Питер Страуб. Тайна

     ---------------------------------------------------------------
     "Mystery" 1990, перевод Е. Фишгойт
     OCR Денис: http://www.nihe.niks.by/mysuli/ ? http://www.nihe.niks.by/mysuli/
     ---------------------------------------------------------------


     <i>Пока существуют потребности существует воображение.</i>
     Карлос Фуентес

     <i>Человеческое   общество   построено   на  соучастии  в  одном   большом
преступлении.</i>
     Фрейд, Питер Гай

     С самого начала необходимо  уяснить для себя, что острова Милл  Уолк не
существует ни на одной карте. К востоку  от Пуэрто-Рико  разбросаны, подобно
обрывкам недосказанной фразы, крошечные Кулербские острова и Вегас,  за ними
еще  несколько пятнышек  --  Вирджинские  острова  -- остров  Святого  Фомы,
Тортола,  остров  Святого  Иоанна,  Вирджин Горда,  Анедага.  Потом,  словно
послесловие  --  Ангвилла,  острова  Святого  Мартина,  Святого  Варфоломея,
Святого Юстаса, Святого Киттса,  Редондо, Монсеррат и чуть к югу -- Антигуа.
Дальше  острова  напоминают  уже камушки в прозрачном  ручье  --  Гваделупа,
Доминика,  Мартиника,  острова Святой Люсии  и Святого  Винсента,  Барбадос,
крошечные Гренадины и зеленый бугорок Гренады, изумруд размером с  ноготь на
мизинце  куклы,  а  потом, до Тобаго  и  Тринидада  --  сине-зеленый простор
океана, и так  до самой  Южной Америки, а это уже другой мир. Никаких больше
недосказанных фраз и послесловий -- просто другой образ мыслей.
     Точнее, континент других чувств, более глубоких, чем все известные нам.
     Так вот, в одном из домов на острове Милл Уолк по ступенькам, ведущим в
подвал,  быстро бежит, спасаясь от истошных  криков своей матери,  маленький
мальчик. Бежит он  так быстро,  что забывает закрыть за собой дверь, и крики
проникают в подвал вслед за ним, заполняя собой воздух, лишая его кислорода.
Ему  жарко,  эти заставляют  мальчика  чувствовать  себя виноватым,  хотя  и
неизвестно, в  каком преступлении -- может быть, только в том, что он ничего
не может сделать, чтобы заставить мать замолчать.
     Добежав  до  нижней  ступеньки,  мальчик  спрыгивает на  бетонный  пол,
закрывает  уши  руками  и   бежит  между  продавленной  зеленой  кушеткой  и
деревянным креслом-качалкой  к  старому,  видавшему виды  верстаку, стоящему
вплотную к стене. Верстак, так же  как  и  мебель, принадлежит  его отцу, и,
хотя на нем полно инструментов -- отвертки и молотки, рашпили и  напильники,
жестянки,  полные гвоздей, тиски  и плоскогубцы, лобзики  и  пилы,  а  также
ручная  дрель,  долото, рубанок и стопка наждачной бумаги, -- все же на этом
верстаке  ни разу ничего не смастерили и не починили. На всем  лежит толстый
слой пыли. Мальчик быстро ныряет под верстак и прислоняется спиной к стенке.
Затем он осторожно отнимает  руки от ушей.  Одна секунда тишины перетекает в
другую. Теперь он может дышать. В подвале прохладно и тихо. Мальчик  садится
прямо на пол и закрывает глаза.
     Мир остается таким же -- прохладным, темным и беззвучным.
     Тогда  он снова  открывает глаза и видит прямо  перед  собой  картонную
коробку,  стоящую  в тени верстака,  так  что ее  совсем  не видно с  другой
стороны.  Коробка  также покрыта  толстым слоем  пыли.  Пыли так много, что,
пробегая, мальчик  оставил на ней  следы -- они напоминают неровные строчки,
кое-где стертые ластиком, здесь можно  разглядеть  запятые,  восклицательные
знаки, слова  на непонятном  языке. Сквозь  пляшущую перед ним пыль  мальчик
тянется к коробке, открывает крышку и видит,  что коробка почти пуста,  если
не  считать стопки старых  газет,  лежащих  на  самом дне. Мальчик поднимает
верхнюю газету и удивленно смотрит на заголовок. Он уже умеет читать, хотя и
не пошел  еще в первый класс. Он видит в заголовке  смутно  знакомое имя. "В
озере найдено тело Джанин Тилман".
     Тилман -- фамилия их соседей, но имя Джанин звучит для мальчика так  же
загадочно,  как и слова  "в озере найдено тело". Заголовки следующей  газеты
тоже набраны огромными буквами. "Местного жителя обвиняют в  убийстве миссис
Тилман".  И  следующая,  последняя  газета  сообщает,  что "тайна  оказалась
трагедией". Здесь мальчик не  понимает уже почти ни  слова. Он разворачивает
газету и кладет ее перед собой на  пол. Время  от времени в  тексте мелькают
знакомые слова -- "тень", "жена", "дети". Но никто из людей, изображенных на
фотографиях, мальчику не знаком.
     Постепенно  мальчик разворачивает  все газеты  и  видит в  одной из них
фотографию  женщины, смутно напоминающей его  мать. "Наверное, ей понравится
эта фотография,  --  думает  мальчик,  --  надо отнести  ей  в  подарок  эти
интересные старые газеты и сказать, что я нашел их под верстаком".
     Мальчик кое-как собирает газеты с пола, вылезает из-под верстака и идет
к  выходу,  несколько  страниц  падают  и  остаются лежать на полу, но он не
останавливается,  чтобы  поднять их.  Мальчик карабкается  по  ступенькам  в
кухню, затем идет по коридору в комнату матери.
     Она стоит перед ним в своей синей ночной рубашке, волосы ее растрепаны,
а глаза --  где-то, не здесь, словно это только кажется, что она смотрит ими
наружу, а на самом деле взгляд обращен внутрь.
     -- Ты что, не слышал меня?
     Мальчик качает головой.
     -- Ты не слышал, как я звала тебя?
     -- Я  был в подвале, -- мальчик подходит  к матери. -- Посмотри,  что я
нашел, -- это тебе.
     Мать медленно подходит к нему.
     -- Тебе не следовало от меня прятаться.
     Она берет из рук мальчика подарок, и он тут же понимает,  что это вовсе
не  подарок, а  ужасная, чудовищная  ошибка.  На  пол  падают еще  несколько
страниц. Мать подносит газеты к глазам. Теперь уже не только глаза, но и все
лицо матери словно обращено  внутрь, словно она одержима каким-то невидимым,
но могущественным демоном. Она роняет газету и бежит, пошатываясь, в сторону
кухни.  Лицо  ее смеется, но  изо  рта вырывается  не  смех,  а  чудовищный,
нечеловеческий крик. Она опускается на стул и роняет голову на руки.


     Часть первая
     Смерть Тома Пасмора

     <i>1</i>
     В середине пятидесятых  светлым  июньским днем Том Пасмор, десятилетний
мальчик с кожей такого цвета,  словно  он появился  на свет  с двухнедельным
загаром,  выпрыгнул  из фургона  молочника  и  обнаружил,  что  находится  в
совершенно незнакомой части Милл Уолк. С самого утра, когда он  проснулся от
криков,  раздававшихся  из  спальни  матери,  в  нем жило  чувство  нависшей
опасности. Он проходил  с этим чувством весь  день, который  и без  того был
довольно неспокойным,  а сейчас, помахав на прощанье водителю фургона, вдруг
почувствовал,  что  ощущение  тревоги усилилось, оно напоминало яркий  свет,
бьющий  в глаза. Том подумал было, не вскочить ли  ему  обратно в фургон, но
тот уже мчался вниз по Калле Бурле. Том пристально вглядывался сквозь легкую
дымку в улицу, по которой двигались в два ряда велосипедисты, конные упряжки
и автомобили.  Было уже далеко за полдень, и солнечный  свет  окрашивал  все
кругом  в розоватые  тона, вдруг напомнившие  мальчику картинки  из книжек с
комиксами, на которых изображались обычно взрывы и пожары.
     В  следующую секунду  сцена,  за которой  наблюдал  Том, исчезла, почти
померкла  перед другой, исполненной  величайшего  смысла и почти невыносимой
для глаз красоты. Словно под внешней оболочкой, доступной  его глазу,  вдруг
пришли  в  движение  какие-то неведомые механизмы.  На несколько  секунд Том
застыл,  как  завороженный,  не  в  силах  пошевелиться.  Казалось, что сама
природа проснулась и проявила свою сущность.
     Том  стоял,   освещенный  лучами  красного   света,   в  облаке   пыли,
поднимавшейся от дороги.
     Он  привык  к  более  спокойным  улицам  восточной  части  острова,  и,
возможно,  призрак  таинственной силы,  разлитой  в  воздухе,  почудился ему
благодаря тому,  что  он попал на  Калле Бурле, так не похожую на его родную
Истерн Шор-роуд. То, на что смотрел сейчас Том, было для него словно  другим
миром,  который  он  никогда  не  видел  раньше.  Он  не  имел ни  малейшего
представления ни о  том,  как попасть обратно  на восток острова,  ни о том,
почему  он, собственно, разыскивает  в этой  части  города засевший у него в
голове адрес. Постепенно до него снова стали долетать звуки оживленной улицы
--  велосипедные  звонки, похожие  на  стрекот  кузнечиков, цокот  лошадиных
копыт.  Только  теперь  Том понял, что  стоит,  затаив  дыхание, а глаза его
застилают слезы.  В дальнем  конце  улицы  покачивался  на  козлах  водитель
фургона,  на  котором  приехал  сюда  Том.  Позвякивание  молочных   бутылок
сливалось с общим гамом. Так что же произошло несколько секунд назад? Где он
был? В другом мире? Или за призрачной оболочкой этого мира?
     Том  пристально  вглядывался в оживленную улицу и пытался  понять, чего
именно он  с тревогой ожидал  весь день. Может,  именно  этого?  Его  словно
толкнули  --  вытолкнули за  рамки привычной  реальности.  На  две  секунды,
которые показались ему вечностью,  -- ровно настолько, сколько все дрожало и
расплывалось у него перед глазами,  -- он очутился в другом мире, лежащем за
пределами того, в котором он жил.
     Улыбнувшись, Том подумал,  что все  это немного напоминает  романы Жюля
Верна и Роберта Хайнлайна. Он отступил  на шаг назад и  поглядел  на восток.
Широкая  оживленная  улица была забита лошадьми и  всевозможным транспортом,
большую  часть  которого  составляли велосипеды.  Все  это  двигалось сквозь
пелену света и пыли.
     Том вдруг понял, что раньше просто не представлял  себе, что значат  на
самом  деле  слова "час пик". На Истерн  Шор-роуд часом пик  называли время,
когда  по улице  могут проехать машина-другая  и  играющим на мостовой детям
придется  уступать им место. Однажды Том видел,  как врезались  друг в друга
два  велосипедиста  и по красным  кирпичам мостовой разлетелось ослепительно
белое  белье,  которое  вез  из  прачечной  один   из  них.  Это  и  было  в
представлении  Тома  часом пик. Конечно, мальчику приходилось бывать в офисе
отца в деловой части города, он  видел движение на Калле Хоффманн,  и еще он
ездил  с  родителями  в  гавань  Милл Ки, и они двигались  в ряду  небольших
автобусов, машин  и экипажей по обсаженной пальмами дороге, а в самой гавани
он видел множество  машин, ожидавших клиентов, которых требовалось отвезти в
один из отелей -- "Форшеймер" или "Сент Алвин". (Строго говоря, на Милл Уолк
не  было  отелей для  туристов.  В "Форшеймере"  останавливались в  основном
банкиры  и  всякие  денежные  шишки,  а  "Сент Алвин"  давал  приют бродячим
музыкантам вроде  Гленроя  Брейкстоуна  и неподражаемых  "Тагетс",  а  также
игрокам и другой  публике подобного рода.) Но все же Том никогда не  бывал в
деловой части города  ближе к концу дня и  никогда не видел такого огромного
потока   транспортных   средств,   движущихся   навстречу   друг   другу   в
противоположных направлениях, но в основном на запад -- в сторону Шурц-бэй и
Бухты  Вязов. Это выглядело так,  словно все  жители острова внезапно решили
собраться в одном  конце  Милл Уолк.  На секунду  Тома  охватила  паника,  и
каким-то  странным образом это было тесно связано  с  тем, что он только что
пережил. Он испугался, сумеет ли найти дорогу домой.
     Но ему вовсе не хотелось возвращаться, по крайней мере до тех пор, пока
не  найдет  нужный  ему  дом.  Тому  казалось,  что  ему  вот-вот  попадется
какой-нибудь  милый  общительный  человек  вроде кучера  молочного  фургона,
который пригласил  Тома  забраться  внутрь, несмотря на  то, что на  фургоне
висел знак "Перевозка пассажиров запрещена", и всю дорогу расспрашивал, есть
ли  у  него  девочка  --  Том  был  крупным мальчиком и  выглядел  скорее на
тринадцать, чем на десять лет. Чувство тревоги не покидало его весь день, не
давало прочесть больше  двух страниц подряд, гнало из спальни в гостиную,  а
затем к входной двери. Наконец ему удалось немного успокоиться, меряя шагами
лужайку перед домом  и гадая  про себя, не  случится  ли  сегодня что-нибудь
интересное -- может, Сэм Тилман снова налетит на Дженни  Лангенхайм или, как
два дня назад, на  их улицу  забредет выживший из ума пьяница, который будет
орать и бросаться в окна камнями.
     Странно,  но  хотя чувство  торжественной  гордости, охватившее его  на
несколько  секунд, уже исчезло,  другое  чувство, появившееся  вместе с ним,
было по-прежнему таким же сильным.
     Его толкали, его двигали куда-то.
     Том решил осмотреться в незнакомом месте  и обнаружил, что стоит  между
двумя  массивными  деревянными  зданиями,  за  каждым  из  которых виднелась
лужайка,  а чуть дальше -- ряд  домов на другой улице. Та, вторая улица,  по
обе  стороны которой  росли раскидистые  вязы,  казалась  такой  же  тихой и
спокойной, как Истерн  Шор-роуд.  Дома, стоявшие под вязами,  были не такого
внушительного  вида, как на Калле Бурле.  Том сразу понял,  что вторая улица
была для  него запретной территорией. Он точно знал  это, как если бы вокруг
улицы  были  натянуты цепи или  здесь  висел  знак,  приказывающий держаться
подальше, потому что, если он ступит на эту улицу, разверзнутся небеса и его
поразит молния.
     Воображаемый свет,  освещавший  его  лицо,  становился  ярче и горячей.
Теперь Том не сомневался, что не зря проделал свой путь через весь город. Он
шагнул в сторону  и увидел на  запретной улице двухэтажный деревянный домик,
выкрашенный сверху в темно-коричневый цвет, а снизу -- в кремово-желтый.
     Два дня назад  Том сидел  в гостиной  в полосатом шезлонге и читал Жюля
Верна. Он всегда находил успокоение в воображаемой, зато полной безопасности
слов, собранных в предложения  и абзацы.  Слова стояли  на  месте и в то  же
время двигались, все время менялись, оставаясь всегда одинаковыми, открытыми
для него. Это был выход, это была настоящая безопасность.
     Вдруг  раздавшийся снаружи звук заставил  Тома вскочить  с шезлонга  --
что-то  с  глухим  звуком ударилось  о стену дома. Затем  он услышал  голос,
невнятно бормочущий ругательства.
     -- Мерзавец. Дерьмо собачье! -- о стену ударился еще один камень.
     Том быстро  подбежал к окну,  непроизвольно  держа  пальцем в  книге то
место,  на  котором  закончил  читать.  На  тротуаре  напротив  дома  стоял,
пошатываясь, коренастый мужчина с редеющими каштановыми волосами. У ног  его
лежал  холщовый  мешок, полный  камней.  Мужчина  держал в  каждой  руке  по
булыжнику размером с бейсбольный мяч.
     -- Так  поступить со мной! -- вопил он. -- Думаешь, с Уэнделлом Хазеком
можно обращаться как с кучей дерьма?
     Он резко повернулся  и  чуть было не упал.  Потом опустил руки и согнул
плечи,  напоминая при этом обезьяну,  и  стал  буравить  глазами  два  дома,
стоявшие  напротив,  --  оба  с  высокими  колоннами,  круглыми башенками  и
двойными парапетами.  Один  из них, дом Джейкобсов, сейчас пустовал, так как
мистер и  миссис  Джейкобс  отправились  на  лето  на  континент. Другой дом
занимал Леймон  фон Хайлиц,  загадочный и угрюмый пожилой джентльмен, вокруг
которого витали отзвуки какого-то давнего скандала. Мистер фон Хайлиц всегда
носил перчатки -- светло-серые или лимонно-желтые, менял  костюмы пять-шесть
раз  в день и никогда в жизни не  работал ни одного дня.  Он  всегда  быстро
выскакивал на  крыльцо,  когда  требовалось  прогнать  соседских  мальчишек,
которым пришло в голову наступить хотя бы на краешек его газона.
     Нарушитель спокойствия кинул один из камней в  дом фон Хайлица.  Камень
ударился  о стену всего  в нескольких  дюймах  от  зарешеченного окна.  Тому
показалось, что  фон Хайлиц вот-вот материализуется из  воздуха,  размахивая
кулаком в серой лайковой перчатке.
     Человек,  стоявший  внизу,  мотнул  вдруг головой, словно сгоняя  муху,
попятился  назад  и  нагнулся за новым  камнем, то ли  забыв  о том, который
держал  в  левой  руке, то ли  посчитав, что одного недостаточно. Он засунул
руку в холщовый мешок  и  стал  шарить  там,  очевидно  подыскивая  булыжник
подходящего размера. На мужчине были застиранные брюки и рубашка цвета хаки,
расстегнутая  до самого живота. Лицо и шея его были покрыты загаром, а живот
-- абсолютно  белый. Нарушитель спокойствия потерял вдруг равновесие и упал,
ударившись лицом  о  тротуар. Когда  он сумел наконец  подняться на  колени,
нижняя часть его  лица  была  залита кровью. Теперь он смотрел  на дом Тома.
Мальчик испуганно отшатнулся от окна.
     Дедушка Тома,  Гленденнинг Апшоу, самая внушительная личность из  всех,
кого  ему приходилось когда-либо видеть, одетый  в неизменный черный костюм,
прошел вниз по  лестнице, не  замечая внука,  и  захлопнул за  собой входную
дверь.  Каким-то непонятным образом Том  знал,  что  нарушитель  спокойствия
пришел  именно  к  его дедушке  и  только  он  может  разговаривать  с  этим
человеком. Вскоре дедушка появился на улице и,  опираясь на  зонт, служивший
ему тростью, пошел по мостовой туда, где стоял Уэнделл Хазек. Человек что-то
прокричал дедушке, но тот ничего не  ответил. Нарушитель спокойствия швырнул
камень в розы, посаженные Глорией Пасмор, и  снова упал как раз в  тот самый
момент,  когда  Гленденнинг Апшоу подошел к  тротуару. К великому  изумлению
Тома,  дедушка  поднял человека с  земли,  стараясь не выпачкать костюм  его
кровью,  и  встряхнул, точно  сломанную  игрушку. Из окна  наверху донеслись
бессвязные  крики матери  Тома, но вдруг они  резко  смолкли,  словно только
сейчас  Глория  неожиданно поняла,  что  ее  слышно на всю улицу. Отец Тома,
Виктор  Пасмор, спустился вниз, встал рядом с  сыном у окна и стал  спокойно
смотреть  на происходящее, не обращая  внимания на сына.  Том выскользнул из
гостиной, все еще  сжимая в  руке "Путешествие к  центру земли", пробежал по
пустому  коридору и вышел на улицу.  Он  боялся, что дедушка убил нарушителя
спокойствия ножом дяди Генри, который всегда носил в кармане брюк.
     Стояла  обычная для этих  мест  июньская жара,  температура  достигала,
должно быть, девяноста градусов. Том быстро пошел по тропинке к улице, и тут
оба -- нарушитель спокойствия и Гленденнинг Апшоу -- удивленно посмотрели на
него. Затем дедушка сделал Тому знак, чтобы он уходил отсюда, и  отвернулся,
а  второй человек, Уэнделл Хазек,  снова  согнув  плечи,  продолжал  в  упор
смотреть на мальчика. Дедушка Тома потянул его за собой, но тот вырвался.
     -- Ты ведь знаешь меня,  --  сказал он. -- Или станешь  делать вид, что
это не так?
     Гленденнинг Апшоу довел незнакомца до конца квартала, и оба они исчезли
за поворотом. Том оглянулся на дом и увидел, что отец укоризненно покачивает
головой. Из-за угла  Истерн Шор-роуд и Ан Дай Блумен снова появился дедушка,
задумчиво  покусывающий  на  ходу  нижнюю  губу.  Походка   его  была  такой
решительной, словно он только что отправил нарушителя спокойствия за пределы
этого мира. Подняв глаза, он увидел Тома и слегка нахмурился.
     Войдя в дом, Гленденнинг не  произнес  ни единого слова. Они с Виктором
молча  поднялись наверх, и  как только за ними закрылась  дверь спальни  его
матери,  Том  пробрался  в кабинет, взял телефонный справочник  Милл Уолк  и
листал его до тех пор, пока не нашел имя Уэнделла Хазека. Сверху слышны были
громкие  голоса. Тому удалось  разобрать  только одно  слово,  произнесенное
дедушкой, -- "наш". Или "нас"? Или "час"?


