглазеть  на  костер,  и  затем
испуганно  пятясь от дверей.  Я собрал сумку и отправился  на  поиски  своей
лошади. Она сгинула в недавней сумятице.
     Однако   я  увидел  другую,  которую  держал  за  поводья  перепуганный
мальчишка-конюх. Эта лошадь была оседлана. Мне удалось купить ее у мальчика,
заплатив вдвое больше того, что  она стоила, хотя, скорее всего, лошадь явно
была не его. Оседлав ее, я покинул город.
     Спустя  много часов моей непрерывной, очень  медленной езды через  лес,
страдая от сильной боли  в плече и от еще  большей душевной боли, я добрался
до Сен-Реми и там заснул мертвым сном.
     Здесь  еще никто не слышал о случившемся, тем не менее  ранним утром  я
двинулся дальше, на юг, держа путь в Марсель.
     Последние две ночи  я провел  в каком-то полусне, думая об увиденном. Я
плакал по Деборе, пока у меня больше не осталось слез. Я думал о совершенном
мною преступлении и знал, что не ощущаю своей вины. Только убежденность, что
сделал бы это снова.
     За всю свою жизнь, проведенную в Таламаске, я никогда не поднял руку на
другого человека... Я взывал к разуму, прибегал  к убеждению, потакал,  лгал
и, как только  мог, стремился сокрушить силы  тьмы,  когда  распознавал  их,
служа силам добра.  Но в Монклеве во  мне поднялся гнев, а  с ним -- желание
отомстить  и ощущение своей правоты. Я ликовал,  что сбросил этого злодея  с
крыши  собора,   если   спокойная   удовлетворенность  может  быть   названа
ликованием.
     Тем  не  менее  я  совершил  убийство.  Ты,  Стефан, располагаешь  моим
признанием. И я не жду ничего, кроме осуждения с твоей стороны  и со стороны
ордена,  ибо  когда   еще  наши  ученые   доходили  до  убийства,  решившись
расправиться с инквизиторами, как это сделал я?
     В свое оправдание могу сказать лишь то, что преступление было совершено
в  состоянии  страсти и безрассудства.  Однако я не сожалею о содеянном.  Ты
узнаешь об этом, как только мы встретимся. Я не собираюсь тебе лгать,  чтобы
облегчить свою участь.
     Сейчас, когда я пишу эти строки, мысли мои сосредоточены не на убийстве
инквизитора Я думаю о Деборе и о ее  духе Лэшере, а  также о  том, что видел
собственными глазами  в Монклеве. Я думаю о  дочери Деборы Шарлотте Фонтене,
которая отправилась не в  Марсель,  как полагают ее враги, а, насколько  мне
известно, отплыла в Порт-о-Пренс, на остров Сан-Доминго.
     Стефан,  я не могу оставить свои  исследования этого вопроса, Я не могу
отшвырнуть  в  сторону перо,  пасть  на  колени  и сказать,  что раз я  убил
священника, то теперь должен отказаться от мира  и своей работы. Поэтому  я,
убийца,  продолжаю   так,  словно  никогда  не  пятнал   своих  исследований
преступлением или признанием в нем.
     Что  я  должен  предпринять теперь,  так  это  добраться  до несчастной
Шарлотты, каким бы долгим ни было  путешествие, и  чистосердечно  говорить с
нею, рассказав ей все, что видел и что знаю.
     Подобное может оказаться непростым делом; теперь я уже не стану взывать
к благоразумию  и  прибегать к сентиментальным мольбам, как  делал в юности,
обращаясь  к  Деборе.  Здесь  все  должно  быть  аргументировано;  здесь мой
разговор  с  этой  женщиной должен быть построен  таким  образом, чтобы  она
позволила мне исследовать вместе с нею ту сущность, явившуюся  из невидимого
мира, из хаоса и способную принести больше вреда, чем любой демон или дух, о
которых мне доводилось когда-либо слышать.
     В этом суть всего, Стефан, ибо это  существо  ужасающе опасно,  и любая
ведьма,  которая  вознамерится  повелевать  им,  кончит тем,  что  полностью
утратит  над  ним  контроль.  Я в этом не сомневаюсь. Но каковы  могут  быть
намерения самого этого существа?
     Полагаю,   что   оно   расправилось  с  мужем  Деборы  на  основе   тех
представлений, которые имело  об  этом человеке.  Но почему  оно  ничего  не
сказало самой Деборе? Я не  знаю, что могут означать слова Деборы о том, что
это существо способно обучаться. Подобные заявления я слышал дважды: впервые
в  Амстердаме, в ту  самую, давнюю, ночь, а  затем  -- накануне  трагических
событий.
     Я  хочу  исследовать природу  этого существа,  разделив тем  самым боль
Деборы, узнавшей, что  демон погубил ее мужа ради нее, не сообщив ей, почему
это сделал,  хотя и был вынужден  сознаться, когда Дебора  спросила  его  об
этом. Или же это существо решило забежать вперед и сделать то, о чем она еще
лишь  могла бы попросить, тем самым показав себя в ее глазах добрым  и умным
духом?
     Каков бы ни был  ответ, воистину Лэшер -- самый необычный и  интересный
дух,  Прими во  внимание и его силу, ибо я не преувеличил ничего из тех бед,
что обрушились на голову жителей Монклева. Ты и сам вскоре об этом услышишь,
поскольку произошедшее было уж слишком значительным и ужасающим, чтобы слухи
о нем не распространились повсюду.
     Ныне, лежа часами и мучаясь  от физической и душевной боли, я тщательно
перебрал  в своей памяти все то, что когда-либо читал у древних относительно
духов, демонов и подобных существ.
