огрета выпивкой и разнообразной отравой, к тому же необычайно любвеобильна под воздействием Домашнего Умиротворителя Хартнелла, и поэтому разразилась одобрительными криками и бешеными аплодисментами. -- Ненавижу этого старого козла, -- сказал Норман. Я продемонстрировал ему свой кулак. -- Как только он закончит, мы примемся за поиски этой кровожадной сам-знаешь-кого. -- Добрый вечер, дорогие мои, -- продолжал профессор Мерлин, молитвенно сложив руки. -- Мы собрались здесь, в этих стенах, кои облагородил изысканнейший декорум... -- он протянул руку, указывая на болтавшегося под потолком драконопса, и над толпой взвился грубый гогот. -- Мы собрались здесь, -- продолжил профессор, -- дабы отпраздновать рождение нового тысячелетия. Но также и вспомнить о жизненном пути замечательнейшего человека. Он был известен вам, как Титан Табака, Султан Сигар, Король Кальяна и Набоб Наргиле. Он был Князем Кисета, Маркизом Мундштука и Пфальцграфом Папирос. Разумеется, я веду речь о мистере Давстоне. Аплодисменты и дикий свист. И одобрительные вопли. -- Вы, -- профессор Мерлин поднял указательный палец и обвел им всех присутствующих, -- вы, ребята -- молодцы. Вы правите людьми и делаете их. Повелители контор. Важные шишки. Капитаны индустрии. Мадонны подиума. -- Профессор Мерлин галантно поклонился. -- Эпики экрана. Вы, служители Теспии. Вы, музыканты. Вы, мои дорогие друзья -- деловые люди. Снова аплодисменты, одобрительные вопли, дикий свист. -- Значит, вы заслуживаете того, чтобы развлечься. -- Профессор Мерлин щелкнул пальцами, и в руке его появилось сверкающее йо-йо. -- Уууууууууууууух ты, -- зашумела толпа, на которую это произвело сильное впечатление. -- Фигня, -- пробормотал Норман. -- Я тоже так могу. Профессор Мерлин подмигнул толпе, собранной в мозаику из множества лиц, обращенных к нему, и послал йо-йо на бреющем полете поверх голов. Оно сверкало, как драгоценность, а он посылал его в полет снова и снова по размашистым дугам. -- Как два пальца, -- пробормотал Норман. -- И в эту ночь ночей, -- возвысил голос профессор, -- в эти последние минуты нашего века, я начинаю особое представление. Забавное. Претенциозное. Увлекательное... чтобы... Развлечь, озадачить и обольстить, Наставить, подставить, возможно, польстить. Видеть вы будете или смотреть? Слушать иль слышать? Просто глазеть, Себе говоря: "Ерунда, ерунда, И что это значит? Ну прямо беда, Не понять, что к чему, и зачем? Почему? Может, это не нужно Уже никому?" И его йо-йо затанцевало, переходя от одной блестяще исполненной фигуры к другой, включая, естественно, и не утратившую актуальности "набитую норку". А также "пузатого пингвина", "каленую камбалу" и "беременного бабуина". -- А вот так ты уже не сможешь, -- сказал я Норману. -- Не вполне уверен, что мне в жизни этого захотелось бы. -- А теперь внимание, друзья мои, -- сказал профессор Мерлин, -- потому что ловкость рук обманывает глаз. -- И он снова послал йо-йо над головами. И -- подумать только! -- оно просто исчезло. -- Чем больше вы видите, -- сказал старик, -- тем больше, как вам кажется, вы знаете. И он хлопнул в ладоши. -- Кушетки, кресла, ковры! -- вскричал он. -- Кондиционный комфорт классной конгрегации! Изо всех углов огромного зала хлынули представители подающего персонала, бритые налысо гномицы и (чем-меньше-будет-о-них-сказано-тем-лучше) люди-пепельницы. Они несли кушетки и кресла, и, проворно двигаясь в толпе, расставляли их на каменных плитах пола. -- Садитесь, прошу вас, -- произнес церемониймейстер. -- Сядьте же, и внемлите, и все такое. Началось всеобщее оживление, подтягивание брюк на коленках -- у мужчин, подтягивание тесных юбок на попках -- у женщин, и гости принялись рассаживаться на разложенных коврах и комфортных кушетках. -- Я, пожалуй, отлучусь в сортир, -- сказал Норман. -- Как же, разбежался. Сядь и дождись, пока закончат. Норман сел. Я тоже. Всем всем всем -- сесть сесть сесть. -- Итак, -- вскричал профессор Мерлин. -- Пока вы имеете возможность наслаждаться нашим представлением, почему бы не куснуть кусочек тем инструментом, что сама природа предназначила для укушения?! Рай для рта, нега для неба! Искусное искушение! Праздник пирогопечения! Сногсшибательные сласти! Халявный хавчик! И он снова хлопнул в ладоши. Трубы на галерее разразились дикими звуками, а под ней, между невидимыми столбами, открылись двери, и из кухни показался знаменитый шеф-повар. И хлопнул в ладоши, он хлопнул в ладоши, В поклоне склонился, махнул он рукой, И хлынули в залу официанты, Которых он вызвал как будто на бой. -- Шевелитесь, тушки безмозглые! -- воззвал он. И из кухни парадным маршем прошествовали официанты и выглядели они (во всех мельчайших подробностях) именно так, как должны выглядеть официанты: накрахмаленные рубашки, безупречные бабочки, отутюженные фраки, прилизанные волосы, убийственные бакенбарды. И судя по фигурам, все они регулярно ходили в спортзал, а судя по загару -- в "Клуб Медитерранеан", и у всех в глазах было это специфическое -- "не-желает-ли-дама-розу?" -- выражение. -- Прав шеф насчет тушек, -- прошептал Норман. И чего только не было на сверкающих серебряных подносах, которые они несли: безумно благоухающие блюда, сочные соблазнительные сласти, вызывающе восхитительные вкусности. И по мере того, как официанты мерным шагом продвигались вперед, склоняясь к гостям, чтобы предложить им сии дары кулинарного искусства, профессор шаманствовал свысока, указывая на блюдоносцев, проходивших под его ногами. -- Воззрите же! -- возопил он для начала. -- Пирушка, попойка, прием, просто праздник какой-то! Сон Сарданапала! Любимые лакомства Лукулла! Воззрите и разуйте глаза, -- и он указал вниз. -- Филе-миньон Alytes obstreticans, припущенное в млеке раниды, в листве Taraxacum'a. -- Как звучит... деликатес! -- восхитился я. Норман скорчил гримасу. -- Ну, если тебе нравятся швейцарские жабы, вареные в лягушачьем молоке и вываленные на груду листьев одуванчика... -- Мда, некоторые иностранные блюда здорово теряют в переводе... -- Ффу! -- Норман отогнал назойливого официанта. Профессор продолжал показывать на проплывающие внизу блюда, называя каждое и пространно восхваляя их достоинства. И к каждой его фразе Норман добавлял свои переводы в стиле "Учили мы языки в школе, учили". Я отказался от легких и ливера. И от ягнячьих яиц и свиных сосочков. И обезьяньи мозги, как бы свежи и горячи они не были (а Шампусиковы выглядели особенно аппетитно в кисло-сладком соусе по-сычуаньски), тоже не произвели на меня впечатления. Не то чтобы я не был голоден. Вообще-то я умирал с голоду... Но, как-то... Когда тебе на выбор подсовывают под нос столько разных вкусностей, трудно решиться с чего-то начать. В конце концов я определился. Я решил обойтись без излишеств. Ничего сверхизысканного, что могло бы "отозваться". Обойдемся доброй, старой, домашней кухней. -- Фасоль в томатном соусе, сэр? -- наклонился ко мне официант. -- Ну уж на фиг, -- заявил я. -- Устрицы из Скалистых гор, требуха из меню каннибалов и влагалище овцы, вываренное в собственном (собственном, понимаете?) соку. Да, и еще пинту "шато-лафит" урожая 1822 года. В моей именной оловянной кружке. Вот как. Классно я выразился? Следует сказать, что мне доставило преогромное удовольствие наблюдать, как насыщались гости. Ну просто наслаждение было смотреть, как эти отъявленные гурманы набросились на бесплатное. А я подсматривал, как они поглощают предложенные им пирожки, печенку, птифуры, птицу, и прочие припасы, прочищая путь промеж подносимых подносов... На мой взгляд, слишком много "П". -- А ты что будешь, Норман? -- Мне просто фасоль. -- А что плохого во всем остальном? -- Да ничего плохого, -- сказал Норман, -- не дай Бог, все отлично, даже и думать не о чем. Просто я не очень голоден. Видимо, тот печеный слоновый член, которым я полдничал, был лишним. А пока гости заталкивали кормежку в ротовые отверстия, кое-что происходило под музыкальной галереей. Там воздвигли небольшую сцену, с рампой и рисованным задником. Мы как раз переходили от шестого блюда к седьмому, когда прозвучал удар гонга и снова послышался голос профессора Мерлина. -- Бум-шанка, бум-бум-бум! Вкушайте и насыщайтесь. Пусть в пляс шампанское идет по кругу, и пусть притушат свет, и музыку приглушат. И в этом чертовом зале погасли все до одного лампы, и мы остались сидеть в темноте. Но ненадолго. Загорелись огни рампы; сцена ярко осветилась. На нее вышел профессор Мерлин. Он принял величественную позу, широко расставив ноги и подбоченясь. Марьячи сыграли благозвучный припевчик, а профессор Мерлин сказал всего лишь: -- Пусть начнется представление. Сверкнула яркая вспышка, поднялся столб дыма, и он исчез. -- Я так тоже умею, -- прошептал Норман. Так вот: то, что последовало за словами профессора, без всякого сомнения, было самой необычайной постановкой, что когда-либо имели место на подмостках. Зрелище, достойное осмеяния, но и похвалы. Абсурдное и аутентичное. Придурочное и поучительное. Дзанни и дзен, все в одном флаконе. Оно было чудовищно странным и мы, боюсь, уже больше никогда не увидим ничего подобного. -- Ом, -- послышался голос профессора Мерлина. -- Ом, -- повторил голос. -- Ом, священный слог Наивысшего. Символизирующий триумвират богов: Браму, Вишну и Шиву. Рождение, жизнь, смерть. Ведь наша небольшая пиеса будет представлена вам в этих трех жизненно необходимых частях. Это то, из чего мы сотворены. Мы рождаемся. Мы живем. Мы исчезаем. Узрите Отрока. Мы узрели Отрока. Он поднялся между нами из-под ковра, где лежал в ожидании собственного появления. Мы зааплодировали появлению Отрока и аплодировали громко и долго. Поскольку это был, без сомнения, Основной Отрок. Этого отрока играла девочка. Красивая девочка, кстати. Юная, тонконогая, худенькая. С огромным ртом и огромными глазами. Великосветские уроды засвистели, вывалили языки и тяжело задышали, что твой волк из мультиков. Отрок медленно двинулся сквозь толпу. Медленно, шаркая ногами. Он устало вскарабкался на сцену. Повернулся лицом к зрителям, картинно тяжело вздохнул, всем своим видом показывая, что день, полный трудов и забот, закончен. Потом картинно и томно зевнул. Норман чуть не съехал. Я картинно поднес кулак к его носу. Отрок улегся на сцену. Кроме скудных лохмотьев, на нем ничего не было, и