     <i>2</i>
     Том  услышал  вдруг  звук,  напоминающий крик  животного,  и  уже через
секунду усомнился, слышал ли он его на самом деле. Крик по-прежнему звучал у
него в голове, но внутри, а не снаружи, потому что  такой тихий звук вряд ли
удалось бы расслышать за шумом и грохотом Калле Бурле.
     Тому вдруг очень захотелось домой. И в самом деле, что он делает тут, в
совершенно  незнакомом  районе?  Уличное  движение  лишало  его  возможности
попасть  на другую  сторону  улицы.  В  те  годы  на Милл  Уолк  еще не было
светофоров, а  машины и  другой транспорт тянулись в обе стороны,  насколько
мог  видеть  глаз.  Чтобы перейти через  улицу,  Тому придется  ждать,  пока
закончится час пик, а к тому времени наверняка уже почти стемнеет.
     И  тут он услышал  настоящий, реальный  звук,  который окружал,  словно
мембрана, все звуки улицы. Крик  растворился внутри себя самого и постепенно
стих.  Он  напомнил  Тому животное, которое, начав с хвоста,  пожирает  себя
целиком.
     Затем  крик снова  вернулся  --  он  висел, словно  розовое облако, над
кварталом,  простиравшимся  за  Калле  Бурле.  Облако  вдруг рассыпалось  на
множество  мелких точек, а  потом  превратилось в  яркую нить,  плывущую над
крышами домов.
     Засунув  руки в карманы  белых хлопчатобумажных  брюк,  Том двинулся  в
восточном направлении. Рубашка, прилипшая к спине, была вся  в серых пятнах,
оставшихся от молочных бутылок.
     За домами на Калле Бурле проглядывала то здесь, то там запретная улица.
Между   двумя   большими  домами  из  красного  кирпича   он  снова   увидел
желто-коричневое  здание,  а  рядом  --  еще  одно,  поменьше, сложенное  из
необработанного известняка, между  плитами которого  виднелись серые полоски
раствора.  Том обнаружил, что  стоит  перед деревянным домом,  разукрашенным
подобно часам  с кукушкой. Он пошел дальше, все время глядя в просветы между
домами на соседнюю улицу. Теперь он  разглядел довольно  высокое двухэтажное
здание с грязными стенами из бледно-желтого кирпича. Разбитое окно на первом
этаже было заменено куском грязного картона. На секунду  шум  улицы затих за
его спиной, и Том сумел расслышать клекот гуляющих во дворе здания кур.
     Розовое  облако  плыло  над  крышами  домов, то  собираясь  в  шар,  то
вытягиваясь в тонкую линию.
     За  спиной  снова  загудели  автомобили,  зацокали  по  земле  подковы,
защелкали кнуты.
     Том  свернул  в  сторону, чтобы  обойти  угрюмое  готическое  здание  с
башенкой. Занавеска на  одном из  окон зашевелилась,  и ему  показалось, что
оттуда выглядывает напоминающее череп лицо, обрамленное  седыми волосами. Но
человек тут же отошел от окна, превратившись в расплывчатое серое пятно.
     Тонкие серые пальцы исчезли, и занавеска упала. Том подумал вдруг, хотя
мысли  не  вполне  успели сложиться  в  слова,  что существует  сейчас  не в
реальной жизни,  а в каком-то ужасном, похожем на ночной кошмар мире, откуда
необходимо  выбраться  как  можно  скорее, если  он не  хочет остаться в нем
навсегда.
     И  тут снова раздался крик, и на этот  раз у  Тома  не осталось никаких
сомнений:  он  доносится  с небольшой улочки,  видневшейся  за  домами Калле
Бурле.
     Дойдя до конца квартала, он  понял наконец, что  слышит  крики  раненой
собаки.  Она  выла и скулила  одновременно,  и над ней поднималось  еще одно
облако розового пара.
     Странно, подумал Том, но крик собаки очень напоминает детский плач.


     <i>3</i>
     На углу Том остановился, чтобы взглянуть  на название  перпендикулярной
Калле  Бурле улицы. "Таунсенд" -- было написано на табличке.  Том совсем  не
знал этого  района и даже не подозревал о  существовании  зеленой  поляны  с
небольшой эстрадой, качелями, каруселями,  раскидистыми зелеными деревьями и
несколькими  клетками с измученными животными, находившейся всего в полумиле
от Калле  Бурле.  Водитель молочного фургона очень удивился бы,  узнав,  что
кто-то из жителей Милл Уолк никогда не слышал о Парке Гете.
     Том свернул  за  угол  и  увидел  на  противоположной  стороне  зеленый
металлический треугольник с  надписью  "Сорок  четвертая  улица",  сделанной
ослепительно белой краской.  В  той части Милл Уолк, которую знал Том, улицы
имели красивые, звучные имена, а это название вдруг  показалось ему каким-то
зловеще безликим.
     Несчастное существо стонало и всхлипывало, словно задыхаясь.
     Том  увидел  распростертое  в   пыли  волосатое  существо,  удивительно
напоминавшее  человека.  Вокруг  шеи  его  была  обернута  толстая  цепь,  а
окровавленные ногти впивались в землю.
     Желудок  его вдруг больно сжался,  и Тома  чуть  не стошнило  прямо  на
тротуар. Он схватился за живот и сел прямо на траву газона, разбитого  перед
угловым  домом. Тому вдруг показалось,  что существом, которое  пригрезилось
ему, был он сам. Сердце  его затрепетало,  как испуганная птица,  бьющаяся о
прутья клетки.
     За  спиной  мальчика хлопнула дверь, и,  обернувшись, он увидел толстую
пожилую женщину, которая внимательно разглядывала его, стоя на крыльце.
     -- Убирайся  с  моего газона.  Быстро.  Это  нарушение  границ частного
владения. Я  этого  не потерплю!  -- у женщины был сильный  немецкий акцент,
благодаря  которому  каждое  произнесенное  ею  слово  било  по   барабанным
перепонкам Тома, словно брошенный с силой кирпич. Она напомнила Тому Леймона
фон Хайлица.
     -- Мне стало дурно, и я... -- начал было Том.
     Кровь бросилась старухе в лицо.
     -- Ты врешь! Ты все врешь! -- вопила она. -- Убирайся отсюда.
     Она начала спускаться по ступеням.
     --  Убирайся, понял? Я не позволю тебе топтать мою траву, ты,  подонок,
убирайся, откуда пришел...
     Том успел  вскочить  на  ноги  и быстро отошел  к противоположному краю
тротуара.
     -- Иди,  откуда пришел,  --  орала  старуха, надвигаясь  на Тома. Синий
халат  зловеще развевался вокруг ее грузного тела. Том испуганно  пятился от
нее в сторону запретной улицы.
     Теперь  женщина  стояла  на  самой  границе  своих  владений,  носки ее
домашних  туфель были уже на тротуаре. Рука с вытянутым указательным пальцем
указывала  в сторону перекрестка Сорок четвертой  улицы и той,  другой, куда
Тому  ни в коем случае  нельзя было  попасть,  хотя он и не мог  бы сказать,
почему именно.
     Том повернулся и  побежал.  Он хотел добежать до  Калле  Бурле, но  как
только свернул, на ведущую туда улицу, сзади раздался истошный вопль:
     -- Тебе не удастся  проникнуть в мой  двор  с  другой  стороны! Хочешь,
чтобы я позвала полицию?
     Том оглянулся и  увидел, что старуха бежит за  ним. Пришлось отказаться
от мысли свернуть на  улицу, ведущую к Калле Бурле, и бежать дальше по Сорок
четвертой.
     Тут старуха выкрикнула фразу, смысла которой Том не  понял. Впрочем, он
не был уверен, что правильно расслышал слова.
     -- Уличный мальчишка! -- кричала она. -- Глупый уличный мальчишка.
     На углу  Сорок четвертой и  улицы Таунсенд Том снова оглянулся. Старуха
стояла на углу. Она тяжело дышала и продолжала вопить:
     -- Подонок. Все вы такие -- уличные мальчишки.
     --  Да,  да, --  покорно  произнес Том.  Сердце его  по-прежнему сильно
билось.
     -- Вот погоди, узнаю, где ты живешь -- не унималась старуха.
     Том свернул направо, в следующий квартал, и старуха  скрылась  за углом
дома.
     Безоблачное, словно  покрытое голубой эмалью небо, начинало  постепенно
желтеть. Вскоре  оно  станет совсем желтым,  потом -- на несколько секунд --
пурпурно-алым, и только после этого наступит наконец темнота.
     Том заставил себя бежать  быстрее.  И  тут впереди  снова  раздался вой
несчастной собаки. Том  застыл на месте. Том  оглянулся. Окна домов, стоящих
по обе стороны улицы, были наглухо зашторены и смотрели на него равнодушным,
невидящим взглядом. В это  время года почти все  обитатели Милл Уолк держали
окна открытыми  целый  день,  чтобы в  них  беспрепятственно проникал свежий
морской ветерок. Только мистер  фон  Хайлиц всегда держал  окна закрытыми  и
зашторенными. Даже те, кто жил в "местных" домах, куда более прохладных, чем
здания, построенные по европейскому или американскому образцу, летом никогда
не закрывали окна.
     "Ну конечно, --  подумал Том, --  они закрыли окна,  чтобы  не  слышать
криков несчастного создания".
     Том снова сделал  шаг вперед, но собака  вдруг завыла так пронзительно,
что куры по дворе одного из домов  захлопали крыльями и испуганно закричали.
Том подумал, что  сейчас растает  от страха и превратится  в мокрое пятно на
тротуаре. Он не мог двигаться дальше. Оставалось только надеяться на то, что
старуха, решив, что  он  убежал,  успела вернуться в свой  дом. Том повернул
назад.
     И чуть не подпрыгнул от неожиданности, потому что в пяти-шести футах от
него стоял подросток, примерно одного с ним роста,  застывший с  поднятой  в
воздух  ногой. Мальчишка, который явно  следил  за Томом, выглядел таким  же
обескураженным, как и его добыча. Он удивленно смотрел на Тома.
     -- Хорошо, -- сказал он наконец. -- Стой, где стоишь.


