их
камней в Шотландии, хотя никто не знает, какой народ собрал те камни в круг.
3) Ранние христиане верили, что языческие божества -- это демоны,
которых можно призывать для наведения порчи и проклятий.
Общий вывод напрашивается сам собой: все эти верования небеспочвенны,
ибо известно, что именно из нашей веры в них демоны черпают свою силу.
Естественно, что люди, взывавшие к своим демонам, почитали их божествами, но
стоило поработить и погубить какой-либо народ, как демоны тут же
возвращались в хаос или становились ничтожными существами, отвечавшими на
нечастые обращения к ним магов.
Затем я рассказал о силе демонов -- о том, что они могут тешить нас
иллюзиями и вселяться в тела людей, отчего те становятся одержимыми, об
умении передвигать предметы и, наконец, об их способности являться перед
нами в том или ином облике, хотя мы не знаем, каким образом им это удается.
Что касается Лэшера, я пребывал в твердом убеждении, что его тело
вполне материально и целостно, однако силы сохранять свое тело таковым
Лэшеру хватает лишь на короткий отрезок времени.
Затем я описал, как этот демон появился передо мной, и пересказал его
странные речи, заставившие меня впоследствии долго размышлять над их
смыслом. В завершение я подчеркнул, что Шарлотте стоит призадуматься: это
существо может оказаться призраком какого-нибудь давно умершего человека,
обреченного пребывать на земле и одержимого лишь мыслями о мести, -- ведь
все древние полагали, что души тех, кто умер в молодости или насильственной
смертью, становятся мстительными демонами, а души хороших людей покидают
этот мир.
Не помню, о чем еще я тогда писал, заполняя страницу за страницей, --
опьянение совсем затуманило разум, и вполне возможно, что на следующий день
я передал в нежные руки Шарлотты всего лишь жалкие каракули. Но я
действительно пытался объяснить ей многое, невзирая на ее протесты и
заявления, будто все это она уже слышала от меня не раз.
Когда же речь заходила о словах Лэшера в то утро, о его странном
предсказании, она только улыбалась и отвечала, что Лэшер ловит обрывки наших
разговоров и таким образом учится говорить сам, а потому его высказывания по
большей части вообще лишены смысла.
-- Но это только отчасти верно, -- возразил я. -- Согласен, он не
привык к устной речи, но нельзя отказать ему в способности мыслить. На этот
счет ты ошибаешься.
Дни проходили чередой, а я только пил ром и спал, время от времени
открывая глаза лишь затем, чтобы удостовериться в присутствии рядом
Шарлотты.
А когда, не обнаружив ее подле себя, я приходил в неистовство и
буквально сходил с ума, готовый в приступе ярости даже избить ее. Шарлотта
каждый раз появлялась: красивая, покорная, податливая в моих руках, само
воплощение поэтических грез, богиня, достойная кисти Рембрандта, а по сути
-- настоящая дьяволица во плоти, явившаяся на землю, чтобы полностью
завладеть не только моим телом, но и душой.
Я был пресыщен удовольствиями, но все равно жаждал новых и покидал свое
ложе только лишь затем, чтобы полюбоваться морем. А еще я часто просыпался и
наблюдал, как падает дождь.
Дожди в здешних местах чрезвычайно теплые, ласковые, и мне нравилось
слушать песню стучащих по крыше водяных капель, смотреть на прозрачную,
пронизанную светом пелену, под дуновением легкого ветерка чуть наискось
опускавшуюся на землю.
Ах, Стефан, как много я размышлял в то время, какие мысли приходили мне
в голову! Только в своей маленькой тюрьме я наконец понял, чего был лишен в
жизни, -- впрочем, это так очевидно и печально, что даже не стоит тратить
слова. Временами я воображал себя безумным Лиром, который стал королем дикой
природы и бродит по вересковой пустоши, вплетая в волосы цветы.
Ведь я, как и он, в этом варварском крае превратился в простака,
готового испытывать безграничную радость уже от одной только возможности
смотреть на море и дождь.
Однажды ближе к вечеру, когда дневной свет уже умирал, меня разбудили
пряные ароматы горячего ужина. Едва проснувшись, я вспомнил, что
пропьянствовал целые сутки напролет, а Шарлотта так и не пришла.
С жадностью проглотив еду -- спиртное никогда не умаляет мой аппетит,
-- я переоделся и принялся обдумывать свое положение, прежде всего пытаясь
подсчитать, как долго уже здесь нахожусь.
Выходило, дней двенадцать.
И тогда я принял твердое решение: как бы скверно мне ни было, отныне я
ни за что не притронусь к выпивке. Я понимал, что должен уйти из этого дома
-- иначе сойду с ума.
Испытывая отвращение к самому себе за собственную слабость, я впервые
за все это время обулся, а затем надел новый сюртук, давным-давно
принесенный Шарлоттой, и вышел к балюстраде, обращенной в сторону моря. Я
был уверен, что Шарлотта скорее убьет меня, чем отпустит. Так или иначе, но
ситуацию необходимо было разрешить -- выносить подобное существование и
дальше я не мог.
В течение многих последующих часов я не притронулся к рому. И вот
наконец пришла Шарлотта. Она выглядела усталой, ибо весь день провела в
седле, объезжая свои владения, а увидев на мне ботинки и сюртук, тяжело
опустилась в кресло и заплакала.
Я выжидательно молчал -- только она могла принять решение, покину я это
место или нет.
Шарлотта заговорила первой:
-- Я зачала. Я ношу ребенка.
И снова я промолчал. Для меня это была не новость. Я знал, что именно
по этой причине она так долго не приходила.
Шарлотта сидела унылая, подавленная, с опущенной головой и продолжала
плакать. Тогда я сказал:
-- Отпусти меня, Шарлотта.
Она хотела, чтобы я поклялся ей немедленно покинуть остров. И никому не
рассказывать о том, что мне известно о ней или ее матери, как и о том, что
произошло между нами.
-- Шарлотта, -- сказал я, -- на первом же голландском корабле, что
найдется в гавани, я отправлюсь домой, в Амстердам, и ты меня больше никогда
не увидишь.
-- Но ты должен поклясться ничего не рассказывать ни одной живой душе
-- даже своему братству в Таламаске.
-- Они и без того многое знают, -- ответил я. -- И я расскажу им обо
всем, что здесь произошло. Иначе не могу: ведь они -- моя семья, они
заменяют мне и отца, и мать.
-- Неужели в тебе нет здравомыслия хотя бы настолько, чтобы соврать
мне, Петир? -- удивилась Шарлотта.
-- Послушай, -- взмолился я, -- или позволь мне уйти, или убей
немедленно!
И снова она разрыдалась, но я оставался холоден к ней -- впрочем, и к
себе тоже. Я не осмеливался взглянуть на нее, опасаясь нового взрыва
страсти.
Наконец она осушила слезы.
-- Я заставила его поклясться, что он не тронет тебя. Он знает, что,
если ослушается моего приказа, я перестану любить его и доверять ему.
-- Ты заключила договор с ветром, -- сказал я.
-- Но он уверяет меня, что ты раскроешь нашу тайну.
-- Так и будет.
-- Петир, поклянись мне! Дай твердое обещание, чтобы он мог слышать.
Я задумался. Мне очень хотелось вырваться оттуда, хотелось жить,
хотелось верить, что и то и другое все еще возможно. Наконец я сказал:
-- Шарлотта, я никогда не причиню тебе вреда. Мои братья и сестры в
Таламаске не судьи и не священники. Колдовством они тоже не занимаются. Все,
что они узнают о тебе, останется тайной за семью печатями -- в самом прямом
смысле этого слова.
Она посмотрела на меня печальными, полными слез глазами, а затем
подошла и поцеловала. Все мои попытки остаться равнодушным и неподвижным,
как деревянная статуя, оказались тщетными.
-- Еще разок, Петир, последний, от всего сердца, -- горестно взмолилась
она. -- А потом можешь уйти навсегда -- и я больше не взгляну в твои глаза,
пока не наступит день, когда я увижу глаза нашего ребенка.
Я бросился ее целовать, ибо поверил, что она меня отпустит. Я поверил,
что она любит меня; и в тот последний час, лежа рядом с ней, подумал, что,
наверное, она говорила правду: для нас действительно не существует никаких
законов и любовь, вспыхнувшую между нами, не дано понять никому.
-- Люблю тебя, Шарлотта, -- прошептал я, целуя ее в лоб, но она не
ответила и даже не взглянула на меня.
А когда я снова оделся, она уткнулась лицом в подушку и заплакала.
Подойдя к двери, я обнаружил, что ее не заперли на засов снаружи, и мне
стало интересно, сколько раз так бывало.
Но теперь это не имело значения. Теперь важно было только одно: мой
уход, если проклятый призрак не помешает мне и если я не оглянусь, если не
заговорю с ней снова, не почувствую ее сладостного аромата, не вспомню о
мягких прикосновениях губ и рук.
Поэтому я не стал просить экипаж, чтобы меня отвезли в Порт-о-Пренс, и
поспешил уйти, не сказав ни слова.
Когда-то меня доставили сюда за час, и теперь я решил, что раз еще нет
полуночи, то легко доберусь до города к рассвету. Слава Богу, Стефан, я не
ведал какой мне предстоит путь! Не знаю, хватило бы иначе у меня мужества
сделать хотя бы первый шаг!
Но позволь мне на этом прервать свой рассказ, ведь я пишу уже
двенадцать часов. Сейчас снова полночь, и это создание где-то близко.
Вот почему я сейчас запру в железный сундук все свои уже готовые
записи, дабы таким образом сохранить их, чтобы до тебя дошла по крайней мере
эта часть моего рассказа, если будет потеряно то, что мне еще предстоит
изложить на бумаге.
Я люблю тебя, мой дорогой друг, и не жду, что ты меня простишь. Просто
сохрани мои записи. Сохрани их, потому как эта история не закончена и,
возможно, не закончится на протяжении жизни еще многих поколений. Мне это
сказал сам призрак.
Остаюсь верным Таламаске.
Петир вон Абель, Порт-о-Пренс.
4
ДОСЬЕ МЭЙФЕЙРСКИХ ВЕДЬМ
Часть IV
Стефан!
После короткого отдыха я начинаю снова. Это существо рядом. Буквально
секунду назад оно сделалось видимым, всего лишь в дюйме от меня представ в
своем человеческом обличье, -- должен сказать, что это вошло у него уже в
привычку. Ему каким-то образом удалось даже задуть свечку, хотя дышать оно
не может.
Я был вынужден отправиться вниз за новой свечой, а вернувшись,
обнаружил, что окна распахнуты настежь и створки грохочут на ветру. Пришлось
снова запирать их на задвижки. Чернила были пролиты -- к счастью, у меня
имелся запас, -- покрывала и простыни сорваны с кровати, книги разбросаны по
всей комнате.
Слава Богу, железный сундук уже тебе отправлен. Подробности опущу, так
как опасаюсь, что это существо умеет читать.
В запертой комнате слышится хлопанье крыльев, а затем смех -- это его
трюки.
Полагаю, Шарлотта сейчас спит далеко отсюда, в своей спальне в особняке
Мэйфейр, вот почему я стал жертвой таких козней.
Я же нахожусь сейчас в тихом колониальном городке, и в столь поздний
час здесь открыты только трактиры и публичные дома.
Но позволь мне как можно скорее поведать о событиях прошлой ночи...
Я отправился в путь пешком. Высокая луна ясно освещала передо мной все
повороты и извилины тропы, все редкие подъемы и пологие склоны невысоких
холмов.
Ноги сами несли меня вперед, голова шла кругом от радостного ощущения
свободы, от сознания того, что призрак не помешал мне, от пьянящего воздуха,
от мысли, что уже к рассвету я смогу добраться до города.
"Я жив, -- проносилось у меня в голове, -- я выбрался из тюрьмы и,
возможно, доживу до той минуты, когда вновь увижу родную Обитель!"
С каждым, шагом во мне крепла утраченная было за время заточения
надежда обрести наконец свободу.
Однако Шарлотта будто приворожила меня и неотступно завладевала моими
мыслями. Я вспоминал, как она лежала в кровати, когда я ее оставил, и
малодушно называл себя глупцом за то, что отказался от такой красоты, от
такого блаженства, -- ведь я действительно ее любил, безумно любил! Я даже
пытался представить себе, как бы изменилась моя жизнь, поддайся я на ее
уговоры остаться. Став ее любовником, я мог бы жить в роскоши и быть
свидетелем рождения наших детей. Мысль о том, что через несколько часов мы
разлучимся с ней навеки, казалась невыносимой.
Вот почему я категорически запретил себе думать об этом. И каждый раз
старательно гнал малейшее воспоминание о Шарлотте, посмевшее опять
закрасться в душу.
