отя я  почувствовал, что она дрожала, когда громоносные звуки
свадебного марша из "Лоэнгрина" торжественно полились в  воздухе. Всю дорогу
она ступала  по розам, я также  вспомнил  это... потом! Ее атласный башмачок
давил сердца тысячам невинных созданий, которые  наверно были  много  дороже
Богу,  нежели  она;  маленькие  безобидные души  цветов,  чья  задача жизни,
сладостно  исполненная,  была  создавать  красоту  и  теплоту  своим  чистым
существованием,  умирали,  чтоб  удовлетворять тщеславие одной женщины,  для
которой ничего не было святого! Но, признаюсь, я был еще в моем безумном сне
и воображал, что умирающие цветы были счастливы погибнуть под ее ногой.
     После церемонии все гости съехались в доме  графа  Эльтона, и в разгаре
болтовни,  еды и  питья  мы  - моя  новоиспеченная жена и  я -  уехали среди
расточительной лести и добрых пожеланий наших "друзей", которые, зарядившись
самым изысканным  шампанским,  сделали  вид,  что были  искренни.  Последним
лицом, простившимся с нами  у дверец кареты,  был Лючио, и при расставании с
ним я  почувствовал печаль,  не  выразимую  словами. С самого  часа рассвета
моего  счастия мы были  почти неразлучными  товарищами.  Я  был обязан своим
успехом в обществе, всем, даже  моей невестой, его умению и такту, и  хотя я
получил  теперь  в  жизненные партнеры  самую красивую  женщину,  я  не  мог
смотреть  на временную разлуку с  моим  талантливым и блестящим  другом  без
острой боли личного страдания среди свадебного веселья.
     - Мои мысли с вами обоими во время вашего путешествия, - сказал он. - А
когда  вы  вернетесь,  я  буду  одним  из  первых, чтобы  поздравить  вас  с
благополучным   возвращением  домой.   Ваш  house-party   <Прием   гостей
(англ.).> назначен на сентябрь, мне помнится.
     - Да, и вы будете самым желанным гостем из всех приглашенных, - ответил
я задушевно, пожимая ему руку.
     - Фи, стыдно! - возразил  он, смеясь. - Не  кривите душой, Джеффри!  Не
собираетесь  ли вы пригласить принца  Уэльского, и будет ли кто-нибудь более
"желанным",  чем он!  Нет,  я  должен занять  третье или  четвертое  место в
списке,  где  помещена королевская  особа.  Мое владение,  увы,  не Уэльс, и
престол,  на какой я мог бы претендовать, - если бы кто-нибудь  нашелся  мне
помочь, но у меня никого нет, - далеко удален от престола Англии.
     Сибилла ничего не говорила, но ее глаза были устремлены на его красивое
лицо и прекрасную фигуру  со странным вниманием и задумчивостью,  и она была
очень бледна.
     - Прощайте, леди Сибилла! - ласково прибавил он. - Желаю вам всех благ.
Нам, остающимся  здесь, ваше  отсутствие покажется долгим,  - но вам...  Ах,
любовь  дает  крылья  времени, и то,  что для  обыкновенного  человека будет
месяцем скучной  жизни, для  вас  будет упоительным мгновением. Любовь лучше
богатства, я  знаю,  вы уже  это открыли,  но  я  думаю  и  надеюсь, что вам
предназначено  узнать это совершеннее и  полнее. Думайте  иногда обо мне. Au
revour.
     Лошади  рванулись;  горсть   риса,   брошенная   идиотом  из  общества,
присутствующим всегда  на  свадьбах, с треском ударилась  о  дверцы  и крышу
кареты,  и Лючио отступил  назад, делая прощальный знак рукой. Мы видели его
до последней минуты: его высокая  статная фигура выделялась на лестнице дома
графа  Эльтона,  окруженная  ультра-светской  толпой... Там  стояли  подруги
невесты, в  светлых  платьях  и  живописных  шляпах,  -  молодые  девушки  с
возбужденным видом;  каждая  из  них, без  сомнения, страстно  желала,  чтоб
настал день,  когда и она приобретет себе такого же богатого мужа, каким был
я... Свахи-маменьки и злые старые  вдовы показывали  драгоценные кружева  на
своих  объемистых  бюстах  и  сверкали  бриллиантами...  Мужчины  с   белыми
бутоньерками, приколотыми к их безупречно сидящим фракам;
     Слуги в ярких ливреях и обычная уличная толпа праздных зевак, - вся эта
куча лиц, костюмов и  цветов столпилась перед  портиком  из  серого камня, и
посреди  мрачная  красота лица Лючио  и блеск  его  горящих глаз делали  его
выдающимся предметом и главным центром притяжения. Карета повернула за угол,
лица исчезли,  и Сибилла  и я поняли, что отныне мы  остались  одни  - одни,
чтобы стать лицом  к лицу с  грядущим и с собой  и чтобы учить урок любви...
или ненависти... вместе навсегда.

        XXVI

     Я  не  могу  отдать  себе отчета  в  медленно  или  быстро  пронесшихся
призрачных событиях, в тех безумных днях или неделях, которые промелькнули и
постепенно  привели   меня,  наконец,  к  тому  времени,  когда  я  очутился
скитающимся,  онемелым  и  убитым, с  болью в сердце, у берегов швейцарского
озера -  маленького темно-синего  озера, с такою  же мыслью в своей глубине,
какая отражается в детских серьезных глазах.
     Я  смотрел  вниз, на чистую сверкающую воду,  почти не видя ее; снежные
вершины  гор,  окружавших   озеро,  были  слишком  высоки  для   моей  души,
раздавленной как бы  под тяжестью обломков кораблекрушения и развалин. Каким
безумцем  я  был,  веря,  что  на свете может существовать  такая вещь,  как
счастье!
     Горе  глядело  мне  в  глаза -  горе, продолжающееся  всю жизнь,  и  от
которого избавление лишь  смерть. Горе! Это  слово,  подобно адскому  стону,
было произнесено тремя страшными призраками, однажды нарушившими мой покой.
     Что я такое сделал, - спрашивал я  самого себя  с  негодованием, - чтоб
заслужить  это  несчастье, от  которого  богатство не  могло  меня исцелить?
Почему  судьба была так несправедлива? Как все люди моего сорта, я  был не в
состоянии   различить   маленькие,   однако   крепкие   звенья  мной   самим
приготовленной цепи, которая  связывала меня  с моей  собственной гибелью. Я
осуждал  судьбу и  говорил  о несправедливости просто  потому,  что  я лично
страдал, не принимая во внимание, что то,  что  я  считал несправедливостью,
было беспристрастным  решением  того Вечного Закона,  который  исполняется с
такой  же математической точностью,  как движение планет, несмотря на слабые
усилия человека воспрепятствовать его исполнению.  Легкий ветерок  подул  со
снежных высот надо мной  и слегка взволновал неподвижность маленького озера,
около которого я бесцельно бродил. Я  следил за  появившейся тонкой зыбью на
его поверхности, вроде морщин от смеха на человеческом лице, и думал угрюмо,
достаточно  ли оно  глубоко,  чтоб утонуть в нем. Стоило ли продолжать жить,
зная то, что я знал? Зная, что та, которую я любил и которую я еще продолжал
любить ненавистной для меня самого любовью, была более бесстыдным и порочным
существом, чем настоящая  уличная проститутка, продающаяся  за деньги, - что
красивое  тело  и  ангельское лицо были только  пленительной маской для души
гарпии!  Бог  мой!  Крик вырвался у  меня,  мои  мысли  неслись и  неслись в
нескончаемом круге  неисцелимого,  немого отчаяния,  и я  бросился  на траву
отлогого берега и закрыл лицо руками в пароксизме агонии.
     Безжалостная  мысль продолжала работать в моем мозгу  и заставляла меня
обсуждать мое положение. Была ли она, Сибилла, более достойна осуждения, чем
я сам? Я женился на ней по свободной воле и выбору,  и она до  этого сказала
мне:  "Я испорченное существо,  воспитанное на распущенной морали и  зудящей
литературе времени". Да, это было доказано! Моя кровь горела от стыда, когда
я думал, как крупны и убедительны были доказательства. И поднявшись с травы,
я снова принялся беспокойно ходить взад и  вперед, в лихорадке самопрезрения
и отвращения. Что мог я сделать с женщиной, с которой я теперь был связан на
всю  жизнь? Переделать ее? Она  презрительно рассмеялась бы на  мою попытку!
Переделать самого себя? Она стала бы насмехаться над моей бесхарактерностью!
Притом не  унижал ли я сам себя более, чем она меня унижала?  Не была ли она
жертвой моих грубых страстей?
     Измученный и обезумевший, я дико бродил у озера и вздрогнул, как если б
вблизи  раздался пистолетный выстрел,  когда среди  тишины послышался  плеск
весел, и нос маленькой лодки врезался в берег; лодочник, находившийся в ней,
почтительно предложил свои услуги на сладкозвучном французском языке.
     Я согласился и минуты через две очутился на  воде, среди красного света
заката, заливавшего снежные вершины  точно  пламенем  и превращавшего воду в
цвет  рубинового вина. Я думаю, человек, который греб, видел, что я был не в
очень веселом  настроении,  потому  что  он  хранил скромное молчание,  а я,
надвинув шляпу на глаза, лежал на корме, занятый своими размышлениями.
     Только  один  месяц  супружества, а между  тем  болезненное  пресыщение
заняло  место  так  называемой  "бессмертной"  любовной  страсти!  Даже были
моменты,  когда  бесподобная  физическая  красота  моей  жены  казалась  мне
безобразной. Я знал ее,  какая она была, и никакая внешняя прелесть не могла
опять скрыть для меня возмутительную натуру  внутри. И что с утра  до вечера
ставило  меня   в  тупик,  это   ее  утонченное,  очевидное   лицемерие,  ее
поразительная  способность лгать. Посмотреть на  нее, послушать ее, и каждый
принял бы ее за самую святость и чистоту, за нежное создание, которое  могло
быть  оскорблено и  испугано  грубым словом, - за воплощение самой кроткой и
грациозной женственности.
     Так думал о ней каждый,  и как жестоко он  заблуждался! Сердца у нее не
было; этот факт был мне доказан через два дня после свадьбы, когда мы были в
Париже  и  там  получили  телеграмму,   извещавшую  о   смерти  ее   матери.
Парализованная графиня Эльтон, по-видимому, скончалась внезапно, или в  день
нашей свадьбы, или в ту ночь, но граф счел за лучшее подождать сорок  восемь
часов, прежде чем потревожить наше блаженство печальным известием.
     Его  телеграмма  сопровождалась  коротким письмом к  дочери,  в котором
заключительные строки были следующие:
     "Так как ты новобрачная и путешествуешь  за границей, то  я посоветовал
бы  тебе ни  в коем случае не надевать  траура.  При  этих  обстоятельствах,
право, нет никакой необходимости".
     И  Сибилла   охотно  приняла   совет,  однако  придерживаясь  белого  и
бледно-лилового цвета в своих бесчисленных и умопомрачительных туалетах, для
того,  чтобы не слишком оскорблять приличия во  мнении знакомых, которых  мы
могли случайно встретить в посещаемых нами заграничных городах.
     Ни  одно слово  сожаления не сорвалось с  ее  губ,  и ни одна  слеза не
пролилась о смерти матери. Она только сказала:
     - Как хорошо, что ее страдания кончились!
     Затем с иронической улыбкой она прибавила:
     -  Интересно  знать,   когда  мы  получим  от  Эльтон-Чесней  свадебные
карточки?
     Я  не  ответил, так как мне было больно за  недостаток  в  ней  теплого
чувства в этом случае, и я также  был до  некоторой степени суеверно удручен
фактом смерти в день нашего венчания.
     Теперь, однако,  это было делом  прошлого;  прошел  месяц  -  месяц,  в
который разрушение иллюзий продолжалось ежедневно и  ежечасно - до  тех пор,
пока я не  предстал лицом  к лицу с  голой прозой жизни  и не понял,  что  я
женился  на  красивом  животном  с  бесстыдной  душой  распутницы.  Здесь  я
остановился и спросил себя: не был ли я также распутником?
     Да, я легко допускаю это; но распутство мужчины, хотя бы доведенное  до
чрезмерности  в  горячей  молодости,  обыкновенно  переходит,  под  влиянием
великой  любви, в сильное желание  видеть  чистоту  и скромность  в  любимой
женщине. Если  мужчина позволял себе  безумствовать  и  грешить - наступает,
наконец, время, когда, если в нем осталось что-нибудь хорошее, он приходит в
себя  и хлещет свои пороки бичом самопрезрения, пока  не  испытает их резкую
боль и  жесткость, и тогда, страдая каждым фибром от заслуженного наказания,
он духовно преклоняет колена у  ног  какой-нибудь чистой искренней  женщины,
светлая душа которой,  подобно ангелу, веет сострадательно над ним, и отдает
ей  свою жизнь, говоря: "Делай, что  хочешь, с ней  - она твоя! И  горе той,
которая играет таким  даром или наносит новые оскорбления! Ни  один мужчина,
даже тот, кто вел разгульную  жизнь, не выберет себе в жены "легкую" женщину
- скорее он пустит себе пулю в лоб, чтобы положить конец всему.
     Свет  заходящего солнца  начинал угасать, маленькая лодка скользила  по
спокойной  воде, и  тень  окутывала  мою душу,  подобно тени  надвигающегося
вечера. Опять я спрашивал себя: разве нет счастия в целом свете?
     Как раз  в это время раздались гармонические  звуки с маленькой часовни
на берегу,  и воспоминания пробудились в  моем мозгу, доведя  меня  почти до
слез.  Мэвис Клер  была  счастлива!  Мэвис, с ее  откровенными  бесстрашными
глазами, нежным лицом  и светлой натурой! Мэвис, носящая  венец славы так же
просто, как могло бы дитя носить венок из ландышей, - она, с ее ограниченным
состоянием,  которое  даже в своей  незначительной  пропорции зависело от ее
усидчивой постоянной работы, - она была счастлива!
