ндии,
определяло  принципы  руководства,  состав  и  политику кабинета  министров,
причем  определяло их, исходя  из соображений,  основывавшихся на британской
внутренней  политике.  Этот  кабинет  министров  фактически и был  верховной
властью  (с полномочиями  объявлять и прекращать войну)  надо всей остальной
империей.
     Следующими по своей важности для "Британских Штатов" были "коронованные
республики"  Австралия,  Канада,   Ньюфаундленд   (старейшее  из  британских
владений,  с  1583  г.),  Новая  Зеландия  и  Южная  Африка.  Все  они  были
практически независимыми государствами в союзе с  Великобританией, однако во
главе каждого из них  стоял  представитель Короны, назначавшийся действующим
правительством.
     Затем  -- Индийская империя  как продолжение империи Великих Моголов, с
ее зависимыми и находившимися под "протекцией" штатами, которые простираются
от Белуджистана до Бирмы, а также  Аден. В этой империи Британская корона  и
индийское  министерство  (под  контролем  парламента)  играли роль,  которую
когда-то играла тюркская династия.
     Потом -- такое неопределенное владение, как  Египет, номинально все еще
являвшийся частью  Османской  империи, имеющий собственного монарха, хедива,
однако   официально   находившийся   под  почти   деспотическим   британским
правлением.  Следует   отметить,   что   в  1922   г.   Египет  был   сделан
псевдонезависимым королевством "в союзе" с Британией.
     Затем  идет  еще  более  неопределенное владение --  "англо-египетская"
провинция  Судан,  оккупированная  и  управляемая  совместно   британцами  и
египетским правительством.
     После  этого идет  ряд частично  самоуправляемых обществ,  некоторые --
британские   по   происхождению,   а   некоторые   --  нет,   с   избираемой
законодательной  властью  и  назначаемой  исполнительной:  Ямайка,   Багамы,
Бермуды и Мальта.
     Затем   идут   "Колонии   короны",   в  которых  правление  британского
правительства   (посредством   колониального   министерства)   граничило   с
деспотизмом: Цейлон, Тринидад и Фиджи (где был назначавшийся совет), а также
Гибралтар и остров св. Елены (где был губернатор).
     Кроме   того,  в  британском  ведении  находились  обширные  территории
тропических (в  основном)  стран, сырьевые  районы с политически  слабыми  и
нецивилизованными  сообществами  аборигенов,  которые  номинально   являлись
протекторатами и управлялись  либо верховным комиссаром, руководившим  через
местных вождей  (как  в Лесото),  либо через имевшую  патент компанию (как в
Родезии). В некоторых случаях министерство иностранных дел,  в  некоторых --
индийское министерство  занимались  приобретением владений,  относившихся  к
этому  последнему  и наименее важному разряду  из всех британских  заморских
территорий, однако в целом за них отвечало колониальное министерство.
     Из вышесказанного ясно, что ни одно ведомство и ни один человек никогда
не воспринимал Британскую империю  как единое целое. Она  представляла собой
сочетание разнородных территориальных приобретений, совершенно не похожее на
то, что когда-либо в прошлом называлось империей.
     Подобно  "Афинской  империи", это была  империя заморская;  ее дорогами
были морские маршруты, а связующим  звеном -- британский военный флот. Как и
во всех  империях, ее  единство физически  зависело  от  способа  сообщения.
Развитие мореходства, судостроения, затем появление пароходов в период между
XVI  и  XIX  вв.   сделало  возможным  этот   вполне  удобный  мир  --  "Pax
Britannica",-- однако последние  достижения в области авиации, быстроходного
наземного транспорта и подводных лодок в любое время  могли сделать этот мир
неудобным и беспомощно ненадежным.
        17
     Мы употребляли словосочетание "девятнадцатый век"  из-за  его удобства,
но  читатель уже,  наверное,  понял, что эта глава на самом  деле охватывала
период не с 1800 по 1900 год,  ас 1815 по 1914. Между  этими датами  не было
больших катастроф и  судьбоносных поворотных пунктов. Произошедшие изменения
были  очень значительны,  но они не  были внезапными  и  никоим  образом  не
приводили к существенным изменениям общего процесса.
