ом свете: задумчивое выражение смягчило его мрачную красоту. - Благодарю вас, - просто сказал он, - вы делаете меня своим должником. И он пошел дальше; мы последовали за ним, как бы подавленные и молчаливые, хотя один из моих сиятельных друзей хихикнул по-идиотски. - Вы дорого заплатили за благословение, Риманец! - сказал он, - вы дали три соверена. Честное слово, я бы на вашем месте потребовал что-нибудь большее, чем благословение! - Конечно, - возразил Риманец, - вы заслуживаете большего, гораздо большего! Я надеюсь, что вы это и получите! Благословение не имеет никакой пользы для вас; оно для меня! Как часто с тех пор я думал об этом случае! Тогда я не придал ему ни значения, ни важности. Я был слишком погружен в самого себя, чтоб обращать внимание на обстоятельства, не имеющие связи с моей собственной жизнью и делами. Во всех моих развлечениях и так называемых удовольствиях постоянное беспокойство снедало меня; ничто, собственно, не удовлетворяло меня, кроме медлительного и несколько мучительного ухаживания за леди Сибиллой. Странная она была девушка: она отлично знала мои намерения относительно нее, а между тем делала вид, что не знает! Каждый раз, когда я пытался обойтись с ней более чем с обычным вниманием и придать своим взглядам и манерам нечто вроде любовного пыла, она казалась удивленной. Я дивлюсь, почему некоторые женщины любят лицемерить в любви. Их инстинкт подсказывает им, когда мужчины влюблены в них! Но если они не доведут своих вздыхателей до самой низшей степени унижения и не заставят одурманенных страстью безумцев дойти до готовности отдать за них жизнь и даже честь, что дороже жизни, - их тщеславие не будет удовлетворено. Но мне ли судить о тщеславии, мне, чрезмерное самодовольство которого так ослепило меня?! И тем не менее, несмотря на болезненный интерес к себе, к своему окружающему, своему комфорту, своим общественным успехам, было нечто, сделавшееся скоро для меня мукой, настоящим отчаянием и проклятием, и это, странно сказать, был тот самый триумф, которого я ожидал как венца всех моих честолюбивых мечтаний! Моя книга - книга, которую я считал гениальным трудом, - будучи брошенной в течение гласности и критики, сделалась в некотором роде литературным чудовищем, преследующим меня днем и ночью своим ненавистным присутствием. Крупные, назойливо бросающиеся в глаза рекламы, рассеянные щедрой рукой моего издателя, мозолили мне глаза своей оскорбительной настойчивостью, едва я развертывал первую попавшуюся газету. А похвала критиков! Преувеличенная, нелепая, мошенническая реклама! Бог мой! Как все это было противно и гадко! Каждый льстивый эпитет наполнял меня отвращением, и однажды, когда я взял один из первоклассных журналов и увидел длинную статью о моей необыкновенной, блистательной и многообещающей книге и сравнение меня с новым Эсхилом и Шекспиром, - статью, подписанную Давидом Мэквином, - я бы с наслаждением отколотил этого ученого и продажного шотландца. Хвалебные гимны раздавались отовсюду: я был "гением дня", "надеждой будущего поколения", я был "книгой месяца". Величайший, умнейший, блистательнейший бумагомаратель, который сделал честь пузырьку чернил, воспользовавшись им! Конечно, я представлял собой "находку" Мэквина: пятьсот фунтов, пожертвованные на его таинственную благотворительность, так обострили его зрение, что он прежде других заметил меня, ярко сиявшего на литературном горизонте. Пресса последовала послушно за ним, так как хотя пресса - по крайней мере, английская пресса - неподкупна, но владельцы газет не бесчувственны к выгоде хорошо оплаченной рекламы. Впрочем, когда м-р Мэквин оракульским слогом, которым он отличался, объявил меня своей "находкой", несколько других литературных джентльменов выступило вперед и написало обо мне громкие статьи, прислав мне свои сочинения, старательно отмеченные. Я понял намек, тотчас ответил им благодарственным письмом и пригласил к себе обедать. Они явились и по-царски пировали со мной и Риманцем (один из них потом написал в мою честь "Оду"), и в заключение кутежа мы отослали двоих из них домой, в карете с Амиэлем, чтобы присмотреть за ними и помочь им найти свою дверь. И мое рекламирование распространялось, и Лондон говорил обо мне; рычащее чудовище - столица обсуждала меня и мой труд своей особенной независимой манерой. "Верхние десять" подписывались в библиотеке, но эти удивительные учреждения, сделав две или три сотни экземпляров на весь спрос, держали подписчиков в ожидании пяти-шести недель, пока те не уставали спрашивать книгу и совсем не забывали о ней. Исключая библиотеки, публика не поддерживала меня. Благодаря блестящим отзывам, появлявшимся во всех газетах, можно было бы предположить, что "все, кто был чем-нибудь", читали мое "изумительное" произведение. Но на самом деле было иначе: обо мне говорили, как о "великом миллионере", а публика оставалась равнодушна к тому, что я дал для литературной славы. Всюду, куда б я ни пришел, меня встречали со словами: "Не правда ли вы написали роман? Что за странная мысль пришла вам в голову!" - и со смехом: "Мы не прочли его: у нас так мало времени; но мы непременно спросим его в библиотеке". Конечно, большинство никогда его и не спрашивало, считая его, по всей вероятности, не заслуживающим их внимания. И я, чьи деньги с неодолимым влиянием Риманца, вызывали милостивую критику, запрудившую прессу, нашел, что большая часть публики никогда не читает критики. Поэтому и мой анонимный пасквиль на книгу Мэвис Клер не отразился на ее популярности. Это была напрасная работа, так как везде на эту женщину-автора продолжали смотреть, как на выходящее из ряда вон существо, и ее книгу продолжали спрашивать и восхищаться ею, и она продавалась тысячами, без всяких милостивых решений или кричащих реклам. Никто не догадался, что это я написал то, что я теперь признаю грубым, пошлым извращением ее труда, - никто, кроме Риманца. Журнал, в котором я поместил мою статью, был одним из самых распространенных и находился в каждом клубе и библиотеке, и, случайно взяв его, однажды он тотчас заметил статью. - Вы написали это! - сказал он, пристально глядя мне прямо в глаза. - Должно быть, это для вас послужило большим облегчением! Я ничего не сказал. Он прочитал молча; потом положил журнал и опять посмотрел на меня с испытующим странным выражением. - Многие человеческие существа так устроены, - проговорил он, - что если б они были с Ноем в ковчеге, они бы застрелили голубя, принесшего оливковую ветвь, едва он показался бы над водой. Вы из этого типа, Джеффри. - Я не понимаю вашего сравнения, - пробормотал я. - Не понимаете; какое зло вам сделала эта Мэвис Клер? Ваши положения совершенно различны. Вы - миллионер, она - труженица и зависит от своего литературного успеха, и вы, катаясь в богатстве, стараетесь лишить ее средства к существованию. Делает ли это вам честь? Она приобрела славу только благодаря своему уму и энергии. И даже, если вам не нравится ее книга, нужно ли оскорблять ее лично, как вы сделали в этой статье? Вы ее не знаете, вы никогда ее не видели... - Я ненавижу женщин, которые пишут! - возразил я пылко. - Почему? Потому, что они в состоянии жить независимо? Вы бы хотели, чтоб они все были рабами алчности или комфорта мужчины? Дорогой Джеффри, вы неблагоразумны. Если вы признаете, что завидуете славе этой женщины и оспариваете ее у нее, то я могу понять вашу досаду, так как зависть способна заставить убить своего ближнего или кинжалом или пером. Я молчал. - Разве эта книга плоха, как вы ее представили? - спросил он. - Может быть, другие восторгаются ею, но я не восторгаюсь. Это была ложь, и, конечно, он знал, что это была ложь! Произведение Мэвис Клер возбудило во мне страшную зависть; сам факт, что леди Сибилла прочла ее книгу прежде, чем она подумала взглянуть на мою, усилил горечь моих чувств. - Хорошо, - наконец сказал Риманец с улыбкой, окончив чтение моего памфлета, - все, что я могу сказать, Джеффри, это то, что ваши нападки ничуть не тронут Мэвис Клер. Вы зашли слишком далеко, мой друг! Публика только воскликнет: "Какой стыд!" - и еще более станет превозносить ее труд. А что касается ее самой - она имеет веселый нрав и только рассмеется. Вы должны как-нибудь ее увидеть. - Я не желаю ее видеть, - выпалил я. - Так. Но, живя в Виллосмирском замке, вряд ли вам удастся избегнуть встречи с нею. - Нет необходимости знакомиться со всеми, кто живет по соседству, - заметил я надменно. Лючио расхохотался. - Как хорошо вы поддерживаете гордость своего богатства, Джеффри! - сказал он. - Для бедняка из плохоньких писателей, еще недавно затруднявшегося достать соверен, как великолепно вы подражаете манерам природных богачей! Меня изумляют люди, кичащиеся своим богатством перед лицом своих ближних и поступающие так, как будто бы они могли подкупить смерть и за деньги приобрести расположение Творца! Какая бесподобная дерзость! Вот я, хотя колоссально богат, но так странно устроен, что не могу носить банковские билеты на своем лице. Я претендую на разум столько же, сколько на золото, и иногда, знаете ли, в моих путешествиях вокруг света я удостаивался быть принятым за совершенного бедняка! Вам же никогда этого не удастся. Вы богаты и выглядите таковым. - А вы, - вдруг прервал я его с горячностью, - знаете ли, как вы выглядите? Вы утверждаете, что богатство написано на моем лице. Знаете ли вы, что выражает каждый ваш взгляд и жест? - Не имею понятия! - сказал он, улыбаясь. - Презрение ко всем нам! Неимоверное презрение. Даже ко мне, кого вы называете своим другом. Я говорю вам правду, Лючио, бывают минуты, когда, несмотря на нашу задушевность, я чувствую, что вы презираете меня. Вы необыкновенная личность, одаренная необыкновенными талантами, однако вы не должны ожидать от всех людей такого самообладания и равнодушия к человеческим страстям, как у вас самого. Он бросил на меня быстрый взгляд. - Ожидать! - повторил он. - Мой друг, я ровно ничего не жду от людей. Напротив, они, по крайней мере, то, кого я знаю, ожидают всего от меня. Что же касается моего "презрения" к вам, разве я вам не говорил, что восхищаюсь вами? Серьезно! Положительно есть нечто достойное изумления в блистательном прогрессе вашей славы и быстром общественном успехе. - Моя слава! - повторил я с горечью. - Каким способом я достиг ее? Стоит ли она чего-нибудь? - Не в том дело, - повторил он с легкой улыбкой. - Как должно быть неприятно вам иметь эти подагрические уколы совести, Джеффри! В наше время, в сущности, нет славы, потому что нет классической славы, сильной в своем спокойном старосветском достоинстве: теперь она - лишь шумливая, кричащая гласность. Но ваша слава, такая, как она есть, вполне закончена с коммерческой точки зрения, с которой теперь все смотрят на все. Вы должны убедиться, что в наше время никто не работает бескорыстно: каким бы чистым не казалось на земле доброе дело, свое "я" лежит в его основании. Стоит признать этот факт, и вы увидите, что ничего не может быть прямее и честнее того способа, каким вы получили свою славу. Вы не купили неподкупную британскую прессу. Вы не могли этого сделать: это невозможно, потому что она чиста и гордится своими уважаемыми принципами. Нет ни одной английской газеты, которая бы приняла чек за помещение статьи или заметки, - ни одной! Его глаза весело сверкали, и он продолжал: - Нет, только иностранная пресса испорчена: так говорит британская пресса. Джон Булль смотрит, пораженный ужасом, на журналистов, которые, доведенные до крайней нищеты, станут кого-нибудь или что-нибудь бранить или превозносить для лишнего заработка. Благодарение Богу, он не имеет таких журналистов! У него в прессе все люди - сама честность и прямота, и они охотнее согласятся существовать на один фунт стерлингов в неделю, нежели взять десять за случайную работу, "чтоб одолжить приятеля". Знаете ли, Джеффри, когда наступит День Суда, кто будут первыми святыми, которые поднимутся на небо при звуке труб? Я покачал головой, не то обидясь, не то забавляясь. - Все английские (не иностранные) издатели и журналисты! - сказал Лючио с благочестивым видом. - А почему? Потому что они так добры, так справедливы, так бескорыстны! Их