и народные мексиканские мелодии в стиле "марьячи". Они очень живописно смотрелись в национальных костюмах: джинсовых куртках с оторванными рукавами, повязках на головах и татуировках. Я смотрел, как они настраивают свои трубы, флюгель-горны, офиклеиды, корнет-а-пистоны и малые тубы. Потом я подумал, не стоит ли мне подняться на сцену, и повторить номер с микрофоном и "раз-два, раз-два", просто для разогрева. А потом мне пришло в голову, что кто-то же должен на самом деле вести фестиваль. И этим кем-то должен быть Т.С. Давстон. Я нашел его поблизости от микшерного пульта и, следует признать, выглядел он что надо. На нем была длинная широкая белая рубаха до колен и, если учесть, что он расчесал свои длинные волосы на прямой пробор, и отрастил небольшую волнистую бородку, он выглядел как... -- Христос Спаситель! -- завидев меня, завопил Т.С. Давстон. -- Тебе чего здесь надо? -- Карл Маркс, -- сказал я. -- Что? -- Ты выглядишь как Карл Маркс (1818-1883), немец, отец-основатель современного коммунизма, жил в Англии с... Моя шутка погибла на взлете самой жестокой смертью, когда я увидел, что перед Т.С. Давстоном стоит на коленях хиппи-цыпочка с венком на голове, и делает ему... -- Меня нет! -- заорал Т.С. Давстон. -- Исчезни! Вон отсюда! -- Я просто подумал, что ты захочешь выйти на сцену и открыть фестиваль. В конце концов, это твой фестиваль. -- Хмм. Здравая мысль. -- Он жестом отослал свою хиппи-цыпочку. -- Потом закончишь поправлять мне йо-йо. Я посмотрел на йо-йо Т.С. Давстона. -- Ты бы лучше убрал его, когда пойдешь на сцену, -- посоветовал я. -- Что? -- Ну, чтобы на веревочку не наступить. Должен сказать, что речь Т.С. Давстона на открытии фестиваля была потрясающа. Стилем своего выступления он был во многом обязан другому знаменитому немцу. Тому, который своими речами зажигал огонь в арийских сердцах в Нюрнберге, еще до последней войны. Здесь было все: и гордое прикрывание промежности ладошками, и паузы с отступлениями от микрофона, чтобы лучше подчеркнуть особенно сильные места, и удары кулаком в грудь, и так далее, и тому подобное, и все такое. Мне в голову закралась непрошеная мысль: маленький фюрер мог бы добиться еще большего успеха, если бы он смог овладеть умением Т.С. Давстона расцвечивать свою речь несколькими трюками с йо-йо. Т.С. Давстон говорил о любви, мире и музыке, и о том, что наш долг -- не дать ни одной минуте пропасть даром. А когда он вдруг на секунду прервался, чтобы прикурить сигарету, дабы "насладиться ароматом Брентстока", я ощутил все величие момента. Он покинул сцену под громоподобные аплодисменты и вернулся ко мне за микшерный пульт. -- Ну как -- тебе понравилось? -- спросил он. -- Блестяще, -- сказал я. -- Не меньше трех абзацев в биографии. Хотя у меня есть одно замечание. -- Хмм... какое же? -- Ты не сказал в микрофон "раз-два, раз-два" перед тем, как начать. То, что происходило вечером в пятницу -- это был полный восторг. На сцене играли группа за группой, а перед сценой плясал этот прекрасный народец. Они ели и они пили, и они курили сигареты "Брентсток". Чико с приятелями ходили в толпе, выслеживали сторонних торговцев и объясняли им, насколько неподобающим было их поведение. Солнце садилось за вековые дубы, что росли вдоль берега реки, и в душе у меня крепла уверенность, что эти дни навсегда останутся в моей памяти. И они остались. Утром в субботу меня очень грубо и очень рано разбудили. Я повернулся на другой бок, рассчитывая увидеть прекрасное лицо одной юной блондинки, которую встретил накануне. Тогда на ней было только яркое бикини, и она сидела на плечах какого-то типа, стоявшего прямо перед сценой. Ее звали Литания. Но Литании рядом со мной не было. Потому что еще накануне Литания послала меня куда подальше. -- Просыпайся, -- кричал Норман. -- У нас большие неприятности и все они начинаются на "П". Я застонал. -- Неприятности всегда начинаются на "П". Помнишь мою вечеринку по случаю Половозрелости? Все гости пришли в костюмах, которые начинались на "П". -- Неужели? -- задумался Норман. -- Интересно. Сейчас тоже все на "П". "Право частной собственности". "Преступное нарушение общественного Порядка". "Полицейские у ворот". И "Пойду Покакаю". Я подумал, и решил еще немного постонать. -- Продолжай, -- сказал я с тяжким вздохом. -- По порядку обо всем. Норман глубоко вздохнул. -- Фу, -- сказал он. -- Ты испортил воздух. -- Все мужчины портят воздух поутру. Рассказывай про эти проклятые проблемы. -- Проблемы, это уж точно. Во-первых, никто не получал разрешения на проведение фестиваля на садовых участках. Это частная собственность, они принадлежат городскому совету. Затем -- шум. Почти все, кто живет по соседству, жаловались на шум, и полиция явилась закрыть фестиваль. Ну и, наконец, покакать. -- Рассказывай про "покакать". -- Две тысячи человек разбили лагерь рядом с твоим домом, и почти всем им надо где-то облегчаться. Ты не против, если они воспользуются сортиром у тебя во дворе? Я почесал во всклокоченном затылке. -- Не знаю, -- сказал я. -- Нет, наверно. Надо спросить у матушки. -- Тогда все нормально. Я вскочил с кровати. -- Черта с два нормально! -- завопил я. -- Что нам теперь делать? -- Я решил, что лично мне лучше убежать подальше и спрятаться получше. -- Так нельзя. Мы не можем подвести Т.С. Давстона. -- Почему? -- спросил Норман. Я подумал над его вопросом. -- А где можно получше спрятаться? -- Как насчет Южной Америки? Я покачал головой. -- Все равно так нельзя. Мы не можем подвести всех этих людей. Они будут разочарованы в нас. -- Кто? Эти, которые пришли послушать Боба Дилана и Сонни и Шер? -- А что за климат в Южной Америке? -- Как раз для нас. В этот момент ко мне в спальню зашел Т.С. Давстон. -- Погодка как раз для нас, -- сказал он. Мы с Норманом кивнули. -- Как раз для нас, -- сказали мы. -- Так, -- сказал Т.С. Давстон. -- На завтрак есть что-нибудь? Я полночи кувыркался с одной цыпочкой по имени Литания, и нагулял себе страшный аппетит. -- Есть кое-какие проблемы, -- осторожно начал Норман. -- Что, яйца кончились? Не беда, обойдусь беконом. -- Полиция окружает участки. Они собираются закрыть фестиваль. Это был еще один из тех самых особых моментов. Тех, что отделяют мужчин от мальчиков, славных рыцарей от бесславных пустозвонов, львиные сердца от ливерных мозгов, чистопородных гончих псов от дворовых... -- Сукины дети, -- сказал Т.С. Давстон. -- Думаю, обойдусь без бекона. Однако он принял вызов, вышел из дома, перелез через заднюю стену и широким шагом двинулся навстречу полиции. Т.С. Давстон давно уже перестал шаркать, и когда он вышел к толпе -- все сидели на траве, большинство в позе лотоса -- все вскочили на ноги и принялись приветствовать его громкими криками. Зрелище было вдохновляющее. Почти, осмелюсь сказать, библейское. У ворот, которые кому-то хватило ума закрыть и запереть изнутри, он остановился и посмотрел в глаза в глаза стоявшим по другую сторону полицейским. -- Кто здесь главный? -- спросил он. Здоровенный широкоплечий тип выступил вперед. Форма начальника полиции с трудом обтягивала эту груду налитых силой мышц. -- Привет, Давстон, -- сказал он. -- Вижу, Норман с тобой, а что за урод в пижаме там прячется? Я едва смог помахать ему внезапно ослабевшей рукой. -- Меня, значит, не узнаешь? Т.С. Давстон внимательно оглядел весьма пропорционально сложенного служителя порядка. -- Мейсон, -- сказал он. -- Слабак Пол Мейсон из Амбара. -- Уже не слабак. И для тебя, хипповское отродье -- главный констебль Мейсон. -- У-у-у-у-у-у-у-у-у-у, -- загудела толпа, и кто-то пробормотал: -- Легавый. -- Я приехал, чтобы прочесть протокол о бесчинствах, происходящих здесь, -- сказал главный констебль Мейсон. -- Здесь не происходит никаких бесчинств. -- Пока нет, но произойдут, если мои парни покажут твоему сброду, на что им нужны дубинки. -- У-у-у-у-у-у-у-у-у-у, -- снова загудела толпа. Кто-то пробормотал: -- Козел легавый. -- То есть ты хочешь вколотить нас в законопослушные рамки? -- сказал Т.С. Давстон. -- Именно. -- Тогда покажи ордер. -- Что показать? -- Ордер. У тебя ведь есть ордер, или нет? -- Мне не нужен ордер, парень. Доказательства у меня перед глазами. Я не слепой, и вижу, что две тысячи человек вторглись на землю, принадлежащую городу. Т.С. Давстон огляделся. -- Сядьте все, как сидели! -- крикнул он. Все уселись. -- А что теперь ты видишь? -- Две тысячи человек, которые уселись на землю, принадлежащую городу. -- Почти что так, -- сказал Т.С. Давстон. -- На самом деле ты видишь две тысячи скваттеров, которые своей сидячей забастовкой требуют возврата этой земли ее исконным владельцам, народу навахо. -- Херня, -- сказал главный констебль. -- Эта земля никогда не принадлежала народу навахо. Здесь был Мемориальный парк. Я точно знаю, моя прадед участвовал в той битве. -- И много индейцев он убил? -- Он вообще-то за других воевал. Но это к делу отношения не имеет. Народ навахо никогда не владел этой землей. -- Нет, владел. -- Нет, не владел. -- Нет, владел. Можешь посмотреть в библиотеке. -- Что? -- Посмотри в Мемориальной библиотеке земельный кадастр. И если я неправ, я обещаю сдаться, а все остальные тихо уйдут, без всякого шума. -- Обещаешь? -- Провалиться мне на этом месте. -- Ладно, -- сказал главный констебль. -- Договорились. -- Он повернулся к нам спиной и двинулся прочь. Вдруг он остановился, покачал головой, и снова повернулся к нам. -- Ты меня за дурака держишь? -- спросил он. -- Не понял, -- сказал Т.С. Давстон. -- Ты думаешь, я настолько глуп, что прямо сейчас отправлюсь в библиотеку и займусь изучением земельного кадастра? -- Почему бы и нет? -- спросил Т.С. Давстон. -- Потому что по субботам библиотека закрыта. А открывается она только утром в понедельник. -- Вот черт! -- сказал Т.С. Давстон. -- Ты прав. -- Я-то прав. А вот кто из нас теперь дурак? -- Похоже, что я. -- Похоже, что так, -- сказал главный констебль Мейсон. -- А знаешь, что это значит? -- Нет. -- Это значит, что вам всем придется остаться здесь до понедельника, когда я смогу все это выяснить. -- О! -- сказал Т.С. Давстон. -- Похоже, что так. -- Именно так, парень, именно так. -- И, сказав это, главный констебль направился к своей патрульной машине. Я ткнул Т.С. Давстона в бок. -- Не могу поверить, что у тебя получилось, -- сказал я. -- Еще не получилось. Главный констебль уже дошел до своей машины, как вдруг он снова покачал головой, воздел руки к небу, резко повернулся и снова направился к воротам. -- Стоп, стоп, стоп! -- закричал он, подходя к нам. -- Ты что думаешь -- я совсем-совсем полный дурак? Т.С. Давстон пожал плечами. -- Ты думаешь, я просто уеду, и оставлю тебя с твоим сбродом здесь до понедельника? Т.С. Давстон еще раз пожал плечами. -- Не выйдет, парень, не выйдет! -- Не выйдет? -- спросил Т.С. Давстон. -- Не выйдет. Я собираюсь поставить у ворот полицейского, чтобы ни один из вас не смылся. Вам всем придется сидеть там до понедельника, а пить и есть будете только, что у вас там осталось. -- Вы строгий человек, констебль, -- сказал Т.С. Давстон. -- Строгий, но справедливый, я бы сказал. -- Строже не бывает. И справедливее тоже. -- Я так и думал. Именно поэтому я бы хотел попросить вас об одной услуге. -- Излагай. -- Можно нам послушать музыку? Просто чтобы народ не скучал, пока мы ждем? -- Ну, это будет по справедливости. Только постарайтесь не шуметь после полуночи. -- Без проблем. Встретимся утром в понедельник. -- Да уж встретимся, идиот! Сказав это, главный констебль оставил полицейского на посту у ворот и уехал. И тихо хихикал при этом. Т.С. Давстон спас фестиваль, и поднялась буря восторга. Его подняли на руки и принесли на сцену, откуда он посылал толпе воздушные поцелуи и еще раз "почувствовал аромат Брентстока". И я тоже почувствовал. Я взял у Нормана несколько пачек бесплатно и, хотя и не могу сказать, что на вкус они были восхитительные, что-то такое особенное в них было. Т.