     А  я -  с моими миллионами  -  был несчастлив! Как  это было? Зачем это
было? Что я сделал? Я жил, как жили мои сотоварищи, я следовал общепринятому
жизненному строю общества, я чествовал друзей и успешно подавлял врагов, - я
поступал точно так же, как и другие поступают, имея богатство, - и я женился
на женщине, которую большинство мужчин гордилось бы иметь!
     Тем не менее оказалось, какое-то проклятие тяготело надо мной! Чего мне
не хватало в жизни?
     Я  знаю,  но  мне  стыдно  было  признать  это, так  как  я относился с
презрением к тому, что я называл сентиментальными бреднями о чистом чувстве.
И  теперь  я  принужден  был  сознать  всю  важность  этих  "сентиментальных
бредней", без которых не было настоящей жизни.
     Я понял,  что наш брак был только  грубой физической  связью, не более;
что  все  глубокие прекрасные  чувства,  освящающие  супружеский союз,  были
попраны; взаимное уважение, симпатия, доверие - тонкие сокровенные  духовные
узы, которые  не  поддаются  никакому  научному анализу  и  которые крепче и
сильнее  вещественных  и  связывают  вместе  бессмертные  души,  когда  тело
разрушается,  - ничего этого  не существовало и не  могло существовать между
мной и  женой.  Что мне делать  со своей  жизнью? -  задавал я себе тоскливо
вопрос.   Достигнуть   славы,   настоящей   славы,   в   конце   концов!   С
обворожительными глазами Сибиллы, смеющимися над моими попытками, - никогда!
Если б во мне явилась способность творческой мысли, она убила бы ее!
     Прошел  час, лодочник доставил меня к берегу, и я,  заплатив,  отпустил
его.
     Солнце окончательно  село;  густые багряные тени спускались на  горы, и
одна  или  две маленькие звездочки  слабо заблестели  на  западе. Я медленно
направился к вилле,  где мы  остановились,  принадлежащей  к большому  отелю
округа,  которую  мы  занимали  ради  покоя  и  независимости; некоторые  из
отельных слуг  были в нашем  распоряжении впридачу  к моему лакею  Моррису и
горничной моей жены. Я нашел Сибиллу в саду в плетеном кресле; ее глаза были
устремлены на красную полоску  света от закатившегося солнца, и  в руках она
держала  книгу,  одну  из  безобразных  зудящих новелл,  недавно  написанных
женщинами,  чтобы унизить и  опозорить свой  пол.  С непреодолимым внезапным
порывом гнева я выхватил у нее книгу и швырнул ее в озеро.
     Она не  выказала  ни удивления,  ни обиды;  она только перевела глаза с
горящего неба на меня и слегка улыбнулась.
     - Как ты свиреп сегодня, Джеффри! - сказала она.
     Я смотрел на нее в угрюмом молчании. От  легкой шляпы с бледно-лиловыми
орхидеями,  оттенявшими  ее  каштановые волосы,  до кончика изящно  вышитого
башмачка ее туалет был безукоризнен, и  она сама была безукоризненна. Я знал
это, бесподобный образец женственности... наружной!
     Мое сердце билось,  что-то душило меня в горле,  я мог  бы  убить ее за
омерзение и желание, которое она вызывала во мне.
     - Очень  жаль,  - сказал я  хрипло, избегая  ее взгляда, - но я не могу
тебя видеть с подобной книгой.
     - Ты знаешь ее содержание? - спросила она с той же легкой улыбкой.
     - Я могу догадываться.
     - Подобные вещи должны быть написаны, говорят теперь, - продолжала она.
-  И, судя по похвалам, расточаемым прессой этому сорту книг, очевидно,  что
общественное  мнение допускает,  чтобы давалась возможность  девушкам узнать
все относительно брака прежде, чем они вступят в него,  для  того, чтобы они
могли это делать с открытыми глазами, широко открытыми глазами.
     Она засмеялась, и ее смех причинял мне боль, как физическая рана.
     - Каким старомодным понятием теперь  кажется невеста отживших поэтов  и
романистов!  Вообразить  ее, боязливое, нежное  существо, робкое  в манерах,
застенчивое  в  разговорах,  носящее   эмблематическую   вуаль,  покрывавшую
совершенно лицо в прежнее время, как символ, что все тайны брака были скрыты
от ее невинных  глаз  девственницы!  Теперь вуаль носится откинутой назад, и
невеста, не смущаясь, смотрит на всех - о да, мы знаем вполне хорошо теперь,
что мы делаем, когда выходим замуж, благодаря "новым" романам.
     - Новые романы отвратительны, - сказал я  горячо, - как в смысле стиля,
так и нравственности! Я удивляюсь, как ты можешь читать их. Женщина, грязную
книгу  которой я  бросил прочь, - и я не чувствую сожаления, поступив так, -
столько же нуждается в грамматике, сколько в приличии.
     - Но критики  этого не заметили, - прервала она с насмешкой, звучащей в
ее   голосе.   -  По-видимому,  это  не  их  дело  содействовать  сохранению
правильности английского языка. Отчего они приходят в восхищение, так это от
оригинальности темы, хотя мне думается, что подобные вещи так  же стары, как
мир. Как  правило, я  никогда  не  читаю  критику, но  как-то  мне  случайно
попалась одна, на  книгу, которую ты только что утопил, и критик превозносил
ее.
     Она опять засмеялась.
     - Скотина! - проворчал я. - Должно быть, он нашел в ней лестный отзыв о
своих  собственных  пороках.  Но ты,  Сибилла,  зачем  ты  читаешь  подобную
гнусность?
     - Во-первых, меня побуждает любопытство, - ответила она равнодушно. - Я
хочу видеть, что приводит в восторг критика. Затем, когда я начала читать, я
нашла,   что  вся   история  касалась  того,  как   мужчины  развлекаются  с
запятнанными  голубками  больших  и окольных  дорог,  а так  как я  была  не
особенно  сведуща  в вещах этого  рода,  то я  подумала, что мне  не  мешает
познакомиться  с ними поближе.  Ты знаешь, эти кусочки противных  познаний о
некрасивых предметах подобны дьявольским наущениям: если выслушаете одно, то
выслушать  приходится  и  другие.  Притом   предполагается,  что  литература
отражает время,  в котором мы живем, а  так как этот  род  литературы теперь
более преобладает, чем что-нибудь иное, мы принуждены принять и изучить его,
как зеркало века.
     С  выражением полувеселья, полупрезрения  на  лице она встала с места и
посмотрела вниз, на восхитительное озеро.
     - Рыбы съедят книгу, - заметила она, - надеюсь, она не отравит их. Если
б  они  могли прочесть  и понять ее, какое  бы странное представление они бы
имели о нас, человеческих существах!
     -  Отчего ты  не  читаешь книги Мэвис Клер?  - спросил  я вдруг.  -  Ты
говорила мне, что восторгаешься ею.
     - Да, чрезвычайно! -  ответила она. - Я восторгаюсь и  дивлюсь  ей. Как
эта женщина может сохранить детское сердце и детскую веру в таком свете, как
этот, я решительно не могу понять. Ты спрашиваешь меня, отчего я не читаю ее
книги; я читаю их, я перечла их по несколько раз, но она  много не пишет,  и
ждать  ее произведения  приходится  дольше, чем произведения других авторов.
Когда я хочу чувствовать, как ангел, - я читаю Мэвис Клер, но я чаще склонна
чувствовать совсем иначе, и тогда ее книги только мучительны для меня.
     - Мучительны? - повторил я.
     -  Да! Мучительно находить  веру в  Бога, когда вы  не  можете верить в
Него; получать прекрасные доктрины, которых вы  не можете принять, и  знать,
что живет  такое существо,  женщина такая  же, как  вы, во всем,  кроме ума,
которая  имеет  то  счастие,  какого  вы  не  можете  достичь,  хотя  бы  вы
протягивали с  мольбой  руки  день  и ночь  и  дико взывали  бы к  печальным
небесам.
     В  этот  момент  она выглядела, как трагическая  королева; ее фиалковые
глаза сверкали, ее губы разомкнулись, ее грудь волновалась. Я подошел к  ней
со странным нервным колебанием и дотронулся до ее руки. Она пассивно дала ее
мне, я продел ее через мою, и несколько минут  мы молча ходили взад и вперед
по дорожке.
     В  грандиозном отеле начали зажигаться  огни, и как  раз над нашим шале
сверкало созвездие в форме трилистника.
     - Бедный Джеффри!  - сказала она, вдруг быстро взглянув на меня. -  Мне
жаль  тебя! Со  всеми моими фантазиями все  же  я  не безумна, и  во  всяком
случае, научилась хорошо  анализировать как себя, так и других. Я тебя читаю
так  же легко,  как  я читаю книгу; я вижу, что в твоей душе буря. Ты любишь
меня и ты ненавидишь меня, и контраст ощущений губит тебя и твои идеалы. Да,
не говори, я знаю,  я знаю. Но чем бы ты хотел, чтоб  я была? Ангелом?  Я не
могу олицетворить  подобное существо более, чем  на один  преходящий  момент
воображения.  Святой?  Они  все подвергались  мучениям. Хорошей  женщиной? Я
никогда не встречала ни одной. Невинной? Не ведающей ничего? Я говорила тебе
до свадьбы, что я ни та, ни другая; для меня не представляли тайну отношения
между  мужчиной и  женщиной, я имела понятие  о  степени  врожденной любви к
пороку у того и другого пола. Они совершенно одинаковы, никому нельзя отдать
предпочтения; мужчины не хуже женщин, женщины не хуже мужчин. Я все открыла,
кроме Бога, и вывожу заключение, что Бог никогда не мог предназначить такого
шаткого и низкого состояния, как человеческая жизнь.
     Пока она  так  говорила,  я мог  бы  упасть к  ее  ногам и  умолять  ее
замолчать,  потому что  она,  не подозревая, высказывала мне  многие  из тех
мыслей, на  которых я часто себя ловил, а  между тем в ее устах они  звучали
жестоко,  неестественно и грубо до такой  степени, что я чуть не отскочил от
нее  в страхе и страдании. Мы дошли до маленькой  сосновой  рощи,  и здесь в
тени и безмолвии я обнял ее и тоскливо смотрел на ее красивое лицо.
     - Сибилла! - прошептал я.  - Сибилла!  Что  с  нами  такое?  Как мы  не
находим прекраснейшую сторону любви? Почему даже в наших поцелуях и объятиях
какая-то неосязаемая тьма ложится между нами, и мы  злим и мучим друг друга,
когда мы могли бы  быть довольны и счастливы? Что это? Можешь ли ты сказать,
так как ты сама знаешь, что тьма есть?
     Странное выражение было в  ее глазах, напряженное, скорбное, смешанное,
как мне казалось, с состраданием ко мне.
     - Да, она есть!  -  медленно ответила она. - И  мы оба создали ее.  Мне
думается, Джеффри, что в твоей натуре есть нечто более благородное, нежели в
моей,  неопределенное  нечто,  питающее отвращение  ко мне  и к моим теориям
против твоей воли и желания.  Может быть, если  б ты вовремя дал волю  этому
чувству,  ты  бы никогда  не  женился на мне.  Ты  говоришь о  прекраснейшей
стороне  любви... По-моему,  в  ней  нет прекрасной стороны: она вся груба и
ужасна. Ты  и я, например, - культурные мужчина и женщина, мы  можем в браке
достичь чего-нибудь высшего, кроме вульгарных эмоций Ходжа и его девицы.
     Она бешено захохотала и вздрогнула в моих руках.
     - Какие лгуны поэты, Джеффри! Их следовало бы на всю  жизнь заключить в
тюрьму  за   ложные   свидетельства.  Они  способствуют  образованию  шатких
верований женского сердца; в ранней юности она читает их сладостные уверения
и воображает, что  любовь будет такой, как все они учат: чем-то божественным
и  вечным;  затем  палец   прозы  придавливает  крылатую  бабочку-поэзию,  и
наступает горечь и безобразие полного разочарования.
     Я держал  ее все  еще в  своих объятиях,  с  неистовой  силой человека,
уцепившегося за деревянный брус среди океана, когда он тонет.
     - Но  я  люблю  тебя,  Сибилла, моя  жена, я люблю  тебя! -  сказал  я,
задыхаясь от страсти.
     - Ты любишь меня, да, я знаю, но как?! Такой страстью, какая гнусна для
тебя самого!  Это не  поэтическая любовь,  -  это любовь  мужчины, а  любовь
мужчины - животная любовь. Такая она есть, такой она будет, такой она должна
быть.  Впрочем,  животная любовь скоро надоедает,  и  когда  она погибнет от
пресыщения,  ничего не останется.  Ничего, Джеффри, абсолютно  ничего, кроме
вежливых бесцветных отношений, какие мы должны будем поддерживать для света.
     Она освободилась из моих объятий и направилась к дому.
     -   Пойдем,  -  прибавила  она,  повернув   назад  через   плечо   свою
очаровательную головку, с кошачьей ласкающей грацией, какой  она одна только
обладала. -  Ты  знаешь, в Лондоне живет знаменитая дама, рекламирующая свои
продажные прелести для проходящей публики путем своих монограмм, вделанных в
кружево  на всех оконных занавесках, думая, без сомнения, что это хорошо для
торговли. Я не так дурна. Ты заплатил дорого за меня, я знаю, но помни, я до
сих пор не ношу бриллиантов, кроме  твоих,  и  не прошу подарков, кроме тех,
что  ты делаешь мне по своему великодушию, и мое обязательное  желание  быть
стоящей твоих денег.
     - Сибилла, ты  убиваешь  меня!  -  вскричал  я, терзаемый выше  всякого
терпения. - Ты считаешь меня столь низким!
     Я почти рыдал от отчаяния.
     - Ты не можешь не быть низким, - сказала она, испытующе глядя  на меня,
- потому что ты мужчина. Я низка, потому что я женщина. Если б кто-нибудь из
нас верил в  Бога,  мы  могли бы  отыскать другой образ жизни  и любви - кто
знает!  Но ни ты, ни я не имеем ни  кусочка  веры в Существо, бытие которого
опровергается всеми учеными  нашего  времени. Нас настойчиво  учат,  что  мы
животные  и ничего  больше; однако нам  незачем  стыдиться нашей животности.