иностранные собратья будут, конечно, осуждены на вечную пляску с дьяволами, а британские пойдут по золотым улицам. Уверяю вас, что я смотрю на британскую журналистику, как на благороднейший пример неподкупности; она близко подходит к духовенству, представителям добродетели и трех евангельских советов - добровольной бедности, целомудрия и послушания! Насмешка сквозила в его блестящих, как сталь, глазах. - Утешьтесь, Джеффри! - продолжал он, - ваша слава честно достигнута. Вы только через меня сблизились с одним критиком, который пишет приблизительно в двадцати газетах и имеет влияние на других, пишущих в других двадцати; этот критик, будучи натурой благородной (все критики - благородные натуры), имеет "общество" для вспоможения нуждающемся авторам (весьма благородная цель), и для доброго дела я, из чувства благотворительности, подписал пятьсот фунтов стерлингов. Тронутый моим великодушием (особенно тем, что я не спросил о судьбе 500 фунтов), Мэквин сделал мне "одолжение" в маленьком деле. Издатели газет, где он пишет, считают его умной и талантливой личностью; они ничего не знают ни о благотворительности, ни об опеке, да и нет необходимости им это знать. Все это, в сущности, весьма разумная деловая система; только аналитики, как вы, терзающие себя, станут думать о таком вздоре во второй раз. - Если Мэквин действительно и по совести одобряет мою книгу... - начал я. - Почему же нет? Я сам считаю его вполне искренним и уважаемым человеком. Я думаю, он всегда говорит и пишет согласно со своими убеждениями. Я уверен, если б он нашел вашу работу не заслуживающей внимания, он отослал бы мне обратно чек на пятьсот фунтов стерлингов, разорванный в порыве благородного негодования. И, откинувшись на спинку стула, он хохотал, пока слезы не выступили на его глазах. Но я не мог смеяться; я был слишком уставшим и угнетенным, и тяжелое чувство отчаяния наполняло мое сердце; я сознавал, что надежда, ободрявшая меня в дни бедности, надежда достигнуть настоящей славы покинула меня. Слава имеет то качество, что ее нельзя добыть ни деньгами, ни через влияние. Хвала прессы не могла ее дать. Мэвис Клер, зарабатывающая себе на хлеб, имела ее; я с миллионами не имел ее. И я узнал, что лучшее, величайшее, честнейшее и достойнейшее в жизни - вне рыночной цены, и что дары богов не продаются. Спустя недели две после издания моей книги мой товарищ и я поехали представляться ко Двору. Это было довольно блестящее зрелище, но, без сомнения, самой блестящей личностью там был Риманец. Я не мог оторвать глаз от его высокой царственной фигуры, в придворном черном бархатном платье со стальными украшениями; хотя я привык к его красоте, но я никогда ее не видал в таком блеске. Пока я не увидел его, я был вполне удовлетворен своей внешностью в установленном костюме, но тогда мое личное тщеславие пострадало от удара, так как я осознал, что в моем присутствии красота и привлекательность моего друга только еще больше выигрывают. Но я ничуть не завидовал ему; напротив, я открыто выражал свое восхищение. Он, казалось, забавлялся. - Мой милый мальчик, все это низкопоклонство, - сказал он. - Все притворство и обман. Взгляните на это, - и он вынул из ножен легкую придворную шпагу. - Куда, в сущности, годится это непрочное лезвие?! Это только эмблема умершего рыцарства: в старое время, если человек оскорбляет вас или оскорбляет любимую женщину, блестящий кончик закаленной толедской стали мог ударить - так! (И он принял фехтовальную позу с неподражаемой грацией и легкостью). И вы ловко прокалывали негодяю ребро или руку, давая ему повод вспоминать вас. Но теперь (он вложил шпагу в ножны) люди носят подобные игрушки, как меланхолический знак, показывающий, какими отважными смельчаками они были однажды и какими низкими трусами они стали теперь! Не рассчитывая больше на себя для защиты, они кричат: "Полиция! Полиция!" при малейшей угрозе обидою их недостойным особам. Идем, время ехать, Джеффри! Пойдем преклонить наши головы пред другой человеческой единицей! Мы сели в карету и скоро были на пути ко Дворцу Св. Джемса. - Его королевское высочество, принц Уэльский не совсем Творец вселенной, - сказал вдруг Лючио, смотря в окно, когда мы подъезжали к линии солдат внешней охраны. - Почему нет! - засмеялся я. - Почему вы это сказали? - Потому что о нем так много говорят, как если б он был действительно больше того, что он есть на самом деле. Творцу не уделяют и половины того внимания, какое оказывают Альберту Эдуарду. Он улыбнулся. - По крайней мере, у людей есть хорошее оправдание: идя в Церковь, называемую "Домом Господним", они так вовсе не находят Бога; они видят только священника; это в некотором роде разочарование. Я не имел времени ответить, так как карета остановилась, и мы вошли во дворец. Благодаря содействию высшего придворного должностного лица, которое представляло нас, мы получили хорошие места среди самой знати, а во время ожидания я с интересом рассматривал их лица и манеры. Некоторые выглядели нервными; двое-трое имели такой вид, как будто бы они сделали честь своим присутствием на этой церемонии. Несколько господ, очевидно, одели впопыхах свое придворное платье, потому что кусочки тонкой бумаги, в которую портной обернул их стальные и золоченые пуговицы, чтобы не дать им потускнеть, оставались неснятыми. Заметив это, к счастью, не слишком поздно, они теперь занимались срыванием этих бумажек, бросая их на пол. Неопрятная процедура, делавшая их смешными и лишавшая их достоинства! Все присутствовавшие невольно повертывались к Лючио: его обаятельная внешность привлекала всеобщее внимание. Когда наконец мы вошли в тронную залу и заняли свои места в линии, я постарался так устроиться, чтобы мой блистательный товарищ шел передо мной, движимый сильным желанием увидеть, какой эффект произведет его наружность на королевскую особу. С моего места я отлично видел принца Уэльского. Он представлял собой довольно величественную фигуру в полной парадной форме, со всевозможными орденами, сверкающими на его широкой груди, и замеченное многими его странное сходство с Генрихом VIII поразило меня сильнее, чем я ожидал. Хотя его лицо выражало больше благодушия, чем надменные черты "Своенравного Короля", но в данном случае тень меланхолии, даже суровости омрачала его чело, придавая твердость его обыкновенно подвижным чертам, - тень, казавшаяся мне усталостью с примесью сожаления: взгляд человека неудовлетворенного, однако покорившегося, с утраченными целями и противоречивыми желаниями. Несколько других членов королевской фамилии окружало его; большинство из них были или претендовали быть деревянными куклами в военных мундирах, которые, при прохождении каждого гостя, наклоняли головы с автоматической правильностью, не проявляя ни удовольствия, ни интереса, ни расположения. Но наследник величайшей империи в свете выражал своим видом и взглядами непринужденное и любезное приветствие. Окруженный (чего трудно избежать в его положении) толпой льстецов, паразитов, доносчиков и лицемерных эгоистов, которые никогда не рискнут для него своей жизнью, если только из этого не могут извлечь чего-либо для самоудовлетворения, он произвел на меня впечатление скрытной, но ничуть не менее твердой власти. Я даже теперь не могу объяснить себе то необыкновенное волнение, охватившее меня, когда наступил наш черед представляться; я видел, как мой товарищ двинулся вперед, и я услышал, как лорд Чемберлен назвал его имя: "Князь Лючио Риманец", - а затем, - да, затем мне показалось, что все движение в блестящей зале вдруг прекратилось. Все глаза были устремлены на высокую фигуру и благородное лицо моего друга, когда он кланялся и таким совершенным изяществом и грацией, что другие поклоны в сравнении были ужасны. Один момент он стоял неподвижно перед королевским троном, глядя на принца, как если б он хотел запечатлеть его в своей памяти, - и на широкий поток солнечного сияния, заливавшего залу во время церемонии, внезапно легла тень проносящегося облака. Впечатление мрака и безмолвие, казалось, захолодило атмосферу, и странная магнетическая сила заставила все глаза подняться на Риманца; и ни один человек не шевельнулся. Это напряженное затишье было коротко. Принц Уэльский слегка вздрогнул и смотрел на великолепную фигуру перед собой с выражением горячего любопытства, почни с готовностью разорвать ледяные узы этикета и заговорить; затем, обуздав себя с очевидным усилием, он с обычным достоинством ответил на глубокий поклон Лючио, который прошел, слегка улыбаясь. Я подходил следующим, но, понятно, не произвел впечатления; только кто-то среди младших членов королевской фамилии, поймав имя "Джеффри Темпест", тотчас прошептал магические слова: "Пять миллионов!" - слова, которые дошли до моих ушей и наполнили меня обычным усталым презрением, сделавшимся моей хронической болезнью. Скоро мы уже выходили из дворца, и пока мы ожидали нашу карету, я дотронулся до рукава Риманца. - Вы произвели настоящую сенсацию, Лючио! - Неужели? - засмеялся он. - Вы льстите мне, Джеффри. - Нисколько! Отчего вы стояли так долго перед троном? - Мне так хотелось, - проговорил он равнодушно. - И кроме того я хотел дать случай его королевскому высочеству запомнить меня. - Но, по-видимому, он узнал вас. Вы его встречали раньше? Его глаза сверкнули. - Часто! Но до сих пор я ни разу не являлся публично в Сент-Джемский Дворец. Придворный костюм преображает большинство людей, и я сомневаюсь, да, я весьма сомневаюсь, что даже с его известной прекрасной памятью на лица принц действительно принял меня сегодня за того, кто я на самом деле! XVII Это было неделю или дней десять спустя после приема принца Уэльского, когда произошла между мной и Сибиллой Эльтон та странная сцена, о которой я хочу рассказать, - сцена, оставившая глубокий след в моей душе, и которая могла бы предупредить меня о нависших надо мной грозовых тучах, если б мое чрезмерное самомнение не мешало мне принять предзнаменование, могущее предвещать мне несчастие. Приехав однажды вечером к Эльтонам и поднявшись в гостиную, что стало моей привычкой, без доклада и церемонии, я нашел там Дайану Чесней одну и в слезах. - В чем дело? - воскликнул я шутливым тоном, так как я был в очень дружеских и фамильярных отношениях с маленькой американкой. - Вы плачете! Не прокутился ли наш милый железнодорожный папа? Она засмеялась как-то истерически. - Нет еще! - и она подняла свои влажные глаза, показывая, как много злобы еще сверкало в них. - Насколько я знаю, все обстоит благополучно с капиталами. Только у меня, да, у меня здесь было столкновение с Сибиллой. - С Сибиллой? - Ну да, - и она поставила кончик маленького вышитого башмачка на скамеечку и критически посмотрела на него. - Сегодня журфикс у Кэтсон, и я туда приглашена, и Сибилла также; мисс Шарлотта измучена ухаживаньем за графиней, и, конечно, я была уверена, что Сибилла поедет. Хорошо. Она ни слова не говорит об этом до обеда и тогда спрашивает меня, к какому часу мне нужна карета. Я говорю: "Разве вы не едете?" - а она посмотрела на меня со своей вызывающей манерой - вы знаете! - и ответила: "Вы думаете, это возможно?" Я вспыхнула и сказала, что, конечно, это возможно. Она опять по-прежнему на меня посмотрела и сказала: "К Кэтсон? С вами?" Согласитесь, что это была явная дерзость, и я не могла сдержать себя и сказала: "Хотя вы и дочь графа, но вы не должны воротить нос от миссис Кэтсон. Она не так дурна, - я не говорю о ее деньгах, - но она действительно хороший человек и имеет доброе сердце. Миссис Кэтсон никогда бы так со мной не обращалась!" Я задыхалась, я могла бы наговорить дерзостей, если б за дверью не было лакея. Сибилла только улыбнулась своей ледяной улыбкой и спросила: "Может быть вы предпочли бы жить с миссис Кэтсон?" - "Конечно, - я сказала, - нет, ничто меня не заставляет жить с м-с Кэтсон". И тогда она сказала: "Мисс Чесней, вы платите моему отцу за протекцию и гарантию его имени и за положение в английском обществе, но компания дочери моего отца не была включена в торговую сделку. Я пробовала, насколько могла, ясно дать вам понять, что не желаю показываться в обществе с вами, не потому, что я не люблю вас, нет, но просто