С. Давстона проводили со сцены овацией -- весь зал встал -- и я нашел его возле пульта, где собралось изрядное количество особей женского пола, жаждущих поправить его йо-йо. Поскольку я никогда не стеснялся купаться в лучах чужой славы, я представился всем присутствующим и вкрадчиво осведомился, каковы мои шансы на то, чтобы славно трахнуться сегодня вечером. И вы думаете, кто-нибудь клюнул? Хрена с два! То, что происходило вечером в субботу -- это был полный восторг. Снова играла музыка, и люди продолжали танцевать. Вновь прибывающие группы без труда попадали на фестиваль, потому что полицейскому на посту было приказано только никого не выпускать. Я еще поговорил об этом с главным констеблем. Я имел в виду, что все это просто смехотворно. То есть просто полный, абсолютный, невероятный идиотизм. Я имел в виду этого полицейского у ворот. Ведь нужно было поставить туда как минимум двух, правда? Примерно пять пополудни мне стало ясно, что со мной что-то не в порядке. Похоже было, что на протяжении всего этого дня во мне медленно пробуждались какие-то мистические способности. Например, способность видеть звук в цвете, а также способность слышать запахи. Я также обнаружил, что я несколько неясно воспринимаю то, что происходит вокруг меня, а непривычное ощущение отстраненности, которое я испытывал, только ухудшало положение дел. Через каждые несколько шагов мне приходилось останавливаться, чтобы я не отстал. -- Я себя определенно странно чувствую, -- обратился я к Хамфри. -- Ты поплыл, дружище, только и всего. -- Его слова повисали в воздухе, как лиловые звездочки, медленно поднимающиеся в небо. -- Ничего я не поплыл. За весь день ни колеса, ни косяка. -- Плыви по течению, дружище. Просто плыви по течению. Лиловые звездочки и желтые пятнышки. Кто-то похлопал меня по плечу, и я очень медленно повернулся, чтобы мое сознание не выплеснулось через край. -- Ты что делаешь? -- спросил Т.С. Давстон. -- Разговариваю с Хамфри. Он говорит, что я поплыл. А я не поплыл, я ничего не принимал. -- Не обращай на Хамфри внимания, -- сказал Т.С. Давстон. -- Ему нельзя доверять. -- Можно, -- сказал Хамфри. -- Нет, нельзя. -- Нет, можно. -- Почему ему нельзя доверять? -- спросил я. -- Потому что Хамфри -- дуб на берегу реки, -- сказал Т.С. Давстон. 13 Гадок табак. Был ты мудрец, а станешь дурак. Джон Рей (1627-1705) И все мы вместе прониклись ощущением важности Брентстока. На сцене выступала одна из приглашенных групп. Она называлась "Семь запахов Сьюзи" и состояла из пяти карликов с вытянутыми головами, словно они родились в цилиндрах, и поджарого типа в твидовом костюме. "Семь запахов" играли так называемый "кофейный рок". Впоследствии то, что в шестидесятых называлось "кофейный рок", породило современный "амбиент". Они выпустили всего лишь один альбом, да и у того, помнится мне, продюсером был Брайан Ино. Назывался он "Музыка для чайников", но диска у меня нет. Я никогда не был поклонником творчества "Семи запахов", слишком уж коммерческим оно было, на мой взгляд. Сегодня, однако, они творили чудеса. Переплетающиеся соло двух окарин и почти первобытные ритмы маракасов, сделанных из баночек из-под йогурта [cм. передачу "Умелые ручки"], струились из динамиков ветвистыми многоглазыми разноцветными разрядами, прозрачно призрачными и искусно обесцвечивающимися в то же время. Перед моими глазами словно разворачивалась история вселенского шествия псевдорожденной антиматерии, не имеющей доступа к квазисинхронному интерозитору. Красиво. Но как бы здорово они не играли, их, похоже, никто не слушал. Внимание зрителей было приковано уже не к сцене. Толпа переместилась на берег реки, и окружила древние дубы, росшие там, образовав что-то вроде олимпийских колец, в центре каждого из которых и стояло дерево. Большинство сидело на корточках, но я увидел, что некоторые стоят на коленях, молитвенно сложив руки. -- Деревья, -- сказал я Т.С. Давстону. -- Они все говорят с деревьями. Мои слова выглядели как прозрачные зеленые шарики, которые лопались, касаясь его лба, но он, похоже, этого не замечал, или просто старался не обращать на них внимания, чтобы не обидеть меня. Я услышал и увидел, как он спросил: -- Что здесь творится, черт возьми? -- Все поплыли. Все и каждый. Видимо, кто-то сыпанул кислоты в воду, типа того. -- Типа того. -- Так что ты будешь делать? -- Мой вопрос был оранжевым, в меленьких желтых звездочках. -- Скажу Чико, чтобы он с этим разобрался. -- Красные ромбы и китайские фонарики. -- А вдруг он тоже отъехал? -- Розовые зонтики. -- Если да -- ему же хуже. -- Золотые сумочки и гитары из плавленого сыра. -- Мне совсем плохо, -- сказал я нежно-золотисто-сельдерейным голосом. -- Я иду домой. И ложусь спать. Шатаясь, я шел по пустоши, усыпанной окурками, то и дело останавливаясь, чтобы не отстать. Я осторожно перебрался через изгородь на заднем дворе и влез на кухню через окно. Музыка "Семи запахов" уже начинала действовать мне на нервы, и я был искренне рад тому, что, когда я включил в сеть чайник, чтобы заварить себе чашку чаю, они, по всей видимости, закончили свое выступление. Очевидно, были и такие, кто был рад этому значительно меньше, потому что до меня доносились какие-то крики и звуки отдаленной потасовки. Но ко мне это вряд ли имело какое-либо отношение, поэтому я просто сел на кухне и ждал, пока вскипит чайник. Прошло столетие. Прошла целая жизнь. Прошла вечность. Вам не приходилось видеть документального фильма об одном ученом, которого звали Кристофер Мэйхью? Его выпустили на Би-Би-Си в пятидесятых. В нем этот самый Крис принимает мескалин, и пытается рассказать, что с ним происходит, ведущему, который сидит перед ним -- чудовищно типичному комментатору с Би-Би-Си. И там есть один классический момент, когда он вдруг замирает, несколько секунд смотрит в пространство, а потом заявляет, что только что вернулся после "долгих лет неземного блаженства". Но что мне запомнилось больше всего -- это его слова ближе к концу фильма. После того, как действие наркотика прошло, его спрашивают, что же он понял в ходе этого эксперимента. И вот какой вывод он делает: "Абсолютного времени не существует. И абсолютного пространства -- тоже". Когда я сидел и ждал, пока закипит чайник, я понял, что он имел в виду. В этот момент я сделал шаг за пределы времени. Словно бы та часть меня, которая удерживала меня в настоящем, исчезла или отключилась. Все времена стали равно и мгновенно достижимы. Прошлое, настоящее, будущее. Желания навещать прошлое у меня не было. Я уже был в нем и простился с ним, а с чем не простился -- так и слава Богу. Но будущее! Именно будущее! Я увидел его и ужаснулся. Я увидел, что мне предстоит, и я знал, почему. Я увидел себя в тюрьме. Может быть, в тюрьме времени? Годы и годы за решеткой, а потом меня освободили, выкинув на безлюдном болоте. А потом я увидел яркие огни, Лондон и себя самого -- богатым человеком, в хорошем костюме, в шикарной машине. А потом, прорезая мрачный горизонт, надо мной нависло исполинское здание, величественная готическая громада, и в нем -- дикая оргия, наркотики, женщины с длинными ногами. Эта часть мне особенно понравилась, и тут я задержался в своем путешествии по времени, чтобы получше рассмотреть все подробности и частности собственного падения в пропасть порока. И было это весьма приятно. Но кончилось все трагично. Кончилось это смертью, которая потрясла мир, а вскоре после этого была великолепная вечеринка, которая по какой-то, не вполне ясной причине мне совсем не понравилась. А потом мир сошел с ума. Это был конец света, как мы его себе представляем. Ядерная война. И затем -- радиоактивные пустыни и кое-где -- поселения тех, кому удалось выжить. Вот эта часть ни к черту не годилась. Дешевое подражание "Безумному Максу". Так что я как можно быстрее промотал ее. Но почти сразу притормозил на действительно омерзительной сцене, от которой меня чуть не стошнило. Я оказался в крошечном подвале под руинами, и передо мной сидел какой-то дряхлый старик. И этот старик выговаривал мне за что-то, а я жутко ненавидел его, и вдруг я принялся его убивать. Мои руки ухватили его морщинистую шею и выжимали из него дух. И еще я увидел, как я пишу эти слова сейчас, в 2008 году. И вспоминаю, как я вспоминал то, что буду вспоминать. Если можно так выразиться. Я уверен, что мне с легкостью удалось бы выйти за пределы собственного, не слишком длинного, жизненного пути, и отправиться в вечность, если бы меня так грубо не прервали. Я не знаю, кто именно ворвался в кухню через окно, вырвал шнур от чайника из розетки и принялся бить меня этим чайником по голове. Мне показалось, что он был поджар и одет в твид, но, поскольку я очень быстро потерял сознание, я могу ошибаться. Вам, конечно, знакомо то паническое ощущение, когда вы просыпаетесь наутро после того, как упились в дым и обкурились в хлам, и обнаруживаете, что не способны двигаться, а потом до вас медленно доходит, что кто-то вам приклеил голову к полу, а потом до вас медленно доходит, что никто вам ничего не приклеил, что вас просто стошнило во сне, и блевотина высохла, и щека прилипла к линолеуму, и... Нет. Вам, конечно, не знакомо это ощущение, правда? Ну что ж, это почти так же погано, как и утро в тюремной камере. Почти, но не совсем. Я попытался подъять свое непослушное тело, но у меня ничего не вышло. К счастью, мне под руку попалась лопаточка, которую я уронил на прошлой неделе. Каким-то образом ее запихали под плиту, и теперь мне удалось осторожно ввести ее в щель между полом и собственной физиономией, и, орудуя ей, как рычагом, освободиться из вонючего плена. Чудовищное ощущение, можете мне поверить, я чуть не задохнулся, работая над собой, и понял, что должен выпить чаю. Не буду надоедать вам рассказом о том, что случилось, когда я снова воткнул шнур от чайника в розетку. Однако то, что случилось, по всей вероятности, спасло мне жизнь, или рассудок, по меньшей мере. Если бы не повторное избиение, если бы не прибытие скорой помощи, которая отвезла меня в больницу, я бы наверняка снова отправился на фестиваль, и тогда то, что случилось со всеми зрителями, с этими ни в чем не повинными людьми, без всякого сомнения случилось бы и со мной. Кто бы ни послал меня в нокаут на этот раз, избавил меня от этого. Но зачем он меня от этого избавил? И почему? Чтобы я мог продолжать жить, зная все, что случится, не будучи способным предотвратить это? Чтобы я стал чем-то вроде беспомощной марионетки, обреченной на страшную участь? Чтобы пурпурный кафтан истины расправил крылья, и, ухмыляясь, поглотил дряблую пепельницу завтрашнего дня? Ты сам-то понял, что сказал? Да ладно, это все же были шестидесятые годы. Мне удалось составить общую картину того, что произошло в тот день, на основе разговоров в больнице, собственных бесед с Норманом и другими людьми, секретных полицейских протоколов, которые попали мне в руки, а также конфискованных киноматериалов. И до сих пор никто не рассказывал, как это было на самом деле. Я буду первым. Для начала давайте прослушаем запись, сделанную на допросе водителя машины скорой помощи, Мика Лоуфа по прозвищу "Тефтель". -- Ну что, запись включили? Лады. Так мы, значит, приняли вызов часов в десять утра, в воскресенье. Только-только вышел. Я вроде как в отпуске был, на пару дней, к тетке ездил. Что? Как? Правду сказать? Я правду говорю. Детектор показывает, что нет? Лады, как скажете, ну не к тетке. Какая разница? Ну, значит, просто говорю, что видел. Значит, приняли вызов в дом через улицу от больницы. Ну, позвонили, значит, сказали, что там мужика, Эдвином звали, избили какие-то типы, навроде цыган, и что он истекает кровью на кухне. Ну мы и поехали, да? Ну и там ехать нужно вдоль садов, а я не знал, что там вроде фестиваль какой-то, и вот мы едем, и видим -- там толпа народу, просто тыща человек, не меньше, и они вроде как раскачиваются все под музыку. Все под музыку, все как один, просто здорово. Ну и было жарко, да, и я окно открыл, а музыки не слышно. Я и говорю напарнику, Чоки, дескать, Чоки, говорю, смотри, эти идиоты хиппи уже без музыки пляшут. А Чоки мне говорит, чтоб я