Питер Страуб. Возвращение в Арден
"If You Could See Me Now" 1977, перевод В. Вадимова
OCR: Рудченко О.С.
"Во всех газетах, сэр, длинные статьи об убийствах. Вечно кого-то
убивают, но читать я об этом не хочу".
Чарльз Диккенс "Давид Копперфильд"
"Можно забыть все, кроме сильных запахов, они зачаровывают нас, тянут
назад".
Ричард Гроссингер "Книга клюквенных островов"
Часть первая
21 июля 1955 года
-- Дело к зиме, -- сказала Алисон.
-- А?
-- Повернуло к зиме уже месяц назад.
-- Почему это?
-- Какое сегодня число?
-- Двадцать первое июля. Вторник.
-- Боже, взгляни на эти звезды, -- сказала она. -- Мне хочется сойти с
этой планеты и плыть среди них.
Они с Алисон, кузены с разных концов континента, лежали рядом возле
дома их бабушки в сельском Висконсине и смотрели на верхушки темных ореховых
деревьев и выше, в небо. С крыльца дома плыл томный голос Орела Робертса.
"Моя душа стремится к тебе, Боже", -- взывал он, и тихо смеялась мать
Алисон, Лоретта Грининг. Мальчик повернул голову и взглянул сквозь стебли
жесткой травы на профиль своей кузины. От нее пахло холодной свежей водой.
-- Боже, -- повторила она. -- Так бы и летала среди них. Чувствую себя
так, будто слушаю Джерри Маллигена. Ты его слышал?
Он не слышал.
-- Да, тебе надо бы жить в Калифорнии. В Сан-Франциско. Не только
потому, что тогда бы мы чаще виделись, но и потому, что твоя Флорида так
далеко от всего. От Джерри Маллигена. Ты бы просто затащился. Прогрессивный
джаз.
-- Я тоже хотел бы, чтобы мы жили рядом. Это было бы здорово.
-- Терпеть не могу всех родичей, кроме тебя и моего отца, -- она
повернула к нему лицо и улыбнулась жемчужной, останавливающей сердце
улыбкой. -- А его я вижу еще реже, чем тебя.
-- Мне везет.
-- Может быть, и так, -- она опять отвернулась. Из дома доносились
голоса их матерей, еле слышные за музыкой. Бабушка Джесси, угасающий центр
семейства, делала что-то на кухне, и время от времени в разговор дочерей
вплетался ее тихий голос. Она целый день препиралась с кузеном Дуэйном (он
произносил свое имя Дю-эйн), который собирался жениться. Бабушка противилась
женитьбе по причинам темным, но веским.
-- Ты в прошлом году опять влип в историю, -- сказала Алисон.
Он только хмыкнул, не желая говорить на эту тему. Вряд ли она поняла бы
его. История была серьезной и до сих пор по нескольку раз в неделю всплывала
в его снах.
-- Здорово влип, так ведь?
-- В общем да.
-- Со мной тут тоже кое-что было. Не так, как с тобой, но достаточно,
чтобы на меня обратили внимание. Я сменила школу. Ты сколько раз менял
школы?
-- Четыре. Во второй раз из-за того, что один учитель ненавидел меня.
-- А у меня был роман с учителем рисования.
Он пристально посмотрел на нее, но не мог понять, врет она или нет.
Может, и не врет.
-- И они поэтому тебя выгнали?
-- Нет. Они застукали меня за курением. Теперь он знал, что это правда
-- врать так неинтересно было не в ее правилах. Он чувствовал острую зависть
и не менее острый интерес. Алисон в свои четырнадцать была уже частью
взрослого мира -- с романами, сигаретами и коктейлями. Она уже призналась
ему в своей любви к мартини "с загибом", хотя он понятия не имел, что такое
этот "загиб".
-- Старина Дуэйн не отказался бы завести с тобой роман, -- заметил он.
Она фыркнула:
-- Боюсь, у старины Дуэйна не так много шансов, -- она лукаво
прищурилась и, перекатившись на бок, повернулась к нему лицом. -- Знаешь,
что он вчера сделал? Пригласил меня проехаться с ним на пикапе, пока вы с
матерью были у тети Ринн, и я сказала "почему нет", и, едва мы отъехали, как
он положил мне руку на колено. Убрал, только когда мы проезжали мимо церкви,
-- она снова фыркнула, словно эта деталь окончательно разоблачала Дуэйна как
несостоятельного любовника.
-- И ты ему позволила?
-- Его рука была потная, -- она сказала это сквозь смех, но все равно
так громко, что мог услышать и сам Дуэйн, -- и он как будто хотел найти в
моем колене золото или еще что-то. Тогда я спросила: "Похоже, тебе не очень
везло с девушками, Дуэйн?" -- и тогда он убрал Руку и оставил меня в покое.
-- А кто-нибудь из парней тут тебе нравится? -- ему хотелось, чтобы она
ответила "нет", и сначала ее ответ удовлетворил его.
-- Тут? Ты шутишь? Во-первых, я не очень люблю молодых, они слишком
неопытны, а от здешних к тому же вечно воняет навозом. Но, по-моему, Белый
Медведь ничего.
Белым Медведем звали за белизну волос сына арденского полицейского --
высокого крепкого парня, который уже несколько раз появлялся на ферме
Апдалей, строя глазки Алисон. Он славился, как хулиган, но из школы его,
насколько знал мальчик, ни разу не выгоняли.
-- Он тоже думает, что ты ничего. Видишь, даже такой олух, как Белый
Медведь, это заметил.
-- Ладно, ты же знаешь, что я люблю только тебя, -- но это было сказано
так небрежно, что выглядело лишенным смысла.
-- Благодарю за честь, -- он подумал, что это неплохо звучит. Так мог
бы выразиться ее учитель рисования.
Дуэйн на кухне начал кричать, но они, как и их матери на крыльце,
проигнорировали это.
-- Что ты говорила про зиму? Что дело к зиме?
Она дотронулась пальцем до его носа, отчего он вспыхнул:
-- Месяц назад в этот день был самый длинный день в году. Теперь дни
уменьшаются, мой милый. Как тебе тетя Ринн? По-моему, в ней есть что-то
жуткое.
-- Да, -- сказал он. -- Она странная. Она мне сказала кое-что про тебя,
пока мама рассматривала ее травы.
Алисон напряглась, как будто знала, что слова старухи должны быть
нелестными:
-- И что же она сказала? Наслушалась, наверно, мою мать.
-- Она сказала... сказала, чтобы я остерегался тебя. Что ты -- моя
ловушка. Сказала, что ты была бы моей ловушкой, даже если бы мы не были
родственниками, но раз мы родственники, это еще опаснее. Я не хотел говорить
тебе это.
-- Ловушка, -- проговорила Алисон. -- Что ж, может и так. Для меня это
даже приятно.
-- Знаешь, для меня тоже.
Она засмеялась, то ли соглашаясь с этим, то ли нет, и снова стала
глядеть на небо, полное звезд.
-- Скучно, -- пожаловалась она. -- Давай отпразднуем чем-нибудь поворот
к зиме.
-- Тут всегда скучно.
-- Это Белый Медведь может с этим мириться. Пошли купаться. Давай
съездим на пруд. Я люблю купаться.
Ему это предложение показалось невероятным:
-- Они нас не пустят.
-- Посмотрим. Я покажу тебе, как плавают в Калифорнии.
Он спросил, как они доберутся до пруда -- он находился в восьми милях
от них, сразу за Арденом.
-- Увидишь, -- она одним прыжком выскочила из травы и побежала к дому.
Орел Роберте уже перестал исцелять души до следующей недели, и теперь радио
играло танцевальную музыку. Он встал и пошел за ней на крыльцо.
Лоретта Грининг, взрослый вариант Алисон, сидела на диване рядом с его
матерью. Обе женщины были очень похожи, но его мать улыбалась; на лице же
матери Алисон застыло обычное выражение тревоги, смешанной с недовольством.
В дальнем конце веранды в плетеном кресле сидел Дуэйн, еще более
недовольный, чем миссис Грининг, и со злостью глядел на Алисон, но она не
обращала на него никакого внимания.
-- Дайте ключи от машины, -- сказала Алисон. -- Мы хотим прокатиться.
Миссис Грининг пожала плечами и поглядела на сестру.
-- Нет-нет, -- возразила мама мальчика. -- Алисон еще слишком молода,
чтобы вести машину.
-- Это для практики, -- сказала Алисон. -- Очень осторожно. Мне же
нужна практика, а то я никогда не выучусь.
Дуэйн продолжал смотреть на нее.
-- Ну что? -- миссис Грининг опять посмотрела на сестру.
-- Ты им всегда все позволяешь.
-- Я учусь на своих ошибках.
-- Как знаешь, -- его мать пожала плечами.
-- Держи, -- мать Алисон протянула девочке ключи. -- Только не попадись
этому болвану Говру. Если он вас поймает, у меня будут неприятности.
-- Мы не станем подъезжать к Ардену.
Дуэйн положил руки на ручки кресла. Мальчик вдруг понял, что он
собирается навязаться к ним в сопровождение, и боялся, что его мать отправит
их с ним на "понтиаке" Гринингов.
Но Алисон действовала слишком быстро, чтобы его мать или Дуэйн успели
вмешаться.
-- Ладно, спасибо, -- и она вместе с ключами выскочила за дверь. Он
нашел ее уже в машине.
-- Хорошо, что мы от него избавились, правда? -- спросила Алисон через
минуту, когда они ехали к Ардену по проселку, ведущему к шоссе. Он посмотрел
в окно, ожидая увидеть сзади фары пикапа Дуэйна. Но на дороге никого не
было.
Он уже готов был согласиться с ней, когда она заговорила снова, странно
вторя его мыслям. С ними это часто случалось, и мальчик думал, что это и
есть то, о чем говорила тетя Ринн.
-- Старина Дуэйн чуть не навязался с нами. Я ничего бы не имела против,
не будь он таким глупым. Похоже, он ничего не делает, как надо. Видел этот
дом, который он построил для своей подружки? -- она хихикнула. История с
домом была постоянной темой для семейных шуток -- конечно, в отсутствие
родителей Дуэйна.
-- Я только слышал о нем. Он не хотел мне его показывать. Мы с ним в
прошлом году здорово поссорились.
-- И ты даже не ходил на него посмотреть? Иисусе, что за уродина!
Это... -- она подавилась смехом, не в силах охарактеризовать дом лучше. -- А
старина Дуэйн ни о чем не догадывается! Ему-то говорить никто не хочет.
Автомобиль вилял из стороны в сторону, и он спросил:
-- Как ты научилась водить? Меня мои к машине и близко не подпускают.
-- Я каталась иногда со знакомыми. Он просто хмыкнул, думая про себя,
что эти "знакомые" звучат еще хуже, чем учитель рисования.
-- Знаешь, что мы должны сделать? -- спросила Алисон. -- Заключить
союз. Настоящий. Дать клятву. Что мы, когда вырастем, чтобы там ни
случилось, на ком бы мы ни женились, не будем терять связи друг с другом, --
она как-то странно поглядела на него и свернула к обочине.
-- Дадим клятву. Это очень важно. Иначе мы не можем быть уверены.
Он непонимающе взглянул на нее, удивленный ее внезапным возбуждением:
-- Хочешь сказать, что мы должны поклясться видеться, когда будем
женаты?
-- Женаты, не женаты, в Париже или в Африке -- неважно. Просто
поклянемся встретиться здесь когда-нибудь. Через десять лет. Нет, это
слишком скоро. Через двадцать. Мне будет тридцать четыре, а тебе тридцать
три. Чуть меньше, чем сейчас нашим матерям. Да, двадцать первого июля
семьдесят пятого года. Если до тех пор еще не случится конец света.
Поклянись, -- она смотрела на него так настойчиво, что он даже не попытался
превратить это абсурдное требование в шутку.
-- Клянусь.
-- И я клянусь. На ферме, через двадцать лет. А если ты забудешь, я
приду к тебе. Если забудешь, Бог тебя накажет.
-- Ладно.
-- А теперь мы должны поцеловаться.
Его тело, казалось, потеряло вес. Лицо Алисон приблизилось к нему,
увеличившись в размере и став похожим на маску. Из-под этой маски блестели
ее глаза. Не без труда он заставил свое тело повернуться и наклонился к ней.
Их губы встретились, и первым его ощущением была необычная мягкость губ
Алисон. Она прижала свой рот к нему плотнее, и он почувствовал ее руки на
своем затылке. Ее язык осторожно облизывал его губы.
-- Вот чего боялась тетя Ринн, -- прошептала она, отрываясь от него и
прерывисто дыша. Потом поцеловала снова, и он почувствовал укол возбуждения.
Она, отпрянув, взглянула на его ноги, потом в лицо. За этот взгляд он
бы отдал сейчас все, умер бы на месте.
-- Ты купался когда-нибудь ночью? -- спросила она. Он покачал головой.
-- Тебе понравится, -- она снова завела мотор и вырулила на дорогу.
Он снова поглядел в окошко и увидел сзади, ярдах в тридцати, фары
другой машины.
-- Похоже, Дуэйн едет за нами.
Она бросила быстрый взгляд в зеркало обзора:
-- Не вижу.
Он поглядел снова. Фары исчезли.
-- Он не посмеет. Забудь про старину Дю-эйна. Это надо же -- такое имя!
Он с облегчением рассмеялся и вдруг остановился, пораженный мыслью:
-- Мы же не взяли плавки! Придется возвращаться.
Алисон с улыбкой посмотрела на него.
-- Ты что, без трусов?
И он снова расхохотался с облегчением.
