завтракать. -- Я подумала,  что раз у  вас наверху  есть
похожая,  то  лучше  пусть они  будут  рядом.  Я  ничего не трогала  в вашей
комнате, просто поставила фотографию на стол.
     Я  в изумлении  смотрел  на  нее.  Она оттирала  своими пухлыми  руками
решетку плиты. На лице ее застыло выражение сонного упрямства.
     -- Почему вы это сделали?
     --  Говорю же, чтобы они были  рядом, -- она лгала. Она действовала  по
воле Алисон; это  было так же ясно, как и то, что ей не хотелось смотреть на
эту фотографию.
     -- Что вы думаете о моей кузине? Вы ее помните?
     -- Тут не о чем говорить.
     -- Вы просто не хотите говорить о ней.
     -- Нет. Что прошло, то прошло.
     -- Только  в  одном смысле,  -- я  засмеялся. -- Только в одном смысле,
дорогая миссис Сандерсон.
     Это  "дорогая" заставило  ее  обиженно  уткнуться  в  плиту.  Но  через
какое-то время она заговорила снова:
     --  А  зачем вы  разорвали  фотографию дочки  Дуэйна? Я нашла ее, когда
разбирала ваш беспорядок в комнате.
     -- Я не  знаю,  о чем вы,  -- сказал я. -- Или не помню. Может быть,  я
сделал это механически.
     -- Может, -- согласилась она, подавая мне тарелку с яичницей. -- Может,
вы так сделали и с вашей машиной.

     Я еще ощущал вкус этой яичницы, когда два часа спустя стоял на асфальте
авторемонта в  Ардене и  слушал, как коренастый молодой человек с  карточкой
"Хэнк", приколотой над сердцем, сокрушается по поводу моей машины.
     -- Плохо, --  сказал он.  -- Надеюсь, у вас есть страховка? Так вот,  у
нас сейчас вообще нет человека, который мог бы исправить эти вмятины. К тому
же все  детали  заграничные  -- это стекло, фара,  колпачок.  Все  это нужно
заказывать, будет стоить уйму денег.
     --  Вам же  не  в Германии  их заказывать, --  заметил  я. -- Наверняка
где-нибудь поблизости есть агентство "Фольксвагена".
     -- Может быть. Я что-то об этом слышал, но не помню где. И у нас сейчас
полно работы. Я оглядел пустынную станцию.
     -- Вы ее просто не видите, -- сказал Хэнк с вызовом.
     --  Не вижу,  -- согласился я, думая,  что  это,  должно быть, та самая
станция,  где  работал  жених Дуэйновой  полячки. -- Может, это  поможет вам
найти время, -- я сунул ему в руку десять долларов.
     -- Вы здешний, мистер?
     --  А вы как думаете? -- он не ответил. --  Нет, я  приезжий.  Попал  в
аварию. Слушайте,  забудьте о  вмятинах, замените  только стекло  и  фары. И
проверьте мотор.
     -- Ладно. Ваша фамилия?
     -- Грининг. Майлс Грининг.
     -- Вы что, еврей?
     Парень  неохотно выдал мне одну из реликвий гаража,  "нэш"  57-го года,
грохочущий   при   езде,   как   вагон  с   лесом;   доехав   до  города,  я
предусмотрительно оставил его в надежном месте и дальше пошел пешком.

     Через полтора часа я говорил с Полом Кантом.
     -- Ты одним своим приездом  навлек  беду  на себя и на меня,  Майлс.  Я
пытался  тебя предупредить, но ты не захотел слушать. Я ценю твою дружбу, но
тут только  два  человека,  которых  здешние  обыватели подозревают  в  этих
убийствах, и это мы с  тобой.  Если ты  не боишься, так это потому,  что  не
понимаешь еще, во  что влип. А  я боюсь. Если еще что-нибудь случится, то  я
покойник,  понимаешь?  Прошлым  вечером  они разбили мою машину бейсбольными
битами.
     -- Мою тоже, -- сказал я. -- И я видел, как они трудились над твоей, но
не знал, чья она.
     -- Так мы  и  будем смотреть  и думать, кого прибьют раньше -- тебя или
меня. Почему бы тебе не сбежать, пока есть возможность?
     --  Не могу по нескольким причинам. Первая -- это то, что Белый Медведь
попросил меня задержаться.
     -- Это из-за Алисон Грининг?
     Я кивнул.
     Он глубоко вздохнул -- удивительно, как в его высохшем  теле  умещалось
столько воздуха.
     -- Конечно.  Я должен был сам догадаться. Хотел  бы я,  чтобы мои грехи
были  так же далеко в прошлом, как  твои, -- я смотрел на него в  удивлении,
пока  он  пытался трясущимися  руками  зажечь сигарету. -- Неужели никто  не
предупредил тебя, Майлс,  что  тебе  не нужно  встречаться  со  мной? Я  тут
настоящее пугало.
     Перед тем, как идти  к  Полу, я зашел в магазин  на Мейн-стрит  и купил
портативный проигрыватель. Клерк, прочитав мою  фамилию на  чеке, скрылся  в
конторе. Мое появление произвело небольшую сенсацию среди покупателей -- они
делали  вид,  что не смотрят на меня,  но вели  себя  подчеркнуто осторожно.
Клерк вернулся  с  нервным  мужчиной  в  коричневом  костюме  и  галстуке из
вискозы. Он сообщил мне, что не может принять мой чек.
     -- Почему?
     -- Мистер Тигарден, это чек нью-йоркского банка.
     --  Естественно.  В  Нью-Йорке тоже пользуются деньгами,  вы  этого  не
знали?
     -- Но мы принимаем только местные чеки.
     -- А как насчет кредитных карт? Их вы принимаете?
     -- Обычно да.
     Я извлек из бумажника веер карточек:
     -- Какую вам? "Америкэн Экспресс"? "Мобил"? "Сирс"? Давайте, выбирайте.
"Файрстоун"?
     -- Мистер Тигарден, в этом нет необходимости. В случае...
     --  Что  в  случае? Это ведь те же деньги, разве  не так? Вот  еще одна
"Бэнкамерикард". Выбирайте!
     Другие покупатели уже не притворялись, что  не  слушают  наш  разговор.
Некоторые  направились  к  выходу. Наконец  он выбрал  "Америкэн  Экспресс",
которую я назвал первой, и взялся за оформление покупки. К концу  этого дела
он весь вспотел.
     Я просмотрел отделы пластинок  в  "Зумго" и универмаге "От побережья  к
побережью",  но не  нашел  ничего,  отвечающего вкусам  Алисон. В  маленьком
магазинчике возле Фрибо я отыскал несколько книг, которые она любила: "Она",
"Белый  отряд",  Керуак, Сент-Экзюпери. За них  я уплатил  наличными,  чтобы
опять не начинать волынку с чеками и кредитными картами.
     Я прошел несколько  кварталов, загрузил  покупки  в "нэш" и вернулся  к
Фрибо.
     --  Могу  я позвонить? --  спросил  я хозяина. Он с видимым облегчением
кивнул на автомат в углу. По его выражению я знал, что он мне скажет.
     --  Мистер Тигарден, вы хороший  клиент, но  вчера вечером ко мне зашли
люди и сказали...
     -- Что я не должен больше сюда ходить, так?
     Он кивнул.
     -- А иначе что они сделают? Выбьют окна? Сожгут ваше заведение?
     -- Нет, мистер Тигарден. Они этого не говорили.
     -- Но вам будет спокойнее, если я здесь не появлюсь.
     -- Может быть, неделю. Поверьте, мистер Тигарден,  я  ничего против вас
не имею. Но они почему-то решили... понимаете?
     -- Я не хочу доставлять вам неприятности.
     Он отвернулся, не в силах больше смотреть на меня:
     -- Телефон в углу.
     Я  набрал номер  Пола Канта.  Его  шепчущий  голос  нерешительно сказал
"привет".
     --  Пол,  хватит  от меня прятаться. Я в Ардене и  хочу зайти  к тебе и
поговорить о том, что происходит.
     -- Не надо, -- взмолился он.
     -- Не  надо меня оберегать. Тебе же будет хуже, если люди увидят, как я
барабаню в твою дверь. Мне нужно с тобой поговорить.
     -- Ты все равно придешь.
     -- Именно так.
     --  Тогда  хотя  бы не ставь  машину возле  моего  дома. И не  входи  в
парадную дверь. Сверни в переулок между Коммерсиэл-стрит  и Мэдисон и иди до
моего дома. Я тебя впущу.
     И  теперь, в своей наглухо  занавешенной комнате, он  говорил,  что  он
пугало.  Он  был  похож  на  классического  пациента Фрейда  --  напуганный,
усохший, преждевременно состарившийся. Дополняли картину маленькое обезьянье
личико и белая, давно  не стиранная рубашка. Когда мы были детьми, Пол  Кант
подавал большие надежды, и  я думал, что он один  из самых уважаемых людей в
Ардене. На  каникулах, в отсутствие Алисон, я  делил время между озорством с
Белым  Медведем и разговорами с Полом.  Он очень много читал.  Его мать была
прикована к постели, и  Пол рос  серьезным, как все дети, которым приходится
заботиться о родителях --  вернее, об одном из родителей; его  отец умер уже
давно. Еще  я  думал,  что Пол давно  уехал в  какой-нибудь большой город  и
отряхнул пыль Ардена со своих ног.  Но он был  здесь,  в  этом затхлом доме,
излучающий страх и отчаяние.
     -- Взгляни в окно, -- сказал он. -- Только так, чтобы тебя не увидели.
     -- За тобой что, наблюдают?
     -- Ты посмотри, -- он затушил сигарету и тут же взял другую.
     Я отогнул край занавески.
     В квартале от дома, облокотясь на красный пикап, стоял человек, похожий
на одного из тех, что вчера швыряли в меня камнями. Он глядел в сторону дома
Пола.
     -- И так все время?
     -- Не только он. Они сменяются. Их пятеро, может быть, шестеро.
     -- Ты знаешь их?
     -- Конечно. Я же здесь живу.
     -- А почему ты ничего не делаешь?
     -- А что  ты предлагаешь?  Позвонить нашему шерифу? Это же  его дружки.
Они знакомы с ним лучше, чем я.
     -- А что они делают, когда ты выходишь?
     -- Я редко выхожу, -- он попытался изобразить улыбку. -- Думаю, идут за
мной. Им плевать, если я их увижу. Они хотят, чтобы я их видел.
     -- И ты не сообщил, что они разбили твою машину?
     -- Зачем? Говр и так все знает.
     -- Но <i>почему,</i> черт побери? -- взорвался я. -- Почему весь огонь  в твою
сторону?
     Он усмехнулся и пожал  плечами. Но я знал; я заподозрил  это, еще когда
Дуэйн посоветовал мне оставить Пола Канта в покое. Человек с таким печальным
сексуальным  опытом,  как   у  Дуэйна,  особенно   остро  чувствовал   чужую
сексуальную ненормальность. А в Ардене все еще царили взгляды девятнадцатого
века.
     -- Я немного отличаюсь от них, Майлс.
     --  О Боже,  -- выдохнул я,  --  ну и что с  того? Если ты гей, то  это
только предлог для них. Почему ты позволяешь себя терроризировать? Ты должен
был давно уехать из этой дыры.
     Он снова улыбнулся:
     --  Я  никогда  не был  храбрецом, Майлс. Я  могу жить только здесь.  Я
ухаживал за матерью, ты помнишь, и она, когда умерла, оставила мне этот дом,
-- дом пах пылью и запустением, а сам Пол вообще ничем не пах. Он словно был
где-то в другом измерении. Он сказал:
     -- Я никогда  на самом деле не был...  тем, что  ты сказал. Просто люди
чувствовали  это во  мне.  Я тоже  чувствовал,  но здесь  очень ограниченные
возможности, -- снова эта вымученная, бледная улыбка.
     -- И ты решил бросить работу и запереться здесь, как в тюрьме?
     --  Ты  не  я,   Майлс.  Тебе  этого  не  понять.  Я  оглядел  комнату,
обставленную старушечьими вещами. Тяжелые неудобные кресла в чехлах. Дешевые
фарфоровые  статуэтки: пастушки и  собачки,  мистер  Пиквик  и миссис  Гамп.
Никаких книг.
     -- Нет, -- сказал я. -- Не понять.
     --  Ты ведь не можешь мне доверять,  Майлс. Мы столько лет не виделись,
-- он затушил сигарету и запустил руку в свои густые черные волосы.
     -- Могу.  Пока суд  не признал  тебя  виновным,  -- сказал  я,  начиная
проникаться чувством безнадежности, витавшим вокруг него.
     Он издал смешок.
     -- Что ты думаешь  делать? Сидеть здесь, пока они не решат, что с тобой
сотворить?
     -- Все, что  я могу  --  это ждать, пока все кончится. Если они поймают
убийцу, то меня, наверное, восстановят на работе. А что думаешь делать ты?
     -- Не знаю,  --  признался  я. -- Я думал, мы сможем как-то помочь друг
другу.  На твоем месте я бы  ночью выбрался из дома и уехал в Чикаго или еще
куда-нибудь, пока все не кончится.
     --  Моя машина сломана.  Да и куда мне ехать? -- он снова улыбнулся. --
Знаешь, Майлс, я немного завидую ему. Убийце. Он не боится делать то, что он
делает. Конечно, он зверь, чудовище, но он делает, что хочет.  Разве не так?
--  обезьянье личико смотрело на  меня,  по-прежнему улыбаясь той же мертвой
улыбкой. За  запахами  пыли и  старушечьих вещей  угадывался еще запах давно
увядших цветов.
     -- Как Гитлер. Тебе надо бы поговорить с Заком.
     -- Ты его знаешь?
     -- Встречался.
     -- Держись  от  него подальше.  Он может  доставить тебе  неприятности,
Майлс.
     -- Он мой фанат, -- сказал я. -- Он хочет быть на меня похожим.
     Пол пожал плечами; эта тема его не интересовала.
     -- Похоже, что я зря теряю время, -- сказал я.
     -- Да.
     -- Если тебе все  же понадобится помощь, Пол, приходи на ферму Апдалей.
Я постараюсь тебе помочь.
     -- Ни один из нас не может помочь другому, -- он равнодушно взглянул на
меня, явно ожидая,  когда я  уйду. --  Майлс, сколько лет было твоей кузине,
когда она умерла?
     -- Четырнадцать.
     -- Бедный Майлс.
     -- Бедный, -- согласился я и ушел, оставив его сидеть там с дымящейся в
руке сигаретой.