     Перед тем как приступить к рассказу о катаклизме,  который завершил это
столетие прогресса  и  изобретательства, уместно посвятить три раздела нашей
книги  тем видам искусства, в которых это  столетие нашло свое отражение. Мы
уже рассказывали о развитии науки и  политической философии в XIX в.; теперь
же мы дадим обзор его скульптуры и изобразительного искусства,  затем -- его
музыкальной  жизни,  а   потом  --  его  художественной  и  публицистической
литературы.
     История  европейской  живописи  в  начальный  период  XIX   в.  явилась
отражением социальных  перемен  того времени. Это было время,  когда средний
класс, серьезная и основательная коммерческая  часть  его, быстро приумножал
свое  богатство и влияние; это было  время разбогатевших владельцев фабрик и
новых финансовых успехов.
     Вскоре появились железные дороги,  пароходы, колониальная  торговля,  а
вместе с ними -- крупные спекулятивные  состояния, возникшие непосредственно
или опосредствованно благодаря этим явлениям.
     Возрожденные европейские дворы стремились снискать милость этого нового
богатства  и  ассоциировать  себя  с  ним.  Процветающий  промышленник  стал
типичным  покровителем   живописи  и  архитектуры.  Он  пытался  уподобиться
аристократии.  Ему  нужны  были  скорее  картины,  написанные  дворянами для
дворян, чем  обременительная власть или приводящая в замешательство красота.
Он желал картин, перед которыми он мог бы поглощать свой обед или  пить свой
чай в  спокойствии и умиротворении,  и он был  готов щедро  за  эти  картины
платить.
     Обладатель всестороннего и чудесного таланта испанец Гойя (1746--1828),
великие английские пейзажисты Констебл (1776-- 1837) и Тернер  (1775--1851),
Давид  и Энгр, о которых мы рассказывали, как о выразителях духа Французской
империи,-- ушли, не оставив равных себе наследников.
     Однако  рисование  картин стало очень уважаемой профессией.  Британская
Королевская академия, французский Салон проводили ежегодные выставки картин,
написанных на  потребу  публики,  и  художники  имели  возможность  покупать
большие кра-
     сивые дома и вести довольно роскошную жизнь.  Интерес к  картинам, хоть
уже  и  не  такой  сильный,  как  прежде,  стал  повсеместным  явлением. Для
значительной  части  английской публики ежегодное  паломничество  в  Лондон,
чтобы "посмотреть Академию", стало почти обязательным.
     Но  когда  столетие  перевалило за  свою  половину, та же  тенденция  к
возмущению спокойствия, которая расшатывала религиозные и социальные порядки
в  Европе,  проявилась и  в мире  искусства. В Англии Раскин  (1819--1900) и
Уильям  Моррис (1834-1896)  критиковали  бессодержательность  академического
искусства  и  современного  им  искусства  декорации.  В  среде   художников
произошел   раскол;  появились   новые  школы,  в  частности   прерафаэлиты,
ориентировавшиеся  на образцы  и методы того раннего периода, когда живопись
еще не стала  утонченной. С одобрения Раскина и  Морриса  они обратили  свой
взор в  прошлое, на средневековье, и  рисовали героев артуровских  легенд  и
блаженных дев.
     Другие, еще более бунтарские натуры, обратили свой  взор  на окружающий
их  мир.  Коро (1796--1875) сохранял живость своего восприятия на протяжении
всего этого периода, характерной чертой  которого  была  скука  и отсутствие
оригинальности, а после  катастрофы  1870--1871 гг. Франция стала свидетелем
широкомасштабного возврата к стилю Рембрандта и Веласкеса в творчестве таких
мастеров, как Дега, Мане и Ренуар.