Животность и атеизм одобряются учеными и восхваляются прессой. И духовенство
немощно, чтобы придать силу проповедуемой ими вере. Пойдем, Джеффри, не стой
в задумчивости  под  этими  соснами, как пораженный Парсифаль. Брось то, что
тревожит тебя, твою совесть, - брось, как ты бросил книгу, которую я читала,
и прими во внимание,  что большинство мужчин твоего типа рады  и горды  быть
добычей дурной женщины, так что тебе следовало бы поздравить себя за то, что
ты  имеешь  одну   из  них  своей  женой!   Одну,  которая  также  настолько
свободомысляща, что всегда  во всем  даст тебе полную свободу, если  ты дашь
свободу ей. Теперь все браки так  устроены, во всяком случае, в нашем кругу,
иначе узы были бы нестерпимы. Пойдем!
     - Мы не можем жить вместе при  таких  отношениях, Сибилла!  -  сказал я
хрипло, медленно идя с ней рядом по направлению к вилле.
     - О,  мы  можем! - недобрая  улыбка заиграла вокруг ее рта. - Мы  можем
делать то, что делают другие; нет нам необходимости выделяться от остальных,
точно   сумасбродные   глупцы,   и  представлять  собой  образец  примерного
супружества для других, - нас бы только ненавидели за наши муки. Несомненно,
лучше  быть  популярными,  чем  добродетельными:  добродетель   никогда   не
оплачивается.  Смотри, вон идет наш интересный немец-лакей доложить нам, что
обед готов. Пожалуйста, не гляди  таким  несчастным, ведь мы не ссорились, и
будет глупо позволить прислуге думать, что мы в ссоре.
     Я  не отвечал, мы  вошли  в  дом и сели обедать. Сибилла,  как  обычно,
поддерживала разговор, несмотря на мои односложные ответы,  и после обеда мы
отправились, по обыкновению, в  иллюминованный сад  смежного отеля послушать
оркестр. Сибиллу знали, и  она вызывала общий восторг своей красотой, и пока
она  подходила к своим знакомым, болтая то с одной  группой, то с  другой, я
сидел  в угрюмом молчании, следя  за ней с возрастающим удивлением и ужасом.
Ее красота казалась мне красотой ядовитого цветка, который, блистая окраской
и формой, дышит смертью па тех, кто сорвет его со стебля. И в ту ночь, когда
я держал ее в своих объятиях и чувствовал среди мрака биение ее сердца, ужас
охватил меня - ужас, что я мог  задушить ее, когда она лежала на моей груди,
задушить, как вампира, который высасывает кровь и силы.

        XXVII

     Мы   окончили  наше  свадебное   путешествие  ранее,  чем  мы   вначале
предполагали, и возвратились в Англию, в Виллосмирский замок, около половины
августа.
     Смутная идея бродила во мне, давая мне некоторого  рода утешение, и это
было то, что я намеревался свести вместе мою жену с Мэвис Клер, надеясь, что
благотворное  влияние  грациозного  и  счастливого  создания,  которое,  как
радостная птичка в своем гнездышке, невозмутимо жило в маленьком домике, так
близко  от  моего  собственного,  могло  оказать  смягчающее  и  целительное
действие на  безжалостную  любовь  Сибиллы к  анализу и  презрение  ко  всем
благородным идеалам. В Варвикшире в это время жара стояла чрезвычайная; розы
были  в  полном  расцвете своей  красоты,  и густая листва дубов  и кедров в
парках  давала приятную  тень и  отдых усталому телу, а  спокойная  прелесть
лугов услаждала усталую душу.
     В конце концов,  нет ни  одной страны на свете  прекраснее Англии, - ни
одной,  так  богато наделенной  зелеными  лесами, яркими цветами; ни одна не
может похвалиться более поэтическими  уголками для  уединения и мечтаний.  В
Италии, в стране, воспетой историческими, бьющими на эффект поэтами, которые
глупо считали ее единственной страной, достойной прославления, поля чахлые и
черные,  выжженные  слишком  палящим  солнцем; там  нет  тенистых проселков,
какими  Англия может похвастаться на всех своих берегах,  и мания итальянцев
безжалостно рубить красивейшие  деревья  не только повредила климату,  но до
того испортила ландшафт, что трудно поверить в ее однажды знаменитую, до сих
пор  ошибочно прославляемую  прелесть. Такого  красивого местечка, каким был
Лилия-коттедж в душном августе, нельзя было отыскать на всей длине  и ширине
Италии.
     Мэвис сама  заботилась о своем саде; у нее  было два садовника, которые
по  ее  указаниям  постоянно  поливали  траву  и деревья, и  невозможно было
представить себе что-нибудь более очаровательное, чем живописный в старинном
вкусе  дом,  покрытый  розами   и   пучками   жасмина,  которые,   казалось,
перевязывали крышу узлами и гирляндами; вокруг здания расстилался изумрудный
луг  с  беседками  из густой зелени,  где  самые  музыкальные  певчие  птицы
находили  убежище  и  наслаждение,  и  где  по  вечерам   компания  соловьев
поддерживала  журчащий  фонтан  восхитительной мелодии. Я хорошо  помню один
день, теплый, тихий и  томительный, когда я повел Сибиллу  к женщине-автору,
которою она так давно восторгалась. Жара была так велика, что в наших парках
птицы молчали,  но  когда  мы  подошли  к  Лилия-коттеджу,  первое,  что  мы
услышали,  было щебетание  дрозда где-то  наверху  между  розами  -  нежное,
плавное, выражающее "сладкое довольство", перемешанное с  глухим воркованием
голубей-"критиков", которые обсуждали все то, что нравилось им, в отдалении.
     - Какое прелестное место! - сказала моя жена, отворяя калитку и проходя
мимо пахучей живой изгороди  из  жимолости  и жасмина.  - В самом деле,  оно
красивее, чем Виллосмир! Удивительно, как оно прекрасно!
     Нас провели в гостиную, и Мэвис, ожидавшая наш визит, не заставила себя
долго  ждать. Когда она вышла,  одетая  в белую  прозрачную  материю,  мягко
облегающую ее красивый стан, с поясом из простой ленты, странная болезненная
тоска защемила в моем сердце. Прелестное безмятежное лицо,  веселые и вместе
с тем мечтательные глаза, чувствительный рот  и в особенности светлый взгляд
счастия, придающий  ее чертам такое ясное и пленительное выражение, говорили
мне, чем женщина должна быть и чем, чаще всего, она не была.
     И я ненавидел Мэвис Клер!
     Я даже поднял перо, чтоб нанести ей удар посредством анонимной критики!
Но  это  было  прежде,  чем я  узнал  ее, прежде, чем  я  понял,  что  могла
существовать некоторая разница между ней и пугалами в юбках, часто выдающими
себя за "романисток", не умеющими правильно писать по-английски и говорящими
в обществе о своих сочинениях с развязностью, заимствованной от Граб-стрит и
дешевых ресторанов для журналистов. Да, я ненавидел ее... А теперь... теперь
я  почти любил  ее.  Сибилла, высокая, царственная и прекрасная, смотрела на
нее глазами, выражающими как удивление, так и восхищение.
     - Подумать, что вы знаменитая Мэвис  Клер! -  сказала  она, улыбаясь  и
протягивая руку. - Я слышала и знала, что вы не выглядите литераторшей, но я
никогда не представляла себе, что вы могли быть такой, какою я вас вижу.
     -  Выглядеть  литераторшей  не  всегда  означает, что вы  действительно
литераторша,  -  возразила  Мэвис, засмеявшись.  - Очень часто вы  встретите
женщин, которые  прилагают  все усилия,  чтобы выглядеть  литераторшами и не
имеют понятия  о литературе. Но как  я рада видеть вас, леди Сибилла! Знаете
ли, я  наблюдала за вашими играми на лугу, в Виллосмире, когда я была совсем
маленькой девочкой.
     - А  я наблюдала  за вами,  -  ответила  Сибилла, -  вы  делали цепи из
маргариток  и  шары  из буквицы в  поле,  на другом берегу  Авона. Для  меня
большое  удовольствие, что мы  соседи. Вы  должны часто  бывать  у  меня,  в
Виллосмире.
     Мэвис ответила не  тотчас,  она  была занята  разливанием  чая. Сибилла
заметила это и ласково повторила свои слова.
     - Вы будете бывать, не правда ли? И чем чаще, тем лучше. Мы должны быть
друзьями, знаете!
     Тогда Мэвис подняла глаза, в которых светилась милая искренняя улыбка.
     - Вы в самом деле этого хотите? - спросила она.
     - Хочу ли я? - повторила Сибилла. - Ну да, конечно, хочу!
     - Как вы можете сомневаться в этом? - воскликнул я.
     - Вы  меня простите, что  я задала такой вопрос,  -  сказала,  все  еще
улыбаясь,  Мэвис, -  но,  видите  ли,  вы  теперь, что  называется,  магнаты
графства, а магнаты графства считают себя бесконечно выше всех авторов.
     Она засмеялась, и ее синие глаза блестели весельем.
     -  Я  думаю, многие из них уважают писателей  книг, как  некий странный
отпрыск человеческого  рода, который только приличен. Это очень забавно, тем
не  менее из  всех моих недостатков самый крупный, мне  кажется, гордость  и
ужасно упрямый  дух  независимости.  По правде сказать,  я  была приглашаема
многими  из  так  называемой  "знати",  и когда  я ездила,  я,  обыкновенно,
досадовала за это после.
     - Почему? - спросил я. - Они делали себе честь, приглашая вас.
     - О, я не думаю, что они это так считали! - ответила она, важно тряхнув
своей светлой головкой. -  Они  воображают,  что  совершали  великий  подвиг
снисхождения, хотя в действительности это я снизошла, так как с моей стороны
поистине было милостиво покинуть  общество Афины-Паллады в моем кабинете для
общества расфранченных и завитых фешенебельных дам.
     Ясная улыбка опять осветила ее лицо, и она продолжала:
     - Однажды  я была приглашена на  завтрак к барону и баронессе,  которые
позвали  нескольких гостей, чтобы "встретиться со мной",  как они сказали. Я
была представлена только  двум или трем из них;  остальные сидели и смотрели
на меня, как если б я была новым  сортом рыбы или птицы. Затем барон показал
мне  свой  дом  и говорил мне  цены  своих  картин  и фарфора;  он  был даже
настолько добр, что объяснил, какие были дрезденского  произведения, и какие
дельфтского, хотя я думаю, что, несмотря на  мое  невежество автора, я могла
бы  просветить  его  как  в том, так  и  в другом. Тем не  менее  я  любезно
улыбалась в течение целой программы и  старалась  показаться  очарованной  и
восхищенной; но они больше  никогда меня вовсе не приглашали, и, если только
они в самом деле хотели поразить меня каталогом  их  домашней утвари,  я  не
могу понять, зачем они  меня приглашали и что  я такое  сделала, чтоб больше
никогда не быть приглашенной!
     - Это были, должно быть, какие-нибудь парвеню, - сказала с негодованием
Сибилла.  -  Благовоспитанные  люди  никогда  не станут  оценивать  вам свое
имущество, если только они не евреи.
     Мэвис  засмеялась веселым  смехом, похожим на звон колокольчиков; затем
она продолжала:
     -  Я  не  скажу, кто они были;  я должна приберечь что-нибудь для  моих
литературных воспоминаний, когда состарюсь. Я вам рассказала инцидент только
для того, чтобы  объяснить, почему я спросила вас: действительно ли вы этого
хотите, когда приглашаете меня в Виллосмир.
     Барон и баронесса, о которых я говорила, до такой степени "рассыпались"
передо мной и моими книжками, что вы смело могли бы подумать, что я сделаюсь
для  них навсегда самым дорогим другом, -  между  тем  они  не  предполагали
этого. Я знаю,  иные дамы  обнимают  меня, изливаются  в  своих  чувствах  и
приглашают  меня к себе, а думают  совсем иначе. Открывая это притворство, я
не ищу ни объятий, ни приглашений и не только  не считаю за "милость", когда
меня  приглашают  некоторые  из высшей  аристократии,  но  скорее думаю, что
"милость" будет с  моей стороны, если я приму приглашение.  Я не говорю  это
лично за себя: лично я ничего  не значу; но я говорю и ревностно защищаю это
ради достоинства литературы как искусства и  профессии. Если б другие авторы
поддержали  это  положение, мы  бы могли поднять  литературное знамя до  той
высоты, на какой оно было в старые дни Скотта и Байрона. Надеюсь, вы меня не
считаете слишком гордой?
     -  Наоборот,  я считаю,  что  вы  совершенно  правы,  - сказала  горячо
Сибилла.  -  И я преклоняюсь перед вами за вашу независимость и  мужество; я
знаю,  что  некоторые  из  аристократии  до  того вульгарны,  что  мне часто
делается стыдно принадлежать к ней. Но могу вас уверить, что если вы окажете
нам  честь  сделаться  нашим  другом,  вы  не пожалеете об этом.  Попробуйте
полюбить меня, если можете.
     Она  наклонилась вперед с чарующей  улыбкой  на прекрасном лице.  Мэвис
смотрела на нее серьезно и с восхищением.
     - Как  вы  красивы!  -  откровенно сказала она. - Конечно, вам все  это
говорят, однако не могу не присоединиться к  общему  хору. Для меня красивое
лицо подобно красивому цветку:  я  должна восхищаться им. Красота есть нечто
божественное, и хотя мне часто говорят, что некрасивые люди - всегда хорошие
люди, я не могу вполне поверить этому. Наверно, природа дает прекрасное лицо
прекрасной душе.
     Сибилла,   которая  приятно  улыбалась  на  первые  слова  комплимента,
сказанного ей одною из самых талантливых женщин, теперь густо покраснела.
     - Не всегда, мисс Клер, - сказала она, скрывая свои блестящие глаза под
сенью длинных ресниц. - Можно представить себе так же  легко красивого злого
духа, как и красивого ангела.
     - Правда!