Когда они доехали до грязной дорожки, ведущей к пруду, мальчик еще раз
оглянулся, но фар не было. Алисон включила радио и пока они забирались на
холм подпевала "Якети Як", которые пели "Только не передумай".
Она остановила машину на поляне, отделенной от пруда тонкой оградой
кустов.
-- О, это будет здорово! -- она прибавила звук.
-- ...для Джонни, Джипа и всех их друзей Лес Браун и его оркестр играют
"Вернись, любовь!". И еще для Ребы и Лавонн из Арденской молодежной лиги.
Лес Браун и "Вернись, любовь!"
От места, где еще недавно стояли сараи рабочих, грязная тропа вела
через кусты по каменным уступам прямо к пруду. Они с Алисон сошли вниз и
встали в двух футах над черной водой. Как и обо всех прудах, об этом
говорили, что у него нет дна, и мальчик мог в это поверить -- черная гладь
казалась незыблемой. Если ее пробить, можно падать и падать, никогда не
достигая дна.
Алисон эти чувства не волновали. Она уже скинула блузку и туфли и
теперь расстегивала юбку. Он осознал, что смотрит на ее тело, и что она
знает, что он смотрит, и хочет, чтобы он смотрел.
-- Давай, снимай это, -- скомандовала она. -- Ты ужасно медлительный,
кузен. Если не поторопишься, я тебе помогу.
Он быстро, через голову, стянул рубашку. Алисон, в трусиках и лифчике,
стояла и смотрела на него. Туфли, носки, потом штаны. Ночной ветерок
пробежал по его разгоряченному телу. Она смотрела и улыбалась.
-- Хочешь сделать, как мы в Калифорнии?
-- Ага.
-- Тогда покажи кожу.
-- Как это? -- хотя он уже знал.
-- Смотри на меня, -- она медленно опустила трусики на щиколотки и
выступила из них. Потом выпрямилась и расстегнула лифчик. По радио Рэй
Энтони пел что-то невероятно томное.
-- Теперь ты, -- сказала она, так же улыбаясь. -- Увидишь, как хорошо
ты себя будешь чувствовать.
Из-за камней донесся звук, заставивший его подпрыгнуть.
-- Там кто-то кашлянул.
-- Разве птицы кашляют? Пошли.
-- Да, -- Он снял трусы, и, когда он поднял глаза, она как раз входила
в воду. Ее тело сверкнуло белизной над черной поверхностью пруда и исчезло,
чтобы через какое-то время, показавшееся невероятно долгим, появиться вновь
в самом центре пруда.
Он, спеша, подошел к краю воды и шагнул с камня вниз. Холод обжег его
кожу и вспышкой сотряс нервную систему, но еще сильнее подействовала на него
простая женственность ее движения, когда она, вынырнув из воды, поправила
мокрые волосы. Это больше, чем все разговоры о знакомых и учителях
рисования, делало ее существом с другой планеты.
Когда он вынырнул, тело уже привыкло к температуре воды. Алисон плыла
прочь от него, загребая воду уверенными движениями рук. Он всегда считал
себя хорошим пловцом, но теперь со стыдом понял, что она плавает лучше. Она
легко обогнала его, развернулась в дальнем конце пруда -- сильно и
грациозно, так, что в темноте блеснули ее руки и плечи, -- и поплыла назад,
к нему.
Он ждал ее, рассеянно вслушиваясь в звуки музыки, доносящиеся из
машины. Потом он услышал еще какой-то звук и резко вскинул голову. На
берегу, возле кустов что-то белело... белая рубашка?..
Нет, что-то неподвижное, может быть, отблеск луны на камне, откуда-то
послышался тихий свист. Его взгляд метнулся в ту сторону. Никого.
Алисон была уже рядом с ним, прорезая воду короткими сильными ударами,
почти не волнующими поверхность. Потом она скрылась, и он почувствовал как
ее руки хватают его за ноги и тянут вниз.
Там, под водой, она обняла его теперь уже за талию. Он коснулся ее рук,
потом, осмелев, стал трогать ее развевающиеся волосы и голову. Она притянула
его к себе плотнее, обхватив его ноги своими. Мысли его стали путаться.
Когда то, что она старалась пробудить, дотронулось до ее живота, она
отпустила его и устремилась к поверхности. В последние секунды под водой он
успел увидеть над собой ее безголовое тело, мифическое существо, представшее
перед ним с неправдоподобной четкостью. Руки и ноги, в движении
вспыхивающие, как белые звезды. Ее маленькие круглые груди.
Умопомрачительные закругления колен. Он совсем потерял голову и кинулся
следом за ней.
Сперва он ничего не мог разглядеть, но рука Алисон уже сжимала его шею.
Глаза ему закрыл водопад мокрых волос. Изо всех сил он разорвал кольцо ее
рук, схватил ее за плечи, но она вырвалась со смехом, обняла его ноги и
опять потянула вниз.
У него зазвенело в ушах. Вода накрыла их, как одеялом. Казалось, их в
воде не только двое... казалось, кто-то еще с шумом ворвался в пруд и
присоединился к их отчаянной борьбе за воздух. Их тела, ставшие единым
целым, сплетались и расплетались. Звон в ушах сделался невыносимым. Ее смех
оборвался, и она больно сжала его голову. Они вырвались на поверхность
вместе с вихрем воды, и все вокруг погрузилось в сплошную пузырящуюся
темноту.
Часть вторая
Снова в Ардене
Один
Нет историй без прошлого, а прошлое -- это то, что помогает нам понять
историю (может, поэтому я преподаю прозу, а не поэзию, где вся история может
состоять из полудюжины невнятных строк), но именно из-за этого я так
беспокоюсь о давлении прошлого на мою историю. Я знаю, как преподаватель
литературы, что всякая история, какое бы прошлое за ней ни стояло, говорит
сама за себя. Мы можем больше узнать о бриллианте, если изучим его историю в
связи с кровавыми распрями и династическими браками, но мы не можем лучше
понять его. То же можно сказать о чувствах, о любви -- никакие описания,
никакие горы дневников и пожелтевших фотографий не помогут нам понять
любовь, если мы сами ее не пережили. Поэтому я начну эту историю с самого
себя, едущего в старом "фольксвагене" из Нью-Йорка в Висконсин в конце июня.
Я находился в том промежутке между молодостью и зрелостью, когда необходимо
меняться, и изменения уже начались: со времени моего развода прошел год.
Развод, правда, так и не был оформлен, так как моя жена умерла через полгода
после того, как оставила меня.
Я ехал уже полтора дня, настолько быстро, насколько позволяли состояние
машины и дорожные правила. Ночь я провел в задрипанном мотеле в Огайо,
настолько безликом, что я, едва покинув его, забыл его название и название
городка, где он находился. Мне хотелось свободы -- свободы от ночных
кошмаров, от переполнявших меня злости и отвращения к жизни. Мне хотелось
тишины и скуки, в которых я мог бы написать диссертацию.
Я не профессор, а всего-навсего инструктор, преподаватель вне штата на
птичьих правах, и только эта диссертация, написание которой я давно
откладывал, могла помочь мне удержаться на работе.
Автомобили, и особенно мой собственный, всегда вызывали у меня
раздражение. Каждый водитель сидит в шестифутовом железном гробу, а дороги
-- это просто слишком шумные кладбища (может, я плохой философ, но смерть
всегда представлялась мне пробуждением от снов о ней). Я люблю смотреть
вокруг, хотя лучше воспринимаю окружающее другим органом -- я имею в виду
нос. Другие люди видят вещи, я их нюхаю. Как-то в Массачусетсе, когда я
преподавал там творчество Филдинга, я ехал вечером по проселочной дороге.
Завернув за поворот, я увидел, что дорога идет вверх по холму, и нажал
акселератор до предела. Люблю быстро ехать в гору. На самой вершине холма,
разогнавшись как следует, я вдруг услышал ужасный грохот. Секунду спустя
кровь застыла у меня в жилах. Снизу на вершину влетел дилижанс, явно
неуправляемый. Четыре лошади неслись вперед, не обращая внимания на возницу,
который беспомощно цеплялся за поводья, с лицом, искаженным паникой. Похоже,
наступили мои последние минуты на этой земле. Дилижанс несся на меня,
занимая, казалось, всю дорогу своим громоздким кузовом. В последний момент
мой оцепеневший мозг заработал, и я резко вывернул руль вправо. Дилижанс
пролетел в четырех или пяти дюймах от машины. Я успел почувствовать едкий
запах лошадиного пота.
Успокоившись, я продолжил путь, думая о том, откуда здесь взялся
дилижанс. Выходка любителей старины из какого-нибудь колледжа? Но время было
уже позднее, да и местность неподходящая для таких шуток. Нельзя пускать
дилижанс под гору -- он разобьется. Я оглянулся: дорога с холма
просматривалась по меньшей мере на пять миль, и там никого не было. Потом я
забыл об этой истории, а через год услышал по радио передачу о
сверхъестественном, где одна женщина рассказывала о своей встрече на
проселочной дороге с бешено мчащимся дилижансом. Мое астматическое сердце
так и подпрыгнуло. И все это случилось, когда я вел машину. Если иной мир
еще как-нибудь подкрадется ко мне и схватит за шиворот, то это случится
именно за рулем.
Тигарден, твое имя -- пустозвонство!
Я вспотел и был зол. До Ардена оставалось миль тридцать, мотор
барахлил, а на заднем сиденье тряслась коробка с книгами и рукописями. Мне
нужно написать книгу, иначе Комиссия по приему и переводу -- семеро тупиц с
Лонг-Айленда, -- выгонит меня с работы. Я надеялся, что мой кузен Дуэйн,
который жил в новом доме рядом с фермой моих предков, получил телеграмму и
подготовил к моему приезду старый деревянный дом.
В городке под названием Плэйнвью я остановился перекусить, хотя есть
мне не хотелось. Еда -- это обряд... и лекарство. Когда умерла Джоан, я
подошел к холодильнику и сжевал целый торт с кремом.
В Плэйнвью мои родные всегда останавливались перекусить, когда ехали на
ферму, а сейчас я проделал путь куда более длинный. В те дни Плэйнвью
состоял из одной улицы с магазином, аптекой и таверной, где мы и обедали.
Теперь город вырос -- вместо магазина я увидел кинотеатр "Рокси",
который, в свою очередь, успел обанкротиться и выставил объявление о
продаже. Таверна внешне не изменилась, но внутри громоздкие скамьи, похожие
на церковные, сменились модерновыми банкетками, покрытыми вечно влажной
искусственной кожей. Официантка равнодушно выслушала мой заказ, не прекращая
при этом жевать резинку. Я почувствовал запах детской мази и гнилых зубов.
Хотя от нее ничем таким не пахло. Как я говорил, у меня бывают
обонятельные галлюцинации. Я чувствую запахи, даже когда говорю с людьми по
телефону. Я читал про такое в одном немецком романе, но там это выглядело
таинственно и заманчиво, почти как дар. На самом деле это неприятно,
поскольку большинство запахов действуют на нервы.
Официантка черкнула что-то в блокноте и присоединилась к группе
посетителей, слушающих радио. Посетители столпились вокруг радио, оставив
тарелки и чашки с остывающим кофе. Похоже, случилось что-то серьезное в
местном масштабе, судя по гневу на лицах этих людей, по их опущенным головам
и по обрывкам фраз, которые долетали до меня:
-- ...никакого прогресса в раскрытии... жертва обнаружена в
двенадцать... восемь часов спустя...
Некоторые сердито поглядели на меня, как будто я не имел права знать,
что случилось.
Когда официантка принесла мой заказ -- тарелку чили, -- я спросил у
нее:
-- Что тут случилось?
Один из посетителей, веснушчатый парень в очках без оправы, нахлобучил
шляпу и вышел, громко хлопнув дверью. Официантка растерянно поглядела ему
вслед и перевела взгляд на меня. Я заметил, что она старше, чем мне
показалось сначала из-за ее светлых кудряшек и слишком яркой помады.
-- Вы нездешний, -- сказала она.
-- Да. А что случилось?
-- А откуда вы?
-- Из Нью-Йорка. Почему это так важно?
-- Важно, приятель, -- сказал кто-то от стойки, и я, повернувшись,
увидел молодое лунообразное лицо с редкими белыми волосами и узким лбом.
Прочие как бы не вступали в разговор, но я видел, как напряглись их бицепсы
под рубашками. Мой "приятель" облокотился о стойку, неодобрительно глядя на
меня.
Я отправил в рот ложку чили. Оно было теплым и мягким. Еда -- это
лекарство.
-- Ладно, -- сказал я, -- важно. Я из Нью-Йорка. Если не хотите
говорить, что случилось, не говорите. Я сам послушаю радио.
-- Теперь извинись перед Грейс-Эллен.
Я остолбенел:
-- За что?
-- За оскорбление.
Я посмотрел на официантку. Она стояла возле стойки, стараясь выглядеть
оскорбленной.
-- Если я вас обидел, извините, -- сказал я. Посетители сидели и
смотрели на меня. Я почувствовал нарастающую злобу.
-- Убирайся отсюда, ученая задница, -- сказал мой "приятель". -- Хотя
погоди. Фрэнк, запиши-ка его номер, -- плюгавый человечек послушно метнулся
к моему автомобилю. Через окно я видел, что он достал из кармана листок
бумаги и что-то нацарапал на нем.
-- Этот номер мы сдадим в полицию, -- сказал "приятель". -- А теперь
катись.
Я встал. Их было трое, не считая плюгавого франка. По лицу поползли
капли пота. На Манхеттене такой разговор мог продолжаться минут пятнадцать и
ни к чему не привести. Но в лысеющем юноше не замечалось никаких следов
нью-йоркской терпимости, и я отважился еще только на одну реплику:
-- Я только спросил, -- я ненавидел его за его деревенское хамство и
недоверие ко всем чужим, и ненавидел себя за то, что уступаю ему.