     <i>4</i>
     -- Что? -- переспросил Том, делая шаг назад.
     Мальчишка  смотрел  на  него  безо  всякого  выражения  на   болезненно
желтоватом лице, которое было абсолютно неподвижно, если не считать глаз. На
лбу его, под шапкой черных волос, виднелась целая россыпь  прыщей.  Еще один
огромный прыщ украшал его  щеку между левым уголком рта и подбородком. Парню
было на вид  лет  тринадцать, но у  него уже было лицо взрослого человека, с
которым  он  проживет всю свою жизнь.  Но больше  всего  Тома  поразили  его
бегающие черные глазки.
     --  Эй, не рыпайся, -- облизывая  губы, мальчишка изучал  белые брюки и
застегнутую на все пуговицы белую рубашку Тома.
     Тот отступил на несколько шагов.
     -- Почему ты крался за мной? -- спросил он.
     -- А ты не знаешь, да? Ну конечно, ты понятия не имеешь, в чем дело. --
Он снова облизал губы.
     --  Я  понятия  не  имею,  о  чем  ты   говоришь,  --  сказал  Том.  --
Единственное, чего мне хочется сейчас, это вернуться домой.
     -- Хм, -- парень недоверчиво покачал головой. Взгляд его упал на что-то
за спиной Тома, и черты лица вдруг смягчились.
     -- Хорошо, -- сказал он.
     Том оглянулся и увидел за спиной девочку, которая, судя по всему, шла к
ним  с того  места,  откуда раздавались  душераздирающие звуки Прямые черные
волосы, свободно падавшие на ключицы, вздрагивали  при  каждом  ее шаге.  На
девочке  были черные велосипедные шорты  и черная футболка  без  рукавов, на
лице -- темные  очки,  а на ногах -- что-то вроде балетных тапочек. Она была
лет  на  пять старше мальчишки и казалась  Тому совсем  взрослой.  Он  вдруг
понял, что девочке нет никакого  дела до  брата и еще меньше -- до него. Она
шла к ним через  улицу, от  угла желто-коричневого здания. У окна  на втором
этаже стоял, облокотившись о подоконник, полный мужчина с короткой стрижкой.
     Губы  девушки,   накрашенные   очень  темной   помадой,  скривились   в
издевательской усмешке.
     -- Ну-ну, --  сказала она. -- И  что же  ты  собираешься делать теперь,
Джерри Фэари?
     -- Заткнись, -- сказал в ответ мальчишка.
     -- Бедный Джерри Фэари.
     Девочка подошла  достаточно близко  и теперь рассматривала Тома с таким
видом, словно он был комочком грязи на стекле под микроскопом.
     -- Так вот как, значит, выглядят мальчики с Истерн Шор-роуд.
     -- Заткнись, Робин, -- снова потребовал мальчишка.
     Робин  слегка  приспустила очки и  теперь  смотрела  на Тома смеющимися
темными глазами. На  секунду Тому  показалось, что  она  хочет  залепить ему
пощечину. Но вместо этого она поправила очки и спросила брата:
     -- Что ты собираешься с ним делать?
     -- Я не знаю, -- сказал Джерри.
     -- О, а  вот и тяжелая  кавалерия, --  сказала Робин, глядя через плечо
брата. Джерри сделал шаг в сторону, и Том увидел, что из-за угла дома  вышел
толстый  угрюмого  вида  парень  в  полосатой   футболке  и  новых  джинсах,
закатанных почти до колена, а  вслед за ним другой --  чуть пониже  и тощий,
как скелет. На нем была рубашка  на несколько размеров больше, так что плечи
ее были почти у локтей мальчика, а  тонкая шея торчала из непомерно широкого
воротника.
     Тощий мальчишка улыбался во весь рот.
     -- От них, похоже, будет толк, -- заметила Робин.
     -- Уж побольше, чем от тебя, -- огрызнулся Джерри.
     -- Но скажите же мне, что происходит, -- потребовал Том.
     --  И  ты  тоже  заткнись,  --  прикрикнул  на него  Джерри. Он  быстро
заморгал.  --  Так ты  хочешь знать, что происходит?  А почему  бы  тебе  не
рассказать мне об этом, а? Что ты здесь делаешь?
     Том открыл было рот, но тут вдруг  понял, что у него нет ответа на этот
вопрос.
     -- А?  А? Так что же? -- Джерри снова  облизал губы. -- Так  скажи мне,
хорошо?
     -- Я просто...
     Джерри  бросил на него взгляд, полный такой ярости, что слова застыли у
него в горле.
     Робин с отвращением поморщилась и сделала шаг назад.
     -- Я  иду домой, -- сказал Том,  делая шаг назад. Джерри снова сверкнул
на него глазами,  рука его  мелькнула  в  воздухе,  и,  прежде чем Том успел
сообразить, что происходит, он получил сильный удар в грудь, который чуть не
сбил его с  ног. И, прежде чем Том успел опомниться, Джерри  размахнулся еще
раз и ударил его по уху.
     Том  быстро повернулся  на  одной ноге и изо всех сил ударил  Джерри  в
лицо. Кулак его  угодил прямо в нос,  который хрустнул,  ломаясь, и по  лицу
парня побежала кровь.
     -- Ты, дерьмо! -- закричала его сестра.
     Джерри отнял руку от лица  и  двинулся на Тома. Кровь из разбитого носа
стекала на его футболку.
     -- Нэппи! Робби! Хватайте его! -- кричал Джерри.
     Том  перестал вдруг  пятиться назад. Он разозлился настолько, что готов
был  сразиться со всей компанией. Он сжал руки в кулаки и тут  увидел, что в
глазах Джерри забрезжило сомнение.  Он снова  ударил, почти не целясь, и  на
этот раз удар пришелся на адамово яблоко Джерри. Тот упал на колени.
     Толстый парень с закатанными джинсами, быстро  бежал к ним через улицу,
доставая  на  ходу  нож.  У худого  мальчишки тоже был  нож с  длинным узким
лезвием,  в котором  отражалось  низкое  предзакатное солнце.  Том отпрыгнул
назад, повернувшись в воздухе, и побежал.
     Сзади   послышались   удивленные   вопли.   Когда   Том   поравнялся  с
желто-коричневым  домом, дверь его открылась, и на  пороге появился мужчина,
стоявший до этого у окна.  Лицо его было таким же плоским, как у  Джерри. Он
знаками показывал преследователям Тома, что  следует поторопиться,  схватить
его, разделаться с ним.
     Мир по ту сторону этого...
     Тому удалось набрать скорость.  Парни за его  спиной кричали, чтобы  он
остановился: они, мол, не причинят ему вреда, только поговорят с ним,  пусть
посмотрит, они уже убрали ножи, и можно поговорить спокойно.
     Так  в  чем  же дело,  почему  он  не останавливается?  Или  он слишком
испуган, чтобы поговорить с ними?
     Оглянувшись, Том с удивлением обнаружил, что тощий парень стоит посреди
улицы  и  злорадно ухмыляется.  Но толстый мальчишка  в  закатанных  джинсах
продолжал   преследовать  его.  Человек,  в  котором  Том  без  труда  узнал
нарушителя  спокойствия,  кидавшего камнями  в их дом, сошел  со  ступенек и
направился к  своему  сыну, которого Том не мог видеть  за  фигурой бегущего
парня. Толстый  парень бежал в его сторону, по-прежнему размахивая ножом,  и
вид  у него был не  слишком  дружелюбный. Огромный живот мальчишки колыхался
при  каждом  шаге,  глаза  превратились  в две узкие щели, и  он так  сильно
вспотел, что капли пота разлетались вокруг его разгоряченного лба. Тут тощий
мальчишка тоже бросился бежать, быстро догоняя своего приятеля и приближаясь
к Тому.
     Солнце садилось,  и  воздух  успел  окраситься  в  пурпурно-алый  цвет.
Добежав до  следующего угла, Том вдруг со всей ясностью увидел белую надпись
на  табличке  с  названием  --  "улица  Ауэр".  Слово  поразило  его  полным
отсутствием значения.
     Ауэр.
     Наш.
     Час*.
     <i>*  Слова "our" -- наш, "hour" -- час  и название улицы -- "Auer" звучат
по-английски одинаково.</i>


     <i>5</i>
     Том свернул за  угол и увидел впереди движущийся поток  на Калле Бурле.
Облако  пыли  над  дорогой было теперь темно-бордовым. Фары машин, фонари на
велосипедах и  повозках плыли в  воздухе, подобно  стайке светлячков.  Вдруг
послышалось жалобное конское ржание.
     Один из преследователей Тома уже завернул за  угол, а за  ним,  гораздо
быстрее, чем ожидал Том, показался второй. Тощий  мальчишка обогнал толстого
и  был теперь всего в пятнадцати ярдах сзади. Он бежал, высоко поднимая ноги
и  руки,  в  одной  из которых  сверкал нож.  Расстояние  между ними  быстро
сокращалось. Мальчишка был настолько  уверен, что догонит Тома, что позволил
себе  притвориться,  будто его сбивает  с  ног ветер и  на  несколько секунд
остановиться. Высокомерие его пугало Тома  даже больше, чем блестящее лезвие
ножа  --  казалось,  парень  считает  себя абсолютно непобедимым. Он вот-вот
догонит Тома, и  к  тому времени успеет  стемнеть  уже ровно  настолько, что
люди,  выглядывающие из окон, чтобы понять, что означает вся эта беготня, не
смогут разглядеть, что произойдет дальше.
     У Тома закололо в боку.
     На Углу улицы Ауэр и Калле Бурле ему придется выбирать, куда повернуть,
но в  любом случае тощий  мальчишка обязательно его догонит. Звук его  шагов
раздавался так близко, что Тому страшно было оглянуться. Он не успел решить,
куда лучше свернуть, и, добежав до угла, побежал дальше, вперед.
     Вытянув вперед  руки,  он  полетел  с тротуара в самую гущу движущегося
потока. Вокруг  гудели машины, какой-то мужчина кричал что-то неразборчивое.
Преследователь  Тома, успевший выбежать на  перекресток, тоже  закричал. Том
увернулся от  заднего колеса велосипеда и успел  увидеть, что сзади  на него
надвигается  лошадь.  Еще один велосипедист,  ехавший прямо  на  него, сумел
отклонить свой велосипед, словно циркач во время  представления, но не успел
выровнять  его,  и  упал,  ударившись  плечом о  землю.  Лицо  велосипедиста
выражало при  этом  крайнюю  сосредоточенность, словно  он  просто  пытается
решить интересную  трудную задачу. Велосипед отлетел  в  другую  сторону,  и
прямо  перед Томом  выросла лошадь,  размером  с  гору, состоящая из кожи  и
волос. Том кинулся влево.  Лошадь в панике рванула вперед, и колеса экипажа,
который  она тащила, переехали несчастного велосипедиста. Том  слышал кругом
визг резины и  грохот металла,  потом  перед ним неожиданно  открылось  ярко
освещенное пустое пространство, и он  тут  же кинулся туда.  Дважды прогудел
автомобильный гудок, и, повернув  голову,  Том увидел надвигающиеся на него,
как  в замедленной  съемке,  фары. Том вдруг понял, что  не в  силах  больше
пошевелиться. Он ясно видел  между фарами металлическую  решетку, а под  ней
полированную полоску  бампера.  Над  бампером и  решеткой едва проступало за
ветровым стеклом лицо водителя.
     Том знал, что машина вот-вот собьет его, но все равно не мог двигаться.
Он не мог даже дышать. Фары становились все больше, расстояние между Томом и
машиной  сокращалось.   По  телу  его   словно   пропустили  холодную  волну
электрического тока. Он  мог только стоять и смотреть, как машина подъезжает
все ближе и ближе, пока она наконец не ударила его.
     И когда машина ударила его, с Томом начали происходить события, которых
невозможно было избежать.
     Волна  тупой  боли  захлестнула его  в тот  самый момент, когда  колесо
машины врезалось в его ногу, сломав головку  бедра и тазовые  кости.  Голова
его разбилась  о решетку, и глаза стала заливать кровь. Он  тут  же  потерял
сознание, тело его повисло на секунду на решетке и начало  медленно сползать
вниз. Еще две-три минуты оно висело  на колесе,  пока машина крутилась среди
падающих велосипедов и шарахающихся лошадей. Плечо его треснуло, а сломанная
кость  правой ноги  вылезла наружу,  прорезав мышцы  и  кожу, словно  острый
поварской   нож.   Только  через  пятьдесят  футов  машина  смогла   наконец
остановиться, а испуганные кони  успели либо успокоиться, либо убежать. Тело
Тома сползло с бампера на землю.
     Содержимое его желудка и мочевого пузыря непроизвольно вылилось наружу.
     Водитель  открыл  дверцу  и  выпрыгнул из  машины.  И  в  какую-то долю
секунды,  пока водитель с перекошенным  от  ужаса лицом  добежал до передней
части машины, с Томом  Пасмором произошло еще одно событие, самое неизбежное
из  всего,  что  случилось  за  последние  шестьдесят   секунд.  Сердце  его
остановилось, не выдержав волны боли и шока, и Том умер.