     В  один  ряд  с  ними  следует  поставить великого  американца Уистлера
(1834--1903). Люди  подсознательно  ощущали усталость  от прилизанно-учтивых
картин,  и  в  моду  вошел  стиль   архитектуры  жилых  домов,   который  не
предусматривал развешивание на стенах внутри зданий масляных картин в рамах.
Ближе к концу этого периода "производство" коммерческих  мольбертных картин,
предназначенных для развешивания  где угодно, переживало  ощутимый упадок, и
нескончаемый поток начинающих  творческих работников  со все большим успехом
направлялся на более скромную и выгодную стезю декоративных видов искусства.
     В последние годы было  много признаков, свидетельствовавших  о том, что
период буквальной передачи образа в искусстве миновал. Изображения цветов  и
фигур  исчезли  с ковров, а также обивочных и  занавесочных  тканей;  точное
изображение  стало  второстепенным  и  подчиненным  аспектом  в  живописи  и
скульптуре.  Искусство   снова,   будто   в  пресыщении,  отворачивается  от
реальности, игнорируя внешнюю форму ради едва уловимых признаков движения, и
опять  становится аналитическим и  символическим. Похоже, что эта  тенденция
будет продолжаться, тем более что ей способствует возрастающая эффективность
фотографии как средства четкой фиксации образа в конкретных обстоятельствах.
Миру наскучили голые факты.
     Столетие  началось   с  периода   архитектурной  серости.  Классическая
традиция,   поддерживаемая   господством   классиков-педантов    в   системе
образования, постепенно стала доминирующей
     и прервала свободное развитие стиля Возрождения, и  большая часть новых
зданий отразила ностальгию по эпохе, минувшей две  тысячи лет назад. Повсюду
появились белые фасады  с  колоннами  и лепкой. Затем, вместе с возрождением
романтизма  в литературе,  о чем мы вскоре  расскажем подробнее,  и с крахом
попытки  Наполеона возродить имперский Рим, внимание этого  в высшей степени
подражательного периода сосредоточилось на средневековье.
     После  классического  возрождения  последовало  возрождение готическое,
особенно мощно проявившееся в Британии  и давшее, наряду со многими  другими
выдающимися достижениями,  здание  палат парламента. Затем последовал период
королевы  Анны,  отмеченный   интенсивным  развитием  ренессансных   стилей.
Архитекторы в Британии  могли построить  вам  здание или зал в классическом,
готическом  стилях,   в   стилях   шотландских  баронов  и  королевы   Анны;
единственным стилем,  который  так нигде  и  не появился, был стиль  XIX  в.
Англичане  расхаживали в  узких брюках  и  цилиндрах,  носили одежду неярких
тонов,  очень современную и очень практичную, однако их  дома и общественные
здания были "одеты" по давно прошедшей моде, словно  для какого-то унылого и
никому не нужного маскарада.
     Во Франции  и  Германии  было проявлено  гораздо  больше  архитектурной
инициативы; стиль эпохи  Возрождения продолжал  развиваться во  Франции.  За
решение таких интересных архитектурных задач, как оформление железнодорожных
станций, железнодорожных мостов, складов, фабричных зданий  и т. п., никто и
нигде всерьез не брался -- за исключением, разве что, Германии. Уделом таких
зданий была тяжеловесная безвкусица. Одним из наиболее  странных  и наиболее
типичных  продуктов этой удручающей эпохи является  лондонский мост Тауэр, в
котором  легкая  и  прочная ткань  стальных  конструкций сочетается с  неким
подобием  фламандской  кирпичной  кладки   и   сходством  со  средневековыми
подъемными мостами. Однако все общественные здания Британии XIX в. буквально
источают дурной запах разлагающейся истории.