Он промолчал.
Я пошел к выходу. Теперь они смотрели на меня безразлично. Один даже
примирительно шагнул в сторону, чтобы дать мне пройти.
-- Он не заплатил за чили, -- вернулась к жизни Грейс-Эллен.
-- Заткнись, -- бросил ее защитник. -- Не нужны нам его чертовы деньги.
Я помедлил секунду, раздумывая, не бросить ли мне доллар на пол.
-- Что бы это ни было, -- сказал я, -- надеюсь, это случится опять. Вы
это заслужили.
Я изо всех сил захлопнул дверь и поспешил к "фольксвагену". Голос
Грейс-Эллен взвизгнул "не хлопай дверью", но я уже отъезжал.
Милях в пяти от Плэйнвью мой мозг заполнили фантазии.
Я воображал остроумные, уничтожающие реплики и внезапные сокрушительные
удары. Я рассматривал разные варианты -- от разумной дискуссии до швыряния
тарелки с чили в лицо "приятеля". Я начал так сильно дрожать, что пришлось
остановить машину. Мне необходимо было расслабиться. Я вылез, хлопнул дверью
так, что машина содрогнулась; пошел назад и пинал заднее колесо, пока не
устали ноги. Потом стал колотить по крыше "фольксвагена", воображая перед
собой лицо моего обидчика. Выбившись из сил, я опустился в пыльную траву у
обочины дороги. Солнце жгло немилосердно. Руки ныли, и я обнаружил, что
содрал с левой руки кусок кожи. Я кое-как замотал рану носовым платком, но
она продолжала ныть, что пробудило во мне какие-то странные воспоминания.
Воспоминания о семейной жизни. Вся она протекала в хаосе и разладе, в
чем трудно обвинить только Джоан или только меня -- просто у нас были разные
темпераменты. В любой возможной области возникали противоречия. Я любил
вестерны, она -- французские мелодрамы; я по вечерам предпочитал читать и
слушать записи, она посещала вечеринки, где могла вволю пикироваться с
джентльменами в белых рубашках. Я по натуре моногам; она была полигамна, из
тех людей, для которых супружеская верность означала отсутствие воображения.
За время нашего брака у нее было, по моим данным, пятеро любовников. К
последнему из них (назовем его Дриббл) она и ушла, и с ним купалась пьяная,
когда утонула. Как-то, помню, нас пригласили к этому Дрибблу на обед. Мы ели
чили и пили "Альмаденское красное" среди обычных икон (борода Че Гевары,
перечеркнутая атомная бомба) и дешевых изданий Кастанеды и Эдгара Райса
Берроуза. Только во время музыкальной части, когда Джоан танцевала с
Дрибблом под музыку "Стоунз", я понял, что они любовники. Дома я
разбушевался, пожертвовав кофейным столиком -- я чувствовал себя преданным и
обманутым в лучших чувствах. Она горячо оправдывалась; потом так же горячо
во всем созналась. Я ударил ее -- ошибка оптимиста. Она обозвала меня
свиньей, заявила, что я не люблю ее, что я никогда не любил никого, кроме
Алисон Грининг. Это было вторжение на заповедную территорию. Она рванула к
своему Дрибблу, а я отправился в ночную библиотеку и развлекал там студентов
клоунскими выходками. Мой шестилетний брак подошел к концу.
Именно эту последнюю сцену я вспомнил, сидя в пыли возле своей машины.
Я улыбался -- то ли от стыда (мне до сих пор было стыдно, что я тогда ее
ударил), то ли от припоминания охватившего меня в тот момент дикого чувства
свободы и конца всей прошлой жизни. Это чувство пахло свежим воздухом,
чистой холодной водой.
Как вы можете заметить, общим между этими двумя сценами был гнев -- и
гнев, как я теперь понимаю, возвратил мне ощущение вновь обретенной свободы.
Вообще гнев мне несвойствен, хотя следующий месяц, самый странный в моей
жизни, принес так много гнева и страха. Там, на Лонг-Айленде, я был
застенчив и порою строил из себя шута -- тоже из застенчивости. С детства я
был отгорожен от некоторых чувств, в том числе и от гнева, считая его, в
своем неведении, привилегией низкоразвитых натур.
Я встал и вернулся в машину, тяжело дыша. Кровь просочилась через
платок, и капли ее упали на штаны и туфли. Отдышавшись, я стал заводить
мотор, но "фольксваген", обиженный покушением на свою крышу только фыркнул.
Со второй попытки он чихнул и поехал.
На полпути к Ардену я включил радио и, покрутив настройку, отыскал
местную станцию. Тут я узнал, что означала сцена в таверне. Репортер Майкл
Муз (ну и фамилия!), каждый час выходивший в эфир со сводкой новостей,
объявил: "Полиция пока не продвинулась в поисках того, кто совершил самое
ужасное преступление в истории Ардена -- убийство Гвен Олсон. Тело
двенадцатилетней школьницы нашли рано утром рыбаки на пустоши возле реки
Бланделл. Шериф Говр заявил, что он и его люди все время посвятят раскрытию
этого преступления. За прошедшие восемь часов..."
Я выключил радио.
В городах с таких сообщений начинается каждое утро, но я выключил радио
не из пресыщенности. Меня вдруг озарило, что я увижу Алисон, что она
выполнит договор, заключенный нами двадцать лет назад. Моя кузина Алисон
Грининг -- я не видел ее с той ночи, когда наше нагое слияние стало
окончательным разделением.
Я не могу объяснить, почему я вдруг решил, что Алисон вернется, но,
думаю, это связано с чувством свободы, охватившим меня. Ведь Алисон, когда я
знал ее, всегда означала для меня свободу и силу воли -- она ведь
подчинялась только своим правилам. Как бы то ни было, я долю секунды
переживал это чувство, все еще держась за выключатель радио, а потом загнал
его внутрь, думая: "что будет, то и будет". Я свою часть клятвы выполнил --
я вернулся в Арден.
Наконец четырехполосное шоссе взобралось на холм и пошло под уклон, к
высокому железному мосту. Спускаясь здесь, мой отец всегда говорил: "Ну,
теперь полетели", -- и нажимал на газ. Я ахал в предвкушении, и мы мчались
по дрожащему мосту, будто и впрямь собирались взлететь. Отсюда до фермы было
совсем близко, и я с замиранием сердца оглядывал мелькавшие с обеих сторон
бесконечные пшеничные поля.
Между мостом и фермой моей бабушки мне попадалось еще много знакомых
мест -- дороги, здания, даже деревья, которые росли здесь в пору моего
детства, озаренные светом каникул. На правом перекрестке за мостом я съехал
с шоссе, которое уходило на Арден, и выехал на узкую дорогу, ведущую в
долину. Чуть погодя, когда на горизонте бескрайних полей уже показались
заросшие лесом холмы, я увидел еще более узкую дорожку к дому тети Ринн.
Конечно, она давно умерла. Дети имеют самое приблизительное представление о
возрасте взрослых, для них сорок -- почти то же, что семьдесят, но тетя
Ринн, сестра моей бабушки, всегда выглядела старой. Она была не из тех
жизнерадостных старушек, что устраивали в долине церковные пикники, -- тятя
Ринн высохла и казалась невесомой, хотя все еще выполняла не самые легкие
дела по хозяйству. Но, конечно, теперь ее уже не было; бабушка умерла шесть
лет назад, семидесяти девяти лет, а тетя Ринн была старше.
Она славилась на всю долину своей эксцентричностью, и навещать ее
всегда было чем-то вроде приключения. Даже сейчас, когда ее дом почти
наверняка был занят каким-нибудь краснорожим фермером, моим дальним
родственником, дорога к нему выглядела жутковато. Здесь поля уже сменил лес,
и деревья так сгрудились вокруг дома, что солнце редко добиралось до его
окон.
Думаю, странность Ринн в немалой степени происходила из ее бездетности,
столь необычной в сельских краях. Когда моя мать вышла замуж за молодого
Эйнара Апдаля, тетя Ринн обручилась с каким-то норвежцем, которого никогда
не видела. Об их браке сговорились родичи в Норвегии. Наверное, ей как раз и
подошел бы такой брак -- с человеком, находящимся от нее за тысячи миль.
Насколько я знаю, молодой норвежец так и не посягнул на независимость тети
Ринн; он умер на борту судна по пути в Америку. Все, кроме Ринн, считали это
трагедией. Ее свояк, мой дед, выстроил для нее дом, и с тех пор она там и
жила. Как-то моя бабушка заехала к ней и застала ее говорящей с кем-то на
кухне. "Ты говоришь сама с собой?" -- спросила бабушка. "Нет, что ты, --
ответила Ринн. -- С моим женихом". Тетя не любила шутить, но многие считали
ее способной на шутки, выходящие за рамки обычного чувства юмора. Я слышал
две версии истории с тетей Ринн и телкой. По одной, предсказательной, тетя
просто проходила мимо соседского двора, указала на телку в загоне и сказала,
что завтра та умрет. Так и случилось. По другой версии -- тетя пришла к
соседу, который ее каким-то образом обидел, и пригрозила, что его телка
умрет, если он не прекратит -- что? Ходить по ее земле? Мутить ее воду? Во
всяком случае, он посмеялся над ней, и телка сдохла. Я, конечно, предпочитал
вторую версию и ужасно боялся тетю Ринн -- казалось один взгляд ее
льдисто-голубых норвежских глаз способен превратить меня в жабу.
Она запомнилась мне маленькой сгорбленной старушкой с белыми волосами,
повязанными косынкой, в неописуемой рабочей одежде, часто покрытой
разноцветными пятнами -- она держала в сарайчике за домом кур и продавала
яйца в кооперацию. Ее земля, покрытая лесом, не очень подходила для
земледелия. Если бы ее жених добрался до нее, ему пришлось бы тяжело
работать, и, быть может, когда она говорила с ним, она советовала ему
оставаться там, где он есть, вместо того, чтобы вырубать лес под посевы
пшеницы или альфальфы.
Со мной она говорила главным образом об Алисон, которую не любила
(впрочем, мало кто из взрослых любил Алисон).
В шести минутах от дороги к дому Ринн, на маленькой развилке у
единственного в долине магазина стоял второй из моих опознавательных знаков.
Я поставил машину на грязной стоянке за магазином и вышел, чтобы посмотреть
на него. Как всегда комически-печальный, с разбитыми окнами, провалившейся
крышей, он стоял в высокой траве у края заброшенного поля. Как и первый
знак, этот был связан с расстроенным браком, с одиночеством и сексуальной
неудовлетворенностью. И тоже выглядел жутко. Я был уверен, что за минувшие
пятнадцать лет маленький домик Дуэйна приобрел среди здешней детворы
репутацию заколдованного.
Это был тот самый дом, который Дуэйн собственноручно построил для своей
первой любви, польской девушки из Ардена. В те дни горожане-поляки и
фермеры-норвежцы смешивались очень мало. Мои родители называли это
"Волшебным Замком Дуэйна" -- между собой, чтобы не обиделись Дуэйн и его
родители. Дуэйн сам разработал план и любовно выстроил нечто среднее между
амбаром и кукольным домиком, где можно было стоять, если ваш рост не
превышал пяти с половиной футов. В доме было два этажа с четырьмя
одинаковыми комнатками, словно строитель забыл, что людям нужно где-то
готовить и облегчаться, и теперь он заметно клонился вправо. Удивительно,
как он простоял так долго.
Надежды Дуэйна оказались куда более хрупкими. Польская девушка
оправдала худшие подозрения моей бабушки в отношении тех, чьи родители не
работали руками, и однажды зимой сбежала с механиком из Ардена -- "еще один
тронутый поляк, которому Господь не дал мозгов, -- как говорила бабушка. --
Когда Эйнар торговал лошадьми -- твой дед, Майлс, был лучшим лошадником в
долине, -- он говорил, что арденский поляк знает о лошади только то, что ей
надо смотреть в зубы, но не знает, с какого конца их искать. И эта девка,
как они все -- продала душу за автомобиль".
Она даже не видела дом, который он выстроил для нее. Как мне сказали,
он хотел торжественно ввести ее туда после свадьбы. Может, она тайком
приезжала поглядеть на него со своим механиком? Дуэйн поехал навестить ее
перед рождеством 1955-го и застал ее родителей в слезах. Они сказали, что их
дочь исчезла, и винили в этом его -- норвежца, лютеранина, фермера. Он вошел
в ее комнату и увидел, что она забрала все свои вещи.
В магазине, где она работала, ему сказали, что она взяла расчет. Оттуда
он отправился на автостанцию, чтобы пообщаться с механиком, которого так ни
разу и не видел, но его тоже ждало разочарование. "Уехал вечером на своем
"студебеккере", -- сказал владелец. -- Должно быть, с твоей девчонкой".
Как в готическом романе, он никогда больше не упоминал о той девушке и
не ходил в тот жуткий маленький домик. Через четыре года он встретил другую
девушку, дочь фермера из соседней долины, и женился на ней. Но и это
обернулось для него несчастьем.
Дом выглядел перекошенным, будто на него ненароком присел великан; даже
окна приобрели форму трапеции. Я подошел поближе, продираясь сквозь траву и
репейник, и заглянул в окно. Внутри царило запустение. Пол провалился,
сквозь него проросли растения, и, покрытый птичьим и звериным дерьмом, он
походил на пустой грязный гроб. В углу лежала полусгнившая куча одеял; на
стене можно было различить надписи. Мне вдруг сделалось не по себе, и я
поспешил прочь, зацепившись ногой за какой-то куст. Казалось, что злобный
дух этого дома пытается меня поймать. С колотящимся сердцем, весь
оцарапанный, я вышел к магазину Энди.