     Я вспомнил записи, оставленные  чародеями, их предостережения, вспомнил
различные случаи, описание которых читал. Я перебрал в памяти  писания отцов
церкви,  ибо, какими бы глупцами эти отцы ни были  в других вопросах,  кое в
чем  их  знания  о  духах  совпадали  со знаниями древних, и  это совпадение
является важным моментом.
     Ведь  если  римские,  греческие,  иудейские  ученые,  а  вслед  за ними
христианские авторы -- все описывают  одних  и  тех  же существ, высказывают
одинаковые предостережения и приводят одинаковые заклинания  для  управления
этими духами, значит, существует нечто такое, от чего нельзя отмахиваться.
     Насколько  мне  известно,  любой  народ   и  любое   племя   признавали
существование многочисленных  невидимых  существ, которых  они разделяли  на
добрых  и злых  духов сообразно той пользе или  вреду, которые  те  приносят
людям.
     На заре  христианской церкви ее отцы считали, что  эти демоны являются,
по сути, старыми языческими  богами. То есть они верили в существование этих
богов и считали их существами, обладающими меньшей силой. Ныне церковь более
не придерживается такой точки зрения.
     Однако те, кто судит ведьм, по-прежнему придерживаются этого верования,
хотя делают это  неуклюже и невежественно. Ведь когда они обвиняют  ведьму в
ее ночных полетах,  они по-глупому обвиняют ее в древнем веровании  в богиню
Диану,  которой  повсеместно  поклонялись  в  языческой  Европе  до  прихода
христианства. Когда  эти судьи  заявляют, что ведьма целовалась с козлоногим
дьяволом, он является не кем иным, как языческим богом Паном.
     Но такой судья,  судящий ведьм, не  ведает, что творит... Он догматично
верит лишь в  сатану, в "дьявола" и в  дьявольских пособников --  демонов. И
ради всей пользы, какая  может быть принесена,  историк должен показать ему,
что вся демонологическая стряпня берет свое начало в  языческих крестьянских
сказаниях.
     Но вернемся к главному заключению: все народы верят в духов. Все народы
оставили нам какие-то сведения о духах, и здесь я намерен рассмотреть именно
это их наследие. И если сейчас память не подводит меня, я должен подтвердить
следующее:   то,   что   мы  встречаем  в   легендах,  книгах  по  магии   и
демонологических трактатах,  является...  легионом  существ,  которых  можно
вызвать, произнеся их имя,  и которыми ведьмы или  колдуны могут повелевать.
Воистину Книга  Соломона во множестве называет их, сообщая не только имена и
свойства этих существ, но и то, в каком обличье они предпочитают появляться.
     И  хотя  Таламаска  давно  уже выяснила,  что большинство этих сведений
являются  чистым  вымыслом,  мы знаем  о существовании обитателей невидимого
мира, а также  о том, что в книгах содержатся весьма здравые предостережения
против опасности, таящейся в  вызывании духов, ибо они  могут выполнить наши
желания  таким  образом,  который заставит нас  в отчаянии воздевать  руки к
небу,  как о  том повествуют древнее сказание  о царе Мидасе и  крестьянская
легенда о трех желаниях.
     И  действительно,  мудрость  любого  чародея, на  каком  бы языке он ни
писал,  заключается  в  знании  того,  как  уберегаться  и  с  осторожностью
пользоваться  силой  невидимых существ,  дабы  она не обратилась  каким-либо
непредвиденным образом против самого чародея.
     Но сколько бы мы ни  читали  повествований  о духах, разве  мы где-либо
встречали сведения,  что  дух способен обучаться? Слышали  ли мы,  чтобы дух
менялся со временем?  Нам известно, что  духи способны  делаться сильнее. Но
чтобы они изменялись?..
     Между тем Дебора дважды говорила мне  об этом, рассказывая, что ее дух,
Лэшер, поддается обучению. Значит, это существо способно изменяться.
     Стефан,  мне кажется,  что это  существо, призванное  из  невидимого  и
хаотического  мира   простодушной   Сюзанной,  на   данной   стадии   своего
существования  в качестве слуги ведьм является  полной загадкой. Получается,
что  посредством наставлений Деборы он из скромного духа воздуха превратился
в  творца  бурь, в  ужасного  демона, способного по повелению  своей  ведьмы
расправляться с  ее врагами. Я считаю, что это далеко  не  все; поведать  об
остальном  у Деборы  не было ни времени, ни  сил. Но я должен рассказать  об
этом Шарлотте, разумеется, не ради наставления ее в том, как ей обращаться с
этим  духом.  Я  надеюсь,  что  мне удастся встать  между  нею и  Лэшером  и
каким-либо образом разорвать эту связь.
     Когда я обдумываю слова  этого существа, процитированные мне Деборой, я
полагаю, что дух обладает не только характерными особенностями, позволяющими
ему обучаться  с помощью ведьмы;  он обладает также характером,  посредством
которого  обучается.  То  есть  обладает   не   только  природой,  доступной
пониманию, но и душой, с помощью которой он понимает сам.
     Могу держать  пари, что Шарлотта Фонтене почти  ничего не знает об этом
демоне,  поскольку  мать никогда не учила ее черной магии и только незадолго
до казни раскрыла  ей свои  секреты. Убедившись  в верности Шарлотты, Дебора
велела ей покинуть город, благословив дочь  на то, чтобы та осталась в живых
и не видела, как ее мать умирает в огне. Я хорошо помню, как Дебора называла
ее "моя любимая дочь".