     Теплый  воздух  снаружи показался мне  невероятно свежим,  и  я глубоко
вдохнул, спускаясь с крыльца Пола по ветхим  ступенькам. Грудь мою распирали
не  очень понятные чувства.  Я оглянулся, понимая, что, если меня кто-нибудь
заметит,  мне  несдобровать,  и заметил  то, чего  не разглядел, когда шел к
Полу.  В  углу двора  возле забора  стояла  собачья конура,  откуда в густые
заросли травы уходила  туго натянутая цепь. С похолодевшим сердцем  я сделал
два шага вглубь  двора.  Собака лежала в траве с цепью вокруг того, что было
ее шеей. Черви облепили ее, как живое покрывало.
     Я  поспешил  прочь.  Ужасное зрелище  стояло перед моими  глазами, даже
когда я вышел за ворота и пошел по переулку.
     Когда  я  прошел футов тридцать,  напротив  меня  появился  полицейский
автомобиль,  закрывая мне выход. За  рулем сидел крупный мужчина и смотрел в
мою сторону.  Я обернулся --  другой конец переулка был  свободен, --  потом
опять  посмотрел  на  человека в  машине. Он помахал  мне.  Я пошел  вперед,
убеждая себя, что, собственно, ни в чем не виноват.
     Это оказался  Белый  Медведь. Он  открыл мне пассажирскую  дверцу,  и я
обошел машину и сел рядом с ним.
     -- Да, ты молодец, -- сказал он. -- А если бы кто-нибудь тебя увидел? Я
не хочу, чтобы тебе оторвали голову.
     -- Как ты узнал, что я здесь?
     --  Допустим,  догадался,  --  он  смотрел  на  меня  с  добрым,  почти
родительским,  выражением  --  Час  назад  мне  позвонил  парень  со станции
техобслуживания по имени Хэнк Спелз. Он сказал, что <i>ты</i> сдал в  ремонт машину
и указал чужую фамилию.
     -- А откуда он знает, что она чужая?
     -- Ох, Майлс, -- вздохнул Белый Медведь, трогая с места.  Мы свернули и
плавно поплыли  по Мейн-стрит, мимо  Зумго, булочной, бара Фрибо. -- Ты ведь
известный человек. Прямо как кинозвезда. Мог бы ожидать, что тебя узнают, --
мы доехали  до здания суда,  но он  не свернул в  участок, как  я  ожидал, а
продолжал ехать прямо, через мост. Мимо пролетели несколько домов, ресторан,
боулинг-клуб, и мы выехали на простор полей.
     --  Я  не   думал,  что  чинить  машину  под  чужой  фамилией  --   это
преступление, -- сказал я. -- Куда мы едем?
     -- Так, проедемся. Конечно, это не преступление.  Но это глупость. Тебя
все  равно  все знают, и это  только  наводит  таких  олухов, как  Хэнк,  на
подозрения.  И  скажи, Майлс, какого <i>черта</i> ты сказал именно эту фамилию?  --
При слове "черта" он стукнул кулаком по рулю. -- Ответь  мне! Почему из всех
фамилий ты выбрал именно Грининг? Не надо напоминать об этом людям,  парень.
Это в твоих же интересах.
     -- Я слышу это с первых минут в Ардене. Белый Медведь покачал головой:
     -- Ладно. Забудем об этом. Надеюсь, Хэнк тоже  забудет. Что тебе сказал
Пол Кант?
     --  Он ничего  не  знает. И уж конечно никого не убивал. Он боится даже
выйти в магазин за продуктами.
     -- Это он тебе сказал?
     --  Он  боится даже выйти и закопать  свою собаку. Я увидел  ее,  когда
уходил. Он не способен никого убить.
     Белый Медведь опять покачал головой и поерзал на сиденье. Ему явно было
тесно. Мы отъехали  уже довольно далеко -- за деревьями блестели изгибы реки
Бланделл.
     -- Это здесь рыбаки нашли Гвен Олсон? Он вскинул голову:
     -- Нет. В паре миль внизу. Мы проехали то место пять минут назад.
     -- Зачем?
     -- Что "зачем"?
     Я пожал плечами; мы оба знали, зачем.
     -- Я думаю, твой друг Пол Кант не все тебе сказал.
     -- Ты о чем?
     -- Он  предложил тебе  что-нибудь, когда  ты  пришел? Ну  там, кофе или
сэндвич?
     -- Нет. С какой стати? -- тут я сообразил. -- Ты хочешь сказать, что он
не выходит из дома? Что он уморил свою собаку голодом?
     -- Ну,  он уморил или кто-нибудь избавил беднягу от мучений -- не знаю.
Но я знаю, что Пол Кант не выходил  из дома уже около недели. Если только по
ночам.
     -- А что же он ест?
     -- Должно быть, консервы. Или ничего. Теперь  ты  понимаешь, почему  он
ничем тебя не угостил.
     -- Но почему ты...
     Он поднял руку.
     -- Я не могу заставить человека выйти из дома и пойти в магазин. Да так
оно и лучше. Это может избавить его от неприятностей. Ты видел часовых у его
дома?
     -- А ты не можешь их убрать?
     --  А  зачем?  Я  думаю,  Майлс, тебе нужно  кое-что  знать  про  Пола.
Сомневаюсь, что он это тебе рассказал.
     --  Он рассказал мне все, что  считал нужным.  Белый  Медведь развернул
машину и поехал обратно к  Ардену. Мы доехали почти до самого Бланделла и не
встретили  ни  одной  живой  души.  Радиотелефон  что-то  крякнул,  но  Говр
игнорировал его. Он ехал так же неспешно, следуя плавному изгибу реки.
     -- Видишь  ли, у Пола  были проблемы. Не из тех, которыми мужчина может
гордиться. Если ты помнишь, он жил со своей матерью  и ухаживал за ней, даже
бросил  школу и пошел  работать, чтобы  платить  за  ее  лечение. Когда  она
умерла,  он  немного растерялся,  но  потом  собрался  и  на неделю уехал  в
Миннеаполис.  С  тех  пор он ездил туда  регулярно,  и в последний  раз  мне
позвонили  из  тамошней  полиции. Сказали, что  они  его  задержали,  --  он
посмотрел на меня, оценивая степень моего удивления. -- Он ходил на собрания
бойскаутов -- знаешь, летом они часто проходят, -- ничего не говорил, только
стоял и  смотрел. А когда дети расходились, шел за ними, так же  молча.  Так
было  несколько раз, а потом кто-то из родителей  позвонил в полицию.  В тот
раз его не поймали, но потом накрыли в парке, где было полно мамаш с детьми.
Накрыли  прямо  за  делом  -- с  рукой    ширинке.  Видишь  ли, он  ездил в
Миннеаполис  выражать подавленные инстинкты, как это говорится, а тут строил
из себя паиньку.  Тогда он перепугался, даже добровольно лег  в госпиталь на
семь месяцев. Потом вернулся сюда. Похоже, ему некуда было деваться. Ну вот,
я думаю, этот маленький эпизод он от тебя скрыл.
     Я только кивнул. Я уже придумал, что ответить:
     --  Надеюсь,  что  это правда.  Но даже  если так, то,  что Пол  делал,
бесконечно далеко от убийства. Или я ничего не понимаю в людях.
     --  Может,  и так. Но  в  Ардене не  разбираются в  подобных тонкостях.
Пойми, люди не знают, кто  это сделал. Это может быть маньяк. Или  импотент.
Может быть, даже женщина. Я лично думаю,  что он один,  но  их может быть  и
несколько. Но это непростой насильник.
     -- Ты к чему?
     Мы  уже въехали в Арден,  и Белый  Медведь вел машину  прямо к  "нэшу",
будто знал, где он стоит.
     -- У  меня есть теория  по поводу  этого типа, Майлс.  Я думаю, на него
давит вина, ему хочется пойти ко мне и признаться, он просто разрывается  от
этого желания. Как ты думаешь?
     Я ничего не думал.
     --  Ладно, предположим.  Ему  не  нравится то,  что  он  сделал с  теми
девочками.  Но  он больной, он чувствует, что должен сделать это снова. Я --
единственный, кто может его  остановить, и он это знает. Я не удивлюсь, если
окажется, что я вижусь с  ним каждый день, --  он  остановился  у светофора,
кварталом дальше стояла моя машина. -- Хэнк дал тебе "нэш", так ведь, Майлс?
     -- Так. Ты собираешься искать тех, кто разбил мою машину?
     --  Я ищу,  Майлс.  Ищу, --  он переехал  улицу  и подкатил к  древнему
"нэшу".
     -- И что ты говорил по поводу убийцы? Что он непростой насильник?
     --  Слушай, заходи  ко  мне вечером,  как-нибудь на неделе. Я  все тебе
расскажу, --  он вышел и  открыл мне  дверь. -- Надеюсь, моя стряпня тебя не
убьет. До скорого, Майлс. Помни, что ты обещал держать со мной связь.

     Его ровный дружелюбный  голос звучал у меня в ушах всю дорогу домой. Он
гипнотизировал, сковывал волю. Выходя  из машины  на ферме, я все еще слышал
его  и не мог избавиться от него, даже  когда расставлял мебель. Я знал, что
мебель не встанет на нужное место, пока  я не освобожусь  от этого голоса. Я
поднялся наверх, сел  за стол и стал смотреть  на обе фотографии. Постепенно
все ушло прочь, и я остался наедине с Алисон. Где-то вдали еле слышно звонил
телефон.

     <i>И в третий раз это случилось так:</i>
     Девушка вышла из дома в конце дня и несколько минут стояла на прогретой
солнцем улице,  раздумывая, не поздно  ли еще пойти  поиграть  в  боулинг  с
подругами. Она  вспомнила, что забыла  дома  солнечные очки, но ей лень было
возвращаться.  Струйки пота  начали стекать у нее по шее. До зала она дойдет
вся в поту.
     Может, лучше просто остаться дома и почитать? Миленькое личико девушки,
освещенное светом лампы, особенно  хорошо смотрелось над книгой.  Она хотела
стать учительницей английского. Девушка оглянулась  на дом; отражение солнца
в стеклах ослепило ее. Белая блузка уже прилипла к спине.
     Она отвернулась и пошла  в  город,  в направлении,  куда  двумя  часами
раньше  проехала  машина шерифа Говра. После гибели  Дженни Странд девушки в
городе боялись ходить в одиночку, но сейчас было еще светло.
     Она подумала, что  шериф, конечно же, скоро поймает  убийцу; может, уже
поймал. Может, это человек, сидевший рядом с ним в машине... хотя непохоже.
     Она  шла  медленно, глядя  вниз, думая  о  том, что не любит  боулинг и
играет в него только потому, что играют все.
     Она  так  и  не  увидела,  кто  ее  схватил  --  лишь  неясный  силуэт,
выскочивший из переулка. В следующий момент  ее ударили  о стену,  и  страх,
вспыхнувший  в  ее  мозгу, не  дал  ей  ни  закричать,  ни побежать.  Что-то
коснулось ее,  что-то не похожее  на человеческую плоть.  Ей в ноздри ударил
запах сырой земли, словно она была уже в могиле.
        Семь
     Мои руки и  ноги не  двигались. Но в другом измерении они  не лежали на
полу  моего кабинета, а  работали,  уводя меня  в лес. Я  наблюдал за обоими
процессами, думая, что такое один  раз уже случалось: когда я открыл морской
сундучок  и  увидел  там фотографию, стоявшую в это время на моем письменном
столе. Воздух и  в кабинете, и в полях был сладким, напоенным запахами. Свет
погас, и в темноте я шел по темному пшеничному полю, продирался через кусты,
легко перепрыгивал ручей. Тело мое было легким, как во сне. Я слышал телефон
и  одновременно сверчков и  сов. Ночной  воздух, казалось,  окутывал деревья
дымкой, как туман.
     Я прошел через второе поле и  вошел  в лес.  Белели березы, как девичьи
тела. Моя правая  рука  коснулась доски пола, но в призрачном  мире  это был
кленовый ствол. Миновав  его, я  углубился в чащу. Вправо от  меня  пробежал
олень,  и я пошел за  ним.  Деревья  росли все гуще и гуще.  Я перелез через
ствол гигантского клена, преграждавший дорогу, и продолжил путь. Мое  сердце
забилось сильнее, я понял, куда я иду.
     Это  была поляна,  окруженная  огромными  дубами,  с выжженным пятном в
центре. Она ждала меня здесь.
     Я знал, что ноги сами приведут меня туда. Надо было только идти.
     Когда деревья сомкнулись вокруг меня, пришлось раздвигать ветки руками.
Иголки набились мне в волосы и за воротник, напомнив колючий куст, поймавший
меня возле  Волшебного  Замка.  Почва  стала  вязкой; на  месте моих  следов
оставались чавкающие черные дыры. У подножия деревьев росли красные и  белые
грибы.
     Становилось все темнее,  и я почувствовал  страх.  Казалось, лес  готов
сдавить меня и похоронить в своих пахучих объятиях. Даже воздух стал гуще. Я
взобрался   на  пень,  обожженный  молнией.  Под  ногами  копошилось  что-то
скользкое. Я наступил на гриб размером  с  овечью голову, и  он растекся под
моей ногой жидкой зловонной массой.
     Ветка оцарапала мне лицо. Я услышал, как разрывается кожа. Единственный
свет исходил от гниющих стволов и листьев. Раскидистое дерево преградило мне
путь; пришлось  встать  на  четвереньки и проползти под  его ветвями,  почти
утопая во влажном слое листвы.
     Я встал и очутился на поляне, той самой. Моя рубашка позеленела от мха,
бинт  с левой руки сполз и размотался. Я попытался отряхнуться, но руки меня
не слушались.
     Деревья шептались за моей  спиной. Я прошел вперед, к  черному  пятну в
центре поляны. Наклонился и потрогал угли. Они были теплыми, и от них тянуло
сладковатым дымком. Я упал на колени в мертвой тишине леса.
     <i>Что  случится, если она  вернется?  --</i> спросила  меня Ринн,  и я сейчас
испытывал ужас  еще больший,  чем  в  первый раз. До  меня  донесся  высокий
шуршащий  звук оттуда,  где свечение  листьев  вокруг  поляны было  особенно
ярким. Звук движения. По коже у меня поползли мурашки.
     Потом я увидел ее.
     Она вышла на поляну между двух черных берез. Она не изменилась. Если бы
в этот момент что-нибудь коснулось меня, я бы разбился, рассыпался  на белые
холодные осколки. Она пошла ко мне -- медленно, неостановимо.
     Я позвал ее по имени.
     Шум усиливался --  шепчущее шуршание резало мне уши. Ее рот открылся, и
я увидел, что вместо зубов у нее белые,  отполированные водой камни. Лицо ее
было маской из листьев, руки превратились в древесные сучья.
     Я упал навзничь и ощутил под  руками  гладкое дерево.  Воздух забил мне
легкие, как вода. Я понял, что кричу, только когда услышал собственный крик.

     -- Открыл глаза, -- сказал голос. Я увидел перед собой раскрытое окно и
раздуваемые ветром занавески. Стоял день. Воздух был обычным, легким.
     Другой голос:
     -- Вы проснулись, Майлс? Слышите меня?  Я попытался ответить, и изо рта
у меня хлынула зловонная жидкость.
     -- Он жив, -- сказала женщина. -- Слава Богу.