укрыться ему тоже было нечем. Так что дела, похоже, у него шли хуже некуда. Однако стоило ему только заснуть, как ему начал сниться сон, и перед нашими глазами развернулась поставленная с необычайной расточительностью сцена этого самого сновидения, в которой над отроком и вокруг него порхали мерцающие эльфики, а потом с небес спустился толстенький ангел (или это была пухленькая ангелица?) во фривольном корсаже и резиновых сапогах, который вдруг проникся к Отроку симпатией и осыпал его сияющей пыльцой. -- Это и есть придурочная, но поучительная часть? -- спросил Норман. Снова раздался голос профессора Мерлина. Как мне показалось, сказано было следующее: -- Дар передан. И дар получен. Насколько я мог судить, дальше основная сюжетная линия развивалась так: вот он, этот маленький мальчик, и ангел во сне подарил ему что-то такое особенное. Мы не знаем, что это такое особенное, но это, должно быть, что-то действительно особенное, потому что любой, с кем он теперь встречается, так и норовит урвать от этого кусочек. Первым появляется некий злобный дяденька. Он одет в черный тюрбан, и ему пририсовали черную бороду. Кроме всего прочего, у него отвратно пахнет изо рта. Последнее вызвало особенный смех в зале, как и позы, которые он принимал, снова и снова пытаясь застращать Отрока и отнять у него что-то особенное. Мы над ним смеемся. Мы его освистываем. Мы шикаем и улюлюкаем. Потом появляется команда развеселых мальцов, которые притворяются, что они Отроку лучшие друзья. Но мы-то знаем, чего им нужно. Они пытаются споить Отрока, но тот не расстается со своим особенным, и юные весельчаки начинают дурачиться, прыгать по сцене и налетать на невидимые столбы, падая со страшным грохотом. Мы смеемся. Потом перед нами предстает настоящий злодей. Князь Зла. У него офигенно роскошный дворец, со всякими служанками, крытой площадкой для гольфа в натуральную величину, и все такое прочее. Он применяет более тонкий подход к Отроку. Он приглашает Отрока в свой дворец. Дает ему сыграть разок в гольф бесплатно. И дарит Отроку подарки и суетится вокруг него, и все время норовит погладить его по голове. Сцена в гареме показалась мне несколько избыточной. Я-то думал, что знаю все о любых, самых невероятных комбинациях людей, животных, птиц и рыб, что только можно знать. И кроме того, я уже видел все видеозаписи отправлений всех естественных (на их взгляд) надобностей, которые отправлял кабинет министров в стенах замка Давстон. Но сейчас я был потрясен. И даже слегка возбудился. Не буду сейчас вдаваться в подробности, тем более, что они не особенно важны для развития сюжета представления в целом. Но честное слово: это было НЕВЕРОЯТНО. Впрочем, дальше. Отрок, целиком отдавшись оргии в гареме, и, соответственно, немало получив взамен, предлагает свое особенное (которое он каким-то образом ухитрился оставить при себе, даже когда в игру вступила форель) Князю Зла. В подарок, за то, что тот был так добр. И -- ни тебе "извини", ни тебе "поцелуй меня в за...тылок" -- Отрока хватает дворцовая стража, волочит его за дворцовую стену, задает ему хорошую трепку, и, посчитав мертвым, там и бросает. Тут мы начинаем дружно и громко свистеть. Хотя при этом никто не сомневается в том, что Отрок был довольно недальновиден, поверив этому злобному князю. Далее Отрок впадает во что-то вроде комы, и снова появляется откормленный ангел в сапогах и ругается, как сапожник. Потом, однако, он прощает Отрока и навяливает ему подарочек -- с виду похожий на мешочек волшебной пыли. В финальной сцене Отрок возвращается во дворец. Князь Зла в этот момент занят канонически королевским кутежом, и едва не помирает со смеху, потому что это ему теперь принадлежит что-то особенное. Но тут Отрок выскакивает из-под стола и сдувает с ладони волшебную пыль в пламя свечи. Раздается чудовищный взрыв, все окутывается дымом, а когда дым рассеивается, мы видим, что во всем дворце не осталось в живых никого. За исключением Отрока, который чудесным образом выжил. Он низко кланяется, получает охапку цветов, и на этом представление заканчивается. Если, конечно, не считать выходов на поклоны. Мы дружно освистываем злобного дядьку, и развеселых мальцов, и Князя Зла, и радостно приветствуем откормленного ангела, и мерцающих эльфиков, и еще раз -- Отрока. Вот теперь все. Ну, почти все. Под гром аплодисментов появляется профессор Мерлин. Он взбирается на сцену и кланяется. В очень непродолжительной речи он благодарит зрителей и вытаскивает из кармана табакерку. Очень изящную серебряную табакерку, в форме гробика. Он трижды стучит по крышке -- Отцу, Сыну и Святому Духу -- потом берет понюшку табаку и засовывает его сначала в одну ноздрю, потом в другую. И разражается громоподобным а-а-а-п-ЧХИ! Литавры бьют в последний раз. Сверкает молния, поднимается столб дыма. И вот он был -- и вот его нет. Исчез. 24 -- А-апчхи! -- Будьте здоровы. Народное Стихли крики и аплодисменты. Погасла рампа, и снова зажегся свет в зале. Как по сигналу, появились официанты с подносами, полными яств. Там были шкварки и шоколадки. Клубника в кокаине и кубки, полные абсента и мескаля. Оркестр-марьячи снова зашелся развеселой мелодией, и народ вокруг принялся дрыгаться и извиваться. Мало кто, впрочем, пытался подняться на ноги, и действительно пуститься в пляс. Слишком много было сожрано. И еще больше выпито. -- Ну и фигня, -- сказал Норман. -- Брось, -- сказал я. -- Это было великолепно. -- Ну и в чем тогда смысл? Я многозначительно поводил руками. -- Ясно. Ни фига ты не понял, -- сказал Норман. -- Но с ослом мне понравилось. -- Ладно, пойду скажу "спасибо большое" профессору Мерлину. Интересно, куда он делся? -- Исчез. Сделал ноги. А-апчхи, и всем привет. -- Который час? -- спросил я. Норман вытащил из кармана пижонские часы, щедро украшенные деталями конструктора. -- Без четверти двенадцать, -- сказал он. -- Как летит время, когда веселишься, а? -- Ладно. -- Я поднялся, расправил плечи, и сделал несколько глубоких вдохов. Вдох через нос, выдох через рот, как дышат, когда им предстоит что-то значительное, что-то БОЛЬШОЕ. Прыгнуть с вышки, к примеру. Или на мотоцикле -- через горящее кольцо. А может даже, броситься в водопад. Или в атаку на русские пушки под Севастополем, верхом на коне, с саблей в руке. Или... -- Ты чего это? -- спросил Норман. -- Я же сказал -- пойду схожу... -- Ты считаешь, меня интересует состояние твоего мочевого пузыря? Я снова показал Норману кулак, и изобразил, как я наношу им серию сокрушительных ударов. -- Бац-бац-бац, -- сказал я. --Норман в нокауте. Начинайте считать. Норман закатил глаза и тоже поднялся. -- Ладно, -- сказал он. -- Вот что нам нужно сделать. Нужно найти женщину с зеленой помадой. Если на ней еще осталась эта помада. Наверно, всю смазала, когда запихивала в глотку чибисовые члены. -- Вот уж не слыхал про чибисовые члены. -- Скорее всего, их почти и не осталось. Я почти все съел на обед. -- Пошли, -- сказал я Норману. -- Подкрути свой павлиний костюм, и покончим, наконец, с этим делом. Я с гораздо большим удовольствием буду звать Санта-Клауса, когда мы поймаем эту бабу, свяжем ее и посадим под замок. -- Справедливо. -- Норман возился с пультом управления. -- Что-то разладилось, -- сказал он, тряся пульт. -- Похоже, контакты отошли. -- С этими словами он нанес пульту -- который с виду требовал крайне осторожного обращения -- несколько сильных ударов. -- Ага, заработало, -- заявил он. -- Тогда пошли. Я объяснил Норману свой хитрый план, которого, как мне казалось, мы должны придерживаться. План был прост, но очевидно эффективен. Я сказал, что все, что нам нужно сейчас делать --прогуливаться посреди развлекающейся толпы как можно беззаботнее, чтобы не возникало и тени подозрения, и так небрежно по ходу дела перебрасываться парой слов с каждым индивидуумом женского пола, одновременно украдкой разглядывая его (ее?) губную помаду. И тот, кто ее найдет, просто заорет другому: "Вот она, сучка зеленогубая!" -- и мы вместе произведем гражданский арест. Ну что могло не сработать в этом плане? Ничего. Кроме того, рассудил я, у меня будет возможность поболтать со всякими там звездами-знаменитостями, а может быть, даже настроить себя соответствующим образом, чтобы наилучшим образом звать Санта-Клауса. По-моему, справедливо рассудил. В конце концов, это была моя вечеринка. -- Пошли, -- сказал я. -- Начинай. Норман начал, весьма незамысловато, со слов "Ну как настроение?", и я начал с того же. -- Как настроение? Нравится вечеринка? -- Все нормально? -- Будьте добры, сигары не тушите об пол. Вот, пожалуйста, идет пепельница. -- Еще порошочку к клубнике, ваше королевское высочество? И так далее, и так далее, и тому подобное. По-моему, все шло совсем неплохо. Мы обрабатывали зал квадратно-гнездовым методом, слаженно и единообразно двигаясь параллельным курсом, что выглядело как помесь знаменитых танковых "клещей" Роммеля и недоброй памяти "Танца маленьких утят". Я бы предпочел, чтобы это происходило позже. Когда народ дошел бы до кондиции, и взялся хором исполнять нетленные "Поедем, красавица, в Виндзор" и "Хорошо живет на свете Винни-Пух". На мой взгляд, именно тогда начинается главное веселье. После примерно полусотни об-какнастроенинных гостей женского пола я решил посмотреть, как продвигаются дела у Нормана. Дела у него шли лучше некуда, с какой стороны ни гляди. А именно: после всех моих "как настроение?" и "все нормально?" я продолжал движение в одиночку. А Норман -- нет. Похоже, все женщины, которых об-какнастроенил Норман, двигались за ним следом. Двигались следом, словно длиннющий хихикающий хвост из одних женщин, плящущих летку-енку. Я вздохнул, покачал головой, и продолжил свое занятие. Признаться, мне уже обрыдло как-настроенить, и я уже подумывал о том, чтобы переключиться и начать привет-давно-не-виделись-как-делишкать, просто чтобы было не так скучно. Обратите внимание, я вообще не понимаю, чего ради я старался рассыпать любезности. Ни одна из этих дамочек -- в роскошных платьях, в туфлях на высоком каблуке, в самой дорогой макияжной штукатурке, в состоянии крайнего алкогольного опьянения -- ни одна из них не выказала мало-мальски значимого интереса к моей персоне. Должен признаться, я был в ярости. Ну сами посудите: это, значит, моя вечеринка, они тут нажираются за мой счет, и наливаются моей дармовой выпивкой, и ловят кайф с моей травки. Минимум, чего я был вправе ожидать от этих расфуфыренных великосветских шлюх: предложения отсосать у меня. И что вы думаете -- предложили? Как же! Я решил притвориться ирландцем. Как правило, дамочки без ума от ирландцев. У ирландцев, видите ли, такой особый шарм, или такая особенно цветистая манера выражаться, или такое привлекательное от них исходит ощущение опасности. Или еще что-то такое от них исходит. Я думаю, все-таки цветистая манера. По крайней мере, решил я, стоит попробовать. -- И как в такую пору не сказать "С добрым утречком!"