ях, тревоживших меня в продолжение ночи. Лючио слушал, странно улыбаясь. - Старое токайское, очевидно, было слишком сильно для вас! - сказал он, когда я кончил свой рассказ. - Вы дали мне старого токайского? - спросил я смеясь, - тогда вся таинственность объясняется. Я был уже возбужден и не нуждался в возбуждающих средствах. Но какие шутки играет с нами воображение! Вы не имеете представления, насколько явственны были эти призраки, насколько живо было впечатление! - Безусловно! (И его темные глаза испытующе остановились на мне). Впечатления часто весьма живы. Например, какое удивительно реальное впечатление производит на нас мир! - Да, но ведь мир реален! - ответил я. - Реален? Вы принимаете его так, но вещи кажутся разно каждому отдельному индивидууму. Нет двух человеческих существ, думающих одинаково; отсюда происходят противоположные мнения относительно реальности или нереальности мира. Но не будем углубляться в бесконечный вопрос о том, что есть и что кажется. Вот несколько писем для вашего рассмотрения. Вы недавно говорили о покупке поместья. Что вы скажете о Виллосмирском замке, в Варвикшейре? Я присмотрел это место для вас, и мне кажется, это именно то, что надо. Великолепный замок был построен еще при Елизавете и находится в прекрасном состоянии; сады удивительно живописны, классическая река Авон вьется широкой лентой через парк, и все это включая обстановку, продается за бесценок; за пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Я думаю, вам стоит приобрести это поместье: оно как нельзя больше подойдет к вашему литературному и поэтическому вкусу. Послышалось ли мне, или в самом деле, его голос прозвучал насмешкой, когда он произносил последние слова? Я не мог допустить, чтоб это было возможно, и быстро ответил: - Все, что вы рекомендуете, должно заслуживать внимания, и само собой разумеется я поеду и посмотрю. По описанию мне оно нравится, и страна Шекспира всегда привлекала меня, но не хотите ли вы сами купить его? Он замялся. - Нет! Я никогда долго не живу. Я из породы скитальцев и не люблю быть привязанным к одному месту. Но я рекомендую вам Виллосмир по двум причинам: во-первых, он очарователен и в прекрасном виде; во-вторых, это произведет значительное впечатление на лорда Эльтона, когда он узнает о вашей покупке. - Как так? - А так, что Виллосмир был его собственностью, - спокойно возразил Лючио, - пока не попал в руки жидов. Он дал его им как гарантию для займов, и только недавно они вступили в него как владельцы, продав очень многое из картин, фарфора, bric-a-brac <Хлам, подержанные вещи (фр.).> и прочих ценностей. Его глаза сверкнули презрением. Тотчас он продолжал: - Как результат неудачных спекуляций лорда Эльтона и удивительного лукавства жидов, Виллосмир назначен в продажу, и пятьдесят тысяч фунтов стерлингов сделают вас завидным владельцем поместья, стоящего сто тысяч. - Мы сегодня вечером обедаем у Эльтонов? - спросил я в раздумье. - Непременно! Вы, конечно, не забыли это приглашение и леди Сибиллу! - ответил он смеясь. Я немного помолчал и наконец проговорил: - Я хочу во что бы то ни стало купить Виллосмир. Я сейчас же протелеграфирую инструкции моим поверенным. Вы мне дадите имя и адрес агентов? - С большим удовольствием, мой милый мальчик. И Лючио протянул мне письмо, содержащее подробности относительно поместья. - Но не слишком ли скоро вы решили? Не лучше ли сначала осмотреть его? Вам может что-нибудь не понравиться. - Если б даже оно было бараком, наводненным крысами, то и тогда б я купил его! - решительно сказал я. - Я немедленно примусь за дело. Я хочу, чтоб сегодня же вечером лорд Эльтон узнал, что я будущий владелец Виллосмира! - Хорошо! И мой приятель взял меня под руку, и мы вместе вышли из курительной комнаты. - Мне нравится ваша быстрота действий, Джеффри! Она удивительна! Я всегда уважаю решимость. Даже если человек порешит идти в ад, я чту его за то, что он держит свое слово и прямо идет туда после смерти. Я засмеялся, и мы расстались в самом хорошем расположении духа: он - чтоб отправиться в клуб, я - чтоб телеграфировать точные инструкции своим приятелям мистерам Бентаму и Эллису, для немедленной покупки на мое имя поместья, известного как Виллосмирский замок в графстве Варвик, невзирая ни на цену, ни на риск, ни на затруднения. В этот вечер я одевался с особенной тщательностью, причиняя почти столько же хлопот Моррису, как если б я был суетливой женщиной. Но он, однако, прислуживал мне с примерным терпением, и только, когда я был совсем готов, он решился высказать то, что очевидно уже давно засело у него в голове. - Извините меня, сэр, - сказал он, - но я полагаю, вы сами заметили нечто неприятное в княжеском лакее, Амиэле? - Да, он скорей малый угрюмый, если это то, что вы хотите сказать, - возразил я. - Но я думаю, в этом нет никакого вреда. - Не знаю, сэр, - ответил Моррис серьезно, - но уверяю вас, он делает много странного. Внизу с прислугой он говорит нечто поразительное, поет, и представляет, и танцует, как будто бы он был целым театром. - В самом деле! - воскликнул я, удивленный, - я бы никогда этого не подумал. - И я, сэр, но это факт. - В таком случае, он очень занимателен, - продолжал я, дивясь, почему мой человек придает такую предосудительную форму талантам Амиэля. - О, я ничего не говорю против его занимательности. (И Моррис потер свой нос.) Пусть себе прыгает и забавляется, коли ему это нравится, но меня удивляет его обманчивость, сэр. Вы его считаете за скромного, угрюмого малого, не думающего ни о чем, кроме своих обязанностей, но он этому полная противоположность, сэр, если вы мне поверите. Язык, которым он говорит, когда делает свои представления внизу, поистине ужасен! А он клянется, что выучился ему у одного господина на скачках, сэр! Прошлым вечером он передразнивал всех великосветских господ, затем стал гипнотизировать, и, честное слово, моя кровь заледенела. - Почему? Что же он делал? - спросил я с некоторым любопытством. - Вот что, сэр: он посадил на стул одну из судомоек и принялся указывать на нее пальцем, скрипя зубами точь-в-точь, как дьявол в пантомиме. И хотя она - серьезная и скромная девушка, но тут вскочила и начала кружиться, как лунатик, потом вдруг стала скакать и поднимать юбки так высоко, что было положительно неприлично! Некоторые из нас старались остановить ее и не могли; она была как сумасшедшая, пока не позвонили из двадцать второго номера - из комнат князя, и он, схватив ее, посадил опять на стул и ударил в ладоши. Она тотчас пришла в себя и буквально ничего не помнила из того, что только что делала. Раздался опять звонок из двадцать второго номера, и Амиэль закатил глаза подобно пастору и со словами: "Будем молиться!" - ушел. Я засмеялся. - По-видимому, у него много юмору, чего я бы никогда не подумал о нем, - сказал я. - Но разве вы думаете, что в его кривлянии есть что-нибудь злонамеренное? - Эта судомойка больна сегодня, - ответил он, - у нее "подергивание", и никто из нас не смеет сказать ей причину ее болезни. Нет, сэр, как хотите, верьте или не верьте мне, но что-то есть странное в Амиэле. И кроме того, хотел бы я знать, что он делает с другими слугами? - Что он делает с другими слугами? - повторил я растерянно. - Что вы хотите сказать? - Хорошо, сэр, князь имеет собственного повара - не правда ли? - сказал Моррис, перечисляя по пальцам, - и двух лакеев, кроме Амиэля, - довольно спокойных малых, помогающих ему. Затем он имеет кучера и грума - что составляет шесть слуг. Между тем, за исключением Амиэля, никто из них никогда не показывается в кухне отеля. Повар присылает кушанья неизвестно откуда, и двое других лакеев только появляются у стола: днем они не бывают в своих комнатах, хотя, быть может, они приходят туда спать, и никто не знает, где стоят лошади и карета или где живут кучер и грум. Но известно, что они оба и повар столуются вне дома. Это мне кажется очень таинственным. Я начинал чувствовать совершенно беспричинное раздражение. - Вот что, Моррис, - сказал я, - ничего нет бесполезнее или вреднее, как привычка вмешиваться в чужие дела. Князь имеет право жить, как ему нравится, и делать со своими слугами, что хочет; я уверен, он по-царски платит им за свои привилегии. И живет ли его повар здесь или там, наверху, под небесами, или внизу, в подвале, это меня не касается. Он много путешествовал и, без сомнения, имеет свои привычки, и, вероятно, его требования относительно пищи весьма прихотливы. Но я ничего не желаю знать о его хозяйстве. Если вы не любите Амиэля, вы легко можете избегать его, но, ради Бога, не делайте таинственности там, где ее не существует. Моррис посмотрел вверх, потом вниз и с особенным старанием принялся складывать один из моих фраков. Я увидел, что я совершенно остановил его порыв доверчивости. - Слушаю, сэр. И он больше ничего не сказал. Меня скорее забавил рассказ моего слуги о странностях Амиэля, и когда вечером мы ехали к Эльтонам, я кое-что из этой истории сообщил Лючио. Он засмеялся. - Оживленность Амиэля часто переходит границы, - сказал он, - и он не всегда может совладать с собой. - Какое же ложное представление я составил о нем: я считал его серьезным и несколько угрюмым! - Вы знаете старую поговорку: "наружность обманчива". Это сущая правда. Профессиональный юморист почти всегда лично неприятный и тяжелый человек. Что касается Амиэля, то он подобно мне, кажется не тем, что он есть на самом деле. Его единственной ошибкой можно счесть склонность переходить границы дисциплины, но в других отношениях он служит мне прекрасно, и я не требую ничего больше. Что же, Моррис негодует или испуган? - Ни то, ни другое, я думаю, - ответил я, смеясь, - он представляется мне как пример оскорбленной добродетели. - А, тогда вы можете быть уверены, что когда судомойка танцевала, он следил за ее движениями с самым тонким интересом, - сказал Лючио. - Почтенные люди всегда особенно внимательны в этих делах. Успокойте его чувства и скажите ему, что Амиэль - сама добродетель! Он у меня на службе с давних пор, и я ничего не могу сказать против него как человека. Он не претендует быть ангелом. Особенность его речей и поведения - только результат постоянного подавления естественной веселости, но, в сущности, он прекрасный малый. Гипнотизму он научился, когда был со мной в Индии; я часто предупреждал его об опасности практиковать эту силу на не посвященных в тайну. Но судомойка! Бог мой! Судомоек так много! Нужды нет, если одной больше или меньше с подергиванием! Мы приехали. Карета остановилась перед красивым домом, и мы были встречены великолепным слугой в красной ливрее, белых шелковых чулках и в напудренном парике. Он величественно передал нас своему двойнику по наружности и важности, даже, быть может, еще с более презрительными манерами, который, в свою очередь, проводил нас наверх с видом, как бы говорившим: "Глядите, до какого позорного унижения жестокая судьба привела великого человека!" В гостиной мы нашли лорда Эльтона, стоящего у камина, спиной к огню, и как раз против него на низком кресле сидела, развалясь, элегантно одетая молодая особа с очень маленькими ножками. Я заметил ножки, потому что, когда мы вошли, они более всего бросались в глаза, будучи протянутыми из-под бесчисленных оборок к огню, который граф прикрывал собой. В комнате еще сидела другая дама, прямо, как натянутая струна, с изящно сложенными руками на коленях, и ей были мы сначала представлены, когда покончились излияния приветствий графа. - Шарлотта, мои друзья: князь Лючио Риманец, м-р Джеффри Темпест. Господа, моя belle-soeur <Свояченица (фр.).