Я все шел и шел вперед. Время от времени то справа, то слева вспыхивали
огоньки в темных полях. Один раз мимо меня пронесся какой-то всадник --
видно, торопился куда-то с важным поручением. Он даже не заметил меня. И я
продолжал путь в обществе одних только луны и звезд. Дабы скоротать время, я
на ходу сочинял письмо тебе, обдумывал, как описать все случившееся.
Пробыв в пути примерно три четверти часа, я заметил впереди человека --
он стоял и, как мне показалось, ждал моего приближения. Но самое
удивительное, что это был голландец, о чем явно свидетельствовала его
огромная черная шляпа.
А вот свою шляпу, в которой появился на плантации, я потерял. В первый
вечер своего пребывания там я перед ужином отдал ее рабам и с тех пор больше
не видел.
И теперь, глядя на высокого незнакомца, я вспомнил о ней и пожалел о
потере, одновременно гадая в недоумении, кому же может принадлежать неясно
вырисовывавшийся силуэт у дороги. Кто этот светловолосый и светлобородый
голландец, который не отрываясь следил за моим продвижением?
Я замедлил шаг, чувствуя, что при виде неподвижно застывшей фигуры мне
все сильнее становится не по себе. Как он оказался на дороге один, ночью,
спрашивал я себя и тут же признавал собственную глупость: подумаешь, это
всего лишь обыкновенный человек, так чего мне бояться, пусть даже вокруг и
темно?
Размышляя таким образом, я подошел к нему достаточно близко, и тут
разглядел его лицо... Мой двойник! И в ту же секунду, как я это понял,
существо резко подалось вперед и оказалось меньше чем в дюйме от меня. К
неописуемому ужасу, я услышал собственный голос:
-- Петир, ты забыл свою шляпу!
Прокричав эти слова мне в лицо, чудовище зашлось диким хохотом.
Я упал навзничь, сердце в груди бешено колотилось. А призрак склонился
надо мной, как стервятник над жертвой.
-- Вставай, Петир, подбери шляпу -- смотри, ты же уронил ее прямо в
грязь!
-- Уйди прочь! -- закричал я в ужасе и, отвернувшись, прикрыл голову
руками.
В отчаянной попытке спастись от этого существа я пополз по земле,
словно ничтожный краб. Потом все-таки нашел в себе силы подняться и ринулся
на врага... Но оказалось, что я воюю с пустотой.
На дороге никого, кроме меня, не было. Моя черная шляпа, измятая и
раздавленная, валялась в грязи.
Дрожа, как испуганный ребенок, я подобрал ее и, как мог, постарался
привести в порядок.
-- Будь ты проклят, призрак! -- вскричал я. -- Мне известны все твои
трюки.
-- Разве? -- раздался позади меня голос, на этот раз женский. Я тут же
повернулся, чтобы взглянуть на тварь! И увидел перед собой Дебору -- такой,
какой она была в детстве... Однако видение длилось всего лишь мгновение.
-- Это не она, -- объявил я. -- Ты лжец, восставший из ада!
Но знаешь, Стефан, должен признаться, один только взгляд на Дебору был
как нож в сердце. Потому как хватило и краткого мига, чтобы я успел заметить
и детскую улыбку, и сияние глаз. Горло у меня перехватило, и в нем словно
застрял комок.
-- Будь ты проклят, призрак, -- прошептал я, пытаясь еще раз разглядеть
в темноте дорогой образ -- мираж это или реальность, мне уже было все равно,
настолько глупо я себя чувствовал.
Ночь была тихой, однако царящая вокруг тишина казалась обманчивой.
Наконец справившись с дрожью, я надел шляпу и продолжил путь, но уже гораздо
медленнее.
Куда бы я ни бросил взгляд, мне везде мерещились какие-то лица, фигуры,
однако тут же оказывалось, что это всего лишь игра теней -- банановые пальмы
колышутся на ветру или гигантские красные цветы сонно раскачиваются на
тонких стеблях, нависая над оградами вдоль дороги.
Я решил смотреть только вперед, но тут услышал позади себя шаги и
чье-то тяжелое дыхание. Незнакомец шагал размеренно, не в ногу со мной; я
решил не обращать на него внимания, но вскоре затылком почувствовал жаркое
дыхание.
-- Будь ты проклят! -- снова закричал я, оборачиваясь, и увидел нечто,
внушившее мне бесконечный ужас: то был я сам в виде чудовища с горящим
черепом вместо головы.
Из пустых глазниц вырывались языки пламени, опаляя светлые волосы и
широкополую голландскую шляпу.
-- Ступай в ад! -- завопил я и со всей силой оттолкнул от себя чудище,
когда оно упало на меня, обжигая огнем; я был уверен, что мои руки
провалятся в пустоту, но они уткнулись в твердую грудную клетку.
И тогда я сам взревел, как чудовище, и, напрягшись, отшвырнул его от
себя. Только после этого призрак исчез, обдав меня жаром.
Не помню, как я упал, но, придя в себя, увидел, что стою на коленях в
разорванных бриджах. Я ни о чем не мог думать, перед глазами все еще стоял
пылающий череп. Меня опять охватила неудержимая дрожь. Ночная тьма
сгустилась, ибо луна теперь стояла низко над горизонтом, и только Бог ведал,
сколько мне еще предстояло идти по этой дороге до Порт-о-Пренс.
-- Ладно, злодей, -- сказал я, -- что бы ты сейчас ни сотворил, я не
стану верить своим глазам.
И не колеблясь больше ни секунды, я повернул в нужном направлении и
пустился бежать. Я бежал, опустив глаза долу, пока не выдохся. А перейдя на
шаг, упрямо продолжал двигаться вперед, глядя только в пыль перед.
Совсем скоро я увидел шагающие рядом другие ноги -- босые,
кровоточащие, -- но не стал обращать на них внимание, поскольку знал, что
это не более чем иллюзия, равно как и доносившийся до меня запах обгоревшей
плоти.
-- Я разгадал твою хитрость, -- вновь заговорил я вслух. -- Ты поклялся
не трогать меня и теперь действуешь так, чтобы не нарушить клятву. Ты решил
свести меня с ума, не так ли?
Тут я вспомнил заветы древних -- я давал этому призраку силы уже тем,
что разговаривал с ним, поэтому я перестал к нему обращаться, а начал
произносить старинные молитвы:
-- Да защитят меня все силы добра, да защитит меня божественный дух,
пусть беда обойдет меня стороной и луч света падет мне на голову и оградит
меня от этого существа.
Ноги, шагавшие рядом, исчезли, а с ними рассеялся и запах обгоревшей
плоти. Но откуда-то издалека до меня донесся странный шум -- словно треск
расщепляемой древесины, да, именно множества кусков древесины, а к этому
шуму примешивался другой -- какой возникает, когда что-то выкорчевывают из
земли.
А вот это уже не иллюзия, подумал я. Эта тварь вырывает с корнем
деревья и теперь примется швырять их на дорогу прямо передо мной.
Я продолжал идти вперед, уверенный, что сумею избежать этой опасности и
должен все время быть начеку, чтобы не попасть в его ловушку, ибо призрак
явно затеял со мной игру. Но тут впереди я увидел мост и понял, что добрался
до речушки, а странные звуки доносились с кладбища! Зга тварь вскрывала
могилы!
Меня охватил ужас, какого я до сих пор не испытывал. У любого человека,
Стефан, есть свои опасения. Мужчина, который способен сразиться с тиграми,
невольно пятится при виде жука, а другой бесстрашно проложит себе путь
сквозь стан врагов и в то же время ни за что не останется в одной комнате с
мертвецом.
Лично на меня места захоронения всегда наводили страх; и теперь,
разгадав замысел призрака, я оцепенел и покрылся потом от одной только
мысли, что должен пройти по мосту и миновать кладбище, На моих глазах
деревья над могилами принялись раскачиваться, шум от варварского разбоя
становился все сильнее, а я застыл, не в силах сделать первый шаг.
Но оставаться на месте было глупо. Я заставил себя приблизиться к
мосту. И тут я увидел разоренные могилы, гробы, вырванные из мягкой сырой
земли, тела, выползавшие из ям... Нет, скорее, их оттуда вытягивали -- ведь
это были мертвецы... Ну конечно, мертвецы, а он управлял ими как
марионетками!
-- Беги, Петир! -- вскричал я, силясь подчиниться собственному приказу.
Я мгновенно пересек мост, однако они медленно продвигались к берегу с
обеих сторон. Я слышал, как под их стопами проваливаются сгнившие крышки
гробов. Иллюзия, трюкачество, снова и снова повторял я себе, но когда первый
из этих жутких трупов ступил на мою тропу, я заверещал, как перепуганная
женщина: "Прочь от меня!" Не в силах отмахнуться от гнилостных рук, которыми
тот молотил воздух передо мной, просто отступая под его напором, я наткнулся
спиной на другой такой же полуистлевший труп и в конце концов рухнул на
колени.
Я молился, Стефан. Я громко призывал на помощь дух моего отца и Ремера
Франца. Мертвецы теперь окружили и толкали меня со всех сторон, вонь стояла
невыносимая -- кого-то из них похоронили совсем недавно, другие успели
наполовину разложиться, а от третьих пахло уже только землей.
Омерзительная слизь текла по моим рукам и волосам, заставляя
содрогаться от отвращения.
В эту минуту я отчетливо услышал голос и мгновенно узнал его -- со мной
заговорил Ремер:
-- Петир, они мертвы! Они словно плоды, упавшие на землю в саду.
Поднимайся и оттолкни их от себя -- их уже нельзя оскорбить!
Воспрянув духом, я так и сделал.
Я снова побежал, распихивая в стороны мертвые тела, перепрыгивая через
них, и, с трудом удерживаясь, чтобы не упасть, неуклонно мчался вперед.
Наконец я сорвал с себя сюртук и принялся размахивать им. Они оказались
слабыми и долго не продержались -- я отбился сюртуком и покинул кладбище.
Пришлось опять опуститься на колени, чтобы отдохнуть.
До меня все еще доносился шум их шаркающих шагов.
Оглянувшись, я увидел легион жутких мертвых тел, которые, словно кто-то
дергал их за веревочки, по-прежнему пытались догнать меня.
Вскочив на ноги, я снова продолжил путь; сюртук пришлось нести в руке,
он был весь в мерзкой грязи после драки, а свою шляпу, свою драгоценную
шляпу я потерял. Через несколько минут я оставил мертвецов далеко позади.
Думаю, что и призрак в конце концов бросил их на дороге.
Я передвигался с трудом, ноги и грудь болели от напряжения, рукава
рубахи после битвы с мертвецами покрылись пятнами. К волосам пристали куски
полусгнившей плоти. Ботинки тоже были заляпаны ею. Зловоние преследовало
меня всю дорогу до Порт-о-Пренс. Однако вокруг было тихо и спокойно. Призрак
отдыхал! Он истощил свои силы. Так что мне было не ко времени беспокоиться о
запахах и одежде -- лучше поторопиться.
В своем безумии я обратился к Ремеру.
-- Что мне делать, Ремер? Ты ведь знаешь, призрак будет гоняться за
мной по всему свету.
Но ответа не последовало, и я даже решил, что прежде голос лишь
почудился мне. К тому же, если я начну долго и сосредоточенно думать об
одном человеке, призрак может заговорить его голосом и тем самым
окончательно свести меня с ума.
Ничто не нарушало тишину. Небо начало светлеть. Позади меня по дороге
загрохотали телеги, справа и слева начали пробуждаться поля. Поднявшись на
холм, я увидел перед собой город и облегченно вздохнул.
Меня догнала повозка, небольшая шаткая деревянная колымага, нагруженная
фруктами и овощами для рынка; ею управляли два довольно-таки светлокожих
мулата.
Остановив лошадь, они удивленно уставились на меня, и тогда, прибегнув
к своему лучшему французскому, я попросил их о помощи, пообещав
благословение Господне, если они мне не откажут. Тут я вспомнил, что у меня
есть деньги, вернее, когда-то были, и, вывернув карманы, нашел несколько
ливров, которые они приняли с благодарностью. Я взобрался на задок телеги.
Привалившись спиной к огромной горе из овощей и фруктов, я заснул.
Телега раскачивалась и подпрыгивала, меня бросало из стороны в сторону, но
мне казалось, будто я еду в роскошной карете.
Во сне я вновь оказался дома, в Амстердаме. Почувствовав прикосновение
чьих-то мягких пальцев, нежно похлопывавших по моей левой руке, я поднял
правую, чтобы ответить столь же ласковым жестом, открыл глаза и повернул
голову... И вдруг увидел перед собой обгоревшее, обугленное тело Деборы,
лысую сморщенную голову с живыми голубыми глазами и опаленные губы,
оскаленные в улыбке.
Я так громко закричал, что перепугал и возниц, и лошадь. Но это уже не
имело значения, ибо я свалился на дорогу, а лошадь рванулась вперед так, что
мулаты не могли с ней справиться, и вскоре повозка скрылась за холмом.