? -- обратился я к Потру-и-станет-больше [Сами догадайтесь.]. Непонятно почему, но это не произвело на нее большого впечатления. Ее приятелю, однако, это явно не понравилось. -- Отвали, придурок криворожий. -- Таков был его ответ. Я наклонился к нему. Я сразу его узнал. Это было одно из литературных светил, Сам-толст-и-волосат [Эрнест Хемингуэй?]. -- Иди, куда шел, -- продолжал он, картинно растягивая слова. -- Или нарвешься сам знаешь на что. Я уставился ему прямо в глаза, а потом ударил его головой. Прямо в лицо. День, понимаете, выдался длинный. И трудный. Сам-толст осел на пол, как груда тряпья, а я широко улыбнулся, повернувшись к Потру-и-станет-больше. -- Обморок, -- объяснил я. -- Пива перепил. Вы же его знаете. И я, бочком-бочком, двинулся дальше. И вдруг, знаете, точно гром среди ясного неба меня вдруг пронзила мысль. Я вдруг остановился и подумал: Что я здесь делаю? Нет, понимаете, что я здесь делаю? (А не что я здесь делаю?) И я подумал: Черт побери, я знаю, что я здесь делаю. Бочком-бочком, потихоньку, я втираюсь! Втираюсь. В высшее общество. Я не делал этого много лет. И вот -- снова занимался этим. Я потихоньку, бочком-бочком, втирался в общество всех этих богатеев. Всех этих действительно знаменитых богачей. Я им чужой. Чужой на этом празднике. Мелкая сошка, вот я кто. Всегда был, и остаюсь мелкой сошкой. И даже все то богатство, которое мне оставил Т.С. Давстон, не могло изменить того, что гнездилось у меня в душе. Я был просто мелкой сошкой. Точно так же, как в свое время Т.С. Давстон был мелкой сошкой. Точно так же, как мелкой сошкой был Отрок из показанной нам пиесы. Точно такой же сошкой. Точно такой же. И вот тогда меня словно ударило. До меня наконец дошло со всей ясностью, что означало представление профессора Мерлина [Вы-то, конечно, уже догадались. Так вы, наверное, закончили среднюю школу, в отличие от некоторых.]. Это была жизнь Т.С. Давстона. Вся. Рождение, жизнь и смерть. Как "ом". Брахма, Вишну и Шива. А что было в конце представления? Дворец разрушился, Князь Зла пал. А чем завершил все это действо профессор? Большим А-АПЧХИ! А что там сказал Данбери Коллинз? Собрать все Тайное правительство в одном зале, и отправить всех вместе в царствие небесное. Не с помощью динамита ли? Большое А-АПЧХИ! -- О черт, -- начал я. -- О черт! О черт! О черт! -- В яблочко, -- отозвался кто-то. Судя по голосу, ирландец. Передо мной стоял ирландец в женском платье. На губах у него была зеленая помада, а под мышкой -- духовая трубка. -- Именно так, О'Черт и есть, -- сказал он. -- Убийца-трансвестит, нанятый Тайным правительством. Чем я себя выдал? Надо было бороду сбрить, или что? -- Забудь, -- сказал я. -- Ты что, не понимаешь, что сейчас случится? -- Ну, -- начал О'Черт, -- чего же долго рассуждать, скорее всего, ты попробуешь меня схватить. На что, думается мне, я отвечу тем, что тебе до двери будет добраться труднее, чем головастику не превратиться в лягушку. Потому что мой напарник, О'Бормот -- вон он там сидит -- разом снесет тебе голову из своего замечательного "узи". -- Да нет же, -- отвечал я, схватив его за плечи, обтянутые платьем в блестках, и тряся что было сил. -- Мы сейчас все умрем! -- Что до меня, так думается мне, ты умрешь раньше. -- Прочь с дороги. Прочь с дороги. -- Я сбил О'Черта с ног и заорал во весь голос. -- Норман! -- заорал я. -- Беда, бегом сюда! -- Иду! -- отозвался Норман. -- Иду!!! Поблизости ворочался сбитый с ног, но не сдавшийся О'Черт. Он свалился в самые сливки общества. А это может оказаться очень некстати, если ты вообще-то мужского пола, но по какой-то непонятной причине влез в женское платье. -- Приве-е-е-е-ет, -- затянули сливки общества. -- Ручки убрали! -- вопил О'Черт. -- Убрали быстро ручки с моей задницы! -- Норман! Сюда! -- Иду! Иду!!! -- Норман бочком пробирался сквозь толпу. Бочком. Пробирался. Именно так. -- Нашел ее? -- крикнул Норман издали. -- Извините, я на вас не наступил? -- осведомился он, со всей силы опуская свой нелепый ботинок на высоченной платформе на ладонь какого-то бедолаги. -- Норман, скорее! За Норманном устремилась вся женская летка-енка. А за ней двигалась толпа разъяренных и весьма решительно настроенных мужчин. Я еще раз сделал серию вдохов через нос и выдохов через рот и подхватил Нормана, который едва не свалился, наступив на О'Черта. -- Норман, -- выдохнул я. -- Все сходится. У меня получилось! -- Должен заметить, что состояние твоей прямой кишки волнует меня еще меньше, чем твой мочевой пузырь. Я ударил Нормана. Кулаком, по носу. Не хотелось признаваться, но что мне было делать? Сгоряча, будем считать. -- Ууууууууууууууууу! -- загудели последователи Нормана, женского пола. -- А ну отстань от нашего красавчика. -- Не встревать, -- шикнул я на них, и ухватил Нормана за лацканы. Просто чтобы он не упал навзничь. -- Время? -- выдавил я сквозь зубы. -- Сколько времени? Норман держался за нос. -- Ты меня ударил. Всю нюхалку расквасил. -- Говори, сколько времени. Быстро, а то... -- Ладно. Ладно! -- Норман полез за часами. Вокруг нас толпились женщины. Те, кому не было видно, залезали на сиденья, и все они возбуждались все сильнее и сильнее. А их приятели, любовники, мужья -- кто там еще -- тянули их назад, и уговаривали отойти в сторону. -- Без пяти двенадцать, -- сказал Норман, -- утирая разбитое обонялище рукавом. -- И все это безобразие только чтобы узнать, который час? Стой! А разве мы не должны сейчас уже начинать петь "Забыть ли старую любовь"? -- Норман! -- Я встряхнул его изо всех сил. -- Я все понял. Не будет ничего про "старую любовь". Я знаю, что будет. -- Ты всегда так говоришь, когда выпьешь лишнего. -- Норман, тупая башка, послушай меня! -- А ну оставь Нормана в покое! -- вдруг заявила одна из женщин, отвешивая мне солидную плюху сумочкой. -- Не волнуйся, дорогуша, -- сказал ей Норман. -- Я могу с ним справиться, он просто чуть-чуть разнервничался. -- И тут Норман в самый-самый первый раз заметил, насколько много женщин собралось вокруг нас. -- О, приве-ет, дамы, -- сказал Норман. -- Да слушай же, -- замахал я руками. -- Послушай, что я тебе скажу. Представление профессора, ну? Это же все про Т.С. Давстона. -- Ну, положим, я догадался, -- сказал Норман. -- Я же все-таки закончил среднюю школу. -- Ну да, именно. А в самом конце, где этот малец взрывает все вокруг? И профессор -- со своим Большим А-апчхи! Неужели до тебя не доходит, что я хочу сказать? Норман задумчиво кивнул. -- Нет, -- сказал он. -- Все здесь, -- сказал я. -- Все здесь, -- и мне пришлось повысить голос, потому что вокруг нас уже начали толкаться и лезть друг на друга. -- Все здесь, все они здесь. Это они. Все они. Тайное правительство. Правители и создатели, все шишки человечества, как сказал бы профессор. Т.С. Давстон пригласил их всех сюда, и они все приехали, пусть даже он и умер. Потому что они знали, что этот бал будет потрясающим. Так он и будет потрясающим! Потрясение будет еще то -- Большое А-апчхи! -- Ты что конкретно хочешь сказать? Я пнул О'Черта, который пытался укусить меня за лодыжку. -- Я хочу сказать, Норман, что замок сейчас взлетит на воздух. Профессор предупредил нас. Он никогда не чихает, когда нюхает табак. Он предупредил нас, тебя и меня, чтобы мы смогли убраться вовремя. Не понял? Т.С. Давстон собирается отомстить, даже с того света. Держу пари, замок начинен динамитом. И держу пари, на что хочешь держу пари -- таймер установлен на полночь. Да ну же, Норман, ты знал Т.С. Давстона так же хорошо, как и я. Разве он сделал бы по-другому? -- В твоей логике должна быть ошибка, -- сказал Норман. -- Но будь я проклят, если я могу ее найти. Я посмотрел на Нормана. Норман посмотрел на меня. -- Пожар! -- завопил Норман. -- Все на улицу! Все на улицу! -- Ты что делаешь? -- Я попытался зажать ему рот. -- Ты че, не понял? Оставь его в покое! -- сказала какая-то другая женщина, отвешивая мне еще одну оплеуху сумочкой. -- Отойдите, не вмешивайтесь, -- и я оттолкнул ее. -- Как вы смеете толкать мою супругу, сэр? -- и какой-то сноб попытался съездить мне по уху. Я было увернулся, но в ногу мне вцепился О'Черт, и я свалился навзничь, потащив за собой Нормана. Мы грохнулись в сливки общества, которые, в свою очередь, пытались подняться, а их тут же сбивали с ног поклонницы Нормана и мужчины противоположной ориентации. -- Отвяжись! -- кричал Норман. -- Нужно всех предупредить! -- Зачем? -- я открыл рот от изумления. -- Зачем? Они -- это и есть Тайное правительство. Они -- наши враги. Это они расправились с Т.