     Очнулся я в постели. Было еще светло, и внизу звонил телефон.
     -- Не обращайте внимания, -- сказал кто-то. Я повернул голову; в кресле
возле двери сидела  Алисон с книгой  --  одной из тех, что я отдал Заку.  --
Телефон  звонил  все утро.  Это  шериф  Говр.  Он  хочет  о  чем-то  с  вами
поговорить, -- на последней фразе она потупила глаза.
     -- Что случилось?
     -- Хорошо, что вы не курите. Иначе вас разбросало бы по всему полю.
     -- Что случилось?
     -- Вы включали газ?
     -- Какой газ?
     -- На кухне. Он  был включен почти всю ночь. Миссис  Сандерсон сказала,
что вы выжили только потому, что были наверху. Я разбила окно на кухне.
     -- А кто его включил?
     -- Это вопрос. Миссис Сандерсон утверждает, что вы пытались покончить с
собой.
     Я  потрогал  лицо.  Царапин  не  было.  Бинт  на  левой  руке  держался
нормально.
     -- А свет?
     --  Погас.  Лампы,  похоже,  лопнули. Черт,  вы должны были чувствовать
запах. Сладкий такой.
     -- Я его чувствовал. Я сидел за столом, а потом вдруг очутился на полу.
Мне показалось, что мое тело стало невесомым.
     -- С этим домом  что-то не так. Два дня назад, когда вы вернулись, свет
во всем доме вдруг зажегся. Сам по себе.
     -- Ты тоже это видела?
     --  Конечно.  Я  была  в своей  комнате.  А  прошлой  ночью свет  вдруг
выключился. Отец говорит, это что-то с проводкой.
     -- А он не сказал, что ты должна держаться от меня подальше? i
     -- Я  обещала,  что  уйду,  как  только вы  придете  в себя,  Я  вас  и
обнаружила. Говр звонил нам и сказал, что вы  не  берете трубку. Сказал, что
ему  срочно нужно  с  вами  поговорить.  Отец спал,  вот  я  и пошла.  Дверь
оказалась закрыта, тогда я влезла через окно в нижнюю спальню и  тут почуяла
запах  газа.  Я  разбила окно в  кухне, чтобы газ  вышел,  и пооткрывала все
другие окна. Потом пошла наверх. Вы лежали на полу.
     -- А когда это было?
     -- Около шести утра. Или чуть пораньше.
     -- Ты в шесть уже встала?
     --  Я  только  вернулась домой. Ну  вот, я увидела, что вы живы, и  тут
появилась  миссис Сандерсон.  Она сразу  позвонила  в полицию. Она почему-то
решила,  что  вы хотели себя убить. Потом она ушла и  сказала, что  вернется
завтра. Если она нужна вам сегодня, позвоните ей. И Говру я сказала,  что вы
позвоните ему, когда вам станет лучше.
     -- Спасибо, -- сказал я. -- Ты спасла мне жизнь.  Она  с улыбкой пожала
плечами:
     -- Если  кто и сделал  это, то  старик Говр. Это ведь он  попросил меня
сходить к вам. К тому же, все равно  скоро бы пришла  миссис Сандерсон. И вы
не собирались умирать.
     Я поднял брови.
     -- Вы тут ходили. И издавали разные звуки. Меня узнали.
     -- С чего ты взяла?
     -- Вы назвали меня по имени. Или мне так показалось.
     -- Ты правда думаешь, что я хотел себя убить?
     -- Нет, -- она встала,  зажав книгу под мышкой. -- Я думаю, вы не такой
дурак.  Да,  совсем  забыла.  Зак  благодарит  вас  за  книги и хочет  снова
увидеться.
     Я кивнул.
     -- Вы уверены, что с вами все в порядке?
     -- Уверен, Алисон.
     У двери она остановилась и повернулась  ко мне. Она открыла  рот, потом
закрыла и наконец решилась сказать:
     -- Я очень рада, что с вами все обошлось. Телефон зазвенел снова.
     -- Не беспокойся, -- сказал я. -- Я уже знаю, в чем дело. Белый Медведь
хочет  пригласить меня  на  ужин.  И знаешь, я  очень  рад, что ты оказалась
здесь.

     -- Давай немного расслабимся, прежде  чем  касаться серьезных вопросов,
--  предложил шериф Говр два дня спустя, вытряхивая в  чашку ледяные кубики.
Моя  интуиция  меня  не  подвела,  хотя  бы  частично.  Я  сидел  в  большом
продавленном кресле  в  гостиной Белого Медведя, в той части Ардена, где я в
прошлый визит припарковал свой "нэш". В большом доме Говр жил один. На одном
из кресел громоздилась  кипа  старых газет; красная обивка дивана засалилась
от  времени;  кофейный столик украшала батарея банок из-под  пива. На спинке
кресла висел пистолет  в кобуре. С двух концов  дивана  светили  две большие
лампы с подставками в виде глухарей. На стенах темно-коричневые обои -- жена
шерифа, кто  бы она ни  была, явно  боролась с условностями. Висящие там  же
картины, я мог поклясться, были повешены не ею: фото самого Белого Медведя в
рыбацкой  шляпе,  держащего  удочку  с  пойманной   форелью,  и  репродукция
"Подсолнухов" Ван Гога.
     --  Я обычно  немного  выпиваю  после  обеда. Что  хочешь:  бурбон  или
опять-таки бурбон?
     -- Отлично.
     Его готовка меня приятно удивила. Тушеное мясо,  хоть и незамысловатое,
хорошо    приготовленное,     было    не    тем,    чего     ожидаешь     от
двухсотсемидесятифунтового мужчины в мятом полицейском  мундире.  Тут больше
подошел бы пережаренный бифштекс.
     Одна из причин приглашения прояснилась сразу же:
     Белому  Медведю редко с  кем удавалось  говорить по душам. Весь ужин он
говорил не о моей предполагаемой  попытке самоубийства, не о новой трагедии,
случившейся  в городе, --  он говорил о  рыбалке. Удочки, наживка, морская и
речная рыбалка,  рыбалка раньше  и  сейчас, и "На Мичигане считают,  что  их
лосось лучше всего, но нашу форель я не променяю на десяток этих лососей", и
"Иногда я  просто  люблю  посидеть с удочкой в тени, без  всякого клева, как
какой-нибудь дедуля". Под  этот разговор я  сжевал  несколько ломтей сочного
мяса с овощами и густой подливкой.
     Он отнес тарелки  в  раковину  и,  судя  по  звуку, залил  водой; потом
вернулся  с бутылкой  "Дикой индейки"  под мышкой, чашкой с кубиками  льда в
одной руке и двумя бокалами в другой.
     -- Мне кое-что пришло в голову, -- сказал я, пока он  ставил все это на
стол.
     -- Что же?
     -- Мы все одиноки -- все четверо. Дуэйн, Пол Кант, ты  и я. У тебя ведь
была жена?  -- обстановка дома  делала ответ очевидным;  дом  Белого Медведя
странно  напоминал мне  дом Пола  Канта, только он хранил следы  вкуса более
молодой женщины, жены, а не матери.
     -- Была, -- он разлил  бурбон  и  откинулся на  диване, положив ноги на
кофейный столик. -- Сбежала, как и твоя. Уже давно. Оставила мне сына.
     -- У тебя есть сын, Белый Медведь?
     -- Да. Живет здесь, в Ардене.
     -- Сколько ему лет?
     --  Скоро двадцать. Его мать сбежала, когда он был еще маленьким. Он не
особо  ученый, но смышленый. Помогает разным людям  с ремонтом.  У него своя
квартира. Я хотел бы,  чтобы он служил в полиции, но у него свои идеи. Но он
хороший парень. Верит в закон, не то, что другие.
     -- А почему ты или Дуэйн не женились снова? -- я хлебнул большой глоток
бурбона.
     --  У меня есть причины. В  полицейской работе  жена только мешает. Это
ведь круглые сутки. Кроме того, я не встретил ни  одной женщины, которой мог
бы доверять. А старине  Дю-эйну женщина вообще нужна только для того,  чтобы
готовить и убирать, а это с успехом делает его дочь.
     Я  поймал  себя  на  том, что расслабляюсь, уверяю себя, что это просто
разговор двух старых друзей. Свет ламп серебрил  намечающуюся лысину  Белого
Медведя. Его глаза были полузакрыты.
     -- Думаю, ты прав. По-моему, он просто  ненавидит  женщин. Может, он  и
есть твой убийца.
     Белый Медведь засмеялся:
     -- Ах,  Майлс, Майлс. Он ведь не  всегда ненавидел женщин.  Одна из них
ему очень даже нравилась.
     -- Та полька?
     -- Не совсем. Как ты думаешь, почему он так назвал свою дочь?
     Я взглянул на него и обнаружил, что его  полузакрытые глаза внимательно
наблюдают за мной.
     -- Да-да. Я думаю, он потерял свою невинность с крошкой Алисон Грининг.
Ты не каждое  лето был  здесь и не все видел,  но говорю тебе, она его с ума
сводила. Может быть, она и ночевала в его постели, а скорее всего трахнулась
с ним  стоя,  где-нибудь в стогу -- не  знаю.  Но  она  жутко его  изводила.
Наверное, поэтому он и сделал в конце концов предложение той польке.
     Шок еще колотил меня дрожью:
     -- Ты говоришь, он потерял невинность с Алисон?
     -- Да. Он сам мне рассказал.
     -- Но ей ведь было тогда не больше тринадцати.
     -- Точно. Но он сказал, что она знала об этом гораздо больше, чем он.
     Я вспомнил про учителя рисования:
     -- Не верю. Он врет. Она же все время смеялась над ним.
     -- И это верно. Его мучило то, что она предпочитала тебя  ему, когда ты
был рядом. Он  ревновал,  -- он склонился над столом и подлил себе виски, не
добавляя льда. -- Так что теперь ты видишь, что не  должен был  называть эту
фамилию. Ты сыплешь  соль на  его раны. Не хочу тебя учить, Майлс, но ты мог
бы хоть раз  сходить в церковь. От тебя отстанут, если увидят, что ты ведешь
себя так же, как они. Посидишь, послушаешь  мудрые речи пастора Бертильсона.
Удивительно,  как все норвежцы в долине любят эту старую шведскую крысу. Он,
кстати, рассказал мне, что ты что-то стащил у Зумго. Вроде бы, книгу.
     -- Смешно.
     -- Вот  и я  ему так  сказал. А что с этим твоим самоубийством?  В этом
есть хоть сколько-нибудь правды?
     --  Никакой. Или это случайность,  или кто-то  пытался  меня  убить.  А
может, предупредить.
     -- Предупредить о чем?
     -- Белый Медведь,  твой отец  так и не узнал, кто звонил ему в ту ночь,
когда утонула моя кузина? Он покачал головой:
     --  Выкинь  это  из  головы,  Майлс. Мы  говорим о том, что  происходит
сейчас, а не двадцать лет назад.
     -- Нет, а все-таки?
     -- Черт побери, Майлс, -- он вылил в рот то, что осталось в его бокале,
и налил еще. -- Я же говорю:  выкинь это из головы. Нет. Не узнал. Теперь ты
доволен? Так говоришь, эта история с газом произошла случайно?
     Я кивнул, раздумывая, о чем он заговорит дальше.
     -- Знаешь, хотелось бы не вмешивать в это Туту Сандерсон, а то она всем
рассказывает свою версию,  которая сильно  отличается от  твоей. Хочешь  еще
выпить?
     Мой бокал был пуст.
     -- Давай. Составь мне компанию. Мне вечером  нужно  выпить  пару рюмок,
чтобы заснуть.  Если  Локкен арестует  тебя за вождение в пьяном виде,  я за
тебя похлопочу.
     Я  налил  себе бурбона и  добавил  льда.  На  Белого  Медведя алкоголь,
казалось, производил не больше действия, чем кока-кола.
     --  Послушай,  -- сказал  он.  -- Я все  делаю, чтобы избавить тебя  от
неприятностей.  Ты  мне  нравишься, Майлс.  Я  не  хочу,  чтобы наши  добрые
горожане сжили тебя со свету, да и меня заодно за то, что я с тобой якшаюсь.
Давай договоримся: забудь про это дело  с Лараби, а я забуду про то,  что ты
упер книгу у Зумго. У тебя и без этого достаточно хлопот.
     -- Эти письма, например.
     -- Ага. Или  смерть твоей жены. И есть еще кое-что.  Ты,  мне  кажется,
боишься, Майлс. Чего?
     -- Постой, -- я почувствовал такой же холод, как в старом доме Апдалей.
-- Ты к этому вел дело весь вечер?
     --  Может  быть.  Видишь  ли,  я просто  полицейский, который  пытается
расследовать дело. Что хуже всего, оно разрастается.
     -- Да. Еще одна девушка.
     -- Может быть, и так. Но лучше не болтать об этом, потому что тело пока
не найдено. Мы  даже  не  знаем, есть  ли  тело.  Девушка  по  имени  Кэндис
Мичальски,  хорошенькая,  семнадцати  лет, пропала вчера вечером. Часа через
два-три после того, как  я  высадил  тебя  возле твоего "нэша". Она  сказала
родителям, что идет играть  в боулинг, -- мы проезжали "Боул-А-Раму" по пути
из города, -- и не вернулась. И в "Боул-А-Раму" не пришла.
     -- Может, она сбежала, -- руки у меня дрожали, и я сел на них.
     -- На нее не похоже. Она была лучшей ученицей. Член ассоциации "Будущие
учителя Америки". На  следующий год должна была ехать учиться в Ривер-Фоллс.
Примерная девочка, Майлс, не из тех, кто убегает из дома.
     -- Странно. Странно, как прошлое держит нас. Мы только что говорили про
Алисон Грининг, которая до сих пор...  которую я до  сих пор помню, и мы все
трое ее знали, и люди все еще помнят о ее смерти.
     -- Ну, вы с  Дуэйном знали ее получше, чем я, --  он усмехнулся. --  Но
речь сейчас не о ней. Теперь я дрожал уже весь.
     -- И теперь арденская девушка с польской фамилией убегает или исчезает,
совсем как невеста Дуэйна...
     -- И ты устраиваешь в доме  своей бабки  музей. Да, речь все-таки не об
этом. Я  говорил с этими Мичальски -- они  расстроены, конечно, -- и опросил
их никому пока  не  говорить  про Кэндис.  Пусть скажут,  что  она уехала  к
тетушке в Спарту или еще что-нибудь. Может, скоро она пришлет им открытку из
колонии  нудистов в Калифорнии. Может,  мы отыщем ее тело. Если она  мертва,
то, может быть, мы  успеем поймать  убийцу прежде чем  начнется  истерика. Я
предпочту аккуратный  арест, и  убийца,  по-моему,  тоже. Во всяком  случае,
здоровая часть его рассудка, -- он вытянулся на диване,  подложив  руки  под
голову. Сейчас он походил на больного старого медведя,  упустившего рыбу. --
А зачем  тебе понадобилось красть ту книгу  у Зумго? Это ведь  в  самом Деле
ужасно глупо.
     Я покачал головой:
     -- Ничего я не крал. Бертильсон ошибается.
     -- Признаюсь тебе.  Я <i>жду,</i> что этот  парень придет ко мне и признается.
Он хочет  признаться.  Он хочет сидеть там, где сейчас сидишь ты, Майлс. Это
грызет его. Может, он убил эту Мичальски. Может,  он спрятал ее где-нибудь и
не знает теперь, что с ней делать. Мне жалко эту сволочь, Майлс. Думаю, если
кто-то и покончит здесь с собой, то это окажется он. Который час?
     Я взглянул на часы.  Белый Медведь  подошел к  окну и прижался  лицом к
стеклу, глядя в темноту.
     -- Два часа.
     -- Я  не засыпаю  до четырех-пяти.  Я извелся  почти как он,  --  запах
пороха  смешивался с  запахом  немытого  тела. Я подумал,  снимает  ли Белый
Медведь когда-нибудь свою форму. -- Ты доберешься один?
     -- Конечно.
     -- Кстати, что ты пишешь? Ты не говорил.
     -- Исследование про одного писателя.
     -- Здорово. Надеюсь, все это кончится, и ты останешься здесь, с нами.
     Он  разглядывал  мое  отражение  в оконном  стекле.  Я  смотрел  на его
револьвер, висящий на спинке кресла.
     Я спросил:
     --  Что ты имел в  виду,  когда  сказал вчера, что  убийца -- необычный
насильник? Что он может быть импотентом?
     -- Ну, мы все  знаем,  что такое изнасилование, -- Белый Медведь  опять
тяжело  опустился  на диван.  --  Так вот, могу тебе  сказать: эти случаи не
имеют ничего общего с  изнасилованием. Это сделал  кто-то, у кого проблемы с
головой. Изнасилование  --  это когда девчонка  заводит  парня, он  не может
сдержаться,  а  она  поднимает  крик.  То,  как  они  одеваются  --  это  же
подстрекательство  к изнасилованию! Парень вполне может  неправильно понять,
чего хочет такая вот маленькая  сучка.  Так  кто же  виноват?  Оба!  Так  не
принято  рассужу дать, но  это правда. Такие случаи встречались мне не  раз.
Говорят: насилие. Но насилие  --  это вся наша жизнь.  Здесь не то. Это явно
сделал  ненормальный.  Доктор Хэмптон в бланделлском  морге  сказал, что  на
телах не обнаружено никаких следов семени. Их насиловали другими способами.
     --  Другими  способами? --  переспросил  я,  не особенно  желая слушать
дальше.
     -- Бутылкой. Из-под  кока-колы. Мы нашли такие бутылки возле обоих тел,
разбитые. С Дженни Странд  использовали еще  что-то, скорее всего  ручку  от
метлы. Мы до  сих пор ищем ее в поле  за  93-м.  Потом  над  ними поработали
ножом. И это было еще только начало.
     -- О Боже.
     -- Так что это могла быть и женщина, хотя трудно себе представить такую
женщину,  правда?  -- он улыбнулся мне с дивана. -- Теперь ты знаешь столько
же, сколько мы.
     -- Ты ведь не думаешь, что все это сделал Пол Кант? Это же невозможно.
     -- Что  невозможно, Майлс? Это мог сделать я,  или ты, или  Дю-эйн. Пол
хотя бы сидит  дома и не лезет на рожон, --  он поднялся с дивана и пошел на
кухню.  Услышав  булькающий  звук,  я  понял, что  он полощет рот. Когда  он
вернулся,  его  голубая форменная рубашка  была  расстегнута,  обнажая белую
майку, обтягивающую живот.  --  Тебе нужно поспать,  Майлс. Это был  хороший
вечер. Мы лучше узнали друг друга. А теперь езжай.
     Глаза Туты Сандерсон за толстыми  стеклами  очков напоминали бьющихся в
воде  рыб. Руки  она  держала  в  карманах  серой  шерстяной кофты. Три дня,
прошедшие  с  моего  вечернего  разговора  с  Белым Медведем, она появлялась
каждое  утро,  молча  готовила  завтрак  и  спешила  вымыть  кухню,  пока  я
экспериментировал с расстановкой мебели.  Старый  диван  -- у дальней стены,
слева  от маленького шкафа.  Книжная полка (я еще  помнил  на ней  Библию  и
романы Ллойда С. Дугласа) -- на короткой стене  у выхода на крыльцо. Там же,
с  обеих  сторон, два  легких кресла; но  оставались еще  кресла  и столики,
которые  я решительно не знал,  куда  девать.  Я  не помнил их присутствия в
комнате. Ту же проблему представляли  еще с полдюжины предметов мебели. Тута
Сандерсон помочь не могла.
     -- Это стояло не так.
     -- Попробуйте вспомнить.
     -- Я  думаю, этот маленький стол стоял  где-то рядом с диваном,  -- она
просто пыталась отделаться от меня.
     -- Здесь? -- я передвинул столик к шкафу.
     -- Нет. Дальше.
     Я передвинул дальше.
     -- Будь я Дуэйном, я бы сводила вас к психиатру. Он заплатил кучу денег
за новую мебель. И купил ее очень выгодно. Мы с Редом тоже кое-что купили на
той распродаже.
     -- Дуэйн  может поставить все на место, когда  я уеду. Этот стол так не
стоял.
     -- А по-моему, нормально.
     -- Вы ничего не понимаете.
     --  Может быть. Вы никогда  не напишите  свою работу, если  будете весь
день заниматься этим.
     -- Почему  бы вам не сменить белье? Если не  хотите мне помочь, то хотя
бы не мешайте.
     Ее лицо, казалось, налилось водой, как мешок.
     -- Похоже, вы  оставили все ваши манеры в Нью-Йорке, Майлс,  -- с этими
словами она отвернулась от меня к окну. -- Когда ваша машина будет готова?
     -- Они обещали сделать через несколько дней.
     --  И  тогда вы  уедете? -- она нагнула  голову, высматривая  что-то на
дороге.
     -- Нет. Белый Медведь просил меня остаться. Должно быть, ему скучно.
     -- Вы с Галеном так хорошо знакомы?
     -- Как братья.
     -- Он  никого  не приглашал к себе домой. Скрытный человек. И еще возил
вас на полицейской машине. Реду сказали об этом в Ардене.
     Я  поставил кресло  рядом с обогревателем,  потом  передвинул  к  двери
спальни.
     -- У вас сегодня одни машины на уме.
     -- Может, потому, что сейчас одна из них остановилась, и кто-то  что-то
положил в ваш почтовый ящик. Это не почтальон. Не хотите пойти и посмотреть?
     -- А раньше нельзя было сказать? -- огрызнулся я и выскочил на крыльцо.
Тута Сандерсон в прошедшие два  дня приходила в шерстяной  кофте -- отчасти,
чтобы позлить меня несоответствием этого  одеяния с теплой  погодой, отчасти
потому, что в  доме всегда было  холодно -- может быть, тому виной был ветер
из леса. За спиной я услышал ее реплику:
     -- Должно быть, еще  одно дурацкое письмо. Так оно и случилось, но не в
том смысле, что думал я (и она). Листок дешевой бумаги в линейку из школьной
тетради. На нем напечатано:
     <i>"Ублюдок мы за тобой следим".</i>
     Знакомо  по  фильмам;  я  сразу  представил  свою грудь  в  перекрестье
прицела. Вокруг никого не было, и я какое-то время стоял, опершись на ящик и
пытаясь успокоиться. За прошедшие дни мне дважды звонили  и  молчали, дыша в
трубку  луком  и пивом.  Я  подозревал,  что  причиной  новых  слухов  стало
исчезновение польской  девушки,  и  Тута Сандерсон  подтверждала  это  своей
возросшей  подозрительностью. Тем  не менее,  она продолжала  приходить  как
обычно.
     Подходя к  дому, я увидел, что она смотрит на  меня  в окно. Я  хлопнул
дверью, и она тут же отвернулась и притворилась, что протирает шкаф.
     -- Так вы не узнали машину?
     Ее пухлые  руки ритмично двигались; им  в  такт колыхалась нижняя часть
спины.
     -- Он не  из долины. Я тут все машины знаю, -- она искоса взглянула  на
меня, сгорая от желания узнать, что было в ящике.
     -- Какого он был цвета?
     -- Весь в грязи. Я не видела.
     -- Знаете, миссис Сандерсон, -- я говорил медленно, чтобы до нее дошло,
--  если  это ваш сын или  его  друзья пришли сюда ночью и включили газ, они
покушались на убийство. Закон строг к таким вещам.
     -- Мой сын не подлец! -- гневно прошипела она.
     -- Вы это так называете?
     Она отвернулась и начала  стирать пыль с тарелок так свирепо,  что  они
дребезжали. Через некоторое время она удостоила  меня разговором,  хоть и не
поворачиваясь ко мне:
     --  Люди говорят, что случилось еще кое-что.  Гален Говр скоро до этого
докопается.  Он  ведь  знает куда больше, чем говорит. Пол Кант  морит  себя
голодом  в доме  его матери,  чтобы люди  знали,  что он  сидит там и ничего
такого не делает.
     -- Представляю, как эти  ваши  люди  веселятся,  -- заметил  я. -- Я им
просто завидую.
     Она затрясла головой, и я с удовольствием понаблюдал бы за этим еще, но
тут зазвонил телефон.
     Я положил листок бумаги на стол и поднял трубку.
     -- Алло!  --  молчание,  тяжелое дыхание,  запахи пива и лука. Не знаю,
правда  ли  я чуял  эти  запахи  или  просто  я  ожидал их от людей, которые
набирают номер и молчат. Тута Сандерсон украдкой читала записку.
     -- Ты  осел, --  сказал я в трубку.  -- У тебя вместо воображения кусок
дерьма.
     Звонивший повесил  трубку, и  я невольно  рассмеялся,  увидев выражение
лица  Туты  Сандерсон.  Она была  шокирована. Я рассмеялся  снова,  чувствуя
глубоко в горле что-то черное и горькое.