потому, чтоб не говорили, что я ваша оплаченная компаньонка. Вы заставляете меня говорить резко, и мне очень досадно, если я вас оскорбляю. Что касается м-с Кэтсон, я ее видела только один раз и нахожу ее очень вульгарной и дурно воспитанной. Притом я не люблю общества торговцев!" - и с этими словами она встала и уплыла, и я слышала, что она приказала подать для меня карету к десяти часам. Ее сейчас подадут, а у меня посмотрите, какие красные глаза! Я знаю, что старая Кэтсон составила свое состояние на лаке, но чем же лак хуже чего-нибудь другого? И... и все это теперь прошло, м-р Темпест, и... вы можете передать Сибилле все, что я сказала, если хотите: я знаю, вы влюблены в нее! Ее быстрая речь, почти без передышки, привела меня в тупик. - В самом деле, мисс Чесней... - начал я церемонно. - О, да, мисс Чесней, мисс Чесней, - все это прекрасно, - повторила она нетерпеливо, протягивая руку к великолепной Sortie-de-bal; я молча подал ее, и она молча приняла мою услугу. - Я только барышня и я не виновата, что имею отцом вульгарного человека, желающего до своей смерти видеть меня замужем за английским дворянином. Это его точка зрения, но не моя. Английские дворяне, по моему мнению, все какие-то развинченные и расслабленные. Но я могла бы полюбить Сибиллу, если б она позволила, но она не хочет. Она проводит жизнь, как глыба льда, и никого не любит. Знаете ли, она и вас не любит. Я пожелала б ей быть более человечной! - Мне очень досадно за все это, - сказал я, улыбаясь пикантному личику этой действительно добросердечной девушки, - но, право, не стоит об этом так много говорить. У вас добрая и великодушная натура, но англичане склонны не понимать американцев. Я могу вполне войти в ваши чувства, однако вы знаете, что леди Сибилла очень горда. - Горда! - прервала она, - еще бы. Ведь это нечто особенное - иметь предка, проколотого копьем на Босфортском поле и оставленного там на съедение птицам! По-видимому, это дает право на жестокость для всей фамилии в будущем. Не удивительно, если потомки евших его птиц чувствовали то же самое! Я засмеялся, и она также засмеялась; к ней вернулось ее нормальное настроение. - Если я вам скажу, что мой предок был отец пилигрим, надеюсь, вы не поверите мне? - сказала она, и на уголках ее рта образовались ямочки. - Я всему поверю из ваших уст! - заявил я галантно. - Хорошо, в таком случае, верьте, если можете! Я не могу! Он был отец пилигрим на корабле "Цветок боярышника" и упал на колени и благодарил Бога достигнув суши, по примеру настоящего отца пилигрима. Но он не прислуживал проколотому человеку на Босфорте. Тут появившийся лакей прервал ее докладом, что карета подана. - Хорошо, благодарю. До свидания, м-р Темпест, пошлите лучше сказать Сибилле, что вы здесь. Лорд Эльтон не обедал с нами, но Сибилла целый вечер останется дома. Я предложил ей руку и проводил ее до кареты, досадуя слегка за нее, что ей приходится в одиночестве ехать на вечер к фабрикантке лака. Она была хорошая девушка, светлая, правдивая, временами вульгарная и болтливая, но лучшим качеством ее характера была искренность, и эта самая искренность, будучи совершенно немодной, была не понята и будет всегда не понятой высшим, следовательно, более лицемерным кругом английского общества. Медленно и в задумчивости я вернулся в гостиную, послав одного из слуг спросить леди Сибиллу, не могу ли я видеть ее на несколько минут. Я не долго ждал; я прошелся раз или два по комнате, как она вошла, такая странная и прекрасная, что я не мог удержаться от восторженного восклицания. Она была в белом платье, что было ее обыкновением по вечерам; ее волосы были причесаны не так тщательно, как всегда, и падали на ее лоб тяжелой волной; ее лицо было особенно бледно, и глаза казались больше и темнее, ее улыбка была неопределенна и скользяща, как улыбка лунатика. Она протянула мне руку; ее рука была суха и горяча. - Моего отца нет дома, - начала она. - Я знаю. Но я пришел, чтобы видеть вас. Могу я остаться немного? Она едва слышно промолвила согласие и, опустившись в кресло, принялась играть розами, стоящими в вазе рядом с ней на столе. - Вы имеете усталый вид, леди Сибилла, - сказал я нежно, - здоровы ли вы? - Я совершенно здорова, - ответила она, - но вы правы, сказав, что я устала. Я страшно устала! - Может быть, вас слишком утомляет ухаживанье за вашей матерью? Она горько засмеялась. - Ухаживанье за моей матерью! Пожалуйста, не приписывайте мне так много благочестия. Я никогда не ухаживаю за моей матерью: я не могу, я слишком труслива. Ее лицо ужасает меня, и, когда бы я ни подошла к ней, она с таким страшным усилием старается говорить, что становится еще безобразнее. Я бы умерла со страха, если б часто ее видела. Подумать, что этот живой труп, с испуганными глазами и искаженным ртом, действительно моя мать! Она содрогнулась, и даже ее губы побледнели, пока она говорила. - Как это должно дурно отзываться на вашем здоровье! - сказал я, придвигая свой стул ближе к ней. - Нельзя ли вам уехать для перемены? Она молча взглянула на меня; странное выражение было в ее глазах, ни нежное, ни задумчивое, а надменное, страстное, повелительное. - Я видел только что мисс Чесней: она казалась очень огорченной. - Ей нечем огорчаться, - сказала холодно Сибилла, - разве только медлительной смертью моей матери; но она молода, может немного подождать для эльтонской короны. - Не ошибаетесь ли вы? - вымолвил я ласково, - какие бы не были ее недостатки, но я уверен, что она искренне восторгается вами и любит вас. Сибилла презрительно улыбнулась. - Мне не нужна ни ее любовь, ни ее восторги. У меня немного женщин-друзей, и те немногие все лицемерки, которым я не доверяю. Когда Дайана Чесней будет моей мачехой, мы также останемся чужими. Я почувствовал, что затронул щекотливый вопрос и что продолжать этот разговор - рискованно. - Где ваш друг, - неожиданно спросила Сибилла, очевидно, чтоб переменить тему, - почему он теперь так редко бывает у нас? - Риманец? Он большой чудак и временами чувствует отвращение к обществу. Он часто встречается в клубе с вашим отцом, и я думаю, что причина, отчего он сюда не приходит, его ненависть к женщинам. - Ко всем женщинам? - спросила она с легкой улыбкой. - Без исключения! - Значит, он и меня ненавидит. - Я этого не говорю, - поспешил я сказать, - никто не может ненавидеть вас, леди Сибилла, но, по правде, насколько я знаю князя Риманца, я не ожидаю, чтоб он уменьшил свою нелюбовь к женщинам, в которой заключается его хроническая болезнь, - даже для вас. - Стало быть, он никогда не женится, - задумчиво промолвила она. Я засмеялся. - О, никогда! В этом вы можете быть уверены. Она замолчала, продолжая играть розами. Ее грудь высоко поднималась от учащенного дыхания; я видел ее длинные ресницы, трепетавшие на щеках цвета бледных лепестков розы; чистые очертания ее нежного профиля напоминали мне лица святых и ангелов в изображении Фра Анджелико. Я еще продолжал в восхищении созерцать ее, как она вдруг вскочила с места, скомкав розу в руке: ее голова откинулась назад, ее глаза горели, и вся она дрожала. - О, я не могу больше терпеть! - дико крикнула она, - я не могу больше терпеть! Я также вскочил и стоял перед ней изумленный. - Сибилла! - О, говорите же, наполняйте же до краев чашу моего унижения! - продолжала она страстно, - отчего вы не говорите мне, как говорите моему отцу, о цели ваших посещений? Отчего вы не говорите мне, как говорите ему, что ваш властный выбор пал на меня, что я единственная женщина в целом мире, которую вы избрали в жены! Посмотрите на меня! - и она трагическим жестом подняла свои руки. - Есть ли какой-нибудь изъян в товаре, который вы собираетесь купить? Это лицо достойно трудов модного фотографа и достойно продаваться за шиллинг, как продаются карточки английских "красавиц". Эти глаза, эти губы, эти руки - все это вы можете купить! Зачем вы томите меня, мешкая покупкой? Колеблясь и рассчитывая: достойна ли я вашего золота? Она казалась охваченной какой-то истерической страстностью, и с тревогой и скорбью я кинулся к ней и схватил за руки. - Сибилла, Сибилла! Ради Бога, замолчите! Вы измучены усталостью и волнением, вы не знаете, что вы говорите. Дорогая, за кого вы меня принимаете? Откуда вам пришли в голову глупости о купле и продаже? Вы знаете, что я люблю вас; я не делал из этого тайны, вы это должны были читать на моем лице, а если я не решался вам об этом говорить, так только из боязни, что вы оттолкнете меня. Вы слишком добры ко мне, Сибилла. Я не достоин получить вашу красоту и невинность. Моя дорогая, любимая, успокойтесь! - пока я говорил, она прильнула ко мне, как дикая птичка, внезапно пойманная. - Что иное могу я вам сказать, кроме того, что я обожаю вас всеми силами моей души, что я люблю вас так глубоко, что даже страшусь думать об этом! Это страсть, которую я не могу побороть, Сибилла, я люблю вас слишком сильно, слишком безумно! Я задрожал и замолк. Ее нежные руки, охватившие меня, лишали меня самообладания. Я целовал струящиеся волны ее волос. Она подняла голову и смотрела на меня; в ее глазах светилось столько любви, сколько страха, и вид ее красоты, преклонившейся передо мной, порвал все узы самообуздания, и я поцеловал ее в губы долгим страстным поцелуем, который, как казалось моему возбужденному воображению, соединял воедино наши существа, но вдруг она выскользнула из моих объятий и оттолкнула меня. Я заметил, как сильно она дрожала, и я боялся, как бы она не свалилась. Я взял ее руку и заставил ее сесть. Она слабо улыбнулась. - Что вы чувствовали? - спросила она. - Когда Сибилла? - Только что, когда целовали меня? - Все небесные радости и адские муки в одно время! - сказал я. Она поглядела на меня с задумчивым и нахмуренным видом. - Странно! Знаете ли, что я чувствовала? Я покачал головой, улыбаясь и прижимая к губам нежную, маленькую руку, которую я держал. - Ничего! - сказала она с безнадежным жестом. - Уверяю вас, абсолютно ничего! Я не могу чувствовать. Я одна из ваших современных женщин: я могу только думать и анализировать. - Думайте и анализируйте, сколько хотите, моя царица, - ответил я шутливо. - Если вы хотите только думать, вы будете счастливы со мной. Это все, что я желаю. - Будете ли вы счастливы со мной? Погодите, не отвечайте, пока я не скажу вам, что я такое. Вы совершенно во мне ошибаетесь. Она помолчала несколько минут; я в страхе следил за ней. - Я была подготовлена к тому, - сказала она медленно наконец, - чтоб сделаться собственностью богатого человека. Многие мужчины намеревались купить меня, но они не могли заплатить ту цену, которую спрашивал отец. Пожалуйста, не глядите так удрученно! То, что я говорю, вполне правдиво и вполне обыкновенно. Все женщины высших классов продаются теперь в Англии, как черкешенки на невольничьем рынке. Я вижу, вы хотите протестовать и уверить меня в своей преданности; в этом нет нужды. Я убеждена, что вы любите меня, насколько может любить мужчина, и я довольствуюсь. Но, в сущности, вы не знаете меня: вас привлекает мое лицо, мое тело, - вы восхищаетесь моей молодостью и невинностью. Но я не молода; я стара сердцем и чувствами. Я была молодой недолго в Виллосмире, когда я жила среди цветов и птиц и всех честных и правдивых обитателей полей и лесов, но достаточно было одного сезона в городе, чтобы убить во мне молодость. Один сезон обедов и балов и чтение модных романов! Вы написали книгу, и поэтому вы должны знать об обязанностях авторства - о серьезной ответственности писателей, когда они дают свету книги, полные вредных и ядовитых внушений, оскверняющие умы, которые до той поры были чисты и безмятежны. Ваша книга имеет благородную основу, и за это мне она нравится. Она хорошо написана, но, читая ее, я вынесла впечатление, что мысли, которые вы силились втолковать, были ни совсем искренними, и поэтому вы не достигли того, что могли бы приобрести. - Вы правы, - сказал я с мукой унижения, - в литературном отношении книга не заслуживает внимания. Она только "гвоздь" сезона! - Во всяком случае, - продолжала она, и ее глаза потемнели от напряженности чувств, - вы не осквернили пера гадостью, свойственной многим авторам в наше время. Как вы