     И Мэвис  задумчиво  посмотрела  на  нее, потом, вдруг засмеявшись своим
веселым, серебристым смехом, она добавила:
     - Совершенная правда! Я не мечу рисовать себе  безобразного злого духа,
так как  предполагается,  что  злые  духи  бессмертны,  а  я  убеждены,  что
бессмертное безобразие  не принимает участия  в мире.  Очевидное  безобразие
принадлежит  только одному человечеству, и некрасивое лицо - такое  пятно на
творении, что мы можем только утешать себя размышлением, что, к счастью, оно
тленно, и что,  конечно, со временем  находящаяся  в  нем душа избавится  от
безобразной  формы скорлупы  и  достигнет  более красивой оболочки. Да, леди
Сибилла,  я приду в  Виллосмир;  я не могу отказаться  от случая  любоваться
такой красотой, как ваша.
     - Вы очаровательно льстите мне! - сказала Сибилла, вставая и обнимая ее
рукой с той лаской и нежностью, которые казались такими искренними и которые
так часто ничего не  значили. - Но я признаюсь, что я предпочитаю  выслушать
лесть от женщины, чем от мужчины. Мужчины то же самое говорят всем женщинам,
у них  весьма ограниченный репертуар комплиментов,  и они  скажут уроду, что
она красавица, если в  этом  они видят для себя непосредственную  выгоду. Но
сами женщины с трудом допускают существование друг в друге  хороших качеств,
внешних   или  внутренних,  так  что  когда  они  отзываются  милостиво  или
великодушно о  своем собственном  поле, это чудо  заслуживает  сохраниться в
памяти. Могу я видеть ваш рабочий кабинет?
     Мэвис охотно  согласилась, и  мы все трое вошли в мирное святилище, где
председательствовала Афина-Паллада, и где расположились обе собаки -  Трикси
и Император.  Император сидел и смотрел на перспективу  из окна, а Трикси  в
некотором отдалении с важным видом подражала позе своего большого  товарища.
Оба дружелюбно встретили меня и  мою жену, и пока Сибилла, гладила громадную
голову сенбернара, Мэвис вдруг спросила:
     - Где ваш друг, который был с вами здесь в первый раз, князь Риманец?
     - Он  в Петербурге  теперь, ответил я,  - но мы ожидаем его сюда недели
через две-три.
     - Наверно, он  необыкновенный человек, - сказала задумчиво Мэвис, -  вы
помните,  как странно  вели себя мои  собаки по отношению к нему.  Император
оставался неспокойным несколько часов после его ухода.
     И  в  коротких  словах  она рассказала  Сибилле  инцидент  о  нападении
сенбернара на Лючио.
     - Некоторые имеют естественную антипатию к собакам, -  сказала Сибилла,
- и собаки всегда чувствуют это и отплачивают тем же. - Но я бы не подумала,
что князь Риманец питает антипатию к другим существам, кроме женщин.
     И она засмеялась несколько горько.
     -  Кроме женщин! - повторила с удивлением Мэвис. - Он ненавидит женщин!
Тогда он должен быть актером, так  как ко  мне  он  был удивительно ласков и
добр.
     Сибилла  пристально  на нее посмотрела и  с минуту  молчала. Затем  она
сказала:
     -  Может  быть,  это  потому,  что  он  знает,  как  вы  не  похожи  на
обыкновенных женщин и не имеете общего с их обычными мишурными стремлениями.
Конечно, он всегда учтив  с  нами,  но мне думается,  легко  видеть, что его
учтивость часто не более, как маска, скрывающая совсем иные чувства.
     - Ты, значит, это заметила, Сибилла? - спросил я с легкой улыбкой.
     - Я  была бы слепой,  если  б не заметила, - однако я не порицаю его за
это  странное отвращение,  я думаю, оно делает  его более привлекательным  и
интересным.
     - Он ваш большой друг? - спросила Мэвис, взглянув на меня.
     -  Самый  большой друг, какого я имею!  - был  мой  быстрый ответ. -  Я
должен ему больше, чем когда-либо могу отплатить; даже я познакомился с моей
женой благодаря ему.
     Я  говорил,  не  думая  и  шутливо, но  когда  я  произнес  эти  слова,
неожиданный удар поразил мои нервы - удар мучительного воспоминания. Да, это
правда. Я был обязан ему,  Лючио, несчастием,  страхом,  унижением и  стыдом
иметь  такую  женщину,  как  Сибилла,  связанную  со мной,  пока  смерть  не
разъединит нас.  Я  почувствовал себя нехорошо,  моя голова  кружилась, и  я
опустился на  один из  дубовых стульев, стоявших в  рабочем  кабинете  Мэвис
Клер.  Между тем  обе женщины вышли вместе в сад через  французское открытое
окно-дверь, и  собаки последовали за ними.  Я  смотрел на  них: моя  жена  -
высокая,  статная, разодетая по последней моде; Мэвис - маленькая, легкая, в
своем мягком белом  платье,  с поясом из гладкой ленты;  одна - чувственная,
другая - одухотворенная;  одна -  низкая  и  порочная в желаниях, другая - с
чистой  душой  и  стремящаяся  к  благороднейшим  целям.  Одна  -  физически
великолепное  животное; другая только с нежным  лицом и идеально прелестная,
как  лесной  эльф. И глядя  я  всплеснул руками  и  с горечью подумал, какую
ошибку я сделал в выборе. В глубине эгоизма, составлявшего всегда часть моей
натуры, я теперь положительно верил, что я мог бы жениться на Мэвис Клер, не
допуская  мысли,  что все мое богатство оказалось  бы  бесполезным для  этой
цели,  и что я мог бы с одинаковым результатом предполагать добыть звезду  с
неба, как и одержать победу над  женщиной, которая могла основательно читать
мою  натуру и которая никогда  бы  не  спустилась  до уровня денег со своего
интеллектуального трона, - нет, хотя бы я был монархом многих народов!
     Я взирал на  крупные спокойные  черты  Афины-Паллады,  и белые  глазные
яблоки  мраморной  богини,  казалось,  в  свою  очередь, глядели  на  меня с
бесчувственным  презрением. Я  оглядел  кругом  комнату и стены,  украшенные
мудрыми словами поэтов и философов,  словами, напоминавшими мне об  истинах,
которые  я  знал, а между тем никогда не  применял  практически; и вдруг мои
глаза упали на угол  вблизи письменного  стола, где горела маленькая тусклая
лампада.  Над  лампадой  висело Распятие  из  слоновой  кости,  белевшее  на
драпировках  из  темно-красного бархата;  под ним,  на серебряной  подставке
находились песочные часы, из которых сыпался песок блестящими крупинками,  и
вокруг маленького алтаря было написано золотыми буквами: "Настоящее - благое
время".  Слово  "настоящее"  было крупнее, чем остальные.  "Настоящее" было,
очевидно, девизом Мэвис - не  терять момента, но работать, молиться, любить,
надеяться, благодарить Бога, быть довольной жизнью - все в "Настоящем", и не
сожалеть о прошедшем, не предугадывать будущее, но просто делать лучшее, что
только может  быть сделано, и  представить все остальное с  детским доверием
Божественной  Воле. Я в беспокойстве поднялся и пошел по дорожке, по которой
прошли в сад моя жена и Мэвис. Я нашел их у клетки сов-Атеней; главная сова,
по  обыкновению, с  важностью  фыркала  и  топорщила  перья  от негодования.
Сибилла повернулась, увидев меня; ее лицо было ясно и улыбалось.
     - Мисс Клер  независима в своих мнениях,  Джеффри, - сказала она. - Она
не побеждена князем Риманцем, как большинство. Факт  тот, что она только что
призналась мне, что он ей не совсем нравится.
     Мэвис покраснела,  но  ее  глаза  встретились  с  моими  с  бесстрашной
прямотой.
     - Я знаю, что не следует говорить того,  что думаешь,  - прошептала она
как-то смущенно, - в этом мой большой недостаток. Пожалуйста, простите меня,
м-р Темпест. Вы сказали мне, что князь  - ваш лучший  друг, и, уверяю вас, я
была чрезвычайно поражена его внешностью  при  первом  взгляде... Но  потом,
когда я  немного присмотрелась  к нему, во мне явилось убеждение, что он  не
совсем тот, чем кажется.
     -  Точно  так  же  он  сам  говорит  про  себя,  -  ответил  я,  слегка
засмеявшись. - Я думаю, у него  есть  тайна, и он  обещал мне  как-нибудь ее
пояснить. Но мне досадно, что он  вам не нравится, мисс Клер, так как вы ему
нравитесь.
     - Может  быть,  когда я  встречу его  снова,  мой  взгляд  изменится, -
сказала ласково Мэвис, - а теперь... Ну, не будем об этом больше говорить! В
самом  деле, с  моей  стороны было  неделикатно  высказывать  такое мнение о
человеке, к которому вы и леди Сибилла чувствуете  большое расположение.  Но
что-то, казалось, заставило меня,  почти против моей воли, сказать то, что я
только что сказала.
     Ее добрые глаза глядели огорченно и смущенно, и, чтобы  успокоить ее  и
переменить тему, я спросил, не пишет ли она что-нибудь новое.
     - О да, -  ответила она, - я никогда не ленюсь.  Публика очень добра ко
мне,  и,  прочитав  одну мою вещь, она немедленно требует другую, так что  я
очень занята.
     - А что же критики? - спросил я с большим любопытством.
     Она засмеялась.
     - Я никогда не обращаю на них ни  малейшего внимания, - ответила она, -
исключая, когда они настолько  запальчивы и слепы, что  пишут ложь обо  мне:
тогда я,  естественно, беру  смелость опровергать эту ложь - или посредством
личного объяснения, или посредством моих адвокатов. Кроме запрещения вводить
публику  в  ложное представление  о  моем труде  и целях, я не имею  никакой
вражды против критиков. Обыкновенно они - бедные труженики и страшно борются
за существование. Я часто помогала  некоторым из них так, чтобы они этого не
знали.  Один из  моих издателей прислал  мне на днях рукопись одного из моих
злейших врагов прессы и  заявил, что мое мнение решит ее судьбу; я прочла ее
и,  хотя  работа была  не из  блестящих,  но довольно хорошая, я, как только
могла, горячо  расхвалила ее и настаивала  на  ее  издании с условием, чтобы
автор никогда не узнал, что я имела решающий голос. Эта книга  недавно вышла
из печати, и я уверена, что она будет иметь успех.
     Она  остановилась  и,  сорвав  несколько  темно-красных роз,  подала их
Сибилле.
     - Да,  критикам  очень  плохо, ужасно  плохо  платят,  - продолжала она
задумчиво.  - Нельзя ожидать,  чтобы  они  писали  панегирики  пользующемуся
успехом автору, когда они сами не имеют успеха: чем иным может быть подобная
работа, как не желчью и полынью.  Я знакома с бедной маленькой  женой одного
из  них и  оплатила  счет  ее портнихи, потому что она боялась  показать его
своему мужу. Спустя неделю он  разнес мою последнюю книгу в газете,  где  он
сотрудничает, и  получил за свой труд, я полагаю, около  гинеи.  Конечно, он
ничего не знал относительно своей маленькой жены и ее докучливой портнихи, и
никогда не узнает, потому что я взяла с нее слово сохранить секрет.
     - Но зачем вы делаете подобные вещи?  - спросила удивленная Сибилла.  -
Если бы я  была на вашем месте, я бы не  препятствовала его жене впутаться в
гражданскую палату за свой счет!
     - Да? - Мэвис важно улыбнулась:
     - Ну, а я не могла.  Вы знаете, Кто сказал:  "Благословляй проклинающих
тебя и делай  добро ненавидящим тебя"? Притом  бедная маленькая женщина была
ужасно  испугана своей затратой.  Вы знаете, жалко  смотреть  на беспомощное
страдание людей, которые  хотят  жить выше  средств:  они  страдают  гораздо
больше, чем нищие на улицах, зарабатывающие часто более фунта в день  только
благодаря  хныканью  и  плаксивости.  Критики  находятся  в  гораздо  худших
условиях, чем  нищие: мало  кто  зарабатывает фунт в  день, и, конечно,  они
смотрят  как на  своих  врагов  на  авторов, зарабатывающих от  тридцати  до
пятидесяти фунтов в  неделю. Уверяю  вас,  мне  жаль критиков:  они  - менее
уважаемые и  хуже награждаемые из всего  литературного мира.  И я никогда не
забочусь о том, что они про меня говорят, исключая те случаи, как я заметила
раньше, когда они в своей поспешности  начинают лгать: тогда разумеется, для
меня делается необходимым восстановить истину в простой самозащите, как того
требует  мой долг  по отношению  к  публике.  Но, как правило,  я отдаю  все
заметки  прессы  Трикси,  -  указала  она  на крошечную таксу,  которая  шла
вплотную с краем ее белого платья, - и она разрывает их в клочки в несколько
минут.
     Она  весело  засмеялась,  и Сибилла  улыбнулась, следя  за  ней  с  тем
удивлением и восхищением, которые более или менее выражались в ее взглядах с
самого начала нашего свидания с этим веселым профессором литературной славы.
Мы теперь шли по направлению к калитке, собираясь уходить.
     - Могу я иногда  приходить к вам поболтать?  - спросила вдруг моя  жена
самым очаровательным и просящим  тоном. - Это было  бы таким  исключительным
правом!
     - Приходите,  когда  вам вздумается,  после полудня, - тотчас  ответила
Мэвис. - Утро принадлежит богине более властной, чем Красота - работе.
     - Вы никогда не работаете ночью? - спросил я.
     - Разумеется, нет! Я никогда не ставлю уставы природы вверх  дном. Ночь
-  для  сна,  и  я  пользуюсь  ею  с благодарностью  за  это  благословенное
назначение.
     - Хотя многие авторы могут писать только ночью! - сказал я.
     -  Тогда  вы  можете быть  уверены,  что  они дают  пятнистые картины и
неясные характеристики.  Есть, я знаю,  такие, которые вызывают  вдохновение
посредством джина или опия так же, как и полночными  влияниями, но я не верю
в подобные методы. Тот, кто хочет написать книгу, которая держалась бы более
одного "сезона",  должен писать  утром,  когда  отдохнувший  мозг  свеж  для
литературного труда.
     Она проводила нас до  калитки и остановилась под портиком. Ее громадная
собака легла около нее, и розы колыхались над ее головой.