     Часть вторая
     Ранняя скорбь

     <i>6</i>
     Том почувствовал небывалую легкость и ощущение полной гармонии и понял,
что не испытывает больше  боли. Какая-то  сила давила его к земле,  эта сила
безнадежно  пыталась  вернуть его в тесную оболочку. Но чувство  легкости  и
свободы от земного притяжения мягко, но неумолимо тянуло его  вверх. Крючки,
глаза и  липкие пальцы, пытавшиеся удержать  его,  один за другим повисали в
воздухе,  словно  нити. Они  натягивались  все туже  и  туже,  и  Том  вдруг
испугался, что поддастся им -- на него накатила  вдруг волна жгучей любви ко
всему,  что  он покидал.  Путы вдруг  отпустили  его  с тихим, едва  слышным
звуком, и любовь ко всему земному охватила его с новой, небывалой  силой. И,
потеряв земную сущность,  Том понял,  что любовь -- по сути то же самое, что
горе и потеря.
     Слезы  омыли его глаза, и Том увидел, как где-то внизу люди  склоняются
один за другим над тем, что было когда-то его  телом.  Вокруг собравшихся  у
тела  людей  царила атмосфера  хаоса.  Покореженные  велосипеды валялись  на
земле,  точно раздавленные  насекомые.  Перевернутые  экипажи  лежали  среди
разорванных  мешков с зерном и цементом. Лошадь пыталась подняться  на  ноги
посреди  белого  облака  рассыпанной муки,  еще одна пыталась  пробраться  к
свободному  участку  дороги.  Машины  с покореженными  капотами, оторванными
глушителями,  машины   с  сияющими   хромированными  деталями,   с  изящными
металлическими  фигурками танцующих женщин на  капотах стояли  в беспорядке,
светя фарами во все стороны. Фары освещали  новых и новых людей,  спешащих к
месту,  где лежал раздавленный мальчик, тело которого он только что покинул,
и к телу того, другого человека, погибшего под колесами экипажа.
     А потом мир  стал постепенно невидимым,  и Том понял, что это -- именно
то состояние, к которому приходит в конечном итоге все живое.
     Он увидел в толпе, стоявшей на тротуаре, двух подростков. Только что он
бежал от них, испытывая смертельный страх, -- как странно было вспоминать об
этом сейчас! Они  ведь не были злыми, вовсе нет. Том не мог читать их мысли,
но он точно знал, что эти двое, Нэппи и Робби, один из которых был настолько
полным, что  грудь  его висела, почти  как у  женщины,  а другой  худой, как
голодная собака, жили на самом краю большого  облака ошибок и замешательства
и с каждым днем  погружались в это облако все сильнее и сильнее. И вдруг Том
понял,  что они  сами создавали это облако,  принимая неправильные  решения,
подобно тому, как осьминог выплевывает чернильную жидкость.
     Если бы  они  догнали  Тома, их ножи  проткнули бы  его грудь, горло, а
парни наслаждались бы его страхом,  но даже  тогда где-то  в глубине души им
было  бы стыдно, и  из этого стыда появился  бы еще  один  из  тысячи слоев,
составлявших  чернильное облако...  и тут Том почувствовал -- или увидел  --
что-то настолько ужасное, что поспешил отвернуться...
     ...и увидел, что кто-то накрыл  его тело старым  солдатским одеялом,  а
несколько мужчин повернули головы туда, откуда должна  была появиться машина
скорой помощи,  за  рулем  которой  -- Том  точно  знал это  -- будет сидеть
заядлый курильщик по имени Эсмонд Уолкер. Сейчас скорая помощь была в двух с
половиной милях отсюда, на Калле Бавариа, она мчалась сквозь поток  уличного
движения с включенной сиреной,  и Том слышал эту сирену и знал, что мужчины,
стоящие над его телом, тоже услышат ее ровно через восемь минут...
     ...восемь минут...
     Том смотрел на тело, которое принадлежало ему еще недавно, со смешанным
чувством удивления,  любви и жалости. Его  земная оболочка была такой юной и
невинной. Он так серьезно относился к своей жизни, и его домашние  наверняка
будут  тосковать по нему,  друзьям будет не хватать его,  и какое-то время в
мире будет существовать дыра на том месте, где раньше был он.
     Но  чувство  небывалой  легкости  и гармонии уносило его все дальше  от
земли. Ему по-прежнему  отчетливо видна была  вся картина  происходящего.  В
центре  ее лежали два трупа --  его  и человека,  раздавленного  экипажем. К
месту  аварии  постепенно  съезжались полицейские --  некоторые  в  машинах,
другие на велосипедах. Они пытались оттеснить толпу и кричали:
     --  Отойдите.  Ему не хватает  воздуха.  К Тому по-прежнему тянулась от
земли  едва  различимая нить.  То  была  нить  поступков, которые  он  успел
совершить и которые совершил бы, если бы  остался жив. И нить эта постепенно
растворялась, исчезала из мира реальности.
     Том видел себя лежащим среди толпы  и света  фар и одновременно бегущим
дальше на  восток, как он бежал  бы, вероятно, если  бы удалось благополучно
пересечь  Калле  Бурле.  Том  видел,  как  прибегает  домой  к  разгневанным
родителям... а потом видел другого, повзрослевшего Тома Пасмора, стоящего на
ступеньках школы танцев мисс Эллингхаузен рядом с красивой девушкой по имени
Сара Спенс, --  тот, взрослый  Том поднимает  голову, и на лице его написаны
чувства, которых не  в силах понять сегодняшний  Том. Спускаясь со ступенек,
он исчезает, и на смену ему появляется другая картина.  Теперь Том, успевший
стать  еще старше,  сидит в обшарпанном номере  отеля "Сент  Алвин" и читает
книгу под названием "Попытки стать невидимым" -- какое забавное название. Но
почему он сидит в отеле, а не в  доме на Истерн Шор-роуд?  И вообще, что все
это такое -- что-то вроде фантомных болей? Тоски по непрожитому будущему?
     С  момента его смерти  прошло всего три минуты -- не больше, чем длится
песня,  передаваемая по  радио, которое  обычно  слушает  его мать  --  чуть
склонив голову, прикрыв глаза, овеваемая сигаретным дымом.
     Толпа, собравшаяся на Калле Бурле, обсуждает причины аварии.
     -- Велосипед  опрокинулся. Я видел, как  это произошло. Лошадь прошлась
копытами прямо по его голове. А мальчик выбежал вон оттуда -- кто-то толкнул
его.
     "Нет, -- мысленно возмутился Том, -- все было совсем не так".
     Музыка  начала играть  несколько минут назад, но Том услышал  ее только
сейчас: это была какая-то песня -- он не знал ее названия,  которую исполнял
оркестр, состоящий в основном из саксофонов и труб, а  потом на сцену  вышел
певец в  черном  галстуке-бабочке,  он  встал  перед  микрофоном  и  все  им
объяснил.
     В конечном итоге музыка объяснила все.
     Двери  домов, выходящих на  Калле Бурле, были открыты, и  их  обитатели
наблюдали за происходящим  стоя на крыльце или  на дорожках, пересекающих их
лужайки. Толстая старуха в синем халате показывала пальцем  в сторону газона
сбоку от своего дома.
     --  От  этих  уличных  мальчишек  всегда  одни  беды.  Я напугала  его,
заставила убежать. А другие мальчишки? Кто знает что-нибудь о них?
     Том посмотрел в ту сторону, куда она  указывала, -- на  Сорок четвертую
улицу. На  Сорок четвертой  улице  двери  домов  были  закрыты, и  только на
крыльце одного из них  -- желто-коричневого -- сидел пьяный толстяк, который
курил трубку и думал, что ему делать дальше.
     Скорая помощь Эсмонда Уолкера свернула с Калле Бавариа возле Парка Гете
и  теперь  ехала  мимо  застрявших машин  по  периметру пробки,  возникшей в
результате аварии. Мистер Уолкер проехал мимо фургона,  набитого консервами,
слегка задел машину, доставляющую продукты из "Остенд-маркет", и  переключил
сирену в другой режим -- теперь вместо протяжного воя она издавала отдельные
визгливые  звуки:  "бип-бип-бип".  Затем  он  объехал  двух  велосипедистов,
которые  смотрели на его  машину так,  словно он был  виноват, что не  может
двигаться   быстрее,  выбросил  докуренную  сигарету  и  продолжал  медленно
двигаться мимо машин и фургонов, берущих в сторону, чтобы дать ему дорогу.
     Со своего места над всем этим  хаосом Том слышал, как  изменился сигнал
сирены,  и звук  этот словно  задел его,  потому  что звучащая вокруг музыка
стала  громче, заполнила собой все окружающее  его пространство. Трубы звали
его, а картинка внизу постепенно гасла, пока не исчезла вообще.
     "Так  вот как это бывает", -- подумал  Том, устремляясь вниз по темному
тоннелю  к  маячившему впереди  яркому свету. Он  не шевелил  ни руками,  ни
ногами,  и в  то  же время не мог сказать, что  его несет какая-то сила. Том
просто летел, стоя  в полный рост, словно под ногами  у него была  невидимая
дорога. Музыка окружала его,  подобно  тихому жужжанию или  едва различимому
щебетанью птиц, а воздух нес  его и музыку  вперед, к мерцающему в отдалении
свету.
     Тоннель  незаметно  расширился,  и  теперь  Том  двигался вперед  среди
скопища  теней,  излучавших участие и обещавших  защиту --  он знал, что уже
видел когда-то  всех этих людей, там, в  прошлой жизни, и хотя не мог узнать
их сейчас, был рад повстречаться с ними вновь.
     Все тело его  было полно света,  и Томом владело сейчас то  же чувство,
которое  он испытал  впервые,  выпрыгнув  из  молочного фургона, --  сладкое
чувство  абсолютной  правильности  всего  происходящего.  Все  тревоги  были
отброшены прочь, и он никогда больше не встретится с ними вновь. Наслаждаясь
этим чувством, он двигался в толпе теней  к яркому свету и думал о  том, что
внутри его всегда  жили  в той или иной форме  те  же ощущения, просто он не
замечал их раньше.  Они  были самой  сокровенной  частью  его  жизни,  самой
значительной, и  в то  же  время незамеченной и  непонятой.  Он доверял этим
чувствам, но никогда не полагался  на  них. Чувства эти  порождались неясным
светом,  исходившим из самого  центра его существования,  и только теперь он
узнал наконец, что этот свет действительно существует, потому  что сейчас он
двигался к этому свету вместе с людьми, которые любили его и желали ему мира
и  покоя в  его  новом состоянии,  к которому  он  стремился все  сильнее  и
сильнее.  С каждым дюймом на  пути к свету  понимание становилось  все более
полным, и теперь он стремился туда, как голодный человек к накрытому столу.
     Но тут  длинная нить, простиравшаяся  из прошлой жизни, снова захватила
его,  подобно  крючку, и Том перестал двигаться.  Его обвила еще  одна нить.
Люди, желающие ему  добра,  постепенно удалялись.  Том почувствовал,  что не
попадет  к  накрытому  столу чистоты чувств  и  понимания, который  ждал его
вдали. Теперь  его  тащили назад по тоннелю, как упирающуюся  собаку, и свет
постепенно мерк вдали.
     Потом,  когда Тома быстро протащило  мимо места, с которого он наблюдал
за происходящим на земле, он  увидел  человека  в  белом халате,  убирающего
лесенку в машину скорой помощи. Дорожную пробку почти ликвидировали, повозки
и  велосипеды  снова  двинулись  мимо  машины  скорой  помощи  на  запад,  в
направлении Бухты Вязов, но на тротуаре у места аварии по-прежнему толпились
люди.
     Руки,  глаза,  крепкие  нити так  властно  тащили  Тома  назад,  в  его
покалеченное  тело, что он едва мог дышать,  не  то  что  сопротивляться. Он
почувствовал себя так, словно  ударился  головой о бетонную плиту.  Все, что
произошло  с Томом с того момента, когда  он выпрыгнул из молочного фургона,
начисто стерлось из  его памяти. Несколько  секунд ему еще казалось,  что он
слышит тихую музыку.  В глаза ему  бил  свет  мигалки, вращающейся на  крыше
скорой помощи.
     Тома захлестнула новая волна боли, и он потерял сознание.


     <i>7</i>
     Том проснулся в  комнате с белыми стенами  и посмотрел сквозь спутанные
провода и резиновые трубки на лица склонившихся над ним людей. Родители Тома
смотрели на него так, словно впервые видели. В воздухе стоял  странный едкий
запах, и  каждая  часть  его тела  была полна  нестерпимой  боли. Том  снова
потерял сознание.