>, мисс Шарлотта Фитцрой. Мы поклонились; дама с достоинством нагнула голову. Она была внушительного вида старая дева, и черты ее лица имели странное выражение, какое трудно было определить. Оно было набожно и натянуто, и вызывало мысль, что, должно быть, она видела раз в жизни нечто чрезвычайно неприличное, чего она не в состоянии никогда забыть. Сжатые губы, круглые, бесцветные глаза и застывший вид оскорбленной добродетели, который, казалось, обхватывал ее с головы до ног, усиливал это впечатление. Нельзя было долго смотреть на мисс Шарлотту без того, чтоб не начать дивиться, что такое было в ее давно прошедшей молодости, оскорбившее так ее чистоту, что до сих пор оставался на ее лице неизгладимый след. Но с того времени мне пришлось встречать многих англичанок, выглядящих совершенно так же, особенно между "благовоспитанными" старыми и некрасивыми из "верхних десяти". Совсем в другом роде было задорное, хорошенькое личико младшей дамы, которой затем нас представили, и которая, слегка приподнявшись из своего удобного положения, улыбнулась нам с ободряющей фамильярностью. - Мисс Дайана Чесней, - сказал граф бегло, - вы, может быть, знаете ее отца, князь, - во всяком случае, вы о нем слышали: знаменитый Никодим Чесней, один из великих железнодорожных королей. - Безусловно, я знаю его, - ответил Лючио тепло. - Кто его не знает! Я часто встречал его: прекрасный человек, одаренный удивительным юмором и жизнерадостностью. Я отлично его помню. Мы нередко встречались в Вашингтоне. - В самом деле! - сказала мисс Чесней как-то равнодушно. - По моему мнению, он большой чудак; скорее что-то среднее между билетным контролером и таможенным офицером. Я не могу на него смотреть без того, чтобы не чувствовать, что я должна отправиться в путь: все железные дороги кажутся написанными на его лице. Я ему это говорю. Я говорю: "Если б ты не носил железнодорожных следов на лице, ты бы лучше выглядел!" И вы нашли его смешным? Смеясь этой новой и свободной манере, с которой молодая особа критиковала своего родителя, Лючио протестовал. - Я не нахожу этого, - призналась мисс Чесней, - но это, может быть, потому, что я слышала его все истории бесконечное число раз, и кроме того многие из них читала в книгах, так что для меня они не имеют большой цены. Некоторые он рассказывает принцу Уэльскому при всяком удобном случае, но мне он больше не пробует рассказывать. Он также очень ловкий человек, он скорее других составил себе состояние. И вы совершенно правы относительно его жизнерадостности: один его смех стоит в ваших ушах до следующей недели. Сияющими весельем глазами она оглядывала наши улыбающиеся лица. - Вы думаете, что я непочтительна, не правда ли? - продолжала она, - но знаете ли вы, он совсем не похож на "сценического родителя", украшенного великолепными седыми кудрями и благословениями; он сам бы хотел, чтоб перед ним не благоговели. Садитесь, господа! - и кокетливо повернув свою хорошенькую головку к графу, сказала: - Посадите их, лорд Эльтон; я ненавижу, когда мужчины стоят. Высший пол, знаете ли? Кроме того, вы так высоки, - прибавила она, бросив взгляд нескрываемого восхищения на красивое лицо и фигуру Лючио, - смотреть на вас все равно, что яблоне смотреть на луну! Лючио от души рассмеялся и сел около нее, я последовал его примеру. Старый граф не изменил своего положения, стоя перед камином, расставив ноги и сияя благосклонностью на всех нас. Безусловно, Дайана Чесней была очаровательным существом, одною из тех искусных американок, которые кружат головы мужчинам, не пробуждая их страсти. - Итак, вы знаменитый м-р Темпест? - спросила она, смерив меня критическим взглядом, - да ведь это чудесно, не правда ли! Я всегда говорю, что только в молодости стоит иметь кучу денег. Если же вы стары, вы наполняете ими лишь карманы доктора за его старания починить ваше бедное расслабленное тело. Я знала одну старушку, получившую наследство в сто тысяч фунтов стерлингов, когда ей было девяносто пять лет. Бедная, она плакала! У нее было достаточно разума понять, как бы она могла хорошо пожить на них. Она не покидала постели, и ее единственной роскошью была полукопеечная лепешка, размоченная в молоке к чаю. Это было все, чего она желала. - Сто тысяч фунтов хватило бы очень долго на лепешки! - сказал я, улыбаясь. Хорошенькая Дайана засмеялась. - Но я думаю, вы захотите чего-нибудь большего, м-р Темпест! Во цвете лет есть смысл иметь богатство! Вы сейчас один из самых богатых людей, да? Она задала вопрос с прелестной наивностью и, казалось, не сознавала в нем неподобающего любопытства. - Я мог бы быть одним из самых богатых, - ответил я, и в ту же минуту у меня промелькнула мысль, как недавно еще я был одним из самых беднейших, - но мой друг, князь, много богаче меня. - Неужели? И она уставилась прямо на Лючио, который встретил ее взгляд со снисходительной полунасмешливой улыбкой. - Хорошо! После этого отец не больше, чем нищий! Что же! Весь свет у ваших ног! - Почти что так, - ответил Лючио серьезно, - но, дорогая мисс Чесней, свет так легко привести к своим ногам. Без сомнения, вы знаете это? И он подчеркнул слова выразительным взглядом своих неотразимых глаз. - Я угадываю комплимент. Как правило, я не люблю их, но на этот раз я вам прощаю. - Пожалуйста! - проговорил он с ослепительной улыбкой, так что она прервав свою болтовню, смотрела на него, как очарованная, с оттенком удивления и потом продолжала: - И вы одних лет с мистером Темпестом? - Простите, я на много лет старше! - В самом деле?! - воскликнул лорд Эльтон, - вам нельзя этого дать! Не правда ли, Шарлотта? Призванная в свидетели, мисс Фитцрой подняла к глазам элегантный черепаховый лорнет и стала критически разглядывать нас обоих. - Я бы сказала, что князь немного старше мистера Темпеста, - заметила она тоном изысканной благовоспитанности, - но только очень немного. - Во всяком случае, - настаивала мисс Чесней, - вы достаточно молоды для того, чтобы наслаждаться своим богатством, не так ли? - Достаточно молод или достаточно стар, как вам нравится, - сказал Лючио, беспечно пожав плечами. - Но, увы, я не наслаждаюсь им! Теперь мисс Чесней всей особой выражала живейшее удивление. - Что делают для вас деньги? - продолжал Лючио, и его глаза, расширившись, приняли то странное и задумчивое выражение, которое так часто возбуждало мое любопытство. - Свет, может быть, будет у ваших ног, но какой свет! Что за мишурная глыба из грубого вещества! Богатство лишь играет роль зеркала, чтобы показать человеческую натуру в ее наихудшем виде. Люди низкопоклонничают и льстят перед вами, и лгут, чтобы снискать вашу благосклонность для собственной выгоды; принцы крови охотно унижают себя и свое положение, беря у вас взаймы. Внутреннее достоинство (если у вас такое есть) не принимается в расчет; вы можете говорить, как дурак, смеяться, как гиена, выглядеть, как павиан, но лишь бы был звон вашего золота достаточно громок. Наоборот, если вы действительно велики, отважны, терпеливы и обладаете искрой того огня, который укрепляет жизнь и делает ее достойной жизни; если у вас роятся мысли, создающие образы, которые должны существовать, пока царства не будут сметены, как пыль ветром, и если при этом вы бедны, - что же, все на свете будут презирать вас. Богатый крахмальщик и Крез, живущий патентованными пилюлями, станет ругать вас. Купец, у которого вы покупаете кухонные продукты, может смотреть на вас свысока и с пренебрежением, так как не по праву ли только одного своего богатства вы будете править четверкой и болтать свободно, почти покровительственно с принцем Уэльским? Богатые, но вульгарные граждане, старающиеся подражать высшему обществу, находят удовольствие в помыкании избранными и природными дворянами. - Но, предположим, - быстро сказала мисс Чесней, - вам самому случилось быть избранным дворянином и кроме того еще с преимуществом богатства. Без сомнения, вы должны сознаться, что это скорее хорошо, не так ли? Лючио слегка засмеялся. - Я отвечу вам вашими же словами и скажу: "Я угадываю комплимент". Тем не менее я предполагаю, что даже, если богатство выпадет на долю одному из этих дворян, то не из-за своего врожденного благородства он приобретает общественный почет, а просто потому, что он богач. Вот что оскорбляет меня. Я, например, имею бесчисленное количество друзей, которые - не столько мои друзья, как друзья моих доходов. Они не дают себе труда спросить теня о моей прежней жизни, кто я такой или откуда я, - для них это не имеет важности. Они не интересуются, ни как я живу, ни что я делаю. Болен ли я или здоров, счастлив или несчастлив - для них решительно все равно. Если б они знали больше обо мне - может быть, это было бы лучше для них; но они этого не хотят знать, их цели просты и ясны: они хотят от знакомства со мной взять сколько возможно больше для своей выгоды. И я даю им в изобилии; они получают то, что хотят, и даже более! Его мелодичный голос на последнем слове замер в странной меланхолии, и в это время не только мисс Чесней, но и мы все глядели на него, точно притягиваемые неопределенными магнетическими чарами, и на секунду царствовало немое молчание. - Мало кто имеет настоящих друзей, - сказал, наконец лорд Эльтон, - и в этом отношении, я думаю, никто из нас не счастливее Сократа, который держал в доме только два стула: один для себя, а другой - для друга, когда он найдется. Но вы всеобщий любимец, Лючио, самый популярный человек. В этот момент послышались приближающиеся шаги к открытой двери гостиной, и тонкий слух мисс Чесней поймал звук; она моментально оставила свою свободную позу и выпрямилась. - Это Сибилла! - Сказала она с полусмеющимся, полуизвиняющимся выражением своих карих искрящихся глаз. - Я никогда не могу разваливаться при Сибилле! Мое сердце учащенно билось, когда вошла женщина, которую поэты могли бы назвать богиней своих грез, но на которую я теперь смотрел, как на красивый предмет, предназначенный в продажу на законном основании. Она была одета в простое белое платье без всяких украшений, кроме золотого кушака античной работы, и букет фиалок красовался среди кружев на ее груди. Она выглядела еще прелестнее, чем тогда в театре, когда я увидел ее в первый раз. Ее глаза светились глубже, и румянец вспыхивал ярче на ее щеках, а ее улыбка, когда она здоровалась с нами, была просто умопомрачительна. Что-то в ее присутствии, движениях и манерах возбуждало во мне такой прилив страсти, что голова моя закружилась и мысли спутались, и, несмотря на холодный расчет, дававший мне уверенность, что она будет непременно моей женой, в ее достоинстве и безукоризненности было столько очарования, что я почувствовал себя пристыженным и склонным усомниться в том, может ли даже сила богатства нарушить покой этой восхитительной девственной лилии. Ах, как мы, мужчины, безумны! Как мало мы думаем об язве в сердцах тех женщин-лилий, выглядящих столь чистыми и полными грации! - Ты опоздала, Сибилла, - строго проговорила ее тетка. - Опоздала? - равнодушно проговорила она. - Очень сожалею! - Папа, разве вы импровизированный экран? Лорд Эльтон поспешно отошел в сторону, вдруг осознав свою эгоистическую монополию на пламя. - Вам не холодно, мисс Чесней? - продолжала леди Сибилла тоном заученной любезности, - не хотите ли ближе придвинуться к огню? - Благодарю вас! - пробормотала она, скромно опуская глаза. - Сегодня утром мы услыхали ужасную новость, мистер Темпест, - сказала леди Сибилла, смотря скорее на Лючио, чем на меня, - без сомнения, вы ее прочли в газетах: один из наших знакомых, виконт Линтон застрелился прошлой ночью. Я не мог удержаться от легкого содрогания. Лючио бросил на меня предупреждающий взгляд и сам ответил. - Да, я прочел об этом краткое извещение. Ужасно, в самом деле! Я также немного знал его. - Да? Он был помолвлен с одной моей подругой. Я подумала, что она счастливо спаслась, потому что хотя он и был приятный человек для общества, но он был также большой игрок и мот и быстро спустил бы ее состояние. Но она не хочет видеть это в таком свете, она очень потрясена. Она, во что бы то ни стало, хотела сделаться виконтессой. - Я вижу, - сказала мисс Чесней, и ее глаза лукаво блеснули, - что не одни только американки гонятся за титулами. С тех пор, как я здесь, я знаю несколько, в сущности, хороших девушек, вышедших замуж исключительно для того, чтоб называться "миледи" или "ваше сиятельство". Я сама очень люблю титул, но также люблю и человека, связанного с ним. Граф подавил прерывистый смех. Леди Сибилла задумчиво смотрела на огонь и продолжала, как будто бы она ничего не слыхала. - Конечно, моей подруге представятся и другие партии: она молода и хороша, но я думаю, не с точки зрения общества, что она