     Дверь крыльца  хлопнула,  но  я  ждал у  окна, пока не  увидел, как она
уходит  по дороге с сумкой, болтающейся на  плече, и  с кофтой,  перекинутой
через  руку. Я вышел на  крыльцо и посмотрел в сторону леса. Все было  тихо;
казалось, жизнь  в такую жару остановилась. О том, что  это не так, говорило
только тарахтение  трактора Дуэйна на дальнем поле. Я сошел с крыльца, вышел
за калитку и пошел к ручью.
     У ручья  все так же кричали лягушки и настраивали свои скрипки сверчки.
Я  стал подниматься  по  холму;  вороны  с  карканьем вылетали  из  зарослей
альфальфы, как черные молнии. Пот потек  у  меня по лицу, рубашка прилипла к
спине. Я дошел до леса и ступил под сень деревьев.
     Она  уже дважды  вела меня  этим  путем. Наверху  перекликались  птицы.
Солнечный  свет падал  вниз, разбившись на прямые лучи,  как бывает только в
лесах и в соборах. Серая белка спрыгнула с ветки, прогнувшейся под ее весом,
на нижнюю, как  человек,  спускающийся  по эскалатору.  Под  ногами  у  меня
пружинил слой игл  и листьев. Как во сне, лежа на полу,  я продирался сквозь
дебри  папоротника  и  перелезал через  поваленные  деревья, ощущая мягкость
гниющей древесины.
     Как  во  сне,  я  продрался  сквозь  брешь  в плотной стене деревьев  и
очутился  на  поляне.  После полумрака  леса  яркий солнечный  свет  казался
свирепым,  полным  жестокой  энергии. Гудение  насекомых  волнами  плыло над
поляной.
     В центре, на  выжженном месте, еще  краснели  угли, как в печке у Ринн.
Это было тепло  Алисон. Старина Говр соврал насчет Дуэйна и моей кузины. Или
соврал сам Дуэйн.

     Странно,  что во сне мое путешествие казалось необычайно  реальным, а в
реальности оно  было  похоже на сон. Я подумал, что  поляна,  где  я во  сне
встретил  ужасающее подобие  Алисон  Грининг,  хранит ее  присутствие,  и не
отсюда ли дует холодный ветер в старый бабушкин дом? Но теперь я надеялся не
увидеть ее, а приблизиться к ней, к ее  духу, который незримо витал здесь. Я
стал  вспоминать, как мы  с ней ходили на холм раскапывать индейский курган,
как  она  мечтала стать  художницей  (а я, естественно,  писателем),  и это,
казалось,  крепче  связывало  нас. Оказалось,  я помню  гораздо больше,  чем
считал, что  вся моя жизнь, в сущности, выросла из нее. Однажды утром, после
очередной страдальческой  сцены с Тутой Сандерсон,  которая приняла от  меня
семь долларовых  бумажек и молча отложила две,  я поехал через Миссисипи  --
замечательный американский  пейзаж  с зелеными  спинами  островов на могучей
глади реки, -- в Аризону, штат Миннесота,  за  любимыми пластинками  Алисон.
Если бы их там не оказалось, пришлось бы ехать в Миннеаполис.
     Альбомы пятидесятых теперь редкость. В магазине грампластинок  я ничего
не  нашел,  но   потом  обнаружил  в   подвале   комиссионный  отдел.  Среди
разлохмаченных  конвертов  со славными  некогда  именами  золотом  сияли два
диска, увидев которые я ахнул так громко, что появившийся продавец  спросил,
все  ли  со  мной  в  порядке. Одной  из них  была пластинка  Дейва  Брубека
("Оберлинский джаз"), которую,  как я  помнил,  Алисон обожала; другая  была
настоящим сокровищем. Квартет Джерри Маллигена,  который Алисон всячески мне
нахваливала  --  тот  самый альбом  с обложкой  работы Кейта Финча. Продавец
запросил за оба диска пять долларов, но я заплатил бы и в десять раз больше.
Ведь эти пластинки приближали Алисон ко мне.
     -- Что это вы все время заводите? -- спросила  Железный  Дровосек, стоя
на крыльце в субботу вечером. -- Это что, джаз?
     Я отложил карандаш  и закрыл  рукопись.  Я  сидел  на  старом диване, и
оранжевый свет керосиновой лампы размывал ее черты, и без того неясно видные
за занавеской. На ней  были рубашка и брюки, и в этом колеблющемся свете она
выглядела более женственной, чем когда-либо раньше.
     -- Папа в Ардене, -- сказал она, -- на каком-то собрании. Его пригласил
Ред Сандерсон. Звали только мужчин. Это, должно быть, продлится не один час.
Я услышала, что вы заводите музыку, и пришла.
     Она вошла и села рядом со мной в кресло-качалку. Ее босые ноги покрывал
густой загар.
     -- Так что это за музыка?
     -- Тебе нравится? Она повела плечами:
     -- Что это сейчас играет?
     -- Гитара.
     --  Это  гитара? А дальше...  а, знаю, это что-то  вроде  трубы.  А это
саксофон, верно?
     -- Да. Баритон-саксофон.
     -- Ну вот. А вы говорите, гитара, -- она сама засмеялась своей шутке.
     Я улыбнулся в ответ.
     -- Черт, Майлс, как здесь холодно.
     -- Это из-за сырости.
     --  Да?  Майлс, а вы  правда украли что-то  у Зумго?  Пастор Бертильсон
говорил об этом в проповеди.
     -- Значит, это так.
     -- Странно, -- она оглядела комнату, качая головой. -- Слушайте, а ведь
эта комната такой и была. Когда была еще маленькая, при жизни прабабушки.
     -- Я знаю.
     -- Здорово, -- она продолжала изучать комнату, -- здесь были  еще фото.
Где они?
     -- Мне они не нужны.
     -- Ох,  Майлс.  Я  прямо не знаю. Вы  еще хуже, чем  Зак!  Иногда мне и
правда кажется, что вы сумасшедший! Откуда вы знаете, как здесь все стояло?
     -- Помню.
     -- Это что-то вроде музея, да? Так и кажется, сейчас войдет прабабушка.
     -- Ей бы не понравилась эта музыка. Она хихикнула:
     -- Так вы правда сперли что-то у Зумго?
     -- А Зак ворует?
     -- Конечно, -- она расширила свои зеленые глаза. -- Он говорит, что это
освобождает. И еще говорит, что если вы крадете вещь и вас не поймали, то вы
имеете на нее право.
     -- И где он ворует?
     -- Там,  где работает. Из домов или с бензоколонки. Но вы профессор или
кто вы там и воруете?
     -- Получается, что так.
     -- Я  понимаю, почему вы нравитесь Заку.  Такой солидный  человек --  и
ворует в магазине. Он думает, что вам можно доверять.
     -- А я думаю, что ты слишком хороша для него.
     -- Это  вы зря. Вы его просто не знаете, -- она  подалась вперед, обняв
руками плечи. Жест был неподражаемо женским.
     -- А что это за собрание в Ардене?
     -- Кто его знает? Слушайте, вы пойдете завтра в церковь?
     -- Конечно нет. Надо заботиться о репутации.
     -- Тогда не уезжайте никуда, ладно? Мы хотим вас кое-куда пригласить.