     На  протяжении  большей  части   столетия   архитектура   жилых  зданий
выродилась даже больше, чем архитектура зданий общественных.  Громадный рост
населения  Европы,  поглотивший значительную часть  возросших  ресурсов того
времени,  привел  к   ужасающему   распространению  низкокачественных  жилых
построек  вокруг  растущих городов,  бесконечным рядам  сереньких  домишек в
Британии,  неуклюжим  многоквартирным  жилым  зданиям в  большинстве  других
европейских стран. И только в самом конце века,  когда рождаемость снизилась
и недавно  появившийся  автомобиль  стал  способствовать более  равномерному
расселению людей, прежде теснившихся вокруг железнодорожных
     станций,  начал  возрождаться широкий  интерес к домашней архитектуре и
стали появляться коттеджи и загородные дома в приятных современных стилях.
     Америка   колониального  периода  дала   исключительно   приятный   тип
загородного  дома,  особенно  в  Виргинии  и на  Юге,  представлявший  собой
адаптацию к местным условиям британской загородной архитектуры, которая сама
являлась побегом плодоносного дерева Возрождения.
     Мы  уже рассказывали о том, какой  вклад внес сэр  Кристофер Рен в этот
процесс.  Вне  этой сферы  американская архитектура  в  основном  копировала
европейский  дизайн,  вплоть  до  завершающих  десятилетий  века.  Например,
Капитолий в Вашингтоне является французским творением. С таким же успехом он
мог  быть  построен  в  Париже  или  Брюсселе.   Многие  жилые  здания  были
ненадежными и заурядными. В то время как Британия перешла на подъемное окно,
в Америке все еще использовались континентальные створчатые окна.
     Однако  в восьмидесятых и девяностых годах XIX в. растущее богатство  и
уверенность   в  себе  нового  мира  нашли   выражение   в  новых  и  смелых
архитектурных  инициативах.  Все  смелее  Америка  начала  использовать  для
строительства  сталь, стекло и бетон. Эти  материалы,  а также изобретение и
усовершенствование лифта обеспечили возможность строительства зданий, прежде
невиданных высоты и размера.
     В  1870 г.  американской архитектуры почти не  существовало; к  1910 г.
Америка далеко обогнала все остальные  страны  по  свежести и оригинальности
своих  новых  зданий.  Меньше  других отставала  в  этой  области  Германия.
Наиболее выдающимися  американскими архитекторами этого  нового периода были
Ричардсон (1838--1886) и Стэнфорд Уайт (1853-1906).
     Именно  в  Америке  XX  века  нашли свое архитектурное  выражение новые
возможности  и ресурсы,  которые  дал человечеству  век  девятнадцатый;  эти
успехи  в  области   строительства  наверняка  повлекут  за  собой  новые  и
выдающиеся достижения в области скульптуры, живописи, мозаики и декоративных
видов искусства  в целом. Этот континент  в  будущем  предоставит  еще более
широкие возможности, больше богатства и большую свободу самовыражения.
        18
     Поток музыкального творчества, который  не иссякал в течение  XVIII в.,
претерпел мало изменений за период,  охваченный  этой главой.  Мы  упомянули
Моцарта и Бетховена как самые  выдающиеся фигуры XVIII в. Бетховен переносит
нас в век XIX-й, и наряду с ним мы должны упомянуть его современника Вебера
     (1786--1826), выдающегося  экспериментатора  и  новатора, а также такие
крупные   творческие  личности,  как   Шуберт   (1797--   1828),  Мендельсон
(1809-1847)  и Шуман (1810-1856). Мы  не можем также  пройти  мимо  ораторий
Сезара Франка (1822-- 1890).
     В  XIX в. музыка  все больше выходила  за  пределы патронажа  королей и
дворян в концертные залы, где она услаждала вкусы культурной публики. Наряду
с   операми  появлялось  возрастающее  количество  песенных  и  фортепьянных
произведений для исполнения в  изысканных домах  и  танцевальной музыки  для
частных собраний. После периода  Генделя  и Баха  сопоставимого прогресса  в
области религиозной музыки не было.  Однако знатный  покровитель все еще был
нужен  сочинителю  больших опер,  и  королевские  дворы, особенно  Баварии и
России, были меценатами новых "оперных драм" и новой концепции балета.