была немного влюблена в виконта. - Глупости! Глупости! - сказал отец как-то раздраженно. - У тебя в голове какие-то романтические бредни, Сибилла; один "сезон" должен тебя вылечить от сентиментальности... ха... ха... ха... Она отлично знала, что он был распутный негодяй, и выходила за него замуж с открытыми глазами. Когда я прочел в газетах, что он пустил себе пулю в лоб в кэбе, я сказал: "Дурной вкус! Испортить экипаж бедному извозчику для удовлетворения своей причуды!" Ха-ха! Но тут же подумал, что он это вовремя сделал, иначе он бы испортил жизнь женщины. - Несомненно! Проговорила рассеянно леди Сибилла. - Но все-таки иногда бывает что-то вроде любви. Она подняла свои красивые, ясные глаза на Лючио, но он не смотрел в ее сторону, и ее смелый взгляд встретился с моим. Что выражал мой взгляд - я не знаю, но я увидел, что кровь прилила к ее щекам, и, казалось, дрожь пробежала по ее телу. Затем она сильно побледнела. В этот момент один из великолепных лакеев появился у дверей. - Обед подан, милорд! - Хорошо! И граф приступил к установлению нас по парам. - Князь, предложите руку мисс Фитцрой. М-р Темпест, прошу вас вести мою дочь, я последую за вами с мисс Чесней. Мы спустились с лестницы в этом порядке, и я, идя сзади Лючио под руку с леди Сибиллой, не мог не улыбнуться на чрезвычайную важность и серьезность, с которой он рассуждал о церковный вопросах с мисс Шарлоттой, и на неожиданный энтузиазм, по-видимому, охвативший достойную старую деву от некоторых его замечаний относительно духовенства: они были самой почтительной и ревностной похвалой, составляя полнейшую противоположность идеям, высказываемым мне. Очевидно, ему хотелось посмеяться над благовоспитанной дамой, и я наблюдал его поведение с внутренним удовольствием. - Значит, вы знаете милейшего Капона? - сказала мисс Шарлотта. - Очень хорошо! - с одушевлением ответил Лючио. - И уверяю вас, что горжусь этим знакомством. Поистине прекраснейший человек! Почти святой, если не совершенно! - Такого чистого ума! - вздохнула старая дева. - И так далек от тени лицемерия! - подтвердил Лючио с неподражаемой серьезностью. - Ах, да! Да, конечно! И так... Тут они вошли в столовую, и я больше ничего не мог слышать. Я последовал за ними с моей прекрасной дамой, и через минуту мы сидели за столом. XII Обед прошел в том порядке, как большинство обедов в больших домах; сначала с церемонностью и натянуто, к середине слегка согрелся и достиг полной приятной теплоты взаимного понимания, когда мороженое и десерт возвестили об его наступающем конце. Сперва разговор, то и дело, обрывался, но потом, под руководством Лючио, сделался оживленным и веселым. Я прилагал все старания занимать леди Сибиллу, но нашел ее, подобно большинству, немного рассеянной слушательницей. Она была холодна и неразговорчива; впрочем, я скоро решил, что она не была особенно сведущей и ничем не интересовалась; у нее, как и у многих из ее класса, была раздражающая привычка мысленно отвлекаться от вас и погружаться в задумчивость, ясно показывающую, как мало ее интересует то, что вы или кто-то другой ей говорит, хотя ее многие сделанные наудачу замечания показывали, что в ее, по-видимому, нежной натуре скрывалась жилка цинизма и некоторое презрение к людям, и не раз ее слова кололи мое самолюбие почти до обидчивости и в то же время укрепляли силу моего решения завладеть ею и поработить ее гордый дух, сделав ее покорной, что приличествует жене миллионера и гения. Гения? Да, я себя считал им. Мое высокомерие было двоякое: оно происходило не только от того, что, как я соображал, было свойством моего мозга, но также от сознания, что могло сделать мое богатство. Я был убежден, что могу купить славу, купить ее так же легко, как покупают цветок на базаре, и еще больше был убежден в возможности купить любовь. И, чтоб доказать правдивость этого, я вдруг обратился к графу. - Кажется, я не ошибаюсь, граф, вы жили в Варвикшейре в Виллосмирском замке? Лорд Эльтон побагровел и поспешно глотнул шампанского. - Да-а, да. Я имел это поместье некоторое время... Скорее обуза - поддерживать его: требуется целая армия слуг. - Именно так, - кивнул я в знак согласия головой. - Я полагаю, что понадобится значительный штат прислуги. Я покупаю его. Холодность леди Сибиллы наконец исчезла; она заволновалась, а глаза графа, казалось, вот-вот вылезут изо лба. - Вы? Вы покупаете Виллосмир? - воскликнул он. - Да, я распорядился, чтобы мои поверенные устроили дело как можно скорее. И я бросил взгляд на Лючио, стальные глаза которого были устремлены на графа с напряженным вниманием. - Я люблю Варвикшейр и так как рассчитываю много принимать, то, мне думается, это место подойдет мне. На момент воцарилось общее молчание. Мисс Шарлотта глубоко вздохнула, и кружевной бант на ее строго причесанных волосах видимо дрожал. Дайана Чесней смотрела на всех любопытными глазами, слегка улыбаясь. - Сибилла родилась в Виллосмире, - сказал граф каким-то хриплым голосом. - Это прибавляет новую прелесть к обладанию им, - проговорил я с любезным поклоном в сторону леди Сибиллы. - У вас, наверное, много воспоминаний о нем? - Действительно много! - ответила она, и ее голос вибрировал страстными нотами. - Нет ни одного уголка на свете, который бы я так любила! Как часто я играла на газоне, под старыми дубами и собирала фиалки и буквицы на берегу Авона! И когда боярышник был в полном цвету, я воображала парк волшебным царством и себя сказочной царицей. - Вы ею были, ею и остались! - вдруг вставил Лючио. Она улыбнулась, и ее глаза заблестели, затем она спокойно продолжала: - Я любила Виллосмир и еще теперь люблю его. Я часто видела в поле, на другом, не принадлежащем к имению, берегу реки маленькую девочку с длинными светлыми волосами и с нежным лицом. Я хотела познакомиться с ней и поговорить, но моя гувернантка никогда не позволяла мне, предполагая, что она была "ниже" меня (губы леди Сибиллы презрительно сжались при этом воспоминании). Между тем она была хорошего рода, она осталась сиротой после своего отца, известного ученого и дворянина, и ее удочерил доктор, присутствовавший у смертного одра ее матери, которая, не имея никого из родных, поручила ее его заботам и попечению. И она, эта маленькая светловолосая девочка, была Мэвис Клер. Как только это имя было произнесено, мы все вдруг замолчали, как будто раздался звон "Angelus", и Лючио, взглянув на меня с какой-то напряженностью, спросил: - Вы никогда не слыхали о Мэвис Клер, Темпест? Я подумал секунду прежде, чем ответить. - Да, я слышал смутно и давно это имя в связи с литературой, но не мог припомнить, когда и как, потому что я никогда не обращал внимания на имена женщин, вступающих в союз с искусствами, и, как большинство мужчин, считал, что все, что бы они ни делали, будь то в живописи или в музыке, так незначительно, что даже не заслуживает критики. Женщины, по моему мнению, были созданы для забавы мужчин, но не для просвещения их. - Мэвис Клер - гений, - сказала леди Сибилла. - Если м-р Темпест не слыхал о ней, то, без сомнения, он услышит. Я часто сожалею, что мне не удалось познакомиться с ней в те старые дни в Виллосмире. Глупость моей гувернантки часто возмущает меня. "Ниже меня!" Разумеется! И как теперь она много выше меня! Она до сих пор живет там; ее приемные родители умерли, и она приобрела прелестный маленький домик, где они жили. Сверх того, она прикупила земли и улучшила место удивительно. Я не встречала поэтического уголка идеальнее, как Лилия-коттедж. Я молчал, чувствуя какое-то глухое недовольство за свое невежество в дарованиях и положении индивидуума, которого все они считали знаменитостью. - Какое странное имя: Мэвис! - наконец я решился заметить. - Да, но оно удивительно ей подходит. Она поет так же приятно, как дрозд, поэтому вполне заслуживает свое название. - Что же она дала литературе? - продолжал я. - О, только один роман! - ответил с улыбкой Лючио, - но он имеет необыкновенное качество романов: он живет! Я надеюсь, Темпест, что ваша книга будет пользоваться такой же жизненностью. Тут лорд Эльтон, который более или менее мрачно размышлял над стаканом вина, с тех пор, как я объявил о покупке Виллосмира, пробудился от задумчивости. - Что я слышу! - воскликнул он, - не хотите ли вы мне сказать, что вы написали роман, м-р Темпест? ("Возможно ли, чтоб он не заметил бросающиеся в глаза в каждой газете рекламы моей книги?" - подумал я с негодованием). Зачем это вам, с вашим колоссальным состоянием? - Он жаждет славы! - сказал Лючио, как мне показалось, полунасмешливо. - Но вы достигли славы! - заявил выразительно граф, - в настоящее время все знают вас. - Ах, мой дорогой лорд, этого недостаточно для стремлений моего друга! - ответил Лючио за меня, и его глаза подернулись той таинственной тенью скорби и презрения, которая часто заволакивала их блеск. - Его особенно не интересует "колоссальное состояние", потому что оно ни на йоту не поднимет его выше клена по дороге в королевский дворец. Он хотел бы возвыситься над заурядным человеком. И кто обвинит его? Я хотел бы известности за то качество, что называется гением, - за высокие мысли, поэзию, божественные инстинкты и пророческие зондирования сердца человеческого; словом, за силу пера. Обыкновенно бедняки одарены этой силой, которую нельзя купить за деньги, этой независимостью в поступках, свободой мнения, а что дает богатство? Возможность тратить его или копить. Но Темпест намеревался соединить в себе две самые противоположные силы природы - гений и деньги, или, другими словами, Бога и Мамону. Леди Сибилла повернула голову ко мне; ее красивое лицо выражало сомнение и удивление. - Я боюсь, - сказала она, - что требования общества отнимут у вас слишком много времени для того, чтобы продолжать писать книги. Я помню, вы сказали мне тогда вечером, что печатаете роман. Вы были прежде автором по профессии? Внутри меня зашевелилось чувство гнева и обиды. Был ли я настоящим "автором" до сего времени? Нет, я никогда им не был. Я только был скитающимся наемным писателем, по временам приглашенным написать статью "на заказ", на первый попавшийся сюжет, без видимой перспективы подняться с этой низкой и грязной ступени литературной лестницы. Я почувствовал, что покраснел, потом побледнел, и я видел, как пристально смотрел на меня Лючио. - Я теперь автор, леди Сибилла, - сказал я наконец, - и я надеюсь, что скоро докажу свое право называться им. По моему мнению, звание "автор" заслуживает большой гордости, и я не думаю, что требования общества помешают мне следовать литературной профессии, которую я считаю высшей на свете. Лорд Эльтон беспокойно задвигался на стуле. - Но ваши родные, - сказал он, - ваша семья - они также литераторы? - Из моей семьи никого нет в живых, - ответил я несколько резко, - мой отец был Джон Темпест из Рексмура. - В самом деле! (И лицо графа просияло). Господи! Ведь я встречал его часто на охоте много лет тому назад. Вы происходите из прекрасного старого рода, сэр! Темпесты из Рексмура известны и почитаемы в хрониках графства. Я ничего не ответил, но чувствовал легкий прилив раздражения, хотя сам не мог себе уяснить - почему. - Невольно удивляешься, - сказал Лючио мягким ласкающим тоном, - когда человек происходит из хорошей английской фамилии - явная причина для гордости, - и кроме того имеет большое состояние для поддержки своего высокого рода, зачем ему биться за литературные почести! Вы слишком скромны в своих желаниях, Темпест! Вы, сидящий так высоко на банковых билетах и слитках золота, со славой блестящей хроники позади, вы еще наклоняетесь, чтобы поднять лавры! Фи, мой друг! Вы унижаете себя этим желанием присоединиться к компании бессмертных! Несмотря на его иронический тон, замеченный обществом, я видел, что своей особенной манерой он защищал литературу, и я почувствовал к нему благодарность. Граф выглядел немного скучным. - Все это прекрасно, - сказал он, - но у м-ра Темпеста нет нужды писать, чтоб зарабатывать средства к существованию. - Можно любить дело только ради дела! - воскликнул я. - Например, эта Мэвис Клер, о которой вы говорили, разве она женщина нуждающаяся? - Мэвис Клер не имеет