     Стефан, мне должно быть позволено отправиться к Шарлотте. Я  не  вправе
уклоняться от этого,  как сделал когда-то,  оставив Дебору по приказу Ремера
Франца.
     Если  бы  я  вел с Деборой  споры, если  бы учился  вместе  с  Деборой,
возможно, вместе с ней мы одержали бы победу и смогли бы избавиться от этого
существа.
     Прошу  учесть  еще два  основания для моей просьбы.  Во-первых, я любил
Дебору, но наши отношения окончились ничем, поэтому я должен  отправиться  к
ее дочери. Я должен это сделать, учитывая  то, что когда-то  произошло между
мною и Деборой.
     Во-вторых, у меня достаточно денег, чтобы добраться до Сан-Доминго, и я
могу получить дополнительную сумму  от нашего здешнего агента, который готов
щедро  ссудить  мне. Так  что  я  могу  пуститься  в  путь  даже  без твоего
разрешения.
     Но прошу тебя,  не заставляй меня нарушать правила ордена. Дай мне свое
позволение. Пошли меня на Сан-Доминго.
     Все складывается так, что я туда отправлюсь.
     Преданный тебе в деле Таламаски
     <i>Петир ван Абель, Марсель.</i>

     <i>Таламаска, Амстердам.</i>
     <i>Петиру ван Абелю, Марсель</i>
     Дорогой Петир!
     Твои письма  никогда не переставали удивлять нас, однако те два, что мы
недавно получили из Марселя, превзошли все твои прошлые достижения.
     Мы  все здесь прочли  их  от первого  до  последнего слова, после  чего
держали  совет и  сообщаем  тебе наши  рекомендации:  немедленно возвращайся
домой, в Амстердам.
     Мы  вполне понимаем причины,  заставляющие тебя  желать отправиться  на
Сан-Доминго, но  позволить тебе отплыть  туда мы  не можем.  Мы  просим тебя
понять, что  ты, проявив  своеволие, стал частью злых дел, творимых  демоном
Деборы Мэйфейр. Сбросив отца Лувье с крыши, ты исполнил желание этой женщины
и ее духа.
     Нас сильно тревожит, что этим необдуманным поступком ты нарушил правила
Таламаски. Мы боимся за тебя и единодушно считаем, что  ты должен  вернуться
домой, чтобы выслушать  наши  советы, успокоить свою совесть  и восстановить
правильность своих суждений.
     Петир, под угрозой исключения из ордена мы приказываем тебе: немедленно
возвращайся к нам.
     Мы внимательно изучили историю Деборы Мэйфейр, приняв  во внимание твои
письма, равно как и те немногочисленные наблюдения, которые Ремер Франц счел
уместным запечатлеть на бумаге. (Примечание переводчика: эти записи и по сей
день не найдены.) Мы вполне согласны с тобой, что  эта женщина и то, что она
сделала  со своим демоном, представляют значительный интерес  для Таламаски.
Просим  тебя уразуметь, что мы  намерены узнать то, что сможем,  о  Шарлотте
Фонтене и ее жизни на Сан-Доминго.
     Вполне  возможно, что в  дальнейшем  мы  отправим  в  Вест-Индию нашего
посланника, который смог  бы побеседовать с этой  женщиной и узнать  то, что
удастся. Однако сейчас подобное не представляется возможным.
     Благоразумие  требует, чтобы  после твоего  возвращения сюда ты написал
этой  женщине  и  сообщил  ей  обстоятельства   смерти  ее  матери,  опустив
упоминание о твоем преступлении против отца Лувье,  ибо  нет  причин  делать
сведения о твоей виновности достоянием гласности. Тебе нужно будет  написать
Шарлотте Фонтене обо всем, что говорила ее мать. Мы настойчиво советуем тебе
побудить ее вступить с тобой  в переписку. Возможно, этим ты смог бы оказать
на нее определенное влияние, не подвергая себя риску.
     Это  все,  что ты  можешь  предпринять  относительно Шарлотты  Фонтене.
Повторяю, мы приказываем тебе  немедленно возвращаться. Сушей или морем, но,
пожалуйста, возвращайся как можно скорее.
     Но  просим  тебя:  будь уверен  в  нашей любви, в высокой  оценке твоих
заслуг и в нашей тревоге о тебе. Наше мнение  таково: если ты не подчинишься
нашему  приказу, в Вест-Индии тебя ждут лишь  страдания, если  не худшее. Мы
судим  об этом как  на  основании  твоих слов  и признаний,  так и по  нашим
собственным прогнозам, касающимся этого дела.  Мы накладывали руки  на  твои
письма и видели впереди лишь тьму и несчастье.
     Александр, который,  как  ты знаешь,  обладает наибольшей силой видения
через  прикосновение, имеет  стойкое убеждение, что, если  ты отправишься  в
Порт-о-Пренс, мы тебя больше  не увидим. От этого он слег и не встает до сих
пор, отказываясь от пищи. Когда он решается говорить, то произносит какие-то
странные фразы.
     Хочу  сообщить  тебе,  что Александр накладывал руки на портрет Деборы,
написанный Рембрандтом и висящий у нас в  зале, у лестницы.  После этого  он
едва  не упал в обморок, отказался что-либо сказать, и слуги  были вынуждены
помочь ему добраться до его комнаты.
     -- Какова причина твоего молчания? -- спросил я у него, требуя ответа.
     Александр  ответил, что  увиденное  им делает слова  напрасными.  Такой
ответ разгневал меня, и  я снова потребовал, чтобы он рассказал  мне о своих
видениях.