С. Давстоном! -- Да, -- согласился Норман. -- Тут ты прав. -- Он увернулся от ботинка, двигающегося в нашу сторону. -- Черт с ними, -- сказал он. -- Черт с ними. Так вот, здесь следует отметить, что Норман и я в этот момент были под галереей в дальнем конце главного зала. А нам хотелось бы быть в прямо противоположном конце. В том, в котором были огромные входные двери. Еще следует отметить, что все это пихание и толкание и всякого рода недостойное поведение было сосредоточено преимущественно вокруг нас. Большая часть гостей в этом участия не принимало. Они начинали проявлять некоторую заинтересованность, но, по большей части, только глазели на происходящее. А их было чертовски много, и все они старались подойти поближе, и если Норман и я собирались убраться восвояси, нам предстояло протиснуться сквозь эту толпу. -- Пошли, -- я поднял Нормана на ноги. -- Беззаботно и небрежно продвигаемся к двери. Мы выбрались из толпы настолько беззаботно и небрежно, насколько нам это удалось. Возможно, в других обстоятельствах нам это удалось бы намного беззаботнее и небрежнее, но время действительно поджимало. -- Лично мне кажется, что "беззаботно и небрежно" стоит отменить, -- сказал Норман. -- Лично мне кажется, что "со всех ног" будет намного уместнее. -- Лично мне кажется, что ты прав. И мы рванули со всех ног. Рванули? Как же! Все, на что мы были способны -- передвигаться скачками, пытаясь не приземлиться в лицо кому-нибудь на полу. Это очень напоминало самый нелепый из всех олимпийских видов спорта: тройной прыжок. Я надеялся, что нам удастся смыться втихую, но поклонницы Нормана не разделяли моего мнения. Они бросились в погоню. -- Отключи свой гребаный костюм, -- заорал я. Норман снова полез в карман. Что, как оказалось, не так уж просто, если одновременно ты совершаешь один тройной прыжок за другим. Тому, что произошло дальше, была присуща некая элегантность, которая присуща, скажем, замедленной съемке. Пульт управления выскользнул из руки Нормана. И взмыл в воздух. И спланировал на пол. И ударился об пол, и огромный ботинок Нормана на толстенной платформе опустился на него. Во все стороны полетели искры, как от бенгальского огня. На самом деле они летели от Норманова костюма. Костюм затрясся, распух, сдулся снова. И засветился. Раздался режущий ухо вой, заставивший всех гостей повернуться в нашу сторону. А тому, что произошло дальше, уже не была присуща элегантность. Дальше начался полный бардак. 25 Завтра принадлежит тем, кто может его предвидеть. Т.С. Давстон Позвольте мне обрисовать сложившуюся ситуацию. Представьте себе... попытайтесь представить себе мгновение как раз перед тем, как начался всеобщий бардак. Представьте -- если хотите -- огромный зал. Представьте себе все эти дутые украшения. Стены, грубо размалеванные по трафарету. Гнусное псоводраконье создание, болтающееся на люстре. Представьте себе оркестр марьячи на галерее под потолком. Это те же самые музыканты, которые когда-то играли на Брентстоке. Разумеется, у некоторых из них уже появилась лысина, но зато еще ни у одного не появилась одышка. Взгляните на их инструменты: трубы и флюгель-горны, корнет-а-пистоны, эвфониумы, и, конечно же, офиклеиды. Теперь представьте всех, кто толпится под галереей. Всех их, красивых, богатых и знаменитых. Их, владеющих всем и правящим всеми. Их, составляющих Тайное правительство. Смотрите, как хорошо они одеты. Все в праздничном убранстве. Некоторые стоят, но большая часть все еще валяется по всему полу, вяло подзывая официантов и бритоголовых гномов. И представьте себе -- если сможете -- Нормана. Сейчас он в самом центре огромного зала. И он все еще в шляпе. Нет, уже нет! Он сорвал шляпу с головы. Он хлопает ей по груди и ниже, похоже, пытаясь сбить огонь. Вокруг него -- яркий ореол, по всему телу. Плечи дымятся. И он мигает. То есть мигает его костюм. Как стробоскоп. И жутко завывает: тоненько, противно, так, что зубы скрежещут и лопаются барабанные перепонки. И все смотрят на Нормана. И начинают, зажав уши и воя в унисон, подниматься с пола. И вот здесь начинается всеобщий бардак. -- Аааааааа! -- вопил Норман и хлопал себя шляпой. -- Я приближаюсь к критической массе! Вообще говоря, настоящая драка начинается потихоньку и только потом, разрастаясь, достигает кульминации. Ну вроде как военные действия. Сначала мелкие стычки, а потом уже собственно битва. Обычно противники используют любую возможность выяснить силы неприятеля прежде, чем очертя голову ринуться друг на друга. Все так делают. Нельзя же просто перемешать и тех, и других, свалить всех в одну комнату и дать свисток, правда ведь? Это будет просто бардак. Правда? Правда. Но здесь, в этом в зале, лицом к лицу стояли непримиримые противники, причем все вперемешку. Вы спросите: кто они? Мужчины и женщины, отвечу я. Когда костюм Нормана достиг критической массы, высвободилась такая энергия, что остаться нейтральным было попросту невозможно. Заряд получили все. Женщины получили заряд любви, мужчины -- заряд абсолютной ненависти. Норман уже вовсе не был Норманом. Для женщин он стал наподобие Бога. Для мужчин -- Дьяволом во плоти. Дальше: женщина всегда знает, что у мужчин на уме, и будет драться изо всех сил, чтобы спасти любимого. И теперь, когда мужчины, как один, встали на бой с воплощением зла, женщины, как одна, встали на защиту того, кого был их единственной любовью. И если вам приходилось видеть, как две сотни женщин бросаются на две сотни мужчин и начинается общее, беспощадное, несусветное, кромешное побоище без всяких правил, то вы поймете, что я имею в виду, когда называю его жестоким. Кто-то с размаху засадил мне по голове окровавленной сумочкой. Женский пол восстал против мужского -- и наоборот. Именно о таком восстании всех женщин сразу, без сомнения, мечтала Эммелина Панкхерст (1858-1928), ставшая легендой предводительница английских суфражисток, которая в 1903 году основала воинствующий Женский Социально-Политический Союз. Это была война. Кстати, о войне: какой в ней смысл? Я вам скажу: ровно никакого. Война -- это ад. Женщины колотили мужчин, а мужчины молотили женщин. Норман сорвал с себя пиджак и подбросил его кверху. Вслед пиджаку из рук официантов полетели подносы, истосковавшиеся по любви гномы принялись кусать официантов за щиколотки, а я рванулся прямиком к двери, что твой Тарзан. И при этом был не одинок. Меня догнал Норман. Он бежал на четвереньках, запутавшись в спустившихся до лодыжек штанах. В руке у него была связка тех самых ключей. -- На улицу! -- крикнул он. -- Быстро, я запру дверь! Мы пулей выскочили на улицу и захлопнули за собой дверь под самым носом летящего по пятам бардака. Норман повернул ключ в замке. -- Вроде отбились, -- сказал он. -- Время! Сколько времени? -- Проклятье, -- пробормотал Норман, сбросил башмаки на платформе и подтянул дымящиеся штаны. -- У меня часы в пиджаке. Вряд ли у нас осталось много времени. Не больше пары минут. -- Тогда бегом к воротам. Давай, кто быстрее? Я уже встал в позицию для низкий старта, когда Норман сказал: -- Погоди-ка. -- Чего? -- спросил я. -- Что случилось? Норман вглядывался в темноту. -- Что-то там не то, -- сказал он. -- Ясно чую. Я прищурился. -- Да ну тебя. Нашел время бояться темноты. -- Слишком тихо. Слишком спокойно. -- Где? За дверью? Из-за стены замка Давстон доносился гул побоища. Звенели стекла, ломалась мебель. Иногда слышались глухие удары, когда кто-нибудь со всего размаху влетал в невидимый столб. Хотя на самом деле их не было слышно во всем этом гвалте. -- Смотри! -- и Норман показал куда-то в сторону. В неверном свете, который с трудом вырывался из окон зала, испещренных пляшущими силуэтами, мы увидели большие черные грузовики -- такие, у которых фургон прицепляется отдельно к кабине . Теперь задние двери у них были открыты, и к ним приставлены наклонные трапы. Норман осторожно (он шел в одних носках) зашагал к ближайшему фургону. -- У нас времени нет! -- крикнул я. -- Ну давай, Норман, пошли скорее! -- Нет, погоди, -- Норман наклонился и понюхал трап. -- Падаль, -- сказал он, -- воняет гнилым мясом. В фургонах пусто, но то, что там было, жрет мясо. -- Дикие звери, -- я тут же оказался рядом с Норманом. -- Их выпустили в парк, на тот случай, если кто-то не взорвется. -- О каждой мелочи позаботился этот Давстон, а? -- Как всегда, ничего не упустил из виду. -- О Боже, -- сказал Норман и снова куда-то показал, на этот раз прямо в темноту. Я посмотрел туда, куда он указывал и то, что я увидел, мне не понравилось. Их там были, наверно, сотни. Может быть, тысячи. Они притаились в темноте, там, куда не доходил свет из окон зала. Притаились на грани тьмы, так сказать. Химеры. Взрослые химеры? Подростки? Да хоть младенцы! Они были здоровенные, сволочи. Чуть не под три метра в высоту, и все щерили клыкастые пасти. Химеры. Брюссельская капуста и василиск. В сумме хищник. Кстати, если когда-нибудь снова появится технология, которая позволит снимать кино, и они решат экранизировать эту книгу, из этого получится хороший рекламный ролик. Вот представьте таинственный голос за кадром: "Он вышел из ночи. Брюссельская капуста и василиск. В сумме -- хищник". Меня мог бы сыграть Мел Гибсон. И может быть, Денни де Вито удалось бы уговорить сыграть Нормана. -- Великий Конструктор, это еще кто? -- спросил Норман. -- Это что, триффиды? -- Это не кто, а что, мы окружены, и у нас нет времени. -- Они нас съедят! -- Нормана жутко трясло. -- Я даже не сомневаюсь. Просто сожрут. -- Еще как сожрут. Норман, придумай что-нибудь. -- Я? Почему я? -- Потому что ты у нас изобретатель. Вот и изобрети что-нибудь, чтоб мы могли смыться. -- Ладно, -- сказал Норман. -- Ладно. Хорошо. Да. Итак. Давай представим себе, что это кино. -- Что? -- Это кино, и нас играют суперзвезды. Тебя играет Денни де Вито, а меня -- Арнольд Шварценеггер. -- Норман, у нас нет на это времени. -- Думай же! Что бы сделал Арни в такой ситуации? Я посмотрел на Нормана. Норман посмотрел на меня. -- Арни залез бы в грузовик, -- сказал я. -- В грузовик! -- завопил Норман, и мы ринулись к кабине. И очень быстро ринулись, скажу я вам. Но надо воздать должное растительному царству. Когда у него появляется шанс сделать то, чего ему больше всего хочется, а больше всего ему хочется, как мне годы назад поведал дядюшка Джон Перу Джонс, "погулять", оно вылезает на волю и времени даром не теряет. Химеры понеслись в нашу сторону зеленой, клыкастой, ветвистой волной. Мы едва успели влезть в кабину, и они окружили нас, хлеща по стеклам волокнистыми щупальцами и злобно клацая огромными клыками. Мы заперли двери, будьте уверены. Норман сидел за рулем. -- Заводи! -- заорал я на него. -- Заводи! -- Где ключи? -- спросил Норман. -- Почем я знаю! Из твоих ни один не подойдет? -- Ты сам понял, чего сказал? -- Вот суки! Вот суки! -- Краем глаза я увидел часы на приборном щитке. Такие, знаете, с зелеными циферками. На них было 23:59. -- Вот суки! Стекло рядом со мной треснуло. Над ухом клацнули клыки. -- Садись за руль! -- завопил Норман. -- Я полезу под щиток, замкну провода! -- Как? -- Ты в самом деле хочешь, чтобы я тратил время на объяснения? -- Нет. Полезай. Я перелез через Нормана, а он подлез под меня. Химеры так молотили по кабине, что я чуть не оглох, а фургон раскачивался из стороны в сторону. Потом вылетело окно, у которого я раньше сидел, и вот теперь у нас действительно начались проблемы. Норман лихорадочно возился под щитком. Я