Этот, третий, знак был куда более приятным. Перед фермой мои родные
всегда делали почти ритуальную остановку у Энди, откуда выходили нагруженные
бутылками "Доктора Пеппера" для меня и пивом для отца и дяди Джилберта, отца
Дуэйна.
У Энди можно было купить все: штаны, кепки, топоры, часы, мыло,
ботинки, конфеты, одеяла, журналы, игрушки, чемоданы, сверла, собачьи
консервы, конверты, корм для цыплят, бензин, фонарики, хлеб... все это
каким-то образом помещалось в белом бревенчатом здании на кирпичном
фундаменте, Рядом красовалась бензоколонка. Я поднялся по ступенькам и вошел
в прохладный полумрак.
Внутри пахло как всегда -- чудесным сочетанием запахов. Дверь за моей
спиной захлопнулась, и жена Энди (я не помнил ее имени) подняла голову от
прилавка, где она сидела с газетой. Она, прищурившись, поглядела на меня и
что-то пробормотала. Еще тогда она была маленькой темноволосой женщиной
сурового вида, и с годами ее суровость еще увеличилась. Я вспомнил, что она
всегда недолюбливала меня и что для этого у нее были причины. Но я не думал,
что она узнает меня; годы сильно изменили мою внешность. Несмотря на это,
мой недавний подъем улетучился, я чувствовал себя разбитым, и мне хотелось
поскорее уйти.
-- Что вам, мистер? -- спросила она с норвежской певучестью. Впервые
эта речь показалась мне чужой и враждебной.
-- Энди здесь? -- спросил я, подходя ближе к прилавку сквозь густую
пелену запахов.
Она молча встала и скрылась в недрах магазина. Дверь закрылась, потом
открылась снова.
Я увидел Энди -- растолстевшего и полысевшего. Его пухлое лицо, похожее
на женское, казалось встревоженным. У прилавка он остановился, выпятив
живот.
-- Чем могу помочь? -- вежливость вопроса не сочеталась с испуганным
взглядом. Я заметил, что остаток его волос из каштанового стал седым. -- Вы
не репортер?
-- Я зашел повидаться, -- сказал я. -- Я бывал у вас вместе с
родителями. Я сын Евы Апдаль, -- так меня было легче всего опознать.
Он вгляделся в меня, потом кивнул:
-- Майлс. Вы Майлс. Заехали в гости или пожить? -- у Энди, как и у его
жены, были причины относиться ко мне настороженно.
-- В основном поработать. Я решил, что здесь хорошее место для работы.
Это его не убедило; он по-прежнему смотрел настороженно.
-- Не помню, чем вы занимаетесь.
-- Я преподаю в колледже, -- мой бес противоречия порадовался его
изумлению. -- Английскую литературу.
-- Да, вы всегда выглядели смышленым, -- сказал он. -- А наша девочка
уехала в бизнес-колледж в Вайнону. Ей там нравится. Вы не там преподаете?
Я сказал ему, где преподаю.
-- Это на Востоке?
-- На Лонг-Айленде.
-- Ева говорила, что боится, как бы вы не уехали на Восток. Так что у
вас за работа?
-- Мне нужно написать книгу -- то есть, я пишу книгу. О Дэвиде Герберте
Лоуренсе.
-- Ага. Не помню такого.
-- Он написал "Любовники леди Чаттерлей".
Энди сконфузился, как молоденькая девушка.
-- Похоже, правду говорят об этих колледжах на Востоке, -- медленно
сказал он. Возможно, он произнес это в заговорщически-мужском значении, но
мне послышалась только злость.
-- Это только одна из его книг.
-- Мне хватает одной книги, -- он обернулся, и за его спиной я увидел
его жену, глядящую на меня из глубины магазина.
-- Это Майлс, сын Евы, -- объявил он. -- Дурачит меня. Говорит, что
пишет неприличную книжку.
-- Мы слышали, что вы с женой развелись, -- сказала она. -- От Дуэйна.
-- Мы жили отдельно. А потом она умерла. Их лица опять окрасились
изумлением.
-- Этого мы не знали, -- сказала жена Энди. -- Будете что-нибудь брать?
-- Пожалуй, упаковку пива для Дуэйна. Что он пьет?
-- Да все, -- сказал Энди. -- "Блац", "Шлиц", "Будвайзер". У нас вроде
бы есть "Буд".
-- Давайте, -- сказал я, и Энди скрылся в подсобке. Мы с его женой
смотрели друг на друга. Она первой прервала неприязненное молчание:
-- Значит, вы приехали поработать?
-- Да. Конечно.
-- Но он сказал, вы пишите что-то неприличное?
-- Он не понял. Я пишу свою диссертацию. Она ощетинилась:
-- Думаете, Энди слишком глуп, чтобы вас понять? Вы ведь всегда были
слишком хороши для нас. Слишком хороши, чтобы жить с нами... и чтобы
соблюдать закон.
-- Подождите, -- остановил я ее. -- Господи, это ведь было так давно.
-- И слишком хороши, чтобы не поминать имя Господне всуе. Вы не
изменились, Майлс. Дуэйн знает, что вы едете?
-- Конечно. Хватит злиться. Послушайте -- я ехал двое суток, со мной
случились кое-какие неприятности, и я хочу только тишины и покоя, -- я
заметил, что она смотрит на мою завязанную руку.
-- Вы всегда приносили несчастье, -- сказала она. -- Вы и ваша кузина
Алисон. Хорошо, что вы не выросли в долине. Ваши деды были нашими, Майлс, и
ваш отец тоже, но вы... мне кажется, у нас достаточно забот и без вас.
-- О Боже! Что случилось с вашим гостеприимством?
-- Мы еще не забыли вас и того, что вы сделали. Энди отнесет ваше пиво
к машине. Деньги можете оставить на прилавке.
Показания Маргарет Кастад
Я знала, что это Майлс Тигарден, когда он только ступил на наш порог,
хотя Энди уверяет, что узнал об этом, только когда он сказал, что он сын
Евы. У него был тот же вид, что и всегда -- будто он хранит какую-то тайну.
Я всегда жалела Еву, она прожила жизнь прямо, как стрела, и не ее вина, что
он вырос таким. Теперь, когда мы знаем о нем все, я рада, что Ева с ним
вовремя уехала отсюда. В первый день я просто выставила его из магазина. Я
сказала: нас не обманешь. Мы тебя знаем. И уходи из нашего магазина. Энди
отнесет твое пиво к машине. Я подумала, что он где-то подрался -- он
выглядел испуганным, и из руки у него шла кровь. Я так ему и сказала, и
скажу еще, если понадобится. Он всегда был каким-то не таким. Если бы он был
собакой или лошадью, его следовало бы пристрелить. Да-да, просто
пристрелить. А так я только выгнала его, с этим его шкодливым взглядом и с
рукой, замотанной платком.
Я молча смотрел, как Энди ставит пиво на заднее сиденье "фольксвагена",
рядом с рукописями.
-- Что, досталось? -- спросил он. -- Жена сказала, что вы уже
расплатились. Ладно, передайте привет Дуэйну. Надеюсь, ваша рука скоро
пройдет.
Он отошел от машины, вытирая руки о штаны, будто запачкал их, и я молча
занял место за рулем.
-- Пока, -- сказал он, но я не ответил. Выезжая со стоянки, я увидел в
зеркальце, как он пожимает плечами. Когда магазин скрылся за поворотом, я
включил радио, надеясь поймать музыку, но Майкл Муз опять забубнил о смерти
Гвен Олсон, и я торопливо вырубил его.
Только доехав до школы, где моя бабушка обучала все восемь классов, я
немного расслабился. Есть особое состояние мозга, при котором он
вырабатывает альфа-волны, и я постарался его достичь, но у меня не
получилось. Осталось сидеть в машине и смотреть на дорогу и на пшеничное
поле справа. Где-то послышалось гудение мотоцикла, и скоро я увидел его --
сперва размером с муху, потом больше и больше, пока я не смог различить на
нем парня в шлеме и черной кожаной куртке и за его спиной девушку с
развевающимися светлыми волосами. Мотоцикл свернул направо, и скоро гудение
стихло.
Почему старые грехи всегда тащатся за тобой? Придется делать покупки в
Ардене, хоть и не хочется делать десятимильный крюк. Это решение меня
несколько успокоило, и через несколько минут я смог поехать дальше.
Вы спросите, где же были моя застенчивость и привычка к шутовству? Меня
и самого изумило, как легко, оказывается, меня разозлить. Утро выдалось
нервным, к тому же я обнаружил, что старые грехи никуда не девались. Все эти
годы они ждали меня здесь.
В ста ярдах от заброшенной школы стояла лютеранская церковь -- красное
кирпичное здание, пропитанное каким-то неуклюжим спокойствием. В этой церкви
мы с Джоан венчались, чтобы успокоить мою бабушку, которая в то время была
уже очень больна.
За церковью лес исчез, и опять начались пшеничные поля. Я миновал ферму
Сандерсонов -- перед домом стояли два пикапа, в пыли возился облезлый петух,
-- и увидел дородного мужчину, высунувшегося из двери и помахавшего мне
рукой. Я хотел помахать в ответ, но мой мозг еще не выработал достаточно
альфа-волн.
Через полмили я уже видел наш старый дом и земли Апдалей. Ореховые
деревья во дворе разрослись и напоминали шеренгу старых толстых фермеров. Я
зарулил во двор и проехал мимо деревьев, чувствуя, как машина подпрыгивает
на корнях. Я ожидал, что при виде дома меня охватит волнение, но этого не
случилось. Обычный двухэтажный дом с верандой. Выходя из машины, я вдохнул
знакомый запах фермы -- смесь запахов коров, лошадей, сена и молока. Этот
запах проникает во все; когда деревенские приезжали к нам в Форт-Лодердейл,
от них за милю несло фермой.
Мне показалось, что мне снова тринадцать лет, и я расправил плечи и
вскинул голову. За стеклом веранды что-то задвигалось, и по ковыляющей
походке я понял, что это Дуэйн. Он так же сидел в углу веранды, как в тот
ужасный вечер двадцать лет назад. Увидев своего кузена, я сразу вспомнил,
как мало мы друг друга любили, сколько враждебного пролегло между нами. Я
надеялся, что теперь все будет иначе.
Два
-- У меня есть пиво, Дуэйн, -- сказал я, пытаясь изобразить дружелюбие.
Он, казалось, был смущен -- это читалось на его большом лице, -- но его
механизм настроился на протягивание руки и приветствие, и он это сделал.
Рука его была сильной, как у настоящего фермера, и такой шершавой, будто ее
сделали из чего-то менее чувствительного, чем кожа. Дуэйн был невысок, но
широк в плечах. Пока мы пожимали руки, он, прищурясь, глядел на меня,
пытаясь понять, что я подразумеваю под пивом. Я заметил, что он уже
приступил к труду, на нем был тяжелый комбинезон и рабочие ботинки,
заляпанные грязью и навозом. Он источал обычный запах фермы в сочетании с
присущим только ему запахом пороха.
Наконец он отпустил мою руку:
-- Хорошо доехал?
-- Конечно, -- сказал я. -- Эта страна не такая большая, как хочется.
Люди так и шныряют по ней, туда-сюда.
Хотя Дуэйн был почти на десять лет старше, я всегда разговаривал с ним
так.
-- Я рад. Ты удивил меня, когда сказал, что хочешь приехать сюда снова.
-- Ты думал, что я потерялся среди мясных котлов Востока?
Он моргнул, не сообразив, что я имел в виду. Уже второй раз я поставил
его в тупик.
-- Я был удивлен, -- продолжал он. -- Жаль, что так вышло с твоей
женой. Может, хочешь войти?
-- Именно. Хочу войти. Я что, оторвал тебя от работы?
-- Я подумал, что нехорошо будет, если ты не застанешь меня дома. Дочка
где-то болтается, ты же знаешь этих детей: на них ни в чем нельзя
положиться. Вот я и решил дождаться тебя здесь, на веранде. Слушал по радио,
что там с этим жутким делом. Моя дочь знала ту девочку.
-- Поможешь занести вещи? -- спросил я.
-- Что? А, конечно, -- он залез в машину и достал тяжелую коробку с
книгами. Потом заглянул снова и спросил:
-- Это пиво мне?
-- Надеюсь, ты любишь этот сорт.
-- Ну, оно ведь мокрое? -- он улыбнулся. -- Положим ею в бак, пока
разберемся здесь, -- пока мы шли к двери, он оглянулся и посмотрел на меня
со странным беспокойством. -- Скажи, Майлс, может, я не должен был говорить
о твоей жене? Я ведь видел ее всего один раз.
-- Все в порядке.
-- Нет. Не надо бы мне соваться в эти дела с бабами.
Я знал, что это относится как к его личному неудачному опыту, так и ко
всем женщинам вообще. Дуэйн боялся женщин -- он был из тех мужчин,
сексуально нормальных во всем остальном, что чувствуют себя легко только в
мужской компании. Думаю, ему женщины прежде всего представлялись источником
боли, за исключение ем его матери и бабушки (о его дочери я пока не мог
сказать). После своего первого разочарования он женился на девушке из
Френч-Вэлли, которая умерла при родах. Оставшаяся при нем дочь была слишком
слабым утешением. За четыре года ожидания, сопровождаемого насмешками
окружающих, год брака и остаток жизни без женщины рядом. Я думал, что его
боязнь женщин содержит немалую примесь ненависти. Еще тогда, когда он
увивался за польской девушкой, я подозревал, что его чувство к Алисон
Грининг граничит с чем-то худшим, чем похоть. Он ненавидел ее за то, что она
пробуждала в нем желание, и находила это желание абсурдным, и смеялась над
ним.