     --  Я  видел только смерть и разрушение,  -- сказал он.  -- Там не было
каких-либо фигур, чисел или слов. Что еще тебе надобно от меня?
     Затем он  добавил,  что, если я  захочу узнать, как  это выглядит,  мне
нужно  снова  взглянуть  на  портрет,  на  ту  темноту,  из  которой  всегда
появляются персонажи портретов  Рембрандта, и  увидеть,  как падает свет  на
лицо Деборы. Он  падает лишь  частично, ибо таков свет,  который  Александру
удалось увидеть в истории этих женщин: неполный, хрупкий, всегда поглощаемый
тьмой. Рембрандт ван Рейн уловил лишь мгновение, не более.
     -- Такое можно сказать о жизни и истории любого человека, -- возразил я
Александру.
     -- Нет, мои слова -- пророческие, -- объявил Александр. -- И если Петир
отправится  в  Вест-Индию, он  пропадет  во тьме, из которой Дебора  Мэйфейр
вырвалась лишь на короткое время.
     Думай  о  нашей перепалке,  что  угодно, но я не  могу скрыть  от  тебя
дальнейшие  слова  Александра,  Он  сказал,  что  ты  все  равно  поедешь  в
Вест-Индию, оставив без внимания наши  приказы и игнорируя угрозы исключения
из ордена, и над тобой сгустится тьма.
     Можешь  бросить  вызов этому  предсказанию,  и  если  ты  действительно
опровергнешь его, то сотворишь чудо для здоровья Александра, который тает на
глазах. Возвращайся домой, Петир!!!
     Будучи  разумным  человеком, ты  явно  сознаешь, что  в Вест-Индии тебе
совсем не обязательно повстречаться с демоном или ведьмой, чтобы подвергнуть
свою  жизнь  опасности.  Чума, лихорадка, взбунтовавшиеся рабы и дикие звери
джунглей  поджидают  тебя там после того,  как ты преодолеешь все  опасности
морского путешествия.
     Однако   давай  оставим   расхожие  предостережения   против  подобного
путешествия  и вопрос силы,  которой мы обладаем, и  взглянем  на документы,
которые ты нам представил.
     Рассказанное  тобой действительно интересно.  Нам давно  известно,  что
"колдовство"   являет   собой    некий   плод,   взращенный   инквизиторами,
священниками, философами и  так называемыми образованными людьми. С  помощью
печатного  станка они распространили свои домыслы по всей Европе, вплоть  до
горных лугов Шотландии. Возможно, их фантазии уже достигли и Нового Света.
     Нам также давно известно, что крестьяне, живущие в отдаленных  и глухих
местах,  ныне считают своих знахарок и повитух  ведьмами, и осколки  прошлых
обрядов  и суеверии, когда-то бытовавших среди них, теперь переплелись самым
неожиданным образом, породив фантазии  о козлоногих дьяволах, святотатстве и
пресловутых шабашах ведьм.
     Однако где еще мы видели более яркий пример того, что подобные фантазии
сделали,  женщину  ведьмой,  как  не в  случае  простушки  Сюзанны  Мэйфейр?
Руководствуясь наставлениями, почерпнутыми прямо из трактата по демонологии,
она сделала то,  что  смогла бы  сделать одна женщина из миллиона; вызвала в
помощь себе  настоящего  духа,  причем обладающего несомненной силой. Вызвав
это чудовище, она передала его своей  смышленой дочери Деборе, подавленной и
озлобленной  тем, что  сделали с ее матерью. В  практике черной магии Дебора
пошла дальше Сюзанны, усовершенствовав повелевание этим духом. Перед  казнью
Дебора передала этого Лэшера, явно присовокупив  собственные суеверия, своей
дочери, отправив его в Вест-Индию.
     Кто из нас не хотел бы  оказаться рядом с  тобой  в Монклеве  и  своими
глазами  увидеть  огромную  силу  этого духа и  сокрушение  врагов  графини!
Несомненно, если бы возле тебя тогда оказался кто-то из нас, он остановил бы
твою  руку, позволив  благочестивому отцу  Лувье встретить  свою судьбу  без
твоей помощи.
     Должен сказать, что нам всем вполне понятно твое желание отправиться на
Сан-Доминго,  чтобы продолжить  изучение  этого духа и  познакомиться с  его
новой  хозяйкой. Чего бы сам я не дал, чтобы побеседовать с  такой женщиной,
как Шарлотта, узнать у нее о том, чему она научилась у матери и что намерена
делать с полученными знаниями!
     Но, Петир, ты сам же  описал нам  силу  этого демона. Ты честно поведал
нам о странных  высказываниях, сделанных относительно него покойной графиней
Деборой  Мэйфейр  де  Монклев.  Ты должен  знать,  что  это  существо  будет
стремиться  помешать тебе  встать  между ним и Шарлоттой  и что оно способно
привести тебя к печальному концу, как то случилось с покойной графиней.
     Ты  совершенно  прав  в своих  выводах,  что  Лэшер  умнее  большинства
демонов, судя хотя бы по тому, что он говорил Деборе, да и  по его поступкам
тоже.
     Мы понимаем  всю глубину  трагических  событий,  которые тебе  пришлось
пережить. Но  ты должен вернуться домой, чтобы отсюда, из Амстердама, где ты
в безопасности, писать  письма  Шарлотте,  предоставив  голландским кораблям
нести их через моря.
     Сейчас,  когда ты,  надеемся,  готовишься  к  возвращению  домой, тебе,
возможно, будет интересно узнать следующее:  мы лишь  недавно  услышали, что
весть о смерти отца Лувье достигла французского двора.