     <i>Показания Туты Сандерсон 18 июля</i>
     Так вот, когда мой сын узнал про это, он сказал, уж извините, что вы от
нас что-то скрываете. Конечно, теперь мы все знаем, но тогда-то не знали. Мы
знали, что совершено два убийства, что бедный Пол Кант заперся в своем доме,
что  Майлс сидит  в доме своей бабки и занимается там черт знает чем, да еще
раскатывает  в полицейской машине.  И мы решили, что вы  что-то скрываете от
нас.
     Один  из  друзей  Реда придумал  это  с  машиной,  но  Ред  просил  его
подождать, пока все не станет ясно, и предложил устроить собрание. Чтобы все
мужчины собрались и обсудили, что делать.
     Вот  они и встретились у Энглера.  Ред сказал,  что  там  было тридцать
четыре  человека, и все смотрели на  него потому,  что  это  он нашел Дженни
Странд.
     Ну,  кто что слышал?  -- спросил Ред. Кто-то сказал, что полиция, вроде
бы,  напала на след, что кто-то  из полицейских  что-то такое  сказал  своей
подружке.
     И еще кто-то сказал: Роман Мичальски всю неделю не выходит на работу.
     Болеет? -- спросили его.
     Нет, сказал он, вроде не болеет. Просто сидит дома вместе с женой.
     Если  бы я была там,  я бы  рассказала им про Майлса, раз уж зашла речь
про  то, что кто-то сидит дома. Он ведь не  вылезал из бабкиного дома  после
того,  как переставил  всю  мебель. Напивался  каждый  вечер  перед  сном да
заводил свои дурацкие пластинки. Он выглядел так, будто готов  был выскочить
из дома вон.
     Когда  я узнала, что эта девчонка ночует с ним, я сразу же  сказала Ред
у.
     А потом,  в  понедельник  вечером, кое-кто  из наших поговорил  с  этим
Романом Мичальски.

     Воскресным  утром я  принял  душ  и  поднялся наверх  в  халате. Миссис
Сандерсон безропотно выстирала мои грязные джинсы и рубашку. На одном колене
у джинсов  была дыра с пятак, что пробуждало воспоминания омоем блуждании по
лесам. Хорошо,  что я сходил  на  поляну наяву и не нашел  там ничего, кроме
догорающего  костра,  оставшегося, по всей видимости,  от пикника.  Вспомнив
совет Белого Медведя, я заглянул в шкаф, где висел  мой единственный костюм.
Было только полвосьмого; я вполне успевал одеться и  пойти на службу. Только
нужно  одеться как следует  и не  нервничать. При  одном взгляде на костюм в
шкафу  мои  нервы напряглись. "Если  не  пойдешь, с тобой будет то же, что с
Полом Кантом", -- четко произнес голос у меня в голове.
     Я  достал  костюм и  начал одеваться. Почему-то,  видимо  из тщеславия,
отправляясь  на ферму,  я взял  с собой  свои самые дорогие вещи -- туфли за
восемьдесят долларов; несколько  рубашек,  некогда подаренных мне  Джоан  на
рождество;  летний  костюм  в серую  полоску.  Несколько  легкомысленно  для
церкви, но в целом очень прилично.
     Я повязал  галстук и  посмотрел на себя  в  зеркало. Я  гораздо  больше
напоминал   адвоката   с   Уолл-Стрит,   чем   профессора   литературы   или
подозреваемого  в убийстве. Выглядел  я невинным и преуспевающим,  примерным
прихожанином, который бормочет под нос  молитвы, думая о предстоящей бутылке
пива.
     По пути я сунул в карман книгу "Она". Пусть Алисон сопровождает меня.
     Я  втиснул  "нэш"  на  стоянку  возле  церкви и пошел к входу  по белым
известняковым плитам. У ступенек церкви как всегда стояли  и курили мужчины.
Так было и во времена моего детства, но эти мужчины приходились тем детьми и
внуками. Раньше они  носили строгие  костюмы  из  саржи  и габардина; теперь
костюм  был  на  одном Дуэйне. Неизменными остались только  знаки профессии:
тяжелые мозолистые руки и белые лбы над обожженными  солнцем лицами. Я среди
них чувствовал себя городским чужаком.
     Один из  них заметил меня и чуть  не проглотил сигарету. Он пробормотал
стоящему рядом легко различимые три слога фамилии Тигарден.
     Потом и я начал узнавать отдельные лица.
     -- Добрый  день, мистер  Корт, -- обратился  я к  квадратному  мужчине,
похожему на бульдога. Бад Корт  имел ферму в миле или двух от Апдалей, и они
с моим отцом часто рыбачили вместе.
     -- Майлс, -- сказал он, упорно смотря на  сигарету, которую он разминал
между пальцами, похожими на два небольших банана. --  Привет,  -- у него был
вид епископа, к которому запросто обратился наркоман.  -- Я  слышал, что  ты
вернулся,  -- его глаза заметались  по сторонам и с облегчением нашли  Дейва
Эгеруда,  которого  я  тоже  знал.  Черепашье  лицо  Эгеруда,  заметив  нас,
скривилось.  --  Вот,  поговори  с Дейвом,  -- Бад Корт испарился,  сверкнув
начищенными туфлями.
     Дуэйн,  в расстегнутом пиджаке,  открывающем широкие красные  подтяжки,
стоял на ступеньках. Его  агрессивная  поза  с  выставленными вперед плечами
ясно  показывала, что он  не собирается  меня  замечать. Но я  пошел прямо к
нему, минуя расступающихся передо мной людей.
     Подойдя ближе, я услышал его голос:
     --  ...и это  последнее.  Что же это  делается?  Когда  мясо падает  до
двадцати семи  за фунт, то какая  мне выгода выращивать их,  да  еще  с этим
старым М? -- рядом с ним  стоял Ред Сандерсон, который глазел  на меня, даже
не притворяясь,  что слушает Дуэйна.  Сейчас он  казался моложе, чем  ночью;
лицо его собралось в сердитые складки.
     -- Я гляжу, у нас тут маскарад, Майлс, --  сказал он. Дуэйн взглянул на
меня. Лицо его побагровело сильнее, чем можно было приписать загару.
     --  Я надеялся,  что ты придешь  сегодня,  -- пробурчал он, всем  тоном
говоря: но уже поздно.
     -- Я говорю: у нас, похоже, маскарад.
     -- Это все, что я с собой привез, кроме джинсов.
     -- Мать говорит, что ты закончил играться со старой мебелью.
     За моей спиной кто-то засмеялся.
     --  Что это за старый  М? -- спросил я Дуэйна. Лицо  его покраснело еще
гуще:
     --  Чертов  трактор.  Чертов  трактор,  у  которого  то  и  дело  летит
сцепление,  если  тебе это интересно. Если  ты  разломал мою  мебель,  может
заодно грохнешь и трактор?
     -- Ну  что, был в лесу?  -- спросил Ред Сандерсон.  -- Нашел что-нибудь
интересное?
     -- Что  там  насчет  леса? --  осведомился  мой  кузен.  Ред  продолжал
смотреть на  меня. Материнский нос  картошкой  нелепо торчал  на его плоском
лице.
     Какой-то зов сердца  заставил всех стоявших  внизу  потянуться к входу.
Сперва я думал, что они идут ко мне, потом понял, что начинается служба. Ред
отвернулся, и я остался с абсолютно багровым Дуэйном.
     --  Мне нужно поговорить с тобой кое о  чем, -- сказал я. --  Об Алисон
Грининг.
     -- Черт, -- простонал он. --  Не садись со мной, Майлс, -- и он скрылся
в церкви.
     Я пошел следом. По наитию или по  распространившимся слухам все  знали,
кто войдет последним, и все головы повернулись  в мою сторону. На  некоторых
лицах я увидел выражение  ужаса.  Дуэйн  протопал своей  ковыляющей походкой
направо. Я сел на скамью слева, уже обливаясь потом.
     Я чувствовал на себе взгляды  их красно-белых лиц и, отвернувшись, стал
изучать знакомый интерьер. Белый деревянный потолок,  белые  строгие  стены,
четыре  окна  с  витражами  и с норвежскими именами  в  основаниях: в память
Гуннара и Ерана  Гундерсонов,  в память Эйнара и Флоренс Веверстад, в память
Эммы Яр. В алтаре -- громадное сентиментальное изображение Иисуса со  святым
Иоанном. Над бледным внимательным лицом Иисуса парил белый голубь.
     Когда из своей дверцы внезапно,  как фигурка в немецких часах, появился
Бертильсон,  он в  первую очередь посмотрел на меня. Телепатия передалась  и
ему. Потом  началось:  вставание и  сидение, душеспасительное чтение,  пение
гимнов. Толстая  дама в  красном платье фальшиво аккомпанировала  на органе.
Бертильсон смотрел на меня маслеными глазами;  его  уши были очень красными.
Четверо или  пятеро прихожан,  сидевших рядом со  мной, постепенно  пересели
подальше.
     Где-то под потолком сердито жужжала муха. Я откинулся назад, ударившись
о спинку скамьи. Сзади на меня таращилось мальчишеское лицо. Рот  парня  был
открыт, и из него стекал ручеек слюны.
     После гимна "Бог помогал нам в прошлые дни" пастор пригласил всех сесть
жестом, каким актер останавливает аплодисменты, и поднялся на кафедру. Потом
он достал из рукава платок  и промокнул  лоб.  Потратив  еще довольно долгое
время на  поиск нужной бумаги в пачке, которую он  водрузил перед собой,  он
поднял голову и теперь смотрел прямо на меня.
     --  Текст для  сегодняшнего  дня,  --  начал он доверительным тоном, --
король Иаков,  стихи с первого по пятый. "Дети мои, нет у вас веры в Господа
Иисуса Христа,  Господа славы,  ибо если вступит в  собрание ваше человек  с
золотыми кольцами, богач по виду, и войдет вместе с ним бедняк в рубище..."
     Я опустил голову,  жалея,  что  последовал  совету Белого  Медведя. Что
толку в этом? Потом я вспомнил,  что  Белый Медведь сказал  мне что-то  еще,
гораздо более важное. Я попытался вспомнить, но проповедь  отвлекала меня от
мыслей.
     От  короля Иакова Бертильсон  плавно перешел  к  полемике  с  притчей о
добром самаритянине. "Но это дело имеет и другую  сторону, друзья мои,  -- я
мысленно застонал и закрыл глаза.  -- Не будем осуждать  самаритянина за то,
что он видел только одну сторону".
     Потом пастор начал импровизировать, я отвлекся и  вновь обратил на него
внимание, только когда он опять уставился на меня. Его глаза метали свирепые
искры;  руки  непроизвольно  комкали  текст  проповеди.  Я   понял,  что  он
собирается сказать.
     -- И разве нет среди нас некоего  человека в богатом одеянии, того, кто
прячет  под  богатым одеянием свою боль? И разве  нет среди  нас  того, кому
нужна помощь самаритянина? Дети мои, среди нас находится человек, который не
считает  жизнь любого  существа Божьим даром,  как считаем мы. Человек,  вся
душа которого вопиет к Богу. Больной человек, дети мои. Человек, нуждающийся
в нашей христианской любви...
     Это было невыносимо.  Муха  продолжала жужжать и  биться о  потолок.  Я
встал  и, ни на кого не глядя,  направился к  выходу. В  голосе  пастора мне
слышался яд, далекий от христианской любви. Мне захотелось в лес, к деревьям
и птицам,  к  остывшему  костру на поляне. Бертильсон  еще  что-то  говорил,
требуя моей крови. Я вышел, и все головы опять повернулись мне вслед.
     Назад к  машине и  домой по  залитой солнцем  дороге. Я  снял пиджак  и
швырнул его на  заднее сиденье.  Мне хотелось раздеться догола  и  нырнуть в
иглы и мох леса,  глядя на нависшие надо мной  деревья.  Уже у самого дома я
начал кричать.
        Восемь
     Когда  я подходил  к дому, заиграла  музыка. "Я  начинаю видеть свет" в
исполнении  Джерри  Маллигена.  Мой  гнев  мгновенно прошел;  остались  лишь
усталость и  безразличие.  Моих ноздрей коснулся  запах  жареного  бекона. Я
шагнул за дверь крыльца, в спасительный холод.
     В дверях кухни появилась Алисон Апдаль в своей обычной униформе, что-то
жующая. На этот раз ее майка была голубой.
     --  Где  вы  были, Майлс? --  я  прошел  мимо  нее  и рухнул на  старый
бамбуковый диван. -- Ничего, что я включила музыку?
     --  Лучше  выключи.  Я сейчас  не настроен  ее слушать,  -- я дрожащими
пальцами убавил громкость до предела.
     --  Вы были в  церкви, -- она заметила мой галстук и брюки от костюма и
слегка улыбнулась. -- Вы мне  нравитесь в этом.  Такой  старомодный. Но ведь
служба еще не кончилась?
     -- Нет.
     -- Зачем вы вообще туда  пошли? Не думаю, что они были рады вас видеть.
Я кивнул.
     -- Они думают, что вы хотели покончить с собой.
     -- И не только это.
     --  Не давайте им себя запугать.  Вы со  стариком Говром в дружбе,  так
ведь? Он даже приглашал вас к себе.
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Это все знают, Майлс. Но  что с того? В этом  нет  ничего такого, --
она явно пыталась поднять мне настроение.
     --  Ладно.  Спасибо за  снисхождение.  Ты пришла сюда  только послушать
пластинку?
     -- Я говорила вам, -- она потянулась и заложила руки за спину. Если она
и носила белье, то очень  тонкое и облегающее. От нее опять  запахло кровью.
-- Поехали. Зак хочет с вами поговорить.
     -- Женщины умеют приказывать  лучше генералов, --  сказал я, вставая  с
дивана.
     Через несколько  минут  мы уже проезжали мимо  церкви.  Звук пения  был
слышен даже  на дороге. Она  оглядела ряд машин на стоянке  и повернулась ко
мне с написанным на лице удивлением.
     -- Вы что, сбежали?
     -- Вроде того.
     -- На глазах у всех?
     -- На очень внимательных глазах, -- я ослабил узел галстука.
     -- Майлс, да вы настоящий ковбой! -- она громко рассмеялась.
     --  А ваш пастор  думает, что  я  маньяк -- убийца.  Ее  смех  внезапно
оборвался.
     -- Нет. Нет, -- это прозвучало почти умоляюще. Она сжалась на сиденье и
долго молчала.
     -- Куда мы едем?
     --  На наше  место. Не  нужно  было  вам уходить. Они подумают, что  вы
издеваетесь.
     Это был более дельный совет, чем у Белого Медведя, но  он запоздал. Она
откинулась на сиденье так, что ее голова очутилась на моем плече.
     Меня  переполняло столько противоречивых чувств, что от  этого простого
жеста  я  чуть  не заплакал.  Так мы и ехали к Ардену  по пологим,  нагретым
солнцем холмам. Я уже видел, как она входит к Фрибо, так, будто ее сандалеты
ступают не по доскам, а по красной ковровой дорожке. На этот раз, подумал я,
нам обоим понадобится покровительство Зака, чтобы попасть туда.
     Но мы поехали не к Фрибо. В миле от Ардена, в месте, слишком хорошо мне
знакомом, она привстала и сказала:
     -- Налево.
     Я затормозил "наш".  Ее  голова была повернута, демонстрируя грубоватый
профиль под белой челкой.
     -- Куда?
     -- Туда  никто  не придет. А что в  этом плохого? Все. Все  плохое. Это
было худшее место в мире.
     -- Я туда не поеду, -- сказал я.
     -- Почему?  Это  всего-навсего старый пруд Полсона. Ничего  плохого там
нет, -- она внимательно смотрела на меня. -- Хотя я знаю, почему. Потому что
там утонула моя тетя Алисон, в честь которой меня назвали.
     По шее у меня потек пот.
     -- Это ее фото у вас в комнате, да? Как вы думаете, я на нее похожа?
     -- Нет, -- выдохнул я. -- Не очень.
     -- Она  была  плохая? --  я  опять почувствовал исходящий от  нее жар и
запах горячей крови. Машина остановилась. -- Она была похожа на вас. Слишком
непохожа на всех остальных.
     -- Да, -- в голове у меня все плыло.
     -- Что с вами? -- она потрогала меня за плечо. --  Поехали. Все будет в
порядке.
     -- Я  хочу  сделать  кое-что. Один  опыт,  --  я  рассказал  ей, что  я
собираюсь сделать.
     -- А вы не уедете? Не обманете меня?
     -- Обещаю, -- сказал  я. -- Буду через пять  минут. Она вышла на пустую
дорогу и направилась по тропинке к пруду.