Конечно, при физической силе Дуэйна воздержание доставляло ему немало
хлопот. Он подавлял свою сексуальность трудом и добился в этом немалых
успехов. Он прикупил двести акров по соседству, работал по десять часов в
день и, казалось, иллюстрировал физический закон: от его сексуального голода
толстел банковский счет.
Я увидел свидетельства его процветания, когда мы с ним перетаскивали
коробки и чемоданы в старый бабушкин дом.
-- Господи, Дуэйн, да ты купил новую мебель!
Вместо старой рассохшейся мебели бабушки в комнате стояло то, что я
назвал бы "гарнитуром для отдыха конца пятидесятых": тяжелые кресла, диван с
гнутыми ножками, кофейный столик, настольные лампы взамен керосинок, даже
какие-то картины в рамках на стене. В этом старом доме подобная мебель
выглядела бестактно, напоминая обстановку дешевого мотеля. Напомнила она и
еще что-то, чего я не мог вспомнить.
-- Думаешь, что глупо покупать новую мебель для старого дома? --
спросил он. -- Видишь в чем дело, у меня тут все время гости. В апреле были
Джордж и Этель, в мае Нелла из Сент-Пола... -- он перечислил всех кузенов и
их детей, которые жили в доме неделю или больше. -- Иногда здесь прямо
гостиница. Видно, все эти городские хотят показать своим детям, что такое
ферма.
Пока он говорил, я разглядывал старые фото, висевшие на стенах еще с
тех времен. Я хорошо знал их: вот я сам в девять лет, в костюмчике и с
прилизанными волосами, а вот Дуэйн в пятнадцать, подозрительно глядящий в
объектив. Рядом висела фотография Алисон, на которую я старался не смотреть,
хотя видел, что она там. Вид этого милого, чуть диковатого лица мигом выбил
бы меня из колеи. Тут я заметил, что в доме необычайно чисто.
-- А тут как раз в Ардене, -- продолжал Дуэйн, -- устроили распродажу
мебели. Вот я и купил это все по дешевке. Привез целый грузовик.
Вот на что это еще похоже: на офис терпящей крах фирмы.
-- Мне нравится, что она выглядит модерново, -- заявил Дуэйн с тенью
вызова. -- Всем нравится.
-- Вот и хорошо, -- сказал я. -- Мне тоже нравится. Меня слепил отсвет
фотографии Алисон, висящей на стене. Я помнил эту фотографию очень хорошо.
Снято в Лос-Анджелесе, как раз перед тем, как супруги Грининг развелись, и
Алисон с матерью переехали в Сан-Франциско. Даже в детстве лицо Алисон было
прекрасным и загадочным, и фотограф уловил это в ней. Она выглядела так,
будто знала все на свете. При мысли об этом у меня кольнуло в сердце, и я
сказал:
-- Хорошо бы затащить сюда стол. Он мне нужен для Работы.
-- Нет проблем, -- бодро откликнулся Дуэйн. -- У меня есть старая
дверь, которую можно поставить на козлы.
-- Спасибо. Ты радушный хозяин. И у тебя очень чисто.
-- Помнишь миссис Сандерсон, что живет вниз по дороге? Тута Сандерсон?
У нее умер муж пару лет назад, и она живет со своим сыном Редом и его женой.
У Реда хорошая ферма, почти как у Джерома. В общем, я договорился с Тутой,
чтобы она каждый день готовила тебе, стирала и убирала в комнате. Вчера она
уже была, -- он замялся. -- Она хочет пять долларов в неделю плюс твои
продукты. Она не может ездить в магазин с тех пор, как ей удалили катаракту.
Ты согласен?
-- Конечно. И пусть берет семь долларов. А то мне будет казаться, что я
ее обкрадываю.
-- Как хочешь. Но она сказала "пять", а с ней не поспоришь. Давай
достанем пиво.
Мы вышли во двор, согретый солнцем и пропитанный запахами фермы. На
воздухе пороховой запах Дуэйна чувствовался сильнее, и я спрятался от него в
машине.
Взяв пиво, мы пошли мимо сарая, мимо амбара к большому баку, стоящему
возле коровника.
-- Ты в письме писал, что работаешь над книгой.
-- Это моя диссертация.
-- И о чем?
-- Об одном английском писателе.
-- Много он написал?
-- Много, -- я засмеялся. -- Чертовски много. Дуэйн тоже засмеялся.
-- А почему ты им занялся?
-- Долгая история. Слушай, я хотел навестить кое-кого из знакомых.
Здесь остался кто-нибудь?
Он задумался, пока мы проходили мимо бурого пятна, где когда-то была
беседка.
-- Помнишь Белого Медведя Говра? Он сейчас шериф в Ардене.
Я чуть не выронил пиво:
-- Белый Медведь? Этот хулиган? -- когда мне было десять, а Белому
Медведю семнадцать, мы с ним обкидывали прихожан в церкви Гетсемана шариками
из жеваной бумаги.
-- Именно. Он хорошо работает.
-- Надо ему позвонить. Он мне всегда нравился, хотя был слишком
неравнодушен к Алисон.
Дуэйн удивленно взглянул на меня и продолжил:
-- Боюсь, сейчас ему не до тебя. Я вспомнил другое лицо из прошлого --
самого доброго и смышленого из всех арденских парней.
-- А где Пол Кант? Неужели он здесь? Я думал, он уехал в университет и
не вернулся.
-- Нет, он здесь. Работает в Ардене, в универмаге Зумго. По крайней
мере, так я слышал.
-- Не могу поверить. Он работает в универмаге? Он что, менеджер?
-- Просто работает, -- Дуэйн снова взглянул на меня, на этот раз чуть
виновато. -- Говорят, он немного не в себе.
-- Не в себе?
-- Ну ты же знаешь, какие длинные у людей языки. Позвони ему и узнай
сам.
-- Я знаю, какие у них языки, -- я вспомнил жену Энди. -- Обо мне они
достаточно поговорили. А некоторые и до сих пор говорят.
Мы подошли к баку, и я наклонился над его поросшей мхом кромкой и стал
опускать бутылки в зеленоватую воду.
Показания Дуэйна Апдаля 16 июля
Конечно, я вам все расскажу про Майлса. Я много могу о нем
порассказать. Он всегда был здесь чужим, с самого детства, а когда вернулся
-- особенно. Говорил так, будто ему краб вцепился в задницу, на городской
манер. Как будто шутил надо мной. Когда мы понесли бутылки с пивом в мой бак
за сараем, вы знаете, он сказал, что хочет видеть Белого Медведя, ну, в
смысле, шерифа Говра (смех), потом сказал, что хочет видеть Канта, и я
сказал: давай-давай, понятно (смех), а потом он сказал что-то про людей,
которые о нем говорят. Он едва не побил бутылки, пока клал их в бак. Но
когда он начал вести себя действительно странно -- это когда пришла моя
дочь.
Мой носовой платок зацепился за пробку последней бутылки и, отделившись
от моей руки, белым пятном лег на дно бака. Холодная вода обожгла рану;
струйка крови медленно задымилась в зеленой воде, и я невольно подумал об
акулах.
-- Что с тобой? -- спросил стоящий рядом Дуэйн, глядя на мою
кровоточащую руку.
-- Трудно объяснить, -- я вытащил руку из воды и прижал ее к дальнему
краю бака, где мох был чуть не в дюйм толщиной. Боль как по волшебству
прекратилась; ощущение было удивительно приятным. Если бы я мог так стоять
целый день, прижимая руку к прохладному мягкому мху, рана зажила бы сразу.
-- Тебе больно? -- спросил -- Дуэйн.
Я смотрел вдаль. По обе стороны от ручья за дорогой росли пшеница и
альфальфа. Те же две культуры с четкой линией разделения тянулись и по
склону холма, а выше рос лес, неправдоподобно четкий, как на картине Руссо.
Мне хотелось взять в руку пригоршню мха и идти туда, забыв все о моей
диссертации и о Нью-Йорке.
-- Тебе больно?
Кровь через мох просачивалась в воду. Я все еще смотрел на край поля,
где начинался лес. Мне показалось, что я вижу тоненькую фигурку, выглянувшую
из-за деревьев и шмыгнувшую обратно, как лиса. Прежде чем я успел ее
разглядеть, фигурка скрылась.
-- Как ты? -- голос Дуэйна стал нетерпеливее.
-- Нормально. Тут гуляют дети, в этом лесу?
-- Вряд ли. Лес слишком густой. А что?
-- Нет. Ничего.
-- Там водится кое-что. Но охотиться не очень удобно. Если только у
тебя нет ружья, стреляющего вокруг деревьев.
-- Может, у Энди такие продаются, -- я отнял руку ото мха, и она тут же
начала ныть.
Показания Дуэйна Апдаля 16 июля
Похоже, он что-то задумал тогда. Что-то его влекло, можно так сказать.
Видели бы вы, как он стоял возле бака и смотрел на этот лес. Мне бы еще
тогда догадаться, что с этим лесом что-то неладно.
Когда Дуэйн сказал: "Пойдем домой, я завяжу это бинтом", -- я удивил
его, оторвав пригоршню мха от серого проржавевшего края бака и зажав его в
больной Руке. Ноющая боль немного утихла.
-- Ты прямо как старая индианка, -- сказал Дуэйн. -- веришь в целебные
травы и все такое. Как тетя Ринн.
Там же грязно. Нужно вымыть, прежде чем накладывать бинт. Как это тебя
угораздило?
-- Да так, приступ злости.
Мох потемнел от крови, стал неприятным на ощупь, и я плюхнул влажный
комок на траву и пошел в дом. У амбара затявкал пес.
-- Ты что, дрался?
-- Не совсем. Так, маленькое происшествие.
-- Помнишь, как ты разбил машину за Арденом?
-- Не думаю, что смогу это забыть, -- сказал я. -- Я ведь только ее
купил.
-- Это было как раз перед...
-- Да, там, -- перебил я, не желая, чтобы он произнес слово "пруд".
-- Я ехал за тобой на грузовике, -- продолжал он. -- А когда ты свернул
вправо, поехал дальше к Либерти. А через час...
-- Ладно, хватит.
-- Знаешь, я ведь...
-- Хватит. Это все в прошлом, -- я хотел, чтобы он замолчал, жалея, что
мы вообще коснулись этой темы.
Пес невдалеке начал выть, и Дуэйн швырнул в него камнем. Я держал руку
на весу, позволяя каплям крови капать в траву, и воображал черно-белое
животное, крадущееся за мной. Камень попал в цель; пес взвизгнул от боли и
убрался на безопасное расстояние. Я оглянулся и увидел в траве цепочку
блестящих капель.
-- Ты позвонишь сегодня тете Ринн? -- спросил Дуэйн у цементных
ступенек дома. -- Я говорил ей, что ты приезжаешь, Майлс, и думаю, что она
захочет тебя увидеть.
-- Ринн? -- спросил я, не веря своим ушам. -- Она еще жива? Я думал,
она давно в могиле.
Он улыбнулся:
-- В могиле? Эта старая ворона? Да она нас всех переживет.
Он вошел в дом, и я последовал за ним. Кухня осталась почти такой же,
как при дяде Джилберте: затертый линолеум на полу, длинный стол, объеденный
муравьями, фаянсовая печь. Только стены пожелтели, и везде витал дух
заброшенности, подчеркиваемый грязными следами рук на холодильнике и стопкой
немытых тарелок в раковине. Грязь была даже на зеркале. Кухня выглядела так,
будто за ее стенами пряталась мышино-муравьиная армия, ожидая, когда погасят
свет.
Он увидел, что я осматриваюсь:
-- Дочь обещала поддерживать на кухне порядок, но в ней
ответственности, как, -- он пожал плечами, -- как в коровьей лепешке.
-- Представляю, что сказала бы твоя мать.
-- Я тоже, -- он вздохнул. -- Но стоит ли так держаться за прошлое?
Я подумал, что он не прав. Я всегда держался за прошлое и тысячу раз
готов был повторить, что именно прошлое вдыхает жизнь в грудь настоящего. Но
говорить с Дуэйном на эту тему я не хотел.
-- Расскажи про тетю Ринн, -- попросил я его, подойдя к раковине и
сунув руку под холодную воду.
-- Подожди, я принесу бинт, -- он проковылял в ванную и вернулся с
бинтом и пластырем. -- Видишь ли, нельзя сказать, что она слепая или глухая.
Просто она видит то, что хочет видеть, и слышит то, что хочет слышать. Но
она все соображает, и лучше не вести себя с ней, как с ребенком.
-- А из дома она выходит?
-- Не часто. Соседи привозят ей продукты -- ей и нужна-то самая
малость, -- но кур она все еще разводит.
Свой участок она сдает Оскару Джонстаду. Теперь ей уже за восемьдесят,
и мы редко видим ее даже в церкви.
Дуэйн оказался на удивление хорошей медсестрой. Не прерывая разговора,
он быстро вытер мне руку полотенцем, приложил к ране большой клок ваты и
завязал ее бинтом, пропустив его за большим пальцем.
-- Вот, -- сказал он, когда закончил, -- теперь ты похож на фермера.
На фермах часто бывают несчастные случаи, и бинты, повязки и
ампутированные конечности так же типичны для них, как самоубийства, припадки
и вялотекущая шизофрения. В последнем (но не в первом) они напоминают
научные центры. А ведь о тех и других часто думают, как об островках
безмятежности. Я развлекался такими мыслями, пока Дуэйн проделывал
заключительную операцию с моей рукой, разорвав бинт и крепко стянув его
концы. Да, я стал похож на фермера; хорошая награда за мою опасную работу.