     Тебя не удивит сообщение  о  том, что в  день казни  Деборы на  Монклев
обрушилась страшная буря. Думаю,  тебе будет очень интересно узнать, что это
событие  истолковывается  как  выражение  неудовольствия  Господа по  поводу
распространения колдовства  во Франции и  Его  непосредственного проклятия в
адрес нераскаявшейся ведьмы, которая даже под  пытками  не созналась в своих
деяниях.
     Несомненно, твое сердце тронет и известие о том, что благочестивый отец
Лувье погиб,  пытаясь  спасти  других  от обломков  падающей  черепицы.  Нам
говорили,  что  число погибших  достигло  примерно  пятнадцати человек и что
мужественные жители  Монклева  сожгли  ведьму, прекратив таким образом бурю.
Урок этих событий заключается в том, чтобы наш  Господь Иисус Христос увидел
большее число разоблаченных и сожженных ведьм. Аминь.
     Интересно,   как   скоро  мы  увидим  памфлет,  изобилующий  привычными
картинами и полный лживых измышлений? Вне всякого сомнения, печатные станки,
которые  всегда подливали  масла  в  огонь костров инквизиции,  уже  усердно
работают.
     Знать бы, где тот инквизитор, что  грелся той ночью у очага знахарки из
Доннелейта и показывал ей гнусные  картинки  из своей демонологии? Умер ли и
горит в аду? Этого мы никогда не узнаем.
     Петир, не трать время на ответное письмо. Только возвращайся. Знай, что
мы любим тебя и не клянем тебя за то,  что  ты сделал, а  равно и за все то,
что ты можешь сделать. Мы говорим то, что,  по  нашему убеждению,  мы должны
сказать!
     Преданный тебе в деле Таламаски
     <i>Стефан Франк, Амстердам.</i>

     Дорогой Стефан!
     Пишу в спешке, ибо уже нахожусь  на  борту французского корабля "Святая
Елена", готового отплыть в Новый Свет, и мальчик-посыльный дожидается, когда
я закончу, чтобы немедленно отправить это письмо тебе.
     Прежде  чем твое письмо достигло меня,  я получил от  нашего агента все
необходимое мне для путешествия и  купил одежду и лекарства, которые, боюсь,
мне понадобятся.
     Я отправляюсь  к Шарлотте,  поскольку не могу  поступить иначе,  и  мое
решение не удивит вас. Скажи от меня Александру, что на моем месте он сделал
бы то же самое.
     Однако, Стефан, напрасно ты  делаешь вывод, что я подпал под злые  чары
этого демона.  Да,  я  нарушил  правила  ордена  только  в  отношении Деборы
Мэйфейр, как в прошлом так  и сейчас. Но демон никогда не играл никакой роли
в моей любви к Деборе, и  когда я столкнул инквизитора  с  крыши, я поступил
так, как хотел поступить.
     Я сбросил его вниз за Дебору и за всех бедных и  невежественных женщин,
которые  на моих  глазах кричали  в пламени костров; за женщин, терзаемых на
дыбе в холодных застенках.  Я  сделал  это, отплатив за  разрушенные семьи и
опустошенные деревни, ставшие жертвами чудовищной лжи.
     Но я напрасно теряю время, пытаясь себя оправдать. Вы все добры  ко мне
и не проклинаете меня, хотя я совершил убийство.
     Позволь мне также написать совсем кратко, что  весть о буре в  Монклеве
достигла Марселя некоторое время  назад  и  в  сильно  искаженном виде. Одни
приписывают  это  силе  ведьмы,  другие  считают  просто явлением природы, а
смерть  Лувье оценивается как несчастный случай, произошедший среди всеобщей
сумятицы. Здесь  ведутся нескончаемые и утомительные споры  о  том, что же в
действительности имело место в Монклеве.
     Теперь напишу  тебе о том, что наиболее сильно  заботит меня и что я за
последнее время узнал о Шарлотте Фонтене. Здесь  ее  хорошо помнят,  ибо  ее
прибытие во Францию и отъезд домой  происходили  через  Марсель. Разные люди
говорили мне,  что она очень богата, очень красива. У нее  белоснежная кожа,
пышные волосы  и  завораживающие синие глаза. Муж; ее  действительно болен с
самого  детства,  и болезнь постоянно  прогрессировала,  вызывая все большую
слабость  в его  членах. Теперь это тень,  а не человек. Согласно рассказам,
Шарлотта  повезла его в Монклев  в сопровождении большой свиты  слуг-негров,
ухаживавших за ним. Она обратилась к матери, надеясь, что та сможет вылечить
его, а  также  установить,  нет  ли признаков  этой болезни у их малолетнего
сына. Дебора  заявила, что малыш здоров. Мать  с дочерью  вместе приготовили
для  больного целебную мазь, которая принесла ему немалое облегчение, однако
не смогла восстановить чувствительность конечностей. Полагают, что вскоре он
сделается столь  же  беспомощным,  как  и его  отец,  страдающий аналогичным
недугом. И хотя  ум старика остается острым и сам  он может управлять делами
плантации, он, согласно слухам, все  время  неподвижно лежит в  великолепной
постели,  а негры  кормят  его и  убирают  за  ним, как  за  маленьким.  Все
надеются, что  у  его сына Антуана  болезнь  не  будет развиваться  с  такой
скоростью. Когда Шарлотта впервые увидела Антуана, тот был  заметной фигурой
при дворе. Он сделал  Шарлотте предложение, и она согласилась выйти за  него
замуж, хотя и была очень молода в то время.