     В   музыке  этого  столетия  можно  проследить  расширение  взглядов  и
интересов эпохи. Композиторы приступили к поиску новых тем и новых образов в
народной музыке восточноевропейских и восточных народов.
     Шопен (1810--1849) пользовался польскими, Лист (1811 -- 1886)  и Иоахим
(1831--1907)  -- венгерскими источниками вдохновения,  а  Брамс (1833--1897)
пошел еще дальше -- в Индию, в  поисках материала, который он вводил в свои,
в целом классические по структуре произведения. Вагнер родился в 1813 году и
умер  в 1883. Он  следовал постолам Вебера. Он разрушил устоявшиеся традиции
оперы, драматизировал, расширил и увеличил диапазон инструментальной музыки,
наполнил  ее   новой  мощью   и  страстью.   Позднее   в  России  Чайковский
(1840--1893),  Мусоргский  (1839--  1881)  и  Римский-Корсаков  (1844--1908)
открыли новые царства звука и его прелести.
     В ограниченном объеме нашего повествования мы можем лишь упомянуть чеха
Дворжака   (1841--1904),    жизнерадостное   творчество   Рихарда    Штрауса
(1864--1949) и свежую красоту Дебюсси (1862--1918).
     Америка пока не  дала миру  признанных музыкальных шедевров. Но подобно
тому  как Соединенные  Штаты сделали  неожиданный  рывок  из  архитектурного
небытия  к великой архитектуре, использовав при этом новые материалы и новые
возможности,  с  Запада  может  прийти и  рассвет  новых музыкальных  форм и
раскрепощенного самовыражения. Пока  что из Америки в Европу во  все большем
объеме  доходит  шум  -- иногда  довольно жизнерадостный.  Негритянский  дух
завоевал танцевальные залы и мюзик-холлы. Может  наступить время,  когда, по
крайней  мере в концертном зале, американцы будут  гордиться  своими черными
соотечественниками и будут  им  благодарны. Но  здесь  мы лишены возможности
рассказывать про джаз и родственные ему музыкальные явления.
     В  этом  "Очерке" мы  уже  не будем  возвращаться к  музыкальной  теме.
Современный период характеризуется широким рас-
     пространением  того, что раньше  было  привилегией  высокообразованного
класса.  Граммофон,  пианола и радио знакомят весь  мир с самыми выдающимися
композиторами.
        19
     В  объеме  нашего  повествования  мы  можем  дать  лишь  упрощенное   и
схематическое  описание  того великого  потока литературной деятельности,  в
котором новые силы этого века экспансии нашли выражение. Мы уже имели дело с
главными идеями  основателей социализма  и влиянием расширяющегося  научного
кругозора на религиозные, политические и социальные воззрения.
     К  сожалению,  мы  не можем уделить  должного внимания таким выдающимся
практическим мыслителям, как Адам Смит (1723--1790),  Мальтус (1766--1834) и
их последователи, или же глубоким  и проницательным размышлениям Шопенгауэра
(1788--1860) и Ницше (1844--1900) в Германии. Гегель (1770--1831) же для нас
-- словно соблазнительный деликатес в конце слишком длинного меню. Лучше нам
за него не браться. Он очень своеобразно отклонил течение современной мысли,
но она уже приходит в себя после этого отклонения.
     Мы не  можем  здесь  также  обсуждать  превратности  вкуса  и абсурдные
интерпретации,  сделавшие  из лорда Байрона (1788---1824),  этого  скверного
сатирика  с  философией  повесы,  великую  фигуру  европейского  масштаба  в
литературных  представлениях  XIX в. У нас нет  возможности оценить истинное
значение   Гете  (1749--1832),   долгие  годы   бывшего  интеллектуальным  и
эстетическим  богом Германии. Этого влияния у него больше нет. Он перегрузил
германское сознание огромным массивом лишенного корней  трансплантированного
классицизма. Он  был величав, элегантен  и трудолюбив.  В литературе  он был
таким же благородным собирателем, как и Байрон -- благородным бунтовщиком.