думаете, может ли девушка, читая книги, которые теперь свободно печатаются и которые ей рекомендуются ее глупыми знакомыми, "потому что они так ужасно забавны", остаться неиспорченной и невинной? Книги, подробно описывающие жизнь отверженных? объясняющие и анализирующие тайные пороки людей? защищающие, почти как священный долг, "свободную любовь" и общую полигамию? без стыда знакомящие хороших жен и чистых девушек с героиней, смело ищущей мужчину, все равно - какого мужчину, чтоб только иметь от него ребенка без "унижения" выйти за него замуж? Я прочла все эти книги, и чего же вы можете ожидать от меня? Не невинности, безусловно! Я презираю людей, я презираю свой пол, я проклинаю себя за то, что я женщина! Вас удивляет мой фанатизм к Мэвис Клер: это только потому, что ее книги за время возвращают мне мое самоуважение и заставляют меня смотреть на человечество в лучшем свете, - потому что она, хоть на один час, восстанавливает во мне слабую веру в Бога, и мой дух освежается и очищается. Все равно, вы не должны смотреть на меня, как на невинную, молодую девушку, Джеффри, на девушку, которую воспевали и идеализировали поэты: я - испорченное существо, выращенное на шаткой морали и зудящей литературе моего времени. Я смотрел на нее в молчании, удрученный, ошеломленный, с таким чувством, как будто бы нечто бесконечно чистое и драгоценное превратилось в пыль у моих ног. Она встала и начала ходить взад и вперед по комнате с медлительной, однако полной бешенства грацией, напоминая мне, против воли и желания, движения пойманного зверя. - Вы не должны обманываться во мне, - сказала она после небольшой паузы, мрачно глядя на меня. - Если вы женитесь на мне, вы должны это сделать вполне сознательно, потому что с таким богатством, как у вас, вы, конечно, можете жениться на любой женщине. Я не говорю, что вы найдете девушку лучше меня: в моем кругу все одинаковы. Все сделаны из одного теста и наполнены одними и теми же чувственными и материальными взглядами на жизнь и ее ответственности, как удивительные героини "модных романов", которые мы читаем. Подальше, в провинциях, между средними классами возможно, что вы бы отыскали действительно хорошую девушку, как образец невинности, но, по всей вероятности, найдя ее и глупой и скучной, вряд ли, чтобы она понравилась вам. Моя главная рекомендация - моя красота; вы ее можете видеть, и все ее могут видеть, а я не так притворна, чтоб не сознавать ее силы. В моей внешности нет фальши; мои волосы не накладные, мой румянец натуральный, моя фигура - не результат искусства корсетницы, мои брови и ресницы не подведены. О, да, будьте уверены, что моя физическая красота вполне естественная! Но телесная красота не есть отражение красоты души! И я хочу, чтоб вы это поняли. Я - вспыльчивая, злопамятная, порывистая, часто несимпатичная, расположенная к болезненности и меланхолии, и я пропитана, окончательно или бессознательно, тем презрением к жизни и неверием в Бога, которые составляют главную тему всех современных учений. Она замолчала. Я глядел на нее со странным чувством обожания и разочарования, как варвар мог бы смотреть на идола, которого он все еще любит, но в которого он больше не верит, как в божество. Хотя то, что она говорила, нисколько не противоречило моим теориям, - как же я мог жаловаться? Я не верил в Бога; мог ли я сожалеть, что она разделяла мое неверие? Я невольно хватался за старомодную идею, что вера должна быть священным долгом в женщине; я не был в состоянии объяснить причину такого суждения, разве только, что это была романтическая фантазия иметь хорошую женщину, которая будет молиться за того, у кого нет ни времени, ни желания молиться за себя. Между тем было ясно, что Сибилла - слишком "передовая" для соблюдения таких обрядностей: она никогда не будет молиться за меня, и если у нас будут дети, она никогда не научит их, чтоб первым их воззванием к Небу была молитва за нее или меня. Я подавил легкий вздох и собрался заговорить, но в это время она подошла ко мне и положила обе руки мне на плечи. - У вас печальный вид, Джеффри, - сказала она ласковым тоном, - утешьтесь: еще не слишком поздно изменить ваше намерение. Я встретил вопросительный взгляд ее прекрасных, лучезарных глаз, чистых и ясных, как сам свет. - Я никогда не изменю своего намерения, Сибилла, - ответил я, - я вас люблю, я вечно буду любить вас, но я не хочу, чтоб вы себя так немилосердно анализировали... - Вы находите их странными? - сказала она, - в эти-то дни "новых" женщин! Я нахожу, что, благодаря газетам, журналам и "декадентским" романам, я во всех отношениях готова быть женой! - И горько засмеялась. - Ничего нет в этой роли неизвестного для меня, хотя мне еще нет двадцати. Я уже давно готовилась быть проданной по самой высокой цене, и те несколько смутных понятий о любви, о любви идеалистов и поэтов, которые я знала ребенком в Виллосмире, все исчезли и рассеялись. Идеальная любовь умерла, и хуже чем умерла: вышла из моды. После всех заботливых наставлений о том, что все ничтожно, кроме денег, едва ли вас может удивлять, что я говорю о себе, как о предмете для продажи. Брак - для меня торговый договор, ток как вы сами хорошо знаете, что, как бы вы ни любили меня или я вас, мой отец никогда бы не позволил мне выйти за вас замуж, если б вы не были богаты и богаче большинства людей. И я прошу вас, не ожидайте свежего и доверчивого чувства от женщины с извращенным сердцем и душой, как у меня! - Сибилла, - сказал я горячо, - вы клевещете на себя! Я убежден, что вы клевещете на себя! Вы одна из тех, что живут в мире, но сами не от мира сего. Ваша душа слишком открыта и чиста, чтобы замараться даже в соприкосновении с грязью. Я ничему не поверю, что вы говорите против своей нежной и благородной натуры; и я вас очень прошу, Сибилла, не огорчайте меня постоянной темой о моем богатстве, или я стану смотреть на него, как на проклятие. Будь я беден, я бы вас также любил. - О, вы могли бы любить меня, - прервала она со странной улыбкой, - но вы не посмели бы сказать мне это. Я молчал. Вдруг она засмеялась и ласково обвила руками мою шею. - Итак, Джеффри, - сказала она, - я кончила свою исповедь. Мой ибсенизм, или какой-нибудь другой "изм" интересует меня, и нет нужды нам тревожиться о нем. Я сказала все, что было у меня на душе: я сказала правду, что сердцем я не молода. Но я хуже, чем все другие моего "круга". Я в вашем вкусе, ведь так? - Моя любовь к вам не может быть так легко выражена, Сибилла! - ответил я несколько скорбно. - Все равно, мне нравится ее так выражать, - продолжала она. - Я в вашем вкусе, и вы хотите жениться на мне. Итак, я вас теперь прошу пойти к моему отцу и поскорей купить меня, заключить торговый договор. И когда вы купите меня... Не смотрите так трагично! - и она снова засмеялась, - и когда вы заплатите священнику и заплатите подругам невесты браслетами или брошками с монограммами и заплатите гостям свадебным пирогом и шампанским и сведете со всеми счеты, даже с последним человеком, который закроет дверцы свадебной кареты, увезете ли вы меня далеко-далеко от этого места, из этого дома, где лицо моей матери преследует меня, как привидение среди мрака, где я измучена ужасами и днем и ночью, где я слышу такие странные звуки и где мне снятся такие страшные сны?.. - Теперь ее голос вдруг упал, и она спрятала лицо на моей груди. - О да, Джеффри, увезите меня отсюда поскорей! Уедем навсегда из этого ненавистного Лондона и будем жить в Виллосмире. Я найду там старые радости и счастливые прошедшие дни. Тронутый ее умоляющим тоном, я прижал ее к своему сердцу, чувствуя, что едва ли она была ответственна за сказанные странные слова, в том измученном и возбужденном состоянии, в каком она, очевидно, находилась. - Все будет, как вы желаете, моя дорогая, и чем раньше вы будете моей, тем лучше. Теперь конец марта. Хотите венчаться в июне? - Хочу, - ответила она, продолжая прятать свое лицо. - Теперь же, Сибилла, помните, чтоб о деньгах и торгах не было больше разговора. Скажите мне то, чего вы еще мне не сказали, что вы любите меня: и любили б меня, если б даже я был беден. Она прямо и решительно посмотрела мне в глаза. - Я вам не могу этого сказать: я вам сказала, что не верю в любовь; если б вы были бедны, то, наверно, я бы не вышла за вас замуж. - Вы откровенны, Сибилла! - Лучше быть откровенной! А разве нет? И она, вытянув цветок из букета на ее груди, стала прикалывать его к моему сюртуку. - Что хорошего в притворстве? Ведь вы ненавидите бедность и я тоже. Я не понимаю глагола "любить": временами, когда я читаю книгу Мэвис Клер, я верю в существование любви, но едва я захлопну книгу, моя вера исчезает. Поэтому не просите того, чего у меня нет. Я охотно выхожу за вас замуж; это все, что вы должны ожидать. - Все! - воскликнул я с внезапным приливом гнева, смешанного с любовью, и, схватив ее руки, покрыл их безумными поцелуями. - Все! Вы - бесстрастный, ледяной цветок! Нет, это не все: вы должны растаять от моего прикосновения и узнать, что такое любовь; не думайте, что вы можете избегнуть ее влияния. Вы - дорогое, безрассудное, прекрасное дитя! Ваша страсть спит - она должна пробудиться! - Для вас? - спросила она, близко наклоняясь ко мне; мечтательное выражение было в ее лучистых глазах. - Для меня! Она засмеялась. - "О, вели мне любить, и я полюблю!" - процитировала она едва слышно. - Вы полюбите, вы должны! - пылко твердил я. - Я буду вашим учителем в искусстве любви! - Это трудное искусство! Я боюсь, что вся жизнь пройдет, прежде чем я научусь ему, даже с моим учителем. И волшебная улыбка скользнула в ее глазах, когда я поцеловал ее на прощанье и пожелал покойной ночи. - Вы скажете новость князю Риманцу? - Если вы хотите. - Понятно, хочу, чтоб он знал! Я спустился с лестницы; она наклонилась над перилами, следя за мной. - Покойной ночи, Сибилла! - Непременно скажите князю! Ее белая фигура исчезла, и я вышел на улицу. В моей голове царил хаос, и мои ощущения делились между гордостью, экстазом и страданием: нареченный жених графской дочери, возлюбленный женщины, которая сама объявила себя неспособной к любви и вере! XVIII Оглянувшись назад, спустя всего три года, на этот особенный период моей жизни, я могу ясно представить себе странное выражение лица Лючио, когда я сообщил ему, что Сибилла Эльтон приняла мое предложение. Внезапная улыбка придала его глазам свет, какого я никогда не замечал у него раньше: блестящий и вместе с тем зловещий, как бы подавляющий в себе гнев и презрение. Пока я говорил, он, к моему негодованию, играл со своим любимцем - "мумией-насекомым", и мне выше всякой меры было противно видеть отвратительную настойчивость, с которой сверкающее создание цеплялось к его руке. - Все женщины одинаковы, - сказал он с жестким смехом, услыхав мою новость, - немногие имеют достаточно нравственной силы, чтоб устоять против соблазна богатого замужества. Меня это рассердило. - Едва ли хорошо с вашей стороны обо всем судить с денежной точки зрения, - сказал я. Затем после небольшой паузы я прибавил то, что, как я сознавал, было ложью. - Она, Сибилла, любит меня только ради меня самого. Его взгляд сверкнул подобно молнии. - О, в таком случае сердечно поздравляю вас, мой дорогой Джеффри. Завоевать расположение одной из самых гордых девушек Англии и приобрести ее настолько совершенную любовь, чтоб быть уверенным в ее готовности выйти за вас замуж, если б даже у вас не было ни гроша - это действительно победа! И победа, которою вы можете гордиться! Еще и еще раз поздравляю вас! Подбросив противное существо, которое он называл "духом", чтоб заставить его взлететь и медленно кружиться у потолка, он с жаром пожал мою руку, продолжая улыбаться, и я инстинктивно чувствовал, что он угадывал правду, как и я: т. е., будь я бедным автором, имеющим только то, что мог заработать головой, леди Сибилла Эльтон никогда и не взглянула бы на меня, а тем более не согласилась бы выйти за меня замуж; но я молчал, боясь выдать мое настоящее положение. - Любить только ради любви делается устарелой добродетелью, - продолжал неумолимо Лючио. - Я считал, что леди Сибилла по существу современная женщина, сознающая свое положение и