     Здесь   широко   известно,   что   Шарлотта   и   Антуан   наслаждались
гостеприимством  Деборы  в течение  многих  недель, когда в  семье случилась
трагедия,  закончившаяся смертью графа и  известными тебе событиями, Добавлю
лишь,  что в Марселе не  настолько верят в колдовство и  связывают безумство
следствия с  суеверием жителей глухого  провинциального городишки. Между тем
много бы значило это суеверие без подстрекательств знаменитого инквизитора?
     Мне было  очень легко  расспрашивать  о Шарлотте  и ее муже,  поскольку
здесь никто не знает, что я прибыл из Монклева. Похоже, те, кого я приглашал
выпить со мной бокал вина, любили  поговорить о  Шарлотте и Антуане Фонтене,
равно как жители Монклева любили поговорить о всей семье.
     Шарлотта и ее муж наделали здесь  немало шума, ибо они жили  с изрядной
экстравагантностью и были щедры ко всем, раздавая деньги так,  словно те для
них ничего не значили. В Марселе, как и  в Монклеве, они появлялись в церкви
в  сопровождении свиты чернокожих слуг, приковывая к себе всеобщее внимание.
Мне  также  рассказывали, что они щедро платили  каждому  здешнему  врачу, с
которым консультировались по поводу болезни Антуана. О причинах болезни тоже
ходит  много разговоров.  Считают,  что  она либо  вызвана  чрезмерно жарким
климатом Вест-Индии, либо представляет собой давнишнюю болезнь, от которой в
минувшие века страдало множество европейцев.
     Никто здесь  не  сомневается в  богатстве семьи Фонтене.  До  недавнего
времени у них в Марселе были  торговые  агенты. Однако,  уезжая  с громадной
поспешностью,  пока весть об  аресте  Деборы  еще  не достигла Марселя,  они
разорвали  связи с  местными  агентами,  и  потому никто не знает,  куда они
отправились.
     Этим  мои  новости не  кончаются. Продолжая  выдавать себя  за богатого
голландского  купца, что  стоило мне немалых денег, я  сумел познакомиться с
одной очень любезной и прелестной женщиной из прекрасной семьи, которая была
подругой Шарлотты  Фонтене.  Имя этой  женщины упоминалось всякий раз, когда
разговор  заходил  о Шарлотте. Сказав лишь,  что в  молодости я знал и любил
Дебору  де  Монклев, когда она еще  жила в Амстердаме,  я заручился доверием
этой женщины и от нее узнал еще некоторые подробности.
     Ее зовут  Анжелика де Руле.  Она  находилась при  дворе одновременно  с
Шарлоттой, и их вместе представляли королю.
     Анжелика де Руле  не подвержена суевериям провинциального Монклева. Она
считает, что Шарлотта обладает  приятным и общительным характером и никак не
может являться ведьмой. Сама Анжелика относит случившееся на счет невежества
тамошних  жителей,  способных  поверить   в   любые  домыслы.  Она  заказала
заупокойную мессу по несчастной графине.
     Что  касается Антуана,  то, по  наблюдениям  этой  дамы, он  с  великой
стойкостью переносит свою болезнь.  Он по-настоящему любит жену и,  принимая
во  внимание его  состояние, все  же  не  является для нее обузой. Настоящей
причиной их далекого путешествия к Деборе было то,  что этот молодой человек
ныне неспособен к  зачатию детей -- столь значительна его слабость. Их  сын,
который сейчас здоров и крепок, может унаследовать эту болезнь  от отца. Так
это или нет, пока сказать невозможно.
     Далее  мне  было  рассказано,  что  отец  Антуана,  хозяин   плантации,
высказывался в пользу  этого путешествия, ибо ему страстно хочется, чтобы от
Антуана родились еще сыновья. Что касается других  сыновей старика, он их не
жалует,  ибо  они  ведут себя самым  непотребным  образом, сожительствуют  с
негритянками и редко удосуживаются навещать отцовский дом.
     Кстати, Анжелика очень  привязана к  Шарлотте и  жаловалась, что та  не
навестила ее перед  отплытием из Марселя. Однако, учитывая  ужасные события,
случившиеся в Монклеве, она простила это своей бывшей подруге.
     Когда я спросил, почему  же никто  не пришел на помощь Деборе во  время
судебных разбирательств, Анжелика ответила, что ни  граф де Монклев,  ни его
мать никогда не появлялись  при дворе. К тому же в один  период истории этот
род  принадлежал  к гугенотам.  В  Париже никто не  знал  Дебору, да  и сама
Шарлотта пробыла при дворе совсем недолго. Когда стало известно, что графиня
де Монклев является рожденной неизвестно от кого дочерью шотландской ведьмы,
то есть  по всем  статьям  обычной  крестьянкой,  гнев  по  поводу ее ареста
превратился в жалость, и в конце концов к ней потеряли интерес.
     --  Ах,  эти  провинциальные  городишки в  предгорьях!  --  воскликнула
Анжелика де Руле.
     Сама она горит желанием вернуться в Париж, ибо что за жизнь вне Парижа?
И  кто  может  надеяться  приобрести  известность  или высокое  положение  в
обществе, если он не находится на виду у короля?
     Вот и все, о  чем у меня хватило времени написать. Менее чем через  час
мы отплываем.
     Стефан, неужели  тебе  нужны еще какие-то  объяснения с моей стороны? Я
должен увидеть  Шарлотту. Я должен  предостеречь ее против этого  духа. Ради
всего святого, как ты думаешь, от кого этот ребенок, родившийся через восемь
месяцев после того, как Дебора покинула Амстердам, получил свою белую кожу и
волосы льняного цвета?