Я сидел, скрестив ноги в пыли, и рыдал, приговаривая:
-- Проклятый призрак! Что тебе от меня надобно? Скажи! Почему бы тебе
не убить меня?! Ведь это тебе по силам, если ты можешь творить подобное!
Ответа не было. Но я знал, что призрак рядом. Подняв голову, я увидел
его, и на этот раз не в ужасном обличье. Передо мной снова предстал
темноволосый красивый мужчина в кожаной короткой куртке, который являлся мне
уже дважды.
Освещенный солнцем, он сидел на ограде, тянувшейся вдоль края дороги, и
казался вполне настоящим, из плоти и крови. Словно погрузившись в глубокие
раздумья, ибо лицо его мало что выражало, этот мужчина вперил в меня
внимательный взгляд.
А я в свою очередь пристально, изучающе вглядывался в него, словно мне
нечего было опасаться. В эту минуту я понял нечто чрезвычайно важное.
Обгорелое тело Деборы было иллюзией! Он вырвал этот образ из глубин
моего сознания и оживил. Такой же иллюзией был и мой двойник -- совершенной
иллюзией, словно отражение в зеркале. И сила того демона, который
преследовал меня и с которым я боролся, -- тоже не более чем иллюзия.
А вот мертвецы были настоящими -- всего лишь мертвые тела, и ничего
больше.
Однако человека на заборе никак нельзя было назвать иллюзией. Призрак
воплотился в нечто вполне реальное.
-- Да, -- подтвердил он, и снова его губы не шевельнулись. Я даже знаю
почему: он пока не мог заставить их двигаться. -- Но скоро смогу, -- добавил
он. -- Смогу.
Я не сводил с него глаз. Возможно, из-за дикой усталости я лишился
разума, но страха перед этим существом я не ведал. Утреннее солнце
становилось все ярче, и я увидел, что лучи просвечивают его насквозь! А в
них, словно пылинки, кружатся водоворотом частицы, из которых он сделан.
-- Прах ты, -- прошептал я, вспомнив библейскую фразу*. ["...Ибо прах
ты, и в прах возвратишься" (Библия. Бытие, 3:19).] Но в эту самую секунду он
начал растворяться. Побледнел и исчез. А солнце поднималось над полями, и
такого красивого рассвета мне до сих пор видеть не приходилось.
Может быть, проснулась Шарлотта? Возможно, это она его остановила?
Наверное, ответ на этот вопрос навсегда останется для меня тайной.
Переговорив с агентом и с хозяином трактира, о чем я уже писал ранее, я
меньше чем через час добрался до своего жилища.
Судя по моим карманным часам, которые я поставил сегодня в полдень по
тем, что висят на стене трактира, сейчас далеко за полночь. Проклятый дьявол
вот уже больше часа не покидает мою комнату.
Он пребывает в человеческом обличье и то появляется, то исчезает вновь,
но каждый раз лишь на короткие мгновения. И постоянно следит за мной. Иногда
он усаживается в углу, потом вдруг оказывается в другом или даже пялится на
меня из зеркала... Стефан, как призрак может выделывать подобное? Неужели
это не более чем обман зрения? Ведь не может же он в самом деле находиться в
зеркале! Но я категорически отказался смотреть в него, и в конце концов его
образ оттуда исчез.
Тогда он принялся передвигать мебель и имитировать звук хлопающих
крыльев, так что мне лучше на какое-то время покинуть свою комнату. Пойду
отправлю это письмо вместе с остальными.
Твой верный соратник по Таламаске
Петир.
Стефан!
За окном светает, все мои письма на пути к тебе, корабль, с которым они
отправлены, вышел в море час назад, мне очень хотелось тоже отплыть на нем,
но я понимал, что не имею на то права. Ведь если это создание намерено
покончить со мной, пусть лучше это случится здесь, а мои письма благополучно
будут доставлены.
Меня, однако, мучают опасения, что он в силах потопить корабль, потому
что не успел я взойти на палубу, дабы поговорить с капитаном, убедиться, что
мои письма будут обязательно переданы по адресу, как налетел ветер, зарядил
дождь и корабль начало раскачивать.
Разум подсказывал мне, что дьявол едва ли способен потопить судно. Но
кто знает? Это было бы настоящим бедствием, ибо я не вправе подвергать риску
других людей.
Вот почему я по-прежнему здесь, в Порт-о-Пренс, и коротаю время в
переполненном трактире -- это уже второй за сегодняшнее утро, -- ибо боюсь
оставаться один.
Несколько часов тому назад, когда я возвращался из доков, эта тварь
перепугала меня, внушив, что перед каретой упала женщина; я выбежал на
дорогу прямо перед лошадьми, чтобы спасти несчастную, и только тогда увидел,
что никакой женщины нет и это я сам лежу под копытами, едва меня не
раздавившими. Кучер бранился вовсю и обозвал меня сумасшедшим.
Я наверняка и выглядел как безумный. В первом трактире я подремал минут
пятнадцать и проснулся от жара пламени. Оказалось, кто-то перевернул свечу в
пролитый коньяк. Однако обвинили в том меня и велели немедленно убираться. И
все это время в тени за камином прятался призрак. Негодяй наверняка бы
улыбнулся, имей он возможность менять выражение своего воскового лица.
Обрати внимание на то, что когда он принимает присущий ему облик, то
выглядит как человек, с трудом управляющий собственным телом.
И все же я до сих пор не могу в полной мере постичь его возможности. И
я очень устал, Стефан. Я снова ушел в свою комнату и постарался заснуть, но
он сбросил меня с кровати.
Даже здесь, в пивном зале, где полно пьяниц-полуночников и
путешественников, привыкших отправляться в путь ранним утром, он не
прекращает играть со мной злые шутки, но никто о них не подозревает и даже
не догадывается, что человека, сидящего у огня, на самом деле там нет, ибо
этот человек -- Ремер. Или что женщина, на секунду появившаяся на ступенях
лестницы, это Гертруда, которая умерла двадцать лет назад. Призрак каким-то
образом выхватывает из моей памяти и оживляет эти образы.
Я пытался поговорить с ним еще на улице, умолял объяснить, чего же он
все-таки добивается и есть ли у меня хоть один шанс выжить. Что должен я
сделать, чтобы он оставил меня в покое? Что приказала ему Шарлотта?
А потом, уже в этом зале, пока я ждал заказанное вино, -- должен
признаться, я слишком много его пью, -- он принялся двигать моим пером по
бумаге и начертал: "Петир умрет".
Отправляю тебе тот листок вместе с письмом -- ведь это почерк призрака.
Сам я к этому листку не прикасался. Возможно, Александр возьмет его в руки и
что-то узнает. Лично я не в состоянии сказать что-либо определенное; мне
известно лишь одно: этот отвратительный призрак, используя мой разум,
вызывает образы, способные свести с ума и заставить бежать из пустыни самого
Иисуса.
Спасти меня может только одно. Как только я закончу это послание и
оставлю его у агента, то отправлюсь к Шарлотте и стану умолять ее остановить
своего дьявола. Ничто другое не поможет, Стефан. Уверен, кроме Шарлотты,
никто не в силах мне помочь. Остается надеяться, что я благополучно доберусь
до Мэйфейр.
Я найму лошадь для поездки и поеду днем в расчете на то, что на дороге
будет многолюдно и что Шарлотта к тому времени давно проснется и призовет к
себе дьявола.
Но меня гложет одно ужасное подозрение, мой друг: что, если Шарлотта
знает обо всем, что, если именно она задумала весь дьявольский план и
приказала демону творить со мной такое?
Если от меня не будет больше известий -- позволь тебе напомнить, что
голландские корабли ежедневно отплывают отсюда в наш прекрасный город, --
действуй, пожалуйста, следующим образом.
Напиши ведьме и расскажи о моем исчезновении. Но проследи, чтобы письмо
было отправлено не из нашей Обители и без обратного адреса, дабы
воспрепятствовать дьяволу проникнуть в наши стены.
Молю тебя, никого не присылай на мои поиски! Ибо твоего посланника ждет
еще худшая судьба, чем моя.
Продолжай собирать сведения о жизни этой женщины из других источников и
помни, что ребенок, которого она родит через девять месяцев, наверняка мой.
Что еще я могу тебе сказать?
Если такое возможно, то после смерти я попытаюсь связаться с тобой или
с Александром. Но, мой дражайший друг, боюсь, что нет никакого "после".
Впереди меня ждет только тьма, и мое время на этом свете подходит к концу.
В эти последние часы я не испытываю никаких сожалений. Таламаска, в
которой я провел много лет, приобретая знания и защищая невинных, стала для
меня смыслом жизни. Я люблю вас, мои братья и сестры. Помните меня, но не
мою слабость, грехи или безрассудства -- помните, что я любил вас.
И еще. Позволь мне рассказать, что произошло всего лишь несколько минут
назад, -- это весьма странно, но интересно.
Я снова видел Ремера, моего дорогого Ремера, первого главу нашего
ордена, которого я знал и любил. Он показался мне удивительно молодым и
прекрасным. От радости я расплакался и не хотел, чтобы его образ исчез.
"Раз уж так случилось, -- подумал я, -- стоит продолжить игру, ведь он
рожден моим сознанием, а потому я имею на это право. Сам дьявол не знает что
творит". И я обратился к Ремеру со словами: "Мой дорогой Ремер, ты даже не
представляешь, как я по тебе соскучился. Где ты был, что узнал?"
И вот я вижу, как ко мне приближается статная, ладная фигура Ремера, и
понимаю, что никто другой ее не видит, потому что все поглядывают на меня
как на сумасшедшего, который бормочет что-то себе под нос. Но мне все равно.
"Садись, Ремер, выпей со мной", -- прошу я.
Мой любимый учитель садится, облокачивается на стол и вдруг начинает
говорить мне гадкие непристойности. Да-да, ты, наверное, в жизни не слышал
такого сквернословия, с каким он рассказывал мне, что готов сорвать с меня
одежду прямо здесь, в трактире, и доставить мне удовольствие, что ему всегда
хотелось этого, когда я был мальчишкой, и что он таки удовлетворял свои
желания: по ночам приходил ко мне в комнату и позволял другим смотреть, а
после смеялся.
Я, должно быть, окаменел, глядя в лицо этому монстру, который с улыбкой
Ремера нашептывал мне все эти мерзости, словно старый сводник.
Потом наконец губы этой твари перестают шевелиться, а рот растягивается
все больше и больше, язык становится огромным, черным и блестящим, как спина
у кита.
И тогда я словно во сне тянусь за пером, макаю его в чернильницу и
начинаю записывать то, что ты прочел выше, а призрак исчезает.
Но знаешь ли ты, что он сделал, Стефан? Он вывернул мое сознание
наизнанку. Позволь поделиться с тобой тайной. Разумеется, мой дорогой Ремер
никогда не позволял себе со мной подобных вольностей! Но сам я когда-то
мечтал, чтобы он так и поступил! А дьявол вытянул из меня, что мальчишкой я
лежал в своей постели, мечтая: вдруг Ремер войдет, откинет одеяло и ляжет
рядом. Я грезил о таких вещах!
Если бы еще в прошлом году ты спросил, возникали ли в моей голове
подобные мысли, я бы все отрицал, но при этом солгал бы тебе, а дьявол
напомнил мне о прошлом. Следует ли мне поблагодарить его за это?
Может быть, он сумеет вернуть и мою мать -- тогда мы с ней усядемся
возле кухонного очага и еще раз споем.
А теперь мне пора в путь. Солнце в зените. Призрака поблизости не
видно. Прежде чем отправиться в Мэйфейр, я доверю это послание нашему
агенту, если, конечно, меня не остановят по дороге местные стражники и не
швырнут в тюрьму. Я действительно похож сейчас на сумасшедшего бродягу.
Шарлотта поможет мне. Шарлотта обуздает демона.
Вот и все, что я хотел сообщить.
Петир.
Примечание архивариуса:
Это последнее письмо, полученное от Петира ван Абеля.
О СМЕРТИ ПЕТИРА ВАН АБЕЛЯ
Краткое содержание
двадцати трех писем и нескольких отчетов
(см, опись)
Две недели спустя после получения последнего письма Петира из
Порт-о-Пренс от голландского торговца Яна ван Клаузена пришло сообщение, что
Петир мертв. Послание торговца датировано всего лишь днем позже. Тело Петира
обнаружили через каких-то двенадцать часов после того, как он нанял лошадь в
платной конюшне и выехал из Порт-о-Пренс.
Местные власти решили, что Петир стал жертвой разбоя на дороге:
возможно, натолкнулся ранним утром на шайку сбежавших рабов, которые вновь
собрались на кладбище, где всего лишь за день или два до того был учинен
полный разгром. Первое осквернение вызвало большие волнения среди местных
рабов, которые, к смятению своих хозяев, противились участию в
восстановлении порядка на этом участке, и он по-прежнему находился в
состоянии хаоса и запустения, когда произошло нападение на Петира.