ни одного пенни, кроме того, что зарабатывает, - сказал лорд Эльтон. - Я думаю, если б она не писала, то умерла бы с голода. Дайана Чесней засмеялась. - В настоящее время она далека от голодной смерти, - заметила она, и ее карие глаза искрились. - Она горда, как самые гордые; катается в парке в своей коляске на лучшей паре в стране и знакома со всей аристократией. Я слышала, что она - прекрасная деловая женщина и конкурирует с издателями. - Я бы усомнился в этом! - прерывисто засмеялся граф. - Надо быть самим дьяволом, чтоб конкурировать с издателями. - Вы правы, - сказал Лючио. - Я думаю, что в переменных "фазах" или переселениях души в различные земные формы дьявол (если он существует) часто становится издателем, и в особенности доброжелательным издателем для разнообразия! Мы все улыбнулись. - Я не могу представить себе, чтоб Мэвис Клер могла конкурировать с кем-нибудь или в чем-нибудь, - сказала леди Сибилла. - Конечно, она не богата, но она тратит деньги умно и с пользой. Я не знаю ее лично, о чем жалею, но читала ее книги, которые написаны совершенно не банально. Она самое независимое существо, чрезвычайно равнодушное к мнениям. - Должно быть, она очень дурна собой, - заметил я. - Некрасивые женщины всегда стремятся сделать нечто более или менее поразительное, чтобы привлечь внимание, в котором иначе им отказывают. - Верно, но это неприменимо к мисс Клер. Она хорошенькая и притом умеет одеваться. - Такое качество в литературной женщине! - воскликнула Дайана Чесней. - Они обыкновенно дурны и безвкусно одеты! - Большинство культурных людей, - продолжала леди Сибилла, - из нашего круга, во всяком случае, смотрят на мисс Клер как на исключение, выходящее из ряда обыкновенных авторов. Она очаровательна сама, как и ее книги, и бывает везде. Она пишет с вдохновением и всегда скажет что-нибудь новое. - За это, конечно, все критики нападают на нее? - спросил Лючио. - О, безусловно! Но мы никогда не читаем критику. - Надеюсь, что и никто другой, - сказал граф со смехом, - кроме самих господ, пишущих ее! Ха-ха-ха! Я называю наглостью, простите за выражение, осмеливаться учить меня, что я должен читать или что я должен делать. Я в состоянии составить свое собственное суждение о написанной книге. И я избегаю всех отвратительных "новых" поэтов, избегаю их, как ада, сэр, ха-ха! Все, кроме "нового" поэта; старые достаточно хороши для меня! Да, сэр, эти критики, что так важничают, в большинстве случаев несовершеннолетние, полуобразованные мальчишки, которые за пару гиней в неделю берутся сообщать публике, что они думают о такой-то книге, как будто бы кто-нибудь интересуется их незрелыми мнениями. Смешно, поистине смешно! Я дивлюсь, за кого они принимают публику! Редакторы ответственных журналов должны знать лучше это дело и не поручать его молодым хлыщам только ради того, что они дешевы. В этот момент вошел дворецкий и, став сзади графа, прошептал ему несколько слов. Граф нахмурился, затем обратился к своей свояченице. - Шарлотта, леди Эльтон прислала сказать, что она сойдет сегодня в гостиную. Может быть, вы пойдете взглянуть, чтобы поудобнее ее устроить. И когда мисс Шарлотта встала, он повернулся к нам, говоря: - Моя жена редко бывает в состоянии видеть гостей, но сегодня она чувствует себя лучше и хочет маленькой перемены от однообразия своей комнаты. Было бы очень любезно с вашей стороны, господа, занять ее: она не может много говорить, но ее зрение и слух превосходны, и она интересуется всем, что происходит. Господи, Боже мой! И он тяжело вздохнул. - Ведь она была одной из самых блистательных женщин! - Милая графиня! - прошептала мисс Чесней с покровительственной нежностью. - Она еще до сих пор хороша! Леди Сибилла бросила в ее сторону надменный взгляд, ясно мне показавший, какой непокорный характер обуздывала в себе молодая красавица, и я почувствовал себя еще более влюбленным согласно моему понятию о любви. Нужно сознаться, я люблю женщин с известным темпераментом. Я терпеть не могу чрезмерно приятную самку, которая на всем протяжении земного шара не найдет ничего, что возбудило бы в ней другое выражение, кроме глупой улыбки. Я люблю замечать опасный огонек в блестящих глазах, горделивое трепетание прелестного рта и горячий румянец негодования на нежных щеках. Все это показывает ум и неукротимую волю и пробуждает в человеке любовь к власти, которая таится в его натуре, подстрекая его победить то, что кажется непобедимым. Желание такой победы было сильно во мне; когда окончился обед, я встал и отворил дверь, чтобы дать пройти дамам из комнаты. Когда проходила леди Сибилла, фиалки, приколотые у нее на груди, упали. Я поднял их и сделал первый шаг. - Могу я взять их? - спросил я тихо. Ее дыхание было неровно, но она смотрела мне прямо в глаза, с улыбкой, отлично понимая мою скрытую мысль. - Можете! - ответила она. Я поклонился, затворив за ней дверь, и спрятав цветы, возвратился, удовлетворенный, на свое место у стола. XIII Оставшись со мной и Лючио, лорд Эльтон сбросил всякую сдержанность и стал не только фамильярным, но даже льстивым в своем ухаживании за нами обоими. Унижение и жалкое желание понравиться нам и снискать наше расположение проглядывали в каждом его слове, и я твердо убежден, что если б я холодно и грубо предложил купить его красавицу-дочь за сто тысяч фунтов стерлингов, с условием уплатить эту сумму в день свадьбы, он бы охотно согласился на продажу. Между тем, исключая его личное корыстолюбие, я чувствовал и знал, что мое ухаживанье за леди Сибиллой будет принято, как нечто вроде рыночного торга, разве только, если мне действительно удастся завоевать любовь девушки. Я намеревался попробовать это, но вполне сознавал трудность, почти невозможность для нее забыть факт моего колоссального состояния и смотреть на меня только ради меня самого. В этом одно из благ бедности, забываемое и не ценимое бедняками. Бедняк, если завладеет любовью женщины, то знает, что любовь эта искренняя и лишена личного интереса. Но богач некогда не может быть уверен в истинной любви. Преимущества богатого замужества поощряются родителями и друзьями девушек-невест. И нужно быть действительно цельной натурой, чтоб смотреть на мужа, обладающего пятью миллионами, без чувства корыстного удовлетворения. Очень богатый человек даже не может быть уверен в дружбе; самая высокая, сильная, благородная любовь почти всегда отказано ему; осуществляются те правдивые слова: "Как трудно богатому войти в царство небесное". Царство женской любви, испытанной и в невзгодах, и в трудностях, ее верность и преданность в дни печали и тоски, ее героическая самоотверженность и мужество в часы сомнения и отчаяния - эта светлая, прекрасная сторона женской души определена Божественным повелением для бедного человека. Миллионер может жениться на ком ему вздумается, среди красавиц всего света, - он может одеть ее в роскошные наряды, осыпать ее драгоценностями и смотреть на нее, на весь блеск ее богато украшенной красоты, как на статую или картину, но он никогда не постигнет сокровенных тайн ее души и не узнает нравственных начал ее прекрасной натуры. С первых же дней моего восхищения леди Сибиллой я об этом думал, хотя и не так настойчиво, как часто с тех пор. Я слишком гордился своим богатством, чтоб допустить возможность проигрыша, и я наслаждался, смотря с несколько презрительным злорадством на смиренное преклонение графа пред ослепительным источником золота, какой представляли собой я и мой блистательный товарищ. Я ощущал странное удовольствие покровительствовать ему и обращался с ним с видом снисходительной благосклонности, что, по-видимому, нравилось ему. Внутренне я смеялся и думал, какое бы иное было положение дел, если б я, в самом деле, был не более, чем "автор". Если б я был одним из самых великих писателей времени, но вместе с тем беден или только со средним достатком, этот самый полуобанкротившийся граф, тайно державший на пансионе американскую наследницу за тысячу гиней в год, счел бы за "снисхождение" пригласить меня в свой дом, смотрел бы на меня с высоты своей титулованной ничтожности и, может быть, отозвался бы обо мне, как о "человеке, который пишет... э... да... э... скорей неглупый, я думаю..." - и больше бы не вспомнил. По этой самой причине, как "автор" еще, хотя миллионер, я ощущал особенное удовольствие унижать насколько возможно его графское достоинство, и для этого я нашел лучший способ говоря о Виллосмире. Я видел, что он нахмурился при одном имени своей потерянной собственности и не мог скрыть своего душевного беспокойства относительно моих дальнейших намерений. Лючио, опытность и предусмотрительность которого надоумили меня на покупку этого места, ловко помогал мне обнаруживать его характер, и к тому времени, когда мы кончили кофе и сигары, я знал, что "гордый" граф Эльтон, который вел свой род от первых крестоносцев, готов был согнуть спину и ползать в пыли из-за денег, как отельный швейцар в ожидании соверена "на чай". Я никогда не был высокого мнения об аристократах, и в данном случае оно, конечно, не улучшилось, но, помня, что этот расточительный дворянин около меня - отец Сибиллы, я обращался с ним с большим уважением, чем он того заслуживал. Возвратившись после обеда в гостиную, я был охвачен холодом, веявшим, как мне казалось, от ложа леди Эльтон, которое помещалось у камина и напоминало черный саркофаг своими очертаниями и объемом. Это была узкая кровать на колесах, искусно задрапированная черною материей, чтоб несколько скрыть ее гробовидную форму. Вытянутая фигура парализованной графини своей неподвижностью казалась мертвой, но ее лицо, когда она повернулась к нам при нашем появлении, было и теперь еще красиво, и ее большие глаза были ясны и почти блестящи. Ее дочь тихо представила нас обоих, и она сделала легкое движение головой в виде поклона, рассматривая нас с любопытством. - Какой неожиданный сюрприз, дорогая! - сказал весело граф Эльтон. - Почти три месяца мы не имели удовольствия быть в вашем обществе. Как вы себя чувствуете? - Лучше, - ответила она медленно, но ясно, и ее взгляд был устремлен с напряженным вниманием на князя Риманца. - Мать нашла комнату холодной, - объяснила леди Сибилла, - поэтому мы перенесли ее поближе к огню... Холодно... (И она вздрогнула.) Я думаю, на дворе сильный мороз. - Где Дайана? - спросил граф, ища глазами веселую молодую особу. - Мисс Чесней пошла к себе написать письмо, - ответила его дочь несколько холодно. - Она сейчас вернется. В этот момент леди Эльтон слабо подняла руку и указала на Лючио, который отвернулся, чтоб ответить на вопрос мисс Шарлотте. - Кто это? - прошептала она. - Мама милая, ведь я сказала вам, - проговорила леди Сибилла, - это князь Лючио Риманец, папин большой друг. Бледная рука графини осталась поднятой, как будто бы она замерла в воздухе. - Что он такое? - опять спросила она медленно, и ее рука вдруг упала, как мертвая. - Вы не должны волноваться, Елена, - сказал ее муж, наклоняясь над ее ложем с настоящей или искусственной заботливостью. - Вы, наверное, помните все, что я вам рассказывал про князя? И также про этого джентльмена, мистера Джеффри Темпеста? Она кивнула головой и неохотно перевела свой пристальный взгляд на меня. - Вы очень молоды, чтоб быть миллионером, были ее следующие слова, очевидно произнесенные с усилием. - Вы женаты? Я улыбнулся и ответил отрицательно. Ее взгляд от меня скользнул на дочь, - потом назад, ко мне с особенно напряженным выражением. Наконец могущественная притягательная сила Лючио опять привлекла ее, и она жестом указала на него. - Попросите вашего друга... прийти сюда... поговорить со мной. Риманец инстинктивно повернулся и с присущей ему галантной грацией подошел к парализованной даме и, взяв ее руку, поцеловал. - Ваше лицо мне знакомо, - сказала она, говоря теперь по-видимому, свободнее. - Не встречала ли я вас раньше? - Дорогая леди, это весьма возможно, - ответил он с пленительной мягкостью в голосе и манере. - Много лет тому назад, в дни юности и счастия, мне случилось увидеть раз, как мимолетное видение красоты, Елену Фитцрой, прежде чем она стала графиней Эльтон. - Вы, должно быть, были