     -  Во  всяком  случае, работа приносит вам  пользу,  - сказала Сибилла,
глядя на нее долгим, пристальным, почти завистливым взглядом. - Вы выглядите
совершенно счастливой!
     - Я совершенно счастлива, - ответила она улыбаясь. - Мне нечего желать,
кроме того, чтобы умереть так же спокойно, как я живу.
     - Пусть этот день будет очень отдаленным! - сказал я горячо.
     Она подняла на меня свои добрые мечтательные глаза.
     - Благодарю вас!
     Она сделала нам прощальный жест рукой, когда мы оставили ее и повернули
за угол проселка, и несколько  минут  мы медленно шли в абсолютном молчании.
Наконец Сибилла заговорила.
     - Я вполне  понимаю  ненависть к Мэвис Клер, - сказала она. - Я  боюсь,
что я сама начинаю ее ненавидеть.
     Я остановился и смотрел на нее, удивленный и уничтоженный.
     - Ты начинаешь ненавидеть ее? Ты? И почему?
     - Ты так слеп, что не можешь заметить, почему! - резко возразила она, и
хорошо знакомая мне легкая недобрая  улыбка заиграла вокруг ее губ. - Потому
что она счастлива! Потому что у нее нет соблазнов в жизни,  и потому что она
смеет быть довольной! Хочется сделать ее несчастной! Но как это сделать? Она
верит в Бога. Она думает, что все Его предписания правильны и благи. С такой
твердой верой она будет счастлива на чердаке, зарабатывая несколько пенсов в
день. Я теперь  великолепно вижу, чем она завоевала публику: она внушает  те
теории жизни, в которых  она сама убеждена. Что  можно  сделать против  нее?
Ничего!  Но  я  понимаю,  почему критики  любят  "давить" ее;  если б я была
критиком,  имеющим склонности к виски и кафе-шантанным  женщинам, я бы  сама
"давила" ее за то, что она так непохожа на остальных особей своего пола.
     -   Что  ты  за  непонятная  женщина,   Сибилла!  -   воскликнул   я  с
действительным раздражением. - Ты восторгаешься книгами мисс Клер, ты всегда
восторгалась ими, ты просила ее подружиться, и почти в  то же самое время ты
утверждаешь, что  хотела  бы  "раздавить"  ее  или  сделать  ее  несчастной!
Признаюсь, я не могу тебя понять!
     - Разумеется, ты не можешь! - спокойно ответила она, и ее глаза глядели
на меня со  странным выражением, когда мы остановились  на минуту  под тенью
каштана прежде, чем войти в наш  парк. - Я никогда  не  предполагала, что ты
можешь, и, непохожая на  заурядную "непонятную" женщину, я никогда не винила
тебя за твое  нежелание понять. Я сама иногда не понимаю себя, и даже теперь
я не вполне  уверена, что безошибочно определила глубину или  ограниченность
моей натуры. Но  по  отношению  к Мэвис  Клер, разве ты  не  состоянии  себе
представить, что зло может  ненавидеть добро? Что отъявленный пьяница  может
ненавидеть умеренного гражданина? что отверженная может ненавидеть  невинную
девушку?  и  что,  возможно,  я, читая жизнь, как я  ее  читаю, и  находя ее
отвратительной  в  ее  проявлениях,  не  веря  совершенно  ни  мужчинам,  ни
женщинам, и лишенная всякой веры в Бога, - могу ненавидеть? Да, ненавидеть!
     И она захватила в горсть поблекшие листья и разбросала их у своих ног.
     - Ненавидеть  женщину,  которая  находит жизнь  прекрасной  и  признает
существование  Бога,  которая  не  принимает  участия  в наших  общественных
обманах и злословиях, и которая, вместо моей мучительной страсти к  анализу,
обеспечила  себе  завидную  славу  и  уважение   тысяч  людей,  связанная  с
невозмутимым  довольством! Чего-нибудь да  стоило  бы,  чтобы такую  женщину
сделать несчастной - хоть  один раз в  жизни,  но  такая, как она есть,  это
невозможно!
     Она отвернулась от меня и медленно пошла вперед. Я  последовал за ней в
горестном молчании.
     - Если ты не хочешь быть ее другом,  тебе следовало так ей и сказать, -
вымолвил я. - Ты слышала,  что она говорила относительно притворных уверений
в дружбе?
     - Слышала, - сумрачно ответила она. - Она умная  женщина, Джеффри, и ты
можешь довериться ей, чтобы разгадать меня.
     При этих словах я поднял глаза и прямо взглянул на нее. Ее чрезвычайная
красота становилась для меня почти мучением, и  с внезапным порывом отчаяния
я воскликнул:
     - О Сибилла, Сибилла! Зачем ты такая?!
     - Ах, зачем, в самом деле?! - откликнулась она, насмешливо улыбнувшись.
-  И зачем, будучи такой, я родилась графской дочерью? Если б я была уличной
шлюхой, я была бы  на  своем месте, обо мне писали  бы драмы  и  романы, и я
могла бы сделаться  такой героиней, что все  хорошие люди плакали бы слезами
радости от моего великодушия в поощрении их  пороков. Но  как графская дочь,
порядочно вышедшая замуж  за миллионера, я - ошибка  природы. Иногда природа
делает ошибки, Джеффри, а когда она делает их, они обыкновенно непоправимы!
     В это время мы  дошли до  нашего парка, и  я в  убийственном настроении
брел рядом с ней через луг по направлению к дому.
     - Сибилла,  - сказал я наконец, - я надеялся, что ты и Мэвис Клер могли
сделаться друзьями.
     Она засмеялась.
     -  Я полагаю,  что  мы  будем друзьями, но  ненадолго: голубка неохотно
входит в  компанию с вороном, а  образ жизни и прилежные привычки Мэвис Клер
будут  для меня  нестерпимо  скучны. Притом,  как я сказала  раньше, она как
умная и глубокомысленная женщина слишком прозорлива, чтобы не разгадать меня
с  течением  времени.  Но  я буду притворяться,  пока  могу.  Если  я  стану
разыгрывать роль "владетельной леди" или "покровительницы", то, конечно, она
меня  не пожелает  ни  на минуту. Мне  предстоит более трудная  роль  - роль
честной женщины!
     Опять она  засмеялась  злым смехом, заледенившим мою  кровь, и медленно
прошла в  дом  через  открытую  дверь гостиной. И  я, оставшись один в саду,
среди роз  и деревьев, почувствовал, что прекрасное поместье Виллосмир вдруг
сделалось  безобразным, лишилось  всех своих прежних прелестей  и  было лишь
убежищем для отчаяния, убежищем для всевластного и всегда победоносного духа
зла.

        XXVIII

     Одна из странностей  в странном  течении нашей человеческой жизни - это
неожиданность некоторых непредвиденных событий, которые в один день или  час
могут произвести погром там, где было сравнительно безопасно.
     Как  удары  землетрясения,  шумливые  инциденты громов  обрушиваются на
правильную  рутину  обыденной жизни,  разрушая наши  надежды, разбивая  наши
сердца  и превращая наши  радости  в пыль  и  пепел  отчаяния. И этого  рода
губительная смута  обыкновенно появляется  среди видимого благоденствия, без
малейшего  предупреждения  и  со  всем  бешенством  урагана.  Она  постоянно
обнаруживается в неожиданных, почти  мгновенных,  падениях некоторых  членов
общества, которые гордо  поднимали  головы перед своими собратьями и считали
себя  примером  для  целого  государства;  мы видим  ее в  капризных судьбах
сановников, которые в милости сегодня и унижены завтра, - и крупные перемены
происходят с такой необъяснимой быстротой, что едва ли удивительно слышать о
тех религиозных  сектах,  которые, когда у  них  все  процветает  лучше, чем
обыкновенно,  торопятся сменить  одежду  дерюгой и посыпают  головы  пеплом,
громко  молясь: "Приготовь нас, о Господи, к приближающимся дням несчастья!"
Умеренность  стоиков,  которые считали нечестивым  радоваться или печалиться
элементами  скорби  и радости,  не  позволяя  себе  увлекаться ни чрезмерным
восторгом,  ни чрезмерной  меланхолией,  была  безусловно  мудрым  свойством
характера. Я,  живший  несчастливо, когда дело касалось моего  внутреннего и
лучшего сознания, был, однако,  наружно  удовлетворен  материальной стороной
жизни и окружающей меня роскошью  и начинал входить во  вкус  к этим вещам и
ими старался подавлять мои более тонкие горести, и, успев  в этом, я делался
с  каждым днем  более  отъявленным  материалистом,  любя  физический  покой,
аппетитную пищу, дорогие вина и личное удовлетворение  так, что постепенно я
даже лишился стремления к умственному напряжению.
     Кроме  того, я  почти незаметно научился выносить чувственный  характер
моей жены;  правда, я  уважал  ее  меньше, чем  турок уважает женщин  своего
гарема, но, как турок, я находил дикое удовольствие в обладании ее красотой,
и этим чувством  и животной страстью, которую оно порожд ало, я вынужден был
довольствоваться. И  в своей снотворной удовлетворенности сытого животного я
воображал, что даже грандиозная финансовая катастрофа самой страны  не могла
истощить мою кассу, и  что поэтому не было необходимости  для меня проявлять
себя  на каком-нибудь поприще полезной деятельности, но только "есть, пить и
быть   веселым",   как   советовал  Соломон.  Умственная  деятельность  была
парализована во мне; мысль взять перо, чтобы писать и сделать другую попытку
к славе, теперь больше никогда  не  приходила мне  в голову; я проводил дни,
распоряжаясь  слугами и находя некоторое  удовольствие тиранить садовников и
грумов  и  вообще  важничать,  а  вместе  с  тем  принимая  благосклонный  и
снисходительный вид - милость для всех,  состоящих у меня на службе! Недаром
я изучил все замашки  богачей: я знал,  что  богач никогда не чувствует себя
столь добродетельным, как в том случае, когда он справляется о здоровье жены
кучера и посылает пару фунтов на приданое  ее  новорожденному.  Обыкновенная
пресловутая  "доброта  сердца" и  "великодушие" миллионеров не  простираются
дальше  этого рода  благотворительности,  и когда,  во  время  моих праздных
шатаний по паркам, мне случалось встретить маленького ребенка сторожа и дать
ему шесть пенсов,  я почти чувствовал себя достойным занять место на небе по
правую руку  Всемогущего -  так  высоко я ценил свою  доброту. Между тем тем
Сибилла  никогда не занималась такого рода магнатской  благотворительностью.
Она ровно ничего не  делала для  наших бедных соседей; к несчастию,  местный
священник  однажды  сказал,  что  нет  большой   нужды  среди  его  прихожан
"благодаря  постоянному вниманию и доброте  мисс Клер", и  Сибилла  с  этого
момента никогда не предлагала своей  помощи.  По временам она показывалась в
Лилии-коттедже и сидела с час с его  счастливой и  прилежной  владелицей,  а
иногда прелестная  писательница  приходила к  нам обедать или пить  "дневной
чай" под развесистым кедром  на лугу, но даже я,  чрезмерный эгоист, каким я
был, мог  видеть, что в этих  случаях Мэвис едва ли была  самой  собой. Она,
конечно, всегда была очаровательна  и интересна; в самом  деле, единственным
временем, когда я был в  состоянии отчасти забыть себя и нелепо возрастающее
значение своей  личности  в своем собственном уважении,  было то, когда  она
нежным  голосом, оживленная,  делилась своим  широким знанием  книг, людей и
вещей  и поднимала разговор до такого уровня, какого никогда не достигали ни
я,  ни   моя  жена.  Однако  иногда   я  замечал  в   ней  какую-то  смутную
принужденность,  и  ее  откровенные  глаза  часто   принимали  тревожное   и
вопросительное  выражение, подолгу  останавливаясь  на красоте  лица и  форм
Сибиллы.
     Тем не менее, я мало обращал внимания на эти пустяки, а главным образом
заботился,   чтобы  больше   и  больше  погрузиться  в  удовольствие   чисто
физического  покоя и  комфорта, не  беспокоясь, к чему могло  привести такое
самопоглощение в будущем.
     Я заметил, что лучший путь для того, чтобы быть совершенно без совести,
без  сердца и без  чувств - это поддерживать свой  аппетит  и  охранять свое
здоровье;  терзание  из-за  чужих горестей  или повлечет за собой  громадную
затрату  времени и хлопоты  и неизбежно испортит пищеварение, и я видел, что
не  только миллионер, но даже  умеренно богатый человек не рискнет повредить
свое пищеварение ради того, чтобы сделать благо беднейшему собрату.
     Пользуясь примерами, всюду представляемыми мне  в обществе, я заботился
о моем пищеварении и особенно интересовался, как  были приготовлены и поданы
мой завтрак и обед, и также, как была одета моя жена во время этого завтрака
и  обеда, потому  что мое высшее тщеславие было удовлетворено, когда я видел
пред  собой  ее  красоту, возможно  богаче  убранную,  и  созерцал  ее с той
эпикурейской прихотливостью, с какой я созерцал блюдо трюфелей или  особенно
приготовленную дичь.  Я никогда  не  думал  о строгом  и непреклонном  "кому
больше  дано,  с того больше взыщется" - едва ли  я знал его. И в  то время,
когда я старательно заглушил в себе голос совести - тот голос, что поминутно
побуждал  меня,  но  напрасно,  к  более  благородному  существованию,  тучи
собрались, готовые  разразиться  надо  мной  с  той ужасающей  внезапностью,
которая  всегда кажется нам, отказывающимся  изучить причины наших бедствий,
так  же  ошеломляющей,  как  сама  смерть,  ибо  мы всегда более  или  менее
ошеломлены смертью, несмотря на то, что она - самое обычное явление.