на сцену посмотрел. Мы тогда встали, и смотрим -- а на сцене музыкантов нет, ни одного нет, а только куча цветков всяких в горшках, а перед ними, значит, микрофоны, как будто они -- музыканты и есть. Ну свихнуться, точно. Что? Химикаты? А, насчет химикатов, значит. Ну что, мне больно нечего рассказывать, я все в полиции рассказал. Мы когда к дому подъехали, значит -- передняя дверь открыта. Ну, мы заходим, и тут же обратно, потому что без респиратора не войдешь, вонища стоит страшная. Там полно было бочек в прихожей. Имущество Соединенных Штатов, понимаете ли, в общем, навроде боеприпасов. Мне говорили, что их во Вьетнаме применяли -- для чего уж, не знаю. Но вонища стояла жуткая, прямо с ног валило. Ну и, в общем, нашли мы этого Эдвина на кухне. Плох он был, прямо хуже некуда. Привезли его в больницу, ему там переливание крови сделали. Жизнь спасли, короче. Ну, все, вроде. А что дальше было, я не видел. И чертовски рад, что не видел. Советник Мак-Мердо, глава комитета по градостроительству, дал только одно интервью журналистам по телефону из своей виллы в Бенидорме. "Система водоснабжения садовых участков не соединена с общим водопроводом города. Вода поступает из артезианской скважины, расположенной на территории садов. Если на ней использовались токсичные химические вещества, весьма велика вероятность загрязнения ими этой скважины. Скважина снабжена единственной водоразборной колонкой, расположенной рядом с участком, принадлежащим местному жителю, которого горожане называют Старым Питом. Насколько мне известно, владельцы киосков, продававших кулинарную продукцию и напитки на этом фестивале, пользовались этой колонкой. Городской совет не может быть обвинен в произошедших трагических событиях." Уже понятнее? Общая картина складывается? Но что же случилось? Что это были за трагические события? Послушаем рассказ Нормана Хартнелла в суде. -- В субботу вечером я вернулся домой рано, до того, как начали происходить странные вещи. Я полностью распродал весь запас "Брентстока", даже попробовать не осталось ни одной пачки. Я решил пойти домой, выпить чаю и пораньше завалиться спать. Я хотел хорошенько отдохнуть, чтобы в воскресенье, на свежую голову, занять местечко поближе к сцене. Мне очень хотелось послушать Боба Дилана и Сонни и Шер. В воскресенье я взял с собой фляжку с чаем, как и накануне. Однако, хотя я пришел совсем рано, я не мог пробраться к сцене. Более того, я даже не видел сцену, потому что зрители там танцевали без музыки. Я сам не танцую, разве что твист иногда на свадьбе, не более того. Но раз уж там многие девушки принялись раздеваться, я решил присоединиться, чтобы не портить компанию. Так вот, я довольно неплохо отплясывал джигу с очень симпатичной девушкой -- у нее были просто замечательные гинеи... В этом месте судья прерывает Нормана, чтобы уточнить, что такое "гинеи". -- Груди, ваша честь. Брентфордский рифмованный сленг пятого поколения. "Мерлин Монро" рифмуется с "ребро". "Ребро Адама" рифмуется с "мама". "Мама любит папу" рифмуется с "Папуа". "Папуа Новая Гвинея" рифмуется с "гинеи". Судья благодарит Нормана за объяснение и просит его продолжать. -- Так вот, -- продолжает Норман. -- Мы себе танцуем, и я ей говорю, что у нее не только лучшие на свете гинеи, но и просто потрясающая Пенелопа... В этот момент Нормана снова просят объяснить сказанное. -- Пенелопа -- это жена Одиссея, -- объясняет Норман. -- Она ждала своего пропавшего мужа, много лет, обманывая женихов, претендовавших на его руку. Она сказала им, что сначала должна соткать покрывало, а по ночам тайно распускала его. Затем судья спрашивает Нормана, представляет ли собой "пенелопа" род покрывала. Нет, говорит Норман. -- Это татуировка с изображением жирафа. Затем судья приказывает судебному приставу дать Норману затрещину за то, что тот тратит время суда попусту, вследствие чего Норман получает соответствующую затрещину. -- Так вот, мы танцуем, -- продолжает Норман, придя в себя через некоторое время, -- и вдруг все разом останавливаются. Все, кроме меня, но я тоже вскоре останавливаюсь, когда слышу крики. Кто-то взобрался на сцену, и буквально рыдает в микрофон. Голос мужской, а говорит он вот что: "Вы слышали это. Теперь вы услышали правду. Великие Древние говорили с нами, их дети пели нам. Что же мы теперь должны сделать?" Я кричу: "Давай Боба Дилана!" -- но никто меня не слушает. Они все срывают с себя одежду и вопят: "Назад к природе!", а еще "Разбирайте мостовые!", и "Пусть шагает армия, армия великая, армия химер-мутантов через континенты!". Ну и все в таком роде. Я плохо понимаю, что происходит, но уж раз все вокруг меня раздеваются, я думаю, что, пожалуй, не стоит выделяться, снимаю халат, аккуратно складываю и кладу на землю. И говорю этой девчушке с красивой Пенелопой и замечательными гинеями: "Что здесь творится?", а она мне отвечает: "Когда ты говоришь, у тебя изо рта разлетаются радужные конфетки". А вот это, черт побери, вранье, потому что я больше не ем конфет, хотя очень много про них знаю. Я знаю про них почти все, что можно вообще знать про конфеты -- можете меня испытать, если вы думаете, что я говорю неправду. Судья спрашивает Нормана, как делают цветные полоски в полосатых карамельках. Норман говорит, что знает, но не расскажет, потому что это коммерческая тайна. Судья делает обиженную гримасу, но просит Нормана продолжать. Норман продолжает. -- Так вот, -- продолжает Норман, -- я снова ее спрашиваю: "Что здесь творится?" -- спрашиваю я ее. А она говорит: "Деревья, деревья. Деревья открыли нам правду. Люди разрушают планету. Насилуют мать-землю. Люди должны снова жить по-старому. Заниматься охотой, собирательством, прелюбодеянием на траве, потому что траве это очень нравится". А я говорю: "Мне тоже, давай прямо сейчас". А ей не хочется, она говорит, что деревья сказали им всем, что нужно разобрать мостовые, и сжечь все дома, и стереть Брентфорд с лица земли, и насадить брюссельскую капусту, потому что ее кочанчики -- как маленькие планеты, и в них -- средоточие вселенской мудрости, и... Судья спрашивает Нормана, нравится ли ему брюссельская капуста. Норман говорит, что не нравится, судья говорит, что ему тоже не нравится, и просит тех из присутствующих, кому она нравится, поднять руки, чтобы выяснить, сколько же их наберется в зале. На суде присутствует восемьдесят девять человек, из которых только семеро готовы откровенно признаться, что она им нравится, но двое из них заявляют, что на самом деле они не готовы предпочесть ее всем остальным продуктам питания. Судья просит Нормана продолжать, и Норман снова продолжает. -- Так вот, -- продолжает Норман, -- Я говорю этой девчушке самым что ни на есть вежливым образом, чтобы она абсолютно ни на что не смогла обидеться, что она обкурилась до потери сознания, и почему бы ей не пойти со мной ко мне домой, и прихватить с собой презервы... -- Презервы? -- переспрашивает судья. -- Ну да. Это такие рыбные консервы в острой заливке, -- говорит Норман. -- Хотя на самом деле я надеялся ее трахнуть. Секретарь суда делает себе пометку, что во время перерыва на обед выступление Нормана следует сократить в несколько раз. -- Но тут, -- говорит Норман (продолжая), -- мы слышим полицейские сирены. То есть, я слышу полицейские сирены. А эта голая толпа начинает кричать, что она видит звук полицейских сирен. Они вопят: "Берегитесь черных молний!", и всякую такую бредь. На самом деле я не знаю, кто вызвал полицию, и зачем. Хотя я заметил пару-другую типов, которые старались незаметно шептать что-то себе в трусы. Хотя они, может быть, просто были египтяне. Секретарь суда закатывает глаза к потолку; судья клюет носом. -- Так вот, -- снова продолжает Норман. -- Сирены воют, все ближе и ближе, фараоны выскакивают из машин, все с дубинками, и все бегут в ворота, и бум! Бац! Трах! Ба-дамс! Бзынь! Дрыньс! Да-даммм! И... -- Вынужден вас прервать, -- говорит судья. -- Почему? -- спрашивает Норман. -- Потому что это нехорошо. Мне не нравится мысль о том, что полиция может избивать безоружных голых людей дубинками. Это ужасно. -- Это и было ужасно, -- говорит Норман. -- Я там был. -- Мне не нравится то, как вы это описываете. Судя по вашим словам, наша полиция немногим лучше банды уличных хулиганов. Представьте себе, что ваш рассказ попадет в газеты. Люди будут думать, что мы живем в полицейском государстве, а не в лучшей в мире стране. -- Так что вы мне рекомендуете сказать? -- спрашивает Норман. -- Мне все равно, что вы скажете. Но я возражаю против слова "дубинка". Выразитесь по-другому. -- Жезл? -- предлагает Норман. -- Демократизатор? -- Нет-нет-нет. Ничего подобного. Что-нибудь более мирное. -- Тюльпан? -- Отлично, -- говорит судья. -- Будьте добры, продолжайте. -- Продолжаю. Так вот, полиция врывается за ворота, размахивая тюльпанами, бьет и колотит всех налево и направо, кругом кровь. Людей бьют прямо по лицу, и полицейские загоняют свои тюльпаны им прямо в... -- Нет-нет-нет. -- Нет? -- останавливается Норман. -- Нет. -- Я же как раз дошел до самого интересного. -- Самое интересное имеет отношение к тюльпанам? Норман поднимает руки, что должно означать "более или менее". -- Не ко всем тюльпанам. -- Хорошо, продолжайте, но я вас остановлю, если мне не понравится то, как вы выражаетесь. -- Продолжаю. Значит, полиция, как я уже сказал, с тюльпанами и все такое, но их же гораздо меньше, и эти голые люди принимаются хватать полицейских и срывать с них форму, и скоро уже трудно сказать, кто есть кто, и сразу же все это превратилось в групповую оргию, и все бросились в одну кучу, как оголтелые. -- Потрясающе. -- Тот еще был праздничек, можете мне поверить. -- Я был на одном таком праздничке, -- говорит судья. -- Году в шестьдесят третьем. Славно погуляли. Кто-то даже взорвал хозяйскую собаку динамитом. -- А? -- Да так, не обращайте внимания. Оргия, говорите? -- Групповуха. Экстра-класса. -- Итак, вы заявляете, что полицейские были изнасилованы. -- Ни в коем случае. -- Конечно же, их изнасиловали. Ведь, как вы сами сказали, их было намного меньше, а защищаться они могли только тюльпанами. -- "Изнасилование" -- не очень красивое слово, -- говорит Норман. -- Возможно, стоит сказать, что их "любили вопреки их воле", или что-то вроде этого. Если не считать того, что "вопреки их воле" -- это вряд ли. Они, можно сказать, просто нырнули туда, особенно старик Мейсон, я ведь с ним в одном классе учился. Подводя итоги дела, судья не использовал выражение "любили вопреки их воле". Зато он использовал массу других выражений. Например, "изнасилование" и "тюльпаны". А еще множество эпитетов: "страшный", "ужасный", "кошмарный", "отвратительный", "подлый", "непристойный" и "унизительный". Он сказал, что не намерен проводить две тысячи отдельных процессов. Он все равно не доживет до их окончания. И кроме того, как можно требовать, чтобы свидетели опознали ответчиков, если все люди в голом виде выглядят одинаково. Нельзя возлагать ответственность на зрителей, которые пришли на фестиваль, сказал он. Они были невинными жертвами химического отравления. Это была не их вина. Так чья же тогда была вина? По этому поводу у судьи не было ни малейшего сомнения. Это была вина одной-единственной личности. Гения преступного мира. Нового Мориарти. Дьявола в человеческом облике, который самым очевидным образом точно знал, что делал, когда выливал химикаты из бочек в скважину. Т.