Петир, по всей видимости, был избит и загнан в большой кирпичный склеп,
где погиб под обломками, когда на склеп упало дерево. Петира откопали --
судя по позе, он пытался выбраться наружу. На левой руке трупа не хватало
двух пальцев, но их так и не нашли.
Виновных в осквернении могил и в убийстве тоже не обнаружили. Загадка
смерти Петира ван Абеля казалась тем более неразрешимой, что деньги, золотые
часы и бумаги остались при нем.
Останки Петира отыскали довольно быстро благодаря тому, что на кладбище
проводились восстановительные работы. Несмотря на обширные раны на голове,
Петира уверенно опознали ван Клаузен, а также Шарлотта Фонтене, которая
приехала в Порт-о-Пренс, как только услышала о несчастье, и была настолько
потрясена этой смертью, что от горя слегла в постель.
Ван Клаузен вернул личные вещи Петира в Обитель и по приказу ордена
предпринял дальнейшее расследование причин его гибели.
В архиве содержится не только переписка с ван Клаузеном, но и
свидетельства нескольких священников колонии, а также других лиц.
По большому счету ничего важного выяснить не удалось, кроме разве
только того факта, что в последние сутки, проведенные Петиром в
Порт-о-Пренс, он, по мнению очевидцев, вел себя как безумный и без конца
напоминал о необходимости в случае его смерти отправить письма в Амстердам и
поставить в известность Обитель.
Несколько раз упоминается, что его видели в компании странного
темноволосого молодого человека, с которым он вел долгие беседы.
Трудно сказать, как следует трактовать подобные заявления. Далее в
досье содержатся более подробные сведения о Лэшере и его способностях.
Достаточно напомнить здесь, что люди видели Лэшера с Петиром и приняли его
за человека.
Действуя через Яна ван Клаузена, Стефан Франк написал Шарлотте Фонтене
таким образом, чтобы содержание его послания осталось тайной для любого
непосвященного. Он рассказал о последних часах жизни Петира и умолял ее
обратить внимание на предостережения Петира.
Никакого ответа не последовало.
Осквернение могил, а также убийство Петира привели к тому, что кладбище
забросили. Никаких захоронений там больше не производилось, а некоторые тела
были перенесены в другое место. Даже сто лет спустя это место называли
проклятым.
Последние письма Петира ван Абеля еще не достигли Амстердама, когда
Александр объявил другим членам ордена о его смерти. Он попросил, чтобы
портрет Деборы Мэйфейр кисти Рембрандта сняли со стены.
Стефан Франк исполнил эту просьбу, и картину убрали в подвалы.
Коснувшись листа бумаги, на котором Лэшер написал слова "Петир умрет",
Александр сказал только, что слова правдивы, а вот призрак -- "лгун".
Еще он предупредил Стефана Франка, что следует непременно прислушаться
к предостережению Петра и больше никого не посылать в Порт-о-Пренс для
дальнейших переговоров с Шарлоттой, ибо такого человека ждет неминуемая
погибель.
Стефан Франк неоднократно пытался установить контакт с духом Петира ван
Абеля. И каждый раз с облегчением писал в отчетах для досье, что все его
попытки тщетны, а потому он абсолютно уверен, что дух Петира "вознесся в
высшие слои".
До 1956 года в досье попадали истории о призраках, которых встречали на
отрезке дороги, где умер Петир. Однако ни в одной из них не содержится
упоминания о сколько-нибудь узнаваемом персонаже, имеющем отношение к данной
истории.
На этом завершается период изучения Петиром ван Абелем Мэйфейрских
ведьм, которых, полагаясь на собственноручные записи Петира, можно с
уверенностью назвать его потомками.
История продолжается... Просьба обратиться к части V.
5
ДОСЬЕ МЭЙФЕЙРСКИХ ВЕДЬМ
Часть V
ИСТОРИЯ СЕМЕЙСТВА С 1689 ПО 1900 ГОД В ИЗЛОЖЕНИИ ЭРОНА ЛАЙТНЕРА
После смерти Петира Стефан Франк твердо решил, что, пока он жив, орден
не будет предпринимать новых попыток установить прямые контакты с
Мэйфейрскими ведьмами. Это решение сохранили в силе и его последователи,
Мартин Геллер и Ричард Крамер, каждый в свое время.
Хотя агенты ордена не раз обращались с петициями, в которых просили
позволения завязать такие контакты, совет каждый раз единогласно голосовал
против и строгий запрет оставался в силе вплоть до двадцатого века.
Однако орден продолжал исследования на расстоянии. Информация о
Мэйфейрских ведьмах зачастую поступала от жителей колонии, хотя те даже не
догадывались об истинной, причине расспросов и значении сообщенных нам
сведений.
Методы исследования
На протяжении этих более чем двух столетий Таламаска создавала по всему
миру целую сеть "наблюдателей" -- их задачей было присылать в Обитель
газетные вырезки и записи слухов. На Сан-Доминго подобные сведения собирали
несколько человек. Входившие в их число голландские торговцы считали, что
интерес к семейству Мэйфейр носит исключительно финансовый характер, в то
время как пожелавшим сотрудничать с орденом жителям колонии было сказано,
что в Европе некоторые заинтересованные лица дорого заплатят за информацию о
Мэйфейрах. В то время еще не существовало профессиональных агентов,
сравнимых с частными детективами двадцатого века. И все же сведений было
собрано поразительное количество.
Комментарии архивариусов отличаются немногословностью и зачастую
поспешностью; иногда они представляют собой всего лишь краткое введение к
собранному материалу.
Сведения о наследстве Мэйфейров были получены окольными путями и, по
всей вероятности, незаконно, через подкуп банковских служащих. Таламаска
всегда пользовалась подобными методами, а в те годы действовала, скажем так,
чуть менее щепетильно. Обычным оправданием как тогда, так и впоследствии
служил тот факт, что добытая таким образом информация обычно доступна только
одному-двум десяткам людей. Вскрытие личной переписки никогда не
производилось, равно как сведения о частной жизни или делах никогда не
использовались в неблаговидных целях.
Изображения особняка и членов семейства приобретались различными
путями. Один портрет Жанны Луизы Мэйфейр был выкуплен у недовольного
живописца, после того как дама отвергла его работу. Аналогичным образом
удалось получить дагерротип Кэтрин и ее мужа, Дарси Монахана: семья
приобрела только пять из десяти сделанных за один сеанс изображений.
Время от времени мы получали косвенные доказательства того, что семья
Мэйфейров знает о нашем существовании и предпринятом нами исследовании. По
крайней мере один наблюдатель -- француз, работавший некоторое время
надсмотрщиком на плантации Мэйфейров на Сан-Доминго, -- погиб при весьма
подозрительных обстоятельствах. Этот случай повлек за собой еще большую
осторожность с нашей стороны и требование соблюдения строжайшей секретности
нашими наблюдателями, что в свою очередь резко сократило объем информации.
Большинство оригиналов находятся в ветхом состоянии. Однако все они так или
иначе скопированы, а потому собранные сведения вполне доступны для
продолжения кропотливой и тщательной работы.
О повествовании, которое вы читаете
Нижеприведенное повествование основано на всех собранных материалах и
записях, включая несколько ранних фрагментарных рассказов на французском и
латинском языках, а также изложенных с применением латинского шифра,
разработанного Таламаской. Полная опись данных материалов находится в
главном архиве в Лондоне.
Знакомство с этим досье я начал в 1945 году, незадолго до того вступив
в Таламаску и не успев непосредственно подключиться к исследованию
Мэйфейрских ведьм. Составление его первой "полной версии" я завершил в 1956
году, и с тех пор постоянно ее обновляю и исправляю. Кардинальный пересмотр
досье был предпринят мною в 1979 году, когда вся история семьи, в том числе
и отчеты Петира ван Абеля, была занесена в компьютер Таламаски. С того
времени введение новых материалов не представляет сложности.
До 1958 года я не был непосредственно связан с делом о Мэйфейрских
ведьмах. В свое время, когда до меня дойдет очередь, я расскажу о себе более
подробно.
Эрон Лайтнер,
январь 1989г.
Продолжение досье
Шарлотта Мэйфейр Фонтене дожила почти до семидесяти шести лет и умерла
в 1743 году, к тому времени, у нее было пятеро детей и семнадцать внуков.
При ней Мэйфейр оставалась самой процветающей плантацией на Сан-Доминто.
Несколько ее внуков вернулись во Францию, и их потомки погибли в годы
революции в конце века.
Первенец Шарлотты, названный в честь отца Антуаном, не унаследовал, к
счастью, его заболевания, вырос здоровым человеком, женился и стал, отцом
семерых детей. Тем не менее плантация, названная Мэйфейр, перешла к нему
только номинально. Фактически она досталась дочери Шарлотты Жанне Луизе,
родившейся спустя девять месяцев после смерти Петира Ван Абеля.
Всю свою жизнь Антуан Фонтене III находился в подчинении у Жанны Луизы
и ее брата-близнеца Петера, которого никогда не звали на французский манер
Пьером. Почти не приходится сомневаться, что двойняшки были детьми ван
Абеля. И у Жанны Луизы, и у Петера были светло-каштановые волосы, светлая
кожа и светлые глаза.
Прежде чем умер муж-калека, Шарлотта родила еще двух мальчиков. По
слухам, отцами были два разных мужчины. Оба мальчика выросли и эмигрировали
во Францию. Всю свою жизнь они носили фамилию Фонтене.
Жанна Луиза во всех официальных документах фигурировала только под
фамилией Мэйфейр, и, хотя еще в юности она вышла замуж за беспутного
пьяницу, ее жизненным спутником всегда оставался брат. Петер так и не
женился. Он умер за несколько часов до кончины Жанны Луизы, в 1771 году.
Никто не подвергал сомнению ее юридическое право использовать фамилию
Мэйфейр, так как было принято на веру утверждение, что таков семейный
обычай. Позже подобным же образом поступила и единственная дочь Жанны Луизы,
Анжелика.
Вплоть до кончины Шарлотта не расставалась с изумрудом, подаренным ей
матерью. Потом его носила Жанна Луиза, после чего он перешел к ее пятому
ребенку, Анжелике, которая появилась на свет в 1725 году. К тому времени,
как родилась эта дочь, муж Жанны Луизы сошел с ума и был заключен в
"маленький дом" на территории поместья, который, судя по всем описаниям, и
есть тот самый домик, где за много лет до того был заточен Петир ван Абель.
Вряд ли этот человек был отцом Анжелики. У нас есть ничем не
подтвержденные предположения, что Анжелика родилась от союза Жанны Луизы и
ее брата Петера.
Девочка называла Петера "папой" в присутствии чужих людей, да и слуги
поговаривали, что она считает Петера отцом, так как ни разу в жизни не
видела сумасшедшего, который последние годы жизни провел в цепях, запертый в
домике, как дикое животное. Здесь следует отметить, что те, кто знал
семейство, не считали подобное обращение с сумасшедшим жестоким или из ряда
вон выходящим.
Также ходили слухи, будто Жанна Луиза и Петер поселились вместе в
анфиладе спален и гостиных, добавленной к старому особняку вскоре после
замужества Жанны Луизы.
Каковы бы ни были слухи о тайных привычках семьи, Жанна Луиза обладала
не меньшей властью над всеми, чем в свое время Шарлотта, и держала в узде
своих рабов благодаря огромной щедрости и личному вниманию к каждому, хотя
та эпоха славилась прямо противоположным обращением с ними.
О Жанне Луизе писали как об исключительно красивой женщине, вызывавшей
всеобщее восхищение, и многие искали ее расположения. О ней никогда не
отзывались как о ведьме, как о злой или коварной особе. Те, с кем была
связана Таламаска в течение жизни Жанны Луизы, ничего не подозревали о
европейских корнях семейства.
Беглые рабы не раз обращались к Жанне Луизе с мольбой защитить их от
жестокости хозяев. Она часто выкупала этих несчастных, и они навсегда
оставались фанатично ей преданными. В Мэйфейр она сама вершила закон и
казнила за предательство не одного раба, что не лишало ее ни любви, ни
благорасположенности остальных, и об этом было хорошо известно.
Анжелика, любимая дочь Жанны Луизы, обожала свою бабку и находилась
подле нее в последние часы жизни.
В ночь, когда скончалась Шарлотта, над Мэйфейр разразилась свирепая
буря, не затихавшая до самого утра, до того момента, когда одного из братьев
Анжелики нашли мертвым.