     В  середине  сентября мои знатные гости прибыли и оставались  неделю  в
Виллосмире, и я был поставлен в смешное положение, принимая некоторых людей,
которых я прежде  никогда не встречал и которые смотрели на  меня только как
на "человека с миллионами", поставщика съестных  припасов для них,  и ничего
более.  Они обращали свое главное внимание на Сибиллу, бывшую, по рождению и
положению, одного с ними "круга", и отстраняли  меня, их хозяина,  более или
менее на  задний  план. Однако  честь принимать королевскую особу более  чем
удовлетворяла мою бедную гордость в то время, и с меньшим самоуважением, чем
у честной дворняжки, я переносил надоедания и брюзжанье по сто раз в день от
того или другого из "знатных" лиц, которые слонялись по моему дому и садам и
пользовались моим расточительным гостеприимством.
     Многие воображают, что это "честь" - принять избранных аристократов, но
я, напротив, думаю,  что это не  только  унижение для своих благороднейших и
более независимых инстинктов,  но также и скука. Эти высокого рода и высоких
связей  индивидуумы  по  большей  части  мало  сведущи  и лишены  умственных
ресурсов; они неинтересны  как собеседники; от  них  не почерпнешь  пищи для
ума, они -  просто скучные люди  с преувеличенным сознанием своей  важности,
ожидающие,  куда бы  они ни пришли, позабавиться без всяких хлопот для себя.
Из всех посетителей Виллосмира только один доставлял мне удовольствие -  это
сам принц Уэльский; и  среди многих личных неприятностей, претерпеваемых  от
других,  я находил  положительно  облегчение  в оказании  ему  какого-нибудь
внимания,  хотя  бы незначительного, потому что  в его обращении всегда были
такт и учтивость, служащие лучшими атрибутами истинного джентльмена, будь он
принцем или  крестьянином.  Однажды после  полудня  он отправился  навестить
Мэвис  Клер и вернулся в веселом расположении духа, некоторое время ни о чем
другом не говоря, как только об авторе  "Несогласия" и об успехе, какого она
достигла в  литературе.  Я приглашал Мэвис  присоединиться к нашей  компании
прежде, чем принц приехал,  так как  я был уверен, что он не вычеркнул бы ее
имени  из  списка приглашаемых  для  него  гостей,  но  она не согласилась и
просила меня очень серьезно не настаивать на этом.
     - Я люблю принца, - сказала она.  - Большинство, кто его  знает,  любит
его,  но  я  не  всегда  люблю  тех,  кто  окружает  его,  простите  меня за
откровенность.  Принц  Уэльский  -  общественный  магнит, он тянет за  собой
множество людей, которые  посредством  богатства,  если  не  ума, домогаются
"попасть" в его круг, но я не домогаюсь; кроме того, я не желаю показываться
со  "всеми"; это  моя  грешная  гордость,  скажете  вы, но, уверяю  вас, м-р
Темпест, самое  лучшее,  что я  имею  и  что я ценю  больше  всего - это моя
безусловная независимость, и я не хотела, чтоб даже ошибочно подумали, что я
стремлюсь  смешаться  с  толпой  льстецов,  готовых  только  воспользоваться
добродушием принца.
     И,  поступая  согласно   своему  решению,  она   более  чем  когда-либо
уединилась  в  своем гнездышке из  зелени  и  цветов  в  продолжении  недели
фестивалей. Результат  же был тот, как я и  ожидал: принц в  один прекрасный
день совершенно  случайно "заглянул"  к ней  в  сопровождении своего егеря и
имел  удовольствие видеть  оживление  голубей-"критиков"  и  их  драку из-за
зерен.
     Хотя мы очень желали  и ожидали присутствия  Риманца на нашем собрании,
но он не  появился. Он телеграфировал свои сожаления из  Парижа, сопровождая
телеграмму характерным письмом, которое содержало следующее:

     <i>"Мой дорогой Темпест!</i>

     <i>Вы очень  добры,  желая  включить  меня, вашего старого друга, в список
приглашенных для его королевского высочества, и я надеюсь, что вы не сочтете
меня грубым за отказ приехать.</i>
     <i>Мне  известны королевские особы -  я знал  их так  много в течение моей
жизни,  что  я  начинаю находить  их общество монотонным. Их  положения  так
сходны -  и всегда  были  сходны,  от славных  дней  Соломона  до  настоящей
благословенной эры Викторин, королевы и императрицы.  Единственным монархом,
в особенности  пленившим мое  воображение, был Ричард Львиное Сердце; в этом
человеке было  нечто оригинальное  и  поразительное,  и я  смею  думать, что
поговорить с ним стоило.</i>
     <i>Карл Великий,  без  сомнения, был, как бы  выразился  на  своем жаргоне
современный  молодой  человек,  "не  очень плох".  Много  заставила  о  себе
говорить ее величество Елизавета, которая была сварливой, злой и кровожадной
женщиной;  высшей славой ее  царствования  был  Шекспир,  делающий королей и
королев пляшущими марионетками своей мысли. В этом, и именно в этом, я похож
на  него.  У вас достаточно дела  в приеме ваших знатных гостей, так как,  я
думаю, нет  такого удовольствия,  какого бы они не испытали и не нашли более
или менее  неудовлетворительным, и мне  досадно,  что я не могу  подать  вам
никакой  новой мысли. Ее  светлость герцогиня Ропидрейдер  очень любит перед
сном качаться на толстой  скатерти между четырьмя дюжими господами отличного
происхождения и  скромности.  Вы  знаете, она  не может  появиться  на сцене
кафе-шантана благодаря  своему  высокому  положению,  и  в  этом  состоит ее
ребяческая хорошенькая и невинная метода  показывать свои ножки, которые она
правильно  считает слишком красивой формы, чтобы прятать их.  Леди  Баунсер,
чье имя я вижу в вашем списке, всегда плутует в картах; я бы на  вашем месте
помог ей в ее цели, и если б она только могла оплатить  счета своей портнихи
выигрышами в Виллосмире,  она бы  запомнила это и  была бы полезным светским
другом  для вас.  Достопочтенная мисс Фитц-Кандер, имеющая высокую репутацию
за  добродетель, с  тоскою, по особенным  причинам,  ждет не  дождется выйти
замуж за лорда Нуддлса; если вы можете подвинуть дело между ними до открытой
помолвки прежде,  чем ее мать возвратится из деловой поездки в Шотландию, вы
сделаете для нее доброе дело и спасете общество от скандала. Для развлечения
мужчин советую в избытке охотиться, играть в карты и безгранично курить.</i>
     <i>Принца незачем занимать, так как он достаточно умен, чтобы занять  себя
глупостью и фанфаронством окружающих его, не участвуя в жалкой комедии. Он -
острый   наблюдатель,  и  должен  получать   бесконечное  удовлетворение  от
постоянного изучения людей и нравов, достаточно глубокого и проницательного,
что пригодится ему даже на троне Англии. Я говорю "даже" потому, что теперь,
пока не передвинутся  грандиозные часы Времени, трон  Англии - величайший на
свете. Принц видит, понимает и внутренне презрительно  смеется над причудами
герцогини  Ропидрейдер,  наклонностями  леди  Бауисер и  нервной жеманностью
достопочтенной  мисс Фитц-Кандер.  И ничто он  так не оценит, как  искреннее
поведение, нечванливое гостеприимство,  простоту речи  и  полное  отсутствие
аффектации. Помните это и примите мой совет. Я имею самое большое уважение к
принцу Уэльскому, и по причине этого самого уважения я не намерен показаться
ему на глаза.</i>
     <i>Я приеду в Виллосмир, когда ваши "королевские" пиршества окончатся.</i>
     <i>Мой привет вашей прекрасной супруге, и остаюсь</i>
     <i>Ваш, пока вы этого хотите,</i>
     <i>Лючио Риманец"</i>

     Я посмеялся над этим письмом и показал его жене, которая не засмеялась.
Она прочла его с напряженным вниманием, что несколько удивило меня, и, когда
она положила его, ее глаза выражали скорбь.
     - Как  он  нас всех ненавидит!  -  медленно  вымолвила  она.  - Сколько
презрения таится в его словах! Ты не замечаешь этого?
     - Он  всегда был циником, - ответил я равнодушно. - Я никогда не ожидал
от него чего-либо другого.
     -  По-видимому,  он  знает некоторые свойства  бывающих  здесь  дам,  -
продолжала она тем же задумчивым тоном. - Как будто бы он читает издалека их
мысли и видит их намерения.
     Ее брови  сдвинулись, и  некоторое  время  она  казалась погруженной  в
мрачные  размышления. Но  я  не  поддерживал  разговор, я  был слишком занят
суетливыми  приготовлениями   к  приезду  принца  и  не  мог  интересоваться
чем-нибудь другим. И,  как я сказал, принц,  в лице  одного из гениальнейших
людей, прибыл и прошел через всю программу назначенных для него увеселений и
затем уехал, выразив благодарность за предложенное и принятое гостеприимство
и оставив нас, как он обыкновенно оставляет всех, очарованными его простотой
и  хорошим расположением  духа. Когда,  с его  отъездом, вся  компания также
разъехалась, оставив меня и мою жену в обществе  друг друга, в  доме настала
странная   тишина   и   опустение,   точно   затаенное   чувство   какого-то
подкрадывающегося несчастия. Сибилла,  казалось, чувствовала это так же, как
и я, и, хотя мы  ничего  не говорили относительно наших обоюдных ощущений, я
мог видеть, что она была в том  же  самом угнетенном состоянии, как и я. Она
ходила чаще в Лилию-коттедж и  всегда после  визита к  светловолосой  ученой
среди роз, возвращалась, как  мне казалось, в смягченном настроении;  сам ее
голос  был  ласковее,  ее  глаза задумчивее  и нежнее. Однажды  вечером  она
сказала:
     - Я  думала, Джеффри, что, может быть,  в жизни есть хорошее; если  б я
только могла открыть это и жить этим! Но ты - последнее  лицо, которое может
помочь мне в этом деле.
     Я сидел в кресле близ  открытого окна и курил, и я повернул к ней глаза
с некоторым удивлением и оттенком негодования.
     - Что ты  хочешь этим  сказать, Сибилла? - спросил  я. - Безусловно, ты
знаешь, что мое величайшее  желание видеть  тебя всегда в твоем лучшем виде;
многие твои идеи были отвратительны для меня...
     - Остановись!  -  сказала  она  быстро. Ее  глаза  горели.  -  Мои идеи
отвратительны для тебя, ты говоришь? Что же ты сделал, ты как мой муж, чтобы
изменить  эти идеи? Разве у тебя нет тех самых низких  страстей, как у меня?
Разве ты не  даешь им воли?  Что такое  я видела в тебе изо  дня в день, что
могло  послужить  мне примером? Ты  хозяин  здесь, и  ты властвуешь  со всем
высокомерием, какое  может  дать  богатство;  ты  ешь,  пьешь  и  спишь,  ты
принимаешь знакомых - только потому, что можешь удивить их роскошью, которой
ты предаешься; ты
     Читаешь и куришь, охотишься и ездишь верхом - и только; ты заурядный, а
не исключительный человек! Разве ты беспокоишься спросить меня, что со мной?
Разве  ты  пробуешь  с  терпением  истинной  любви  указать  мне   на  более
благородные стремления,  чем  те, которыми я сознательно  или бессознательно
пропитана?  Разве ты стараешься направить меня - заблуждающуюся,  страстную,
обманутую женщину  -  к тому  свету,  свету  веры и  надежды, единственному,
который только дает мир?
     И вдруг, спрятав голову  в подушку, на которой она лежала, она залилась
душившими ее слезами.
     Я вынул сигару изо рта и беспомощно уставился на нее.
     Это было приблизительно час спустя после обеда, в теплый мягкий осенний
вечер; я хорошо поел и выпил и чувствовал сонливость и тяжесть в голове.
     - Господи! - пробормотал я. - Ты неблагоразумна, Сибилла! Я полагаю, ты
истерична...
     Она вскочила с кушетки, и слезы высыхали  на ее  щеках, как  если бы от
зноя яркого румянца, горевшего на них, и она дико захохотала.
     - Да, ты угадал! -  воскликнула  она. -  Истерика, ничего больше.  Этим
объясняется все, что потрясает  женскую натуру. Женщина не имеет права иметь
другие  волнения, кроме  тех, что вылечиваются  нюхательными  солями. Сердце
болит.  Ба!.. Разрежьте ей  шнурки  корсета. Отчаяние и  горе  -  пустяки! -
потрите ей виски уксусом. Неспокойная совесть. Ах!.. Для неспокойной совести
ничего нет  лучше летучей соли.  Женщина - только игрушка, ломкая игрушка, и
когда она сломана, швырните ее прочь,  не  пробуйте  собрать  вместе хрупкие
осколки!
     Она внезапно остановилась, тяжело дыша, и прежде, чем я мог собраться с
мыслями  или  найти  несколько слов  в  ответ,  высокая тень вдруг затемнила
амбразуру окна и знакомый голос спросил:
     - Могу я по праву дружбы войти без доклада?
     Я вскочил.
     - Риманец! - крикнул я, схватив его рукой.
     - Нет, Джеффри, сначала следует здесь засвидетельствовать мое почтение,
- возразил он, освобождаясь от  моих объятий и  подходя к Сибилле,  стоявшей
совершенно неподвижно на том месте, где она вскочила в порыве страсти.
     - Леди Сибилла, желанен ли я?
     - Можете  ли  вы спрашивать  об этом? - сказала  она  с  очаровательной
улыбкой  и голосом, в котором пропали вся жестокость и возбуждение. - Более,
чем желанны! - Она подала ему обе  руки, которые он почтительно поцеловал. -
Вы не можете себе представить, как я желала снова вас увидеть!
     -  Я должен извиниться за свое  внезапное появление, Джеффри, - заметил
он, повернувшись ко мне. - Но, идя сюда пешком со станции по чудесной аллее,
я  был   так  поражен   красотой  этого  места  и  мирным  спокойствием  его
окрестностей,  что, зная  дорогу  через  парк,  я  рассчитывал  увидеть  вас
где-нибудь прежде, чем появиться  у входной двери. И  я не разочаровался,  я
нашел  вас,  как  и  ожидал,  наслаждающихся  обществом  друг  друга,  самой
счастливой  парочкой,  какая  существует,  и кому  из всего мира  я  мог  бы
позавидовать, если б  я  завидовал мирскому счастию,  которому, однако, я не
завидую.