     Когда он очнулся в следующий раз, боль, притаившаяся в самом центре его
тела, снова  набросилась на него. Все  тело его казалось изломанным,  правая
нога просто вопила от боли, правая  рука и плечо тихо ныли. Он снова смотрел
на  незнакомый потолок сквозь переплетение трубок  и проводов и думал о том,
что он,  кажется, шел куда-то -- куда? -- когда новая волна боли захлестнула
его. Том услышал, как кто-то стонет. Ведь он почти нашел то  самое  место, и
вся эта боль просто не могла  принадлежать ему. Затем Том с ужасом подумал о
том, как  сильно должно  быть покалечено его тело, если он  чувствует  такую
боль, и только тут смутно  вспомнил, что с ним  произошло что-то ужасное. Он
увидел свое тело, распростертое  посреди  мостовой,  и,  словно из  какой-то
неведомой пещеры, на него обрушилась темнота. Том попытался  поднять голову.
Темнота висела над ним несколько секунд, но, открыв глаза, он увидел все тот
же потолок, те  же  трубки  и провода.  Тогда Том решился  опустить  глаза и
посмотреть на собственное тело.
     На  кровати  лежало что-то большое и  белое. Тома снова  охватил  ужас.
Значит, нижнюю  часть  его  тела отрезали и заменили на какой-то посторонний
предмет! Но  тут он  увидел, что  из этого предмета торчит его левая нога. А
рядом возвышался  гладкий  белый холм -- Том понял, что это гипс, доходивший
до середины его  груди.  Он был в больнице.  У Тома  возникло вдруг  ужасное
предчувствие, и он попытался нащупать рукой половые органы.
     От резкого движения плечо его обожгло новым приливом боли. Правая рука,
тоже  закатанная  в гипс, лежала  на груди Тома. Том  заплакал. Словно  сама
собой  его левая  рука,  каким-то чудесным образом оказавшаяся  не  в гипсе,
поползла  по  холодной белой  корке, покрывавшей большую  часть его  тела, и
остановилась  между ног.  Под  пальцами  была гладкая поверхность,  словно у
пластмассовой куклы. Из отверстия, проделанного в  гипсе  чуть выше его ног,
торчала  пластиковая  трубка.  Значит, он лишился  половых органов.  Чувство
облегчения,  которое он испытал только что, поняв, что находится в больнице,
сменилось горькой  иронией --  он был в  больнице,  потому что  только здесь
могло   находиться   то  бесформенное,  бесполое  существо,  в  которое   он
превратился. Он будет лежать здесь всю жизнь.
     Под  охватившей  его  болью, пронзавшей бедра,  мошонку и  правую ногу,
существовал  еще один уровень боли, притаившейся, подобно акуле,  выжидающей
момент  для  нападения.  Боль  эта,  напав,  способна была  заслонить  собой
окружающий мир.  Испытав ее однажды, он никогда уже не сможет стать прежним.
Боль  отрежет его от самого себя и от  всего, что он знал раньше. Том  ждал,
когда притаившаяся в самом центре его тела  боль  поднимется выше и захватит
его целиком, но она все не подступала, словно ленясь двигаться и предпочитая
оставаться молчаливой угрозой.
     Том  повернул  голову  и попытался оглядеться  по сторонам,  плечо  его
"снова заныло в ответ. Он опустил левую руку, по-прежнему зажатую между ног,
чуть ниже, туда, где  должен был находиться его пенис, и нащупал там  нечто,
испускающее мочу, -- Том не мог даже представить себе, как  это выглядит. На
уровне  его головы на другом конце простыни виднелись три ряда металлических
трубок  в  том  месте, где кончалась  кровать. А рядом с  кроватью, на белом
столике  стоял стакан воды,  из которого торчала странного  вида трубочка. В
стоявшем  рядом  кресле  лежала  соломенная  сумка  его матери.  Дальше,  за
открытой  дверью,  виднелись  белые  стены  коридора. Тому захотелось  вдруг
закричать: "Я здесь! Я жив!"
     Но  горло  его  отказывалось издавать  какие-либо  звуки. Мимо открытой
двери сновали  по  коридору врачи и медсестры. Том  вспомнил, что только что
видел стакан  воды и  снова посмотрел на  него. Вода! Он потянулся к стакану
левой  рукой  и в  тот самый момент, когда коснулся  пальцами столика, вдруг
услышал сквозь открытую дверь голос матери:
     -- Прекрати! -- кричала она. -- Я не могу больше этого выносить!
     Рука  Тома дрогнула,  и  стакан  с  водой опрокинулся прямо  на  стопку
лежащих  рядом  книг.  Вода стекала со стола  и  падала  на пол серебристыми
каплями.
     -- Я терплю это всю жизнь! -- кричал за дверью его отец.
     Тут  боль, таившаяся  в центре его тела,  открыла свою огромную  пасть,
чтобы поглотить его. Едва слышно вскрикнув, Том снова лишился сознания.

     Когда  он  снова открыл  глаза, над ним склонилось  одутловатое  лицо с
тяжелым подбородком. В глазах его застыл немой вопрос.
     -- Что  ж, молодой человек,  -- произнес доктор Бонавентуре  Милтон. --
Такое  ощущение,  что ты выныриваешь на поверхность, чтобы  набрать воздуху.
Тут кое-кто хотел бы поговорить с тобой.
     Голова исчезла, а на месте ее возникли лица родителей Тома.
     -- Привет, сынок, -- сказал отец, а мать сказала:
     -- О, Томми!
     Виктор Пасмор быстро взглянул на жену, а потом снова повернулся к сыну.
     -- Как ты себя чувствуешь? -- спросил он.
     -- Тебе  необязательно  отвечать, --  вмешалась  Глория.  --  Теперь ты
будешь  быстро  поправляться,  мой  мальчик.  --  Глаза  Глории  наполнились
слезами.  -- О, Томми,  мы  были так...  ты не  вернулся  домой, и когда  мы
узнали... но доктора говорят, что ты поправишься...
     -- Конечно, он  поправится, -- сказал отец. -- А это что еще за ерунда,
-- он заметил лужу на полу.
     -- Вода, -- выдавил из себя Том.
     --  Ты свалил стакан со столика, -- сказал отец.  -- А звук был  такой,
словно ты  вышиб  окно  бейсбольным  мячом.  Но  тебе  удалось привлечь наше
внимание.
     -- Он хочет пить, -- сказала Глория.
     -- Я -- его лечащий врач, и сам схожу за другим стаканом, -- послышался
голос доктора. Том услышал, как он выходит из комнаты.
     На секунду в палате воцарилось молчание.
     --  Перестань бить  стаканы,  -- произнес наконец Виктор. --  А  то  мы
разоримся на стекле.
     Глория залилась слезами.
     Виктор Пасмор  нагнулся  поближе к сыну  --  от него  пахло одеколоном,
табаком и алкоголем.
     --  Тебя здорово тряхнуло, Том, но  сейчас все под контролем, сынок. --
Он пожал плечами.
     Том заставил себя выдавить несколько слов:
     -- Мои... я?..
     -- Ты попал под машину, -- сказал отец.
     И тут Том вспомнил надвигающиеся на него решетку и бампер.
     -- С  трудом выбил новый стакан, -- пожаловался, входя в палату, доктор
Милтон. Он встал рядом  с  Виктором и взглянул на  Тома. -- Кажется,  нашему
пациенту пора немного отдохнуть, не так ли? -- сказал он, держа стакан около
губ Тома и осторожно всовывая ему в рот изогнутую пластиковую трубочку.
     Вода, вливаясь в его горло, словно жидкий шелк, наполнила Тома запахами
земляники,  молока,  меда, воздуха, солнца.  Он  набрал в рот воды  и разжал
губы, чтобы вздохнуть, но тут доктор вынул соломинку из его рта.
     -- Пока хватит, сынок, -- сказал он.
     Прежде чем уйти, Глория погладила левую руку Тома.

     Через какое-то время  -- через час, а может,  через день --  Том открыл
глаза и тут же  подумал, что, наверное, еще спит,  таким странным показалось
ему то, что он увидел. А увидел он тощую фигуру своего эксцентричного соседа
по Истерн Шор-роуд -- Леймона фон Хайлица,  плавно надвигавшегося на него из
дальнего  угла  комнаты.  Мистер  фон  Хайлиц  был  одет  в  один  из  своих
безукоризненных костюмов -- светло-серый  в тонкую  полоску  и бледно-желтый
жилет с  широкими  отворотами, а в левой руке держал перчатки того же цвета.
Да,  наверное,  это  был  ночной  кошмар,  потому  что  за  спиной  пожилого
джентльмена стояла  кромешная тьма.  Мистер  фон Хайлиц подошел к кровати  и
подмигнул Тому, который боялся, что  сейчас  он начнет размахивать кулаком и
кричать.
     Но  ничего  такого не произошло.  Мистер фон Хайлиц, за спиной которого
по-прежнему  маячила тьма, погладил Тома по руке и посмотрел на него с  куда
большим состраданием, чем доктор Бонавентуре Милтон.
     -- Я хочу, чтобы ты поправился, Том  Пасмор, -- прошептал он, склоняясь
над Томом, и  тот  разглядел среди морщин, прорезающих его лоб, те же темные
тени, что и за спиной  пожилого джентльмена. Седые волосы фон Хайлица тускло
поблескивали.  -- Помни  об  этом,  --  прошептал  он, и, отступив во  тьму,
которая, казалось, ждала его, исчез так же неожиданно, как и появился.

     Небольшое окошко напротив кровати Тома было просто дырой, проделанной в
грязно-белой  стене. На  стекле, вставленном в окно,  виднелись следы старых
пятен. Под  потолком висела грязная паутина.  Иногда она каким-то непонятным
образом исчезала, а через несколько  дней появлялась снова. Рядом с кроватью
стоял  столик  со  стаканом  воды  и  книгами  Тома. Под днищем  столика был
специальный поднос, который  выдвигали, когда Тому надо было  поесть.  Возле
двери стояли  два  зеленых пластиковых  стула. Чуть  подальше столика  стоял
специальный  кронштейн,   к  которому   крепились  всевозможные   емкости  с
растворами, которыми  подпитывали Тома. Через открытую дверь Тому  виден был
больничный  коридор,  выложенный  черными  и белыми  плитками,  по  которому
сновали туда-сюда врачи, медсестры, нянечки, санитарки, уборщицы, посетители
и ходячие пациенты. Даже когда дверь была закрыта, Том  всегда чувствовал за
стеной движение, кроме  тех  моментов,  когда его особенно сильно  одолевала
боль.
     В больнице было  почти  так же  шумно,  как в  литейном цехе.  Уборщики
целыми днями мели коридоры, переговариваясь друг с другом и слушая на полную
громкость радиоприемники. Тележки их грохотали, а металлические детали швабр
громко  скребли пол. Кто-то все время возил  по  коридору белье в прачечную,
кто-то громко приветствовал посетителей, но чаще всего Том слышал чьи-нибудь
крики или стоны. В  то время, когда разрешено было посещение больных,  целые
толпы   их  родственников  переговаривались  в  коридоре   фальшиво  бодрыми
голосами, а дети бегали с громкими криками из одного конца в другой.
     Но Том жил в мире физической боли и постоянной необходимости бороться с
этой болью. Каждые три часа в палату заходила медсестра  с белым пластиковым
подносом, с которого она брала еще у дверей стаканчик, предназначенный Тому,
а подойдя к  кровати, подносила этот стаканчик к его губам.  Затем  наступил
ужасный  период,  когда сладкая маслянистая жидкость,  налитая в  стаканчик,
перестала  ему помогать. В этот период одна из медсестер --  чаще всего  это
была Нэнси Ветивер или Хэтти  Баскомб, садилась рядом, брала  его  за руку и
гладила по волосам.
     И  крошечные крупицы их сочувствия и  сострадания немного усмиряли  его
боль.
     Через минуту или две боль, поднимавшаяся из самой глубины его существа,
начинала  сдаваться, подобно  огромному  зверю,  которому  захотелось  вдруг
спать,  а потом  постепенно притуплялась в отдельных  частях его израненного
тела.
     Однажды, когда Том лежал в  больнице уже  третью неделю, доктор  Милтон
зашел  в палату, когда  он разговаривал с  Нэнси  Ветивер,  одной  из  своих
любимых медсестер. Нэнси была высокой блондинкой двадцати шести лет с близко
посаженными  карими  глазами  и  глубокими складками  в  уголках  рта. Нэнси
держала Тома за руку и  рассказывала ему о  том, как жила на первом курсе  в
общежитии Шейди-Маунт  и там давали пищу, от которой ее всегда тошнило.  Том
надеялся вытянуть у Нэнси какую-нибудь  информацию о ночной медсестре, Хэтти
Баскомб,  которую немножко  побаивался, но тут Нэнси взглянула через плечо и
увидела входящего в палату доктора. Она крепко сжала руку Тома.
     Взгляд доктора Милтона упал на их сплетенные руки, и Том увидел, как он
нахмурился. Нэнси осторожно отпустила руку Тома и медленно встала.
     Доктор Милтон потер ладонью двойной  подбородок и неприязненно взглянул
на Нэнси, прежде чем повернуться к Тому.
     -- Сестра Ветивер, не так ли? -- уточнил он.
     На груди Нэнси  висела  табличка с  именем, и Том  не  сомневался,  что
доктор наверняка встречался с ней раньше.
     -- Да, -- сказала девушка.
     -- Разве в ваши обязанности не входят более важные вещи?
     -- То,  что я  делаю  сейчас,  -- очень важная  вещь, доктор Милтон, --
сказала Нэнси.
     -- Так вы считаете -- как бы это лучше сформулировать, -- что полезно в
медицинском  отношении  жаловаться этому  мальчику  из  хорошей -- из  очень
хорошей семьи -- на баранину, которую вам давали в общежитии для медсестер?
     -- Именно так я и считаю, доктор, -- Нэнси не собиралась сдаваться.
     Несколько  секунд врач и медсестра молча смотрели друг  на друга. Потом
доктор Милтон,  видимо,  решил, что не  стоит тратить  время  на  обсуждение
вопросов медицинской этики с подчиненными. Он тихо вздохнул.
     --  Я попросил бы  вас  подумать  о  том,  скольким  вы  обязаны  этому
заведению,  --  сказал он  усталым  голосом,  словно  произносил  эту  фразу
несколько раз в день.  --  В этой палате лежит  очень важный пациент, --  он
дружелюбно улыбнулся Тому. -- И мне надо сейчас им заняться, сестра Ветивер.
Дедушка этого мальчика, мой друг  Глен  Апшоу,  по-прежнему  один  из членов
больничного совета.  Может быть,  вы  будете настолько добры и позволите мне
приступить к осмотру?
     Нэнси отошла от постели Тома, и доктор Милтон склонился над ним.
     -- Сегодня мы чувствуем себя лучше, правда? -- спросил он.
     -- Думаю, да, -- сказал Том.
     -- Как твои боли?
     -- Иногда они очень сильные.
     -- Ты очень скоро встанешь на ноги, -- заверил его  доктор.  -- Природа
--  великий  доктор.  Думаю,  надо  увеличить  тебе  дозу  лекарств.  --  Он
выпрямился  и  снова посмотрел на Нэнси. -- Может  быть, нам стоит увеличить
дозу лекарств, как вы считаете?
     -- Над этим стоит подумать, сэр, -- сказала Нэнси.
     -- Что ж, очень хорошо,  -- он похлопал ладонью  гипс на ноге Тома.  --
Так и знал, что мне полезно будет зайти  сюда  и  поболтать с мальчиком. Да,
очень полезно. Все идет как надо, сестра?
     Нэнси  улыбнулась  доктору,  лицо ее едва  уловимо изменилось  -- стало
старше и  чуть грубее, циничнее. Теперь оно казалось Тому менее красивым, но
более внушительным.
     -- Конечно, --  произнесла  Нэнси  и взглянула на Тома.  И  глядя  в ее
глаза, он вдруг понял: все, что говорил сейчас доктор Милтон, не имеет ровно
никакого значения.
     -- Сейчас  запишу  новые  назначения в его карточку, -- сказал  доктор,
доставая ручку.
     Затем он положил карточку в ногах кровати Тома, бросил на Нэнси взгляд,
полный  значения, непонятного  Тому,  и  сказал.  --  Можешь  сказать своему
дедушке,  что  лечение   протекает  нормально,   восстанавливаются  мозговые
рефлексы и  все такое. Ему это будет приятно. -- Милтон поглядел на часы. --
Надеюсь,  ты  хорошо ешь.  Здесь ведь не дают баранину,  правда,  сестра? Ты
должен есть, понимаешь? Должен помогать матери-природе. Хорошая  сытная пища
--  лучшее  лекарство в твоем теперешнем состоянии, -- снова взгляд на часы.
-- Боюсь, мне пора идти -- у меня важная встреча. Я рад, что  мы уладили это
маленькое недоразумение, сестра Ветивер.
     -- Мы все этому рады, -- сказала Нэнси.
     Доктор Бонавентуре Милтон лениво поглядел на медсестру, чуть улыбнулся,
словно и это было ему в тягость, и, кивнув Тому, вышел из палаты.
     -- Да, сэр, -- задумчиво произнесла Нэнси себе под нос.
     И Том окончательно понял, что представляет собой доктор Милтон.