мальчиком, ребенком, в то время, - прошептала она, слабо улыбаясь. - Не совсем! Так как вы еще молоды, миледи, а я стар! Вы смотрите недоверчиво? Увы, это так, и я дивлюсь, отчего я не выгляжу по своим летам! Многие из моих знакомых проводят большую часть своей жизни в стараниях казаться в том возрасте, которого нет на самом деле. И я ни разу не встречал пятидесятилетнего человека, который бы не был горд, если ему давали тридцать девять. Мои желания более похвальны, хотя почтенная старость отказывается запечатлеться на моих чертах. Это мое больное место, уверяю вас. - Хорошо, но сколько же вам лет в действительности? - спросила, улыбаясь ему, леди Сибилла. - Ах, я не смею сказать, - ответил он, возвращая улыбку, - но я должен объяснить, что мое счисление своеобразно; я сужу о летах по работе мысли и чувства больше, чем по прожитым годам. Поэтому вас не должно удивлять, что я чувствую себя старым-старым, как мир! - Но есть ученые, утверждающие, что мир молод, - заметил я, - и что только теперь он начинает чувствовать свои силы и показывать свою энергию. - Такие оптимисты с претензией на ученость очень ошибаются, - возразил он. - Человечество почти завершило все свои назначенные фазы, и конец близок! - Конец? - повторила леди Сибилла. - Вы верите, что свет когда-нибудь придет к концу? - Несомненно! Или, точнее, он, в сущности, не погибнет, но просто переменится, и эта перемена не будет годиться для теперешних его обитателей. Это преобразование назовут Днем Суда. Воображаю, какое это будет зрелище! Графиня смотрела на него с изумлением. Леди Сибилла, по-видимому, забавлялась. - Я бы не желал быть свидетелем этого зрелища, - угрюмо сказал граф Эльтон. - О, почему? - и Риманец с веселым видом смотрел на всех. - Последнее мерцание планеты, прежде, чем мы поднимемся или спустимся к нашим будущим жилищам в другом месте, будет чем-нибудь достойным для памяти! Миледи, - он здесь обратился к леди Эльтон, - вы любите музыку? Инвалид благодарно улыбнулся и наклонил голову в знак согласия. Мисс Чесней как раз входила в комнату и слышала вопрос. - Вы играете? - воскликнула она живо, дотрагиваясь веером до его руки. Он поклонился. - Да, я играю и пою также. Музыка всегда была одной из моих страстей. Когда я был очень молод, давно тому назад, мне казалось, что я могу слышать Ангела Израэля, поющего свои стансы, среди блестящего света божественной славы; сам он белокрылый и чудесный, с голосом, звенящим за пределами рая! Пока он говорил, мы все вдруг замолкли. Что-то в его голосе пробуждало в моем сердце странное чувство скорби и нежности, и томные от продолжительного страдания глаза графини Эльтон как будто подернулись слезой. - Иногда, - продолжал он, - я люблю верить в Рай. Какое облегчение, даже для такого тяжкого грешника, как я думать, что там может существовать другой мир, лучше этого! - Без сомнения, сэр, - строго вымолвила мисс Фитцрой, - вы верите в Небо? Он взглянул на нее и слегка улыбнулся. - Простите меня! Я не верю в духовное небо! Я знаю, вы рассердитесь за мое откровенное признание! Лично я бы отказался пойти на такое небо, которое было бы только страной с золотыми улицами, и возразил бы против зеркального моря. Но не хмурьтесь, дорогая мисс Фитцрой! Я все-таки верю в Небо, в другой вид Неба, - я часто его вижу в моих снах! Он остановился, и опять мы все молча глядели на него. Глаза леди Сибиллы, устремленные на него, выражали такой глубокий интерес, что я начинал раздражаться и очень обрадовался, когда, повернувшись к графине еще раз, он спокойно сказал: - Могу я сыграть вам теперь что-нибудь, миледи? Она пробормотала согласие и проводила его неопределенным блуждающим взглядом; он подошел к большому роялю и сел за него. Я никогда не слышал, чтобы он играл или пел. Дело в том, что, несмотря на все его таланты, я не знал ни одного из них, кроме его великолепной верховой езды. При первых аккордах я изумленно привстал со стула: мог ли рояль издать такие звуки? Или волшебная сила скрывалась в обыкновенном инструменте, не разгаданная другими исполнителями? Я, очарованный, смотрел на всех. Я видел, что мисс Шарлотта выронила свое вязанье; Дайана Чесней, лениво прислонясь к углу дивана, полуопустила веки в мечтательном экстазе; лорд Эльтон стоял, облокотясь на камин, и закрывал рукою глаза; леди Сибилла сидела около матери, ее прекрасное лицо было бледно от волнения, а поблекшие черты увечной дамы выражали вместе и муку, и радость, которые трудно описать. Звуки постепенно то усиливались, то замирали в страстном ферматто, - мелодии перекрещивались одна с другой, как лучи света, сверкающие между зелеными листьями; голоса птиц и журчанье ручья и шум водопада переливались в них с песнями любви и веселья; вдруг раздались стоны гнева и скорби, слезы отчаяния слышались сквозь стенание ожесточенной грозы; крик вечного прощанья смешался с рыданиями судорожно борющейся агонии, и затем мне почудилось, что перед моими глазами медленно поднималась черная мгла, и мне казалось, что я вижу громадные скалы, объятые пламенем, и возвышались острова в огненном море, странные лица, безобразные и прекрасные, глядели на меня из мрака темнее, чем ночь, и вдруг я услышал напев полный неги и искушения, напев, который, как шпага, пронзал меня в самое сердце. Мне становилось трудно дышать; мои силы ослабевали; я чувствовал, что я должен двинуться, заговорить, закричать и молить, чтоб эта музыка, эта коварная музыка, прекратилась, прежде чем лишусь чувств от ее сладострастного яда; с сильным аккордом дивной гармонии, лившейся в воздухе, как разбитая волна, упоительные звуки замерли в безмолвии. Никто не говорил - наши сердца еще бились слишком сильно, возбужденные этой удивительной лирической грозой. Дайана Чесней первая прервала молчание: - Это выше всего, что я когда-нибудь слыхала! - прошептала она с трепетом. Я ничего не мог сказать. Я был поглощен своими мыслями. Это музыка вливала по капле нечто в мою кровь, или, может быть, это было мое воображение, и ее вкрадчивая сладость возбудила во мне странное волнение, недостойное человека. Я смотрел на леди Сибиллу; она была очень бледна, ее глаза были опущены, и руки дрожали. Вдруг я встал, точно меня кто-нибудь толкнул, и подошел к Риманцу, все еще сидевшему за роялем; его руки бесшумно блуждали по клавишам. - Вы великий артист! - сказал я. - Вы - удивительный музыкант! Но знаете ли вы, что внушает ваша музыка? Он встретил мой пристальный взгляд, пожал плечами и покачал головой. - Преступление! - прошептал я. - Вы пробудили во мне злые мысли, которых я стыжусь. Я не думал, что можно боготворить искусство. Он улыбнулся, и глаза его блеснули стальным блеском, как звезды в зимнюю ночь. - Искусство берет свои краски из души, мой друг, - сказал он. - Если вы открыли злые внушения в моей музыке, я опасаюсь, что зло таится в вашей натуре. - Или в вашей! - быстро сказал я. - Или в моей, - согласился он холодно. - Я вам часто говорил, что я не святой. Я в нерешительности смотрел на него. На момент его красота показалась мне ненавистной, хотя я не знал - почему. Потом чувства отвращения и недоверия постепенно изгладились, оставив меня униженным и смущенным. - Простите меня, Лючио! - пробормотал я, полный раскаяния. - Я говорил слишком поспешно, но даю слово, ваша музыка привела меня в сумасшедшее состояние. Я никогда не слыхал ничего подобного. - Ни я, - сказала леди Сибилла, подошедшая в это время к роялю. - Это было волшебно! Вы знаете, она испугала меня! - Мне очень жаль! - ответил он с кающимся видом. - Я знаю, что, как пианист, я слаб, у меня нет, так сказать, достаточной "выдержки". - Вы? Слабы? Великий Боже! - воскликнул лорд Эльтон. - Да если б вы так играли перед публикой, вы бы каждого привели в неистовство. - От страха? - спросил, улыбаясь, Лючио, - или от негодования? - Глупость! Вы отлично знаете, что я хочу сказать. Я всегда презирал рояль, как музыкальный инструмент, но, честное слово, я никогда не слыхивал подобной музыки, даже в полном оркестре. Необыкновенно! Восхитительно! Где вы учились? - В консерватории Природа, - ответил лениво Риманец. - Моим первым "маэстро" был один любезный соловей. Сидя на ветке сосны, когда всходила полная луна, он пел и объяснял мне с удивительным терпением, как построить и извлекать чистую руладу, каденцу и трель; и когда я выучился этому, он показал мне самую выработанную методу применения гармонических звуков к порывам ветра, таким образом снабдив меня прекрасным контрапунктом. Аккорды я выучил у старого Нептуна, который был настолько добр, что выкинул на берег специально для меня несколько самых больших своих валов. Он почти оглушил меня своими наставлениями, будучи несколько возбужденным и имея слишком громкий голос, но, найдя меня способным учеником, он взял обратно к себе свои волны, катившиеся с такой легкостью среди камней и песка, что я тотчас постиг тайну арпеджио. Заключительный урок мне был дан Грезой - мистичным крылатым существом, пропевшим мне на ухо одно слово, и это одно слово было непроизносимо на языке смертных, но, после долгих усилий, я открыл его в гамме звуков. Лучше всего было то, что мои преподаватели не спрашивали вознаграждения. - Вы столько же поэт, сколько музыкант, - сказала леди Сибилла. - Поэт! Пощадите меня! Зачем вы так жестоки, что взваливаете на меня такое тяжкое обвинение? Лучше быть разбойником, чем поэтом: к нему относятся с большим уважением и благосклонностью, во всяком случае, со стороны прессы. Для меню завтрака разбойника найдется место в самых почтенных журналах, но нужда поэта в завтраке и обеде считается достойной ему наградой. Назовите меня, чем хотите, только, Бога ради, не поэтом. Даже Теннисон сделался любителем-молочником, чтоб как-нибудь скрыть и оправдать унижение и стыд писания стихов. Мы все засмеялись. - Согласитесь, - сказал лорд Эльтон, - что в последнее время у нас развелось слишком много поэтов, и не удивительно, что нам довольно их, и что поэзия попала в немилость. Поэты также такой вздорный народ - женоподобные, охающие, малодушные вральманы. - Вы, конечно, говорите о "новоиспеченных" поэтах, - сказал Лючио, - да, это коллекция сорной травы. Мне иногда приходила мысль из чувства филантропии открыть конфетную фабрику и нанять их, чтоб писать эпиграфы для бисквитов. Это удержало бы их от злобы и дало бы им небольшие карманные деньги, потому что дело так обстоит, что они не получают ни копейки за свои книги. Но я не называю их поэтами: они просто рифмоплеты. Существует два-три настоящих поэта, но, как пророки из писания, они не "в обществе" и не признаны своими современниками; вот почему я опасаюсь, что мой дорогой друг Темпест не будет понят, как он ни гениален. Общество слишком полюбит его, чтоб позволить ему спуститься в пыль и пепел за лаврами. - Для этого нет необходимости спускаться в пыль и пепел, - сказал я. - Уверяю вас, что это так! - ответил он весело, - лавры там лучше, они не растут в теплицах. В этот момент подошла Дайана Чесней. - Леди Эльтон просит вас спеть, князь, - сказала она. - Вы нам сделаете это удовольствие? Пожалуйста. Что-нибудь совершенно простое, это успокоит наши нервы после вашей страшной, но чудной музыки! Вы не поверите, но, серьезно, я чувствую себя совсем разбитой! Он сложил свои руки со смешным видом кающегося грешника. - Простите меня! - сказал он, - я всегда делаю то, чего не должно делать. Мисс Чесней засмеялась немного нервно. - О, я прощаю, с условием, что вы споете. - Слушаюсь! - и он повернулся к роялю и, проиграв странную минорную прелюдию, запел следующие стансы: "Спи, моя возлюбленная, спи! Будь терпелива! Даже за гробом мы скроем нашу тайну! Нет в целом мире другого места для такой любви и такого отчаяния, как наше! И наши души, наслаждающиеся грехом, не достанутся ни аду, ни небесам! Спи! Моя рука тверда! Холодная сталь, блестящая и чистая, вонзается в наши сердца, проливая нашу кровь, как вино - сладость греха слишком сладка, и если стыд любви должен быть нашим проклятием, мы бросим обвинение богам, которые дали нам любовь с дыханием и замучили нас страстью до смерти!" Эта странная песнь, спетая могучим баритоном, звучащим и силой, и