     Я  быстро  взглянул  на  него;  он встретил  мой  взгляд  с  совершенно
спокойным  видом,   и   я   заключил,  что   он   не   слыхал   неожиданного
мелодраматического взрыва Сибиллы.
     - Вы обедали? - спросил я, берясь рукой за звонок.
     - Благодарствуйте, да, в городе Лимингтоне я получил изысканный обед из
хлеба, сыра и эля. Знаете, мне  надоела роскошь, и вот почему простое меню я
нахожу отменным. Вы удивительно хорошо выглядите, Джеффри! Я вас  не огорчу,
если   скажу,   что  вы...  да,   что  вы  растолстели,  подобно  настоящему
провинциальному  джентльмену,  который  в  будущем  обещает  быть  таким  же
подагрическим, как его почтенные предки.
     Я  улыбнулся,  но не  совсем  приятно:  мало  удовольствия,  когда  вас
называют "толстым" в присутствии  прелестной  женщины, на  которой вы женаты
всего три месяца.
     -  Вы же не  прибавили  себе излишка  тела, - сказал  я  в виде слабого
возражения.
     -  Нет,  -  сказал он, помещая  свою  гибкую элегантную фигуру в кресло
вблизи моего.  - Необходимое количество тела несносно мне,  излишек тела был
бы  для   меня  положительно  наказанием.  Мне   бы   хотелось,  как  сказал
непочтительный,  хотя  и  достопочтенный  Сидней  Смит,  в один жаркий  день
"сидеть на своих костях" или скорее сделаться духом из легкого вещества, как
шекспировский Ариэль, если б подобные вещи  были ныне  возможны и допустимы.
Как восхитительно замужество отразилось на вас, леди Сибилла!
     Его прекрасные глаза остановились  с видимым  восхищением; я видел, она
покраснела под его взглядом и казалась сконфуженной.
     - Когда вы приехали в Англию? - спросила она.
     - Вчера,  - ответил  он. -  Я приехал  из Гонфлера на моей яхте. Вы  не
знали, Темпест, что у меня  яхта? О,  вы должны  как-нибудь совершить на ней
экскурсию. Она быстро идет, и погода была отличная.
     - Амиэль с вами?
     -  Нет. Я оставил его на яхте.  Я могу быть для себя лакеем на один-два
дня.
     -  На один-два дня! -  повторила  Сибилла.  -  Но, без  сомнения, вы не
покинете нас так скоро. Вы обещали сделать сюда длинный визит.
     - Я обещал.  - И он посмотрел на  нее с  томным восхищением в глазах. -
Но, дорогая леди Сибилла, время меняет наши  мысли, и я  не уверен, что вы и
ваш  превосходный муж  остались  при  том  же  мнении, как перед  отъездом в
свадебное путешествие. Возможно, что теперь вы не желаете меня!
     Он  сказал это  с  выразительностью, на которую я  не обратил  никакого
внимания.
     - Не желать вас!  - воскликнул я. - Я всегда буду желать вас, Лючио. Вы
самый  лучший друг, какого я когда-либо имел,  и единственный, какого я хочу
сохранить. Верьте мне! Вот сам моя рука!
     С минуту он глядел на меня с любопытством, затем повернул голову к моей
жене.
     - А  что скажет леди  Сибилла? -  спросил  он  мягким, почти  ласкающим
тоном.
     - Леди Сибилла  скажет,  - ответила она с улыбкой  и с  вспыхивающим  и
исчезающим  румянцем  на щеках, -  что она  будет горда  и довольна, если вы
будете считать Виллосмир своим  домом, сколько вы это  пожелаете,  и что она
надеется, несмотря на вашу  репутацию  как ненавистника  женщин.  - тут  она
подняла  свои  дивные глаза и прямо устремила их  на него, - что вы  немного
смягчитесь  в  пользу  вашей  теперешней  chatelaine  &lt;Владелица   замка,
поместья (фр.)..&gt;!
     С  этими словами и шутливым поклоном она вышла из комнаты в сад и стала
на лугу, в небольшом  расстоянии от нас; ее белое платье  светилось в мягких
осенних  сумерках, и Лючио, встав  с места,  следил за ней  глазами,  тяжело
хлопнув меня но плечу.
     -  Клянусь  Небом! -  сказал  он тихо. - Великолепная женщина! Я был бы
грубияном, если б  стал противиться ей или вам, мой хороший Джеффри. -  И он
внимательно посмотрел на  меня.  - Я вел  дьявольскую  жизнь  с тех пор, как
видел вас  в последний раз; теперь пора мне исправиться, даю  честное слово,
что  теперь пора. Мирное созерцание добродетельного супружества принесет мне
пользу. Пошлите за  моим багажом на станцию, Джеффри, и располагайте мной. Я
остаюсь.

        XXIX

     Наступило спокойное  время  -  время, которое было, хотя  я этого  и не
знал,  тем  особенным затишьем, какое  часто  наблюдается  в  природе  перед
грозой, а в человеческой жизни -  перед разрушительным бедствием. Я отбросил
все тревожные и мучительные мысли и предал забвению все, кроме моего личного
удовлетворения  в возобновившейся  дружбе  между  мной  и Лючио.  Мы  вместе
гуляли,  вместе  катались  верхом  и проводили большую часть дней в обществе
друг друга; однако, несмотря на большое доверие к моему другу,  я никогда не
говорил ему  о  моральных  отклонениях  и  извращенностях,  открытых  мною в
характере  Сибиллы, - не  из  уважения к  Сибилле,  а  просто  потому, что я
инстинктом знал,  каким  будет его ответ. Мои чувства не вызвали  бы  у него
симпатии. Его язвительный сарказм пересиливал дружбу,  и  он возразил бы мне
вопросом:  какое  право  имею  я,  будучи   сам  небезукоризненным,  ожидать
безукоризненности  от  своей  жены?  Подобно  многим другим  моего  пола,  я
воображал,  что я как  мужчина могу делать все, что мне нравится, когда  мне
нравится и  как мне нравится; я могу  опуститься,  если  только пожелаю,  до
более низкого уровня,  чем животное, но  тем не менее я имел право требовать
от  моей жены  самой  незапятнанной  чистоты. Я знал, как отнесется Лючио  к
этому виду высокомерного эгоизма, и с  каким ироническим смехом  он встретит
выраженные  мной идеи  о нравственности  в  женщине. Таким образом,  ни один
намек не вырвался у  меня,  и  я  во  всех  случаях обращался с  Сибиллой  с
особенной нежностью и вниманием, хотя она, как  мне думалось, скорее злилась
на  мое слишком  открытое  разыгрывание роли  влюбленного  мужа.  Сама она в
присутствии  Лючио была в странно нервном настроении - то в восторженном, то
в  унылом, иногда  веселая, то вдруг  меланхоличная,  однако никогда она  не
выказывала такой пленительной грации,  таких чарующих манер! Каким дураком и
слепцом я был все это время!  Погруженный в грубые плотские удовольствия,  я
не видел тех скрытых  сил, которые делают  историю  как одной индивидуальной
жизни,  так  и жизни  целого народа,  и смотрел на каждый начинающийся день,
почти как если б он был моим созданием и собственностью, чтобы провести его,
как  мне  заблагорассудится, никогда  не  размышляя,  что  дни -  это  белые
листочки Божеской летописи о человеческой жизни, которые мы отмечаем знаками
хорошими  или дурными  для правильного  и  точного  итога  наших помыслов  и
деяний. Если б кто-нибудь дерзнул мне  тогда сказать эту истину,  я попросил
бы его пойти  и проповедовать глупости детям, - но теперь, когда я вспоминаю
те белые листочки дней, развернутые передо  мной с  каждым  восходом солнца,
свежие и пустые, чистые,  и на которых  я  только царапал  собственное  Ego,
пачкая  их пятнами, я  содрогаюсь и внутренне молюсь,  чтобы никогда не быть
принужденным заглянуть в мною самим написанную книгу. Хотя что пользы молить
у  вечного Закона?  Это  вечному Закону  мы дадим  отчет  в наших  деяниях в
последний день Суда.
     Октябрь медленно и  почти незаметно подходил к концу, и деревья приняли
великолепные  осенние цвета,  огненно-красный  и золотой. Погода  оставалась
ясной и теплой, и  то, что французские канадцы поэтично называют "Летом всех
Святых", дало нам светлые дни и безоблачные лунные вечера. Воздух был  такой
мягкий, что мы  могли  всегда пить послеобеденный кофе на террасе, выходящей
на  луг  перед  гостиной,   и   в  один  из  этих  отрадных  вечеров  я  был
заинтересованным зрителем странной сцены между Лючио  и Мэвис Клер  - сцены,
которую я счел бы невозможной, если б я сам не был ее свидетелем.
     Мэвис  обедала в Виллосмире  - она  редко делала нам такую честь; кроме
нее,  было  еще   несколько   человек  гостей.  Мы  сидели  за  кофе  дольше
обыкновенного,  так как  Мэвис  придавала особую  прелесть  разговору  своей
красноречивой  живостью и  ясным  расположением  духа,  и все присутствующие
жаждали как можно более видеть и слышать блистательную романистку. Но, когда
полная золотая луна поднялась в  своем  великолепии над  вершинами деревьев,
моя  жена подала  мысль прогуляться  по паркам, и  все с  восторгом  приняли
предложение; мы  отправились  более  или  менее вместе,  некоторые  попарно,
другие  группами по трое-четверо. Вскоре общество, однако, разделилось, и  я
остался один. Я  повернул назад в  дом, чтобы  взять  портсигар, забытый  на
столе в библиотеке,  и, выйдя  опять, я взял другое  направление  и, закурив
сигару,  медленно побрел  по  траве  к реке, серебряный  блеск которой  ясно
различался сквозь густую листву,  нависшую над  ее берегами. Я почти  достиг
дорожки,  ведущей  к  воде,  как  услышал  голоса:  один  мужской,  тихий  и
убедительный,  другой женский, нежный,  серьезный и  несколько  дрожащий.  Я
узнал  могучий  проникающий  голос  Лючио и приятные вибрирующие нотки Мэвис
Клер.
     В  изумлении  я  остановился.  Не  влюбился  ли  Лючио?  -  дивился  я,
полуулыбаясь.  Не  открыл  ли  я,  что  предполагаемый "ненавистник  женщин"
наконец пойман  и приручен, и кем? Мэвис!  Маленькой  Мэвис, которая не была
красива,  но  которая  имела нечто  большее, чем  красоту, чтоб  привести  в
восторг  гордую  и  неверующую  душу!  Тут меня  охватило  безумное  чувство
ревности: зачем, думал я, он выбрал Мэвис из всех женщин на свете? Не мог он
оставить  ее в покое с  ее грезами, книгами и  цветами,  под чистым,  умным,
бесчувственным  взглядом  Афины-Паллады,  чье  холодное   чело   никогда  не
волновалось дуновением страсти? Что-то большее, чем  любопытство, заставляло
меня  слушать, и  я  осторожно сделал  шага  два вперед в  тени развесистого
кедра, откуда я мог все видеть, не будучи  замеченным. Да, там был Риманец -
со  скрещенными  руками;  его  темные,   печальные,  загадочные  глаза  были
устремлены на  Мэвис,  которая  находилась  в нескольких шагах  против него,
смотря на него, в свою очередь, с выражением очарования и страха.
     -  Я просил  вас, Мэвис Клер, - сказал медленно Лючио, -  позволить мне
услужить вам. У вас гений, редкое качество в женщине, и я бы хотел увеличить
ваши успехи. Я не был бы тем, что я есть, если б я не попробовал убедить вас
позволить мне помочь в вашей карьере.  Вы небогаты;  я  мог бы показать вам,
как  это  сделать. У  вас великая  слава, с чем я согласен, но у  вас  много
врагов и клеветников, которые вечно стараются  свергнуть вас  с завоеванного
вами трона. Я мог бы привести их к вашим ногам и сделать их вашими рабами. С
вашей интеллектуальной  властью, вашей личной  грацией  и дарованиями, я мог
бы, если б вы позволили, руководить вами, дать вам такую силу влияния, какой
ни одна  женщина не достигала в этом столетии. Я не хвастун,  я могу сделать
то,  что  говорю,  и более;  и  я  не прошу  с  вашей стороны  ничего, кроме
безотчетного  исполнения  моих советов.  Моим  советам  нетрудно  следовать;
многие находят это легким!
     Выражение  его лица  было странным, когда он говорил оно было  суровым,
мрачным,  удрученным;  можно  было  подумать,  что  он  сделал  какое-нибудь
предложение,  особенно  противное ему  самому,  вместо предложенного доброго
дела помочь трудящейся женщине прибрести большое богатство и почет.
     Я ждал ответа Мэвис.
     - Вы  очень добры, князь Риманец, подумав обо мне,  - сказала она после
небольшого молчания, - и я не могу представить, почему, так как, в сущности,
я  - ничто для вас.  Я,  конечно, слышала от  м-ра  Темпеста о вашем великом
богатстве и  влиянии, и я не сомневаюсь, что вы добры! Но  я  никогда никому
ничем не была обязана, никто никогда не помогал  мне, я помогала сама себе и
предпочитаю впредь так поступать. И, в самом  деле, мне нечего желать, кроме
счастливой  смерти, когда придет время.  Верно, что  я небогата, но  я и  не
желаю быть богатой.  Я  бы ни за что на свете не хотела обладать богатством.
Быть окруженной  льстецами  и  обманщиками,  никогда  не  быть  в  состоянии
распознать ложных друзей от настоящих, быть любимой за  то, что я имею, а не
за то, что я есмь. О нет, это было бы несчастием для  меня! И я  никогда  не
стремилась к власти, исключая, может быть, власть завоевать  любовь. И это я
имею: многие любят мои книги и через книги любят меня; я чувствую их любовь,
хотя  я  никогда не  видела и не знала  их  лично.  Я  настолько  сознаю  их
симпатию, что  взаимно люблю  их, без  необходимости личного знакомства.  Их
сердца находят отклик в моем сердце. Вот вся власть, которую я желаю!
     - Вы забываете ваших многочисленных врагов! - сказал  Лючио,  продолжая
сумрачно глядеть на нее.