прижался к рулю и пытался сообразить, как управлять этим фургоном, как вдруг все стало чуть-чуть зеленым. То есть очень зеленым. -- Ааааа! Убери это! -- Норман лягался и вопил. Кабина заполнилась водоворотом щупалец, скрежетом зубов и чудовищной (то есть на самом деле чудовищной) вонью из капустной пасти. -- Аааааа! -- выл Норман. -- Оно меня достало! Достало! И оно точно достало его. Я пытался оторвать от него эту тварь, пустив в ход кулаки, но особого толку от них не было. Над ветровым стеклом я заметил такой большой козырек, который опускают, чтобы солнце не слепило глаза. Я прикинул, что если его оторвать, у меня будет хоть какое-то оружие. Я дотянулся до него и сильно дернул. И вот на тебе -- там были запасные ключи, прямо за этим козырьком. Вот и у Арни всегда так бывает. -- Держись, Норман! -- крикнул я. -- Поехали! Я вогнал ключ в замок зажигания, переключил наудачу скорость и вдавил педаль в пол. И мы рванулись назад. Вот уж такого у Арни точно ни разу не было. Огромный фургон протаранил стену замка Давстон и начисто разнес и каменную кладку и огромный витраж. Я переключился на другую скорость. На этот раз -- правильную. Грузовик качнулся вперед и снес еще один кусок каменный стены, вместе с другим витражом. И чудовища снаружи увидели бардак внутри. А весь ужас, который последовал за этим, я уже не видел. Я просто еще сильнее нажал на педаль, и мы на полной скорости сорвались с места. Так вот, эти химеры -- они, может, и огромные, и злобные, и отвратные, но против фургона они ничто. Он, как коса, вспарывал их ряды и подминал их под колеса. А в кабине сидел я, вцепившись в руль. И еще Норман, вцепившись в меня. -- Время! -- крикнул я. -- Сколько осталось? -- Похоже, нисколько, -- крикнул в ответ Норман. И все же осталось. Самую чуточку. Самые последние десять секунд. Десять... Я опять переключил скорость и прибавил газу. Девять... Химеры ворвались в зал, сея смерть и разрушение. Восемь... Но впереди их было еще достаточно. Семь... О'Черт и О'Бормот храбро вскочили на галерею и пустили в ход свои "узи". Шесть... Шлеп-шлеп-шлеп! Это все новые и новые химеры гибли под колесами фургона. Пять... Замок Давстон на фоне полной луны. Четыре... Кровь и кишки, просто ужас. Три... Огромный фургон с натужным ревом пробивается к воротам. Два... Данбери Коллинз приходит в себя и обнаруживает, что кто-то засунул его в доспехи, выкрашенные невидимой краской. -- Чего шумим? -- спрашивает он. Один... Огромный фургон сносит ворота замка Давстон. Ноль... Краткий момент абсолютной тишины. Снова замок Давстон на фоне доброй старой луны -- гордый, высокий, уродливый. А потом... БУУУУУУУУМ! И не было громче на свете АП-ЧХИИИ! 26 Так мы, значит, умерли? Норман Хартнелл Я этого не видел. А хотелось бы. Мне говорили, что взрыв получился очень живописный. Те обитатели Брэмфилда, которые в данный момент плясали конгу вокруг стоянки за "Веселым садовником", празднуя новый год и новое тысячелетие, сначала решили, что это фейерверк, который устроил для них щедрый лэрд. Дело в том, что взрывчатку заложили очень искусно, а вся прелесть была в том, как я понял уже после, что отдельные заряды не были снабжены часовыми механизмами. Т.С. Давстон предоставил судьбе самой распорядиться тем, как они сработают. Давайте, я объясню. Он был одержим идеей, что конец цивилизации -- нашей цивилизации -- наступит ровно в полночь в последнюю ночь двадцатого века. Он говорил, что знает это. Видел это. Чувствовал это. Как угодно. И он был так в этом уверен, что заложил свою бомбу следующим образом. Детонатор был оснащен простым прерывателем. Пока в замок Давстон поступает электричество, бомба абсолютно безопасна. А вот если подача электричества прекратится, она взорвется. И разумеется, если Тайное Правительство Мира не разрабатывает Ошибку Тысячелетия, благодаря которой все компьютерные системы должны выйти из строя, подача электричества не прекратится. Но если оно ее разрабатывает и Единая Энергетическая Система откажет... Большое АП-ЧХИ! И точно в полночь компьютерные системы вышли из строя, и Единая Энергетическая Система отказала. Даже сойдя в могилу, он им все равно отомстил. Конечно, его можно любить, его можно ненавидеть, но не восхищаться им нельзя. Это был настоящий шедевр. Но я собирался рассказать, как были размещены заряды. Их было три. Три отдельных заряда разнесли замок Давстон на атомы. Но они были установлены настолько искусно, что они сделали и еще кое-что. Когда они взорвались, в небо взлетели три огромных огненных шара. Они крутились и плевались огнем и на одно мгновение превратились в трех змей с логотипа Геи Т.С. Давстона. Ну не умно ли, чтоб его? Но я уже сказал, что не видел этого. Фургон, которым я пытался управлять, снес ворота и полетел по дороге к деревне. А потом был тот коварный поворот, как раз перед "Веселым садовником". Так вот: было темно, очень темно, ни фонарей, ничего. А я так и не разобрался, как включить фары у этого чертова фургона, а дорога вся обледенела, а мы ехали ну очень быстро. Я повернул руль и что было сил надавил на тормоз, но этот поворот даже и в самые лучшие времена был очень коварный. -- Аааааааааааааааа! -- завопил Норман. -- Аааааааааааааааа! -- согласился я. Я смутно помню, как зад прицепа занесло вперед, и как словно ниоткуда взялись все эти деревья, и как мы вдруг перевернулись, а потом стало еще темнее. По "Веселому садовнику" мы промахнулись всего на несколько сантиметров, но зато точно попали в очень живописный домик эпохи Тюдоров напротив -- тот, с ухоженным садиком с клумбами, с надписью "Охраняется государством" на стене, и все такое. И грохота-то особого не было, скажу я вам. Когда я очнулся, мы с Норманом лежали тесным узлом на потолке кабины, который теперь стал полом. -- Так мы, значит, умерли? -- спросил Нортон. -- Нет, -- ответил я. -- Мы не умерли. Мы выжили. Мы в безопасности. И я не знаю, почему я так сказал. Я знаю, что так говорить нельзя. Я знаю и мы все знаем, что как только это скажешь, с тобой сразу же случится что-нибудь еще хуже. Навлечешь на себя НЕОЖИДАННЫЙ КОНЕЦ. И не спрашивайте, почему так. Наверно, это традиция, или старинный договор, или что-то вроде того. Но я сказал именно так. И, раз уж я это сказал, сказать это обратно я уже не мог. -- Что это за звучок такой? -- спросил Норман. -- Такое смешное царапание... Такое смешное царапание. И что бы это могло быть? Могла ли это быть химера, которая каким-то образом забралась в фургон и теперь пробиралась к кабине, чтобы ворваться в нее, разорвать нас на части и проглотить, не разжевывая? Конечно, могла бы. Но это просто ветер свистел в ветвях. Фу-ух. -- Скажи, что мы в безопасности, -- попросил Норман. -- Мы в безопасности, -- сказал я. -- Нет, стой-ка. Бензином не пахнет? 27 Представление не кончится, пока не окочурится толстяк. Уинстон Черчилль (1874-1965) Нет, конечно, мы не умерли. Нас не разнесло на мелкие кусочки. Нескольких секунд до взрыва бензобака нам хватило, чтобы оказаться в "Веселом садовнике". Паб почти не пострадал. Основная часть взрыва пришлась на долю тюдоровского домика. Обидно, конечно: он был такой старинный, такой ухоженный, живописный и все такое. Но я уже говорил, что мне больше по душе эпоха королевы Виктории. А архитектура эпохи Тюдоров мне никогда не нравилась. У Нормана денег с собой не было, так что платить за пиво пришлось бы мне. Если бы в пабе было пиво. Электричество-то отключилось. И насосы больше не работали. -- Света, чтоб их, нету, -- заявил хозяин. --Наверно, виноват это чертов тысячелетний компьютерный забой, о нем всю дорогу говорили. -- Компьютерный сбой, -- поправил его Норман. -- Это кто сказал? -- спросил хозяин. -- Ни хрена, мать его, не вижу в этой тьме. На самом деле было не так уж темно: на другой стороне улицы уютно пылал тюдоровский домик. -- Просто налейте нам две двойных из ближайшей бутылки, -- сказал я. -- Можно даже без льда и лимона. -- Держите, -- и он налил две двойных на ощупь. -- Знаете, что мне это напоминает? -- прошамкал какой-то старикашка в углу. -- Войну мне это напоминает. Может, споем тогда, а? Вспомним боевой дух времен блица, когда рабочие классы сплотились и стали тем, что мы есть. -- А что мы есть? -- спросил я. -- Бедняки, -- ответил старик. -- Бедняки, и тем гордимся. Ну так я ничего не имел против, так что спел вместе с остальными. Это был мой народ. Я был его частью, а они были частью меня. Я наконец был дома, среди своих. И мы пели во всю силу голосов. Пели песню, которую все мы знали и любили. Песню, которая так много значила для нас. Это была песнь надежды. Это был гимн. Это была песня, в которой так или иначе говорилось все, что можно о нас сказать. У меня слезы на глаза наворачивались, когда мы ее пели. Вот и мы, вот и мы, вот и мы. Вот и мы, вот и мы, вот и мы-ы. Вот и мы, вот и мы, вот и мы. Вот и мы-ы, вот и мы! Второй куплет я забыл. То, что случилось, когда часы пробили двенадцать в ту последнюю ночь двадцатого века, теперь стало историей. Изустной, то есть, историей. Потому что никакой другой нету. Изустная история, рассказы у камелька, причем все разные. Это как с убийством Кеннеди: все помнят, где они были в ту ночь, когда погас свет. Потому что для большинства из нас он больше никогда не зажегся. Говорят, где тонко, там и рвется. Это мы проходим в начальной школе. И это правда -- возьмите любую цепочку. А что тогда сказать про то, как рвались цепочки технологические? Все системы были звеньями одной цепи. Все эти компьютерные сети, как они обменивались данными, скармливая их друг другу. Весь 1999 год британское правительство смело глядело в будущее. По его словам выходило, что затронуто будет не более одного процента всех систем. Всего-навсего один процент. Не о чем беспокоиться. Так значит, всего одно звено из ста. А разве это не значит, что цепочка все равно порвется? В результате, конечно же, их прогноз оказался ни к черту не годным. Агенты Тайного Правительства работали очень тщательно. Отказало примерно сорок процентов всех жизненно важных систем. Отказало все. Все. Светофоров: нет. Диспетчерских служб в аэропортах: нет. Диспетчерских служб на железных дорогах: нет. Связи: нет. Банков: нет. Больниц: нет. И не будет. Потому что нет электричества. Единой Энергетической системы: нет. А военные компьютеры? Радарные системы? Системы слежения за запуском ракет? Системы слежения за запуском противоракетных ракет? Они тоже отказали? Отказали, конечно. В Англии отключилось все. В России было по-другому. Тайное Правительство Россией не занималось. Там было столько безнадежно изношенных систем, что Россия пала бы сама, без особой "помощи". К сожалению (видимо, этого никто не предвидел), неожиданное отключение электричество в России оказало на часть российского ядерного арсенала то же действие, что и на взрывчатку Т.