     Две или  три  минуты  я сидел  в  машине, невидящим взглядом  глядя  на
дорогу. В окошко влетела оса и несколько раз стукнулась о стекло, прежде чем
вылететь с другой  стороны.  Далеко впереди,  слева от дороги, располагалась
птицеферма,  и  на  блестящей  в  солнечном свете  зелени  выделялись  белые
пятнышки кур. Где-то монотонно посвистывала птица.
     Выйдя  из  машины,  я услышал со стороны пруда  еле слышный  зов. Может
быть, это был ветер. Я опять сел в машину и поехал.
     В  день  приезда  на  ферму Апдалей я ожидал  прилива чувств, а испытал
только гнев и разочарование; поэтому чувства, охватившие  меня теперь, когда
я  ступил  в  траву на  прокаленном  солнцем берегу  пруда, оказались такими
сильными. Я удерживал  себя в  настоящем, только  положив  правую  ладонь на
крышу "нэша". Все здесь осталось  таким же, только трава выгорела на солнце,
и камни казались  больше  и  острее. То же  серое  пятно  на  месте рабочего
вагончика. Те же сердито шуршащие  кусты  над прудом, тоже выгоревшие. Возле
них стоял большой черный автомобиль. Я отнял руку от горячего металла машины
и пошел через кусты к каменным уступам, спускающимся в пруд.
     Они были здесь. Алисон болтала ногами в  воде, глядя на меня выжидающе.
Зак, похожий в своих черных плавках на белый восклицательный знак, улыбнулся
и прищелкнул пальцами:
     -- Вот он. Добро пожаловать!
     -- Ты кричал?
     Зак ухмыльнулся и кивнул в сторону Алисон.
     -- Кричала? Да я чуть голову себе не откричала!
     -- Давно?
     -- Пару минут назад. А вы слышали?
     -- Нет. Ты кричала изо всех сил?
     -- Даже охрипла, -- призналась она.
     Зак поджал ноги и уселся на стопку своей одежды:
     -- Это правда. Она та-ак вопила. Но что с вами?
     -- Ничего, -- сказал я. -- Думаю об одной старой истории.
     -- Мы вас вытащим из прошлого, Майлс, -- его ухмылка стала еще шире. --
Господи, вы поглядите на ваш наряд. Разве в таком ходят купаться?
     -- Я не знал, что иду купаться.
     -- А что еще можно делать на пруду?
     Я  сел,  вытянув  ноги, на горячую  сухую  поверхность  камня.  Наверху
топорщились кусты. Вот здесь,  должно быть, они и прятались, выжидая момента
для атаки. Так это и  было. Мне хотелось быть где угодно, но не здесь. Пахло
холодной водой -- запах Алисон.
     -- Я не был здесь двадцать лет, -- сказал я. -- Что вы тут делаете?
     --  Это отличное место для размышлений, -- Зак вытянулся на солнце. Его
ребра  вырисовывались  под  кожей,  как обручи;  руки  и  ноги  были покрыты
веснушками и поросли  редким черным волосом. Его тело выглядело неприличным,
каким-то  паучьим.  Под   черной  полосой  плавок   виднелась   внушительная
выпуклость. -- Я  подумал, что нам  пора  снова увидеться.  Спасибо  вам  за
книги.
     -- Не за что, --  я распустил галстук и положил  его  рядом с пиджаком.
Потом начал расстегивать рубашку.
     -- Майлс  ходил в  церковь,  --  сообщила Алисон  с  берега.  -- Старый
Бертильсон опять его ругал.
     -- Ха-ха-ха, -- Зак разразился смехом.  -- Старая жопа! Терпеть не могу
этого ублюдка. Он ведь думает, что вы Убийца в Маске, так?
     -- Ты взял полотенце? -- спросила Алисон.
     --  А? Конечно, взял. Как можно купаться без полотенец? Три  штуки, как
положено, -- Зак перевернулся на  живот и посмотрел  на меня. -- Так  я прав
насчет него?
     --  Более или менее, -- мне стало жарко в тяжелых туфлях,  и я  снял их
тоже.
     -- Ну, раз ты взял  полотенце, -- сказала Железный Дровосек, -- я пошла
купаться. Горло болит от всех этих криков, -- она поглядела на Зака, который
позволяюще махнул рукой.
     -- Я разденусь, -- она глядела на меня. Чувствовалось, что у нее еще не
совсем пропало желание меня шокировать.
     -- Не бойся его, он ведь Убийца в Маске, -- сказал Зак ободряюще.
     Она  встала, оставив на камне влажный отпечаток своего тела, и  стащила
через  голову  свою  голубую  рубашку.  Потом  решительно  высвободилась  из
джинсов, открыв моему взгляду все свое большое крепкое тело.
     -- Если вы Убийца в Маске, то у вас хватало работы в последние дни,  --
задумчиво проговорил Зак.
     Я  посмотрел на Алисон, которая стояла  у кромки  пруда,  ногой  пробуя
воду.
     --  Это  не очень-то смешно,  -- заметил я.  Она подняла руки и, сильно
оттолкнувшись  ногами,  прыгнула  в  воду.  Потом  ее голова  показалась  на
поверхности, и  она поплыла  к центру пруда, разрезая воду сильными взмахами
рук.
     -- Так что там с этим парнем?
     -- С  каким? --  я  с  трудом оторвался  от созерцания  плывущей Алисон
Апдаль.
     -- С убийцей,  -- он лежал на боку и ухмылялся. Казалось, он переполнен
секретами,  готовыми  вырваться  из него наружу. Глаза  его,  ставшие  очень
большими, состояли  теперь из  одних зрачков.  --  Он  меня  очень занимает.
Знаете, он сделал еще что-то, о чем никто еще не знает.
     -- Да? Если узнают, стратегия Белого Медведя пойдет прахом.
     -- А вы не видите,  как это здорово?  Ваш Д.Г.Лоуренс  это бы понял.  Я
прочитал его книги.
     -- Не думаю, что Лоуренс очень симпатизировал маньякам.
     -- Вы правда в этом так уверены? А что если убийца  на стороне жизни? Я
прочитал "Женщины в любви" -- не все, а  то, что вы там подчеркнули. Я хотел
заглянуть вам внутрь.
     -- Да-да, -- пугающее замечание.
     -- Помните, он говорил про  клопов? Что некоторые  люди -- это клопы, и
их нужно раздавить? Надо жить в соответствии со  своими  идеями, не  так ли?
Возьмем боль. Боль -- это орудие освобождения.
     --  Хватит говорить, идите лучше  сюда, --  крикнула  Алисон из  центра
пруда. По моему лицу струился пот.
     Внимательный взгляд черных глаз Зака остановился на мне.
     -- Снимайте рубашку.
     Я расстегнул последнюю пуговицу и кинул рубашку поверх пиджака.
     -- Вы не думаете,  что некоторые люди -- просто вонючие клопы,  которых
нужно убивать? А я думаю. И тот убийца -- он идет и делает это.
     Мне захотелось прервать его проповедь:
     -- Что, убили еще кого-то?
     -- Не знаю, но похоже на то. С чего бы ему останавливаться?
     Я кивнул. Внезапно мне захотелось побыстрее окунуться в холодную воду.
     --  Мне  больше  всего  понравилась  глава  про  кровное  братство,  --
продолжал Зак. -- Вы ее чуть ли не всю подчеркнули.
     -- У меня были свои причины, -- сказал я, но он продолжал гнуть свое.
     -- Вы понимаете, этот тип свободен. Его никто  не  может остановить. Он
стряхнул с себя всю эту старую чушь. Если кто-нибудь встанет у него на пути,
он только протянет руку, ба-бах! -- и путь свободен.
     Это напомнило мне разговор с Полом Кантом, но тот был подавлен, и голос
его звучал тихо, а этот веснушчатый парень прямо дрожал от возбуждения.
     -- Как Гитлер с Ремом. Рем стал на его пути, и он просто  раздавил его.
Ночь длинных ножей. Бах -- и еще одного клопа нет. Видите, как здорово?
     --  Нет, --  сказал  я. -- Не  вижу, -- Алисон снова позвала нас,  и  я
воспользовался  поводом прервать  этот дурацкий  разговор.  --  Что-то стало
жарко. Пойду выкупаюсь.
     -- Разденетесь до кожи? -- его  сумасшедшие  глаза продолжали ощупывать
меня.
     --  Почему  нет?  --  я, пожав плечами,  освободился от  остатков своей
одежды. Зак тоже встал и стянул свои черные плавки. В воду мы вошли вместе.
     Вода обожгла  меня электрическим разрядом.  Вместе с ней с еще  большей
силой меня обожгли  воспоминания.  Я увидел ее такой, какой видел  тогда, ее
руки и ноги белели  в воде. Потом я понял, что это  не  <i>моя</i> Алисон,  а дочка
моего  кузена, гораздо  более взрослая  и плотная.  Я  по-лягушачьи  поплыл,
чувствуя, как грудь мне сдавливают тиски эмоций. Прошлое могло дотянуться до
меня и убить прямо здесь, где я не умер двадцать лет назад.  Я нырнул, потом
вынырнул, хватая ртом воздух.
     Ухмыляющееся  лицо  Зака,  облепленное мокрыми черными волосами, было в
четырех футах от меня. Он сказал что-то, что я не разобрал, потом повторил:
     -- Это здесь случилось, Майлс?
     -- Что? -- я похолодел. Он улыбался счастливой, безумной улыбкой.
     --  С вами и теткой Алисон. Да?  Я перевернулся и изо всех сил поплыл к
берегу. Его голос, громкий и грубый, догнал меня:
     -- Не хотите говорить? Не хотите?
     В восьми футах от спасения рука схватила меня за щиколотку. Я попытался
отпихнуть нападающего другой ногой, но ее тоже схватили и потянули вниз.
     Еще  две руки  легли мне на плечи, и я  почувствовал, как  тяжелое тело
навалилось  мне  на спину, сдавливая  грудь.  В  спину мне уперлись  большие
крепкие руки. Я  забился, но она  обхватила меня сильней, выдавливая остаток
воздуха из моих легких. "Играют",  -- подумал я  и еще раз  лениво дернулся,
чтобы не  лишать  их  удовольствия борьбы. Я ждал,  что  они  поднимутся  на
поверхность и отпустят меня, но заметил,  что она высунула голову из  воды и
глотнула воздуха, вовсе не собираясь меня выпускать.
     Страх охватил меня, и я отчаянно забился.  Зак отпустил мои  ноги, тоже
отправившись глотнуть воздуха.
     Потом  я  увидел  его  в  воде  прямо перед собой  и нанес удар,  но он
увернулся  и надавил мне  руками на плечи, глубже погружая меня  в  воду.  А
Алисон сзади  продолжала  давить.  С  ней одной я бы еще  справился, но меня
держал еще и Зак, и оставалось только бороться, расходуя драгоценный воздух.
Зак поднырнул  под меня и обхватил за бока, увлекая  вглубь. В шоке я понял,
что у него наступила эрекция -- горячий отросток коснулся моей ноги.
     В следующее мгновение вода хлынула в мои легкие, и я понял, что умираю.
     И тут их  смертельные объятий  разжались,  Алисон прекратила сдавливать
меня, и я пулей вылетел на поверхность.
     Потом я держался  за  камень у берега и натужно кашлял. Вода лилась изо
рта, как рвота.  Цепляясь руками,  я  кое-как выбрался  из пруда  на  камни.
Слезящимися глазами я  разглядел Зака,  выскользнувшего из  воды легко,  как
угорь. Он обернулся и подал руку обнаженной девушке.  "Этот ублюдок  едва не
убил меня,  а теперь и в  ус не  дует", -- подумал  я  со смешанным чувством
страха  и  гнева, и это чувство помогло мне отползти от  берега.  Я лежал на
камнях, весь дрожа, с обожженной горячим камнем кожей.
     Он  сел  рядом  со  мной. Я  видел только белый бок  с черными паучьими
волосками.
     -- Эй, Майлс! Вы в порядке?
     Я перекатился на спину,  все еще  кашляя.  Когда я  открыл  глаза,  они
стояли передо мной, заслоняя солнце. Алисон села и погладила мою голову.
     -- Убирайтесь, -- прохрипел я, пытаясь отодвинуться. -- Вы это  заранее
придумали?
     -- Мы же просто шутили, Майлс, -- сказал Зак.
     --  Бедный Майлс,  он чуть  не  утонул,  -- Алисон легла рядом и обняла
меня, обдав тем же запахом горячей крови. Невольно я взглянул на Зака.
     --  Не  обижайтесь,  --  сказал  он  поощрительно  и  почесал  яйца.  Я
отвернулся и обнаружил перед собой большие мягкие груди Алисон.
     --  Принесите  полотенце,  --  скомандовал  я.  Зак  послушно  встал  и
направился к груде белья. Алисон прижалась ко мне теснее.
     -- Это здесь случилось, правда? Вы можете  рассказать  Заку. Расскажите
ему все. Он из-за этого и хотел встретиться с вами здесь. Он услышал про это
у  Фрибо и решил, что  вы с  ним  поймете  друг друга. Слышали,  что он  вам
говорил?
     Я  попытался встать и увидел идущего  ко мне  Зака. В одной руке у него
было полотенце, а в другой -- раскрытый нож-выкидушка.
     Увидев выражение моего лица, Зак осклабился:
     -- Эй, я хотел просто срезать ваш бинт. От него уже никакого толку.
     Я встал,  обвязал талию полотенцем и принялся изучать свою  левую руку.
Бинт  превратился  в  набрякшую массу,  наполовину уже сползшую.  Зак  ловко
срезал его с ладони и размотал оставшееся.
     У основания  большого пальца краснел треугольник новой кожи, окруженный
со всех сторон тонкой красной линией. Я осторожно потрогал его пальцем. Рана
еще саднила, но явно заживала. Зак кинул комок бинта в кусты и посмотрел  на
меня все тем же безумным взглядом.
     --  Вы  мой лучший  друг, --  сказал он.  Его бледное лицо, окаймленное
черными индейскими  волосами, горело  энтузиазмом. --  Я верю  вам. Мы можем
быть братьями, -- с этими словами он полоснул ножом  по своей левой ладони и
протянул ее ко мне, явно побуждая меня приложить к ней свою ладонь.  Алисон,
увидев кровь, вскрикнула.
     -- Майлс! -- заорала  она. --  Быстрее! К машине!  Зак и ухом не повел,
продолжая глядеть на меня сумасшедшими собачьими глазами.
     -- Ты это сделал, -- сказал я. -- Это ты.
     -- Майлс, беги, беги! -- рыдала Алисон. Чтобы  не видеть  его улыбки, я
бросился бежать к черному автомобилю.  Когда я рванул на себя дверцу, что-то
выкатилось оттуда и упало в пыль. Это была  старая, на восемь унций, бутылка
кока-колы.