С. Давстона не было на суде. Он был слишком болен, чтобы явиться лично. Очень жаль, потому что, будь он там, я бы очень хотел задать ему пару вопросов. Например, каким образом бочки с химикатами оказались у меня в коридоре. Но его не было, и я не мог задать ему свои вопросы. И даже если бы он там был, разве это имело бы хоть какое-то значение? Видите ли, передо мной пролетели картины будущего, и я знал, что бочки с химикатами не имели абсолютно никакого отношения к охватившему толпу безумию. Химикаты были ни при чем. Дело было в сигаретах "Брентсток". Сигаретах, которые делали из табака с измененным генетическим кодом. Измененным в соответствии с формулой из записей дядюшки Джона Перу Джонса, человека, говорившего с деревьями. Так что мне нужно было сказать? Донести на самого лучшего друга? Свалить все на него? А где доказательства? Что я заглянул в будущее? Я не мог так поступить. -- Это не я, -- сказал я судье. -- Это не я. И, думаете, он послушал? Хрена с два! 14 Посылайте меня в Ньюгейт, на виселицу. Мне и дела нет. Я буду смеяться, буду отпускать шуточки, и выкурю трубочку-другую с палачом. Дик Тэрпин (1705-1739) Мне так не хватает семидесятых. То есть их действительно не хватает -- в моей жизни. Каждого года. Каждого месяца в каждом году, и каждого дня. Каждого часа и каждой минуты. Судья засадил меня за решетку, и все тут. Вычеркнул из жизни. Дал мне пятнадцать лет. Пятнадцать лет! Это мне не понравилось, доложу я вам. Я разозлился. Я был обижен, обманут, обездолен и оскорблен. В общем, не очень приятный тип. Сначала они послали меня в Паркхерст, а затем -- в Пентонвиль. Потом меня переместили в Поуис, затем -- в Пенрот, и, наконец, в Пуканюх. То, что все эти названия начинались с буквы "П", веселья у меня не вызывало. Т.С. Давстон, конечно, писал мне. Его первые письма были полны извинений, а также обещаний сделать все, что в его силах, чтобы обеспечить мне досрочное освобождение. Прекрасно зная его любовь к динамиту, я каждую ночь спал, накрыв голову матрасом, ожидая взрыва, который разнесет в пыль стену моей камеры и возвестит прибытие автомобиля, что унесет меня, взвихривая пыль, к свободе. Ни взрыва, ни прибытия -- то есть, прибытия автомобиля. Писем становилось все меньше, приходили они все реже, зато теперь к ним прилагались вырезки из газет. Первая такая вырезка сопровождалась запиской, из которой следовало, что мне, поскольку я являюсь его биографом и теперь располагаю некоторым запасом свободного времени, следует посвятить себя составлению архива его достижений -- так, как они описывались в ежедневных изданиях. Это, считал он, позволит мне заняться полезным делом; дополнительным плюсом, по его мнению, была возможность оставаться в курсе того, что происходит в большом мире и насколько хорошо он со всем управляется, даже без моей неоценимой помощи. Мы вместе пройдем через это, писал он. И ни разу не приехал повидаться со мной. Норман приезжал каждый месяц, пока меня не перевели на север. Он привозил новости из Брентфорда. Большей частью самые плохие, насколько я помню. Выращивать табак на участках Св. Марии запретили. Участки снова разделили, и плантации словно никогда и не было. Мексиканцы-поденщики разъехались. Поля Крэда в Чизуике стали собственностью города. В Хаммерсмите женщина родила уродца, похожего на фен, а в небесах не переводились угрожающие знаки и необыкновенные предзнаменования. -- Точно, -- говорил Норман, -- это конец света. Помимо новостей о чудовищных младенцах, встречах со сказочными созданиями и бурной жизни бакалейщика из Брентфорда, Норман сообщал и трагические известия. Чико умер. Его застрелили из проезжающей машины, когда он толкал наркоту на перекрестке. -- Именно так он хотел бы уйти из жизни, -- заметил Норман. И кто бы спорил? Но ко мне приезжал не только Норман. Раз или два появился брат Майкл. Он предлагал мне свое утешение, в надежде, что мне удастся очиститься от прежних грехов и освободить в себе монаха. Он рассказал мне, что искать встречи со мной его подвигло сновидение, вещий сон, в котором он увидел меня, одетого в монашескую рясу черной кожи с низким вырезом, и как на моем теле появляются стигматы в самых неожиданных местах. Брат Майкл разложил передо мной весь церковный реквизит, который он захватил, чтобы провести мое посвящение. Распятие и четки; золотую икону св. Аргентия с крошечным носиком; латинские книжки и флакон со святой водой; пояс для покаяния; тюбик вазелина. Искушение было велико -- как можно было бы предположить -- но я не стал монахом. Более того, физическое проявление моей реакции на предложение святого брата оказало на него настолько сильное и длительное (в смысле последствий) воздействие, что он не только усомнился в верности своих видений, но и утратил интерес к езде на велосипеде. За это меня на полгода упрятали в одиночку, и добавили еще два года к сроку. Я уже никогда не стал прежним. Я не знаю, читали ли вы труды Гуго Руна. Но среди многих Элементарных Истин, открытых этим великим философом двадцатого века, водившим компанию со многими знаменитостями, есть одна, имеющая отношения к условиям человеческого существования. Рун формулирует ее в виде, который понятен даже неспециалистам: В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА ЗАЛОЖЕНО СТРЕМЛЕНИЕ ВЕСТИ СЕБЯ ПЛОХО. Согласно Руну (найдется ли кто-нибудь, чтобы усомниться в его словах?), "Любой конкретный человек в любой конкретный момент времени ведет себя настолько плохо, насколько ему или ей это может сойти с рук." Согласно Руну, уже при рождении мы ведем себя плохо. Мы входим в этот мир и сразу начинаем лягаться, верещать и гадить в пеленки. В детстве нас все время наказывают за то, что мы ведем себя плохо. Нас учат, где проходит та черта, за которой случится то, что случится, если мы за нее заступим. И это продолжается всю жизнь, в школе, на работе, в отношениях с друзьями, коллегами и супругами. Каждый из нас ведет себя настолько плохо, насколько ему это может сойти с рук, каждый раз переступая через конкретную для данного случая черту на свой страх и риск. Насколько именно плохо мы способны вести себя, полностью зависит от обстоятельств. Представители бедных слоев общества зачастую ведут себя очень плохо: примерами этого могут быть поведение футбольных болельщиков, поездки в отпуск за границу и привычка носить спортивные штаны. Но если вы ищете образцы действительно плохого поведения, плохого поведения, доведенного до предела и демонстрируемого (большей частью в узком кругу) как вид искусства, вам следует посетить либо места, облюбованные самыми богатыми и привилегированными людьми, либо места долговременного лишения свободы. Утверждение, что богатство и дурные поступки идут рука об руку, уже стало избитой фразой. Все мы слышали про то, как авторы бестселлеров терроризируют сбившихся с ног продавцов книжных магазинов на встречах с читателями, требуя заменить лимоны на кумкваты, и охладить шардоннэ еще на градус; все мы слышали истории про выходки рок-звезд, министров, голливудских красавчиков и членов королевской семьи. И когда нам рассказывают об этом, мы качаем головой с неодобрением, но если бы нам удалось поменяться с ними местами, мы вели бы себя точно так же. В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА ЗАЛОЖЕНО СТРЕМЛЕНИЕ ВЕСТИ СЕБЯ ПЛОХО. И чем больше тебе может сойти с рук, тем больше, по-твоему мнению, тебе должно будет сходить с рук. По крайней мере, ты будешь к этому стремиться. Так что там про места лишения свободы? Ну, здесь мы имеем другой набор обстоятельств. Здесь мы имеем место, где обитают почти исключительно те, кто переступил черту. Те, кто расплачивается за это. Вот перед нами убийца, и результатом его плохого поведения стало пожизненное заключение. Общество приговорило его к такому наказанию, хотя то же самое общество вынуждено закрывать глаза на плохое поведение своих вооруженных сил -- или полиции. Общество заявило, что не намерено мириться с такой формой плохого поведения. Он плохой человек, уберите его с глаз долой. Но всегда ли убийца -- "плохой" человек? Если в природе человека заложено стремление вести себя плохо, не следовал ли он всего лишь диктату своего естества? Делал лишь то, что естественно для него? А его жертва? Была ли это невинная жертва? Сейчас я лишь кратко упоминаю об этом, по причинам, которые станут ясны позже. Но в тюрьме я понял, что лишить человека надежды на освобождение значит стереть ту последнюю черту, за которую он не может переступить. И не стоит пытаться пролезть без очереди за завтраком перед таким человеком, или вы станете свидетелем очень плохого поведения. Говорят, что самых интересных людей можно встретить в пабе. Так говорят, однако, только те, кто много времени проводит в пабе. По моему личному мнению, самых интересных людей можно встретить в тюрьме. Не все они интересны, поймите меня правильно. Хайнлайн однажды сказал (и это его высказывание приобрело широкую известность), что девяносто пять процентов всей научной фантастики -- барахло. И добавил, что девяносто пять процентов чего угодно -- тоже барахло. На следующем этапе логического рассуждения можно получить, что девяность пять процентов кого угодно -- опять-таки барахло. Лично я не придерживаюсь такого взгляда, но я знаю людей, которые разделяют эту идею. Только что выстрадав вместе со мной предыдущую страницу, читатель может придти к выводу, что мой взгляд на мир стал болезненно озлобленным. Что я обижен, обманут, обездолен и оскорблен. В общем, не очень приятный тип. Ну, проведите больше десяти лет в тюряге -- и я посмотрю, как вы выйдете оттуда с широкой улыбкой на физиономии! Не все было настолько плохо, и я действительно встречал там интересных людей. Например, встретил одного старого знакомого. В Пенротской тюрьме для лиц с отклонениями криминального развития я снова повстречался с мистером Блотом. Я даже и не знал, что его упекли за решетку, и был прямо-таки потрясен, увидев его долговязую фигуру в мрачном коридоре Блока С. Я не знал, узнает ли он меня, но он только потянул носом, проходя мимо, и побрел дальше в процедурную. Я тоже потянул носом в ответ, и в первый раз понял, что же это был за запах. Тот запах, который окружал его в Амбаре. Тот странный запах. Это был запах тюрьмы. Я узнал все о преступлениях Блота от одной медсестры, которая делала мне электрошок. Это, в сочетании со слоновьими дозами фармацевтических препаратов, сдерживало мой норов, так что я никому не отгрыз нос -- по крайней мере, в первый месяц. Преступления Блота оказались небезынтересны. Судя по тому, что мне рассказали, он питал пристрастие к трупам. Это называется некрофилией. По всей видимости, Блот, никогда не пользовавшийся успехом у женщин живых, обратил свой полный любви взор на тех, что были похоронены на кладбище, примыкающему к школьной спортивной площадке. Они оказались легко доступны -- только через забор перелезь -- и мистер Блот составил себе настоящий гарем. Его адвокат пытался доказать, что, хотя ни одно из тел не изъявило своего согласия, невозможно доказать, что они принимали участие в произошедшем помимо своей воли, поскольку ни одно из них, очевидно, не пыталось сопротивляться. Мистер Блот посещал кладбище много лет, и, скорее всего, продолжал бы свои визиты, оставаясь необнаруженным, если бы не стал приглашать своих подружек домой. Мы сблизились с мистером Блотом. Мы подолгу вспоминали старые добрые времена, и он с радостью показал мне свою Библию. Он переплел ее сам, и она была одной из тех немногих вещей, которые ему позволили взять с собой в тюрьму. -- Библию всегда разрешают взять, -- объяснил он. Обложка была необычной. Спереди на ней был рисунок, подобный которому я видел раньше всего лишь раз -- вытатуированным на ноге моей покойной бабушки. Сходство было несомненным. Так что в тюремной жизни не абсолютно все было плохо. Я встретил несколько интересных личностей, и я действительно серьезно расширил Архив Т.С. Давстона. Медленно шли годы, и архив рос. У меня была возможность проследить за взлетом Т.С. Давстона, и это сходило за увлекательное чтение. Словно бы везение всегда было на его стороне. Когда я услышал от Нормана, что плантации больше нет, я пытался представить, что Т.