необходимость гордо поддерживать это положение перед светом, и что хорошенькие, пасторальные сентиментальности поэтических Филлиса и Аманды не в ее натуре. Кажется, я ошибся. И ошибся в прекрасном поле в первый раз. Тут он вытянул руку, и "дух", возвращающийся назад, немедленно уселся на свое обычное место отдыха. - Мой друг, уверяю вас, что если вы приобрели верную любовь верной женщины, то вы приобрели гораздо большее богатство, чем ваши миллионы: сокровище, которым никто не пренебрегает. Его голос смягчился, его глаза приняли задумчивое и менее презрительное выражение. Я взглянул на него в недоумении. - Как же, Лючио, я думал, вы ненавидите женщин? - Я ненавижу их! - быстро ответил он. - Но не забывайте, почему я ненавижу их! Потому что они имеют в своих руках все на свете данные для добра, а большинство из них предумышленно обращают эти данные на зло. Мужчины находящиеся всецело под влиянием женщин, хотя мало кто сознает это; из-за женщин они поднимаются к небесам или опускаются в ад. Последняя дорога - самая излюбленная и почти всюду одобренная. Его лоб омрачился, и линия вокруг гордого рта стала жестокой и строгой. Я наблюдал за ним некоторое время и вдруг совсем некстати сказал: - Спрячьте этого отвратительного "духа"! Я ненавижу, когда вы возитесь с ним! - Бедная моя египетская принцесса! - воскликнул он, смеясь. - Зачем быть к ней жестоким, Джеффри? Если б вы жили в ее время, вы бы могли быть одним из ее любовников! Без сомнения, она была очаровательной особой; я нахожу ее очаровательной даже теперь! Однако, чтоб сделать вам удовольствие... И он поместил насекомое в хрустальный ящик и унес его в другой конец комнаты. Потом, медленно повернувшись ко мне, сказал: - Кто знает, что перечувствовал и перестрадал "дух", будучи женщиной! Может быть, она была "осчастливлена" богатым замужеством и раскаивалась в нем! Во всяком случае, я убежден, что она гораздо счастливее в своем настоящем состоянии! - Я не симпатизирую такой страшной фантазии, - сказал я резко, - я только знаю, что она или оно отвратительное существо для меня. - Да, некоторые "переселенные" души отвратительны, - заявил он хладнокровно. - Как только они лишаются своей почтенной, двуногой телесной оболочки, удивительно, какую перемену совершает с ними неумолимый закон природы! - Какие глупости вы говорите, Лючио! - сказал я нетерпеливо. - Как вы можете знать об этом? Внезапная тень легла на его лицо, придавая ему странную бледность и непроницаемость. - Вы забыли, - начал он предумышленно размеренным тоном, - что ваш друг Джон Кэррингтон в своем рекомендательном письме к вам говорил, что во всех отраслях науки я "безусловный знаток"? В этих "отраслях науки" вы еще не знаете моего искусства и спрашиваете: "как я могу знать"? Я отвечу, что я знаю многое, в чем вы несведущи. Не полагайтесь слишком на свой ум, мой друг, - чтобы я не доказал вам его ничтожность, чтобы я не пояснил вам, вне всякого утешительного сомнения, что та перемена, которую вы называете смертью, есть только зародыш новой жизни, какою вы должны жить, - хотите ли вы или нет! Что-то в его словах, а тем более в его манере привело меня в замешательство, и я пробормотал: - Простите меня! Я, конечно, говорил поспешно, но вы знаете мои теории. - Слишком основательно! - засмеялся он и опять сделался таким, каким я его всегда знал. - "Каждый человек имеет свои теории" - модный девиз дня. Каждое маленькое двуногое животное заявляет вам, что имеет "свою идею" о Боге и также "свою идею" о дьяволе. Смешно!.. Но возвратимся к теме любви. Я чувствую, что еще недостаточно вас поздравил, так как, безусловно, фортуна особенно оделяет вас милостями. Из всей массы бесполезных и легкомысленных женщин вы получили в обладание единственный перл красоты, верности и чистоты - женщину, которая выходит замуж за вас, миллионера, не ради личного интереса или преимуществ в свете, а только ради вам самого! Красивейшую поэму могли бы написать о таком изысканно невинном типе девушки! Вы самый счастливый человек. Факт тот, что вам больше нечего желать! Я не противоречил ему, хотя в душе я чувствовал, что обстоятельства моей помолвки оставляют желать многого; и я, который насмехался над религией, хотел, чтоб моя будущая жена была религиозна; я, который презирал сентиментальность, жаждал какого-нибудь проявления ее в женщине, чья красота будила мои страсти. Тем не менее, я решительно заглушил все предостережения совести и, не заглядывая в будущее, принимал то, что каждый день моей праздной и беспечной жизни приносил мне. В газетах скоро появилась новость, что "в непродолжительном времени состоится бракосочетание между Сибиллой, единственной дочерью графа Эльтона, и Джеффри Темпестом, известным миллионером". Не "известным автором", заметьте, - хотя меня еще продолжали громко "рекламировать". Моджесон, мой издатель, не мог прибавить утешения к моим слабым шансам на прочную славу. Десятое издание моей книги было объявлено, но, в сущности, мы располагали не более, как двумя тысячами экземпляров, поступившими быстро в продажу. А книга, которую я так немилосердно и злостно разругал, "Несогласие" Мэвис Клер, выдерживала тридцатую тысячу! Я сообщил это, не без некоторой досады, Моджесону, очень огорченному моей жалобой. - Боже, м-р Темпест, вы не единственный писатель, который рекламируется прессой и который, несмотря на это, остается незамеченным публикой! - воскликнул он. - Никто не может дать отчета о капризах публики, она - вне самого тонкого контроля и расчета издателя. Мэвис Клер - больное место многих авторов, кроме вас. Я всем сердцем служу вам в этом деле, но меня не в чем винить. Все критики на вашей стороне, их похвала почти единодушна. "Несогласие" Мэвис Клер, хотя, по-моему, блистательная и сильная книга, но она была буквально разорвана критиками на клочки, а между тем публика любит и покупает ее, а не покупает вашей. В этом не моя вина. Я опасаюсь, что публика перестала доверять критике, предпочитая составлять свое собственное независимое мнение. Если это так, то, конечно, будет ужасно, потому что тщательнейше организованная клика на свете окажется бессильной. Для вас было сделано все, что только можно было сделать, м-р Темпест. Уверяю вас, я столько же сожалею, сколько вы сами, что результат вышел не такой, какого вы ожидали или желали. Многие авторы так бы не заботились об одобрении публики; такая похвала культурного журнализма, какую вы получили, была бы более чем достаточна для них. Я горько засмеялся: "Похвала культурного журнализма"! Увы, я знал кое-что о средствах, какими подобная похвала приобретается. Я начинал почти ненавидеть мои миллионы - золото, которое давало мне лишь неискреннюю лесть друзей-флюгеров, и которое не могло мне дать славы, такой славы, какую иногда приобретает умирающий с голода гений и в объятиях смерти достигает успеха, господствуя над миром. Однажды, в припадке отчаяния, я сказал Лючио: - Вы не сдержали всех ваших обещаний, мой друг: вы сказали, что можете дать мне славу! Он с любопытством посмотрел на меня. - Да? Ну, хорошо, разве вы не пользуетесь славой? - Нет. Это не слава, это только известность. Он улыбнулся. - Слава, мой милый Джеффри, по своему происхождению означает "слово" - слово народной лести. Вы это имеете для вашего богатства. - Но не для моего произведения! - Вы имеете похвалу критиков! - Стоит ли она чего-нибудь?! - Всего... по мнению критиков! - улыбнулся он. Я молчал. - Вы говорите о произведении, - продолжал он. - Я не могу точно объяснить характер вашего произведения, потому что оно какое-то не от мира сего, и судить о нем трудно с мирской точки зрения. В каждом сочинении должно усматривать две вещи: во-первых, цель, с какою оно написано, а, во-вторых, способ которым выполняют его. Сочинение должно иметь высокое и бескорыстное намерение - без этого оно гибнет. Если же оно написано правдиво и искренне, оно влечет за собой вознаграждение, и лавры, уже сплетенные, спускаются с небес, готовые, чтоб быть надетыми. Ни одна земная сила не может дать их. Я не могу дать вам этой славы, но я приобрел вам ее прекрасную имитацию. Более или менее угрюмо я принужден был согласиться, и, заметив, что он как будто бы смеялся надо мной, я больше ничего не говорил о предмете, который был ближе всего моему сердцу, из боязни подвергнуться его презрению. Я проводил много бессонных ночей, пытаясь написать новую книгу, нечто новое и смелое, могущее заставить публику подарить меня более ценной славой, чем той, которую я получил из-за обладания миллионами. Но творческая способность, казалось, умерла во мне; я был подавлен чувством бессилия, неопределенные идеи бродили в моей голове, которых я не мог выразить словами. И мной овладела такая болезненная любовь к чрезмерно строгой критике, что после нервного анализа каждой написанной страницы я рвал ее тотчас. В начале апреля я сделал свой первый визит в Виллосмир, получив известие от декораторов и мебельщиков, отправленных туда, что их работа подходит к концу, и было бы хорошо мне приехать для осмотра. Лючио и я отправились вместе, и когда поезд мчал нас через зеленые улыбающиеся ландшафты, унося от дыма, грязи и шума беспокойного современного Вавилона, я ощущал постепенно усиливающийся покой и радость. Первый взгляд на замок, купленный мной так легкомысленно, наполнил меня восторгом и удивлением. Это был красивый старинный дом, в английском вкусе. Плющ и жасмин цеплялись по его красным стенам и остроконечной крыше со шпилями. Через длинную линию живописных садов извивалась серебряной лентой река Авон, здесь и там перевязанная, точно бантами, узлами островков в виде цифры 8. Деревья и кустарники распускались в своей свежей, могучей весенней красоте; нельзя описать, до какой степени вид деревни был светел и успокоителен, и я вдруг начал чувствовать, как будто бремя скатилось с моих плеч, давая мне возможность легко дышать и радоваться этой свободе. Я бродил по комнатам моего будущего жилища, восхищаясь вкусом и искусством, с каким дом был устроен и меблирован, до самых мельчайших подробностей элегантности, комфорта и удобства. Здесь моя Сибилла родилась, - думал я с нежностью влюбленного, - здесь она будет опять жить как моя жена среди милой обстановки ее детства, и мы будем счастливы-да, мы будем счастливы, несмотря на скучные и бессердечные учения современного света. В роскошной гостиной я остановился у окна, откуда расстилался вид на зеленые луга и леса, - и меня охватило теплое чувство благодарности и любви к моему другу, которому я был обязан этим прекрасным жилищем. Повернувшись, я обнял его рукой. - Все это дело ваших рук, Лючио! - сказал я. - Мне думается, я никогда не смогу достаточно вас отблагодарить! Без вас я, пожалуй, никогда бы не услыхал о ней или Виллосмире, и никогда бы не был таким счастливым, как сегодня! - Значит, вы счастливы? - спросил он с легкой улыбкой. - Мне казалось, что нет! - Ну да, я не так счастлив, как мог того ожидать, - признался я. - Что-то в моем неожиданном богатстве тянет меня вниз, а не вверх. Это странно! - Ничуть не странно, - прервал он. - Наоборот, это вполне естественно. Как правило, богачи самые несчастные люди на свете. - Вы, например, несчастны? - спросил я. Его глаза, загоревшиеся мрачным огнем, остановились на мне. - Да разве вы слепы, чтобы сомневаться в этом? Как можете вы думать, что я счастлив? Неужели моя улыбка - маскирующая улыбка, избранная людьми для того, чтоб скрывать свои тайные муки от безжалостного взгляда своих бесчувственных ближних, может убедить вас, что у меня нет горестей? Что же касается моего богатства, я никогда не говорил вам о размерах его. Скажи я вам, вы бы действительно поразились, хотя думаю, что оно теперь не возбудило бы у вас зависти, принимая во внимание, что ваши пустячные пять миллионов уже успели привести вас в уныние. Но я мог бы купить царства и не быть беднейшим; я мог бы возводить и свергать с престолов царей и не быть мудрейшим; я мог бы раздавить целые страны железным каблуком финансовых спекуляций; я мог бы владеть миром, не давая ему, однако, высшей оценки, чем теперь, - оценки ничтожной пылинки, кружащейся в бесконечности, или пущенного на ветер мыльного