     --  Зачем ты  это  сказал? --  спросила она,  все еще голая, с мокрыми,
потемневшими  от  воды волосами.  Позади нее  на камне  стоял Зак. Я не  мог
ответить на  ее вопрос. Я  был зол  на них; я побывал в  месте, где  погибла
Алисон, и меня переполняли гнев,  боль и обида на них и на  самого себя. Все
это  вместе с  пустой бутылкой  из-под коки,  о которой  говорил  мне  Белый
Медведь, навело меня  на подозрения  и  заставило  сказать то, что я сказал.
Бросив взгляд внутрь машины,  я увидел на заднем сиденье среди всякого хлама
одну из граненых стеклянных ручек, отвинченных мною от моего стола.
     -- Элли, уйди отсюда, -- тихо сказал Зак.
     -- А почему?
     --  Алисон, -- сказал я. -- Зак в беде. Я прошу тебя держаться  от него
подальше.
     -- Вы  просто  не понимаете  его. Никто  не  понимает. --  Ты, главное,
помни,  что я  сказал,  --  попросил  я, слишком поглощенный созерцанием  ее
обнаженной майолевской фигуры.

     В  ту  ночь мне  снова снился синий туман,  но  теперь  это  был  пруд,
глубокие воды  пруда,  где я убил  ее, позволил  ей  умереть, совершил грех,
которому не было прощения. Во сне я плакал и  кричал, и я видел убийц --  их
фигуры  без лиц,  крадущиеся к  пруду. Я  вернулся туда и опять вышел оттуда
живым -- страшная вина, избавить меня от которой могло лишь ее возвращение.
     В воскресную ночь  я проснулся  около двух, дрожа и  нюхая воздух,  как
дикий  зверь,  и спустился вниз как раз вовремя, чтобы успеть выключить газ.
Повторение   случая,   казалось   бы,   доказывало   механический   характер
неисправности.  Разбудил меня и тем самым спас телефонный звонок. Я  говорил
Алисон, что не буду отвечать на ночные звонки, но, закрутив ручки на плите и
открыв окно, я был как раз в настроении поговорить с Луковым Дыханием.
     --  Вонючий,  ползучий,  ебучий  козел,  --  начал  я  декламировать  и
продолжал,  сочетая хромающий  синтаксис с  обилием прилагательных, пока  он
(она) не повесил трубку. После этого я пошел в кухню,  холодную, как могила,
помахал газетами, выгоняя газ, и закрыл окно. Завернувшись в  одеяло, взятое
в нижней спальне, я вернулся на кухню, зажег керосиновую  лампу и приготовил
любимый мартини  Алисон из джина, вермута, лимонного  сока и льда. Потягивая
напиток, я сидел возле телефона и ждал <i>другого</i> звонка.
     Через полчаса, когда  я уже  хотел  отправиться спать, телефон зазвонил
снова.  Я  позволил ему  прозвонить восемь  раз,  потом снял трубку.  Вместо
Лукового Дыхания  до  меня донесся  звук,  который я  уже однажды  слышал --
свистящий, нечеловеческий, как шелест совиных крыльев в воздухе. Трубка была
холодной, как  мой бокал с мартини,  и я не мог сказать ни слова -- мой язык
словно примерз  к гортани. Я  положил трубку и поднялся наверх. На следующую
ночь мне снова приснился туман, но звонков больше не было -- ни от живых, ни
от мертвых.
     В день -- это был понедельник -- между  двумя этими безумными ночами  я
спустился на ленч и спросил каменнолицую Туту  Сандерсон, как выключить газ.
Она ткнула обвиняющим перстом в вентиль на трубе.
     -- Вот здесь. А что?
     -- Буду отключать его на ночь.
     -- Хватит меня дурачить, -- прошептала она еле слышно, отворачиваясь  и
засовывая  руки в карманы кофты.  И  громче. --  Вы устроили в церкви  целый
спектакль.
     -- Я просто ушел. Думаю, без меня там вполне обошлись.
     -- Вы испугались того, что сказал пастор?
     -- Насколько я понял, он похвалил мой костюм. Я откусил от гамбургера и
обнаружил, что у меня  нет  аппетита.  Отношения с Тутой Сандерсон понемногу
превращались в пародию на мою семейную жизнь.
     -- Подождите, --  окликнул я  ее, когда она направилась к двери. --  Вы
знаете парня  по имени Зак? Он  живет в Ардене. Высокий, весь в веснушках, с
волосами как у Элвиса Пресли. Он дружит с Алисон, зовет ее Элли.
     --  Я его не знаю. Если  вы собираетесь даром переводить еду, уходите и
дайте мне закончить работу.
     -- О Боже, -- я вылез из-за стола и отправился на крыльцо. Там было так
же  холодно,  как  на всех  двадцати квадратных  ярдах  этого  дома, и это в
очередной раз наполнило меня уверенностью, что Алисон исполнит свое обещание
и явится в назначенный срок. Ее спасение будет и моим спасением. В мечтах об
этом  я забыл о  словах Туты  Сандерсон, означавших,  скорее всего, что  она
знает этого парня, но не желает его знать.
     Но чтобы спасение было полным, мне нужно было кое-что  узнать, и звуки,
доносящиеся  из сарая,  говорили,  что  я  могу  сделать это  именно там.  Я
отвернулся от Туты Сандерсон, вышел из дома и пошел по тропинке.
     Лязг и грохот становились  громче по  мере моего приближения, и скоро я
мог различить среди них  даже  сопение  Дуэйна.  Пробравшись  между  ржавыми
механизмами, стоящими и лежащими перед входом, я  ступил  под  металлическую
крышу сарая, где Дуэйн орудовал  разводным ключом над непокорным  сцеплением
трактора. Его кепка упала с головы и лежала в пыли рядом с ним.
     -- Дуэйн.
     Он не слышал. Лицо  его было сердитым, но это могло быть и  реакцией на
мое появление и часто встречающимся выражением работающего человека.
     Я повторил его имя, и он повернул ко мне голову. Потом молча отвернулся
и снова принялся за сцепление.
     -- Дуэйн, мне надо с тобой поговорить.
     -- Иди отсюда. Просто иди отсюда, -- он по-прежнему не смотрел на меня.
Я пошел к нему.
     -- Черт побери! -- выругался он, когда я был от него в пяти шагах.
     -- Что случилось?
     -- Чертово  сцепление,  вот  что,  --  буркнул  он.  На  рубашке у него
виднелись пятна пота, а на лбу красовалась черная полоса. -- С горы старый М
еще едет,  а  вот в гору...  впрочем,  какое тебе до этого дело? Ты,  должно
быть, думаешь, что сцепление -- это что-то из Шекспира.
     -- Должно быть.
     -- Так вот,  мне пришлось разобрать всю эту дрянь по винтику  и смазать
как следует, а от одного этого уже можно свихнуться.
     -- Да уж.
     --  И все равно батареи уже почти сели,  провода  сгорели к черту,  еще
когда я ездил с ними на пикапе, и вообще все скоро накроется.
     -- Да, наверно.
     -- Так  почему бы тебе не  пойти поломать еще какую-нибудь мебель и  не
оставить меня в покое? -- он привстал и начал регулировать ключ.
     -- Мне нужно кое о чем с тобой поговорить.
     --  Нам не о чем говорить. После того,  как ты вел себя  в  церкви, тут
никому не о чем говорить с тобой. Во всяком случае сейчас.
     Я  молча стоял и смотрел, как он откручивает какую-то гайку,  кладет ее
рядом с  собой на  газету, опять  лезет с ключом  в сцепление  и разражается
руганью.
     -- Что там еще?
     -- Все забилось  грязью, не вижу  резьбы,  --  его сердитое  лицо снова
повернулось ко мне. -- И то же самое будет  через неделю. Опять придется его
чинить,  -- он принялся счищать грязь длинной  отверткой. --  Ну может  хоть
грязи будет поменьше.
     -- Я хочу спросить тебя...  -- я хотел  спросить про  Зака, но  он меня
прервал:
     -- Только не о том, что ты говорил в церкви. Тут не о чем говорить.
     -- Алисон Грининг?
     Его лицо посуровело.
     -- Ты ведь не спал с  ней? --  это  казалось невероятным при  виде его,
скорчившегося возле трактора, как громадная жаба. -- Так?
     -- Ладно,  -- он бросил отвертку и встал. -- А что, если и так? Кому от
этого было хуже, кроме меня самого? Эта  маленькая сучка относилась к этому,
как к новому комиксу. Только один раз. Потом, когда я просил ее об этом, она
смеялась  надо  мной,  --  он  поглядел  на  меня  в упор.  -- Ты-то был  ее
любимчиком.  А  надо  мной  она  смеялась.  Мешала  меня  с дерьмом. Ей  это
нравилось.
     -- Почему же ты назвал в ее честь дочь?
     Он стал вытаскивать что-то из механизма трактора.
     Руки у него дрожали.
     Конечно.  Я знал это уже  вчера, когда стоял  возле  пожухлых  кустов и
вспоминал белую рубашку, мелькнувшую между ними.
     -- Ты  поехал за  нами к пруду,  так? Я знаю,  это вранье,  что  кто-то
услышал крики. Никакие крики от пруда не слышны на дороге.
     Его лицо все больше багровело.
     -- Там был кто-то, напугавший нас. Это был  ты. А когда ты подумал, что
мы мертвы, ты побежал и вызвал полицию.
     -- Нет.  Нет, -- он стукнул кулаком по сиденью трактора.  --  Черт тебя
побери, зачем ты вернулся сюда? Ты и твои истории.
     --   Двадцать  лет  назад   кто-то   рассказал  историю,  как  надо.  И
рассказывает ее с тех пор.
     --  Подожди. Кто рассказал тебе  про меня и  Алисон?  --  я не отвечал,
глядя, как по его лицу разливается ярость.
     -- Ты знаешь, кто это. Единственный, кому ты сказал это. Белый Медведь.
     -- Что он еще сказал?
     -- Что ты ненавидел ее. Но я это знал. Только не понимал, почему.
     -- Говр говорил о ней?
     -- Не совсем, -- сказал я. -- У него просто сорвалось... -- я посмотрел
в лицо Дуэйну и увидел то, чего не замечал  еще минуту назад: стыд. И испуг.
И  тут я понял все или хотя бы часть. Я вспомнил кашель на одном конце пруда
и тихий свист -- на другом.
     -- Ты не можешь, -- сказал Дуэйн. -- Не можешь ничего доказать.
     -- Белый Медведь был с тобой, -- я еще сам не верил в то, что  говорил.
--  Вы оба напали  на нас. Потому  что оба  ее  хотели. Я помню,  как  Белый
Медведь ходил к нам каждый день и смотрел на нее.
     -- Мне нужно собирать трактор. Убирайся отсюда.
     -- И все ведь думали, что это я. Даже моя жена так думала.
     Дуэйн  поставил на место рычаги и крышку сцепления и начал  закручивать
гайки. Он не поднимал на меня глаз.
     -- Поговори лучше с Говром, -- сказал он. -- Я ничего больше не скажу.
     Я почувствовал себя в душной глубине сарая так же, как под водой, когда
Зак  с Дровосеком  пытались  меня утопить. Я  не мог сделать  ни шагу. Дуэйн
всегда был  слишком туп, чтобы  искусно  врать, и теперь его отказ  говорить
звучал как признание.
     -- Боже, -- прошептал я дрожащим голосом.
     Дуэйн склонился над  мотором  трактора. Уши его  пылали.  Как в таверне
Плэйнвью,  я  почувствовал поднимающийся во мне гнев и, чтобы заглушить его,
начал  цепляться за окружающие меня  ощущения: бурая  пыль под  ногами; хаос
железа кругом -- плуги,  бороны и  еще  что-то, что  я не мог определить, --
громада трактора в углу;  чириканье воробьев под крышей; липкий холод бака с
бензином, на который я  бессильно опустился; человек передо мной, зарывшийся
в недра трактора, в пропотевшей грязной рубашке, пропитанный запахом пороха.
Убийца Алисон.
     -- Это глупо, -- сказал я.  -- Не знаю,  зачем я заговорил с тобой  обо
всем этом.
     Он отложил отвертку и начал руками прилаживать что-то в двигателе.
     -- И это не имеет никакого значения.  Скоро это не будет иметь никакого
значения.
     Он не двигался.
     -- Боже, как странно,  -- продолжал я. -- Я ведь пришел сюда поговорить
с тобой  про Зака. И когда ты заговорил о другом, я никак не думал...  -- он
резко поднялся, и  я подумал, что  сейчас он бросится на меня. Но  он отошел
куда-то, вернулся с молотком и начал стучать по трактору так яростно, словно
видел перед собой не металл, а нечто другое.
     От дома послышался стук двери. Вернулась Тута Сандерсон.
     Дуэйн тоже услышал этот звук, и, казалось, это освободило его.
     -- Ладно,  ты, сукин  сын,  спрашивай  про Зака.  Ну? Ты  ведь за  этим
пришел? --  он изо всех сил  саданул по трактору  молотком. Лицо его пылало,
готовое  взорваться.  -- Что ты  хочешь знать  об  этом чертовом ублюдке? Он
такой же ненормальный, как ты.
     Я  опять  услышал кашель  и свист  той  ужасной ночи,  увидел  рубашку,
белеющую между кустов. И  то, как  они с вожделением двадцатилетних смотрели
на обнаженную девушку, как звезда, блестевшую в темной воде. И как потом они
избили ослепленного  страстью мальчика и  бросили  его  на прибрежном камне,
прежде чем повернуться к девушке.
     -- Так ты  хочешь знать все о  людях,  которые тебя окружают, Майлс? --
Дуэйн  почти  кричал. -- Ты думаешь, что так важно то, что ты о них скажешь?
Думаешь, для  всех такой подарок то, что  ты скажешь? Вокруг  тебя ведь одни
дураки, -- он густо плюнул в пыль  и  нанес трактору еще один сокрушительный
удар.  -- Ненавижу таких как ты, Майлс. Профессора, писатели, со всеми этими
вашими: "То  что я сказал,  это не то-то, а то-то", -- он еще дважды треснул
по корпусу трактора, и что-то  внутри сломалось. В полной ярости он вскочил,
подняв  облако  пыли. -- Черт, где эта штука? --  он побежал  в самый темный
угол сарая и начал рыться в груде ржавого железа. -- Так ты хочешь знать про
Зака? Может, тебе рассказать, как он заперся в доме, и пришлось ломать двери
топором? Тогда ему было девять. Или о том, как  он избил старуху в Ардене за
то, что она не так на него посмотрела? Тогда ему было  тринадцать.  Обо всех
его  кражах? -- он  неожиданно  нагнулся, как цапля за лягушкой. -- Ну  вот,
кажется, нашел. Потом этот Гитлер. Я думал, мы выиграли войну, и на этом все
кончилось. И тут оказывается, что он был  отличный  парень, и  все пошло  бы
здорово,  если  бы он  сделал то-то и не сделал того-то. И  еще один деятель
говорит, что Гитлер  рос  без  матери и от этого вырос  таким,  -- он  снова
подходил к трактору, сжимая в руке какую-то трубку...
     ...кашляя,  расстегивая   в  нетерпении  белую   рубашку,  в   ожидании
сигнального свиста, после  которого  они бросятся на девушку  и устранят  ее
власть  над  ними  единственным  доступным  им  способом.  Слыша  ее  голос,
спрашивающий: <i>"Разве птицы кашляют?"</i>
     Я услышал его вскрик. Молоток полетел в одну сторону, трубка в  другую,
а сам он с  удивившей меня скоростью  вылетел  из сарая, сжимая правой рукой
запястье левой. Я пошел  за ним -- он стоял у входа  среди  залежей  ржавого
железа, разглядывая содранный с ладони клочок кожи.
     -- Не так плохо, -- подвел он итог, вытирая руку о комбинезон.
     Сам не знаю, почему я выбрал этот момент, чтобы сказать:
     -- Этой ночью газ опять включился.
     -- В  этом доме все  прогнило, --  проворчал он. -- Надо было давно его
снести.
     -- Кое-кто мне сказал, что это может быть предупреждением.
     --  Тебе плевать на  все  предупреждения, -- с этими словами он пошел к
дому, оставив меня мучиться подозрениями, перешедшими уже в уверенность.