В 1755 году Анжелика вышла замуж за очень красивого и богатого
плантатора по имени Винсент Сент-Кристоф, а спустя пять лет родила девочку,
Мари-Клодетт Мэйфейр, которая позже вышла замуж за Анри-Мари Ландри и первой
из Мэйфейрских ведьм приехала в Луизиану. У Анжелики было также два сына,
один из них умер в детстве, а второй, Лестан, дожил до глубокой старости.
Судя по воспоминаниям современников, Анжелика любила Винсента
Сент-Кристофа и хранила ему верность всю жизнь. Мари-Клодетт тоже была к
нему привязана, и нет никаких сомнений, что он был ее отцом.
Портреты Анжелики, которыми мы располагаем, свидетельствуют, что она
была не столь красива, как ее мать или дочь: черты лица мельче и глаза не
такие большие, хотя волосы очень хороши -- волнистые, темно-каштановые. Тем
не менее она отличалась исключительной привлекательностью и в пору своего
расцвета считалась обворожительной.
Мари-Клодетт -- темноволосая и голубоглазая, с хрупкой и изящной
фигурой -- была писаная красавица и очень походила как на отца, Винсента
Сент-Кристофа, так и на мать. Ее муж, Анри-Мари Ландри, тоже считался весьма
привлекательным мужчиной. Все, кто знал это семейство, говорили даже, что
браки в нем заключаются из-за красоты и никогда ради денег или по любви.
Винсент Сент-Кристоф, милый и добрый по натуре человек, любил рисовать
картины и играть на гитаре. Он много времени проводил на пруду, вырытом для
него на плантации, где сочинял песни, а позже пел их Анжелике. После его
смерти Анжелика сменила нескольких любовников, но отказалась повторно выйти
замуж. Это тоже вошло в традицию у мэйфейрских женщин -- обычно они выходили
замуж только раз в жизни (или только один раз удачно).
Что в основном характеризовало семью во времена Шарлотты, Жанны Луизы,
Анжелики и Мари-Клодетт, так это респектабельность, благосостояние и власть.
О богатстве Мэйфейров складывали легенды по всему Карибскому бассейну, но
те, кто отваживался вступить в конфликт с этим семейством, сталкивался с
такой непомерной жестокостью, что об этом начинали поговаривать. Считалось,
что любое противостояние семейству Мэйфейр приносит "несчастье".
Рабы считали Шарлотту, Жанну Луизу, Анжелику и Мари-Клодетт всесильными
колдуньями. Они обращались к женщинам за помощью, когда болели, и верили,
что хозяйкам "известно все".
Но не существует практически никаких доказательств, что кто-либо,
помимо рабов, всерьез воспринимал такого рода слухи и что Мэйфейрские ведьмы
вызывали подозрение или "безрассудный" страх среди своей ровни.
Исключительность семейства оставалась неоспоримой. Люди соперничали, чтобы
получить приглашение в Мэйфейр. Хозяева поместья часто устраивали пышные
приемы. Любой из его обитателей считался завидной партией.
Насколько другие члены семейства были осведомлены о силе ведьм, сказать
трудно. У Анжелики были брат и сестра, эмигрировавшие во Францию, и еще один
брат, Морис, который не покинул дом и стал отцом двух сыновей -- Луи-Пьера и
Мартина. Те со временем также женились, и семейство на Сан-Доминго
разрослось. Позже они переехали в Луизиану с Мари-Клодетт. Морис и его
сыновья всю жизнь носили фамилию Мэйфейр, равно как до сегодняшнего дня ее
носят их потомки в Луизиане.
Из шестерых детей Анжелики две девочки умерли в раннем детстве, двое
сыновей эмигрировали во Францию, еще один, Лестан, отправился в Луизиану
вместе со своей сестрой Мари-Клодетт.
Мужчины в семье никогда не пытались взять в свои руки управление
плантацией или состоянием, хотя, согласно французским законам, могли
претендовать и на то, и на другое. Однако они безропотно принимали
превосходство избранных женщин, а финансовые записи, так же как и слухи,
указывают, что все они были чрезвычайно состоятельными людьми.
Возможно, им за такую покорность выплачивалась какая-то компенсация, а
быть может, они по природе своей не были борцами. Не сохранилось никаких
преданий о спорах по этому поводу или недовольстве сложившейся традицией со
стороны мужчин. Брат Анжелики, погибший во время бури в ночь кончины
Шарлотты, был юношей с кротким и добрым характером. Другой ее брат, Морис,
пользовался репутацией приятного, милого человека и принимал участие в
управлении плантацией.
Несколько потомков тех Мэйфейров, кто эмигрировал во Францию в начале
восемнадцатого века, были казнены в дни Французской революции. Никто из
уехавших в Европу до 1770 года не пользовался фамилией Мэйфейр. И Таламаска
потеряла след их потомков.
Все члены семьи придерживались католической веры и всегда щедро
жертвовали средства церкви на Сан-Доминго. Один из сыновей Пьера Фонтене,
деверя Шарлотты, пошел в священники. Две женщины из семейства стали
кармелитками. Во время Французской революции одну из них казнили вместе со
всеми остальными членами общины.
В течение многих лет большая часть денег, вырученных Мэйфейрами за
поставки кофе, сахара и табака из колонии в Европу и Северную Америку,
оседала в иностранных банках. Состояние их было огромно даже по меркам
мультимиллионеров Гаити. Похоже, семья во все времена обладала невероятными
запасами золота и драгоценностей, что отнюдь не часто среди плантаторов, чье
благополучие весьма шатко, ибо зависит главным образом от объема и продажи
собранного урожая.
Благодаря вышеизложенным обстоятельствам Мэйфейры сумели пережить
гаитянскую революцию и сохранить при этом свое несметное богатство, хотя вся
земельная собственность на острове была безвозвратно утрачена.
В 1789 году, как раз незадолго до революции, вынудившей семью покинуть
Сан-Доминго, Мари-Клодетт установила собственный закон наследования в
семействе Мэйфейр, так называемый легат. Ее родители к тому времени умерли.
Поселившись в Луизиане, Мари-Клодетт заново пересмотрела, переделала и
закрепила правила юридически. К этому времени она успела перевести большую
часть денег из голландских и римских банков в Лондон и Нью-Йорк.
Легат
Легат -- это серия чрезвычайно запутанных и квазиюридических
мероприятий, проводимых главным образом через банки -- держатели денег.
Легат устанавливает размер состояния, которым нельзя манипулировать,
ссылаясь на законы наследования какой-либо страны. Суть его в том, что
основная часть капитала и собственности Мэйфейров сосредоточивается в руках
одной женщины в каждом поколении, причем она еще при жизни назначает свою
преемницу, в тех же случаях, когда главная наследница умирает, не отдав
распоряжений, деньги переходят к ее старшей дочери. И только если среди
потомков не осталось женщин, наследство переходит к мужчине. Однако главная
наследница может оставить состояние и мужчине, если такова будет ее воля.
По сведениям Таламаски, ни одна владелица состояния не умирала, не
назначив наследницы, и легат ни разу не был завещан мужчине. Роуан Мэйфейр,
самая младшая из здравствующих Мэйфейрских ведьм, стала наследницей с самого
рождения по воле своей матери Дейрдре, которую в свою очередь назвала своей
преемницей Анта, получившая состояние от Стеллы... И так далее, и так
далее...
Однако были в истории семьи случаи, когда назначенное лицо заменяли
другим. Например, Мари-Клодетт указала в качестве главной наследницы свою
первую дочь Клер-Мари, а позже изменила решение в пользу Маргариты, третьего
ребенка в семье. Неизвестно, узнала ли когда-нибудь Клер-Мари о своей
несостоявшейся роли, зато Маргарите собственное предназначение стало
известно задолго до смерти Мари-Клодетт.
Согласно легату, огромные суммы также передаются родным братьям и
сестрам главной наследницы в каждом поколении, причем женщины, как правило,
получают в два раза больше, чем мужчины. Однако ни один из членов семейства
не может наследовать деньги легата, если он или она не носит фамилию Мэйфейр
от рождения или официально сменили ее впоследствии. В тех случаях, когда
закон запрещал наследнице официально использовать эту фамилию, она тем не
менее, ссылаясь на семейную традицию, настаивала на своем праве и блюстители
закона отступали.
Таким образом фамилия Мэйфейр сохранилась до нынешнего века Известно
много примеров, когда члены семейства завещали это правило своим потомкам
вместе с состоянием, хотя юридически в этом не было необходимости, если речь
шла о двоюродной степени родства.
Легат также содержит сложные, с множеством оговорок статьи, позволяющие
в случае необходимости оказывать финансовую помощь особо нуждающимся
Мэйфейрам; однако главным и непреложным по-прежнему остается условие, что
как они, так и их предки неизменно носили фамилию Мэйфейр. Главная
наследница имеет право оставить до десяти процентов состояния "другим
Мэйфейрам", которые не являются ее детьми, но опять же такой человек должен
носить фамилию Мэйфейр, иначе все статьи завещания аннулируются и не имеют
силы.
В двадцатом веке многочисленные "кузены" получали деньги главным
образом благодаря распоряжениям Мэри-Бет Мэйфейр и ее дочери Стеллы, но
некоторые суммы поступали также от Дейрдре, за которую распоряжался Кортланд
Мэйфейр. Многие из этих людей теперь богаты, так как деньги давались в
основном в связи с инвестициями или деловыми проектами, одобренными главной
наследницей или ее помощником.
В настоящее время Таламаске известны примерно пятьсот пятьдесят
родственников под фамилией Мэйфейр; половина из этих людей знакомы с
потомками родоначальницы, проживающими в Новом Орлеане, и с основными
положениями семейного закона о наследовании, хотя все они на много поколений
отстоят от права на обладание основным капиталом.
В 1927 году Стелла собрала около четырехсот Мэйфейров и родственных
семейств в доме на Первой улице, и есть многочисленные свидетельства, что ее
интересовали главным образом те, кто обладал экстрасенсорными способностями.
Впрочем, история Стеллы будет изложена позже.
Потомки
Таламаска провела исследования в отношении огромного числа Мэйфейров и
пришла к выводу, что многие из них одарены умеренными экстрасенсорными
способностями, а у некоторых такой дар поистине исключителен и проявляется
весьма ярко. Среди членов семейства довольно часто идут разговоры о предках
с Сан-Доминго, которых обычно называют "ведьмами", "любовницами дьявола",
продавшими ему свои души; считается также, что именно дьявол сделал семью
богатой.
Эти предания сейчас пересказываются легко, часто с юмором либо с
удивлением и любопытством, но большинство потомков, с которыми Таламаска
иногда контактирует, на самом деле имеют весьма слабое представление об
истории своей семьи. Они даже не могут назвать имена "ведьм". Им ничего не
известно о Сюзанне или Деборе, хотя такие фразы, как "Наших предков в Европе
сожгли, на костре" или "За нами тянется длинный шлейф истории колдовства",
нередко произносятся едва ли не с гордостью. Мало что знают они и о законе
наследования -- кроме, пожалуй, того, что всем состоянием владеет
одна-единственная преемница, назначаемая в каждом следующем поколении, и ее
имени.
Однако те, кто живет в Новом Орлеане и поблизости от него, значительно
более осведомлены о семье родоначальницы. Они посещают похороны и поминки и,
как мы увидим в дальнейшем, довольно часто встречались друг с другом на
приемах, устраиваемых Мэри-Бет и Стеллой. В распоряжении Таламаски имеются
многочисленные фотографии этих людей -- как персональные, так и сделанные на
семейных праздниках.
В беседах Мэйфейров часто и как нечто само собой разумеющееся
фигурируют привидения, "телефонные звонки от мертвых", экстрасенсорные
предвидения, телекинез. Мэйфейры, практически ничего не знающие о семье из
Нового Орлеана, по меньшей мере раз десять упомянуты в различных
опубликованных историях, связанных с привидениями. Трое из Мэйфейров,
состоящих в дальнем родстве, проявили недюжинные способности. Но нет никаких
свидетельств, что они понимали природу этих способностей или использовали их
с определенной целью. Насколько нам известно, они не имеют никакого
отношения к ведьмам, семейному наследию, фамильному изумруду или Лэшеру.
Поговаривают, что все Мэйфейры "чувствуют", когда приходит смертный час
главной наследницы.
Потомки семьи Мэйфейров боятся Карлотты Мэйфейр, которая опекает
Дейрдре Мэйфейр, наследницу в нынешнем поколении, и называют ее "ведьмой",
но в данном случае это слово скорее служит разговорным определением
неприятной женщины, нежели намекает на связь с чем-то сверхъестественным.
Краткое содержание материалов, относящихся к периоду жизни на
Сан-Доминго
Если вернуться к началу восемнадцатого века, то отличительными чертами,
характеризующими семейство в этот период, безусловно являлись власть, успех,
богатство, долголетие и прочные родственные связи. И ведьмы в этот период
действовали весьма успешно. Можно с определенной долей уверенности
предположить, что они обладали полной властью над Лэшером и использовали его
в своих интересах. И все же мы наверняка не знаем, так ли это. Однако у нас
нет доказательств обратного. Равно как нет и свидетельств публичных
появлений Лэшера либо трагедий внутри семьи.