пузыря! Его брови сдвинулись, его лицо выражало гордость, презрение и скорбь. - Какая-то тайна вас окружает, Лючио, - сказал я. - У вас было или горе или потеря, которых ваше богатство не может загладить, и которые делают вас таким странным существом. Может быть, когда-нибудь вы доверитесь мне... Он громко, почти бешено расхохотался и ударил меня тяжело по плечу. - Непременно! Я расскажу вам мою историю! И вы должны "помочь больной душе" и "вырвать память о закоренелой скорби"! Сколько могущества в выражении было у Шекспира, не коронованного, но настоящего короля Англии! Не только "вырвать" "скорбь", но самую "память" о ней! По-видимому, простая фраза содержит в себе сложную мудрость; без сомнения, поэт знал или инстинктом догадывался о самом ужасном факте во всей вселенной... - И что же это такое? - Вечное сознание памяти, - ответил он. - Бог не может забыть, и вследствие этого Его создания также не могут! Я воздержался от ответа, но, должно быть, мое лицо выдавало мои мысли, потому что циническая, хорошо мне знакомая улыбка скользнула на его губах. - Я вывожу вас из терпения, не правда ли? - сказал он, засмеявшись. - Вы изводитесь, когда я говорю о Боге? Ну, простите меня, и будем продолжать наш инспекторский осмотр этого очаровательного гнездышка. Вы будете уж чересчур требовательны, если даже здесь не найдете удовлетворения. С красивой женой и полным кошельком вы можете успешно отказаться от славы. - Но ведь я еще могу достигнуть ее! - пылко возразил я, полный надежд. - В этом уголке, я чувствую, могу написать нечто достойное быть написанным! - Хорошо! Итак, у вас в голове "божественные взмахи" крылатых мыслей! Аполлон, дай силу им взлететь! А теперь пойдем завтракать; у нас после останется время, чтоб совершить прогулку. В столовой я нашел элегантно накрытый стол, что меня несказанно удивило, потому что я не сделал никаких распоряжений, совершенно упустив это из виду. Между тем Лючио, по-видимому, не забыл, и его телеграмма, предупреждающая о нашем приезде, имела тот результат, что мы сидели за таким роскошным изысканным пиршеством, какого разве только могли пожелать эпикурейцы. - Теперь, Джеффри, я хочу попросить у вас об одном одолжении, - сказал он во время завтрака. - Едва ли вам придется здесь жить до вашей свадьбы: у вас слишком много обязанностей в городе, и вы говорили, что хотели бы дать здесь большой бал; я бы не советовал вам этого делать - не стоит. Пришлось бы обзавестись целым штатом прислуги и затем отпустить их на время вашего свадебного путешествия. Вот что я вам предложу: устройте грандиозный праздник в честь вашей невесты леди Сибиллы в мае, и позвольте мне быть устроителем пира! Я был в настроении на все соглашаться, тем более, что идея показалась мне восхитительной. Я так и сказал, и Риманец поспешно продолжил: - Вы, конечно, понимаете, что если я берусь за что-нибудь, то делаю это основательно и не терплю вмешательства в мои планы. Теперь, когда ваша женитьба послужит сигналом нашей разлуки - во всяком случае, на время - я хотел бы показать, как я ценю вашу дружбу, устроив блестящий праздник, и если вы мне предоставите полную свободу, я ручаюсь, что это будет еще не виданное в Англии торжество. Вы доставите мне личное удовлетворение, если только дадите свое согласие. - Дорогой друг, безусловно я соглашусь. Охотно! Даю вам carte blanche <Полную свободу действий (фр.).>, делайте, как хотите, и все, что хотите. Это по-дружески с вашей стороны! Когда же мы устроим эту сенсацию? - Ваша свадьба будет в июне? - Да, на второй неделе месяца. - Отлично. Праздник состоится 22 мая: это даст обществу время прийти в себя от одного великолепия и приготовиться к другому, то есть к свадьбе. Нам больше нет нужды говорить об этом. Дело решено! За остальное я отвечаю. Нам остается еще три или четыре часа до обратного поезда в город. Не прогуляться ли нам по паркам? Я согласился и пошел с ним в веселом расположении духа. Виллосмир с его мирной прелестью, казалось, очистил мой дух от всех тревог; благословенная тишина лесов и холмов смягчала и веселила меня после городского шума и грохота, и я шел рядом с моим приятелем с легким сердцем и улыбающимся лицом, счастливый и исполненный смутной религиозной веры в голубое небо, если не в Бога над ним. Мы обошли великолепные сады, которые теперь были моими, и, пройдя тенистый парк, очутились на прелестной прогалине между двумя изгородями, и астры протягивали свои красивые букеты белых цветов между лютиками и клевером, и где бутоны боярышника виднелись как снеговые шарики среди глянцевитой молодой зелени. Дрозд мелодично щебетал, жаворонок вспорхнул из-под самых наших ног и, заливаясь песней, весело поднялся к небу. Реполов с радостным любопытством пытался посмотреть на нас через маленькую дырочку в плетне, когда мы проходили мимо. Вдруг Лючио остановился и положил мне руку на плечо; его глаза выражали ту меланхолию глубокого страстного желания, которого я не мог ни понять, ни определить. - Прислушайтесь, Джеффри! - сказал он, - прислушайтесь к безмолвию земли, когда жаворонок поет! Замечали ли вы когда-нибудь то восприимчивое состояние природы, в котором она ожидает божественных звуков? Я не отвечал. Окружающая нас тишина действительно производила впечатление. Дрозд перестал щебетать, и только чистый голос жаворонка звенел над нами, оглашая безмолвие лугов. - Как будто мир, обитаемый Божеством, - продолжал Лючио, - не заключает в себе красоты и чудес всех миров! Даже эта маленькая планета прекрасна везде, где нет человека. Я протестую, я всегда протестовал против создания человека! Я засмеялся. - Значит, вы протестуете против своего существования, - сказал я. Его глаза медленно подернулись мраком. - Когда море ревет и бьется в гневе о берег, оно требует своей добычи - человечество! Оно силится смыть со светлой земли ничтожное насекомое, нарушающее мир планеты! Оно топит, когда только может, зловредное существо с помощью своего сочувствующего товарища, ветра! Когда грохочет гром спустя секунду после молнии, не кажется ли вам, что самые облака ведут священную войну? Войну против создания человечества! Не замечаете ли вы их усилия стереть его с лица вселенной! Например, вы и я, не служим ли мы сегодня единственным диссонансом в лесной гармонии? Мы не благодарны за жизнь - мы, конечно, недовольны ею; у нас нет невинности птицы или цветка. У нас больше знания, вы скажете, но можем ли мы быть в этом уверены? Наша мудрость с самого начала пришла к нам от дьявола согласно с легендой о древе познания, плод которого учил и добру и злу, но которое, по-видимому, до сих пор побуждает человека скорее к злу, чем к добру, и кроме того делает его надменным, так как его не покидает мысль, что в будущем он будет бессмертен, как Бог. Вы, могущественные небеса! Какая несоразмерно великая судьба для недостойной песчинки, для ничтожного атома, как он! - Но у меня нет идей о бессмертии, - сказал я, - я вам об этом часто говорил. Для меня достаточно этой жизни, я не желаю и не ожидаю другой. - Да, но если б была другая! - и Лючио устремил на меня пристальный, испытующий взгляд. - И если б, не спрашивая вашего мнения о ней, вас бы сразу погрузили в состояние ужасного сознания, в котором бы вам не хотелось быть... - Ну, будет, - прервал я нетерпеливо, - не стоит толковать о теориях! Я счастлив сегодня! Мое сердце так же легко, как сердце пташки, распевающей под небесами; я в самом лучшем расположении духа и не мог бы сказать недоброго слова моему злейшему врагу. Он улыбнулся. - Вы в таком настроении? - и он взял меня за руку. - Значит, незачем ждать лучшего случая, чтобы вам показать этот маленький хорошенький уголок на свете. И, пройдя несколько саженей, он быстро свернул на узкую тропинку, идущую от прогалины, и мы очутились лицом к лицу с красивым старым коттеджем, утопавшим в молодой весенней зелени и окруженным высокой оградой из шиповника и боярышника. - Владейте собой, Джеффри, и сохраните благотворное спокойствие духа! Здесь живет женщина, имя и славу которой вы ненавидите, - Мэвис Клер. XIX Кровь бросилась мне в голову, и я сразу остановился. - Пойдемте назад! - Зачем? - Затем, что я не знаю мисс Клер и не желаю ее знать. Литературные женщины вызывают во мне отвращение: они все более или менее бесполые. - Вы, я полагаю, говорите о "новых" женщинах, но вы льстите им: они никогда не имели пола; самоунижающие создания, которые изображают своих вымышленных героинь, утопающих в грязи, и которые свободно пишут о предметах, которые мужчина поколебался бы назвать, эти создания - действительно неестественные выродки и не имеют пола. Мэвис Клер не принадлежит к их числу: она - "старосветская" молодая женщина. М-ль Дерино, танцовщица, - "бесполая", но вы в этом ее не упрекали. Напротив, вы показали, как вы цените ее таланты, истратив на нее значительную сумму. - Это неудачное сравнение, - горячо возразил я, - м-ль Дерино временно забавляла меня. - И не была вашей соперницей в искусстве! - проговорил Лючио с недоброй улыбкой. - Лично я смотрю на этот вопрос так, что женщина, показывающая силу ума, более достойна уважения, чем женщина, показывающая силу своих ног. Но люди всегда предпочитают ноги - совершенно так же, как они предпочитают дьявола Богу. Я думаю, что, имея время, нам не мешает взглянуть на этого гения. - Гения! - повторил я презрительно. - Ну, женщину-пустомелю, - засмеялся он. - Без сомнения, она в своем роде окажется не менее забавной, чем м-ль Дерино. Я позвоню и спрошу, дома ли она. Он подошел к калитке, покрытой ползучими растениями, но я остался сзади, угрюмый и оскорбленный, решив не идти с ним в дом, если он будет принят. Вдруг веселый взрыв мелодичного смеха раздался в воздухе, и звучный свежий голос воскликнул: - О Трикси! Гадкий мальчик! Отдай его сейчас же назад и извинись. Лючио заглянул через изгородь и энергично поманил меня. - Вот она! - шепнул он. - Вот шалый, свирепый синий чулок, - там на газоне, клянусь Небом! Она может привести в ужас мужчину и миллионера! Я посмотрел, куда он мне указывал, и увидел светловолосую женщину в белом платье, сидящую на низком плетеном стуле с крошечной таксой на коленях. Такса ревниво оберегала большой сухарь, почти такой же, как она сама, а на небольшом расстоянии лежал великолепный сенбернар, махая своим пушистым хвостом со всеми признаками удовольствия и хорошего расположения духа. При одном взгляде положение дела было очевидно: маленькая собачка отняла бисквит у своего громадного товарища и отнесла его своей госпоже - собачья шутка, по-видимому, понятая и оцененная всеми участвующими. Следя за маленькой группой, я не верил, что та, которую я видел, была Мэвис Клер. Эта маленькая головка, наверное, предназначалась не для ношения бессмертных лавров, но скорее для розового венка (нежного и тленного), одетого рукой возлюбленного. Могло ли это женственное создание, на которое я сейчас смотрел, иметь столько интеллектуальной силы, чтобы написать "Несогласие", книгу, которою я втайне восторгался и удивлялся, но которую я анонимно пытался уничтожить. Автора этого произведения я представлял себе физически сильной, с грубыми чертами и резкими манерами. Эта воздушная бабочка, играющая с собачкой, совсем не походила на тип "синего чулка", и я сказал Лючио: - Не может быть, чтобы это была мисс Клер; скорее всего гостья или подруга-секретарь. Романистка должна быть по наружности совсем иной, чем эта веселая молодая особа в белом, парижского покроя платье, по-видимому, ни о чем не думающая и всецело расположенная к забаве. - Трикси! - опять раздался свежий голос. - Отнеси назад бисквит и извинись! Крошечная такса с невинным видом оглянулась, как если бы она не совсем поняла значение фразы. - Трикси! - и голос сделался более повелительным. - Отнеси его назад и извинись! С комичным выражением покорности Трикси схватила большой бисквит и, держа его в зубах с тщательной осторожностью, спрыгнула с колен своей госпожи и, проворно подбежав к сенбернару, который продолжал махать хвостом и улыбаться, настолько очевидно, насколько могут улыбаться собаки, возвратила его похищенное добро с коротким тявканьем, как бы говоря: "На! Возьми!" Сенбернар поднялся во