     Я увижу тебя снова. Я шлю всем вам, моим братьям и сестрам в Таламаске,
свою  любовь.  Я  отправляюсь  в  Новый  Свет,  полный больших  ожиданий.  Я
встречусь с  Шарлоттой. Я одолею этого Лэшера и, возможно, сам буду общаться
с  этим существом, обладающим голосом и  громадной силой, и  буду учиться от
него, как он учится от нас.
     Как всегда преданный тебе в деле Таламаски
     <i>Петир ван Абель,</i>
     <i>Марсель.</i>

        3

        ДОСЬЕ МЭЙФЕЙРСКИХ ВЕДЬМ
        Часть III

     <i>Порт-о-Пренс, Сан-Доминго</i>
     Стефан!
     По пути сюда мы дважды бросали якорь в портах, откуда я посылал краткие
отчеты,  а теперь я  начинаю  дневник наблюдений, в котором все записи будут
адресованы тебе.
     Если  время позволит, я буду переписывать  и отсылать  свои  заметки. В
противном случае ты получишь весь дневник целиком.
     Сейчас я в Порт-о-Пренс,  в  чрезвычайно  удобном, если  не  сказать --
роскошном,  жилище.  Двухчасовая  прогулка  по  этому  колониальному  городу
привела меня в  восторг -- я  ослеплен его чудесными домами  и великолепными
общественными  зданиями,  среди  которых  даже есть театр,  где представляют
итальянскую оперу; повсюду я встречал  богато разодетых людей -- плантаторов
с женами -- и несметное число рабов.
     Ни в одном из своих странствий я не попадал в такое экзотическое место,
как Порт-о-Пренс; даже в Африке вряд ли найдется равный ему город.
     И  необычность  его  состоит  не только  в том,  что всю  работу  здесь
выполняют  негры.  В  городе  полно  иностранцев,  торгующих  всякого   рода
товарами, а кроме того, присутствует многочисленное и процветающее "цветное"
население  --  главным  образом  это  отпрыски  плантаторов   и  африканских
наложниц,  освобожденные  от  рабства  их белыми  отцами  и  теперь  неплохо
зарабатывающие. Есть  среди  них  музыканты,  ремесленники, мелкие торговцы,
есть  и  женщины, пользующиеся, несомненно, дурной  славой. Не  могу осудить
мужчин, предпочитающих цветных  любовниц или компаньонок,  -- женщины эти на
удивление красивы;  золотистая  кожа и  огромные  черные  глаза,  подернутые
влагой.  Надо  отметить, что  они вполне сознают  свое очарование, одеваются
чрезвычайно броско и владеют множеством собственных черных рабов.
     Как  мне сказали,  их  становится  все  больше  и  больше,  и  невольно
возникает  вопрос  какая  судьба  ждет  цветных  красавиц,  когда  молодость
останется позади?
     Что касается рабов, то их ввозят тысячами. Мне довелось быть свидетелем
разгрузки двух кораблей с живым товаром. Зловоние стояло неописуемое. Ужасно
было  видеть,  в  каких  условиях  содержат  этих  несчастных.  Говорят,  на
плантациях их загоняют до  смерти  непосильным трудом, ибо  дешевле привезти
новых рабов, чем заботиться о уже имеющихся.
     За  малейшую провинность  рабы несут суровые  наказания. И  весь остров
живет  под страхом  восстания,  а хозяевам  огромных домов  постоянно грозит
опасность быть  отравленными,  так как яд -- единственное оружие  рабов,  во
всяком случае мне так сказали.
     Что до Шарлотты и ее мужа, о  них здесь известно все, зато никто ничего
не знает о ее европейских родственниках. Они приобрели одну из самых больших
и  процветающих плантаций совсем рядом с  Порт-о-Пренс,  на берегу моря.  Их
владения  начинаются примерно  в  часе  езды в  карете  от окраины города  и
заканчиваются у огромных скал, нависших над пляжем. Все в округе восхищаются
огромным господским домом и другими отличными строениями; там, как в городе,
есть кузнецы, шорники, швеи, ткачи, краснодеревщики -- всем нашлось место на
обширных  просторах, где  растут кофе и  индигоносные  растения,  приносящие
огромный доход.
     За то короткое время, что  здесь правили французы, занятые бесконечными
распрями  с  испанцами,  населяющими  юго-восточную часть острова, плантация
успела обогатить трех разных  владельцев.  Двое  из  них  уехали  в Париж, а
третий умер от лихорадки, и теперь здесь правит семья Фонтене -- Антуан-отец
и Антуан-сын. Однако ни для кого не секрет, что подлинной хозяйкой плантации
является  Шарлотта,  или, как ее величают, мадам Шарлотт. Все без исключения
торговцы этого  города оказывают ей  почести, а  местные  правители стелятся
перед ней, вымаливая благосклонность и деньги, которых у нее не счесть.
     Говорят,  она полностью забрала в свои  руки управление,  до мельчайших
деталей  вникая   во  все  дела,  и   сама   объезжает  плантацию  вместе  с
надсмотрщиком --  знаешь,  Стефан, никого в этом крае не  презирают так, как
надсмотрщиков, -- говорят даже,  она помнит всех своих рабов по  именам. Она
ничего  для них не  жалеет --  еды и  питья  у  них  вдоволь,  следит за  их
жилищами,  возится с их  малышами, разговаривает  по душам с провинившимися,
прежде чем определить наказание,  и тем завоевывает их привязанность. Но то,
как она расправляется с предателями, уже вошло в легенду.  Следует отметить,
что в  здешних  местах  плантаторы  пользуются  неограниченной властью:  они
вправе запороть раба до смерти, если сочтут нужным.