негой, привела нас в содрогание. Опять мы все замолкли, объятые чем-то вроде страха, и опять Дайана Чесней прервала молчание. - Это вы называете простым! - Совершенно. Что же на свете может быть проще, как Любовь и Смерть, - возразил Лючио. - Эта баллада называется "Последняя песнь любви" и выражает мысли влюбленного, намеревающегося убить себя и свою возлюбленную. Подобные случаи бывают каждый день, вы узнаете из газет, - они стали банальны. Его прервал резкий голос, прозвучавший повелительно: - Где вы научились этой песне? XIV Это говорила парализованная графиня. Она старалась подняться на своем ложе, и ее лицо выражало ужас. Ее муж поспешил к ней, и Риманец с цинической улыбкой на губах встал из-за рояля. Мисс Шарлотта, до того времени сидевшая прямо и молчаливо, бросилась к сестре, но леди Эльтон была особенно возбуждена и, казалось, приобрела сверхъестественную силу. - Уходите, я не больна, - сказала она нетерпеливо, - я себя чувствую лучше, гораздо лучше, чем всегда. Музыка на меня хорошо действует, - и, обращаясь к мужу, прибавила: - попросите вашего друга посидеть со мной, я хочу с ним поговорить. У него чудный голос, и мне знакома песнь, которую он пел: я помню, я читала ее - в альбоме... давно тому назад. Я хочу знать, где он нашел ее. Риманец подошел, и лорд Эльтон придвинул ему стул около инвалида. - Вы сделали чудо с моей женой, - сказал он, - уже годы я не видел ее такой оживленной. И, оставив их вдвоем, он направился туда, где леди Сибилла, я и мисс Чесней сидели группой, более или менее свободно болтая. - Я только что выражал надежду, что вы и ваша дочь посетите меня в Виллосмире, лорд Эльтон, - сказал я. Его брови насупились, но он принудил себя улыбнуться. - Мы будем в восторге, - промямлил он. - Когда вы вступите во владение? - Как только возможно скорей! В городе я останусь до следующего Выхода, так как мы оба, мой друг и я, будем представляться. - О... а... да!.. э... да! Это всегда благоразумно. И наполовину не так беспокойно, как дамский прием при Дворе. Быстро кончается, и нет необходимости в открытых лифах... ха... ха... ха! Кто вас представляет? Я назвал известное лица, имеющее тесное отношение ко Двору, и граф кивнул головой. - Весьма хороший человек, лучшего трудно найти, - сказал он любезно, - а ваша книга, когда она выйдет из печати? - На следующей неделе. - Мы должны достать ее, мы непременно должны достать ее, - сказал лорд Эльтон, делая вид, что очень интересуется. - Сибилла, ты должна поместить ее в твой библиотечный список. Она согласилась, но, как мне показалось, равнодушно. - Напротив, вы должны позволить мне поднести ее вам, - сказал я. - Надеюсь, вы мне не откажете в этом удовольствии. - Вы очень любезны, - проговорила она, поднимая на меня свои прелестные глаза, - но я уверена, она мне будет прислана из библиотеки: там знают, что я все читаю. Хотя, признаюсь, я покупаю исключительно книги Мэвис Клер. Опять имя этой женщины! Мне стало досадно, но я старался не показывать своей досады и сказал шутя: - Я буду завидовать Мэвис Клер. - Многие мужчины завидуют ей, - ответила спокойно она. - Вы в самом деле ее восторженная поклонница! - воскликнул я не без некоторого удивления. - Да, я люблю, когда женщина возвышается с таким благородством, как она. У меня нет таланта, и это одна из причин, почему я так чту его в других женщинах. Я собирался ответить подходящим комплиментом на ее замечание, как вдруг мы все стремительно повскакивали со своих мест от ужасного крика, подобного воплю замученного животного. Пораженные, первую минуту мы стояли неподвижно, глядя на Риманца, спокойно подходившего к нам с огорченным видом. - Я боюсь, - сказал он с участием, - что графине не совсем хорошо. Не лучше ли вам пойти к ней? Другой крик прервал его слова, и мы увидали объятую ужасом леди Эльтон, бившуюся в мучительных конвульсиях, как будто она боролась с невидимым врагом. В одну секунду ее лицо искривилось судорогами и стало страшным, почти потерявшим человеческий облик, и между хрипением ее затрудненного дыхания можно было разобрать дикие вопли: - Боже милосердный! О Боже! Скажите Сибилле!.. Молитесь... молитесь Богу... молитесь... И с этим она тяжело упала, безгласная и недвижимая. Все пришли в смятение. Леди Сибилла бросилась к матери с мисс Шарлоттой; Дайана Чесней отступила назад, дрожащая, испуганная. Лорд Эльтон подбежал к звонку и неистово звонил. - Пошлите за доктором! - крикнул он появившемуся слуге, - с леди Эльтон случился другой удар! Ее сейчас же нужно отнести в ее комнату. - Могу я чем-нибудь служить? - спросил я, искоса взглянув на Риманца, стоящего поодаль, как статуя, выражающая молчание. - Нет, нет, благодарю! (И граф признательно жал мне руку). Ей не следовало спускаться, это слишком возбудило ее нервы. Сибилла, не смотри на нее, дорогая, это расстроит тебя; мисс Чесней, пожалуйста, идите к себе, Шарлотта сделает все, что возможно... В то время, когда он говорил, двое слуг пришли, чтоб отнести бесчувственную графиню наверх, и когда они медленно проносили ее на ее гробовидном ложе мимо меня, один из них набросил покрывало на ее лицо, чтоб спрятать его. Но прежде, чем он это сделал, я успел увидеть страшную перемену, его исказившую. Неизгладимый ужас запечатлелся на помертвелых чертах, такой ужас, который может лишь существовать в идее живописца о погибшей в муках душе. Ее глаза закатились и глядели, как стеклянные шары, и в них застыло выражение дикого отчаяния и страха. Это было страшное лицо! Такое страшное своей неподвижностью, что я невольно вспоминал о безобразном видении прошлой ночи и о бледных лицах трех призраков, напугавших меня во сне. Взгляд леди Эльтон теперь был похож на их взгляд! С отвращением я отвел глаза и был очень доволен, увидев, что Риманец прощается с хозяином, выражая ему свое сожаление и сочувствие в его домашнем несчастии. Сам я подошел к леди Сибилле, и взяв ее холодную, дрожащую руку, поднес ее почтительно к губам. - Мне глубоко жаль, - прошептал я, - я бы хотел чем-нибудь помочь вам, утешить вас! Она посмотрела на меня сухими спокойными глазами. - Благодарю вас. Доктора предупреждали, что у моей матери будет другой удар, который лишит ее языка. Это очень грустно: она, вероятно, так проживет несколько лет. Я снова выразил свое сочувствие. - Могу я завтра прийти узнать, как вы себя чувствуете? - спросил я. - Это будет очень любезно с вашей стороны, - равнодушно ответила она. - Могу я видеть вас, когда приду? - сказал я тихо. - Если хотите - конечно! Наши глаза встретились, и я инстинктивно понял, что она читает мои мысли. Я пожал ее руку, она не сопротивлялась; затем с глубоким поклоном я оставил ее, чтоб простится с лордом Эльтоном и мисс Чесней, которая казалась взволнованной и испуганной. Мисс Фитцрой покинула комнату вместе с сестрой и не возвратилась, чтоб пожелать нам покойной ночи. Риманец на минуту задержался с графом, и когда он догнал меня в передней, он как-то особенно улыбался сам себе. - Неприятный конец для Елены, графини Эльтон, - сказал он, когда мы уже ехали в карете, - паралич, самое худшее из всех физических наказаний, могущих пасть на "бедовую" даму. - Она была "бедовой"? - Да, может быть, "бедовая" слишком слабый термин, но я не могу подыскать другого, - ответил он. - Когда она была молода - ей теперь под пятьдесят, - она делала все, что может делать дурного женщина. У нее была серия любовников, и я думаю, что один из них платил долги ее мужа, граф согласился охотно, - в крайнем случае. - Что за постыдное поведение! - воскликнул я. - Вы того мнения? В наши дни "верхние десять" прощают подобные поступки среди своего круга. Это правильно. Если дама заводит любовников, а ее муж сияет благосклонностью, что же можно сказать? Однако, как ваша совесть мягка, Джеффри! Я сидел молча, размышляя. Мой товарищ закурил папиросу и предложил мне; я машинально взял одну и не зажигал ее. - Я сделал ошибку сегодня вечером, - продолжал он, - я не должен был петь эту "Последнюю песню любви". Дело в том, что слова были написаны одним из прежних поклонников ее сиятельства, человеком, который был чем-то вроде поэта, и она воображала, что была единственной личностью, видевшей эти строки, она хотела знать, был ли он знаком с их автором, и я сказал, что знал его весьма интимно. Я только что стал объяснять ей, как это было и почему я его знал так хорошо, когда припадок конвульсий прервал наш разговор. - Она выглядела ужасно! - сказал я. - Парализованная Елена современной Трои? Да, конечно, ее лицо напоследок не было привлекательно. Красота, связанная с распутством, часто кончается судорогами, столбняком и телесной немощью, это месть природы за поруганное тело, и, знаете ли, месть вечности за нечестивую душу совершенно одинакова. - Как вы знаете это? - сказал я, невольно улыбаясь, когда я посмотрел на его красивое лицо, говорящее о прекрасном здоровье и уме. - Ваши нелепые мысли о душе - единственное безрассудство, какое я открыл в вас. - В самом деле? Я очень рад, что во мне есть безрассудство: глупость - единственное качество, делающее мудрость возможной. Признаюсь, у меня странные, очень странные взгляды на душу. - Я извиняю вас, - сказал я смеясь. - Прости мне, Господи, мое безумное, слепое высокомерие, - я все извиняю ради вашего голоса, и не льщу вам, Лючио, но вы поете как ангел. - Не делайте невозможных сравнений, - возразил он. - Разве вы когда-нибудь слышали поющего ангела? - Да! - ответил я, улыбаясь, - я слышал сегодня вечером. Он смертельно побледнел. - Очень ясный комплимент, - сказал он, принужденно смеясь, и вдруг резким движением опустил окно кареты, хотя ночь была очень холодная. - Я задыхаюсь здесь, пусть войдет немного воздуха. Посмотрите, как звезды блестят! Точно большая бриллиантовая корона! Божественные Регалии! Вон там, далеко, звезда, которую вы едва заметите; по временам она бывает красная, как зола, то опять становится синей, как магний. Я всегда ее нахожу. Это - Альголь, считающаяся суеверными людьми звездою зла. Я люблю ее, невзирая на ее дурную репутацию; но, без сомнения, она враждебна. Быть может, она - холодная область ада, где плачущие духи мерзнут среди льдов, образовавшихся из собственных замерзших слез, или, может быть, она - приготовительная школа для небес - кто знает! Вон там тоже сияет Венера, ваша звезда, Джеффри! Потому что вы влюблены, мой друг! Ну же, признавайтесь! Разве нет? - Я не уверен, - отвечал я медленно. - Слово "влюблен" едва ли определяет мое теперешнее чувство... - Вы потеряли это, - вдруг сказал он, поднимая с полу кареты завядший пучок фиалок и протягивая его мне. Он улыбнулся на вырвавшееся у меня восклицание от досады. Это были цветы Сибиллы, которые я по неосторожности выронил, и я видел, что он узнал их. Я взял их молча у него. - Мой милый, не старайтесь прятать свои намерения от вашего лучшего друга, - сказал он серьезно и ласково, - вы хотите жениться на красивой дочери графа Эльтона. И вы женитесь. Поверьте мне! Я сделаю все, что могу, чтобы помочь вашему желанию. - Вы поможете, - воскликнул я с нескрываемым восторгом, зная, какое влияние он имеет на отца Сибиллы. - Да, если я обещал, - ответил он важно. - Уверяю вас, такая свадьба будет мне по сердцу. И я сделаю для вас все, зависящее от меня. В свое время я устраивал много браков. Мое сердце билось от торжества, и, расставаясь, я с жаром пожал его руку, сказав, что признателен Паркам, пославшим мне такого доброго друга. - Признательны - кому, вы сказали? - спросил он с загадочным видом. - Паркам! - Серьезно? Я думаю, что они весьма непривлекательные сестры. Не они ли были у вас в гостях прошлую ночь? - Не дай Бог! - воскликнул я. - Ах, Бог никогда не мешает исполнению своих законов. Поступая иначе, Он бы уничтожил Себя. - Если Он только существует, - сказал я небрежно. - Верно! Если... И с этими словами мы разошлись по нашим отдельным апартаментам в Гранд-отеле. XV После того вечера я сделался постоянным и желанным гостем в доме лорда Эльтона и скоро вошел в дружескую задушевность со всеми членами семьи, включая даже набожную мисс Шарлотту Фитцрой. Мне не трудно было заметить, что мои намерения угадывались, хотя со стороны леди Сибиллы поощрения были настолько слабые, что я невольно сомневался, осуществятся ли в конце концов мои надежды, но зато граф не скрывал своего восторга от мысли заполучить меня своим зятем. Такое богатство, как мое, не встречалось каждый день, и если б я даже был плутом на скачках или жокеем в отставке вместо "автора", то и тогда бы с пятью миллионами в кармане, я бы явился желанным искателем руки леди Сибиллы. Теперь Риманец редко сопровождал меня к Эльтонам, извиняясь неотложными делами и общественными приглашениями. Я не очень досадовал на это. Как я ни восхищался им и ни уважал его, но его необыкновенная физическая красота и обаятельность его манер были опасным контрастом моей обыкновенной внешности, и мне казалось невозможным, чтоб женщина, будучи часто в его обществе, могла оказать мне предпочтение. Однако я не боялся, чтоб он сделался моим соперником умышленно, ибо его антипатия к женщинам была слишком искренней и укоренившейся. В этом отношении его чувства были так сильны и страстны, что я часто удивлялся, почему светские сирены, так жаждущие привлечь его внимание, остаются слепы и не чувствуют его холодного цинизма, проглядывающего сквозь кажущуюся учтивость, колкую насмешку, сквозившую в комплиментах, и ненависть, сверкавшую в глазах, выражающих восхищение и благоговение. Впрочем, это было не мое дело - указывать тем, кто не мог или не хотел видеть бесконечные особенности в изменчивой натуре моего друга. Лично я не обращал на них слишком большого внимания, потому что я свыкся с его быстрыми переменами, которыми он точно играл на струнах человеческих чувств, и, погруженный в свои жизненные схемы, я не очень беспокоился изучать человека, сделавшегося в два месяца моим fidus Achates <Верный Ахат (лат.) - один из спутников Энея.