С. Давстон будет делать дальше. Ответ пришел по почте: вырезка из "Брентфордовского Меркурия", из колонки, которую писал старик Санделл. ДЫМ ПРЕИСПОДНЕЙ! ЧТО ДАЛЬШЕ? Стоило только улечься страстям прошлогодней йо-йомании, как мы получаем мини-трубку, она же "Дружок-Табачок". А в рекламе говорится: "Совсем как у папы!" И снова проблемы. Брентфордский викарий, Бернард Берри, осудил трубку-крошку, и запретил мальчикам из церковного хора курить ее в ризнице. Почему? Очевидно, из-за эмблемы. То, что мне напоминает трех головастиков, играющих в догонялки, на самом деле, по мнению нашего доброго викария, представляет собой число зверя: 666. Вот что скажет вам старик Санделл: сбросьте рясу, дайте малышам спокойно затянуться. Мини-трубке не удалось повторить успех йо-йо. Но был ли тому причиной викарий Берри -- кто знает? Если его осененные благодатью коллеги и возрадовались исчезновению мини-трубок с пола магазинчика Нормана, радость та была недолгой. Вот как описывает это старик Санделл в своей заметке, каких-нибудь три недели спустя: ВИКАРИЙ ВЗРЫВОМ ВОЗНЕСЕН На этой неделе Бернард Берри, брентфордовский викарий, был потрясен последний раз в своей жизни, когда в церкви зажег вместо свечки фитиль от динамитной шашки. Причиной трагедии были ошибки в надписи на коробке, равно как и потеря викарием своих очков. Но кому же достались свечки? Вот что скажет вам старик Санделл: несчастные случаи происходили и будут происходить, оставим Богу разбираться с ними. Неудача с мини-трубкой не остановила Т.С. Давстона. В любом случае, дрянная была идея, а он стремился к гораздо большему. Я собирал вырезки по мере поступления, тщательно сортировал их по папкам, следил, как одно деловое начинание перерастало в другое, и отмечал для себя, как с поразительной регулярностью те, кто появлялись на его пути, становились жертвами причудливых несчастных случаев взрывного характера. Но, как говорит старик Санделл, несчастные случаи происходили и будут происходить, оставим Богу разбираться с ними. В Поуисе я встретил паренька по имени Дерек. Дерека посадили за убийство. Убил он, как выяснилось, Чико. Всего через три дня после того, как я познакомился с Дереком, он умер. Его смерть совпала с тем днем, когда меня перевозили из Поуиса в Пенрот. Причиной его смерти был идиотский несчастный случай, связанный с наручниками и унитазом. Похоже, старик Бог знает, что делает. x x x Если бы я не сидел взаперти и мог насладиться Семидесятыми, я бы посвятил им добрых полсотни страниц -- не меньше, чем каждому из предыдущих десятилетий. Но раз нет -- так нет. Меня выпустили только в 1984, а к этому времени те, кто действительно пережили семидесятые, уже успели основательно их подзабыть. Мне, конечно, жаль, что я так отстал от моды. Когда я смотрю старые серии из сериалов тех лет, к примеру, "Джейсон Кинг" и "Суини", я получаю хоть какое-то представление о той эпохе, которой правил Стиль. Эти широченные лацканы, эти галстуки-селедки, эти ботинки на толстенной подошве из манной каши. Я знаю, разумеется, что они снова -- последний писк моды, но представьте только, что тогда все это можно было носить без опасения, что тебя назовут "стиляжным уродом"! В самый последний день перед твоим выходом на свободу, особенно если ты отбыл долгий срок, вокруг тебя начинается некая суматоха. Твои соседи по камере дарят тебе разные мелочи: веревочку какую-нибудь, или старый обмылок. И если они приговорены к пожизненным срокам, то есть если им нечего терять, ты -- в качестве платы за все это -- выкладываешь все деньги, которые тебе удалось скопить за проведенные в тюряге годы. Это традиция, или старинный договор, или что-то вроде того. Платить, конечно же, не обязательно. С другой стороны, возможно, передвигаться на своих ногах тебе тоже не обязательно. Я заплатил. Начальник тюрьмы приглашает тебя в свой кабинет. Он приглашает тебя садиться, угощает чаем с пирожными, и произносит зажигательную речь. Он рассказывает, как ты должен вести себя за стенами тюрьмы. А также -- как ты не должен вести себя. Укреплению моральных устоев и искоренению упрямства и непокорности способствует появление двух вертухаев, которые вышибают из тебя последний дух. Затем ты получаешь пачку с пятью сигаретами "Вудбайн", деньги на поездку в автобусе (не дальше трех остановок), и пакетик чипсов с сыром и луком. Последний подарок, разумеется, имеет чисто символическое значение, поскольку ты должен тут же вернуть его. Если же ты, как я, выходишь на свободу из Пуканюха, который находится в самой середине чертовски необъятной заболоченной пустоши, деньги на поездку в автобусе (не дальше трех остановок) также имеют чисто символическое значение. И если у тебя есть пять сигарет "Вудбайн", но нету спичек, чтобы зажечь их, они также превращаются в не имеющий особого значения символ. Вертухаи освободили меня от финансово-табачных запасов, и вышвырнули меня на пустырь. Когда дверь захлопнулась и гогот утих, я медленно поднялся на ноги и вдохнул аромат свободы. Свобода пахла болотом и ослиным дерьмом. Она пахла так, как пахнут небеса. Днем раньше в Пуканюх прибыл лимузин, чтобы забрать Архив Т.С. Давстона. Признаюсь, что был несколько удивлен, что он не вернулся за мной. Я отправился в путь по узкому проселку, вдоль колеи, вглядываясь в горизонт и ожидая, что он вот-вот появится. Не появился. Наверно, я должен был огорчиться, но я не огорчился. Я был свободен. Я бодро зашаркал вперед, вздымая пыль тюремными сандалиями. Вот ведь гады -- в тюремной прачечной потеряли одежду, в которой меня взяли. А мне так хотелось бы влезть в свой старый кафтан! Однако, как сказал мне тот тип, что заправлял в прачечной, всякое случается, и всегда лучше начать все заново -- так сказать, с нуля. Кстати, при этом на нем был кафтан в точности как мой, и следует заметить, что выглядел он в нем полным идиотом. Я начну с нуля. Я просто знал это. Конечно, знал -- потому что я уже заглянул в будущее. К моему большому сожалению, только заглянул. Если бы я разглядел его внимательно, я бы не наступал так часто в ослиное дерьмо. Да к черту это все. Я был свободен. Свободен. Свободен! Я бодро шагал вперед, я ухмылялся во весь рот, я распевал во все горло, и я весело насвистывал, и снова наступал в ослиное дерьмо, и было мне на это наплевать. Я был так счастлив. Не знаю, как случилось, что я сошел с дороги. С другой стороны, хорошо, что я заблудился. Если бы я не сошел с дороги, я бы никогда не набрел на эту маленькую ферму, почти незаметную в тенистой лощине. А если бы я не нашел ферму, я бы не нашел пугало. А если бы я не нашел пугало... Но я нашел пугало, и оно любезно снабдило меня сменой одежды. Я подкрался к дому и осторожненько заглянул в окно. Я не хотел никого беспокоить, однако мне пришло в голову, что я могу попросить разрешения воспользоваться их телефоном. В доме была лишь сухонькая дама почтенного возраста, и больше никого. А у меня было такое развеселое настроение, что я решил ее слегка -- и абсолютно беззлобно -- разыграть. Я вернулся к пугалу, снял с него тыкву, которая изображала голову, надел на себя, подошел к двери и постучал. -- Бу! -- сказал я, когда старушка открыла дверь. Ну я же не знал, что у нее было слабое сердце. С другой стороны, хорошо, что у нее было слабое сердце. Потому что если бы у нее не было слабое сердце, ее бы никогда не хватил инфаркт. А если бы ее не хватил инфаркт, она уж точно не позволила бы мне взять свою машину, чтобы доехать до ближайшего телефона. Ближайший телефон был в пабе, милях в двадцати пяти от фермы. Хозяин паба оказал мне самый теплый прием. Я думал, что моя внешность будет отталкивать людей, но нет: хозяин просто расплылся в улыбке. -- Последний раз я видел такую шляпу, и пальто со штанами, -- сказал хозяин, -- когда мой дорогой папаша расхаживал в таком же вот виде. Всю жизнь тут фермером был, царствие ему небесное. Я попросил разрешения позвонить, а хозяин спросил, зачем. Я объяснил, что у одной пожилой леди, моей знакомой, случился инфаркт, и я хотел вызвать скорую помощь. Хозяин печально покачал головой. Больницы, по его словам, поблизости не было, не было и доктора, который выехал бы в ночь. Его дорогой папаша в свое время скончался от сердечного приступа и он был уверен, что его дорогая мамаша, которая жила одна на ферме, милях в двадцати пяти отсюда, и тоже была слаба сердцем, по всей вероятности, последует за супругом -- и тем же способом. -- На то воля Божья, -- сказал хозяин. -- Пусть он и разбирается. Я вздохнул и сказал: -- Возможно, вы правы. -- Выпьете кружечку за наш счет? Я выпил кружечку за его счет, и еще одну, а когда закончил, сказал, что теперь мне действительно пора. Хозяин все не унимался и фыркал от смеха по поводу того, насколько мое пальто похоже на то, что носил его отец (а матушка теперь, наверно, обрядила в него пугало), а потом засунул мне в нагрудный карман бумажку в десять фунтов. -- Похоже, они тебе могут понадобиться, -- сказал он. -- Желаю удачи. И когда я уезжал в ночь, я знал точно, что удача ждет меня. Я просто знал это. И так оно и было. 15 Длинноногая женщина и хорошая сигара. Они у тебя есть. Ты счастлив. Аль Капоне (1899-1947) Я мог бы возвратиться домой -- если бы у меня был дом. Родители отреклись от меня сразу после вынесения приговора. Мать поплакала так, как это обычно делают матери, а отец принял удар, как мужчина -- которым он и был -- и сказал, что он никогда не был обо мне особенно высокого мнения. Так что по пути в Лондон, я думал о единственном месте, куда я мог отправиться, и это место было -- Дом Давстона. Дом Давстона был уже не в Брентфорде. С другой стороны, Дом Давстона не был домом. Это был самый шикарный табачный магазин на Ковент Гарден. Я знал, что Т.С. Давстон продал свою квартиру на крыше Хотри Хаус. Он послал мне вырезку из газеты со всеми подробностями о том, как городской совет распродавал квартиры и как на этом сколачивались целые состояния. Еще в одной вырезке рассказывалось о процессе и осуждении советника Мак-Мердо, который, как выяснилось, выкачал не один миллион из городской казны. Я ни разу не встретил мистера Мак-Мердо за решеткой. Думаю, он отправился в какую-нибудь относительно роскошную тюрягу открытого типа, куда посылают плохих людей с хорошими связями. Надо сказать, Дом Давстона произвел на меня большое впечатление. Находился он прямо на центральной площади, рядом с рестораном "Браунз", известным своими отборными гамбургерами. И он был огромный. Здание было построено в стиле "Баухауз", высшей школы строительства и художественного конструирования в архитектуре и смежных отраслях, основанной в 1919 году в Германии Вальтером Гропиусом (1883-1969). Экспериментальные принципы эстетики функционализма, которые он применял к используемым материалам, оказали влияние на Клее, Кандинского и (особенно) на Ле Корбюзье. Хотя нацисты закрыли школу "Баухауз" в 1933 году, ее влияние ощутимо до сих пор. Я, открыв рот, смотрел на фасад Дома Давстона: сплошь хромированный метал и черное стекло. Название, вместе с эмблемой было выведено высокими узкими буквами в стиле "арт нуво": хромированным металлом по черному стеклу. Аскетично, но высокопарно. Скромно, но хвастливо. Флегматично, но претенциозно. Простенько, но со вкусом. Хуже не бывает. Никогда ни в грош не ставил последователей "Баухауза". Вот викторианцы -- это для меня. И еще: в тюрьме я понял, что тот, кто вставляет в речь шуточки, основанные на эзотерическом знании или требующие для их понимания словаря синонимов, зарабатывает в лучшем случае удар по яйцам. И поделом. Я толкнул дверь из черного стекла и, шаркая, вошел в магазин. И кто-то дал мне по яйцам. Я вывалился спиной вперед обратно на улицу мимо двух-трех покупателей, направлявшихся в Дом Давстона, и упал на колени на мостовой. -- У-у-у-у-у, -- выразил я свое недоумение. -- Больно же. Хорошо сложенный негр крупного размера, одетый в опрятную униформу, неторопливо вышел из магазина и посмотрел на меня сверху вниз. -- Шагай отсюда, нюхач, -- сказал он. -- Таким тут не место. -- Нюхач? -- мое недоумение росло на глазах. -- Нюхач? Да как ты смеешь? -- Иди нюхай свой клей куда-нибудь в другое место. Проходи, проходи, пока я тебе задницу не надрал. Я осторожно перевел тело в вертикальную плоскость. -- Послушай-ка меня, -- сказал я. Он поднял кулак. -- Я -- друг Давстона. Того самого, -- сказал я. Он сжал кулак так, что хрустнули