Несчастные случаи, происходившие с врагами семейства, неуклонное
накопление драгоценностей и золота, бесчисленные рассказы рабов о всесилии и
непогрешимости их хозяек -- вот, пожалуй, и все доказательства возможного
вмешательства сверхъестественных сил в жизнь семьи, но ни одно из них нельзя
назвать неоспоримым.
Конечно, пристальное наблюдение опытных агентов могло бы дать
совершенно иную картину.
Семья Мэйфейров в Луизиане в девятнадцатом столетии
За несколько дней до революции на Гаити (единственного успешного
восстания рабов за всю историю) собственные рабы предупредили Мари-Клодетт о
том, что ей и ее семье грозит смерть. Тогда она вместе с детьми, братом
Лестаном, его женой и детьми, а также дядей Морисом с двумя сыновьями, их
женами и детьми без особых затруднений покинула остров, захватив с собой
поразительное количество вещей -- из Мэйфейр в ближайший порт отправился
целый караван повозок. Около пятидесяти личных рабов Мари-Клодетт, половина
из которых были полукровками, а многие, несомненно, отпрысками мэйфейрских
мужчин, уехали вместе с семьей в Луизиану. Можно с уверенностью сказать, что
в багаже беглецов было немало книг и рукописей; поскольку впоследствии
некоторые из них довелось видеть и читать другим людям.
К тому времени у Таламаски уже имелись свои контакты в Луизиане. В
Новом Орлеане ордену довелось расследовать два весьма интересных дела,
связанных с появлением привидений, и по ним работал один из наших агентов.
Другому агенту Таламаски довелось побывать в этом городе проездом. Вот
почему новые сведения о Мэйфейрских ведьмах мы стали получать едва ли не с
первого дня пребывания там семейства.
Существовала и иная причина роста количества информации: Мэйфейры стали
более "доступны для наблюдения". Вырванный из привычной изоляции на
Сан-Доминго и лишенный почти феодальной власти колониальный семейный клан
вынужден был привыкать к новому укладу жизни и налаживать связи с великим
множеством людей: купцами, священниками, работорговцами, брокерами, разного
рода чиновниками... А богатство Мэйфейров и их, так сказать, внезапное
появление на сцене, естественно, вызывали ответное любопытство.
Поток самых разнообразных слухов и домыслов, возникший едва ли не с
первого часа прибытия семейства в Америку, с течением времени только
усиливался.
Изменения, произошедшие в девятнадцатом веке, также неизбежно
способствовали увеличению объема информации. Рост выпуска газет и других
периодических изданий, составление подробных отчетов, изобретение фотографии
-- все это облегчило создание подробной истории семьи Мэйфейров.
Новый Орлеан рос и превращался в многолюдный и процветающий порт, что
создавало прекрасные условия для нашей работы, позволяя опрашивать десятки
людей, не привлекая при этом излишнего внимания.
Поэтому, продолжая изучение истории Мэйфейров, следует помнить одно:
впечатление, что в девятнадцатом веке семейство сильно изменилось, вполне
может быть обманчивым и объясняться лишь тем, что наши методы исследования
стали другими. Мы получили возможность больше узнавать о том, что происходит
за закрытыми дверями.
Иными словами, имей мы более подробную информацию о периоде жизни на
Сан-Доминго, возможно, удалось бы проследить более тесные связи и
преемственность поколений. Однако это остается лишь предположением.
Как бы то ни было, ведьмы девятнадцатого века -- за исключением
Мэри-Бет Мэйфейр, которая родилась только в 1872 году, -- кажутся гораздо
слабее, чем их предшественницы, главенствовавшие в семействе на Сан-Доминго.
А закат власти Мэйфейрских ведьм, ставший столь очевидным в двадцатом веке,
начался, судя по обрывочным сведениям, еще до Гражданской воины. Но, как мы
увидим в дальнейшем, общая картина гораздо сложнее.
Менялось время, менялось отношение к людям, что, вполне вероятно, тоже
сыграло немаловажную роль в процессе ослабления могущества ведьм. По мере
того как семейство постепенно утрачивало свой аристократизм и феодальную
власть, становясь все более "цивилизованным", "буржуазным", его члены все
больше запутывались в вопросах, относящихся к их наследию и способностям, и
становились более замкнутыми. И хотя бывшие плантаторы, поселившиеся в
Луизиане, называли себя аристократией, никакого отношения к аристократии в
европейском понимании этого слова они, разумеется, не имели; по воспитанию и
образованию они, скорее, относились к тому классу, который мы теперь
называем "средним".
"Современная психиатрия", по-видимому, также сыграла роль в том, что
Мэйфейрские ведьмы зашли в тупик и замкнулись в себе, однако более подробно
речь об этом пойдет в повествовании о событиях двадцатого века.
Впрочем, мы можем лишь рассуждать и строить догадки. Даже когда в
двадцатом веке орден установил непосредственный контакт с Мэйфейрскими
ведьмами, узнать о них удалось слишком мало.
С учетом всего вышеизложенного...
История продолжается...
По прибытии в Новый Орлеан Мари-Клодетт поселила все семейство в
просторном доме на Рю-Дюмейн и тут же приобрела огромную плантацию на
Ривербенде, к югу от города, где выстроила особняк, по величине и роскоши
превосходящий тот, которым семья владела на Сан-Доминго. Плантация получила
название "Ля Виктуар на Ривербенде", а позже ее просто называли "Ривербенд".
В 1896 году плантацию размыло рекой, однако большая часть земли в этом месте
до сих пор остается собственностью Мэйфейров, и в настоящее время там
построен нефтеочистительный завод.
Морис Мэйфейр, дядя Мари-Клодетт, прожил на этой плантации всю жизнь,
но его двое сыновей приобрели примыкающие участки земли, куда и перебрались,
не теряя, однако, связи с семьей Мари-Клодетт. Несколько прямых потомков
этих мужчин оставались на приобретенной земле вплоть до 1890 года, многие
другие переехали в Новый Орлеан и стали составной частью все
увеличивающегося числа "кузенов", которые на протяжении следующего столетия
играли активную роль в жизни Мэйфейров.
Существует множество опубликованных рисунков особняка Мари-Клодетт и
даже несколько фотографий в старинных книгах, которые теперь не
переиздаются. Огромный даже для того времени дом был выстроен в простом
колониальном стиле, предвосхищавшем пресловутый стиль греческого
возрождения, с круглыми колоннами, покатой крышей и галереями, просторным
нижним этажом и высокой мансардой. Внешне он очень напоминал дом на
Сан-Доминго. Внутри коридоры разделяли особняк с севера на юг и с запада на
восток.
Кроме того, на плантации были построены два больших флигеля, где жили
мужчины, принадлежавшие к членам семьи и тоже носившие фамилию Мэйфейр,
включая овдовевшего Лестана и его четверых сыновей. (Морис всегда жил в
главном особняке.)
Мари-Клодетт вела дела в Луизиане столь же успешно, как и на
Сан-Доминго. Она по-прежнему занималась сахарным тростником, однако
отказалась от выращивания кофе и табака. Она приобрела небольшие земельные
участки для каждого из сыновей Лестана и всегда щедро одаривала собственных
детей и внуков.
С первых дней своего пребывания в Луизиане семья вызвала благоговейный
страх и недоверие со стороны соседей. Мари-Клодетт, обустраиваясь на новом
месте, затеяла несколько споров и не гнушалась даже угрозами в адрес тех,
кто стоял на ее пути. Она купила огромное количество рабов для своих полей и
хорошо обращалась с ними, не нарушая заложенных предками традиций. Зато к
купцам у нее было совершенно иное отношение, и она не однажды кнутом гнала
их из своих владений, утверждая, что ее пытались обмануть.
Местные жители называли ее "ужасной" и "неприятной", хотя внешне она
по-прежнему оставалась красивой женщиной. А рабы, приобретенные в Луизиане,
трепетали от страха перед ее личными рабами и слугами-полукровками.
Очень скоро рабы провозгласили свою хозяйку ведьмой. Они утверждали,
что ее невозможно обмануть, приписывали ей способность "сглазить" и
заявляли, что у нее есть демон, которого она может наслать на любого, кто
скажет ей хоть слово поперек. Отношение к ее брату Лестану было более
благожелательным -- он, видимо, сразу нашел общий язык с местными
плантаторами, любителями хорошего вина и азартных игр.
Супруг Мари-Клодетт Анри-Мари Ландри был приятным, но не деятельным
человеком, который предоставлял жене полное право решать абсолютно все
вопросы. Он выписывал из Европы ботанические журналы, коллекционировал
редкие южные цветы, спроектировал и разбил на Ривербенде огромный сад.
В 1824 году он скончался в собственной постели, успев причаститься
перед смертью.
В 1799 году Мари-Клодетт родила последнего своего ребенка -- дочь
Маргариту, которая позже стала обладательницей легата и прожила в тени своей
матери до ее смерти в 1831 году.
Слухов о семействе Мари-Клодетт ходило великое множество. В частности,
говорили, что ее старшая дочь, Клер-Мари, родилась слабоумной, и
рассказывали об этой молодой женщине странные истории: она якобы разгуливала
по дому в ночной рубашке и обращалась к людям с малопонятными, хотя часто
восхитительными речами. Утверждали также, что она видела призраков и часто
беседовала с ними, иногда даже в разгар ужина, в присутствии изумленных
гостей.
Она также "знала" сокровенное о многих людях и имела привычку
выбалтывать их секреты в самое неподходящее время. Ее практически не
выпускали из дома, и Мари-Клодетт так и не позволила старшей дочери выйти
замуж, хотя немало влюбленных мужчин просили ее руки. В старости, после
смерти Анри-Мари Ландри, Мари-Клодетт даже спала с дочерью, дабы не
позволить той уйти из дома и потеряться.
Клер-Мари часто видели на галереях в ночной рубашке.
Единственному сыну Мари-Клодетт, Пьеру, также не было позволено
вступить в брак. Он дважды "влюблялся", но оба раза подчинялся матери,
отказывавшейся дать разрешение на свадьбу. Вторая отвергнутая Пьером "тайная
невеста" попыталась покончить жизнь самоубийством. После столь прискорбного
случая он редко выходил из дома и почти все время проводил в компании
матери.
Пьер был для рабов своего рода врачевателем -- пользовал их различными
снадобьями и микстурами. Какое-то время он даже учился медицине у старого
спившегося доктора в Новом Орлеане. Но толку от этого было мало. Ему также
нравилась ботаника, и он уделял много времени уходу за садом, а иногда делал
зарисовки цветов. Выполненные Пьером наброски до сих пор хранятся в
знаменитом особняке Мэйфейров на Первой улице.
Ни для кого не осталось секретом, что примерно в 1820 году Пьер завел
себе в Новом Орлеане любовницу-квартеронку, молодую женщину изумительной
красоты, которая, если верить слухам, вполне могла сойти и за белую. Она
родила Пьеру двоих детей. Дочь впоследствии уехала на север и слилась с
белой расой, а сын, Франсуа, родившийся в 1825 году, остался в Луизиане и
позже занимался разного рода бумажной работой для членов семейства в Новом
Орлеане. Покладистый и аккуратный клерк, он снискал расположение белых
представителей семейства Мэйфейр, особенно мужчин, приезжавших в город по
делам.
Любимицей в семье была, судя по всему, Маргарита. Когда девочке
исполнилось десять, был заказан ее портрет, на котором она изображена со
знаменитым изумрудом на шее. Картина, вплоть до 1927 года висевшая на стене
особняка на Первой улице в Новом Орлеане, производила довольно странное
впечатление: маленький ребенок с массивным украшением.
Хрупкого телосложения, темноволосая и большеглазая, Маргарита всем
казалась красавицей, а няни, любившие расчесывать ее длинные черные
волнистые волосы, называли ее "маленькой цыганкой". В отличие от своей
слабоумной сестры и брата-тихони она обладала буйным нравом и весьма
ядовитым чувством юмора, который могла проявить в самых неожиданных
ситуациях.
В двадцать лет, пойдя против воли Мари-Клодетт, она вышла замуж за
Тирона Клиффорда Макнамару, оперного певца, еще одного "красавца-мужчину",
совершенно непрактичного, который широко гастролировал по США, исполняя
центральные партии на оперных сценах Нью-Йорка, Бостона, Сент-Луиса и других
городов. Во время одного из таких турне Маргарита вернулась из Нового
Орлеана в особняк на Ривербенде и вновь оказалась под материнским крылышком.