     Потом были осложнения  с ногой Тома, которая стала вдруг такой  легкой,
почти невесомой, словно в  нее  накачали  гелий, и казалось, что она вот-вот
разорвет гипс  и поднимется  в воздух. Том старался не обращать  внимания на
эти новые ощущения,  но в течение недели они стали  частью невыносимой боли,
которая угрожала затопить весь мир, и он почувствовал потребность рассказать
об  этом  кому-нибудь.  Нэнси Ветивер посоветовала ему  сказать все  доктору
Милтону, действительно сказать  ему,  так,  чтобы  он  не  мог  не  обратить
внимания на его жалобы. Хэтти Баскомб выразилась решительнее:
     -- За  ужином постарайся припрятать нож  и,  когда старина Бонни начнет
хлопать тебя по гипсу и говорить, что тебе только кажется, будто нога болит,
достань этот нож и воткни в его жирную лапу.
     Тому  давно  казалось, что Хэтти Баскомб -- второе я  Нэнси Ветивер, он
давно уже понял, что у каждого человека есть обратная сторона, принадлежащая
ночи.
     Как и предполагала Хэтти, доктор Милтон только посмеялся над рассказами
Тома про  "легкую боль"  и  про "легкость" в ноге. Даже родители не поверили
ему,  они просто не  могли  поверить,  что их глубоко уважаемый  Бонавентуре
Милтон может ошибаться (не говоря уже о  хирурге --  докторе Ботсуике -- еще
одной непогрешимой  личности), и, кроме того, не хотелось  верить, что  Тому
может понадобиться еще одна операция. Тому тоже не хотелось снова попасть на
операционный стол -- он хотел только, чтобы врачи разрезали гипс и выпустили
воздух. Поэтому воспалительный процесс под гипсом продолжался и продолжался,
и  когда Нэнси и Хэтти привели наконец доктора Ботсуика осмотреть его  ногу,
тот  сказал,  что Тому требуется новая операция, и не только, чтобы вылечить
воспаление,  но и чтобы заново сложить неправильно сросшиеся кости ноги. Это
означало, что сначала  они должны снова сломать  ее -- для Тома это было все
равно, что снова оказаться на Калле Бурле.
     Хэтти Баскомб склонилась к нему из ночной тьмы и тихо сказала:
     --  Ты -- ученик, а здесь твоя школа.  Уроки даются  тебе тяжело, очень
тяжело, но ты должен их  выучить. Многим  людям  не удается узнать  то,  что
узнаешь ты,  пока  они  не станут  старше.  Ты запомнишь на всю  жизнь,  что
никогда нельзя чувствовать  себя  в  безопасности.  Ничто хорошее не  длится
долго. Мир наполовину состоит из ночи. Независимо от того, чей ты внук.
     Мир наполовину состоит из ночи -- это Том уже знал.

     Том  провел в  больнице  Шейди-Маунт все лето.  Родители  навещали  его
нерегулярно,  и  постепенно  Том  привык  к этому и не  ждал  от них  ничего
другого.  Они  считали,   что  их  визиты  только  расстраивают  сына  и  не
способствуют его выздоровлению. Поэтому они предпочитали присылать ему книги
и игрушки, и если  игрушки либо ломались у него в руках, либо были абсолютно
бесполезны для  ребенка, прикованного  к постели,  то книги,  все как  одна,
доставляли ему массу удовольствия. Когда родители все же появлялись в палате
Тома, они казались  ему немного постаревшими и успокоившимися -- пришельцами
из прошлой жизни. Говорили они  обычно только  о том,  что  пережили в  день
аварии.
     Один раз его пришел навестить дедушка.  Он  стоял  возле кровати  Тома,
опираясь на зонт и смотрел на внука угрюмо и недоверчиво. Том вспомнил,  что
ему знакомо это неприязненное выражение лица --  он давно знал, что  дедушка
недолюбливает его.
     Том, что -- убегал от кого-то?
     Нет, конечно, нет, с чего бы ему убегать?
     У  него ведь нет друзей на  той  улице,  правда?  Может быть, он  хотел
добраться до Бухты Вязов?  Двое мальчиков из его класса  жили в Бухте Вязов,
так, может быть, Тому пришло в голову пойти туда пешком, чтобы повидать их?
     Том  вспомнил,  что не  вернется  больше  в свой  класс, потому что ему
придется пропустить начинающийся учебный год.
     -- Может быть, -- сказал он. -- Я не помню, я просто не помню.
     Хотя на самом деле он смутно помнил день аварии, помнил молочный фургон
с надписью "Перевозка пассажиров запрещена" и  водителя, который  всю дорогу
расспрашивал его о девочках.
     Итак,  кого  же он  все-таки  собирался повидать? Память Тома  отчаянно
сопротивлялась, настойчивые вопросы дедушки были подобны сыплющимся  на него
ударам.
     Но  почему  авария произошла на  Калле Бурле,  в  восьми милях от Бухты
Вязов? Он что, ехал автостопом?
     -- Почему ты задаешь мне все эти вопросы?  -- пробормотал Том и залился
слезами.
     За  дверью  послышались  шорохи и вздохи -- персонал  больницы собрался
посмотреть на его знаменитого дедушку.
     -- Ты должен держаться  своей  части города, --  сказал дедушка,  и  за
дверью раздались одобрительные возгласы.
     В конце августа  Тома пришла навестить девочка по  имени Сара Спенс. Он
отложил книгу,  которую читал перед ее  приходом,  и  удивленно посмотрел на
Сару.  Сара,  похоже,  тоже  была  немного  удивлена  тем,  что оказалась  в
больничной  палате и, прежде чем  подойти  к кровати  Тома,  она с интересом
осмотрела  все вокруг.  Том подумал, что действительно очень странно, что он
находится  сейчас здесь  в таком состоянии  --  на  несколько секунд он стал
вдруг прежним  Томом Пасмором,  и, когда увидел, как Сара с несчастным видом
осматривает  его  гипс,  ему  показалось  вдруг  смешным,  что  девочка  так
расстроилась.
     Сара  Спенс  была  его  подругой  с  самых  первых  школьных  дней,  и,
встретившись с ней глазами, Том почувствовал, что возвращается к жизни. Сара
поборола наконец охватившее  ее  смущение, и Том  понял,  что,  в отличие от
мальчиков, которые приходили его навестить, ей  не страшно смотреть на следы
его травм. Рана на  голове  Тома успела зажить, с правой  руки сняли гипс, и
сейчас он выглядел почти как раньше.
     Прежде  чем заговорить, они внимательно рассматривали друг друга, и Том
увидел,  что Сара  очень повзрослела за лето --  перед  ним  стояла  уже  не
девочка, а маленькая женщина, которая прекрасно понимала, что лицо и тело ее
сильно изменились за последние месяцы.
     -- О, Боже, -- произнесла наконец Сара. -- Вы только посмотрите на этот
гипс!
     -- Я и так смотрю на него целыми днями, -- ответил Том.
     Улыбнувшись, Сара подняла глаза.
     -- О,  Том, -- сказала она, и на мгновение Тому показалось, что  сейчас
она возьмет его за руку или погладит по щеке,  или поцелует,  или разразится
слезами --  или сделает все это одновременно. И Тому  так сильно захотелось,
чтобы Сара коснулась его,  что у него закружилась голова.  А  Сара никак  не
могла  понять,  что  же  ей  хочется  сейчас  сделать,  как  лучше  выразить
охватившую  ее  нежность  и  скорбь. Сара  подошла  поближе  и уже почти что
протянула руку, чтобы коснуться его, но тут увидела, какой бледной стала его
кожа, она казалась просто серой под золотистым налетом  привычного загара. И
Том Пасмор,  ее старый  школьный друг,  вдруг  показался Саре  совсем чужим,
словно  она видела его  впервые. Том  похудел, лицо его стало костлявым,  и,
хотя Сара понимала, что перед ней  маленький мальчик, под  глазами его  были
безобразные темные круги, совсем как  у  старика. Но через несколько  секунд
лицо Тома  снова обрело привычные очертания, и теперь  перед Сарой лежал уже
не  маленький мальчик  с  глазами старика,  а симпатичный подросток, парень,
который нравился ей больше всех в классе, друг, с которым они провели вместе
столько времени, разговаривая и играя -- но все же Сара успела непроизвольно
сделать несколько шажков назад и сложить руки на груди.
     Им вдруг стало неловко в присутствии друг друга.  Том почувствовал, что
должен немедленно сказать  что-то, все равно что, чтобы Сара не выбежала  из
комнаты.
     -- Ты знаешь, сколько я уже лежу здесь? -- спросил он, и тут же пожалел
об этом, потому что фраза прозвучала так, словно он обвиняет Сару в том, что
она  так долго не приходила.  -- Я  лежу  здесь вечно, -- он словно  пытался
одним  предложением рассказать Саре  обо всех изменениях, происшедших внутри
него.
     -- Я  узнала  об аварии только вчера, когда  мы вернулись с севера,  --
казала Сара.
     --  С  севера,  -- Том  прекрасно понимал, что Сара  имеет  в  виду  не
северную часть Милл Уолк, а северные американские штаты.  Родители Сары, как
и  многие другие обитатели восточной части острова (Пасморы были исключением
из правила), владели собственностью в Северном Висконсине и обычно проводили
лето в деревянном домике на берегу живописного озера. В конце июня семейство
Редвингов  --  один  из  самых  влиятельных  кланов  Милл  Уолк  --   первым
перебиралось на озеро Игл-лейк.
     -- Мама встретила в Остенд-маркет миссис Джейкобс,  и та рассказала ей,
что с тобой случилось. Тебя ведь сбила машина?
     Том кивнул.  Он знал,  что на языке у Сары вертится множество вопросов,
которые она не решается задать.
     Что ты чувствовал при этом?
     Помнишь ли ты что-нибудь?
     Тебе было очень больно?
     -- Как это произошло? -- спросила  вместо  этого Сара. --  Ты перебегал
улицу перед машиной?
     -- Кажется, я выбежал на  Калле Бурле. Был час пик  и...  -- Том  пожал
плечами:  он  не помнил ничего из  событий того дня,  кроме надвигающейся на
него машины.
     -- Как ты  мог так глупо попасть в аварию? Что же ты собираешься делать
дальше? Нырять в пустой бассейн?
     -- Думаю, теперь самым отчаянным моим поступком  будет попытка встать с
этой кровати.
     -- И когда это произойдет? Когда ты будешь дома?
     -- Не знаю.
     На лице Сары отразилось почти взрослое беспокойство и отчаяние.
     -- Но как же ты пойдешь в школу, если тебя не выпишут? -- Том ничего не
ответил, и отчаяние, написанное на лице Сары, сменилось сначала смущением, а
затем недоверием. -- Так значит ты не пойдешь в школу?
     -- Я не могу, -- сказал Том.  -- Мне придется пропустить целый год.  --
Он снова чувствовал себя подавленным. -- Врачи говорят, что ближайшие восемь
недель я не  смогу даже встать с кровати. А когда я наконец попаду домой, то
буду лежать на той же больничной койке, только у нас в гостиной.  Так как же
я могу пойти в школу,  Сара? Ведь я не могу даже встать  с кровати.  -- Боль
постепенно возвращалась, и теперь Том почти кричал. Он ненавидел себя за то,
что издает  в присутствии Сары подобные звуки. У Сары Спенс был  такой  вид,
словно она жалела о своем приходе в больницу, и она была права -- ей не было
места в этих стенах.  Сара была лучшим другом Тома, хотя он понял это только
сейчас, но теперь между ними лежала пропасть.
     Сара  не  выбежала из  комнаты, но для  Тома  было  только  мучительнее
сознавать, что  она смотрит, как  он  вытирает глаза  и нос.  Сара  невнятно
бормотала,  что  все  будет  в  порядке. Том  смотрел,  как  она  постепенно
удаляется  в  царство равнодушного  дневного света, вежливо пытаясь спрятать
ужас, который  испытывает  при виде его  боли и гнева. Сара  не знала самого
главного --  она не  знала, что между  ног Тома  не осталось  ничего,  кроме
трубочки  для вывода мочи,  -- это было настолько ужасно, что сам Том не мог
думать  об этом больше  нескольких секунд.  Левая  рука  Тома  непроизвольно
нащупала гладкую, поверхность гипса между ног. У тебя, наверное, все чешется
под гипсом,  -- сказала Сара, и Том отдернул руку, словно гипс был  раскален
докрасна.
     Сара  сидела  в  палате,  пока  не закончилось  время,  отведенное  для
посетителей. Она  рассказывала  Тому о своем новом  щенке  по имени Бинго, о
том,  чем занималась  "на севере", как кузен  Фрица Редвинга по имени  Бадди
взял  моторную лодку  и  выехал на середину реки,  чтобы попробовать глушить
рыбу  динамитом.  В  голосе ее  звучали доброта  и  смущение,  сочувствие  и
симпатия  и множество других  чувств, которые Том  не мог -- или не хотел --
назвать словами. Через полчаса в палату зашла Нэнси Ветивер и сообщила Саре,
что ей пора уходить.
     --  Я и не  знала, что  у тебя такая  хорошенькая подружка,  -- сказала
Нэнси. -- Я, кажется, ревную.
     Сара густо  покраснела и  потянулась за сумочкой. Уходя, она пообещала,
что скоро  придет  снова, и  улыбнулась Тому  одними  глазами,  стараясь  не
замечать  стоящую рядом  Нэнси. Но больше  Сара ни разу не приходила  к нему
больницу.