>. В то время я был озабочен стараниями поднять в глазах графа свою цену как человека и как миллионера; я заплатил некоторые из его наиболее неотложных долгов, дал ему беспроцентно большую сумму взаймы и поднес для его погреба такие редкостные старые вина, каких уже много лет он не был в состоянии покупать для себя. Таким образом расположение дошло до такой степени, что он брал меня под руку, когда мы вместе бродили по Пиккадилли, и публично называл меня "мой дорогой мальчик". Никогда я не забуду изумления жалкого маленького редактора шестипенсового журнала, встретившего меня однажды утром в Парке, в сопровождении графа! Что он знал лорда Эльтона по виду, было ясно, и что он также узнал меня, - доказывал его изумленный взгляд. Он надменно отказался прочесть мою рукопись под предлогом, что у меня "нет имени", а теперь! Он бы отдал свое месячное жалованье, если б я только снизошел узнать его! Но я на это не снизошел, прошел мимо него, слушая и смеясь чрезвычайно старому анекдоту, который мне пересказывал мой будущий тесть. Случай был незначительный, даже ничтожный, но, тем не менее, он привел меня в хорошее настроение, потому что одним из главных удовольствий, данных мне богатством, была сила отплаты с мстительными процентами за все презрение и оскорбления, которыми встречалась каждая моя попытка на заработок средств к существованию во дни моей бедности. Во все посещения Эльтонов я больше никогда не видел парализованной графини. После ее последнего ужасного страдания она не двигалась, она только жила и дышала - больше ничего. Лорд Эльтон говорил мне, что теперь наступает худший период ее болезни, даже дурно влиявший на тех, кто ухаживал за ней, вследствие особенно безобразной перемены ее лица. - Дело в том, - сказал он не без содрогания, - что она ужасно выглядит, положительно ужасно! Совсем не человеческое лицо, знаете. Она была красивой женщиной, а теперь она буквально страшна. В особенности глаза, испуганные, дикие, точно она видела самого дьявола. Поистине ужасное выражение, уверяю вас! И никогда не изменяется. Доктора ничего не могут поделать. И, конечно, это очень тяжело для Сибиллы и всех. Я сочувственно соглашался, и понимая, что дом, имеющий в себе живого мертвеца, должен быть грустным и угнетенным для молодого существа, я не терял случаев доставлять леди Сибилле небольшие развлечения и удовольствия, какие были только в моей силе и возможности: дорогие цветы, ложи в оперу и на первые представления и всякого рода внимание, какое мужчина может оказывать женщине без того, чтобы быть навязчивым или докучливым. Все подвигалось благоприятно к достижению моих целей. У меня не было ни затруднений, ни забот, и я эгоистически погрузился в наслаждение личной жизнью, ободряемый и одобряемый целой толпой льстецов и заинтересованных знакомых. Виллосмирский замок был моим; все газеты страны обсуждали мою покупку или в подобострастных или в немилостивых отзывах. Мои поверенные горячо поздравили меня с обладанием таким удивительным поместьем, которое они, согласно с тем, что они считали своим долгом, лично осмотрели и одобрили. Теперь дом находился в руках декораторов и мебельщиков, рекомендованных Риманцем, и ожидалось, что все придет в полный порядок к моему прибытию в самом начале лета, когда я предполагал там устроить грандиозный праздник. Тем временем наступило великое событие моей жизни, т. е. издание моей книги. Расхваленная рекламами, она, наконец, была брошена в неизвестное и изменчивое течение общественной милости, и специальные экземпляры были разосланы во все лондонские журналы и обозрения. На следующий день после этого Лючио, как я теперь его фамильярно звал, зашел в мою комнату с таинственным и недобрым видом. - Джеффри, - сказал он, - я одолжаю вам пятьсот фунтов стерлингов! - Зачем? - улыбнулся я. Он протянул мне чек. Посмотрев на него, я увидел, что названная сумма стояла там, и была подписана его подписью, но имя лица, кому платились эти деньги, еще не было включено. - Хорошо. Что же все это значит? - Это значит, что сегодня я иду к мистеру Мэквину. У меня с ним свидание в двенадцать часов. Вы как Джеффри Темпест, автор книги, которую мистер Мэквин будет критиковать и рекламировать, не можете поставить своего имени на таком чеке: это будет неудобно; но мне - другое дело. Я представлюсь, как ваш "литературный агент", который берет десять процентов пользы и хочет оборудовать "хорошее дельце". Я сумею поговорить с Мэквином, который, как истый шотландец, имеет острый глаз на существенную сторону дела. Конечно, это останется в тайне. - И он засмеялся. - В наши коммерческие дни и литература сделалась предметом торговли, как и все прочее, и даже критики работают только за плату. Отчего, в самом деле, им этого и не делать? - Вы хотите сказать, что Мэквин примет те пятьсот фунтов? - спросил я нерешительно. - Ничего подобного! Эти деньги не для Мэквина, это для литературного благотворительного комитета. - В самом деле! Я думал, что у вас была мысль предложить ему взятку... - Взятку! Бог мой! Подкупить критика! Невозможно, мой милый! Об этом никогда не слыхано, никогда, никогда! - И он потряс головой и закатил глаза в бесконечной торжественности. - Нет, нет! Люди прессы никогда не берут денег за что-нибудь, - даже за рекламирование новой компании золотопромышленников, даже за объявление великосветского концерта в утренней почте. Все в английской прессе чисто и исполнено достоинства, поверьте мне! Этот маленький чек пойдет на благотворительный комитет, где мистер Мэквин состоит попечителем, для вспоможения нескольким "бедным и гордым", известным ему одному! - При этих словах его лицо приняло необыкновенное выражение, которого я не мог понять. - Я постараюсь в совершенстве представиться почтенным литературным агентом, и, конечно, я буду настаивать на своих десяти процентах! - Он засмеялся. - Но у меня нет времени далее рассуждать с вами, я ухожу. Я обещал Мэквину быть у него в двенадцать, а теперь половина двенадцатого. По всей вероятности, я позавтракаю с ним, так что не ждите меня. Что же касается пятисот фунтов, вы не должны быть у меня в долгу, и сегодня вечером вы отдадите мне чек обратно. - Отлично, - сказал я, - но, быть может, великий оракул клики отвергнет ваше предложение с презрением? - Если он это сделает, значит утопия существует! - возразил Лючио, старательно натягивая перчатки. - Где экземпляр вашей книги? А, вот один еще пахнет свежей печатью. - И он сунул книгу в карман пальто. - И позвольте мне перед уходом выразить мнение, что вы удивительно неблагодарный человек, Джеффри! Вот я всецело предан вашим интересам и, невзирая на свой княжеский титул, намерен разыграть перед Мэквином вашего "заведующего делами", а вы даже не бросили мне "благодарю". Он стоял передо мной, олицетворение доброты и хорошего расположения духа. Я слегка засмеялся. - Мэквин никогда не примет вас за заведующего делами или литературного агента, - сказал я. - Вы не выглядите так. Если я кажусь невежливым, мне очень жаль, но дело в том, что я возмущен... - Чем? - спросил он, продолжая улыбаться. - О, обманом во всем, - ответил я нетерпеливо, - глупой комедией во всем. Почему книга не может быть замечена по своим собственным заслугам, без обращения к клике и влиятельным интригам прессы? - Совершенно так! - Он изящно стряхнул пылинку с сюртука. - А почему человек не принимается в обществе по своим собственным заслугам, без делающих ему рекомендацию денег, или без помощи какого-нибудь влиятельного друга? Я молчал. - Свет таков, каков он есть, - продолжал он, пристально глядя на меня. - Им двигают самые низменные силы, он работает для самых пошлых, пагубных целей; он далеко не рай. Он не счастливая семья союзных и любящих братьев, а заселенные колонии сварливых обезьян, воображающих себя людьми. В старое время философы пробовали учить, что этот тип обезьян должен быть истреблен для роста и развития благородной расы. Но они учили напрасно: не нашлось достаточно людей, чтоб победить звериную толпу. Сам Господь сошел с небес, чтобы попытаться исправить зло и, если возможно, восстановить свой искаженный образ на общем виде человечества, и даже Он потерпел неудачу. - На свете очень мало божеского, - заметил я с горечью. - Гораздо больше дьявольского! Он улыбнулся; загадочная, мечтательная улыбка преобразила его лицо, и он стал похож на Аполлона, погруженного в мысль о новой, славной песне. - Без сомнения! - сказал он после небольшого раздумья. - Человечество предпочитает дьявола всякому другому божеству; поэтому, если его выбирают, то не удивительно, что он управляет там, где его просят управлять. А между тем, знаете ли, Джеффри, этот дьявол, если таковой есть (вряд ли, я думаю), не так дурен, как говорят его хулители. Мне самому кажется, что он ни на йоту не хуже, чем финансист девятнадцатого столетия! Я громко рассмеялся сравнению. - После этого, - сказал я, - вам только остается пойти к Мэквину. Надеюсь, вы скажете ему, что я тройная эссенция всех новейших "открытий", собранных в одно! - Не беспокойтесь! - возразил Лючио, - я выучил наизусть мои фразы. "Звезда первой величины" и т. д. Я прочел "Атеней", чтоб поближе познакомиться с жаргоном литературного ценовщика, и я думаю, что сыграю свою роль в совершенстве. Он ушел, а я, просмотрев рассеянно газеты, пошел завтракать к Артуру; я теперь состоял членом этого клуба. По дороге я остановился перед окном книжного магазина, посмотрел, было ли уже выставлено мое "бессмертное произведение". Его не было, но между новыми книгами впереди всех была выдвинута одна под названием "Несогласие", Мэвис Клер. Движимый внезапным толчком, я вошел и купил ее. - Хороший сбыт имеет эта книга? - спросил я, когда мне ее вручили. Приказчик широко открыл глаза. - Сбыт? - повторил он. - Ну да, конечно, хороший. Все читают ее! - В самом деле? - и я небрежно перевернул несколько страниц. - Я не встречал в газетах ни одного намека на нее. Приказчик улыбнулся и пожал плечами. - Нет, сэр, - сказал он, - мисс Клер слишком популярна, чтоб нуждаться в рекламе. Кроме того, большинство критиков настроено против нее за успех, и публика это знает. На днях зашел в магазин человек из одной газетной редакции и сказал, что хочет сделать выписку из книг, имеющих наибольший сбыт, и просил меня назвать, какого автора произведения наиболее спрашиваются. Я