О да, она была опасной, как оскорбление богов. Пока пальцы левой руки
начинали неметь, сигнализируя о том, что Дуэйн перетянул бинт, я думал о
том, насколько мне противна литературная критика. Я пообещал себе, что, как
только закончу книгу и обезопашу тем самым свою карьеру, ничего больше не
напишу на эту тему.
-- В любом случае, -- продолжал Дуэйн, -- можешь ей позвонить или
зайти.
Я мог. Я решил заехать к ней в ближайшие день-два, как только размещусь
в старом доме. Тетя Ринн в определенной степени была призраком, таким же как
девочка, чья фотография могла превратить мой язык в камень. Я услышал, как
за моей спиной хлопнула дверь.
-- Алисон, -- сказал Дуэйн совершенно буднично, -- где ты ходишь? Кузен
Майлс хотел на тебя взглянуть.
Я повернулся, боясь, что выгляжу не совсем нормально. На меня с
сочувственно-заинтересованной усмешкой смотрела плотная светловолосая
девушка лет семнадцати-восемнадцати. Его дочь.
-- Ух ты, -- сказала она. Это ее я встретил утром на мотоцикле с парнем
в черной коже. -- Что-то он неважно выглядит. Ты что, его бил?
Я покачал головой, чувствуя себя идиотом. Широкобедрая, с полной грудью
под тонкой майкой, она была привлекательной девушкой, и я не хотел предстать
перед ней в дурацком виде.
Дуэйн взглянул на меня, без сомнения заметив, что я дрожу.
-- Это моя дочь Алисон, Майлс. Может, сядешь?
-- Нет. Спасибо.
-- Где ты была? -- спросил Дуэйн.
-- Какое твое дело? -- воинственно отозвался викинг со светлыми
норвежскими волосами. -- Гуляла.
-- Одна?
-- Ну, допустим, с Заком. Он может подтвердить, -- опять воинственный
взгляд в мою сторону. -- Мы встретили его на дороге.
-- Я не слышал мотоцикла.
-- Боже, -- простонала она. -- Ладно, он остановился возле другого
дома, чтобы ты не слышал. Доволен?
Я понял, что за напускной грубостью она скрывает застенчивость, как это
часто делают подростки. И, конечно, в первую очередь она стеснялась меня.
-- Мне не нравится, что ты встречаешься с ним.
-- Попробуй мне запретить, -- она прошла мимо нас в другую часть дома.
Через минуту включился телевизор. -- Что с тобой? -- спросил Дуэйн. -- Ты
выглядишь как-то странно.
-- Небольшое головокружение. А что с этим Заком? Твоя дочь, -- я еще не
готов был называть этого викинга Алисон, -- она кажется достаточно разумной.
-- Да, -- он нервно улыбнулся. -- Вообще-то она хорошая девка. Такая
хорошая, будто сделана не из женского материала.
-- Наверно, -- согласился я, хотя определение мне не очень понравилось.
-- Так что с этим Заком такое?
-- Не нравится он мне. Странный. Слушай, мне нужно сделать кое-какую
работу, но давай сперва перетащим твой стол. Или я скажу тебе, где все
лежит, и ты сделаешь это сам.
Сквозь шум телевизора Дуэйн объяснил мне, где найти дверь и козлы,
сказав: "Будь как дома", -- и ушел. Я смотрел через окно, как он исчез в
сарае и появился вновь за штурвалом гигантского трактора. Выглядел он так же
уверенно, как другой на спине лошади. Откуда-то он извлек кепку с козырьком
и натянул ее, направляя трактор в сторону пшеничного поля.
Я направился на звук телевизора в неизвестную мне комнату, где скрылась
Алисон Апдаль. В пору моего детства это была кладовка. Дуэйн перестроил ее
-- похоже, он сильно усовершенствовался со времен Волшебного Замка. Теперь
комната увеличилась раза в три и была наполнена коврами и дорогой мебелью.
Дочь моего кузена лежала на диване и смотрела цветной телевизор, напоминая в
своих майке и джинсах тинэйджера из богатого пригорода Чикаго или Детройта.
Когда я вошел, она не подняла глаз, погруженная в какие-то мысли.
-- Какая красивая комната, -- сказал я. -- Я раньше ее не видел.
-- Тут воняет, -- она по-прежнему смотрела в телевизор, где Фред Астор
мчался в машине.
-- Это просто запах новизны, -- сказал я и получил в ответ взгляд. Но
не больше. Она коротко фыркнула и снова уткнулась в экран.
-- Про что фильм?
-- "На берегу". Здорово, -- она согнала с ноги муху. -- Хотите
посмотреть?
-- Не откажусь, -- я уселся в большое удобное кресло и некоторое время
молча наблюдал за ней. Она начала качать ногой, потом заговорила:
-- Это про конец света. Зак хотел, чтобы я посмотрела. Он уже видел это
раньше. Вы живете в Нью-Йорке?
-- На Лонг-Айленде.
-- Значит, в Нью-Йорке. Я хочу туда съездить. Там все начнется.
-- Что?
-- Зак говорит, что все скоро кончится. Может, бросят бомбу, может,
будет землетрясение, неважно; но все говорят, что это начнется в Нью-Йорке.
Только это не так. Все начнется здесь. Зак говорит, что весь Средний Запад
будет завален трупами.
Я сказал, что, похоже, Зак настоящий пророк. Она выпрямилась, на миг
оторвавшись от экрана. Глаза ее расширились.
-- Знаете, что нашли в Ардене на свалке пару лет назад? Я как раз пошла
в старшие классы. Две головы в бумажных пакетах. Женские. Так и не нашли,
чьи они. Зак говорит, что это знак.
-- Знак чего?
-- Что это начинается. Скоро не станет никаких школ, никакой армии,
никакого правительства. Никакого такого дерьма. Будет только смерть. Долго,
как при Гитлере.
Я видел, что она хочет меня шокировать.
-- Понятно, почему Зак так не нравится твоему отцу.
Она снова уставилась в экран.
-- Ты, должно быть, знала девочку, которую убили. Она вскинула голову.
-- Конечно, знала. Это ужасно.
-- Может, это улучшит твою теорию.
-- Не надо об этом, -- викинг опять бросил на меня испуганный взгляд.
-- Мне нравится твое имя, -- на самом деле, несмотря на грубость, она
начинала мне нравиться. Не обладая очарованием своей крестницы, она
сохранила ее энергию.
-- Ага.
-- Тебя назвали в честь кого-нибудь?
-- Не знаю, и меня это не волнует. Ясно? Разговор, по-видимому, был
закончен. Она отвернулась к экрану, где Грегори Пек и Ава Гарднер, взявшись
за руки, шли по полю с таким видом, будто тоже считали конец света неплохой
идеей. Прежде чем я успел выйти из комнаты, она заговорила опять:
-- Вы ведь не женаты?
-- Нет.
-- А раньше были?
Я напомнил, что она присутствовала на моей свадьбе. Она снова
посмотрела на меня, игнорируя выпяченную челюсть Грегори Пека и вздымающуюся
грудь Авы Гарднер.
-- Вы что, развелись? Почему?
-- Моя жена умерла.
-- Тьфу ты! Это было самоубийство? Вы переживали?
-- Это был несчастный случай. Да, я переживал, но не потому, почему ты
думаешь. Мы к этому времени уже не жили вместе. Я переживал оттого, что
близкий мне человек погиб так нелепо.
Она повернулась ко мне резко, почти сексуально -- я, казалось, ощутил,
как у меня поднимается температура, и почувствовал запах крови.
-- А кто кого оставил -- вы ее или она вас? -- она села на диване,
глядя на меня своими глазами цвета морской волны. Я оказался более
интересным зрелищем, чем кино.
-- Не думаю, что это так важно. И что это твое дело.
-- Она вас, -- сказано с ударением.
-- Может, мы оставили друг друга.
-- Вы не думаете, что она заслужила то, что с ней случилось?
-- Конечно, нет.
-- А мой отец так подумал бы, -- я почувствовал к ней жалость. Всю
жизнь она прожила с отцовской подозрительностью к женщинам. -- И Зак тоже.
-- Ну, люди иногда могут удивлять.
-- Ха! -- это были ее последние слова. Она откинулась на диван и опять
углубилась в фильм. Моя аудиенция была окончена. Маленькая королева викингов
отпускала меня с миром.
Я вышел и отправился в подвал. Открыв дверь, я повернул выключатель, но
лампочка осветила только деревянную лестницу. Внизу лежала темнота. Я
осторожно начал спускаться.
Мне все еще казалось, что я приехал к Дуэйну не затем, чтобы обсуждать
бредовые теории его дочери. Но я слышал от своих студентов -- особенно от
студенток -- и более странные предположения. Сейчас, когда я спускался в
подвал, я подумал, что Дуэйн уже слышал это все не раз, потому и считал Зака
странным. Я склонен был с ним согласиться. Но мне лучше было не углубляться
в семейные проблемы Апдалей, коль скоро меня в первую очередь волновали моя
работа... и Алисон Грининг.
Забинтованная левая рука наткнулась на что-то твердое и тут же заныла.
Помогая правой, я нащупал деревянную рукоять того, что через мгновение
оказалось топором. Он едва не упал со стены мне на ногу. Ощупывая стену, я
обнаружил еще рукоятки, но к тому времени мои глаза уже начали привыкать к
темноте, и я разглядел, что рукоятки принадлежат лопатам и прочим мирным
предметам. Петляя среди мешков с цементом и удобрениями, я увидел вдоль
стены ряд предметов, похожих на высохшие мумии карликов, и понял, что это
ружья в чехлах. У начала ряда стояли коробки патронов. Потом я увидел то,
что искал. У стены стояла старая тяжелая дверь -- идеальная крышка стола. На
ней торчали ручки, но их можно было легко снять. Может, Дуэйну они
понадобятся -- красивые стеклянные ручки с гранеными верхушками. Рядом были
составлены вместе двое козел, похожие на совокупляющихся насекомых. И там же
-- штабель бутылок из-под кока-колы, старый вариант на восемь унций.
Я подумал, не позвать ли на помощь Алисон Апдаль, но решил, что
справлюсь сам. Это было утро ошибок, и я не хотел совершить еще одну и
разрушить хрупкий мир между нами. Поэтому сперва я вынес на поверхность
козлы, а потом вернулся за дверью.
Тащить тяжелый кусок дерева было трудно, но я умудрился поднять дверь
по лестнице, не сшибив ни одного топора и не разбив ни одной бутылки. Где-то
посередине лестницы я пожалел, что не позвал Алисон -- в груди у меня будто
билась умирающая рыба, больная рука немилосердно ныла. Кое-как я вытащил
дверь наверх, проволок по линолеуму коридора и вместе с ней вывалился на
улицу. Я вспотел и тяжело дышал. Вытирая пот рукавом, я с неудовольствием
разглядывал дверь, на белой поверхности которой оставили следы пауки,
древоточцы и пыль.
Решение проблемы -- садовый шланг -- лежало у моих ног. Я поливал
дверь, пока она вновь не стала белой. Руки у меня почернели, рубашка пришла
в негодность, но я просто подставил сперва руки по очереди, а потом и лицо
под струю холодной воды, стараясь не мочить бинт.
Холодная вода!
Я бросил шланг и направился к сараю. Поглядев направо, я увидел вдали
голову и верхнюю часть тела кузена, плывущие над невидимым трактором. Собака
опять принялась лаять. Я дошел до бака, сунул туда здоровую руку и достал
сперва мой испачканный кровью платок, который бросил в траву, а потом
бутылку пива. Когда я сорвал пробку и начал большими глотками втягивать в
себя пузырящуюся жидкость, в окошке кухни показалось лицо викинга. Внезапно
мы с ней улыбнулись друг другу, и я почувствовал, что тугой узел злости и
напряжения начинает ослабевать. Похоже, я нашел союзника. В самом деле,
такой девушке, как она, нелегко иметь отцом моего кузена.
Три
Когда я отвинтил ручки и втащил дверь в верхнюю спальню бабушкиного
дома, стол выглядел вполне готовым к работе -- эхо всех столов, за которыми
я когда-либо работал. Сама комната, маленькая и чистая, идеально подходила
для литературного труда. В ней были голые стены, позволяющие
сосредоточиться, и окно с видом на сарай и тропинку к нему. Скоро я разложил
на столе все мои принадлежности -- машинку, бумагу, записи, ручки,
карандаши. Книги я расставил на нескольких полках за креслом. На миг я
почувствовал, что готов к работе, самой тяжелой и неблагодарной. Эта работа
свяжет меня с Алисон Грининг, будет моей данью ей.
Но в тот день я работать не смог. Я сидел за столом и смотрел в окно на
дочь своего кузена, ходившую взад-вперед от сарая к амбару и бросавшую
любопытные взгляды на мое окно. Потом от сарая к дому проковылял сам Дуэйн,
попутно почесывая задницу. Я ощущал себя одиноким и отстраненным, будто я
был не тем, за кого себя выдавал, а просто актером, ожидавшим начала пьесы.
Это чувство я часто испытывал.
Я смотрел, как темнеет небо, и верхушки дома Дуэйна и сарая с
необычайной ясностью вырисовываются на темно-синем фоне, а потом сливаются с
ним, как будто проглоченные. В окнах дома Дуэйна по очереди зажегся свет.
Мне казалось, что вот-вот на тропинке покажется Алисон, ее майка серебрится
в лунном свете, пряди светлых волос колышутся в такт с полными бедрами.