     Столетие  началось  значительным  всплеском  поэтического   творчества,
особенно в Британии. Это была поэзия со своими уникальными характеристиками;
это было новое понимание природы  как бытия,  находящегося  в  эмоциональной
связи с человеком, бессознательный отказ от верований и лишенный ограничений
подход к глубочайшим жизненным вопросам -- словно поэт, сам  того  не ведая,
выходил за рамки установившихся и признанных воззрений в открытую вселенную.
Обычно  поэмы  того  периода  имели  весьма тонкую  повествовательную канву,
которая временами превращалась лишь в свою тень, и  перескакивали  с темы на
тему грациозно, убедительно и многообразно.
     Выдающимися  фигурами   этой   эпохи  английской  поэзии   были   Шелли
(1792-1822), Ките (1795-1821) и  Вордсворт  (1770-- 1850). Вордсворт, с  его
разносторонним поэтическим даром, был
     выразителем мистического пантеизма, глубокого ощущения  Бога в природе.
Шелли был первым и величайшим из современных поэтов. Его мысль была насыщена
научными идеями,  а его понимание преходящей природы политических институтов
далеко обогнало современные ему представления.
     В последующем поколении поэтический импульс был поддержан в Англии -- с
большей  мелодичностью,  красотой,  но  не столь глубоким смыслом  -- поэтом
Теннисоном (1809--1892), который пользовался большой популярностью,  угождал
королеве  Виктории и первым  среди  британских поэтов получил титул  пэра за
свои   поэтические  заслуги.  Его  произведение  "Morte  d'Arthur"  ("Смерть
Артура")  столь  же  монументально,  как  и  тогдашняя   архитектура.  Слава
Лонгфелло   (1807--1882)  была  не  столько  славой  американского  двойника
Теннисона, сколько его остроумного оппонента.
     Ранние  романы  были  историями  событий и исследованиями  манер. Фанни
Берни  (1752--1840) уводит  нас  обратно в мир  д-ра Джонсона.  Джейн  Остин
(1775--1817),  работая  в  строгих  границах,  продолжила  традицию  женских
наблюдений, выраженных утонченными языковыми  средствами.  Английский  роман
постепенно  освобождался от  рамок и ограничений, характерных для  подобного
повествования о  манерах и  чувствах, как и  сознание людей XIX в. разрывало
сковывающие его путы.
     Выдающейся  личностью, сыгравшей  значительную роль в развитии  романа,
был немецкий  писатель Жан Поль (Рихтер; 1763--1825). Повествование для него
--  лишь  нить,  на которую,  словно драгоценные камни  и другие  украшения,
нанизаны  поэтические отступления.  Еще  одним  великим немецким автором был
Гейне (1797--1856). Рихтер  оказал глубокое влияние на  английского писателя
Томаса Карлейля. Через  Карлейля дискурсивное  и обогащающее влияние Рихтера
достигло Чарлза Диккенса (1812-1870) и Джорджа Мередита (1828-1909).
     Теккерей (1811  --  1863), великий соперник Диккенса, сбивал читателя с
толку,  философствовал  и утомлял длинными рассуждениями, однако  в  манере,
характерной скорее  для  Стерна,  чем  для  немецких  писателей.  Чарлз  Рид
(1814--1884)  в своем произведении "Затворничество и домашний очаг" затронул
все еще  актуальные проблемы протестантства и католицизма в  Европе в  ткани
романтического повествования.
     Существует  естественная  и необходимая  связь  между  великим  романом
английского типа и историей. Произведения Карлейля "Французская революция" и
"Фридрих  Великий"  читались  как  романы,  а Маколей  (1800--1859),  с  его
историей позднего правления Стюартов, имел огромный успех. Если исторические
произведения не пользуются широкой популярностью, то это
     скорее    вина    историков,    чем    читателей.    Такие    блестящие
писатели-историки, как Литтон Стрейчи и Беллок пользуются в Англии и Америке
популярностью романистов.