С. Давстона. Взлетело всего пять ракет. Что, безусловно, было неплохо. Потому что остальные 13.055 остались в шахтах. Но уж когда взлетели эти пять, делать было нечего. Обратно их не вернешь. И даже не позвонишь, чтобы предупредить, что они взлетели, и что мы жутко извиняемся, и что это чистая случайность, и в этом нет ничего личного. Запад не мог сделать ничего, чтобы остановить их. Запад даже не знал, что они летят или откуда они летят. Запад лишился своей энергии. Большая его часть была поглощена тьмой: новогодние песенки оборвались на полуслове, народ бросился искать свечи и прикидывал, на какие именно гадости хватит времени, пока не включат свет, и практически все были пьяны в стельку. А пять ракет летели вперед. Они упали как придется. Та, что была нацелена на центр Лондона, нанесла удар по Пянджу. Мне говорили, что это было очень красивое место. Сейчас у меня нет желания туда съездить. Другая свалилась на Дублин. И это просто нечестно. Потому что, сами подумайте, ну на кого когда-нибудь нападали ирландцы? Если отдельно от англичан? Да ни на кого. Париж схлопотал свое. Ну и черт с ним. Та, что долетела до Америки, рухнула в Великий Каньон, не вызвав ни потерь среди местного населения, ни особенных разрушений. А это что -- честно, по-вашему? А последняя упала на Брайтон. Брайтон! Ну почему Брайтон? Почему не Швейцария, не Голландия, не Бельгия? Германия, наконец? Две -- на Англию, и одна из них -- на Брайтон. Это нечестно. Просто нечестно. Особенно если вспомнить, что Брэмфилд всего в пятнадцати километрах к северу от Брайтона. Но пятнадцать километров -- это все-таки кое-что. К тому же на этих пятнадцати километров расположились холмы Южного Даунса. Так что в пятнадцати километрах от эпицентра нас только слегка поджарило и снесло нам пару-другую домов. Пятнадцать километров от эпицентра -- это фигня. Помнится, мы как раз допивали то ли по восьмой, то ли по девятой двойной, когда до нас дошла ударная волна. Норман еще опять спросил, что это за смешной звучок. И еще мне помнится, как южная стена паба двинулась навстречу северной стене. А еще: как я сказал Норманну, что нам, пожалуй, лучше опять делать ноги. И, помнится мне, он согласился. И мы сделали ноги и снова выжили. Мало кто знал, что произошло на самом деле. И вряд ли кто мог это выяснить. Без электричества нет ни телевидения, ни радио, ни газет. То есть нет информации. Без электричества нет и бензина. А если нет бензина, остается сидеть на одном месте. Страна распалась на города. В Лондоне начались продовольственные бунты. Все, что отделяет нас от революции -- три раза не поесть. Британское правительство свергли. Власть перешла в руки Народа. И что мог сделать Народ? Народ мог дать людям свет? Нет, этого Народ не мог. Как можно починить поломку, если ты не знаешь, что именно сломалось? Как можно проверить электрическую сеть без электричества? Нам, вдали от городов, повезло больше. По крайней мере, нам было что есть. Мы могли жить с земли. Как бедняки в старые времена. Норман и я пробрались обратно в замок Давстон, порыться в развалинах и посмотреть, чем можно поживиться. Мы пошли туда днем, и очень осторожно, потому что боялись химер. Но все химеры были мертвы. Те, которых не убило взрывом, скончались в ловчих ямах, которые я выкопал. Тех, где в каждой на дне торчал кол. Покрашенный невидимой краской Нормана. Развалины были великолепны. Замок снесло начисто. То, что было над землей. А то, что было под землей, все осталось. Подвалы прекрасно перенесли взрыв. Трофейная комната ничуть не пострадала, и склады тоже. Норман вытащил свою связку ключей, и мы их открыли. Еда, божественная еда. Нам хватит ее на годы. Нам -- хватит. Если не делиться с кем попало. Если есть только самим. Норман вскрыл арсенал Т.С. Давстона и вытащил пару пулеметов. И так мы там и торчали. Восемь долгих темных лет. С самого начала и по сей день. И теперь можно перейти к настоящему и к тому, как получилось, что я пишу эту книгу. Биографию Т.С. Давстона. Я никогда не собирался ее писать. А теперь, вроде бы, тем более ни к чему. Больше не было ни книг, ни книжных магазинов. Книги больше никто не читал. Книги жгли. Книги стали топливом. А ранней весной этого, две тысячи восьмого, года, к нам явился посетитель. Он был один и без оружия, и мы впустили его за нашу баррикаду. Он сказал, что его зовут мистер Крэдбери и что он работает в одном лондонском издательстве. В метрополии все меняется, сказал он. Уже есть электричество, почти постоянно. И даже телевидение, правда, пока только черно-белое. По нему показывали новости коммунальных служб. Новое правительство, пришедшее к власти после революции, потихоньку восстанавливало жизнь. Потихоньку, полегоньку. Это новое правительство не собиралось делать тех же ошибок, которые допустило старое. Никаких особых технологических новшеств не будет. Оно вернулось к обязательному призыву в армию и многие молодые люди уже вступили в Народную Кавалерию. Времена менялись. Наступил новый мировой порядок. Норман и я выслушали то, что рассказал нам мистер Крэдбери. А потом я спросил Нормана, в каком виде, по его мнению, мистер Крэдбери вкуснее -- в вареном или жареном. -- В жареном, без сомнения, -- сказал Норман. Мистер Крэдбери занервничал. Он сказал, что проделал весь этот путь из Лондона, только чтобы встретиться с нами. У него, дескать, было ко мне предложение. -- А где вы спрятали лошадь? -- спросил Норман. Мистер Крэдбери не горел желанием отвечать. Он сказал, что даже не знал, живы мы или умерли, и даже, если мы все же были живы, живем ли мы все еще здесь. Но он все равно прибыл, невзирая на грабителей, бандитов и разбойников, потому что собирался сказать мне что-то очень важное, так что нельзя ли его не варить и не есть? -- Лошадь можно поискать потом, -- сказал Норман. -- Я разведу костер. Мистер Крэдбери потерял сознание. Когда мы привели его в чувство, он стал более разговорчив. Он сказал, что новое министерство культуры обратилось к его издательству с просьбой опубликовать книгу. Это будет первая книга, изданная в этом веке. Она должна вдохновлять молодежь. Это очень важно и только я могу написать эту книгу. Только у меня в голове весь материал для этой книги. Только я знаю всю правду. И если я возьмусь за то, чтобы выполнить это задание, я получу прекрасное вознаграждение. -- Ну так продолжайте, -- сказал я. -- Что это за книга, которой вы от меня ждете? -- Биография Т.С. Давстона, -- ответил мистер Крэдбери. Мистер Крэдбери сделал мне предложение, от которого я не мог отказаться. Я отказался, и он чуть-чуть поднял ставки. В деревню снова подадут электричество. Меня сделают мэром. Когда я стану мэром, у меня будут определенные привилегии. Список я составлю. Норману и мне будут предоставлены еда и выписка, а еще курево, и вообще все, что нашей душе -- нашим душам-- будет угодно. И Норману привезут коробку "Механо". Большую коробку. Самую большую коробку. Мистер Крэдбери был согласен на все. Вообще-то я знал, что он согласится. Я знал, что могу просить практически все, что хочу, и при этом знал, что все сделают именно так, как я сказал. Потому что я ждал прибытия мистера Крэдбери или кого-нибудь вроде него. Я знал, что пройдет время и меня попросят написать биографию Т.С. Давстона. У меня было достаточно времени, чтобы сообразить, что на самом деле случилось, и почему, и кто за этим стоял. Поэтому я не задавал лишних вопросов. Я просто пожал мистеру Крэдбери руку. И вот я написал эту книгу. Я ее написал, вы ее прочли. Так почему осталось еще несколько страниц, спросите вы. Разве не лучше было закончить словами песни: "Вот и мы!"? Может быть. Если вы посмотрите на рукопись этой книги, которая, как мне сказали, будет храниться в Новом Государственном архиве, вы увидите, что до этого места она вся написана от руки. А эти последние главы -- напечатаны. Напечатаны на "ремингтоне" восьмой модели, 1945 года выпуска. Печатной машинке тюрьмы Ньюгейт. Все дела должны вестись в печатном виде. Это такое правило. И ему надо следовать. Нет смысла спорить. До сих пор я писал от руки. Много месяцев. У меня фотографическая память, и мне не нужны записи в органайзере или доступ к архивам Т.С. Давстона. Все, что мне нужно -- у меня в голове. Оставалось только записать. Рассказать о том, как я все это видел. Как я все это запомнил. Как все это было. В день, когда меня арестовали, мы с Норманом пошли на рыбалку. Удить форель в общественном ручье, когда заблагорассудится -- одна из дополнительных привилегий поста мэра. Хорошо было уйти от шума стройки, на которую мистер Крэдбери, по моему указанию, нагнал кучу рабочих. Они восстанавливали замок Давстон. Мы прекрасно провели время, и Норман поймал четырех больших форелеобразных тварей, которые не слишком сильно светились. Когда мы шли домой пить чай, мы весело насвистывали, ухмылялись во весь рот, толкали друг друга в кусты, и я, помнится, даже подумал, что несмотря на все, что нам пришлось пережить, мы еще не потеряли способности улыбаться. Я передал мистеру Крэдбери законченную рукопись в последний день Эдвина. То есть позавчера. Мы с Норманом давно переименовали дни недели. Сначала шел день Эдвина, потом день Нормана, потом мы застряли. И сделали Второй день Эдвина и Второй день Нормана, и так далее. И все равно не вышло, потому что в неделе семь дней. Тогда Норман сказал: -- Да фиг с ним! Раз уж мы все равно переименовали дни, так чего возиться с семидневной неделей? Пусть у нас будет два дня в неделе, так будет намного проще. И он, конечно, был прав. Вся проблема в том, однако, что некоторые люди, и я не буду сейчас называть имен, все время утверждали, что сегодня их день, хотя на самом деле их день был вчера. Тогда Норману пришла в голову другая идея. Поскольку отхожее место приходилось