Потом я уснул. Спал я не больше часа, но, когда проснулся, в доме Дуэйна
горело всего одно окошко, и пространство между нашими зданиями выглядело
темным и враждебным, как джунгли. Я почувствовал, что проголодался, и
спустился в кухню. Открыв холодильник, я обнаружил, что Дуэйн или миссис
Сандерсон наполнили его запасом еды на день -- хлеб, масло, яйца, картошка,
две отбивные, сыр. Я поджарил отбивные и умял их с хлебом и маслом. Что за
ужин без вина? На десерт я сгрыз кусок сыра, сложил грязные тарелки в
раковину и вернулся наверх. В доме Дуэйна все еще светилось одно окошко
должно быть в спальне Алисон. Пока я смотрел туда, где-то на дороге
затарахтел мотоцикл, громче и громче, потом неожиданно смолк. Мой стол в
темноте выглядел зловеще, как центр громадной черной паутины.
Моя спальня, конечно, раньше принадлежала бабушке. Хотя сразу после
смерти деда она перешла спать в другую комнату, поменьше, на другом конце
дома. Дед умер, когда я был еще маленьким, и бабушку я помню всегда вдовой,
сгорбленной старухой, взбиравшейся в спальню по узким ступенькам. Как многие
старые женщины, она колебалась между крайностями полноты и худобы, выбрала,
наконец, худобу и умерла вскоре после этого. Комната была полна
воспоминаний, поэтому неудивительно, что мне приснилась бабушка, но все же
этот сон меня шокировал.
Я увидел себя в гостиной, обставленной не офисными нововведениями
Дуэйна, а старой мебелью. Бабушка сидела на своем диване с деревянными
спинками, сердито глядя на меня.
-- Зачем ты вернулся?
-- Что?
-- Ты дурак.
-- Не понимаю.
-- Разве мало людей уже умерло? Она резко встала, прошла на крыльцо и
села в кресло-качалку.
-- Майлс, ты дурак! -- она погрозила мне кулаком, ее лицо исказилось
так, как я никогда не видел. -- Бедный невинный дурак!
Она стала бить меня по голове и плечам, и я покорно принимал удары. Мне
хотелось умереть.
Она сказала:
-- Ты привел это в движение, и оно уничтожит тебя.
Все поплыло у меня перед глазами, и очнулся я где-то далеко, плывущим в
синей зыбкой пелене. Я осознал, что это смерть. Разговоры, смех доносились
до меня откуда-то издалека, как сквозь стену. Потом я увидел другие тела,
плывущие рядом со мной, изогнутые в смертной муке. Их были сотни и тысячи.
Кто-то громко хлопнул в ладоши три раза. Три ленивых хлопка -- смерть
аплодировала концу плохой пьесы.
Весь в поту, я подскочил в постели. Сон, казалось, длился многие часы,
и в первые моменты после пробуждения он еще не отпускал меня. Не отпускали
страх и вина. Я чувствовал ответственность за смерть многих людей, и другие
знали о моей ответственности.
Лишь постепенно здравый смысл вернулся ко мне. Я никого не убивал. Моя
бабушка умерла; я приехал в долину работать. "Ерунда", -- сказал я вслух.
Это всего лишь сон. Я попытался излучать альфа-волны и начал глубоко дышать.
У меня всегда было ненормальное чувство вины. Думаю, из меня получился
бы неплохой прокурор.
Целый час я пытался уснуть снова, но все мои органы чувств противились
этому, нервы будто накачали кофеином, и где-то в пять я встал с постели. В
окно я наблюдал, как медленно встает рассвет. На громадном железном свином
корыте, лежащем возле дома, нежно серебрилась роса. На лугу паслись
соседские коровы; рядом с сонно опущенной головой стояла красивая гнедая
кобыла. Дальше начинался песчаниковый холм, изрытый пещерами и поросший
густым кустарником. Все осталось так, как было в дни моего детства. В
низинах лежал легкий белесый туман, больше похожий на дымку. Когда я стоял у
окна, наслаждаясь этим мирным пейзажем, случились две вещи, непоправимо
нарушившие его спокойствие. Пшеница Дуэйна в лучах рассвета скрадывала свет,
и лес вдали казался темнее, чем днем. Струйки тумана вились над деревьями,
как дым. Потом я увидел неясную фигуру на границе между полем и лесом и
вспомнил, как мать рассказывала о волке, появившемся там сорок лет назад.
Тогда я очень живо представлял, как волк стоит там и принюхивается к запахам
дома, скотного двора... и моему запаху. Теперь эта фигура, без сомнения, та
же, что я видел днем, так же стояла и принюхивалась. Мое сердце замерло.
Охотник, подумал я. Нет. Не охотник. Я не знал, почему я так в этом уверен,
но я был уверен. В ту же секунду я услышал гудение мотоцикла.
Я поглядел на пустую дорогу, потом опять на границу поля и леса. Фигура
исчезла. Вскоре появился мотоцикл.
Она сидела сзади, закутанная в похожее на одеяло пончо. Впереди сидел
знакомый уже парень в черной коже. Едва мотоцикл скрылся из виду, шум мотора
стих. Я натянул халат и поспешил вниз по узким ступенькам. Они не
целовались, как я ожидал, а просто стояли на дороге, глядя в разные стороны.
Она положила ему руку на плечо. У него были длинные рок-н-рольные волосы
цвета воронова крыла и бледное напряженное лицо. Она погладила ему щеку, и
он коротко кивнул -- жест выражал одновременно власть и покорность. Потом
она пошла к дому, и он, как и я, смотрел, как она уходит своей походкой
Железного Дровосека. Когда она скрылась в доме, он сел на мотоцикл, лихо
развернулся и угудел прочь.
Я вернулся в дом, в его пустую и холодную внутренность. В шкафу на
кухне нашлась банка растворимого кофе, и я поставил греться кастрюльку с
водой. Потом я стоял у окна и смотрел на поднимающееся багровое солнце и на
то, как Алисон осторожно, на цыпочках, появилась из-за угла дома, дошла до
окна, где еще горел свет, и бесшумно забралась на подоконник.
После двух чашек крепкого кофе; после завтрака из двух яиц с
поджаренным хлебом на круглом деревянном столе в кухне; после добавки новых
грязных тарелок к тем, что уже лежали в мойке; после одевания в ванной с
изучением моего выпирающего живота; после бритья и всего прочего я все еще
не мог работать. Я сидел за столом и изучал карандаши, не в силах думать ни
о чем, кроме того ужасного сна. Хотя на улице быстро теплело, мою комнату,
казалось, наполнил холод, и я невольно связал его с холодной дрожью,
охватившей меня во сне.
Я сошел вниз и снял со стены в комнате фотографию Алисон, которую
поставил у себя на столе. Потом я вспомнил, что там была и другая фотография
-- среди многих, которые Дуэйн, вероятно, снял при ремонте и вынес вместе с
мебелью. На этой фотографии, снятой отцом Дуэйна летом 55-го, были
изображены мы с Алисон, стоящие перед ореховым деревом, держась за руки.
Одна мысль об этой фотографии вызывала у меня дрожь.
Я взглянул на часы. Было только полседьмого. Я осознал, что в такой час
и в таком настроении никакая работа невозможна. Во всяком случае, до ленча.
Мне хотелось уйти из комнаты, где машинка, ручки и даже сам стол казалось
упрекали меня.
Я сошел вниз и опустился на неудобный диван Дуэйна, где перед этим пил
вторую чашку кофе. Я думал о Д.Г.Лоуренсе. Думал о ночных экскурсиях Алисон
Апдаль, которые в целом одобрял, хотя считал, что она могла бы выбрать
спутника получше. Зато дочь будет опытнее отца и не будет строить никаких
Волшебных Замков. Потом мои мысли опять заполнил Д.Г.Лоуренс. Середину книги
я в основном написал, конец тоже был намечен, но как начать -- я все еще не
имел понятия. Нужно было первое предложение, что-нибудь казенное, из чего с
легкостью вытекли бы тридцать -- сорок вступительных страниц.
Я вернулся в кухню, в ее прохладу, и поставил чашку в раковину. Потом
подошел к телефону и взял с полки телефонный справочник -- тоненькую книжку
толщиной с первый поэтический сборник с пасторальным фото на обложке -- двое
мальчиков удят рыбу. Мальчики, босые, но в толстых свитерах, сидели над
синей холодной рекой, а за ними сплошной стеной громоздился лес, похожий на
лохматые брови разбойника. При ближайшем рассмотрении фото показалось мне
уже не пасторальным, а пугающим. Я тоже был босоног и тоже стоял -- во сне
-- над холодной синей поверхностью воды. Я скорее открыл справочник и нашел
нужный номер.
Пока телефон на другом конце посылал сигналы в пустоту, я всматривался
сквозь строй ореховых деревьев в Дуэйна, уже едущего на своем тракторе к
дальнему краю поля. Там он легко, как мотоцикл, развернул трактор и послал
обратно. На третьем гудке она сняла трубку.
-- Тетя Ринн? Это вы?
-- Конечно.
-- Это Майлс, тетя Ринн. Майлс Тигарден.
-- Я знаю, что это ты, Майлс. Говори погромче, я не пользуюсь всеми
этими новомодными штучками.
-- Дуэйн говорил, что сообщил Вам о моем приезде.
-- Что?
-- Дуэйн говорил... Тетя Ринн, можно я сейчас к вам заеду? Я не могу
спать и не могу работать.
-- Понятно.
-- Так можно заехать? Сейчас не слишком рано?
-- Майлс, ты знаешь деревенских. Даже старики рано встают и работают.
Я накинул куртку и пошел через покрытую росой лужайку к своему
"фольксвагену". Когда я выехал на дорогу в том месте, где накануне Железный
Дровосек прощалась с парнем -- по всей видимости, Заком, -- голос моей
бабушки тихо, но отчетливо произнес те самые слова, что она говорила во сне:
"Зачем ты вернулся?" Она как будто сидела сзади меня, и я даже ощущал ее
запах -- запах дыма. Я остановил машину и какое-то время сидел, обхватив
голову руками. Я не знал, что ей ответить.
Лес начинался там, где от дороги отходила тропа к дому Ринн, и
постепенно становился выше и гуще. Бледный утренний свет освещал грузные,
заросшие мхом стволы деревьев. Впереди показалось светлое пятно -- залитая
солнцем стена курятника тети Ринн. Это было высокое здание, выкрашенное
красной краской, с узкими окошками, похожими на кусочки головоломки. Дальше
стоял ее дом, по-прежнему белый, но уже порядком облезший. Деревья вторглись
на ухоженную когда-то лужайку и сомкнули ветви над крышей дома. Ринн уже
стояла на крыльце, когда я вылез из машины, в ветхом синем платье, резиновых
сапогах и старой армейской куртке со множеством карманов.
-- Добро пожаловать, Майлс, -- сказала она с норвежской певучестью.
Лицо ее, еще более морщинистое, чем раньше, лучилось приветливостью. Один
глаз закрывала молочно-белая пленка. -- Ты не был здесь с детских лет, а
теперь ты уже мужчина. Красивый, высокий. Ты похож на норвежца.
-- Еще бы, -- сказал я, -- с такими предками. Я нагнулся поцеловать ее,
но она протянула мне руку, и я пожал ее. Она носила перчатки без пальцев, и
рука ее на ощупь напоминала кости, завернутые в ткань.
-- Вы отлично выглядите, -- заметил я.
-- Ты очень добр. У меня есть кофе, если хочешь. В своей маленькой
кухоньке она клала в печь поленья, пока стоящий на печи железный горшок не
закипел.
Потянуло запахом свежего кофе.
-- Ты на ногах в такую рань. Что-то случилось?
-- Не знаю. Просто я не могу взяться за работу.
-- Но дело не в твоей работе, Майлс.
-- Не знаю.
-- Мужчины должны работать. Мой жених хорошо работал, -- ее глаза,
такого же цвета, как у Алисон, но куда более мудрые, внимательно изучали
меня сквозь кофейный пар. -- Дуэйн хорошо работает.
-- Что вы знаете о его дочери? -- спросил я.
-- Ее неправильно назвали. Дуэйну надо было назвать ее Джесси, в честь
моей сестры. Это имя ей больше бы подошло. Непослушная девчонка, ей нужна
строгость, -- Ринн достала тарелку с плоскими печеньями, которые я хорошо
помнил. -- Но она лучше, чем многие думают.
-- Вы все еще делаете лефсу? -- я был приятно удивлен. В детстве это
было для меня одной из самых привлекательных сторон долины.
-- Конечно. Я еще не разучилась орудовать скалкой. Я взял толстое
печенье и намазал слоем масла. На вкус лефса по-прежнему напоминала хлеб,
который едят ангелы.
-- Ты собираешься быть один этим летом?
-- Я и сейчас один.
-- Одному лучше. Тебе, -- она специально подчеркнула это.
-- Да, мне не очень везло в любви.
-- Везло! -- фыркнула она и наклонилась ко мне через стол. -- Майлс, не
ввязывайся в это.
-- Во что? -- я был изумлен.
-- В долине сейчас большая беда. Ты слышал. Не вини себя ни в чем,
просто держись в стороне и делай свою работу. Ты чужой здесь, Майлс, и люди
знают это. Тебя в прошлом уже коснулась беда, и ты должен избегнуть ее
сейчас. Джесси боялась, что ты попадешь в беду.
-- Да? -- вот таких разговоров я и пугался, когда был маленьким.
-- Ты невинен, -- те же слова, что говорила моя бабушка во сне. -- Но
ты знаешь, о чем я говорю.
-- Не беспокойтесь. Девочки меня не очень привлекают. Но что вы сказали
о невинности?
-- Это значит, что ты слишком многого хочешь, -- сказала она. -- Съешь
еще или поможешь мне собрать яйца?