     Во  Франции те же  причины, которые способствовали движению английского
романа  от  обычного  повествования  к  широкой  картине  жизни,  вдохновили
Бальзака   (1799--1850)   на   создание   огромной  "Человеческой  комедии".
Значительно уступающий ему Золя (1840--1902) написал подобный бальзаковскому
цикл   "Ругон-Маккары"  --  серию  романов,  прослеживающих  судьбы  богатой
французской семьи на протяжении нескольких поколений.
     Виктор Гюго (1802--1885) стоит особняком; плодовитый, смелый, цветистый
и иногда  довольно  безвкусный  писатель, буквально извергающий бесчисленное
количество  пьес,  поэм, романов и  политических  памфлетов.  В  отличие  от
британской школы,  французский  роман встретил  значительные препятствия  на
своем  пути  к   неограниченной  свободе  эксперимента.   В   пределах  этих
ограничений  Флобер  (1821--1880) является наиболее утонченным и совершенным
из французских писателей.
     Томас   Харди   (1840--1928),  последний   из   великих   викторианских
романистов, принадлежит скорее к этой французской  классической школе, чем к
британской  традиции художественной литературы.  В поздний период творчества
он восстал против им же самим установленных ограничений, полностью отошел от
романа  как  формы и в  "Династах", всестороннем  изображении наполеоновской
авантюры в форме драмы,  достиг вершин мастерства, еще раз продемонстрировав
близкое родство великого романиста и талантливого историка.
     Желание знать жизнь и то,  что в ней происходит, стремление разобраться
в жизни  непосредственно  и  глубоко,  вызвавшие в британцах  нетерпимость к
формальным ограничениям в поэзии и поднявшие  роман и  родственные ему формы
на  вершину литературного  господства,  распространились по всем европейским
странам.  Наиболее выдающуюся литературу  этого  жанра дали  миру  Германия,
Россия и Скандинавия. Наиболее заметной фигурой среди множества великолепных
немецких  романистов  является Густав  Фрейтаг  (1816--1895). Норвегия  дала
своего  Бьернсона  (1832--  1910);  Россия  --  целое  созвездие  выдающихся
писателей  от  Гоголя  (1809-1852)  до Достоевского  (1821-1881),  Тургенева
(1818-1883), Толстого (1828--1910) и Чехова (1860--1904).
     Сэр Вальтер  Скотт (1771--1832)  является личностью, огромный  нынешний
престиж которой, подобно престижу лорда Байрона, будет озадачивать потомков.
Свою литературную карьеру он начал поэтом и написал две длинные и  цветистые
повествовательные поэмы; затем он написал серию исторических приключенческих
романов, прославлявших романтическое прошлое,
     превозносивших преданность  монарху  и богатство  традиций.  Это  очень
понравилось   знатным   и  преуспевающим   людям,   встревоженным   холодной
неопределенностью переменчивой  и задающей  вопросы  современности. Он  стал
зачинателем  романтико-ностальгической литературы  не  только в англоязычном
мире, но и во всей Европе.
     Романтизм заполонил всю  Европу, но  особенно  много и  настырно  о нем
писали   в  Германии.  Утверждалось,   что  Шекспир  тоже  был   романтиком;
существовала даже  глуповатая  "романтическая  философия"  и  "романтическая
теология". В Англии вовсю штамповались исторические романы, бывшие  духовным
эквивалентом возрождения в Англии готической архитектуры, а биржевые  агенты
и  усталые  чиновники могли забыть о своих официальных  обязанностях, о том,
куда  и  зачем  они идут, и представлять  себя  благородными  крестоносцами,
солдатами, грабителями и спасителями опечаленных  девиц --  персонажами этих
историй. В  этих костюмированных  постановках и  намека  не  было  на анализ
событий и значения изображаемой исторической эпохи. И в этом заключалась  их
привлекательность. Они были убежищем для умов, страстно не желавших мыслить.
Мышление  персонажей было мышлением  процветающего  среднего класса,  только
облагороженным и идеализированным.