суставы пальцев. -- У меня здесь письмо от него. С приглашением. Моя рука двинулась по направлению к левому карману пальто. Негр внимательно следил за ней. Я пошевелил в кармане пальцами, якобы разыскивая письмо. Негр наклонил голову -- чуть-чуть, но этого хватило. Я свалил его с ног коварным ударом справа и пару раз добавил ногой. Я вот что хочу сказать: ладно вам, я только что вышел из тюрьмы, где провел семнадцать лет. Вы что думаете, я не научился драться? Я расправил плечи, и снова гордо вошел в Дом Давстона. Настроение у меня было не из лучших. Внутренность этого магазина -- это надо было видеть, и, когда я вошел, я ее увидел. Это было как в музее -- все за стеклом. Сногсшибательный выбор импортных табаков, а разновидностей сигарет -- больше, чем когда-либо представлялось моему изумленному взору. Никогда во мне не пробуждалась поэтическая жилка, но здесь, в окружении этих чудес, меня едва не разобрало на стихи. Спички и сигары, трубки, сигареты всяких марок, Пепельницы, табакерки, сотни разных мундштуков; За стеклом в шкафах высоких -- табакерки, табакерки, И кисеты с образцами самых редких табаков. Я бродил по залу, испытывая удивление, смешанное с умопомрачением и удовольствием, но без тени удовлетворения. Здесь были вещи, явно не предназначенные для продажи. Редчайшие, коллекционные предметы. Кисеты, к примеру. Или вот: наверняка, калабаш, который курил чародей Кроули. А вот уже ставшая легендарной табакерка господина Слингсби, сделанная в форме пистолета -- конкретнее, пистолета системы "дерринджер", того, из которого Бут застрелил Линкольна. А это уж не Линкольна ли трубка, из кукурузного початка? А это, конечно же, не выкуренная наполовину "корона" Черчилля? -- Она и есть, черт побери, -- сказал знакомый голос. Я обернулся и увидел его. Он стоял передо мной, большой, как жизнь, больше, чем жизнь. Я посмотрел на него, он посмотрел на меня, и мы увидели друг друга. Он увидел бывшего заключенного, одетого в платье с плеча пугала. Руки бывшего заключенного покрывали грубые татуировки, как и прочие части тела, которых, впрочем, было не видно. Голова бывшего заключенного была обрита, щеки покрыты шрамами и двухдневной щетиной. Бывший заключенный был худ, жилист и мускулист. Бывший заключенный выглядел гораздо старше своих лет, но что-то в нем выдавало человека, выжившего в страшных передрягах. Я увидел делового человека. Преуспевающего бизнесмена. Одетого в наряд преуспевающего бизнесмена. Дорогущий льняной костюм от Поля Смита, который сминался именно там, где нужно. Золотые часы "Пиаже" на браслете, туго охватывающем загорелое левое запястье. Башмаки от Гоббса, стрижка от Мишеля. Снова двухдневная щетина, однако -- писк высокой моды. Преуспевающий бизнесмен начинал полнеть, но выглядел намного моложе своих лет. А как насчет "выжил в страшных передрягах"? Было и это. Кажется. -- Эдвин, -- сказал Т.С. Давстон. -- Ублюдок, -- отозвался я. Т.С. Давстон ухмыльнулся, и я увидел блеск золотых зуба. -- Быстро ты разделался с начальником охраны, -- сказал он. -- И тебя ждет то же самое. Настал час расплаты. -- Прошу прощения? -- Т.С. Давстон отступил на шаг. -- Расплаты за те долгих семнадцать лет, которые я отсидел вместо тебя. -- Я старался тебя вытащить. -- Должно быть, я просто не заметил, когда ты взрывал стены. -- Грубо, -- сказал Т.С. Давстон. -- Я не мог тебя вытащить силовым способом. Тебе бы пришлось потом всю жизнь оставаться в бегах. Но я постарался облегчить тебе жизнь в тюрьме, разве нет? Всегда посылал тебе кучу денег. И курева. -- Ты посылал... что? -- Пятьсот сигарет в неделю. -- Не получил ни разу. -- Должен был получать. Я их посылал вместе с вырезками из газет, а их-то ты получал. Я знаю -- я видел архив. Отличная работа. Здорово подобрано. -- Погоди-ка минуту, -- я занес кулак, и увидел, как он вздрогнул. -- Ты посылал мне сигареты? Вместе с вырезками? -- Конечно, посылал! Ты хочешь сказать, что не получал их? -- Ни разу. -- Я покачал головой. -- Значит, ты ни разу не получал и корзину с едой на Рождество? -- Нет. -- Мда, -- сказал Т.С. Давстон. -- Но ты наверняка получал лососину, которую я посылал каждый месяц. -- Не было лососины. -- Не было лососины. -- На этот раз головой покачал Т.С. Давстон. -- Кстати, а почему ты в таком виде? Дальше ты мне скажешь, что ты не получил смену одежды и часы, которые мой шофер отвез в тюрьму, когда забирал архив. И вообще -- где ты был, когда он приехал за тобой? Тебе что, не передали, когда именно он должен приехать? Я снова медленно покачал головой. -- Гады, гады, гады, -- закричал я. -- Гады, гады, гады! На лице Т.С. Давстона появилось выражение "ах ты, лох-бедняжка". -- Придется написать очень суровое письмо начальнику тюрьмы, -- сказал он. -- Суровое письмо? -- Я снова покачал головой -- нет, скорее яростно потряс ей. -- Почему бы не послать ему вместо этого подарочный набор свечек в коробочке? -- Набор свечек? -- Т.С. Давстон подмигнул мне. -- Я думаю, это можно устроить. Он повел меня наверх, в свою квартиру. Не буду утомлять читателя описанием ее. Давайте просто скажем, что она была офигительно шикарная, и покончим с этим. -- Пить будешь? -- спросил Т.С. Давстон. -- Да, -- ответил я. -- Курить? -- спросил Т.С. Давстон. -- Ничего не имею против. -- Канапе? -- спросил Т.С. Давстон. -- Это что за фигня? -- То, что осталось от вечеринки, которую я вчера устроил по случаю твоего возвращения. Жаль, что тебя не было, я позвал пару красоток -- такие красотки! -- с отличными длинными ногами. И роскошными каравеллами. -- Каравеллами? Что за "каравеллы"? -- Задницы, конечно. Брентфордский рифмованный сленг, пятое поколение. Каравелла рифмуется со "съела". Съела блины, они черны. Черен, как грек -- лимонелла и хек. Хек и лимонелла -- каравелла. Достаточно просто, если привыкнуть. -- Ты с Норманом часто видишься? -- спросил я. -- Не особенно. Он все время находит, чем себя занять. С головой ушел в изобретательство, вот как. В прошлом году изобрел машину на основе единой теории поля Эйнштейна. И телепортировал Великую пирамиду Хеопса на футбольное поле в Брентфорде. -- Очень интересно. Т.С. Давстон протянул мне бокал, сигарету и канапе. -- Скажи мне вот что, -- начал он. -- Если ты думаешь, что я тебя подставил, почему ты продолжал работать над Архивом Давстона? Я пожал плечами. -- Может быть, хобби? -- Тогда скажи мне еще вот что. Есть вероятность, что ты собираешься в ванную в ближайшее время? Ты просто смердишь. Я сходил в ванную. Я побрился и надел один из костюмов Т.С. Давстона. Мне пришлось потуже затянуть ремень. Но Т.С. Давстон сказал, что смотрится это модно. Его туфли тоже мне подошли, и к тому времени, когда я наконец приоделся, вид у меня был самый что ни на есть решительный. Когда я выплыл из ванной, моим глазам предстала одна из самых красивых женщин, которые когда-нибудь это делали. Она была высокая, стройная, гибкая. Кожа гладкая и загорелая, ноги длинные и великолепные. Она была одета в "деловой костюм", которые были так популярны в восьмидесятых. Короткая черная юбка и пиджак с плечами, как у космонавта Дена Дэа из комиксов, популярных в пятидесятых. Она не теряла равновесия, стоя на шпильках высотой в ладонь, а рот ее был настолько широк, что туда легко можно было засунуть кулак целиком. Даже если бы на руке была боксерская перчатка. -- Привет, -- сказала она. Когда она открыла рот, я увидел больше жемчуга, чем в лодке надсмотрщика за ныряльщиками, достающими жемчужниц со дна океана. -- И вам привет, -- сказал я и услышал как эхо гуляет по ее глотке. -- Вы друг мистера Давстона? -- Самый лучший из всех. -- Вы, случайно, не Эдвин? -- Он любит звать меня именно так. -- Ну-ну, -- она осмотрела меня сверху донизу. Потом снизу доверху. Потом она остановила взгляд посередине. -- У тебя встал, -- заметила она. Я болезненно ухмыльнулся. -- Ни в коей мере не намереваясь обидеть вас, -- проговорил я, -- не могу ли я предположить, что вы проститутка? Она улыбнулась и покачала головой, обдав меня феромонным дождем. -- Нет, -- сказала она, -- но я бесстыдно аморальна. Мало есть такого, чего я не сделаю для мужчины в костюме от Поля Смита. Я издал какие-то сдавленные звуки. -- Ага, -- сказал Т.С. Давстон, решительно входя в комнату. -- Я вижу, ты уже познакомился с Джеки. -- Гххммф. Ммммф, -- сказал я. -- Джеки мой личный секретарь. НЗ. Я кивнул головой, давая понять, что знаю, о чем идет речь. -- Ты не знаешь, что такое "НЗ", а? Я покачал головой, давая понять, что не знаю. -- Нахальная задница, -- сказал Т.С. Давстон. -- Давайте выпьем, покурим и познакомимся поближе. Я ухмыльнулся еще чуть-чуть пошире. -- Я только заскочу в ванную, трусы сменю, -- сказал я. Очень вежливо. Я очень неплохо сошелся с Джеки. Она показала мне кое-что из того, что она умела делать с канапе, а я показал ей однн трюк, которому меня научили в тюрьме. -- Никогда больше не показывай этого женщинам, -- сказал Т.С. Давстон, когда мы привели Джеки в чувство. Джеки прокатила меня по всему Лондону. Т.С. Давстон дал ей какую-то штуку, которую назвал "кредитной карточкой", и с помощью этого волшебного кусочка пластика она мне купила много всяких вещей. Костюмы, рубашки, галстуки, трусы, ботинки. И еще она купила мне ежедневник фирмы "Файлофакс". Я беспомощно уставился на него. -- Это же записная книжка, -- скаэал я. -- А также дневник. Это персональный органайзер. -- Ну и? -- Это модно. Его носят с собой повсюду и всегда выкладывают на стол за обедом. Я покачал головой. -- Это же записная книжка. Только пижоны таскают с собой записные книжки. -- Сзади есть кармашки для кредитных карточек. И абсолютно бесполезная карта мира. -- Да, но... -- Мы живем в восьмидесятые годы, -- сказала Джеки. -- А в восьмидесятые живут только два типа людей: те, у кого есть органайзеры, и те, у кого их нет. Поверь мне, намного лучше быть тем, у кого что-то есть, чем тем, у кого чего-то нет. -- Да ты только посмотри, какого размера эта дерьмотень. -- Я уверена, что ты найдешь, где его носить. -- А где ты держишь свой? Джеки показала. -- А, ну да, -- сказал я. -- Конечно. Дурацкий вопрос. Прошу прощения. И еще я получил часы. Часы в восьмидесятые -- это вам не просто так. И не какая-нибудь электронная ерунда. Настоящие часы, с двумя стрелками, римскими цифрами и шестеренками внутри. Они все еще у меня, те часы, которые тогда купила мне Джеки. И они все еще показывают верное время. И уж они не взорвались в полночь перед первым рассветом двухтысячного года. Забавно, но я понятия не имею, что стало с моим органайзером. -- Тебе понадобится машина, -- сказала Джеки. -- Какую хочешь? -- "Моррис Майнор". -- Что-что? -- Вот такую. -- Я показал на автомобиль на другой стороне улицы. -- "Порше". -- Угу, такую же малышку. Такую же и получил. Т.С. Давстон поселил меня в маленькой квартирке рядом с Портобелло Роуд. -- Этот район становится все лучше и лучше, -- сказал он мне. Я посмотрел на грязный линолеум и разбитые окна. -- Лучше, похоже, некуда. Можно сносить, -- заметил я. -- Мне здесь не нравится." -- Долго ты здесь не задержишься. Только пока не сделаешь ремонт. -- Что? -- После ремонта мы продадим квартиру вдвое дороже. -- А что потом? -- Переселю тебя в квартиру побольше в другом районе, жилье в котором дорожает. Сделаешь ремонт там, и мы опять продадим ее по двойной цене. -- Это точно законно? -- Запомни мои слова, друг мой, -- сказал Т.С. Давстон. -- В этой стране в данный момент происходит экономический подъем. Он не продлится вечно, и многих затянет в канализацию, когда вытащат затычку. А пока нам, и нам подобным, -- он поднял свой органайзер так, словно это был рыцарский меч, -- надо ухватить то, что ухватить можно. В конце концов, мы живем в восьмидесятые годы." -- А завтра принадлежит тем, кто способен предвидеть его приход. -- Именно. Я не очень интересуюсь собственностью. Покупка-продажа домов меня лично не волнует. Я хочу оставить след в мире, и я сделаю это в выбранном мной виде деятельности. -- Табак, -- сказал я. -- Любимая травка Бога. -- У меня нет желания переживать очередной Брентсток вместе с тобой. -- А, Брентсток, -- сказал Т.