весь свой величественный рост и фыркнул сначала на бисквит, затем на своего маленького друга, по-видимому сомневаясь, что было бисквитом, а что - таксой, и, улегшись, снова отдался удовольствию жевать свою порцию, а тем временем Трикси с яростным восторженным тявканьем принялась, как безумная, кружиться вокруг него. Эта собачья комедия еще продолжалась, когда Лючио отошел от своего наблюдательного пункта у изгороди и, подойдя к калитке, позвонил. На звонок явилась нарядно одетая горничная. - Дома мисс Клер? - спросил он. - Да, сэр, но я не уверена, примут ли они вас, - ответила девушка. - В таком случае передайте эти карточки, - сказал Лючио. - Джеффри, дайте мне вашу. - Я нехотя повиновался. - Возможно, что мисс Клер будет так добра, что не откажет принять нас. Если же нет, мы будем очень огорчены. - Потрудитесь войти, сэр! - сказала она, улыбаясь и открывая калитку. Он живо последовал приглашению, и я, который секунду тому решил не входить в дом, машинально пошел за ним под арку молодых распускающихся листьев и ранних бутонов жасмина, ведущую в Лилию-коттедж, которому в один прекрасный день суждено было оказаться единственным мирным и надежным приютом, какой только я мог страстно желать и, страстно желая, ни быть в состоянии получить! Дом был гораздо больше, чем он выглядел снаружи; передняя была квадратная, высокая, с панелью из прекрасного старого резного дуба, а гостиная, куда нас ввели, была самой красивой и художественной комнатой, какую я когда-либо видел. Везде цветы, книги, редкий фарфор, элегантные безделушки, которые только женщина со вкусом могла выбрать и оценить; на столах и рояле стояли портреты с надписями многих великих знаменитостей Европы. Лючио бродил по комнате, делая свои замечания: - Вот Падеревский, а рядом с ним вечная Патти, там ее величество королева Италии, а вот принц Уэльский - все с надписями. Честное слово, по-видимому, мисс Клер привлекает к себе знаменитостей без помощи золота. Как она это делает? - и его глаза полунасмешливо блеснули. - Посмотрите на эти лилии! - и он указал на массу белых цветов на одном из окон. - Разве они не прекраснее мужчин и женщин? Немые, но, тем не менее, красноречивые чистотой. Не удивительно, что художники выбрали их, как единственные цветы, подходящие для украшения ангелов. Пока он говорил, дверь отворилась, и женщина, которую мы видели на газоне, вошла, неся на руках крошку-таксу. Была ли она Мэвис Клер? Или кто-нибудь другая, посланная сказать, что романистка не может принять нас? Я молча в замешательстве разглядывал ее, а Лючио подошел к ней с выражением смирения и кротости - манера, которая была мне хорошо знакома, и сказал: - Мы должны извиниться за наше вторжение, мисс Клер, но, проходя мимо вашего дома, мы не могли удержаться от попытки увидеть вас. Моя фамилия Риманец, - он почему-то колебался секунду и затем продолжал: - А это мой друг Джеффри Темпест - писатель. Молодая особа подняла на меня глаза с легкой улыбкой и грациозным поклоном головы. - Он, как вы, вероятно, знаете, сделался владельцем Виллосмирского замка. Вы будете соседями и, надеюсь, друзьями. Во всяком случае, если мы нарушили этикет, рискнув явиться к вам без предварительного представления, вы должны простить нас! Трудно, невозможно для меня пройти мимо жилища знаменитости без того, чтобы не засвидетельствовать своего почтения обитающему в нем гению. Мэвис Клер - так как это была Мэвис Клер - казалось, не слыхала предумышленного комплимента. - Милости просим, - сказала она просто, протягивая ручку каждому из нас. - Я привыкла к посещениям посторонних. Но по слухам я очень хорошо знаю м-ра Темпеста. Садитесь, пожалуйста, - она указала нам на стулья у окна, заставленного лилиями, и позвонила. Ее горничная вошла. - Чаю, Жанетта! Отдав это приказание, она села вблизи нас, продолжая держать маленькую собачку, свернувшуюся, как клубок шелку. Я хотел заговорить, но не находил сказать ничего подходящего: ее вид слишком наполнял меня чувством самоосуждения и стыда. Она была таким спокойным, грациозным созданием, таким нежным и воздушным, таким простым и непринужденным в обращении, что подумав о ругательной статье, которую я написал на ее книгу, я сравнил себя с негодяем, бросившим камень в ребенка. Но, тем не менее, я ненавидел ее талант - силу этого мистического качества, которое, где бы ни появилось, привлекает внимание мира; у нее был дар, которого у меня не было, и которого я домогался. Движимый противоречивыми чувствами, я рассеянно смотрел в окно на старый тенистый сад и слышал, как Лючио разговаривал о пустячных предметах и о литературе вообще, и время от времени ее веселый смех звенел, как колокольчик. Вскоре я почувствовал на себе ее пытливый взгляд, и, обернувшись, встретился с ее глазами, серьезными и ясными. - Это ваш первый визит в Виллосмирский замок? - спросила она. - Да, - ответил я, прилагая все усилия, чтобы казаться развязным. - Я купил поместье заглазно, по рекомендации моего друга-князя. - Я слышала так, - сказала она, продолжая с любопытством смотреть на меня. - И вы остались им вполне довольны? - Более чем доволен - я в восторге. Оно превзошло все мои ожидания. - М-р Темпест женится на дочери прежнего владельца Виллосмира, - вставил Лючио. - Конечно, вы читали об этом в газетах? - Да, - улыбнулась она, - я читала и нахожу, что м-ра Темпеста есть с чем поздравить. Леди Сибилла очень красива; я помню ее прелестным ребенком, когда я сама была ребенком; я никогда с ней не говорила, но видела ее часто. Она, должно быть, счастлива возвратиться молодой женой в старый дом, который она так любила. Тут вошла горничная с подносом, и мисс Клер, опустив на пол собачку, подошла к столу, чтобы разлить чай. Я следил за ее движениями с чувством неопределенного удивления и невольного восхищения: она напоминала картинку Греза, в своем мягком белом платье, с бледной розой на груди, в старых фламандских кружевах, и когда она поворачивала к нам свою головку, солнце озаряло ее светлые волосы золотым ореолом, обрамлявшим ее лоб. Она не была красавицей; но, несомненно, она обладала обаятельной, нежной прелестью, которая безмолвно таилась в ней, как дыхание жимолости, спрятанной за изгородью, очаровывает прохожего сладостным ароматом, хотя цветы и невидимы. - Ваша книга очень хороша, м-р Темпест, - вдруг сказала она, улыбаясь мне, - я ее прочла, как только она вышла, но, знаете ли, ваша статья еще лучше! Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову. - На какую статью вы намекаете, мисс Клер? - заикался я смущенно, - я не пишу для журналов. Нет? - и она весело засмеялась. - Но в этом случае вы написали! И как вы меня отделали! Я узнала, что вы были автором филиппики - не от издателя вашего журнала, о нет! Бедняга, он очень скромен! Но от совсем другого лица, которого я не хочу называть. Я всегда узнаю то, что я хочу узнать, особенно в литературных делах. Какой же у вас несчастный вид! И ее глаза искрились весельем, когда она подавала мне чашку чаю. - Вы, в самом деле, думаете, что оскорбили меня критикой? Даю честное слово, что нет. Никогда ничего в этом роде не огорчает меня. Я слишком занята, чтобы расходовать свои мысли на критики или критиков. Только ваша статья была исключительно забавна! - Забавна? - повторил я глупо, стараясь улыбнуться, но мои усилия прошли даром. - Да, забавна! Она была настолько гневной и негодующей, что сделалась смешной. Мое бедное "Несогласие"! Мне досадно, что оно привело вас в такое настроение - настроение, так истощившее вашу энергию! Она опять засмеялась и села на свое прежнее место, смотря на меня открытым, полусмеющимся взглядом, которого я не мог хладнокровно выносить. Сказать, что я сознавал себя дураком, недостаточно, чтобы выразить мое чувство полного поражения. Эта женщина с молодым, светлым лицом, нежным голосом и, очевидно, счастливой натурой, была совсем не такая, какою я ее воображал себе, и я силился найти что-нибудь, могущее быть разумным и связным ответом. Я поймал взгляд Лючио - насмешливый, сатирический, и мои мысли еще больше спутались. Между тем случилось маленькое смятение из-за поведения собачки Трикси, которая вдруг, усевшись против Лючио и подняв вверх нос, принялась отчаянно выть с поразительной силой для такого маленького животного. Его хозяйка удивилась. - Трикси, в чем дело? - воскликнула она, схватив собачку на руки, где она, дрожа и рыча, спрятала свою мордочку. Затем она взглянула испытующе на Лючио. - Я никогда раньше не замечала у нее ничего подобного. Может быть, вы не любите собак, князь? - Я боюсь, что они не любят меня! - ответил он почтительно. - В таком случае, извините меня, - промолвила она и вышла из комнаты, тотчас вернувшись, но без собачки. После этого инцидента я заметил, что ее синие глаза часто останавливались на красивом лице Лючио с растерянным и тревожным выражением, как если б она видела в самой его красоте нечто такое, что ей не нравилось. Тем временем ко мне вернулось мое обычное самообладание, и я обратился к ней тоном, который я считал любезным, но который, в сущности, был скорее покровительственным. - Меня радует, мисс Клер, что вы не обиделись на ту статью. Я допускаю, она была энергична, но, вы знаете, мы не можем быть все одного мнения... - Безусловно! - сказала она спокойно, с легкой улыбкой. - Такое положение вещей сделало бы свет очень скучным! Уверяю вас, что я нисколько не была и теперь не обижена: критика была образчиком остроумного сочинения и не произвела ни малейшего действия ни на меня, ни на мою книгу. Вы помните, что Шелли писал о критиках? Нет? Вы найдете это место в его предисловии к "Восстанию Ислама", и он таким образам говорит: "Я старался писать, как, я думаю, писали Гомер, Шекспир и Мильтон, с полным пренебрежением к анонимной цензуре. Я уверен, что клевета и искажение, хотя и могут привести меня к состраданию, но не могут нарушить моего покоя. Я пойму выразительное молчание тех прозорливых врагов, которые не отваживаются говорить. Я постараюсь извлечь из оскорблений, презрения и проклятий те предостережения, которые послужат для исправления каких бы то ни было несовершенств - такие цензоры различаются в моем обращении к публике. Если б некоторые критики были настолько ясновидящи, насколько они злонамеренны, какое великое было бы благо - избежать их ядовитого суждения! Но так как оно есть, я боюсь быть слишком злостным, забавляясь их жалкими выходками и убогой сатирой. Присудила бы публика, что мое сочинение не заслуживает внимания, я покорно преклонюсь пред трибуналом, с которого Мильтон получил свой венец бессмертия, и постараюсь, если буду жив, собраться с силами от этого поражения, могущего побудить меня к какому-нибудь новому предприятию мысли, которое не будет незаслуживающим внимания!" Пока она говорила, ее глаза потемнели и стали глубже, ее лицо осветилось как бы внутренним светом, и я невольно прислушивался к ее свежему, сочному голосу, делавшему имя "Мэвис" так хорошо подходящим к ней. - Видите, я знаю моего Шелли, - сказала она с легким смехом. - И эти слова в особенности мне знакомы: они написаны на панели в моем рабочем кабинете, - именно чтобы напоминать мне в случае, если б я забыла, как действительно великие гении на свете думали о критиках, потому что их пример очень ободрителен и полезен для такой маленькой труженицы, как я сама. Я не любимица прессы и я никогда не имела хороших отзывов, но, - она опять засмеялась, - все равно, я люблю моих критиков! Если вы кончили чай, не хотите ли пойти и посмотреть их? Пойти и посмотреть их! Что она хочет этим сказать? Она, казалось, была в восторге от моего очевидного удивления. Все лицо ее дышало весельем. - Пойдемте посмотреть их! - повторила она. - Обыкновенно они ожидают меня в этот час! Она направилась в сад. Мы последовали за ней, - я смущенный, сбитый с толку, с разрушенными идеями о "бесполых самках" и отвратительных синих чулках, благодаря непринужденности манер и пленительной откровенности этой "знаменитости", славе которой я завидовал, но личностью которой я не мог не восторгаться. Со всеми ее интеллектуальными дарованиями она была прелестным женственным существом... Ах, Мэвис! Сколько горя суждено мне было