     - Нет, я не забываю их, - возразила она, - но я прощаю им! Они не могут
сделать мне вреда. Пока я не унижусь сама, никто не может унизить меня. Если
моя совесть чиста, ни одно обвинение не может ранить меня. Моя жизнь открыта
всем: люди  могут видеть,  как я живу  и что я  делаю.  Я стараюсь поступать
хорошо, но если есть такие, которые думают, что я поступаю дурно, и если мои
ошибки  поправимы,  я  буду рада поправить  их.  В этом мире нельзя не иметь
врагов: это значит, что человек занимает какое-нибудь положение, и люди  без
врагов  обыкновенно  безличны.  Все,  кто  успевает завоевать себе маленькую
независимость, должны ожидать  завистливой неприязни сотен, которые не могут
найти даже крошечного места, куда  поставить  ногу, и поэтому проигрывают  в
житейской битве; я искренне жалею их, и когда они говорят или пишут про меня
жестокие вещи,  я знаю,  что только  горесть и  отчаяние движут их языком  и
пером, и легко извиняю  их. Они не  могут повредить или помешать мне; дело в
том, что никто не может повредить или помешать мне, кроме меня самой.
     Я слышал, как деревья  слегка зашелестели, ветка  треснула, и, заглянув
сквозь листья, я увидел,  что Лючио придвинулся на шаг ближе к Мэвис. Слабая
улыбка  была   на  его   лице,  придавая   удивительную  нежность  и   почти
сверхъестественный свет его красивым мрачным чертам.
     - Прелестный философ, вы почти  как Марк Аврелий в своей оценке людей и
вещей! - сказал  он. -  Но вы женщина, и одной  вещи недостает в вашей жизни
высшего и тихого довольства, вещи, от прикосновения которой философия теряет
свою  силу,  и  мудрость  сохнет  в  корне.   Любовь,   Мэвис   Клер!  Любви
возлюбленного, преданной любви,  безрассудной, страстной, такой  вы  еще  не
нашли.  Ни  одно  сердце не  бьется около вашего,  ни  одна дорогая  рука не
ласкает вас, вы  одиноки! Мужчины большей  частью боятся вас; будучи грубыми
дураками сами, они любят, чтобы  и женщины их были такими же, и они завидуют
вашему  проницательному  уму, вашей спокойной  независимости. Однако что  же
лучше? Обожание грубого дурака или  одиночество, принадлежащее душе, парящей
где-то на снежных вершинах гор, только в обществе звезды? Подумайте об этом!
Годы пройдут,  и  вы состаритесь, и с годами  вы  почувствуете горечь  этого
одиночества; вы, без сомнения, удивитесь  моим словам; однако же верьте мне,
что это правда,  когда я говорю, что могу вам дать  любовь - не  мою любовь,
потому что я никогда не люблю,  но  я приведу к вашим ногам самых  надменных
людей  какой  хотите  страны  света  как искателей  вашей  руки.  Вы  можете
выбирать, и  кого бы вы ни полюбили,  за  того вы выйдете замуж... Но  что с
вами, почему вы так отшатнулись от меня?
     Она отступила и смотрела на него с ужасом.
     - Вы  пугаете меня! - вымолвила  она дрожащим  голосом,  вся бледная. -
Такие  обещания  невероятны,  невозможны!  Вы  говорите, как если б вы  были
более, чем человек. Я вас не понимаю, князь Риманец, вы не похожи на других,
кого  я когда-либо  встречала, и... и... что-то  во мне  предостерегает меня
против вас. Кто вы? Почему вы говорите со мной так странно? Простите, если я
кажусь  неблагодарной...  О, пойдемте отсюда;  я  уверена,  что  теперь  уже
поздно, и мне холодно...
     Она  сильно  дрожала и  схватилась  за  ветку, чтобы  поддержать  себя.
Риманец продолжал стоят неподвижно, смотря на нее пристальным, почти мрачным
взглядом -  Вы  говорите,  моя  жизнь  одинока, -  тотчас  продолжала  она с
патетической ноткой в  нежном голосе. - И  вы рекомендуете любовь и брак как
единственные радости  могущие  сделать женщину  счастливой! Возможно,  вы  и
правы.  Я  не  утверждаю,  что вы  ошибаетесь.  У  меня есть много  замужних
женщин-друзей,  но  я не  поменялась  бы своей долей ни с  одной  из них.  Я
мечтала  о любви, но потому что моя  мечта  не осуществилась, я не  осталась
менее довольной. Если это Господня воля, чтобы я одиноко провела свои дни, я
не буду роптать, так  как мое уединение не  есть действительное одиночество.
Работа  - мой  добрый  товарищ, затем у меня есть  книги  цветы  и птицы,  я
никогда  не бываю, в  сущности, одна И  я  уверена, когда-нибудь моя мечта о
любви осуществится - если не здесь, то в будущей жизни. Я могу ждать!
     Говоря  это, она глядела на  мирные  небеса, где одна или две звездочки
блестели сквозь сплетенные аркой сучья; ее  лицо выражало ангельское доверие
и совершенное спокойствие,  и Риманец, придвинувшись к ней, стал прямо лицом
к лицу с ней со странным светом торжества в глазах.
     -  Верно, вы можете  ждать,  Мэвис  Клер! - сказал он,  и в  звуках его
голоса пропала всякая печаль. - Вы в состоянии ждать! Скажите мне, подумайте
немного Можете ли  вы вспомнить  меня? Есть  ли  такое время  оглянувшись на
которое, вы  могли  бы  увидеть  мое  лицо  - не здесь,  но в другом  месте?
Подумайте! Не  видели  ли вы меня давно, в  далекой сфере  красоты и  света,
когда вы были ангелом, Мэвис, и я был не тем, что я теперь? Как вы  дрожите!
Вам  не следует  бояться меня,  я не сделаю вам  вреда. Я  знаю, временами я
говорю дико, я думаю о вещах, которые прошли, давным-давно прошли, и я полон
сожалениями, которые  жгут  мою душу  более лютым  огнем,  чем пламя.  Итак,
мирская любовь не соблазняет вас, Мэвис, и вы - женщина! Вы, живое чудо, так
же чудесны,  как  чистая капля росы, отражающая в своей крошечной окружности
все цвета неба  и приносящая с собой  на землю влажность и свежесть, куда бы
она ни упала! Я ничего не могу сделать для вас, вы не хотите моей помощи, вы
отвергаете мои услуги. Тогда, если я  не могу помочь вам, вы должны помочь м
н е. - И, склонившись перед  ней на  колени,  он  почтительно взял ее руку и
поцеловал. - Я немного прошу от вас: молитесь за меня.  Я  знаю, вы привыкли
молиться, так что это не будет для вас в тягость; вы  верите, что Бог слышит
вас - и  когда  я смотрю на вас, я верю этому также.  Только чистая  женщина
может  сделать  веру возможной для человека. Молитесь за меня, как  за того,
кто потерял свое  высшее и лучшее. Я -  тот,  кто борется, но не осилит, кто
томится под гнетом наказания, кто  желал бы достичь неба, но проклятой волей
человека остается в аду. Молитесь за меня, Мэвис Клер! Обещайте это! И таким
образом вы поднимете меня на шаг ближе к славе, которую я потерял.
     Я слушал, пораженный  удивлением. Мог  ли  это быть Лючио, насмешливый,
беспечный,  циничный зубоскал,  каким  я так  хорошо  его знал? Был  ли  это
действительно он  -  преклоненный,  как  кающийся грешник,  опустивший  свою
гордую голову перед женщиной? Я видел,  как Мэвис  высвободила свою  руку из
его и смотрела на него вниз, испуганная,  растерянная. Вскоре она заговорила
нежным, однако дрожащим голосом:
     - Если вы так горячо этого желаете,  я  обещаю: я  буду  молиться, чтоб
странная и горькая скорбь, по-видимому, снедающая вас, удалилась бы из вашей
жизни.
     -  Скорбь! - повторил  он, прерывая  ее и вскакивая на ноги  с  жестом,
проникнутым  страстью. -  Женщина, гений,  ангел,  кто  бы вы  ни  были,  не
говорите  об о д н о й скорби для меня. У меня тысяча  тысяч скорбей -  нет,
миллион миллионов,  которые, как пламя, пылают в моем сердце и  так  глубоко
сидят! Гнусные и мерзостные преступления мужчин, низкие обманы  м жестокости
женщин,  бесчеловечная,  лютая  неблагодарность  детей, презрение  к  добру,
мученичество  ума,  себялюбие, скупость,  чувственность  человеческой жизни,
безобразное кощунство  и грех творений  по отношению к Творцу - вот они, мои
бесконечные скорби! Они держат меня в несчастии и  в цепях, когда бы я хотел
быть  свободным. Они создают ад вокруг меня и  бесконечную муку и  совращают
меня с пути истины, пока я не делаюсь тем, кем не могу назваться ни себе, ни
другим. А между тем... вечный Бог мне свидетель... Я не думаю, чтоб я бы так
же дурен, как самый дурной человек на земле. Я искушаю, но я не преследую; я
предводительствую многими людьми, однако я действую так открыто, что те, кто
следует за мной, делают это больше по своему выбору и свободной воле, нежели
по моему убеждению.
     Он остановился, затем продолжал более мягким тоном:
     - Вы выглядите испуганной, но будьте уверены, что у вас никогда не было
меньшей причины  для страха;  Вы обладаете правдой и  чистотой;  я чту то  и
другое. А вам не дам ни совета, ни помощи для устройства вашей жизни поэтому
сегодня вечером мы расстанемся, чтоб больше не встретиться на земле. Никогда
больше, Мэвис Клер, нет, я не появлюсь у вас на дороге во все дальнейшие дни
вашего спокойного и сладостного существования - перед небом клянусь в этом!
     - Но почему? - спросила Мэвис  ласково, подходя к нему с мягкой грацией
движений, кладя руку  на его руку.  -  Почему вы с такой страстью  обвиняете
себя?  Какая  темная  туча  омрачает вашу душу? Наверное, у вас  благородная
натура, и я чувствую, что я была не права к  вам... Вы должны простить меня:
я не доверяла вам.
     -  Вы хорошо делаете, что  не  доверяете  мне, - ответил  он и  с этими
словами поймал обе  ее руки и  держал  их  в  своей,  глядя ей прямо  в лицо
глазами, сверкавшими, как  бриллианты.  -  Ваш  инстинкт правильно указывает
вам.   Если  бы  побольше  было  таких,  как  вы,  сомневающихся  во  мне  и
отталкивающих меня!  Одно  слово: если,  когда я уйду, вы случайно иной  раз
подумаете обо мне,  подумайте, что я  больше достоин  сожаления нежели самый
парализованный,  умирающий  с голоду бедняк,  когда-либо  пресмыкавшийся  на
земле, потому что у него  может быть надежда, а у меня нет никакой.  И когда
вы будете молиться за меня - так как я вынудил у вас обещание, - молитесь за
того, кто не  смеет молиться за  себя.  Вы знаете слова: "Не  введи  нас  во
искушение, но избави нас от  лукавого". Сегодня  вечером вы  были введены  в
искушение,  но  избавились  от лукавого,  как только может  честная душа.  А
теперь  прощайте! В  жизни я вас больше не увижу; в смерти  - да!  Я посещал
многие  смертные  одры  в ответ  на  приглашение  умирающих,  но  я  не буду
присутствовать  у  вашего. Быть может,  когда ваша  отлетающая душа будет  у
предела  между мраком  и  светом,  вы  узнаете,  кто  я  был и  есть -  и вы
поблагодарите Бога с последним вашим дыханием, что мы расстались в эту ночь,
как расстаемся теперь - навеки!
     Он отпустил  ее  руки. Она отшатнулась  от  него - бледная, проникнутая
ужасом,  так   как  теперь  в  мрачной   красоте   его   лица   было  что-то
сверхъестественное и  страшное.  Тень омрачала его чело,  его  глаза  горели
огнем,  а  на губах  была улыбка  -  полунежная-полужестокая.  Его  странное
выражение  даже  во  мне вызвало  чувство страха, и я содрогнулся,  точно от
холода,  хотя  воздух был теплый и  благоуханный.  Мэвис  медленно отошла  и
удалялась, по  временам оглядываясь на  него,  задумчивая и  печальная, пока
через минуту или две ее легкая  фигура в  белом шелковом  платье  не исчезла
между деревьями. Я томился,  колеблясь и не  зная, что делать;  затем, решив
возвратиться домой, не будучи по возможности замеченным, я сделал шаг, когда
голос Лючио, едва слышный, остановил меня:
     - Ну-с, подслушиватель! Отчего  вы  не вышли  из-под  тени этого кедра,
чтоб лучше посмотреть на игру?
     Сконфуженный, я подошел, пробормотав какое-то невнятное извинение.
     - Вы  видели здесь хорошенькое представление, -  продолжал  он, чиркнув
спичкой  и  зажигая папироску  и в  то же время холодно смотря на  меня. Его
глаза сверкали обычной насмешкой. - Вы знаете мою теорию,  что все мужчины и
все женщины продажны  за золото. Вот  и я хотел испробовать Мэвис  Клер. Она
отвергла  все  мои, выгодные  предложения, как  вы должны были слышать,  и я
только мог сгладить дело  просьбой помолиться за  меня. Надеюсь,  вы знаете,
что   все  это   я  проделал   весьма   мелодраматически!   Женщина   такого
мечтательного, идеалистического  темперамента  любит  воображать,  что  есть
человек, который благодарен за ее молитвы.
     -  Вы казались,  однако, весьма серьезным! - сказал я, раздосадованный,
что он поймал меня в шпионстве.
     -  Ну  да, конечно, -  ответил он, фамильярно продевая свою  руку через
мою.  - У меня  были слушатели.  Два требовательных  критика  драматического
искусства слушали мою декламацию; я старался изо всех сил.
     - Два критика? - повторил я в недоумении.
     - Да, вы с одной стороны, леди Сибилла - с другой. Леди Сибилла встала,
по привычке светских красавиц в опере, перед последней сценой, чтобы вовремя
быть дома к ужину.
     Он бешено расхохотался, и я почувствовал себя неловко.
     - Вы ошибаетесь, Лючио, - сказал я. -