С. Давстон. -- Славное было времечко, дружище. -- Хрена с два славное. Ну, было и славное -- иногда. А ты знаешь, что случилось со мной, когда я накурился твоего снадобья? -- Ты стал говорить с деревьями. -- Больше того. Я увидел будущее. -- Все будущее? -- Не все. Хотя... это было, как будто я увидел его все одновременно -- но как будто вспышками. Сейчас у меня словно "дежа вю". Причем все время, и иногда я знаю, что случится что-нибудь плохое. Но ничего не могу сделать. Просто кошмар. Вот что ты со мной сделал. Т.С. Давстон отошел к крошечному окошку и уставился на двор сквозь разбитое стекло. Затем, повернувшись ко мне, он сказал: -- Прости меня за то, что случилось с тобой на Брентстоке. Мне очень жаль. Я сделал страшную ошибку. Я работал по записям дядюшки Джона Перу Джонса -- мне казалось, что то, что я сделал с генным кодом табака, только поможет ему расти в британской климатической зоне. У меня и мысли не было, что сигареты окажут такое воздействие. С тех пор я узнал об этом наркотике намного больше, и, когда придет время, я все тебе о нем расскажу. А сейчас я могу только попросить тебя принять мои извинения за все, что тебе пришлось претерпеть по моей вине, и еще не говорить никому об этих вещах. Никому нельзя доверять. Ты не знаешь, кто есть кто. -- Кто есть кто? -- За мной следят, -- сказал Т.С. Давстон. -- Они везде. Они следят за каждым моим шагом, и докладывают обо всем. Они знают, что я знаю о них, и от этого они только опаснее. -- Неужели снова тайная полиция? -- Именно, -- абсолютно серьезно ответил Т.С. Давстон. -- Дядюшка Джон Перу Джонс точно знал, о чем он говорит. Ты же сам попробовал его снадобье. Ты знаешь, что это правда. -- Да, но не насчет тайной полиции! Я помню -- ты говорил, что их агенты наверняка есть на Брентстоке. Но я думал, ты хотел меня просто серьезно настроить. -- Они там были, и сейчас они есть. Когда-нибудь, когда я сочту это безопасным, я покажу тебе свою лабораторию. Увидишь, как я продвигаюсь к Великой Цели. -- Великой Цели? Великой Цели дядюшки Джона Перу Джонса? -- Именно к ней. Но об этом позже. Не хочу, чтобы ты сейчас об этом говорил. -- Не хочешь? -- Не хочу. Тебе пора браться за ремонт. Все, что нужно -- на кухне. И чертежи: какие стены снести, и как подключить посудомоечную машину. Постарайся закончить все на этой недели, потому что у меня наклевывается покупатель. -- Наклевывается кто? Но Т.С. Давстон больше ничего не сказал. Он повернулся на каблуках сшитых у лучшего модельера туфель, и скрылся из виду -- словно Элвис. Прежде чем выйти, правда, он задержался у двери, улыбнулся и помахал мне рукой. И тогда я увидел. Увидел в его глазах то самое выражение. То самое, которое было в глазах дядюшки Джона Перу. И той обезьяны, из фильма про собачий мир. Думаю, именно тогда я в самый первый раз понял, насколько безумен -- абсолютно безумен -- был Т.С. Давстон. Но это не могло разрушить нашу дружбу. В конце концов, мне повезло. Я был рядом с деньгами --костюме от Поля Смита, часы от Пиаже, автомобиль "Порше" и даже (!) персональный органайзер. И все это начиналось на "п". Мог бы заметить... 16 Клуб одиноких сердец восходящего солнца. Битлз энд Энималз Для человека, который не слишком заботится о недвижимой собственности, Т.С. Давстон точно покупал ее слишком много. За первые полгода на свободе я переезжал восемь раз. И каждый раз -- во все лучшее и лучшее жилье во все лучшем районе. В 1984-м, к Рождеству, я уже жил в Брентфорде. Да, в Брентфорде! В округе Баттс. А в каком именно доме я жил? Да ни в каком другом, как в том, который когда-то принадлежал дядюшке Джону Перу Джонсу. Это могло бы стать осуществлением детской мечты -- если бы я хоть раз в жизни мечтал о чем-нибудь подобном. Все, о чем я мечтал в детстве, было значительно скромнее. И уж ни разу я не представлял себе, как я живу в округе Баттс. Оранжерею построили заново, но не сохранили исходный стиль. Местные специалисты по мелкому ремонту, Дейв Лохмач и Джунгли Джон, воздвигли позади дома чудовищное фурункулообразное сооружение с двойными стеклами, и первое, что мне надлежало сделать -- снести его. Когда я въехал на новое место жительства, я все-таки устроил что-то вроде вечеринки. Без всякого размаха, все очень изысканно. Я надеялся затащить в кровать Джеки, но она не далась. Она сказала, что, хотя мало в природе того, чего она не сделала бы для мужчины в костюме от Поля Смита, но ни под каким видом не будет трахаться со штукатуром и маляром. Я принял это, не упав духом, и наметил себе на будущее, что... ... в общем, когда-нибудь. Норман несколько подпортил мне вечеринку. Он притащил с собой несколько бутылок самогона из брюссельской капусты, к каждой из которых приложился, не слишком себя ограничивая. В приступе алкогольного дружелюбия он назвал меня своим лучшайшим другом, и заявил, что это -- лучшая вечеринка в его жизни. Если не считать той, которая была давным-давно, в шестьдесят третьем, когда кто-то взорвал собаку хозяина динамитом. Мы очень смеялись. Я действительно собирался построить эту оранжерею заново. Мне удалось найти копии ее чертежей в Мемориальной библиотеке, а на сталелитейном заводе по соседству мне пообещали взяться за изготовление колонн и литых украшений. И когда в январе следующего года Т.С. Давстон сказал мне, что пришло время переезжать снова, я сказал "нет". Я хотел осесть там, где жил сейчас, достроить оранжерею, и снова стать брентонианцем. К моему большому удивлению, Т.С. Давстон сказал, что не возражает. Я мог оставить себе дом, при одном, однако, условии. Он сам недавно приобрел недвижимость в Сассексе. Если я отремонтирую этот его новый дом бесплатно, здание в Баттсе -- мое. Я сразу же согласился. К тому моменту я уже здорово наловчился реставрировать старые здания. У меня была своя команда ремонтников, и мы проносились над руинами, как смерч наоборот. Я сказал себе, что один-два месяца, который я потрачу на недвижимость Т.С. Давстона, в обмен на дом дядюшки Джона Перу Джонса -- это предложение, от которого я не могу отказаться. Мне следовало бы задать всего один вопрос. А именно: "насколько велика недвижимость?" Зима восемьдесят пятого была самой холодной за всю историю наблюдений. Темза покрылась льдом, и тысячи людей умерли от переохлаждения. Я подозреваю, что мало кто из этих тысяч оставил родным и близким в наследство свои персональные органайзеры. Народ разделился на два класса: мы-имущие, и мы-вас-всех-в-гробу-видавшие. Мы-имущие распоряжались пустить еще два ряда колючей проволоки по верху стен вокруг домов. Мы-вас-всех-в-гробу-видавшие готовили революцию. Одним февральским утром лимузин Т.С. Давстона, бронированное транспортное средство с пуленепробиваемыми окнами и пулеметными амбразурами под крышей, заехал за мной, чтобы отвезти меня в Сассекс. Снег шел без перерыва уже почти месяц, и если бы не цепи на колесах, и не бульдозерный нож, укрепленный спереди, мы вряд ли добрались до места. Я прежде никогда не был в Сассексе, и все, что мне было известно о сельской местности, сводилось к тому, что знают все лондонцы: народ там живет в хижинах, крытых соломой, охотится на лис и трахает овец. Когда они не трахают овец, они трахают собственных дочерей, а при отсутствии интереса к этому у дочерей они переходят на кур. Сейчас я готов согласиться, что это широко распространенное мнение об образе жизни в сельской местности не слишком соответствует действительности. Большинство сельских жителей не трахают овец, собственных дочерей или кур. Однако они практикуют человеческие жертвоприношения, поклоняясь Сатане. А кто нет -- в наше-то время? И они варят отменное повидло. Новоприобретенная недвижимость Т.С. Давстона располагалась на окраине деревеньки под названием Брэмфилд, в десяти милях к северу от Брайтона -- такой живописной, что хоть сейчас на открытку. Брэмфилд скрывался в низинах Южного Даунса. Большинство деревень уютно устраиваются меж холмов -- но только не Брэмфилд. Брэмфилд именно скрывался, и в этом не было ни малейшего сомнения. Он сутулился и втягивал голову в плечи. Он прятался. И когда мы доехали до конца главной улицы, которая, разумеется, называлась Хай-стрит, стало понятно, от кого. Впереди, среди занесенных снегом полей, вздымалось чудовищное здание. Именно так я бы представлял себе Горменгаст, если бы я был продюсером этого жуткого сериала. Это был не дом, а громоздящийся черный готический ужас, скрученные башни и купола между ними, режущие низкие тучи острия коньков и арочные контрфорсы. -- Да ты только взгляни на эту гребаную жуть, -- сказал я, когда мы направились к ней. Т.С. Давстон поднял бровь и взглянул на меня. -- Это ведь не... а? -- спросил я. -- Именно это, -- сказал он в ответ. И чем ближе мы подъезжали, тем огромнее оно становилось, ибо такова природа вещей. Когда мы ступили из машины в снег глубиной до пояса, оно заслонило собой все небо -- задери голову, открой изумленно рот, и взирай. Джеки съежилась и поплотнее запахнула норковую шубку; напротив, рот у нее открылся так широко, что я точно мог бы залезть туда, чтобы укрыться от холода. Шофер Т.С. Давстона, Жюлик, снял шапку и вытер черный лоб огромным платком в красную клетку. -- Бог ты мой... бог ты мой, -- повторял он, не в силах продолжить. У меня сил было значительно больше. -- Теперь слушай меня внимательно, -- начал я. -- Если тебе пришла мысль, что я собираюсь делать для тебя ремонт в этом чудовище, тебе придется выгнать ее и завести другую. Кто был хозяином этой свалки, пока ты ее не купил? Граф Дракула? -- Очень остроумно, -- золотозубо улыбнулся мне Т.С. Давстон. -- У меня здесь лаборатория. Я хочу, чтобы ты отремонтировал лишь кое-какие жилые помещения. -- Лаборатория? -- я потряс головой, освобождая нос от наросших сосулек. -- И, наверняка, в ней тебя ждет ассистент Игор, который поставляет тебе трупы. -- Вообще-то его зовут Блот. -- Что? -- Предлагаю войти внутрь, не дожидаясь, пока мы превратимся в хладные трупы. -- Мы трупы, -- пробормотал я, стараясь как можно лучше изобразить Бориса Карлоффа. Внутри все было именно так, как и можно было ожидать. Добро пожаловать в классический фильм ужасов. Огромный, достойный баронского звания, холл, выложенный каменными плитами, и сводчатый потолок над головой. Спиральная лестница -- сплошной резной дуб. Галерея для музыкантов -- сплошные финтифлюшки. Витражи в окнах -- сплошные страсти великомучеников. Гобелены на стенах -- сплошная моль. Доспехи -- сплошная ржа. Очень правдоподобно выглядящие орудия пыток. Очень. Мрачный холл был освещен свечами и огнем, горящим в камине, который мог бы быть уютным, не будь он таким чудовищно огромным. Все здесь говорило: "Возвращайся в Лондон, юный хозяин". -- Давайте вернемся в Лондон, -- предложил я. -- Слишком поздно, -- сказал Т.С. Давстон. -- На улице темнеет. Нам лучше переночевать здесь. Я издал громкий и жалобный вздох. -- Я точно знаю, что более зловещего места не видел ни разу, где бы я ни был, -- сказал я. -- Оно просто провоняло злом. Могу поспорить, все предыдущие хозяева плохо кончили. Наверняка половина из них замурованы в стенах, и в полночь пройти нельзя по коридору, чтобы не натолкнуться на призрака с головой под мышкой. -- Что-то есть в атмосфере этого места, не правда ли? -- Продай эту гадость, -- сказал я. -- Или сожги, и потребуй выплатить страховку. Если хочешь, я тебе могу дать зажигалку. -- У меня полно своих зажигалок, -- Т.С. Давстон снял свое пальто, сшитое на заказ у самого модного модельера, и теперь грел руки у огня. -- Но я не намерен устраивать здесь пожар. Это не просто место, где можно жить. С ним в комплекте идет титул. -- На котором золотыми буквами выведено "Оставь надежду, всяк сюда..."