     Через два дня дверь его палаты открылась, и Том поднял глаза от книги в
надежде  увидеть  Сару Спенс.  Но с порога ему  улыбался Леймон  фон Хайлиц.
Пожилой джентльмен без слов понял, в чем дело.
     --  Ты,  кажется,  ждал  кого-то  другого,  --  сказал  он. --  Но  это
всего-навсего твой капризный старый сосед. Мне уйти? Ты хочешь побыть один?
     -- Нет, нет, пожалуйста, заходите, -- как  ни странно. Тому приятен был
его  визит. Мистер фон Хайлиц  был одет в синий костюм и двубортный жилет, в
петлице  торчала ярко-красная роза, а  на руках красовались перчатки того же
цвета.  Он выглядел немного  глупо, но вместе  с тем очень элегантно. И Тому
вдруг  захотелось выглядеть  точно  так  же,  когда  он  достигнет  того  же
возраста.  Тут  в  памяти  его  всплыло вдруг  смутное воспоминание,  и  Том
удивленно посмотрел  на мистера фон  Хайлица, который ответил  на его взгляд
дружелюбной улыбкой, словно снова понял состояние Тома без единого слова.
     -- Вы уже приходили навестить меня, -- сказал Том. -- Это было давно.
     -- Да, -- подтвердил фон Хайлиц.
     -- Вы сказали... вы сказали, чтобы я запомнил ваш визит.
     -- И ты его  запомнил. А теперь  я пришел  опять.  Насколько я понимаю,
тебя скоро перевезут  домой,  но я подумал, что  ты с удовольствием прочтешь
пару книг,  которые я захватил для тебя из дому. Я не обижусь, если они тебе
не понравятся. Но ты должен попробовать.
     И  в руках его появились, словно сами  собой,  две  книги  --  "Пестрая
лента"  и "Убийства  на  улице  Морг".  Фон Хайлиц  протянул книги  Тому: "Я
надеюсь,  ты будешь настолько любезен нанести мне визит,  когда окончательно
поправишься".
     Том растерянно кивнул, и фон Хайлиц тихо выскользнул из комнаты.
     --  Кто  это, черт  возьми,  был?  -- спросила  его  Нэнси Ветивер.  --
Дракула?

     Тома выписали из больницы тридцать первого августа. В гостиной для него
поставили  больничную койку.  Гипсовый  панцирь  заменили  другим, поменьше,
который покрывал его ногу от  колена  до  бедра. Оказалось, что он вовсе  не
лишился  половых  органов.  Через несколько дней  после выписки  Тома пришла
навестить  Нэнси Ветивер. Сначала Тому показалось, что  она принесла с собой
всю суету покинутой  им больницы. Нэнси рассказывала ему  истории про других
медсестер  и больных, которых знал  Том, и истории эти увлекали  его гораздо
больше, чем  рассказы  Сары  Спенс о каникулах в Висконсине.  Хэтти  Баскомб
обещала наслать на Тома проклятие, если он не придет ее навестить.
     Вскоре вернулась из "Остенд-маркет" Глория Пасмор, которая  чувствовала
себя  сегодня лучше,  и  поэтому отправилась  заказать продукты,  пока Нэнси
сидела с Томом. Глория была так  убийственно  вежлива с Нэнси, что той сразу
сделалось неловко,  особенно  когда  ее стали  спрашивать о  происхождении и
образовании. Том впервые заметил, что Нэнси не  очень грамотно разговаривает
и иногда смеется над  вещами, которые вовсе  не  кажутся такими уж смешными.
Спустя несколько минут  мать Тома почти  что указала Нэнси  на дверь, весьма
неискренне поблагодарив ее за все, что та сделала для ее сына.
     Закрыв за Нэнси дверь и вернувшись в гостиную, Глория сказала:
     -- Медсестрам ведь не надо давать на чай? Мне кажется нет.
     --  О, мама,  -- только и смог произнести  Том, прекрасно  понимая, что
Нэнси Ветивер вынесен приговор.
     --  Эта  девушка показалась мне  очень  тяжелым человеком,  --  сказала
Глория. -- А я всегда немного побаивалась тяжелых людей.