В 1827 и 1828 годах она родила двух сыновей, Реми и Джулиена, Макнамара
часто наведывался домой в этот период, но только на короткое время. В
Нью-Йорке, Бостоне, Балтиморе и других городах, где он появлялся, за ним
водилась слава дамского угодника, пьяницы и дебошира. Но в то время он был
очень популярным "ирландским тенором" и, где бы ни выступал, собирал полные
залы.
В 1829 году Тирона Клиффорда Макнамару и какую-то ирландку,
предположительно его любовницу, обнаружили мертвыми после пожара в маленьком
доме, купленном Макнамарой для этой женщины во Французском квартале.
Полицейские отчеты и газетные статьи того времени сообщают, что пара
задохнулась в дыму, безуспешно пытаясь покинуть дом. Замок на входной двери
оказался сломанным. От этого союза остался ребенок, которого, видимо, не
было в доме во время пожара. Позже он уехал на север.
Трагическое происшествие породило в Новом Орлеане множество слухов;
именно в этот период Таламаска сумела получить больше сведений частного
характера о семействе, чем за все предыдущие годы.
Торговец из Французского квартала рассказал одному из наших
наблюдателей, что Маргарита послала своего дьявола позаботиться о "тех
двоих" и что она разбиралась в колдовстве лучше, чем любой чернокожий в
Луизиане. Поговаривали, будто у нее в доме есть колдовской алтарь, а еще она
составляет мази и зелья -- как для исцеления, так и приворотные -- и
появляется везде только в компании двух красивых служанок-квартеронок, Мари
и Вирджини, и кучера-мулата по имени Октавий. Последний, как гласила молва,
был незаконнорожденным отпрыском одного из сыновей Мориса Мэйфейра,
Луи-Пьера, но об этом мало кто знал.
Мари-Клодетт в то время была еще жива, но редко выходила из дома.
Говорили, что она передала своей дочери, секреты черной магии, которой сама
научилась на Гаити. Весьма примечательно, что, стоило Маргарите где-то
появиться, она своей одиозностью немедленно приковывала к себе всеобщее
внимание, в то время как ее брат Пьер жил вполне респектабельно, тщательно
скрывая свою связь с квартеронкой, и дети дяди Лестана тоже пользовались
уважением и любовью окружающих.
Маргарите не было еще и тридцати, а она уже превратилась в мрачную и
жутковатую персону с нечесаной гривой волос и сверкающими черными глазами,
готовую ни с того ни с сего разразиться неприятным смехом, от которого у
окружающих буквально мурашки бегали по коже. Изумруд Мэйфейров она носила
постоянно.
Маргарита принимала купцов, брокеров и гостей в огромном кабинете,
уставленном книжными шкафами и заполненном "жуткими и отвратительными"
вещами, такими как человеческие черепа, чучела обитателей окрестных болот,
головы африканских животных, убитых на сафари; пол кабинета вместо ковров
был застлан звериными шкурами. Повсюду стояли таинственные сосуды и банки, в
которых, как утверждали некоторые, хранились части человеческих тел. Все
знали, что она с упоением коллекционирует разного рода безделушки и амулеты,
сделанные руками рабов, особенно тех, кого совсем недавно доставили из
Африки.
В то время среди рабов наблюдались случаи "одержимости". Перепуганные
свидетели ее проявлений разбегались кто куда, так что на плантацию
приходилось приглашать священников. Жертву заковывали в цепи, и начиналось
изгнание дьявола, но каждый раз безуспешно, и в результате "одержимый"
умирал либо от голода, поскольку наотрез отказывался принимать хоть какую-то
пишу, либо от серьезных повреждений, полученных во время приступов диких
конвульсий.
Ходили слухи, что одного одержимого раба приковали цепями в мансарде,
однако местные власти так и не удосужились провести расследование.
По крайней мере четверо свидетелей упоминают о "загадочном темноволосом
любовнике" Маргариты, которого видели рабы в ее личных апартаментах, а также
в номере-люкс отеля "Сент-Луис", когда она приезжала в Новый Орлеан, и в ее
ложе во Французской опере. Об этом любовнике -- или компаньоне? -- ходило
много слухов. То, как он таинственным образом появлялся и исчезал,
озадачивало всех и каждого.
"Как появился, так и исчез" -- это выражение у многих вошло в
поговорку.
Это первые упоминания о Лэшере более чем за сто лет.
После смерти Тирона Клиффорда Макнамары Маргарита почти сразу вышла
замуж за картежника, промышлявшего на речных судах. Звали его Арлингтон
Керр, и спустя полгода после брака он бесследно исчез. О нем ничего не
известно, за исключением того, что он был "красив, как женщина", много пил и
все ночи напролет играл в карты во флигеле с пьяными гостями и
кучером-мулатом. Стоит отметить, что об этом человеке больше говорили, чем
его видели. То есть большая часть наших рассказов о нем получена из третьих
и даже четвертых рук. Можно задуматься над тем, существовал ли вообще этот
человек.
Однако он был законным отцом Кэтрин Мэйфейр, родившейся в 1830 году.
Она стала очередной наследницей легата и первой из Мэйфейрских ведьм за
много поколений, не знавшей свою бабушку, так как Мари-Клодетт умерла в
следующем году.
Рабы разносили вверх и вниз по реке слухи, что Маргарита убила
Арлингтона Керра, разрезала на кусочки его тело и заспиртовала в банках, но
никто не проверял эти слухи, а семья заявила, что Арлингтон Керр не смог
приспособиться к жизни плантатора, поэтому покинул Луизиану, как и пришел,
без гроша в кармане, на что Маргарита заявила: "Скатертью дорога".
В молодости Маргарита славилась тем, что посещала танцы рабов и даже
пускалась в пляс вместе с ними. Несомненно, она обладала даром Мэйфейров
исцелять, поэтому часто принимала роды. Но со временем ее обвинили в
похищении младенцев у своих рабов, и это была первая из Мэйфейрских ведьм,
которую рабы не только боялись, но просто ненавидели.
После тридцати пяти она постепенно отошла от дел и передала бразды
правления плантацией своему кузену Августину, сыну ее дяди Лестана, который
повел дела как нельзя лучше. Пьер, брат Маргариты, помогал принимать
кое-какие решения, но всеми делами заправлял Августин, державший ответ
только перед Маргаритой.
Рабы побаивались Августина, но, видимо, считали предсказуемым и
разумным человеком.
Во всяком случае, плантация в те годы приносила огромный доход.
Мэйфейры продолжали делать солидные вклады в иностранные и
североамериканские банки и швырять деньгами, где бы ни появлялись.
К сорока Маргарита превратилась в "каргу", как называли ее некоторые
сторонние наблюдатели, хотя она могла бы выглядеть неплохо, если бы
прибирала волосы и уделяла хоть малейшее внимание своим нарядам.
Когда ее старшему сыну, Джулиену, исполнилось пятнадцать, он начал
вникать в дела плантации и помогать Августину. Постепенно Джулиен полностью
принял на себя управление. За праздничным ужином в тот день, когда ему
исполнилось восемнадцать, произошел "несчастный случай": Джулиен убил
"бедного дядю Августина" из нового пистолета, выпустив пулю ему в голову.
Такова официальная версия, так как в каждом отчете указывалось, что
Джулиен "был убит горем". Но есть множество свидетельств, по которым эти
двое боролись с оружием в руках, когда произошел инцидент. В одном из
отчетов говорится, что Джулиен подверг сомнению честность Августина, и тот
пригрозил застрелиться, не сходя с места, тогда Джулиен попытался остановить
его. По другой версии, Августин обвинил племянника в "преступлении против
природы", которое Джулиен совершил с другим юношей. Началась ссора, Августин
вынул пистолет, а Джулиен попытался отнять у него оружие.
В любом случае никаких обвинений не было выдвинуто, и Джулиен стал
главным управляющим плантации. Еще в нежном пятнадцатилетнем возрасте
Джулиен доказал, что отлично подходит на эту должность -- он навел порядок
среди рабов и за следующие десять лет удвоил доход плантации. Всю жизнь он
оставался преданным своему делу управляющим, хотя главной наследницей была
его младшая сестра, Кэтрин.
Последние десятилетия своей очень долгой жизни Маргарита провела за
чтением в библиотеке, полной "жутких и отвратительных" вещей. Она почти все
время говорила вслух сама с собой. Встанет перед зеркалом и заведет длинный
разговор на английском со своим отражением. А то примется разговаривать с
растениями, многие из которых еще росли в саду, созданном ее отцом,
Анри-Мари Ландри.
Маргарита очень любила своих многочисленных кузенов, детей и внуков по
линии Мориса и Лестана Мэйфейров, и все они были фанатично преданы ей, хотя
она и являлась постоянным предметом пересудов.
Рабы все больше ненавидели Маргариту и даже близко к ней не подходили,
если не считать квартеронок Вирджини и Мари. Говорили, будто Вирджини
поколачивала Маргариту в старости.
В 1859 году сбежавшая рабыня рассказала приходскому священнику о том,
что Маргарита украла ее младенца и разрезала на кусочки для своего дьявола.
Священник сообщил местным властям, началось расследование, но, видимо,
Джулиен и Кэтрин, всеобщие любимцы, вполне умело управлявшие плантацией
Ривербенд, сумели замять дело, объяснив, что у рабыни случился выкидыш, так
что ни о каком ребенке говорить не приходится, но плод все равно крестили и
похоронили как подобает.
Каковы бы ни были кривотолки, Реми, Джулиен и Кэтрин выросли
счастливыми, беззаботными людьми, утопая в роскоши и наслаждаясь всем, что
мог предложить довоенный Новый Орлеан в пору своего расцвета, включая театр,
оперу и бесконечные частные вечеринки.
Все трое часто наведывались в город под присмотром всего лишь одной
гувернантки, останавливались в роскошном номере-люкс отеля "Сент-Луис" и,
прежде чем вернуться на плантацию, скупали все подряд в самых модных
магазинах. В то время из уст в уста передавали шокирующую историю о том, что
Кэтрин захотелось побывать на знаменитых квартеронских балах, где молодые
женщины смешанной крови танцевали со своими белыми ухажерами; итак, она
отправилась на такой бал со своей горничной-квартеронкой и провела всех,
сойдя за особу смешанной крови. У нее были очень темные волосы и глаза,
бледная кожа, и она никоим образом не походила на африканку; впрочем, многие
квартеронки тоже не напоминали своих темных предков. К этому приложил руку и
Джулиен, представив свою сестру нескольким белым джентльменам, до тех пор ей
не знакомым, и они поверили, что она квартеронка.
Старая гвардия, когда услышала эту историю, опешила. Белые юноши,
танцевавшие с Кэтрин, которую приняли за "цветную", были вне себя от гнева,
посчитав этот случай для себя унизительным. Кэтрин, Джулиен и Реми сочли всю
историю забавной. Джулиен сразился по крайней мере в одной дуэли, опасно
ранив своего противника.
В 1857 году, когда Кэтрин было семнадцать, она вместе с братьями
приобрела участок земли на Первой улице в Садовом квартале Нового Орлеана и
наняла Дарси Монехана, ирландского архитектора, чтобы тот выстроил там дом,
который до сих пор находится в собственности Мэйфейров. Скорее всего, идея
покупки принадлежит Джулиену, который хотел иметь постоянную резиденцию в
городе.
Так случилось, что Кэтрин и Дарси Монехан полюбили друг друга, Джулиен
оказался безумно ревнивым по отношению к собственной сестре и не разрешал ей
выйти замуж в столь юном возрасте. Разразился невиданный семейный скандал.
Джулиен покинул родное гнездо на Ривербенде и прожил некоторое время в
квартире во Французском квартале с компаньоном, о котором нам известно лишь
то, что он приехал из Нью-Йорка и, по слухам, был очень красив. Его
самозабвенная преданность Джулиену заставляла людей шептаться и называть эту
парочку любовниками.
Далее история гласит, что Кэтрин тайком перебралась в Новый Орлеан,
чтобы остаться вдвоем с Дарси Монеханом в незаконченном доме на Первой
улице, где двое влюбленных в постройке без потолка посреди дикого,
неухоженного сада поклялись друг другу хранить верность. Джулиен потерял
покой от гнева и отчаяния и умолял мать, Маргариту, вмешаться, но та не
проявляла никакого интереса к происшедшему.
Наконец Кэтрин пригрозила побегом, если семья не пойдет навстречу ее
желаниям, и Маргарита дала официальное согласие на скромную церковную
свадьбу. На дагерротипе, снятом после церемонии, Кэтрин украшает изумруд
Мэйфейров.
В 1858 году Кэтрин и Дарси переехали в дом на Первой улице, и Монехан
стал самым модным архитектором и строителем в предместье Нового Орлеана.
Многие жившие в то время отмечают красоту Кэтрин и обаяние Дарси, вспоминая,
как весело было на балах, которые устраивали эти двое в своем доме. Изумруд
Мэйфейров упоминается в этих рассказах множество раз.