     Я вернулся  в  бабушкин дом  и позвонил в полицейский участок Ардена. Я
хотел не обвинять Белого  Медведя, а  просто  услышать снова его голос, зная
при этом то,  что  я  теперь знал,  или  мне казалось, что  знал.  Я  уже не
чувствовал гнева -- я ощущал себя бездонным,  каким был, по  слухам,  старый
пруд, и спокойным, как его вода.  Я помнил, как Белый Медведь за рулем ругал
меня  за то,  что  я вспомнил фамилию  Грининг, и  говорил, как  ему хочется
оставить это все  в  прошлом.  Это  было  дело  Лараби --  оставлять вещи  в
прошлом.  Но Говра  не было, и Дейв Локкен холодно сообщил мне, что передаст
шефу, что я звонил.
     Мой кабинет показался  мне очень маленьким.  Книги,  сброшенные мною на
пол,  перекочевали в угол и спокойно там  пылились. Машинка  уже  стояла  на
полу, и я скинул вслед за ней все письменные принадлежности. Свои мемуары  я
писал  карандашом, чтобы поспевать за  вихрем  мыслей и  образов.  Все  свои
записи  вместе  с картотекой  я  сжег еще неделю назад. Где-то  я читал, что
птицы испражняются перед полетом, и я сделал  то же, освобождаясь от лишнего
груза, чтобы стать легче.
     Я часто работал, пока не засыпал за  столом. Так случилось и в  ночь на
понедельник, когда  арденские  мужчины  пошли  в  дом к  Роману  Мичальски и
нарушили план Галена Говра. Я проснулся среди ночи, глаза мои горели, во рту
и  желудке ощущался противный вкус,  будто  я  наглотался сигар.  От холода,
стоящего в комнате, у меня одеревенели ноги и, чтобы размять их, я подошел к
окну. За окном сонно мотала головой белая кобыла. Я поглядел  в сторону леса
и опять увидел ее. Она стояла на опушке и смотрела прямо  на дом.  Я не  мог
отвести  глаз, чувствуя, как ее энергия вливается в меня; потом я моргнул, и
она исчезла.
        Девять
     Утром  звук удаляющегося мотоцикла  Зака  вырвал меня из череды обычных
кошмаров. Я  лежал  в  сером  утреннем  свете, ощущая себя  опустошенным. Во
второй  уже раз мысль об Алисон Грининг не приносила мне  радости и покоя. Я
был не  в той комнате,  не в том месте, и сам я  был  не таким.  Так, должно
быть, чувствует себя новобранец, очнувшийся от всех громких слов и трескучих
лозунгов  в  грязи, голоде и  холоде  окопов. Я не  знал, что мне  делать. Я
должен был сказать  Белому  Медведю про Зака  --  но знал ли я точно то, что
хотел сказать?  И мое  отношение к Белому Медведю тоже изменилось. Я помнил,
как он говорил мне, что изнасилование -- нормальная вещь. Теперь выяснилось,
что он оправдывал собственное поведение двадцатилетней давности.
     Я  видел  теперь,  что и  Дуэйн, и Белый  Медведь не  хотели,  чтобы  я
возвращался в Арден. Особенно  после того,  как  я начал  говорить об Алисон
Грининг.
     Потом я  подумал  о  видении  прошлой  ночи,  о легкой лисьей  фигурке,
наводящей взгляд на дом, или ружейный прицел, и вспомнил  о включающемся сам
по  себе газе. И  о том, как сам  собой в доме  зажигался  свет,  делая  его
похожим на лайнер, отплывающий из гавани.
     Я  подумал,  насколько  хорошо  я знал  мою  кузину. Передо мной  снова
предстало ее  лицо из веток и  листьев, и  я торопливо накинул халат и сошел
вниз.  Я подумал: теперь ты  уже  боишься этого. И еще: нет. Ты всегда этого
боялся.  Моим босым  ногам  было  очень  холодно.  Зазвонил  телефон.  Белый
Медведь,  должно  быть.  Или тот  звенящий  напряжением  голос.  <i>Разве птицы
кашляют?</i>  Но  тут я услышал всхлипы и понял, что решающий  разговор с Говром
откладывается.
     -- Мистер Тигарден?
     -- Я.
     -- Я не смогу прийти этим утром. Я заболела.
     --  Хорошо,  -- начал  я  и услышал  короткие гудки.  Я долго еще  тупо
смотрел  на  телефон,  будто  он  мог  объяснить мне причины  поведения Туты
Сандерсон.

     Объяснение  пришло через  час,  когда я  уже  оделся  и сидел  наверху,
пытаясь сконцентрироваться  на работе. Еще  во время брака  я освоил технику
отвлечения  от мыслей  с помощью умственного труда;  но теперь  передо  мной
стояли вопросы посерьезнее, чем измены  Джоан с разными  там Дрибблами, и  я
исписал всего полстраницы, после чего уронил голову на стол и застонал. Меня
обуревали противоречивые чувства -- беспокойство,  страх, смятение, --  и  я
снова чувствовал себя погруженным в синий кошмар  из сна. Я вспомнил суровые
слова тети Ринн.
     Алисон Грининг <i>была</i>  моей жизнью; ее смерть лишила меня счастья, лишила
подлинного бытия.  Но что если Ринн права,  и  эти счастье  и подлинность  с
самого  начала  были  иллюзиями?  Что   если   возвратившись   в  долину   я
Действительно принес с собой смерть?  Ужас, испытанный в лесу, вновь охватил
меня, и я поспешил покинуть  кабинет. На всем пути вниз я чувствовал на себе
взгляд этой зыбкой фигуры из леса.
     Внизу я сразу же вернулся к реальности. Я понял,  почему Тута Сандерсон
не пришла на работу. Они ждали меня, как стая стервятников.

     Да, они были похожи на стервятников, сидя в  своих машинах за ореховыми
деревьями. Я не видел их лиц. Все они выключили двигатели. Я представил, как
они собирались утром со всей долины и из Ардена. Без сомнения, они узнали об
исчезновении Кэндис Мичальски. Из окна кухни я  видел их около двадцати, все
мужчины.
     Сперва  мне,  как  ребенку,  захотелось позвонить Ринн  и  найти у  нее
укрытия.
     Потом я распахнул  дверь и вышел на крыльцо. Теперь я видел их всех. Их
машины заполнили весь газон и стоянку возле дома  Дуэйна.  От  машин и от их
хозяев исходили жар и ощутимая  свирепость. Я отступил  в комнату, продолжая
глядеть на них.
     Тут  один,  самый нетерпеливый,  надавил гудок.  По тому,  что никто не
поддержал  его, я понял, что настроение у них не очень боевое. Тогда я вышел
на крыльцо.
     Загудела еще одна машина. Это был сигнал: <i>он  вышел, --</i> и я увидел, как
сидящие в машинах вскинули головы и уставились на меня.
     Я опять вернулся в комнату и набрал номер полицейского участка. Ответил
Локкен.
     -- Нет, его нет. Прошлой ночью кое-что случилось, и  теперь он с  двумя
рядовыми ищет ту девушку.
     -- Как они узнали?
     -- Этот чертов Ред Сандерсон с другими пришли вечером к ее родителям, и
те все рассказали. Они потребовали, чтобы мы ее искали, вот мы и ищем. Эй, а
кто это?
     --  Свяжитесь с ним как можно быстрее  и  передайте, чтобы он  позвонил
Майлсу Тигардену. У меня неприятности. И  еще у меня есть для него кое-какая
информация.
     -- Какая информация, Тигарден?  -- "мистером Тигарденом" я уже перестал
быть.
     -- Спросите его, использовалась ли при насилии над теми двумя девушками
дверная ручка.
     -- Что, у вас пропала дверная ручка,  Тигарден?  -- голос Локкена  стал
откровенно издевательским.  --  Почему  бы вам  не позвонить вашему приятелю
Лараби и не  поговорить об этом с ним? Мы с шерифом не собираемся отрываться
от дел ради ваших глупостей, вам понятно?
     -- Вы ему просто передайте.
     Некоторые из них увидели, что я говорю  по телефону, и я держал  трубку
еще некоторое время после того, как Локкен положил свою. Две  машины ожили и
отъехали назад; их  место заняли  другие. Я набрал  номер Ринн. Ближайший ко
мне  водитель следил за  тем, как  двигается  моя рука, потом тоже нажал  на
гудок и поехал прочь.  Вместо  него появился синий  пикап. Телефон  Ринн  не
отвечал, да я и не знал толком, чего я хочу от нее. Я повесил трубку.
     Я  слышал,  как машины  одна за другой уезжают  прочь,  и  почувствовал
некоторое облегчение.  Я  зажег  сигарету, глядя, как  мимо  окна  проезжают
сначала пикап,  потом сразу два автомобиля -- желтый и синий, -- потом серый
с  солидными   вмятинами   на  боку.   Я  курил  и   ждал,  пока  они  шумно
разворачивались на лужайке и уезжали. Когда я уже подумал, что все уехали, я
заметил  скрытый  за деревом  черный "форд".  Выйдя на  крыльцо без  особого
представления  о  том, что собираюсь  делать,  я обнаружил  еще  две машины.
Лужайка перед домом была исполосована грязными следами.
     Увидев  меня,  сидевшие в  машинах вышли.  Одним из  них оказался  Хэнк
Спелз, механик с автостанции.
     -- Давай,  Хэнк,  мы  за  тобой, --  сказал  один из них. Хэнк послушно
направился к дому; один из его соратников перепрыгнул канаву и последовал за
ним.  Следом  двинулся  и  второй. Они были похожи на тех, кто  кидал в меня
камнями  возле бара Энглера  -- здоровяки с выпирающими  животами и