узнать. Мэвис! Мэвис! Я шепчу твое нежное имя в своем одиночестве! Я вижу тебя в моих снах и на коленях перед тобой называю тебя ангелом! Мой ангел у врат Потерянного Рая, и его меч гения удерживает меня от всякого приближения к моему конфискованному древу жизни! XX Едва мы вышли на газон, как случилось неприятное происшествие, которое могло бы окончиться неблагополучно. При приближении своей госпожи сенбернар, мирно отдыхавший в залитом солнцем углу, приготовился приветствовать ее, - но, заметив нас, вдруг остановился со зловещим рычанием, и, прежде чем мисс Клер успела произнести предупредительное слово, он сделал пару громадных скачков и бросился дико на Лючио, как будто намереваясь разорвать его в клочки. Лючио с удивительным присутствием духа схватил его за горло твердой рукой и отстранил. Мэвис смертельно побледнела. - Я возьму его! Он меня послушается! - крикнула она и положила свою маленькую ручку на шею собаки. - Долой, Император! Долой! Как ты смеешь! В один момент Император очутился на земле и припал униженно к ее ногам, тяжело дыша и дрожа всем телом. Она держала его за ошейник и смотрела на Лючио; тот был совершенно спокоен, хотя в его глазах сверкали зловещие огоньки. - Мне очень досадно, - промолвила она тихо, - я забыла, вы сказали мне, что собаки вас не любят. Но какая странная антипатия! Я не могу понять. Император обыкновенно так благодушен, я должна извиниться за его дурное поведение - это так на него непохоже. Надеюсь, он не причинил вам вреда? - Нисколько! - любезно возразил Лючио. - Надеюсь, я не причинил вреда ему или расстроил вас? Она ничего не ответила и увела сенбернара. Пока она отсутствовала, лицо Лючио омрачилось и приняло жестокое выражение. - Что вы о ней думаете? - спросил он отрывисто. - Едва ли я знаю сам, ответил я рассеянно. - Она совсем иная, чем я ее себе представлял. Но ее собаки довольно неприятная компания. - Они - честные животные, они, несомненно, привыкли быть чистосердечными со своей госпожой и поэтому протестуют против олицетворения лжи. - Говорите о самом себе! - сказал я сердито, - они протестуют главным образом против вас. - Разве я этого не видел? И разве я не говорил о самом себе? Не думаете ли вы, что я назвал бы вас олицетворением лжи, если б даже это была правда! Я не могу допустить такой невежливости. Но это я - воплощение лжи, и, зная это, я сознаю это, что дает мне некоторое право на честность и на то, чтобы быть выше обыкновенного уровня людей. Эта женщина - лавроносец, олицетворенная правда! Только подумайте! Она не претендует быть чем-нибудь другим, как тем, что она есть! Не удивительно, что она знаменита! Я ничего не сказал, и как раз предмет нашего разговора - Мэвис Клер возвратилась, спокойная и улыбающаяся, с так-том и грацией прекрасной хозяйки, прилагающая все старания, чтобы заставить нас забыть яростный поступок ее собаки. Она водила нас по прелестным извилистым дорожкам сада, буквально представляющего собой беседку из молодой весенней зелени. Она говорила с легкостью, блеском и умом с нами обоими; однако я заметил, что, изучая Лючио с тайным интересом, она следила за его взорами и движениями более из любопытства, чем из расположения. Пройдя тенистую аллею сводом из распускающегося душистого чубучника, мы очутились на открытом дворе, вымощенном синей и белой черепицей, в центре которого возвышалась живописная голубятня, построенная в виде китайской пагоды. Остановившись, Мэвис ударила в ладоши. Целое облако голубей, белых серых, бурых и пестрых, ответило на призыв, кружась вокруг ее головы и спускаясь группами к ее ногам. - Вот мои критики! - сказала она смеясь. - Разве они не прелестные создания? Тех, которых я лучше знаю, я назвала по соответствующим журналам, но, конечно, среди них множество безымянных. Вот, например, "Субботний Обзор"... - и она подняла надменную птицу с коралловыми ножками, которой, по-видимому, нравилось оказываемое ей внимание. - Он дерется со всеми своими товарищами и отгоняет их прочь от корма, где только может. Он сварливое создание! - она погладила головку голубя. - никогда не знаешь, как угодить ему: он иногда обижается на зерна и клюет только горох, или наоборот. Он вполне заслуживает свое имя. Уходи, старичок! - и, подбросив птицу на воздух, она некоторое время следила за ее полетом. - Как он комичен, старый ворчун! Вот "Оратор", - и она указала на жирную, суетливую птицу. - Он очень мило важничает и воображает себя значительным, чего нет на самом деле. Там "Общественное Мнение" - тот, что полудремлет на стене; рядом с ним "Зритель": вы видите, у него два кольца вокруг глаз, как очки. То бурое создание, с пушистыми крыльями, на цветочном вазоне, - "Девятнадцатое Столетие"; а маленькая птичка, с зеленой шеей - "Вестминстерская Газета", та, жирная, что сидит на помосте, - "Pall Mall", она очень хорошо знает свое имя - смотрите! - и она весело позвала: "Pall Mall, иди сюда!" - Птица тотчас послушалась и, слетев с помоста, уселась на ее плече. - Их так много, что трудно иногда различать. Как только я вижу злую критику, я даю название голубю: это меня забавляет. Тот замаранный, с грязными ногами - "Наброски": это очень дурно воспитанная птица, должна вас предупредить. Та - изящная на вид голубка с пурпуровой грудкой - "График"; а та, кроткая старая, серая штучка - "И. Л. Н.", сокращение из "Иллюстрированных Лондонских Новостей". Те три белые соответствуют "Ежедневному Телеграфу", "Утренней Почте" и "Шнадрату". Теперь смотрите на них всех! И, достав из угла закрытую корзинку, она начала в щедром количестве рассыпать по всему двору горох и всевозможные зерна. Один момент - и мы едва могли видеть небо: так плотно птицы столпились вместе, то налетая друг на друга, то отбиваясь, то спускаясь вниз, то взлетая вверх; но вскоре крылатое смятение уступило место чему-то вроде порядка, когда они все разбрелись по земле, каждая занятая выбором своего любимого корма. - Вы в самом деле философ, - улыбаясь, сказал Лючио, - если можете символизировать критиков стаею голубей! Она весело рассмеялась. - Ну да, это лекарство против раздражения. Мне приходилось много терзаться за свой труд. Я дивлюсь, почему пресса так ко мне жестока, оказывая в то же время милость и поощрение худшим писателям. Но после небольшого размышления я нашла, что мнения критиков не влияют на убеждения публики, и решила больше о них не беспокоиться... кроме голубей! - И посредством голубей вы кормите ваших критиков, - заметил я. - Совершенно верно! Я кормлю их. Они что-нибудь получают от своих редакторов за поношение моей работы и, вероятно, еще больше зарабатывают, продавая экземпляры своей критики. Так что, как видите, эмблема голубей годится вполне. Но вы еще не видели "Атенея". О, вы должны его увидеть! С искрившимся смехом в ее синих глазах она привела нас из голубиного двора в уединенный и тенистый угол сада, где в большой клетке важно сидела белая сова. Как только она нас заметила, она пришла в ярость и, натопорщив свои пушистые перья, грозно вращала сверкающими желтыми глазами и раскрывала клюв. Две совы поменьше сидели на земле, плотно прижавшись друг к другу: одна серая, другая коричневая. - Злой старикашка! - сказала Мэвис, обращаясь к злобному созданию самым нежным тоном. - Разве тебе не удалось сегодня поймать мышку? О, какие злые глаза! Какой жадный рот! Затем, повернувшись к нам, она продолжала: - Разве она не красивая сова? Разве она не выглядит умной? Но факт тот, что она именно настолько глупа, как только возможно быть. Поэтому я ее называю "Атенеем". Она имеет такой глубокомысленный вид, и вы воображаете, что она знает все; но, в сущности, она все время только об одном и думает, как бы убить мышонка, что значительно ограничивает ее разум! Лючио смеялся от души, я также. Она выглядела такой веселой и шаловливой. - Но в клетке еще две других совы, - сказал я, - как их имена? Она подняла маленький пальчик с шутливым предупреждением. Это секрет! Они все "Атеней", род литературного триумвирата. Но какой триумвират, я не рискую объяснить. Это загадка, которую я предоставляю вам отгадать! Она прошла дальше, и мы за ней, через бархатную лужайку, окаймленную весенними цветами - тюльпанами, гиацинтами, анемонами и шафраном, и, вдруг остановившись, она спросила: - Не хотите ли взглянуть на мой рабочий кабинет? Я согласился на это предложение почти с мальчишеским энтузиазмом. Лючио посмотрел на меня с полуцинической улыбкой и спросил: - Мисс Клер, назовете ли вы голубя в честь мистера Темпеста? Он принял участие в критике, но я сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь повторил это! Она оглянулась на меня, и улыбка скользнула на ее губах. - О, я была милосердна к мистеру Темпесту. Он находится среди безымянных птиц, которых я мало различаю! Она подошла к открытой стеклянной двери, выходящей на газон, усеянный цветами, и, войдя вслед за ней, мы очутились в большой комнате восьмиугольной формы, где первым бросившимся в глаза предметом был мраморный бюст Афины-Паллады, спокойное и бесстрастное лицо которой освещалось солнцем. Левую сторону от окна занимал письменный стол, заваленный бумагами; в углу, задрапированный оливковым бархатом, стоял Аполлон Бельведерский, своей неисповедимой и лучезарной улыбкой давая урок любви и торжества славы; и множества книг, не размещенных в строгом порядке по полкам, как если б их никогда не читали, были разбросаны по низким столам и этажеркам, так, чтобы легко можно было взять и заглянуть в них. Отделка стен, главным образом, возбудила мое любопытство и восторг: они были разделены на панели, и на каждой были написаны золотыми буквами некоторые изречения философов или стихи поэтов. Слова Шелли, которые нам цитировала Мэвис, занимали, как она сказала, одну панель, и над ними висел великолепный барельеф поэта, скопированный с памятника в Виареджио. Тут были и Шекспир, и Байрон, и Кет. Не хватило бы и целого дня, чтобы подробно осмотреть оригинальности и прелести этой "мастерской", как ее владелица называла ее. Однако ж должен был прийти час, когда я знал наизусть каждый ее уголок. Теперь нам оставалось не много времени, и, выразив достаточно свое удовольствие и благодарность за любезный прием, Лючио взглянул на часы и напомнил об отъезде. - Мы могли бы остаться здесь на бесконечное время, мисс Клер, - сказал он с редкой мягкостью в темных глазах. - Здесь приют для мира и счастливого размышления, успокоительный уголок для усталой души... Он подавил легкий вздох и продолжал: - Но поезд не ждет человека, а мы возвращаемся в город к вечеру. - Тогда я не смею долее вас задерживать, - сказала наша молодая хозяйка, проведя нас боковой дверью через коридор, наполненный цветущими растениями, в гостиную, где она прежде нас приняла. - Я надеюсь, мистер Темпест, - прибавила она, улыбаясь мне, - что теперь, когда мы встретились, вы больше не пожелаете походить на одного из моих голубей! Не стоит того! - Мисс Клер, - сказал я, говоря на этот раз с неподдельной искренностью, - даю вам честное слово, что мне досадно за написанную статью против вас. Если б я только знал, какая вы! - О, это не составляет разницы для критики. - Для меня это составило бы громадную разницу, - заявил я. - Вы так не похожи на пресловутую "литературную женщину"! Я остановился; она глядела на меня, улыбаясь ясными, откровенными глазами. Затем я прибавил: - Я должен сказать вам, что Сибилла, леди Сибилла Эльтон - одна из ваших пламенных поклонниц. - Мне очень приятно это слышать, - просто сказала она. - я всегда радуюсь, когда мне удается снискать чье-либо одобрение и расположение. - Разве не все одобряют вас и восторгаются вами? - спросил Лючио. - О, нет! Совсем нет! "Суббота" говорит, что я имею успех только у приказчиц, - и она засмеялась. - Бедная, старая "Суббота"! Писатели из ее штаба так завидуют каждому успешному автору! Я рассказала принцу Уэльскому, как она на днях отозвалась обо мне; он очень смеялся. - Вы знаете принца? - спросил я с легким удивлением. - Да, правильнее сказать он знает меня. Он был так любезен, заинтересовавшись моей книгой. Он хорошо знаком с литературой - гораздо больше, чем это думают. Он не раз был здесь и видел, как я кормлю моих