Ни для кого не было секретом, однако, что Джулиен Мэйфейр так и остался
противником этого брака и даже не навещал сестру. На плантацию Ривербенд он
тоже не вернулся и проводил почти все время в своей квартире во Французском
квартале. В 1863 году в особняке на Ривербенд между Джулиеном, Дарси и
Кэтрин произошла крупная ссора. В присутствии слуг и нескольких гостей Дарси
обратился к Джулиену с просьбой принять его как родственника, не гневаться
на Кэтрин и быть "разумным".
Джулиен пригрозил убить Дарси. Кэтрин с мужем покинули Ривербенд и
больше не появлялись там вдвоем.
В 1859 году Кэтрин родила мальчика, которого назвали Клэем, позже у нее
родилось еще трое детей, но все они умерли в младенчестве. В 1865 родился
еще один мальчик, Винсент, а потом еще двое детей, рано умерших.
Говорили, что потеря этих детей разбила ей сердце, что она восприняла
их смерть как наказание Господа и из веселой жизнерадостной девушки
превратилась в неуверенную в себе, потерянную женщину. Тем не менее ее жизнь
с Дарси, видимо, протекала полно и насыщенно. Она беззаветно его любила и
делала все, чтобы поддержать его в различных строительных проектах.
Следует отметить, что Гражданская война никоим образом не затронула ни
саму семью Мэйфейров, ни их состояние. Новый Орлеан был захвачен и
оккупирован в самом начале военных действий, поэтому его не обстреливали, не
сжигали. А у Мэйфейров в Европе были размещены такие суммы, что ни
оккупация, ни последовавшие затем бумы и спады в Луизиане не могли хоть
сколько-нибудь повлиять на жизнь этого семейства.
Войска Конфедерации никогда не размещались на их землях. Мэйфейры даже
затеяли бизнес с янки, почти сразу как началась оккупация Нового Орлеана.
Более того, Кэтрин и Дарси Монехан развлекали оккупантов на Первой улице, к
большому неудовольствию Джулиена, Реми и других членов семейства.
Эта счастливая жизнь закончилась, когда в 1871 году Дарси умер от
желтой лихорадки. Кэтрин, сломленная горем и полубезумная, умолила своего
брата Джулиена приехать к ней. В то время он жил во Французском квартале, в
собственной квартире, и сразу откликнулся на зов сестры, впервые после
завершения строительства переступив порог особняка на Первой улице.
Джулиен оставался подле Кэтрин день и ночь, поручив слугам
присматривать за ее сыновьями. Он ночевал в хозяйской спальне над
библиотекой в северном крыле дома, потому что даже прохожим были слышны
непрерывные крики и стенания Кэтрин, горевавшей по мужу и умершим детям.
Дважды Кэтрин пыталась отравиться. Слуги рассказывали о том, как в
особняк спешно приезжали врачи, давали Кэтрин противоядия, заставляли ее
ходить, хотя она была чуть жива и готова упасть в любую секунду, как
опечаленный Джулиен не мог сдерживать слезы, ухаживая за сестрой.
Наконец Джулиен привез Кэтрин и двух ее сыновей на Ривербенд, и там в
1872 году Кэтрин родила Мэри-Бет Мэйфейр, которую крестили и записали как
ребенка Дарси Монехана, хотя чрезвычайно сомнительно, что он был отцом этой
малышки, так как девочка родилась спустя десять с половиной месяцев после
его смерти. Отцом Мэри-Бет почти наверняка был Джулиен.
По сведениям, собранным Таламаской, слуги и многочисленные няни,
ухаживавшие за детьми, были единодушны в этом мнении. Все знали, что Джулиен
и Кэтрин спали в одной постели, за закрытыми дверями, и что Кэтрин не могла
иметь любовника после смерти Дарси, так как ни разу не покидала дом, если не
считать того случая, когда она переезжала на плантацию.
Все эти слухи, распространяемые прислугой, видимо, не были приняты во
внимание или подтверждены людьми одного круга с Мэйфейрами.
Кэтрин считалась во всех отношениях почтенной особой, она была сказочно
богата, щедра и всеми любима за это, так как оделяла деньгами родственников
и друзей, пострадавших от войны. Ее попытки самоубийства вызывали только
жалость. А старые байки о ее походах на балы квартеронов полностью стерлись
из памяти людей. Кроме того, влияние семьи на финансовые круги было в то
время настолько велико, что не поддавалось измерению. Джулиен был тоже
весьма популярной фигурой в обществе Нового Орлеана. Разговоры вскоре
затихли; впрочем, вряд ли они когда-нибудь влияли на частную или
общественную жизнь Мэйфейров.
В 1872 году Кэтрин была все еще красива, несмотря на преждевременную
седину, и, по свидетельствам многих, легко располагала к себе людей своими
приятными манерами. На симпатичной и хорошо сохранившейся ферротипии того
времени она сидит в кресле со спящим младенцем на руках, рядом с ней два ее
маленьких сына. Выглядит она здоровой и спокойной. Привлекательная женщина с
легкой грустью во взгляде, Изумруда Мэйфейров на ней нет.
Пока Мэри-Бет со своими старшими братьями, Клэем и Винсентом, росла за
городом, брат Джулиена, Реми Мэйфейр, и его жена -- тоже из числа Мэйфейров,
внучка Лестана Мэйфейра -- завладели особняком на Первой улице, поселились
там надолго. Все трое родившихся у них детей носили фамилию Мэйфейр, а
потомки двоих из них до сих пор живут в Луизиане.
Именно в этот период Джулиен начал наведываться в особняк и устраивать
в библиотеке собственный кабинет. (Эта библиотека вместе с хозяйской
спальней над ней была частью крыла, добавленного к первоначальному проекту в
1867 году.) По распоряжению Джулиана в двух стенах библиотеки соорудили
встроенные книжные шкафы и заполнили их многочисленными семейными
дневниками, которые всегда хранились на плантации. Нам известно, что многие
из этих рукописей были очень древними, а некоторые даже написаны на латыни.
Кроме того, Джулиен перевез в особняк старые живописные полотна, включая
"портреты с 1600-х годов".
Джулиен любил читать и заполнил библиотеку классической и популярной
литературой. Он обожал Натаниеля Готорна и Эдгара Аллана По, а также Чарлза
Диккенса.
Имеются кое-какие свидетельства, что ссоры с Кэтрин вынудили Джулиена
переехать в город, подальше от Ривербенда, хотя он никогда не пренебрегал
своими обязанностями на плантации. Но если Кэтрин и заставила его уехать, то
его маленькая племянница (или дочь) Мэри-Бет тянула его обратно, потому как
он всегда заваливал ее горой подарков и на целые недели увозил в Новый
Орлеан. Эта преданность не помешала ему жениться в 1875 году на родственнице
Мориса Мэйфейра и известной красавице.
Ее звали Сюзетта Мэйфейр, и Джулиен так любил свою молодую жену, что в
первые годы брака заказал по меньшей мере десяток ее портретов. Они жили в
особняке на Первой улице, по-видимому, в полной гармонии с Реми и его
семьей. Это объясняется, возможно, тем, что Реми во всех отношениях
находился в подчинении у брата.
Сюзетта полюбила маленькую Мэри-Бет, хотя за первые пять лет родила
собственных четверых ребятишек, трех мальчиков и девочку по имени Жаннетта.
Кэтрин не захотела добровольно вернуться в особняк на Первой улице.
Слишком он напоминал ей о Дарси.
Когда в старости ее вынудили туда вернуться, это повредило ее разум, и
в начале века она превратилась в трагическую фигуру, вечно затянутую в
черное, бродившую по саду в поисках Дарси.
Из всех Мэйфейрских ведьм, изученных до настоящего времени, Кэтрин
оказалась, наверное, самой слабой и наименее значимой. Ее дети, Клэй и
Винсент, были оба уважаемыми и ничем не примечательными людьми. Оба женились
рано, завели большие семейства, их потомки сейчас проживают в Новом Орлеане.
Из того, что мы знаем, можно сделать вывод: смерть Дарси сломила
Кэтрин. Ее современники отзывались о ней не иначе, как о "милой", "кроткой"
и "терпеливой". Она никогда не принимала участия в управлении плантацией
Ривербенд, а предоставляла все решать Джулиену, который постепенно передал
дела Клэю и Винсенту Мэйфейрам, а также наемным смотрителям.
Все больше и больше времени Кэтрин проводила со своею матерью,
Маргаритой, которая с каждым десятилетием становилась все эксцентричнее.
Случайный визитер, увидевший Маргариту в 1880-х годах, называет ее
"совершенно невозможной" и описывает, как сморщенная старуха, днем и ночью
одетая в заляпанное белое кружево, часами сидит в своей библиотеке и читает
вслух жутким монотонным голосом. Людей она оскорбляет небрежно и не выбирая
выражений. Симпатии испытывает только к племяннице Анджелин (дочери Реми) и
Кэтрин. Она постоянно принимает детей Кэтрин, Клэя и Винсента, за их дядей,
Джулиена и Реми. Кэтрин в то время уже седовласая, усталая женщина, вечно
занятая рукоделием.
В последний период жизни Кэтрин, видимо, стала строго придерживаться
католической веры. Она каждый день посещала мессу в приходской церкви и
устраивала детям Клэя и Винсента пышные крестины.
Маргарита умерла, прожив девяносто два года, в то время Кэтрин был
шестьдесят один.
Помимо слухов об инцесте, прошедших через все досье со времен Жанны
Луизы и Пьера, с Кэтрин не связано никаких оккультных историй.
Черные слуги, будь то рабы или свободные граждане, никогда не боялись
Кэтрин. Никаких упоминаний в то время о таинственном темноволосом любовнике
не сохранилось. Также не существует свидетельств, указывающих, что Дарси
Монехан умер не от обычной желтой лихорадки.
В Таламаске даже было выдвинуто предположение, что настоящей "ведьмой"
этого всего периода был Джулиен, что, возможно, кроме него, в этом поколении
не было другого природного медиума, и по мере того как Маргарита старела,
Джулиен начал проявлять свою силу. Также существует версия, что Кэтрин была
природным медиумом, но отказалась от этой роли, когда влюбилась в Дарси,
поэтому-то Джулиен и был так сильно настроен против ее брака, ведь он знал
семейную тайну.
Мы действительно обладаем обширной информацией, позволяющей нам
предположить, что Джулиен был колдуном, хотя, быть может, и не входил в клан
Мэйфейрских ведьм.
Поэтому чрезвычайно важно, чтобы мы изучили Джулиена как можно
подробнее. Только в пятидесятых годах двадцатого века нам стала доступна
потрясающая информация о Джулиене. Так что историю жизни этого человека
следует исследовать более пристально, сопоставить и изучить существующие
документы. Наши отчеты о жизни Мэйфейров за этот период носят пространный
характер и повторяют сами себя. Кроме того, имя Джулиена упоминается в
многочисленных изданиях того времени, три его портрета маслом находятся в
американских музеях и один -- в Лондоне.
Черная шевелюра Джулиена стала совершенно седой, когда он еще был
довольно молод; на многочисленных фотографиях и на портретах он предстает
как человек чрезвычайно приятной наружности и обаяния, обладающий физической
красотой. По мнению некоторых, он был похож на своего отца, оперного певца
Тирона Клиффорда Макнамару.
Однако некоторым агентам Таламаски показалось, что Джулиен обладал
сильным сходством с его предками -- Деборой Мэйфейр и Петиром ван Абелем,
которые, конечно, совершенно не были похожи друг на друга. В Джулиене,
видимо, проскальзывает удивительное сочетание черт обоих этих предков. От
Петира ему достались рост, профиль, голубые глаза, а от Деборы -- тонкие
скулы и рот. И выражение лица на некоторых его портретах удивительно
напоминает выражение лица Деборы.
Кажется, будто портретисты девятнадцатого века видели портрет Деборы
кисти Рембрандта -- что, разумеется, невозможно, так как портрет все время
хранился в нашем подвале, -- и сознательно попытались воспроизвести
"характер", пойманный Рембрандтом. Мы можем только предположить, что Джулиен
проявлял этот характер. Также следует отметить, что почти на всех
фотографиях, вопреки торжественной позе и другим формальным условностям
портрета того времени, Джулиен улыбается.
Это улыбка Моны Лизы, но тем не менее это все-таки улыбка, которая
придает необычную ноту всему изображению, так как полностью противоречит
традициям фотопортрета девятнадцатого века. На пяти ферротипиях Джулиена,
имеющихся в нашем распоряжении, та же самая едва заметная улыбка. А ведь
улыбка для ферротипии той поры абсолютно не характерна. Кажется, будто
Джулиен находил забавным сам процесс съемки. На фотографиях, сделанных ближе
к концу жизни Джулиена, в двадцатом веке, он также улыбается, но уже более
широко и открыто. Стоит отметить, что на этих последних фотографиях он
предстает