вычерпывать по очереди, причем ежедневно (яма была маленькая, а копать яму поглубже ни одному из нас не хотелось), Норман сказал, что нам легко будет запомнить, когда чей день, если твой день будет совпадать с тем днем, когда ты его вычерпываешь. -- Почему не наоборот? -- спросил я. Норман сказал, что так и знал, что я задам этот вопрос, и что именно поэтому он так и решил. Я до сих пор не понимаю, что он имел в виду. Итак, как я уже сказал, мы потихоньку шли домой с рыбалки, ухмылялки, толкалки, чего там еще, и я как раз спросил Нормана, заметил ли он, как нам везет с рыбалкой в дни Эдвина? И с охотой, и с птичьими гнездами? И не кажется ли ему, что дни Эдвина просто особенно подходят именно для таких занятий? И что дни Эдвина, вообще говоря, намного приятнее и даже солнечнее, чем некоторые другие дни, которые приходят на ум? А Норман спросил, заметил ли я, что на Эдвина отхожее место никогда не вычерпывают так, как надо? Или это просто совпадение? И не переименовать ли нам день Эдвина в День Лысого-толстого-старикашки-который-никогда-не-вычерпывает-говно-так-как-надо? И я как раз ответил Норману, что даже на склоне лет, несмотря на то, что глаза меня подводят, а в груди иногда бывает стеснение, я все равно могу надрать ему задницу в любой день. Хоть на Нормана, хоть на Эдвина. И Норман как раз распевал, отбежав в сторонку "Ну подходи, раз ты такой крутой!", когда мы увидели вертолет. Это был не настоящий вертолет. Не такой, какими мы помним настоящие вертолеты. На настоящих вертолетах были двигатели и приборные доски, и под брюхом у них висели пулеметы от "Дженерал Электрик". По крайней мере, я помню их именно такими. Так что вряд ли это можно было назвать настоящим вертолетом. Это было открытое сооружение на трех седоков, на педальном ходу. Как с рисунка Леонардо да Винчи -- сосновые распорки и холщовые паруса. Добрый старый Леонардо. Вроде бы, "Леонардо" на рифмованном сленге Брэнтфорда означало "мертвый"? Вертолет стоял рядом со стройкой. Стройка словно замерла -- все складывали инструменты, болтали с педалистами с вертолета и больше ничего. -- Бьюсь об заклад, это какая-нибудь шишка из издательства. Прилетела, чтоб сказать, чтобы они шли по домам, -- сказал Норман. -- С чего бы это? -- спросил я. -- Мистер Крэдбери обещал восстановить дом, если я напишу книгу. -- Трогательная вера в мистера Крэдбери, -- заметил Норман. -- Ты никогда не задавал себе вопрос, почему его издательство проявляет такую щедрость? -- Задавал, конечно. -- И к каким выводам тебе удалось придти? Я не ответил. К нам вразвалочку подошел бригадир строителей. -- Там к вам какой-то франт из Лондона, ваше мэрство. Насчет той книги, что вы писали. Он вас ждет в музейной. -- Ну, вперед, -- сказал Норман. -- До сих пор все шло просто отлично. Но если бы ты послушался меня, когда я предлагал тебе растянуть свое творчество лет на пять, нам бы по крайней мере закончили дом. -- На книгу надо ровно столько времени, сколько надо, -- сказал я. -- Пойду, пожалуй, поговорю с этим франтом. Я остановился и улыбнулся Норману. -- И все равно иногда было весело, правда? -- Еще как, -- сказал бывший лавочник. -- Я рад что встретил тебя, Норман. -- А? -- Рад, что звал тебя другом. -- Ты что, напился? -- спросил Норман. Я покачал головой. -- Ну, значит, увидимся, как получится. -- Э... ну да. Я пожал Норману руку. И, оставив за спиной его озадаченную физиономию, я вразвалочку двинулся к дому. Он был моим другом и товарищем почти пятьдесят лет. Я его больше не увижу. Я прошел мимо строителей и вертолет-педалистов, спустился по истертым ступеням в подвал и, пройдя подземным коридором, подошел к музейной комнате. И прежде, чем открыть дверь, я помедлил, и у меня затряслись руки и слезы навернулись на глаза. Потому что я знал, понимаете. Я знал, что произойдет. Я все это уже видел и чувствовал, и знал, что так и должно случиться. Я сделал несколько глубоких вдохов-через-нос-выдохов-через-рот. Не помогло. Так что я просто открыл дверь в музейную. Лондонский франт стоял ко мне спиной. На нем было длинное черное пальто с каракулевым воротником, на который падали длинные редкие пряди жирных седых волос. Он медленно, почти со скрипом, повернулся и пару раз кивнул мне. Он был стар, и лицо у него было все в морщинах и старческих пятнах. Но глаза из синего льда подмигнули мне из-под белых бровей. Руки у него были похожи на скрюченные высохшие клешни. В одной он держал мою рукопись. А в другой -- пистолет. Он улыбнулся, увидев меня. И я улыбнулся в ответ. -- Привет, Эдвин, -- сказал он. -- Привет, Давстон, -- ответил я. -- Я тебя ждал. 28 И вот конец уж недалек, та-да-да-да та-да Та-да да-да-да-да та-да, да-да-да-да, та-да. Народное -- Ты хорошо поработал в саду, -- сказал он самым что ни на есть обычным тоном. -- Я пересадил все деревья. Я терпеть не мог этого твоего логотипа с Геей. Я их выкопал, одно за другим, и пересадил на другие места. На это ушло почти восемь лет. Но с земли того, что получилось, не оценишь. Не обратил внимания, когда подлетал? -- Нет. -- Старик Т.С. Давстон покачал головой. -- Я спал. Я теперь много сплю. Но беспокойно. Мучают сны. -- Еще бы не мучили. -- Итак, -- сказал Т.С. Давстон. --Мы снова здесь. Должен признать, ты хорошо выглядишь. Жизнь в деревне, видимо, тебе на пользу. -- Охота, рыбалка, стрельба, -- объяснил я. -- И ты ждал меня? -- Ну да. -- Я присел задом на край стола, как на насест. -- Я знал, что ты тут же со всех ног примчишься, как только прочтешь мою рукопись. -- Эту? -- Т.С. Давстон поднял руку со стопкой страниц. -- Этот мусор? Вот это говно? -- Я подумывал над тем, чтобы дать ей такое название, -- заметил я. -- "Вот это говно". Но "Чтиво с убийством" мне показалось выразительнее. Т.С. Давстон швырнул рукопись на пол. Замечательно швырнул. Если бы я судил соревнования по швырянию рукописей, я бы поставил ему девять баллов из десяти возможных. -- Хороший швырок, сэр, -- сказал я. Его затрясло. -- Это говно! -- сипло прохрипел он. -- Говно. Полное говно! -- Тебе не понравилось? -- Нет! -- Можно узнать, почему? Рука, в которой он держал пистолет, дернулась. -- Эта книга не обо мне. Это не моя биография. Я в ней -- лишь побочный персонаж. Это книга о тебе. О том, что думал ты. О том, что чувствовал ты. Как ты принимал все, что происходит. -- И тебе, значит, она совсем-совсем не понравилась? -- Кроме омерзения, она ничего у меня не вызвала! -- У меня было ощущение, что так оно и будет. -- Я вытащил из кармана пачку сигарет: "Давстон", особые экстра. Их привез мне мистер Крэдбери. Я вытащил одну и прикурил. -- Курить не будешь? -- спросил я Т.С. Давстона. -- Нет. -- Голова старика тряслась. -- Бросил. -- Жаль. Скажи-ка вот что. Что, по твоему мнению, я должен был написать? -- Правду. Историю моей жизни. Правду. -- Правду? -- Я покачал головой, выдохнул дым и заговорил сквозь сизое облачко. -- Тебе хотелось, чтобы я обелил тебя. Хитроумно и начисто. Вот почему ты оставил мне все свои деньги. Чтобы я всегда был у тебя в долгу. Чтобы я подумал, какой ты чудесный парень. И чтобы, когда придет время писать твою биографию, я бы создал жития святых. Для чего? Чтобы сделать тебя примером для юнцов. Бедняк, поднявшийся с низов. -- Почему нет? -- Т.С. Давстон помахал пистолетом. -- Я такой, ты же знаешь. Это я. -- Ты тот, кто правит всем? -- Всем. Я затянулся сигаретой. -- Такая возможность приходила мне в голову. Но одного я все равно не могу понять. Как ты подделал свою смерть? Голова и руки были словно настоящие. Я мог под присягой заявить, что они настоящие. -- Они и были настоящие. И голова, и руки. Это я лежал в гробу. Я забеспокоился только, когда Норман решил показать тебе швы, где мою голову якобы пришили обратно. Спасибо, ты его остановил. Понимаешь, искушение было слишком велико. Побывать на собственных похоронах, услышать все хорошее, что о тебе скажут. Я, правда, чуть-чуть разозлился, когда ты не вышел и ничего не сказал. И когда этот идиот из "Дейв Кларк Файв" пел "Какие мелкие кусочки", мне это тоже не показалось смешным. А еще когда ты положил мне в карман пачку сигарет чужой марки. Или когда Норман толкнул викария в пруд. -- Да ладно тебе, -- заметил я. -- Вот это было смешно. -- Ну, разве что чуть-чуть. -- Итак, все, включая меня, думали, что ты умер. И я бы тоже так думал, если бы не то, что случилось здесь в последнюю ночь прошлого века. Когда я понял, что все собравшиеся -- члены Тайного Правительства. И когда ты разнес их в клочки. Тогда я все понял. Это было не убийство из мести. Это был заговор. Ты пришиб всех, чтобы занять их место. -- Впечатлен, -- покачал головой Т.С. Давстон. -- Весьма. Я и не думал, что ты догадаешься. -- Сядь, -- сказал я. -- Будь добр, сядь. Он опустился на единственный стул и положил пистолет на колени. Глаза у него выкатились, как у безумца. -- Скажи, будь добр, -- начал я. --мне просто нужно это знать. Зачем все это? Зачем ты это сделал? Просто, чтобы пробиться к власти? Власти у тебя было достаточно. Ты был так богат. Добился такого успеха. Зачем тебе это было нужно? Зачем? -- Ты никогда этого не понимал, да и с чего бы? -- Он погладил пистолет. -- Видишь ли, это было просто безумие. Что-то потустороннее. Все началось с дядюшки Джона Перу Джонса. Он, понимаешь, был моим наставником. Да, да, у меня тоже был наставник. И с его рассказов, когда мы к нему ходили. Со всех его странностей. Разговоры с деревьями. Откровение. Армагеддон. Армия сумасшедших мутантов на марше. И все это оказалось правдой. Все, до мельчайших подробностей. Особенно его снадобье. -- Насчет снадобья могу подтвердить, -- сказал я. -- Оно здорово подпортило мне жизнь. -- То были только первые шаги. Просто сырье. Когда мы случайно применили его в толпе на Брентстоке, оно действовало еще очень грубо, но уже тогда я понял, что у меня в руках. Нечто невероятное, если его усовершенствовать. И еще раз усовершенствовать. -- Так это все из-за какого-то снадобья? -- Не какого-то. Из--за того снадобья. -- Не понял, -- сказал я. -- Конечно, -- Т.