     Несколько  слов  о прислуге в  доме  --  по  словам  местных торговцев,
холеной, разряженной, чванливой  и дерзкой.  У  одной  только  Шарлотты пять
горничных. Рабов  шестнадцать, или  около того, приставлены к кухне, и никто
не  знает, сколько их  следят за порядком в  гостиных, музыкальных салонах и
бальных  залах  особняка.  Небезызвестный  Реджинальд  повсюду  сопровождает
хозяина, куда бы тот ни направился, если  он вообще куда-то  направляется. У
этих рабов полно свободного времени, они часто наведываются в Порт-о-Пренс с
набитыми  золотом карманами,  и тогда перед  ними  распахиваются  двери всех
лавок.
     Зато  Шарлотту  редко  можно  увидеть  вне  ее  огромного  заповедника,
который,  между  прочим,  называется  Мэйфейр*,  [Мэйфейр  -- <i>букв,</i>  майская
ярмарка] -- название пишется только по-английски,  и  я  ни разу  не  видел,
чтобы его писали на французский лад.
     По приезде хозяйка дала два великолепных бала, во время которых ее муж,
сидя в кресле, наблюдал за танцующими,  и даже старик отец, несмотря на свою
немощь,  принимал  участие  в  веселье.  Местная  знать,  которую  ничто  не
интересует, кроме  удовольствий  (впрочем,  в  здешних  краях  других  забот
практически и  не знают), восхваляет  Шарлотту за эти два праздника и жаждет
новых, пребывая в уверенности, что хозяйка Мэйфейр  в  полной мере оправдает
их ожидания.
     Гостей  развлекали  ее  собственные чернокожие  музыканты,  вино лилось
рекой,  гостям  подавали  экзотические  местные  блюда,  а также превосходно
приготовленные дичь и мясо. Шарлотта танцевала со всеми мужчинами, ни одного
не пропустила, не  считая, разумеется,  собственного мужа, который взирал на
происходящее  одобрительно.  Она  собственноручно  поила его вином,  поднося
бокал прямо к губам.
     Насколько я  успел  узнать,  если кто  и  зовет эту женщину ведьмой, то
только  собственные рабы,  причем с благоговейным  ужасом  и почтением к  ее
силам  целительницы,  молва  о которых разнеслась  повсюду.  Но  позволь мне
повториться: <i>ни  одна  душа  здесь ничего не знает о том, что  произошло  во
Франции.</i>  Название  Монклев  никогда здесь не произносится.  Считается,  что
семья родом с острова Мартиника.
     Поговаривают,  что  Шарлотта  поставила  себе   целью  объединить  всех
плантаторов, совместными  усилиями  создать  завод по очистке сахара и таким
образом получать двойную  выгоду  с каждого урожая. Ходят слухи и о том, что
местные  торговцы замыслили  вытеснить  голландские  корабли  из  Карибского
бассейна;  мы, видимо, до сих  пор  удачнее  всех  ведем дела -- на  зависть
французам  и  испанцам. Но ты, Стефан, несомненно, лучше  осведомлен  в этом
вопросе,  чем я.  В порту на причале много голландских кораблей, так что  не
сомневайся: как только с делом будет покончено, вернуться в Амстердам мне не
составит  труда.  Я  выдал  себя за  голландского  купца,  поэтому  со  мной
обходятся с исключительной почтительностью.
     Сегодня днем, устав от бесцельной  прогулки, я вернулся  в свое жилище,
где  к моим услугам двое рабов, готовых по первому знаку  раздеть и выкупать
меня,  и  написал  хозяйке  Мэйфейр,  испросив  разрешения  посетить  ее.  Я
объяснил,  что,  не  доверяя  почте,  лично  приехал,  чтобы   доставить  ей
чрезвычайно важное послание от  очень дорогой -- наверное, самой дорогой для
нее  на свете -- особы, которая и сообщила  мне  этот адрес  в ночь накануне
своей смерти. И подписался полным именем.
     Ответ пришел очень  быстро. Мне предлагалось приехать в Мэйфейр сегодня
же вечером. Ближе  к  сумеркам  у входа в трактир,  где я  остановился, меня
будет  ждать  карета. Я  должен  захватить  с собой все  необходимое,  чтобы
остаться на одну-две ночи -- как пожелаю. Я намерен принять приглашение.
     Стефан, я пребываю в  большом  волнении,  но страха во мне нет. Теперь,
после  длительных  размышлений,  я   знаю,  что   мне  предстоит  встреча  с
собственной  дочерью. Но  как сообщить ей  об этом  и  следует ли вообще это
делать -- вот что глубоко меня тревожит.
     Я  твердо убежден,  что в этом необыкновенном плодородном крае,  в этой
богатой и  экзотической  стране трагедия  женщин из  рода  Мэйфейров наконец
завершится.  И  произойдет  это  благодаря  одной  сильной и  умной  молодой
женщине,  которая  цепко держит  в своих  руках мир  и которая,  несомненно,
достаточно  повидала,  чтобы  осознать, что выстрадали ее мать  и бабушка за
свои короткие жизни.
     Я теперь пойду приму  ванну, оденусь как  полагается  и приготовлюсь  к
встрече.  Меня  совсем не заботит мысль, что  я увижу  огромную колониальную
плантацию.  Трудно подобрать  слова,  способные  выразить  то, что