Я помнил, что она сказала о работе, поэтому встал и пошел за ней к
курятнику.
-- Иди тише, -- предупредила она. -- Их легко перепугать, и в панике
они могут покалечить друг друга.
Осторожно она отперла дверь высокого красного здания. Сперва мне в нос
ударил ужасный запах -- смесь золы, помета и крови, -- потом глаза мои
привыкли к темноте, и я увидел кур, сидящих в клетках рядами, как книги на
полках. Сцена показалась мне пародией на лонг-айлендский лекционный зал.
Когда мы вошли, несколько птиц закудахтали. Я стоял в месиве из грязи,
навоза, перьев и яичной скорлупы.
-- Смотри и делай, как я, -- велела Ринн. -- Я не вижу при таком свете,
но знаю, где они все.
Она подошла к ближайшей клетке и подсунула руку под курицу, которая
начала дико вертеть головой. Рука появилась с двумя яйцами, нырнула обратно
и вернулась с еще двумя. К яйцам прилипли перья и еще что-то белое.
-- Начинай с того конца, Майлс. Там корзина на полу. Она уже прошла
свою половину, а я выгреб из-под несчастных кур всего с десяток яиц --
толстый бинт Дуэйна сильно мешал мне. Куры волновались все больше; одна из
них чувствительно клюнула меня в руку.
Наконец мы завершили свой труд и выбрались на воздух. Я несколько раз
глубоко вдохнул, очищая легкие.
-- Спасибо за помощь, -- сказала Ринн. -- Из тебя может получиться
хороший работник, Майлс.
Я взглянул сверху вниз на высохшую фигурку в ветхой одежде:
-- Так ты расскажешь мне, о чем ты говорила с бабушкой Джесси? И
вообще, что это значит?
Она улыбнулась и стала похожа на китайскую статуэтку.
-- Это значит, что я говорю с ней, -- невозмутимо сказала она, и прежде
чем я успел вмешаться, продолжила. -- Джесси наблюдает за тобой. Она всегда
тебя любила и хочет тебя уберечь.
-- Мне это лестно. Быть может... -- я хотел пересказать ей свой сон, но
не решался, боясь, что она придаст ему слишком большое значение.
-- Что? -- старуха выглядела встревоженной. -- Что ты говоришь? Я
иногда плохо слышу.
-- Почему ты боишься, что я попаду в беду с Алисон Апдаль? По-моему,
это слишком даже для меня. Ее лицо посуровело, утратив всю приветливость.
-- Я имела в виду Алисон Грининг, Майлс. Твою кузину Алисон.
-- Но, -- я хотел сказать "Но я же люблю ее", но вовремя удержался.
-- Извини. Я не могу больше говорить, -- она отошла от меня, потом
обернулась. По-моему, она смотрела на меня глазом, который закрывало бельмо.
Она казалась мне рассерженной, но, быть может, это была просто усталость.
-- Тебе всегда рады здесь, Майлс, -- с этими словами она взяла корзины,
свою и мою, и направилась к дому.
Я уже проехал церковь, когда вспомнил, что хотел купить у нее дюжину
яиц.
Я поставил машину и вошел в дом. Внутри по-прежнему было холодно, хотя
температура на улице поднялась за семьдесят. Наверху я сел за стол и
попытался думать. Д.Г.Лоуренс казался еще более чужим, чем накануне.
Последние слова тети Ринн о моей кузине взволновали меня. Слышать, как
кто-то другой говорит об Алисон Грининг, было равносильно тому, как
кто-нибудь пересказывал бы мне мои сны. Я пролистал страницы "Белого
павлина", но читать не мог. Упоминание ее имени выбило меня из колеи. Я
использовал его в качестве оружия против Дуэйна, а теперь тетя Ринн побила
этим же оружием меня.
Снизу послышался какой-то шум. Хлопнула дверь? Следом -- звук шагов.
Конечно, это Алисон Апдаль. Я согласен был с тетей Ринн -- она лучше, чем
кажется, -- но в этот час я не настроен был терпеть ничье вторжение на мою
территорию.
Я отодвинул стул и спустился вниз. В комнате никого не было. Тут что-то
звякнуло в кухне.
-- А ну выходи! -- скомандовал я. -- Если хочешь ко мне в гости,
дождись приглашения. А сейчас мне нужно работать.
Звяканье прекратилось.
-- Давай-давай, выходи из кухни!
Передо мной предстала крупная бледнолицая женщина, вытирающая руки о
полотенце. В ее глазах, увеличенных толстыми очками, застыл ужас.
-- О Боже, -- простонал я. -- Кто вы? Ее губы беззвучно зашевелились.
-- Простите, ради Бога. Я думал, это кто-то другой.
-- Я...
-- Простите, простите. Садитесь, пожалуйста.
-- Я миссис Сандерсон. Я думала, все в порядке. Я пришла работать,
дверь была открыта... Вы -- вы сын Евы? -- она отодвинулась от меня и чуть
не упала, запнувшись о порог кухни.
-- Да сядьте вы! Я правда сожалею. Я не хотел... -- она все еще
отступала от меня, заслоняясь полотенцем, как щитом. Глаза ее были выпучены,
что под очками выглядело еще ужаснее.
-- Вам нужна уборщица? Дуэйн на той неделе сказал, чтобы я пришла
сегодня. Я не знала, нужно ли приходить после этого... после этого ужаса, но
Ред сказал, чтобы я пришла, "не бери в голову", сказал он.
-- Да, да. Я хотел, чтобы вы пришли. Прошу вас, простите. Я не знал,
что это вы. Пожалуйста, присядьте.
Она тяжело опустилась на один из стульев. Лицо ее пошло красными
пятнами.
-- Я рад вам, -- сказал я тихо. -- Думаю, вы знаете, что вам нужно
делать? Она кивнула.
-- Я хочу, чтобы вы приходили утром, готовили мне завтрак, мыли посуду
и убирали дом. И то же самое на ленч. Вы согласны? И еще -- комнату, где я
работаю, я хочу убирать сам.
-- Комнату...
-- Наверху, -- показал я. -- Я по утрам буду сидеть там и работать,
поэтому вы будете звать меня, когда завтрак будет готов. Вы делали
когда-нибудь такую работу?
На ее испуганном лице промелькнуло негодование:
-- Я сорок лет вела дом.
-- Да, конечно. Я об этом не подумал, простите.
-- Дуэйн сказал вам, про машину? Что я не могу водить? Вам придется
самому покупать продукты.
-- Да, конечно. Я как раз сегодня поеду. Хочу посмотреть Арден.
Она так же испуганно смотрела на меня. Я понимал, что обидел ее, но не
мог остановиться. Она раздражала меня. Будь на ее месте Железный Дровосек, я
бы не вел себя так.
-- Я прошу пять долларов в неделю.
-- Не глупите. Это стоит не меньше семи. К тому же, я могу за первую
неделю заплатить вам авансом.
Я достал из бумажника семь долларовых бумажек и разложил перед ней на
столе.
-- Я сказала -- пять.
-- Назовите остальные два прибавкой за вредность. И сегодня можете не
беспокоиться о завтраке. -- Я встал рано и уже позавтракал. Ленч у меня
около часа. Вымоете посуду после ленча и можете идти, если комнаты внизу
кажутся вам достаточно чистыми. Хорошо? Я правда жалею, что накричал на вас.
Повторяю, что принял вас за другого.
-- Угу. Я сказала -- пять.
-- Я не хочу эксплуатировать вас, миссис Сандерсон. Для успокоения моей
совести, возьмите еще два доллара.
-- Фото пропало. Из гостиной.
-- Я взял его наверх. Ладно, я займусь своей работой, а вы займитесь
своей.
Показания Туты Сандерсон 18 июля
Такие люди всегда ведут себя странно. Он вел себя, как ненормальный, и
еще пытался подкупить меня лишними двумя долларами. Но с нами здесь такое не
пройдет, правда? Ред сказал, чтобы я не ходила к нему, но я пошла, иначе как
бы я узнала столько о его замыслах?
Хотела бы я, чтобы Джером был жив. Уж он поговорил бы с этим типом
по-мужски.
Но скажите мне -- кто мог знать, что все так случится?
Я тупо сидел за столом, не в силах выдавить из себя ни одной мысли
касательно Д.Г.Лоуренса. Я осознал, что мне у него ничего не нравится, кроме
двух романов. Если я опубликую книгу о Лоуренсе, я буду обречен заниматься
им до конца своих дней. В любом случае, работать я не мог. Я положил голову
на стол и сидел так некоторое время, чувствуя, как фотография Алисон легко
касается моих волос. От нее, казалось, распространяется тепло, от которого
вена на моей шее начала пульсировать. Спускаясь вниз, я заметил, что у меня
дрожат колени.
Тута Сандерсон, склонившись над кастрюлей, наблюдала краем глаза, как я
вхожу в кухню. Похоже, она боялась получить от меня пинка под зад.
-- Да, вам письмо, -- пробурчала она. -- Забыла сказать.
Я взял с буфета лежавший там конверт и вышел.
На кремовой бумаге была написана моя фамилия. Больше ничего. Садясь в
"фольксваген", я разорвал конверт и достал оттуда... чистый листок. Я
перевернул его. И там ничего. Я застонал. Потом снова изучил конверт.
Никакого адреса. Опущено в Ардене прошлым вечером.
Я пулей вылетел на дорогу; услышав скрежет шин, Дуэйн на своем тракторе
повернул голову. Я спешил прочь, как убийца с места преступления. Конверт и
чистый лист лежали на сиденье рядом со мной. Вспыхнули фары, будто их зажгла
рука невидимого духа. Инстинктивно я посмотрел в сторону леса. На опушке
никого не было: ни волка, ни охотника. Если это шутка, то чья? Какой-нибудь
старый враг в Ардене? Может, такие и были, но я сомневался, что враждебность
жены Энди простирается так далеко. Если это знак? Я опять взял конверт.
Никаких опознавательных знаков, кроме почтового штемпеля Ардена. "Черт", --
прошептал я и бросил конверт на сиденье.
С этого момента все и начало катиться кувырком. Ошибка с Тутой
Сандерсон, дурацкое письмо -- быть может, я действовал бы более разумно,
если бы не сцена в таверне в Плэйнвью. Но тогда я понял, что собираюсь
делать в Ардене. И еще -- мне показалось, что я узнал почерк на конверте.
Не сбавляя скорости, я гнал к Ардену по дороге, петляющей меж холмов.
Навстречу летели указатели и рекламные щиты: "Лучший хлеб у Банни",
"Доильные аппараты Серджа", "Корм для нутрий", "Шоссе 93", "Пшеница
Декальба" (оранжевые слова на зеленом фоне). На вершине холма, откуда
открывался безмятежный, как на итальянских пейзажах, вид на зелень полей с
белыми домиками и редкими группами деревьев, высился щит, извещавший, что в
казне города Ардена должно быть 4500 долларов -- ни больше ни меньше. Я
включил радио и услышал голос Майкла Муза: "Никакого прогресса в
расследовании ужаса..." Я повернул настройку и включил на полную громкость
ненавидимую мною рок-музыку.
Каркасные дома Энди Харди, мотель РДН и сразу же -- Мейн-стрит и сам
Арден, лежащий у подножия крайнего холма. Над кирпичной крепостью городского
центра кружили голуби, и в странной тишине вокруг я слышал, как хлопают их
крылья. Потом я свернул к стоянке за универмагом и выключил мотор. Хлопанье
крыльев не смолкало; выйдя из машины, я заметил, что птицы взлетают с крыши
центра и летают над Мейн-стрит. Кроме них, единственным живым существом в
пределах видимости был старик, сидящий на ступенях бара Фрибо. Где-то сзади
звякала на ветру оторвавшаяся вывеска. Во всей обстановке было что-то
зловещее, будто за закрытыми дверями Ардена пряталось неведомое зло.
Я зашел в магазин и набрал продуктов на неделю; две женщины у прилавка
странно поглядели на меня, стараясь не встречаться со мной глазами. Их
враждебность казалась почти театральной. Они как будто спрашивали: "Кто ты и
что здесь делаешь?" Я положил деньги на прилавок и отнес сумки в
"фольксваген". Мне еще нужно было купить бутылку виски.
По улице, из-за угла между гостиницей "Аннекс" и баром Энглера, шел
навстречу мне пастор Бертильсон со своей постного вида супругой. Я всегда
недолюбливал его и теперь не знал, куда укрыться. На другой стороне улицы
стояло двухэтажное здание с вывеской "Зумго". Я вспомнил, что уже слышал это
название; по словам Дуэйна, здесь работал Пол Кант.
В отличие от таверны Плэйнвью, "Зумго" явно не пытался идти в ногу с
веком. Помимо воли я принялся разглядывать старомодный интерьер помещения --
деревянные прилавки, скрипучие дощатые полы, вентиляторы под потолком.
Вскоре я заметил признаки упадка заведения -- все было каким-то обшарпанным,
даже продавщицы, взирающие на меня со страхом, к которому я уже начинал
привыкать. Несколько толстух рылись в куче нижнего белья, разложенной на
столе. Нет, я не мог представить Пола Канта в таком месте.
Женщина, которую я спросил, казалось, тоже не могла этого представить.
Сверкнув вставными зубами в вымученной улыбке, она осведомилась:
-- Пол? Вы друг Пола?
-- Я просто хочу его видеть. Он работает?
-- Нет. А вы его друг?
-- Вы хотите сказать, что он здесь не работает?
-- Когда он здесь, то работает. Сейчас он болеет. Так, во всяком
случае, он сказал мисс Норд. Что он сегодня не придет. Так вы его друг?
-- Да. По крайней мере, был.
По какой-то причине, это вызвало у нее приступ веселья. Еще