? -- предположил я. -- Мой титул, умник. Я теперь -- лэрд Брэмфилд. -- Прошу простить, ваше лордство. Значит ли это, что вскоре вы отправитесь охотиться на лис? -- Значит. -- И трахать овец? -- Следи за языком. -- Ах да, прошу прощения. Если я правильно помню, это курам нужно следить за тем, чтобы не поворачиваться спиной ко входу в курятник. Его глаза яростно сверкнули, но я знал, что он не посмеет ударить меня. Те дни давно прошли, но все равно злить его было не слишком разумно. -- Так вот зачем ты его купил, -- сказал я. -- Чтобы у тебя было поместье, и ты мог называть себя лордом. -- Частично. А также потому, что его легко укрепить. Я уже приказал, чтобы снова вырыли ров и возвели высокую защитную стену по периметру. -- Местным это наверняка понравится. -- А пошли они... -- Несомненно. -- Да ты сам разве не понимаешь? Сколько выгод я получаю, как хозяин этого места? Я смогу здесь принимать состоятельных клиентов. Закатывать грандиозные приемы. -- Хмм, -- заметил я. -- Тогда тебе все равно придется что-то сделать с "атмосферой этого места". -- Конечно. Я ее отключу. -- Что? Т.С. Давстон подошел к громадной входной двери и щелкнул переключателем, спрятанным в секретном месте. У меня словно бы слегка щелкнуло в ушах, а потом по всему моему телу начало распространяться ощущение благополучия, словно меня согревало тропическое солнце. Но не слишком сильно. Как раз впору. -- Мммммммм, -- простонала Джеки, сбрасывая свою норку. -- Так-то лучше, -- сказал Жюлик. Т.С. Давстон ухмыльнулся. -- Умно, не правда ли? Все, что я мог сказать: "Что?", "Э-э..." и "Как это?". -- Изобретение Нормана. Он называет его "Домашний умиризатор Хартнелла", сокращенно -- ДУХ. Установлены по одному в каждой комнате. Я снова принялся за "Что?", "Э-э..." и "Как это?". -- Понимаешь, -- сказал Т.С. Давстон, -- Норман однажды увидел в "Брентфордском Меркурии" рекламу про ионизаторы. Последний писк моды, улучшают атмосферу в офисе и все такое типа того. Норман подумал, что такой пригодился бы ему в лавке. Но когда ему его привезли, и он его опробовал, он пришел к выводу, что толку от него -- чуть. Он решил, что ионизатор мог выйти из строя, разобрал его, чтобы посмотреть, как он работает, и обнаружил, что внутри полным полно всего, и все это ровным счетом ничего не делает. Тогда Норман взял конструктор "Механо" и сконструировал кое-что получше. Кое-что, что дает реальный результат. -- ДУХ, который сделал Норман, -- продолжал Т.С. Давстон, -- работает в трех режимах. "Мрачный", который я установил здесь. Можешь мне поверить, отлично отпугивает грабителей. "Нормальный" -- то, что ты сейчас чувствуешь. И "А теперь вечеринка!", при котором вся компания пускается в пляс. -- Невероятно, -- сказал я. -- Как он работает? -- Что-то там с трансперамбуляцией псевдокосмической антиматерии, насколько я знаю. Я изумленно покачал головой. -- Но такое изобретение должно стоить миллионы. -- Ты так считаешь? А я вот смог купить у Нормана патент на него меньше чем за сотню фунтов. -- Ах ты жалкий двуличный... -- Ничего подобного. Я не намерен получать финансовой выгоды от изобретения Нормана. Я просто хотел убедиться, что оно не попадет не в те руки, и не послужит неправому делу. -- А правые руки -- это, значит, только в которых есть органайзер? -- Я лично свой обычно держу в левой. Но в основном ты прав. Не поужинать ли нам? Мы поужинали. И за ужином Т.С. Давстон продолжал говорить. И, словно морж у Кэрролла, он думал о делах. О сигаретах, трубках и разных табаках. Он говорил о своих планах насчет дома. В данный момент он назывался Брэмфилдским поместьем, но Т.С. Давстон намеревался переименовать его в "замок Давстон". Его следовало превратить в укрепленный район. Я предположил, что укреплять его надо против возможных нападений местных жителей, вооруженных вилами и факелами. Позже я понял, что под "укреплением" понималось противодействие разведывательным действиям так называемой тайной полиции. Т.С. Давстон также говорил о своих планах на будущее. Он намеревался открыть сеть магазинов по всему миру. Я осведомился, будут ли все магазины этой сети оснащены ДУХами, включенными на полную мощность. И не получил на свой вопрос ответа. Сев за стол, прежде чем приступить к ужину, Т.С. Давстон попросил меня достать мой органайзер и ручку "монблан", чтобы я мог записать все, что он будет говорить, и позднее включить в его биографию. Я объяснил ему, что это, в общем-то, не требуется: у меня абсолютная память, дежа вю, и все такое. Но он все равно настоял на том, чтобы я выложил их на стол. Я черкнул себе пару строк, и сделал вполне неплохой набросок дамы с большими грудями, направляющейся по своим делам на велосипеде. Увы, это издание не иллюстрировано, и он не может быть воспроизведен здесь. С другой стороны, как и все остальное, сказанное Т.С. Давстоном. Хотя, наверно, можно было бы. Если бы я взял на себя труд все это записать. А мне, честно говоря, не больно хотелось. А еда, надо сказать, была неплоха: ужин из пяти блюд из ресторана "Крэд", с добавками. Подавал его повар, которого Т.С. Давстон приобрел в комплекте с домом. Потом, за бренди и сигарами, Т.С. Давстон продолжал говорить, и наговорил еще больше, чем за ужином. К этому моменту мы уже основательно нагрузились, и нам стало хорошо. Жюлик дремал в кресле у камина. Джеки икнула и задула свечу в дальнем углу. А я думал, как бы мне убедить ее подняться ко мне в комнату, и испытать на себе режим ДУХа "А теперь вечеринка!". И я смотрел, как Т.С. Давстон стоит перед огромным камином, и излагает свои планы по тому поводу, по тому поводу и по всем остальным поводам, и мои мысли вдруг устремились вспять, как это бывает с мыслями, к временам, давно прошедшим и давно позабытым. Я уже писал в первой главе, что это будет не просто биография, но, скорее, серия очень личных воспоминаний. И я свято придерживался этого. Мы были счастливы в детстве, и я знал, что впереди нас ждут хорошие времена. Но я знал также, поскольку видел будущее, что нас ждут и плохие времена, и что Т.С. Давстона ожидает ужасный конец. Но сейчас, когда я смотрел на него, в расцвете лет, полного планов, полного жизненных сил, это казалось просто невозможным. Вот он -- оборвыш, который добился успеха и разбогател. И это мой лучшайший друг. Когда бы меня ни спрашивали о том времени, которое я провел рядом с Т.С. Давстоном, всегда имеется в виду время между 1985 и 2000 годами. Годы, проведенные в замке Давстон, и Большой Миллениум-бал. Действительно ли произошли все те невероятные события? Правдой ли было то, о чем мы читали в бульварных газетах? Что ж, ответ: да и да. Они действительно произошли, и все это было правдой. Но кроме этого было еще столько всего. И я об этом расскажу. 17 Состояние здоровья короля ухудшилось, начались страшные приступы, от которых он выкатывал глаза ужаснейшим образом, и бил себя в грудь. Когда на него находило безумие, он выкрикивал грязные ругательства, выражаясь, как не подобает христианину. Только его трубка приносила ему тогда успокоение. Сайлас Кэмп (1742-1828) -- Знаешь, он Ричард, -- сказал Норман. Я поднял глаза от своей кружки со "Смертью-от-сидра". Мы сидели в "Веселых садовниках", единственном приличном питейном заведении в Брэмфилде. Стояло лето восемьдесят пятого, самое жаркое за всю историю метеонаблюдений. Снаружи асфальт на дорогах шел пузырями, а количество жертв солнечного удара в Лондоне каждую неделю увеличивалось на тысячу. Ходили слухи о близкой революции -- но только в тени. -- Ричард? -- спросил я. -- Ричард, -- сказал Норман. -- Рифмуется с "психопат". -- А, -- сказал я. -- Это, видимо, опять брентфордский рифмованный сленг пятого поколения, который я не считаю ни особенно умным, ни особенно забавным. -- Да нет, это как раз очень просто. Ричард Дадд -- психопат. Ричард Дадд (родился тогда-то, умер позже) писал картины про призраков и фей, прирезал своего папашу и умер в психушке. -- Не в бровь, а в глаз, -- хмыкнул я и поглядел на Нормана. С возрастом бакалейщик несколько округлился. Лицо у него, впрочем, оставалось приятным: честное лицо, которое с востока и запада огораживали нелепые бачки, похожие на люля-кебаб. Что до волос, их почти не осталось, а то, что еще имелось, было насильственным путем, с помощью изрядного количества мази, уложено прядями через лысину -- в точности, как у лидера лейбористов Артура Скаргилла, если помните; большинство женщин такая прическа обращает в немедленное бегство. В основном, все же, груз прожитых лет он принимал не слишком всерьез и не прибегал к особенным уловкам, чтобы скрыть его. Животик у него нависал спереди над поясом штанов, а задница выпячивалась, соответственно, сзади. Халат его был безукоризненно чист, туфли начищены до абсолютного блеска, а сам он был весел, хотя и не развязен. Он был женат, но развелся: его жена сбежала с редактором "Брентфордского Меркурия". Он принял это философски. -- Женишься на красавице, -- сказал он мне, -- и она, вероятно, сбежит к другому и разобьет тебе сердце. Если же, как в моем случае, ты женишься на уродине и она сбежитс другим идиотом, кто в выигрыше? Нормана вызвали в замок Давстон, чтобы он поработал над "укреплением замка". Он жаждал поскорее вернуться в свою лавку, не меньше, чем я -- в свою оранжерею. Но Т.С. Давстон находил для нас все новые и новые задания. -- Итак, -- сказал я, -- он Ричард. А ты, собственно, о ком? -- О Т.С. Давстоне, разумеется. Не говори мне, что от твоего внимания ускользнул тот факт, что этот человек -- полный псих. -- В нем есть определенная эксцентричность. -- И в Ричарде Дадде тоже была. Смотри, что я тебе покажу. Норман порылся в карманах халата и вытащил пачку смятых чертежей. -- Убери со стола свою пижонскую записную книжку, дай мне разложить их. Я сбросил свой "Файлофакс" на пол. -- Что там у тебя? -- спросил я. -- Планы садов замка Давстон, -- Норман расправил складки и стряхнул с чертежей крошки кекса. -- Все, разумеется, совершенно секретные и конфиденциальные. -- Ну конечно. -- Видишь вот это? -- показал на чертеж Норман. -- Это все -- поместье вокруг дома. Примерно одна квадратная миля. Неплохой участок. На нем размещены сады, викторианский лабиринт, декоративные пруды, прогулочные аллеи. -- Красиво, -- сказал я. -- Я уже прогулялся, почти везде. -- Ну так вот, все это идет под нож. Все или большая часть. Бригада землекопов приезжает на следующей неделе. -- Это же подсудное дело. -- Сады -- его. Он может делать все, что захочет. -- Ты хочешь сказать, что он может делать с ними все, что захочет. -- Как угодно. Теперь смотри сюда, -- Норман выудил из другого кармана смятый обрывок прозрачной пленки и поднял его на просвет. -- Узнаешь? На пленке был напечатан жирный черный логотип Давстона, тот самый логотип, что так расстраивал покойного викария Берри. Три головастика, играющие в догонялки. -- Знак Зверя, -- ухмыльнулся я. -- Не корчи из себя идиота, -- сказал Норман. -- Этим знаком алхимики обозначали Гею. -- Кого? -- Гею, богиню Земли. Она родила Урана, а от него -- Крона, Океана и титанов. В алхимии ее часто представляют три змеи. Они символизируют серу, соль и ртуть. Союз этих трех элементов в космическом горниле символизирует соединение мужского и женского начал, порождающее философский камень. -- Иди ты, -- сказал я. -- Сам иди. В конечном итоге этот символ означает союз растительного и животного царств. Человек и природа, все такое. Черт возьми, уж я-то знаю, я этот логотип ему и разработал. -- Ой, -- сказал я. -- Прошу прощения. Норман наложил кусок пленки на карту. -- Ну, что ты теперь видишь? -- спросил он. -- Офигенно большой логотип, наложенный на карту поместья. -- И то же самое ты увидишь с самолета, когда выровняют грунт и пересадят деревья. Логотип, выведенный зелеными деревьями по коричневой земле. -- Знаешь, он Ричард, -- сказал я. -- Мне это не дает покоя, -- сказал Норман. -- А он тут еще со своей невидимой краской. Не надо было ему рассказывать. -- Не помню, чтоб ты мне рассказывал. -- Совершенно секретно, -- сказал Норман, и постучал пальцем по кончику носа. -- Ну так? -- Ну так вот. Он обсуждал со мной цвет, который хотел бы использовать для новой марки сигарет. Сказал, что ему нужно что-нибудь откровенно