     Часть третья
     Ненависть и спасение

     <i>8</i>
     Когда  позже, став  взрослым,  Том  Пасмор  вспоминал  тот год, который
провел один  дома,  он  не  мог четко представить  себе лица  всех  сиделок,
которых нанимали, потом увольняли и прогоняли вон. Он не мог также вспомнить
всех  учителей, которые  пытались заставить  его прервать чтение  и  выучить
уроки.  Родители проводили с ним не слишком много времени,  и  единственное,
что Том помнил четко, это как он лежал один  в пустой гостиной  и читал. Год
этот  можно  было условно поделить на  три  части: когда он лежал в постели,
когда ездил  в инвалидном кресле и когда начал передвигаться на костылях. За
этот год Том перечитал все книги в  доме  и все книги, которые приносил  его
отец  из  городской  библиотеки.  Том  читал  все  без  разбора, не  пытаясь
оценивать прочитанное, а иногда  даже не понимая смысла. Он перечитал старые
детские книжки, прочел любимых  авторов отца  -- Зейна Грея,  Эрика Амбера и
Эдгара Райса Берроуза, потом книги Глории Пасмор -- С.С.Вандайна, Е.Филлипса
Оппенгейма, Майкла Арлена,  Эдгара  Уоллеса и "В  поисках  Брайди Мерфи". Он
прочитал  Сакса  Ромера, Х.Ф.Лавкрафта и  "Мифологию  Булфинча". Потом пошли
романы про  собак  Алберта  Пейзона Терхуна и  про лошадей -- Уилла Джеймса,
"Зов свободы", "Черная красота"  и "Лягушка" полковника С.П.Микера и роман о
Галилее  какого-то  венгерского писателя.  Потом Том  стал  читать  романы о
гонщиках, особенно ему понравились  "Уличные гонки",  где мальчик  погибал в
автомобильной катастрофе. А когда  отец стал  приносить книги из библиотеки,
Том жадно глотал все -- Агату Кристи, Найо Марша, Дэшилла Хэммета и Раймонда
Чандлера.  Он  прочел  книгу  "Корпорация  убийц"  о карьере  Луиса  "Лепке"
Бучалтера и Эйба  Рилза.  А однажды раздраженный  до  предела  Виктор Пасмор
появился  в  гостиной  с полной сумкой книг,  которую вручил ему во  дворе и
велел передать Тому Леймон фон Хайлиц.  Это были  романы Рекса Стаута о Ниро
Вульфе, и Том прочел их, не отрываясь, один за  другим. Он прочитал примерно
треть Библии и половину пьес  Шекспира,  потом увлекся приключениями Шерлока
Холмса,  Ричарда Хэнни и лорда Питера Уимси. Затем были "Юрген", "Первый"  и
"Слан", а потом, --  бесчисленное количество романов,  в которых молоденькие
гувернантки приезжали  в старинные  французские поместья и влюблялись там  в
молодых  дворян,  которые   вполне   могли  оказаться  контрабандистами,  но
почему-то не оказывались.
     Том прочитал "Дракулу", "Высоты Вазеринга" и "Холодный дом", после чего
пристрастился к  Диккенсу  и стал читать подряд  все его романы  -- "Большие
ожидания", "Записки Пикквикского клуба", "Мартин Чаззлуитт", "Домби и  сын",
"Тайна Эдвина Друда",  "Наш  общий друг", "Повесть о двух городах". Потом по
совету озадаченного библиотекаря Том перешел от Диккенса к Уилки Коллинзу  и
буквально проглотил в один присест "Лунный  камень", "Без имени", "Армадейл"
и "Женщину в  белом". Потом, тоже  по рекомендации библиотекаря,  он увлекся
произведениями Эдит Уортон, но  быстро переключился на Марка  Твена, Ричарда
Генри Дана и Эдгара  Алана По. Затем Том прочитал, хотя уже и не так быстро,
"Замок Отранто",  "Монаха" и "Великую книгу ужасного и сверхъестественного".
Мистер  фон Хайлиц снова остановил  на  улице его отца  и передал  Тому  еще
несколько  книг  --  "Дом  стрелы",  "Последнее  дело  Трента" и  "Несносный
Фэррар".
     До того,  как  Том попал  в аварию,  книги были для  него  возможностью
ускользнуть из мира обыденности, теперь же в них была вся его  жизнь. Иногда
--  очень  редко --  к  Тому заходили бывшие  одноклассники, и во время этих
визитов Том узнавал, что время за стенами его дома вовсе  не остановилось --
Бадди Редвингу подарили на день рождения "корвет", а Джеми Тилмана исключили
из Брукс-Лоувуд за то, что  он  курил за школьной сценой, футбольная команда
выиграла восемь игр подряд, а  баскетбольную преследовала полоса неудач.  Но
друзья  заходили редко  и уходили довольно  быстро, и Том,  которого гораздо
больше, чем школьные сплетни, интересовал  огромный мир за  пределами Истерн
Шор-роуд  и  Милл  Уолк, читая  книги, забывал о  своих  увечьях и  о  своем
одиночестве.  Погружаясь  в  книги, он оставлял позади свое немощное  тело и
бесполезный гнев и бродил по лесам  и городам в  компании героев и  героинь,
которые  жили ради денег, ради любви, ради мести, которые убивали, воровали,
спасали Англию от заговоров, пускались в опасные путешествия и преследовали,
словно  тени, своих двойников по  туманным улицам Лондона прошлого века.  Он
ненавидел свое  тело и инвалидную  коляску,  хотя плечи  и  руки  его  стали
мускулистыми,  как  у  штангиста,  а когда встал  наконец  на костыли, молча
проклинал  неуклюжую  имитацию ходьбы,  в которой  вынужден был участвовать:
настоящая  жизнь  -- его настоящая  жизнь  --  проходила на  страницах сотен
романов,  прочитанных за  этот год.  Все остальное  было сплошным ужасом  --
бесконечные  падения,   ползание  на   четырех  точках,  крики  раздраженных
учителей, а главное,  сны --  по ночам ему снились лужи крови,  расплющенные
или расчлененные тела.
     Через год после аварии Том отбросил костыли и стал снова учиться ходить
самостоятельно.  К  тому  времени  Том  Пасмор  очень  сильно  отличался  от
мальчика, который выпрыгнул год назад из молочного фургона.
     И Том, и его родители объясняли изменения, происшедшие в его характере,
чтением  книг.  Родителям  Тома казалось, что странноватый, почти незнакомый
мальчик,  который  бродит  по  дому, держась  за  столы  и  стулья,  подобно
полуторагодовалому  ребенку, сознательно отдалился от реальной жизни, выбрал
для себя мир теней, мир таинственного и непознанного.
     Сам Том считал  совсем  иначе -- он был уверен, что только за этот  год
понял, что такое  настоящая жизнь,  чтение  не только спасло его от безумия,
вызванного гневом и скукой, оно помогло ему бросить взгляд на взрослую жизнь
-- он словно был невидимым участником сотен драм и, что гораздо более важно,
слышал  тысячи  разговоров, узнал  множество оценок  тех  или  иных событий,
наблюдал  человеческую  глупость,  жестокость,  хитрость,  дурные  манеры  и
двуличие, которые почти всегда осуждались.  К  тому  же он проникся красотой
английского  языка, ощущением его  корней, и в голове Тома  навсегда  засела
мысль, что красноречие само по себе является благом и добродетелью. И еще --
он  стал лучше понимать мотивы,  двигавшие поступками людей. Книги,  которые
читал  Том,  и  были  для  него  настоящим образованием,  гораздо  в большей
степени,  чем  уроки  приходящих  учителей.  Иногда  во  время  чтения  Тому
становилось  вдруг жарко,  ему  казалось, что  герои, действующие  в  книге,
вот-вот  сделают  великое открытие,  которое будет  принадлежать и  ему,  --
откроют царство скрытого смысла, таящегося за оболочкой видимого мира.
     Поступив в  высшую  школу  Брукс-Лоувуд,  Том  способен  был  заставить
половину  класса содрогаться  от  смеха  репликой,  которую  вторая половина
обычно не понимала  или не хотела понимать.  Том  вскакивал с  места,  слыша
громкие звуки, и надолго уходил в себя -- окружающие называли  такие периоды
"трансами". У него была репутация "нервного" мальчика, потому что он никогда
не сидел спокойно  более  нескольких  секунд  -- тут  же начинал  дергаться,
потирать  подбородок  или болтать с  кем-нибудь,  кого угораздило  оказаться
рядом.  Тома  мучили  кошмары, и  иногда  он  ходил  во  сне.  Если  бы  Том
действительно учился в школе так хорошо, как должен был, судя по показателям
его  тестов,   его   эксцентричное   поведение   списали   бы   на   причуды
интеллектуально одаренной  личности, и  совет  попечителей  школы  наверняка
предложил бы ему поступить в медицинский  колледж  -- на Милл Уолк  вечно не
хватало  врачей.  Но Том  не  хотел  учиться, поэтому  его считали  странным
мальчиком,  и поэтому  он  получал от  опекунского  совета  лишь  брошюры  с
предложением третьесортных колледжей в южных штатах.
     Девять месяцев, проведенных в инвалидной коляске,  не прошли даром -- у
Тома были широкие  плечи и развитые бицепсы, которые не исчезли даже  тогда,
когда тело его выросло до шести футов четырех  дюймов. Баскетбольный тренер,
пребывавший  в  отчаянии  после нескольких  неудачных  сезонов,  организовал
встречу  с  Томом и его  отцом в присутствии  директора школы, который давно
втайне считал Тома Пасмора симулянтом. Том вежливо отказался иметь  что-либо
общее со спортивными командами школы.
     --  Я  вырос  таким  высоким  по  чистой случайности,  -- заявил Том  в
кабинете  директора  троим  мужчинам с  непроницаемыми каменными лицами.  --
Почему бы вам не представить себе, что я ровно на фут короче?
     Том  не  имел в  виду  ничего плохого, но  тренеру показалось,  что Том
издевается  над ним, директор тоже  почувствовал себя оскорбленным, а Виктор
Пасмор пришел в ярость.
     -- Будь любезен  разговаривать по-человечески! -- пророкотал он. --  Ты
должен участвовать в жизни школы! Ты не можешь больше  целыми днями сидеть в
своей берлоге!
     -- Звучит  так, словно баскетбол стал  обязательным школьным предметом,
-- тихо, словно самому себе, сказал Том.
     -- Для тебя -- да! -- не унимался отец.
     И   тогда  Том   бросил   реплику,   которая  привела  в  ярость   всех
присутствовавших в кабинете директора.
     -- Я ничего не знаю о  баскетболе, кроме  того,  что  прочитал у  Джона
Апдайка. Кто-нибудь из вас читал "Кролик, беги!"
     Конечно, никто из  них  не читал Апдайка -- тренер  вообще подумал, что
речь идет о какой-нибудь книге про животных.
     Том  прозанимался баскетболом примерно месяц.  Тренер быстро обнаружил,
что его новый игрок  просто не способен  удержать мяч  или  отдать  пас,  не
говоря уже о том, чтобы забросить  мяч в  корзину. Он не смог запомнить даже
названия баскетбольных позиций. Тому  удалось заинтересовать одного из своих
друзей, Фрица Редвинга,  романом "Кролик, беги!", описав ему сцену орального
секса, встречающуюся  на  страницах  книги.  Книга, взятая  в аптеке  Ан Дай
Блумен (ни один Редвинг никогда не заплатил бы деньги за такую смешную вещь,
как  книга),  так  поглотила  Фрица,  что это  вызвало  беспокойство  у  его
родителей,  и  через три  дня, взяв  из  рук  сына  книжку,  они с ужасом  и
удивлением обнаружили, что она  открыта именно на том абзаце, который описал
Фрицу Том Пасмор.
     Редвингам было  бы намного легче, если бы они застали сына за  занятием
теми самыми  вещами,  которые описывались в книге. Но то, что Фриц  читал об
этом, было просто ужасно. Сексуальные эксперименты можно  было бы отнести за
счет  переходного  возраста,  но  читать  о  таком  --  это  уже  попахивало
извращением. Фриц тут же признался, что узнал об этой книге от Тома Пасмора.
И поскольку  Редвинга были самой богатой, влиятельной и уважаемой  семьей на
Милл Уолк, репутация Тома  были серьезно  запятнана.  Его считали  теперь не
вполне благонадежным.
     Том  предпочитал быть именно  таким,  каким  его  считали. Его вовсе не
прельщала перспектива стать жалким подобием одного из Редвингов, хотя именно
такой  была  заветная мечта  почти всех членов высшего общества  Милл  Уолк.
Благонадежность Редвингов  состояла  в  отсутствии  мыслей и  приверженности
привычкам,  которые  выдавались  почему-то за  единственно  возможную манеру
поведения, хотя на  самом  деле это были просто  хорошие  манеры и  не более
того.
     Настоящий представитель их круга обязательно опаздывал на пять минут на
деловые встречи  и  на  полчаса --  на вечеринки, старался как  можно  лучше
играть  в  теннис, поло и гольф. Пил  виски,  джин,  пиво  и  шампанское  --
поскольку  мало  что знал о других спиртных  напитках; носил шерсть зимой  и
хлопок летом. (Признавая при этом одежду определенных  фирм) Они улыбались и
обменивались  последними  шутками, никогда  не  высказывали  прилюдно своего
неодобрения по тому или иному поводу и никогда ничего не хвалили. Они делали
деньги (или жили на  проценты, как в случае с Редвингами), но считали дурным
тоном обсуждать это. Они скупали произведения  искусства,  но  не носились с
ними, как с  писаной торбой,  --  картины, в  основном  пейзажи  и портреты,
предназначались  для  того,  чтобы  украшать стены,  подниматься  в  цене  и
свидетельствовать  о  хорошем вкусе  своих  владельцев. (Когда Редвинги  или
другие члены их кружка решали подарить "что-нибудь  из искусства" музею Милл
Уолк, они обычно требовали, чтобы  зал, где  повесят картины, сделали точной
копией с их гостиной, иначе картины не будут смотреться). Они читали романы,
предназначенные  для удовольствия женщин  во  время летнего  отдыха,  поэзия
существовала в  их жизни либо  в виде безукоризненно  зарифмованных  детских
стихов,   либо  в  виде  длинных  произведений,   содержание   которых  было
многозначительно и туманно. "Классической" музыкой считались хорошо знакомые
всем  мелодии, под  которые  они обычно веселились и появлялись на  людях  в
своих  лучших  костюмах  и  платьях.  Они  старались,  пока  было  возможно,
закрывать глаза  на любые неудобства, которые приходилось иногда испытывать.
Эти люди проводили лето в  Европе, где в  основном ходили по  магазинам,  на
курортах Южной Америки, где  ходили по  другим  магазинам,  или "на севере",
лучше всего на озере Игл-лейк, где пили пиво, ходили на рыбалку,  устраивали
роскошные пиршества и заводили интрижки с чужими женами и  мужьями. Никто из
них  не  знал иностранных языков -- сама идея  казалась им  просто  смешной,
однако здесь  вполне  допускались  зачаточные  знания  немецкого  языка,  на
котором  говорил  дедушка,  владевший  когда-то  собственностью  на  востоке
острова  и  сумевший  нажить  на  ней  состояние.  Дети  их  посещали  школу
Брукс-Лоувуд,  участвовали по возможности  во  всех  спортивных состязаниях,
игнорировали или высмеивали некрасивых  и  непопулярных учеников,  презирали
бедных и коренное население острова, считали  все части Восточного полушария
кроме  Игл-лейк и  его  окрестностей  глухой  провинцией.  После  школы  они
отправлялись в колледж,  где шлифовались их хорошие манеры, при этом  они не
позволяли испортить себя интересными,  но не имеющими значения для жизни  на
Милл  Уолк  идеями  и  воззрениями, а  потом  возвращались на  остров, чтобы
жениться  и  продолжить  свой род, а также  наживать и проживать  богатство.
Никто  из  них не выказывал на людях беспокойства и  ни  разу  не произносил
ничего такого, чего окружающие не слышали бы раньше. Они становились членами
клуба основателей,  яхт-клуба,  одного  или  обоих  существующих на  острове
кантри-клубов, оставаясь при этом членами клуба выпускников  своего колледжа
и, если речь шла о молодых бизнесменах, вступали в клуб организации Кивание,
чтобы  не  показаться  снобами.  И,  конечно  же,  все  они  принадлежали  к
англиканской церкви.
     Что касается  внешности, это  были  обычно молодые люди  выше  среднего
роста  с  белокурыми  волосами, голубыми глазами  и безукоризненными зубами.
(Хотя сами Редвинги были низенькими, коренастыми, темноволосыми и с большими
щелями между зубов).
     Один  из  многочисленных членов семейства  Редвингов попытался когда-то
ввести на острове новое развлечение -- псовую охоту на лис, но у него ничего
не  получилось. На  острове  не было лисиц, а местные хорьки и  дикие  кошки
быстро научились  убегать от завезенных на  Милл Уолк  борзых, изнывающих от
жары  в непривычном  климате. Поэтому увлечение охотой  свелось постепенно к
посещению Охотничьего бала, на который мужчины являлись в кожаных  сапогах и
розовых охотничьих  куртках. Попытка внедрить  этот обычай  ясно показывает,
что члены высшего общества Милл Уолк были  преимущественно англофилами, хотя
выражалось это  в  основном в пристрастии  к  пышным драпировкам,  тканям  в
цветочек,   консервативной   манере  одеваться,   кожаной   мебели,  стенам,
отделанным  деревянными  панелями,  маленьким  собачкам, званым  обедам,  на
которых  обязательно  подавали  дичь,   "красноречивым"   портретам  любимых
зверюшек,   а   также  в   полном  равнодушии   ко   всему,   что   касалось
интеллектуальной  жизни,  жизнерадостном  бескультурье,  врожденном  чувстве
собственного  превосходства  над  окружающими и  прочих  подобных  вещах.  И
конечно,  они считали, что все части Милл  Уолк,  кроме восточной, где  жили
Редвинги, их  родственники, друзья и знакомые, и, пожалуй, Бухты вязов, хотя
она  и находилась  к  западу от  гольф-клуба Глен Холлоу, не  принадлежат  к
цивилизованному миру. Частью этого мира признавались также  Бермуды, Мастик,
Чарльстон,  определенные части  Бразилии и Венесуэлы  --  особенно  те,  где
отдыхали  обычно  Редвинги,   --   некоторые   районы   Ричмонда,   Бостона,
Филадельфии, Нью-Йорка и  Лондона, Игл-лейк,  горы  Шотландии и Аляска,  где
находился  охотничий  дом  Редвингов.  Представители  их  круга имели  право
доехать в любое  из этих мест, но считалось опасным вольнодумством оказаться
в каком-нибудь  из  мест,  не включенных  в этот список,  олицетворявших для
любого здравомыслящего человека все, к чему стоит стремиться в этой жизни.
     Все, к чему должен стремиться благонадежный юноша.


     <i>9</i>
     Том стал интересоваться убийствами, которые  случались иногда  на  Милл
Уолк,  он  вырезал  и хранил  вырезки  из  журнала  "Свидетель",  в  которых
сообщалось об этих убийствах. Он не  мог бы сказать, почему так интересуется
этим, но после  каждого убийства, совершенного на  природе или  в помещении,
оставалось  тело, безвременно оставленное  душой, тело,  которое  при других
обстоятельствах осталось бы полным жизни.
     Глория  была  очень  удручена, когда  нашла  альбом с этими  вырезками,
который выглядел вполне обычно --  обложка  из коричневого  картона, толстые
желтые  страницы, -- и  это покоробило Глорию  еще больше: в  таком  альбоме
должны  были  храниться этикетки  от  спичечных коробков или  фотографии  из
летнего  лагеря,  а  вместо этого  она  увидела там  вырезки  с  чудовищными
заголовками: "Тело найдено в грузовике", "Сестра министра финансов убита при
попытке ограбления". Она хотела унести альбом из комнаты Тома и отругать его
за пристрастие к подобным вещам, но потом решила притвориться, что не видела
его,  и оставить все  как есть. В конце концов  альбом  Тома был всего лишь,
одной из многих вещей,  которые  угнетали, тревожили или расстраивали Глорию
Пасмор.
     Большая  часть  убийств,  случавшихся на  Милл  Уолк,  были  такими  же
обыденными, как альбом, в который Том складывал вырезки с сообщениями о них.
Фермера,  разводившего свиней, ударили кирпичом по голове и  бросили в загон
для скота, где  он был затоптан  и наполовину съеден  собственными домашними
животными. "Свидетель" назвал это: "Жестокое убийство фермера с  Центральных
равнин".  Спустя  два дня  в  газете появилось сообщение о том,  что  сестра
фермера созналась в убийстве: "Он сказал, что собирается жениться и я должна
покинуть ферму, где родилась и выросла".
     В старой части города  убит при попытке ограбления местный бармен. Один
брат убил  другого  в  канун Рождества  -- "Спор  из-за Деда Мороза привел к
смерти". Темнокожая женщина заколота в своей хижине на  Могром-стрит -- "Сын
убивает мать  из-за  денег,  спрятанных  в матраце, -- более  трехсот  тысяч
долларов!"
     Глория   решила   исповедаться  в  своих  бедах  человеку,  готовому  к
сочувствию.
     Учитель английского  языка  Брукс-Лоувуд Деннис  Хэндли, мистер Хэндли,
или просто "старик Хэнд", как звали его между собой ученики, приехал на Милл
Уолк  после  университета,  прельстившись  солнечным  пейзажем,  жалованьем,
способным обеспечить  вполне приличное существование,  квартирой с видом  на
океан  и относительно спокойной  жизнью. Поскольку мистер Хэндли любил  свою
работу, рад  был  вырваться из  школы в Нью-Гемпшире,  где  царили  чересчур
строгие нравы, был человеком спокойным и дружелюбным  и практически не знал,
что  такое сексуальное желание, жизнь  на острове была как раз для него.  Он
считал, что плата за квартиру могла бы быть и поменьше, но во всем остальном
жизнь в тропиках устраивала его целиком и полностью.
     Когда Глория Пасмор рассказала ему  об  альбоме с  газетными вырезками,
Деннис согласился поговорить с мальчиком. Он не мог бы объяснить, почему, но
пристрастие Тома к подобным вещам казалось ему нездоровым.  Конечно, вырезки
могли  быть  материалом  для  будущих  рассказов,  но от  всего  этого веяло
какой-то  извращенной,   болезненной  одержимостью.  Ведь   Том  Пас