С. Давстон покачался на стуле. -- И не поймешь. Вся жизнь ушла на это усовершенствование. Моя жизнь. Впрочем, почему бы нет? В конце концов, что такое жизнь? Капля в океане вечности? Чешуйка перхоти на затылке времени? Уродливая бородавка на заднице... -- Короче, -- сказал я. -- Дошло. -- Нет, не дошло. Я уже сказал, что ты ощутил на себя действие снадобья грубой и неочищенной консистенции. Оно дало тебе возможность увидеть картины прошлого, настоящего и будущего. Но они были не слишком четкими, так ведь? -- Ну... -- А теперь я его усовершенствовал. Всю свою жизнь и все свое состояние я вложил в это усовершенствование. -- Так значит, миру вскоре предъявят Чудесные пилюли Давстона? -- О, нет. Ты никак не поймешь. Эти пилюли невозможно производить в массовом порядке. Вся жизнь ушла на то, чтобы довести до совершенства одну-единственную. -- Всего одну? -- А мне больше не надо. Я покачал головой, вздохнул, бросил окурок на пол и затоптал его. -- Все равно не понимаю, -- сказал я. -- Все, что ты делал, ты сделал, чтобы заполучить одну-единственную пилюлю. И как она действует? -- Она дарует бессмертие. -- Она дарует хрена с два. Да если и так, погляди на себя. Ты старик. Ты что, так и хочешь жить еще целую вечность? -- Нет, нет. Ты так и не понял. Когда эту пилюлю кладут в рот, ее действие мгновенно. Она дает тебе возможность испытать все прошлое, настоящее и будущее одновременно. Все! Ты можешь это вообразить? Ты способен это вообразить? За одну секунду, пока длится действие снадобья, ты испытаешь все. Дл тебя нет времени. Ты вовне времени. Что-то подобное ты описал в этой куче дерьма. Про Кристофера Мэйхью. Когда он принимал мескалин. Когда он говорил, что нет ни абсолютного времени, ни абсолютного пространства, и что всего за несколько секунд он испытал годы и годы райского блаженства. Вечный праздник. Когда я приму свою таблетку, я буду вечен, всего одну секунду. Для меня эта секунда реального мира не кончится никогда. Я буду бессмертен. Вечность в одной-единственной секунде. -- А если она не подействует? -- Подействует. -- Т.С. Давстон похлопал по карману. -- Она что, при тебе? -- спросил я. -- Разумеется. В той табакерке, серебряной, гробиком, которую мне подарил профессор Мерлин. Когда придет мой час, когда я буду умирать, я приму ее. -- А ты уверен, что она точно подействует? Что ты ощутишь вечность? Насладишься райским блаженством? Перманентным праздником? -- Нисколько не сомневаюсь. Я присвистнул. -- Хочешь, я опишу это в своей книге? Неожиданный поворот сюжета в самом конце. -- В своей книге! -- Т.С. Давстон сплюнул. Прямо на разбросанные по полу страницы моей книги. -- Это издевательство, а не книга. Куча говна. Вот твоей книге, и вот ей еще раз. И он еще раз плюнул. -- Ты ведешь себя некрасиво, -- заметил я. -- Ты предал меня, -- сказал он. -- Предал, написав всю эту чушь. Ты предал меня. Зачем? -- Чтобы ты приехал сюда, вот зачем. Если бы я написал эту агиографию, которой ты ждал, ты бы никогда не явился. Но я-то знал, что если я напишу все так, как видел, как чувствовал, как все было на самом деле, вот тогда ты точно съедешь с катушек. И ты примчишься сюда, и швырнешь ее мне в физиономию. Когда мистер Крэдбери делал мне предложения, от которых я не мог отказаться, уже тогда я точно знал, что ты жив. Что это ты заказываешь эту книгу. А мне просто необходимо было увидеть тебя еще раз. Всего один раз. Чтобы попрощаться. -- Попрощаться? -- Разумеется, попрощаться. Если бы ты внимательнее читал мою книгу, ты бы знал, о чем я говорю. Например, на этой странице... -- Я наклонился, чтобы поднять с пола лист. И поскользнулся на плевке Т.С. Давстона. Или притворился, что поскользнулся. Всего на секунду. Даже на мгновение. Которого было достаточно, чтобы протянуть руку. И выхватить у него пистолет. -- Вот как оно складывается, -- сказал я. Он дрожал и трясся. Я покрутил пистолет на пальце. -- Прощай, -- сказал я. -- Прощай? -- Именно. В первой главе своей книги я обещал читателям что-то особенное. Неслыханное. И я обещал, что опишу твой страшный конец -- так, как могу только я. Я хотел, чтобы биография, написанная мной, отличалась от любой из биографий, написанных до нее. И я придумал, как это сделать. Это будет первая из всех биографий, которая заканчивается тем, что ее предмет будет казнен ее автором. Не правда ли, оригинальная идея для книги? -- Что? -- Т.С. Давстон съежился на стуле. -- Казнен? Ты убьешь меня? -- Несомненно, -- ответил я. -- Я столько лет это планировал. Губы Т.С. Давстона тряслись. -- За что? -- спросил он. -- За что? Ну да, тебя посадили. Но разве я не рассчитался с тобой? Разве я не оставил тебе все свои деньги? -- Только для того, чтобы я воспел тебя в своей книге. Что денег, так это была просто краткосрочная ссуда, чтобы Великий Бал Тысячелетия обязательно состоялся. И ты прекрасно знал, что потом деньги не будут иметь никакой ценности. -- Но я ведь оставил запасы еды в подвалах! -- Просто чтобы я мог выжить, а потом, когда ты захватишь всю власть, написать твою чертову биографию. -- Так за что? -- Глаза Т.С. Давстона бегали без остановки. -- За что ты хочешь убить меня? -- За то, что ты сделал много лет назад. За то, что тебе тогда показалось пустяком. Развлечением. Шуточкой. Я написал об этом в книге. Просто упомянул, чтобы не спугнуть тебя. Я хотел, чтобы ты пришел ко мне, чтобы я мог убить тебя, за то, что ты сделал. -- Я не понимаю тебя! Что я такого сделал? Я наклонился к его уху и прошептал всего одно слово. Всего одно. -- Нет! -- Его глаза закатились. -- Только не это! Только не за это! -- За это, -- сказал я. -- Вот за это ты и умрешь. -- Прошу тебя... прошу... -- он молитвенно сложил руки. Я взвел курок. -- Прощай, -- сказал я. -- Нет, подожди! Подожди, -- он пошарил по карманам и вытащил маленькую серебряную табакерку. В форме гробика. -- Ты не можешь отказать мне в этом. Это работа всей моей жизни. Дай мне принять пилюлю прежде, чем спустишь курок. Для тебя это всего секунда. А для меня это будет вечность. Я буду бессмертен. Прошу тебя. Я задумчиво кивнул. -- Нет, -- сказал я и выхватил у него табакерку. -- Я лишаю тебя бессмертия. И приговариваю к смерти. Он умолял меня, раскачиваясь на стуле. Но я снова покачал головой. -- Жаль, что ты спал, когда вертолет шел на снижение. Если бы ты посмотрел вниз и увидел, как теперь растут деревья, ты бы знал, что произойдет. Ты бы прочел, что ими написано. Я дал тебе шанс. Шанс обмануть судьбу. Потому что когда я накачался твоим снадобьем на собственной кухне, я видел будущее. Это будущее. Этот самый момент. Я описал это в книге. Ты просто невнимательно ее читал. Прощай, Давстон. Я сунул табакерку в карман. Я бросил пистолет в сторону. Я схватил его за горло. И убил. А вот теперь мы действительно подходим к концу. И если вы читаете эту рукопись в Новом Государственном архиве, мы видите, что я не печатаю. Я снова пишу от руки. Ну естественно, так и должно быть. Вряд ли вам дадут машинку, чтобы записать последние слова, когда вы сидите на новомодном электрическом стуле и ждете палача. Вам дадут карандаш и бумагу. И скажут, что у вас есть пять минут. Я наверно, немного сдвинулся рассудком, когда убил его. Я понимал, что я сделал, но абсолютно не чувствовал вины. Да, я поступил очень плохо. Но моя жертва не была невинна. После того, как я его задушил, я взял садо-мазохистский чайник. Тот, обшитый кожей и утыканный шипами, который когда-то принадлежал тетушке Чико. И этим чайником я вышиб ему мозги. Видимо, я сильно шумел. Вертолет-педалисты ворвались в комнату и нещадно избили меня. Судья не был расположен проявлять милосердие. Он был молод и сказал, что его отец все рассказал про меня. Его отец тоже был судьей. В свое время он упек меня за решетку на пятнадцать лет. И судья сказал, что Новый Мировой Порядок не для таких как я. И нечего тратить на таких время. И он приговорил меня к Стулу. Я не слишком хорошо помню сам процесс. Он был закрытым, а решение явно вынесено заранее. В общем-то, я вообще не слишком хорошо, что происходило после того, как педалисты избили меня и втащили на вертолет. Хотя одно я помню хорошо и сейчас запишу, потому что это важно. Я помню, что сказал один педалист другому, когда они уселись по местам и вертолет поднялся в воздух. -- Бессмысленное убийство, -- сказал один. -- Просто бессмысленное. А потом он сказал: -- Эй, Джек, смотри-ка! Я этого даже и не заметил, когда мы сюда летели. И Джек ответил: -- Ага, деревья. Они растут так, чтобы получались буквы. Огромные зеленые буквы. Что там написано? И другой начал читать эти буквы. -- П... -- сказал он. -- Л... и еще Ю... -- ПЛЮШКА, -- сказал Джек. -- Там написано "ПЛЮШКА". Именно так. Плюшка. Моя собака. Он убил мою собаку, а я убил его. Разве не справедливо? Когда я писал ту часть про тюрьму, плохое поведение и плохого парня, которые убивает. Убивает невинного. Помните? Когда я спросил, а есть ли вообще такое -- невинные люди? Так вот, я до сих пор не знаю ответа. x x x Это за мной. Входит человек в черной маске и идет к рубильнику. Мне придется отложить карандаш и бумагу. Потому что настало время моего большого ап-чхи! Время прощаться. Ну, то есть почти время. Понимаете, у умирающего есть право последнего желания. Это традиция, или старый договор, или что-то такое. И нет смысла чего-то мудрить. Так что я попросил о самом простом. Я спросил, не будет ли против правил, если я возьму с собой свою табакерку, маленькую, серебряную, в форме гробика. Так сказать, на память. И не будет ли возражений, если в последнюю секунду перед тем, как они включат рубильник, я положу на язык одну маленькую пилюлю. Мне сказали, что возражений не будет, что все нормально. Что же в этом плохого? Так мне сказали. Разве это даст мне возможность улизнуть от смерти? Или сделает бессмертным? Итак, момент пришел. Тюремный священник договорил. Рука палача тянется к рубильнику. Пора заканчивать. Пора принимать таблетку. Я знаю, что в реальном времени ее действие продлится всего секунду, а потом рубильник включат и я умру. Но для меня эта одна-единственная секунда будет вечностью. А чего можно еще просить от жизни, кроме вечности? Не так уж много, если спросите меня. П -- пилюля. П -- праздник. Буква "П" доставила мне в прошлом немало неприятностей. Но не на этот раз. Нет абсолютного времени. Нет абсолютного пространства. Годы и годы райского блаженства. Вечный праздник. Глотаем. Вот и мы, вот и мы, вот и мы. Вот и мы, вот и мы, вот и мы-ы. Вот и мы, вот и мы, вот и мы. Вот и мы-ы, вот и мы! Вот они были мы. Вдохнуть поглубже. И окочуриться.