сказал, что мисс Клер занимает первое место, и он страшно разозлился: "Этот ответ я везде получаю, и, как бы он ни был правдив, для меня он бесполезен, потому что я не смею внести это имя в список; мой редактор немедленно вычеркнет его: он ненавидит мисс Клер!" - Достойного редактора вы обрели! - сказал я. А он как-то странно посмотрел и сказал: - Ничего нет сильнее журнализма, сэр, для подавления правды! Я улыбнулся и ушел с моей покупкой, убежденный, что истратил несколько шиллингов совершенно даром. Если эта мисс Клер была действительно так популярна, то ее труд должен быть, конечно, из разряда "низкопробных", так как я, подобно большинству литераторов, с забавным противоречием смотрел на публику, как на "ослов", и в то же время ничего так не желал, как похвалу и одобрение этих самых "ослов"! Поэтому я не мог себе представить, чтобы публика была способна сама заметить хорошую литературную работу без указания критиков. Безусловно, я ошибся: громадные массы публики всех наций движимы инстинктивным чувством справедливости, заставляющим их отвергать ложное и недостойное и выбирать истину. Приготовившись, как большинство людей моего типа, отнестись к книге насмешливо и презрительно, главным образом потому, что она была написана рукой женщины, я уселся в отдаленном уголке клубной читальни и принялся разрезать и пробегать страницы. Я прочел всего несколько фраз, и мое сердце сжалось от чувства испуга и зависти! Какая сила одарила этого автора, эту женщину, что она осмелилась писать лучше меня, магическим действием своего пера она заставила меня, хоть со стыдом и гневом, признать, насколько я ниже ее! Ясность мысли, блеск слога, красота выражений - все это принадлежало ей; мной овладела такая бешеная злость, что я бросил читать и отшвырнул книгу. Непреодолимое, могущественное, неподкупное качество гения! Ах, я еще не так был ослеплен своим собственным высокомерием, чтоб не быть в состоянии признать тот священный огонь, которым пылала каждая страница; но признать его в работе женщины - это оскорбляло и раздражало меня выше моих сил. Женщины, по моему мнению, должны держаться своего места, т. е. быть рабами или игрушками мужчин, как их жены, матери, няньки, кухарки, штопальщицы их носков и рубашек и вообще экономки. Какое право они имеют вторгаться в царство искусства и срывать лавры с головы своего господина! "Ах, если б мне только удалось написать критику на эту книгу!" - думал я дико про себя. Я бы представил ее в искаженном виде, я бы обезобразил ее неверными цитатами, я бы с наслаждением изорвал ее на клочки! Эта Мэвис Клер "бесполая", как тотчас же я ее обозвал, только потому, что она обладала дарованием, какого я не имел, - говорила то, что хотела сказать, с неподражаемой прелестью, легкостью и с сознанием силы - силы, которая и подавила меня, и оскорбила. Не зная ее, я ненавидел ее, эту женщину, сумевшую приобрести славу без помощи денег, и над которой венец сиял так ярко, что делал ее выше критики. Я поднял книгу и попробовал придираться к ней; над двумя-тремя поэтическими сравнениями я рассмеялся с завистью. Уходя из клуба, я взял ее с собой, борясь с двумя чувствами: желанием прочесть книгу по-честному, отдавая ей и автору справедливость, и побуждением изорвать ее и бросить в грязь на мостовую. В этом странном настроении Риманец застал меня, когда, около четырех часов, он возвратился от Дэвида Мэквина, улыбающийся и торжествующий. - Поздравьте меня, Джеффри! - воскликнул он, входя в комнату. - Поздравьте меня и себя! Я освободился от чека на пятьсот фунтов, который сегодня утром я вам показывал! - Значит, Мэквин принял его, - пробурчал я угрюмо. - Отлично! Много добра он сделает ему и его "благотворительности". Риманец бросил на меня быстрый пытливый взгляд. - Что случилось с вами с тех пор, как мы расстались? - спросил он, сбрасывая пальто и садясь против меня. - Вы вне себя! Между тем вы должны быть счастливы, ваше высшее желание исполняется. Вы сказали, что хотите сделать себя и свою книгу "предметом толков в Лондоне". Хорошо, через две-три недели вы увидите, что во многих влиятельных газетах вас будут прославлять, как новооткрытого "гения" дня, только немногим ниже самого Шекспира (три известных журнала поручились сказать это), и все это благодаря любезности мистера Мэквина и пустячной сумме в пятьсот фунтов! И вы недовольны? Серьезно, мой друг, вам трудно угодить! Я предупреждал вас, что слишком большое счастье портит человека. Внезапным движением я бросил перед ним книгу Мэвис Клер. - Посмотрите это! Платит ли она пятьсот фунтов Дэвиду Мэквину на благотворительность? Он взял том и взглянул на него. - Конечно нет. Но ее злословят, не критикуют! - Нужды нет! - возразил я. - В магазине, где я купил эту книгу, мне сказали, что все ее читают. - Верно! (Риманец смотрел на меня не то с сожалением, не то забавляясь). Но вы знаете старую аксиому: "Можно повести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить". Это изречение подходит к настоящему случаю, когда, благодаря нашему уважаемому другу Мэквину, вы можете потащить лошадь, т. е. публику, к особенно приготовленному для нее пойлу, но нельзя заставить ее проглотить микстуру. Лошадь часто поворачивает морду и бежит искать корм по своему вкусу. Когда публика выбирает для себя автора, это, конечно, неприятно для других авторов, но, в сущности, помочь этому нельзя! - Зачем было ей выбрать именно мисс Клер? - спросил я мрачно. - Ах, зачем, в самом деле! - повторил, улыбаясь, он. - Мэквин скажет вам, что она это делает из чистейшего идиотизма; публика ответит вам, что она выбрала ее за ее талант. - Талант! - повторил я презрительно. - Публика совершенно не способна признавать такое качество. - Вы так думаете? - сказал он, продолжая улыбаться, - серьезно так думаете? В таком случае, весьма странно, каким образом все, что поистине велико в искусстве и литературе, становится так широко известно и чтимо не только у нас, но и в каждой цивилизованной стране, где народ думает или учится? Вы должны помнить, что все выдающиеся люди не были признаны в свои дни; даже английского лавроносца Теннисона критиковали в площадных выражениях, только посредственностей всегда превозносят. Но, принимая во внимание варварские требования культуры и крайнюю глупость публики, чему я удивляюсь, Джеффри, так это тому, что вы сами обращаетесь к ней! - Я боюсь, - продолжал он, вставая, и, выбрав белый цветок из вазы на столе, вдел его в петлицу, - я боюсь, чтобы мисс Клер не сделалась вашей bete noir <Не стала вам ненавистной (фр.).>, мой друг! Достаточно скверно - иметь в литературе мужчину-соперника, но женщину-соперника - это из рук вон! Хотя вы можете утешиться уверенностью, что ее никогда не будут рекламировать, а между тем вы, благодаря покровительству чувствительного и высоконравственного Мэквина, будете приятным и единственным "открытием" прессы, по крайней мене, на месяц, может быть, на два, как только долго может держаться "новая звезда первой величины" на литературном небе. Все это падучие звезды! Как говорится в старой, забытой песне Беранже: `Les etoiles, qui Silent, qui Silent, - qui Silent - et disparraisent!' <"Звезды, которые падают, падают - падают и исчезают!" (фр.).>. - Исключая мисс Клер! - сказал я. - Верно! Исключая мисс Клер! И он громко засмеялся - смехом, режущим мне уши, потому что в нем звучали насмешливые нотки. - Она - крошечная звездочка на пространном небе, тихо и легко вращающаяся в своей назначенной орбите, но ей никогда не будут сопутствовать блестящее пламя метеора, которое запылает вокруг нас, драгоценный друг, по сигналу м-ра Мэквина. Фи, Джеффри, перестаньте дуться! Завидовать женщине! Не есть ли женщина низшее создание? И может ли тень женской славы повергнуть в прах гордый дух миллионера? Поборите ваш сплин и приходите ко мне обедать. Он опять засмеялся и вышел из комнаты, и опять его смех раздражил меня. Когда он ушел, я дал волю низкому и недостойному побуждению, уже несколько минут горевшему во мне, и, присев к письменному столу, торопливо написал записку к редактору могущественного журнала, человеку, которого я знал раньше и работал у него. Если была известна происшедшая перемена в моей судьбе и влиятельное положение, которое я теперь занимал, то я был уверен, что он обрадуется сделать мне какое-либо одолжение. Мое письмо, помеченное "лично и секретно", содержало просьбу о позволении написать для следующего номера анонимную ругательную рецензию на новый роман "Несогласие" Мэвис Клер. XVI Невозможно описать то лихорадочное, раздраженное, противоречивое состояние духа, в котором я теперь проводил дни. Мой характер стал изменчивее ветра: я никогда не бывал в одном и том же настроении два часа сряду. Я жил беспутной жизнью, принятой современными людьми, которые с обычной ничтожностью глупцов погружаются в грязь, только потому что быть нравственно грязным модно в данное время и одобряется обществом. Я безрассудно картежничал, единственно по той причине, что карточная игра считалась многими предводителями из "верхних десяти", как признак "мужественности" и "храбрости". "Я ненавижу того, кто боится проиграть в карты несколько фунтов стерлингов, - сказал мне однажды один из этих "знатных" титулованных, - это показывает трусливую и мелочную натуру". Руководимый этой "новой" нравственностью и боясь прослыть "трусливым и мелочным", я почти каждую ночь играл в баккара и другие азартные игры, охотно проигрывая несколько фунтов, что в моем положении значило несколько сотен фунтов, из-за случайных выигрышей, делавших моими должниками значительное число "благородных" распутников и шалопаев синей крови. Карточные долги считаются "долгом чести", которые, как предполагается, уплачиваются исправно и пунктуальнее, чем все долги на свете, но которые мне еще и до сих пор не уплачены. Я также держал огромные пари на все, что может быть предметом для пари, - и, чтоб не отстать от моих приятелей во "вкусах" и "знании света", я посещал омерзительные дома и преподнес на несколько тысяч бриллиантов полупьяным танцовщицам и вульгарным кафешантанным "артисткам", потому что так было принято в обществе, и это считалось необходимым развлечением для "джентльмена". Небо! Какие скоты мы все были, я и мои аристократические приятели! Какие недостойные, бесполезные, бесчувственные негодяи! А между тем, мы были приняты в высшем обществе: самые красивые, самые благородные дамы Лондона принимали нас в своих гостиных и встречали улыбками и льстивыми словами, нас, от присутствия которых веяло пороком, нас, "светских молодых людей", которых, если б знал нашу настоящую жизнь какой-нибудь мастеровой, работающий терпеливо для насущного хлеба, мог бы ударить с презрением и негодованием за то, что такие подлецы обременяют землю! Иногда, но очень редко, Риманец присоединялся к нашей игре и музыкальным вечерам, и в этих случаях я замечал, что он давал себе свободу и становился самым необузданным из нас всех. Но, несмотря на свою необузданность, он никогда не делался грубым, что бывало с нами; его глубокий и мягкий смех был звучен и гармоничен и совсем не походил на ослиное гоготанье нашего культурного веселья. Его манеры никогда не были вульгарны, и его красноречивые рассуждения о людях и вещах, порой остроумные и иронические, порой серьезные, доходящие почти до пафоса, производили странное впечатление на многих, кто слушал его, а на меня в особенности. Однажды, я помню, когда мы поздно возвращались с безумной оргии - я, три молодые сынка английских пэров и Риманец, - мы наткнулись на бедно одетую девушку, которая, рыдая, цеплялась за железную решетку запертой церковной двери. - О Боже, - стонала она, - о милосердный Боже! Помоги мне! Один из моих приятелей схватил ее за руку, отпустив бесстыдную шутку, но тотчас Риманец стал между ними. - Оставьте ее! - сказал он строго. - Пусть она найдет Бога, если может! Девушка испуганно взглянула на него, слезы катились из ее глаз, и он бросил ей в руку две или три золотые монеты. Она снова зарыдала. - О, благослови вас Господь! - дико восклицала она. - Благослови вас Господь! Он снял шляпу и стоял с открытой головой при лунн