     Р.-Л. Стивенсон (1850--1894), последний  из основанной Скоттом династии
писателей-романтиков, признал себя способным на нечто большее и обозвал себя
умственной проституткой, каковой,  в сущности, и являлся.  "Костюмированный"
роман прижился и  на континенте,  но  там он не  стал столь распространенным
явлением, как в англоязычной системе, потому что там  развитие процветающего
и  читающего среднего класса началось  несколько позже  и в обстоятельствах,
более благоприятных для интеллекта.
     В качестве самой недавней тенденции можно упомянуть тот факт, что после
паузы  в  развитии  романа,  отмеченной  стремлением  группировать романы  в
трилогии или писать к ним продолжения, наступила новая фаза  в развитии этой
формы. Похоже на то, что роман превращается в картину  всего мира, увиденную
глазами некоего  типичного  индивидуума. Наиболее интересным  из этих  новых
длинных романов  был "Жан-Кристоф"  Ромена Роллана (1866--1944),  выходивший
десятью следовавшими один  за другим томами. Эта  тенденция  перекликается с
появлением   обширных,   лишенных   четкой   структуры,   бесконечных   книг
воспоминаний,  комментариев  и  описаний,  типичным сочинителем которых  был
Пруст (1871--1922). Почти одиноко стоящей фигурой в  мировой литературе этой
эпохи является Анатоль Франс (1844--1924), чья эпопея про профессора Бержере
демонстрирует ту  же  самую  тенденцию  к  замене  отдельного  романа  общим
комментарием текущих событий.
     На рубеже XIX и  XX столетий интересным новшеством в жанре романа стало
постоянное   увеличение  объема  социальных,  политических   и   религиозных
дискуссий. Романисты эпохи Дик-
     кенса  и Теккерея писали для  публики, воззрения и социальные  ценности
которой носили установившийся характер. Они не обсуждали, они проповедовали,
а это совершенно разные вещи. В романе XIX века "характеры" и их поступки --
это   все,   из   чего   состоит  структура  произведения.   Но  современная
интеллектуальная  нестабильность нашла  отражение  в  романе как  обсуждение
идей.  Мысли  и  теории  вошли в драму.  Они  усиливают интерес, однако  они
затушевывают ту эмфатическую "характеризацию" персонажей, которая делает  их
даже более "живыми",  чем сама жизнь, что было  доведено  до совершенства  в
литературе Викторианской эпохи.
     До   этих   пор   существование   драмы   зависело   от   существования
упорядоченного  и  стабильного  общества,  с  установившимися  привычками  и
убеждениями, дававшего постоянную и благожелательную  публику. Но в столетие
социальной  дезорганизации  и  перестройки  установившаяся привычка посещать
театры была  нарушена, и люди мыслящие, критически и новаторски  настроенные
вряд  ли  составляли  хоть  какую-то  часть  тогдашней театральной  публики.
Европейский  театр пережил  этап тривиальности  и незначительности; в  своем
стремлении   обеспечить   приятное   времяпрепровождение   он   инсценировал
популярные романы и романтические истории.
     Французская драма была утонченной, но бессодержательной. В Англии драма
была столь  же  бессодержательной,  но  далеко не  такой  утонченной.  Очень
медленно, преодолевая неистовое сопротивление критиков,  в мире драмы начали
действовать  те  великие  силы,  которые  настоятельно требовали дискуссий и
идей.
     Норвежец   Ибсен  (1828--1906)  был  центральной  фигурой  в   процессе
разворота драмы  к обсуждению  современных реалий. В  Англии  милые фантазии
Барри  внесли большой вклад в разрушение косных традиций "ладно  сработанной
пьесы",  а  Бернард  Шоу  (1856--1950)  постепенно  завоевал  господствующее
положение и влияние. Гауптман (1862--1946)  и Зудерман (1857--1928) являются
наиболее известными немецкими драматургами  этой новой  эпохи искренности  и
мощи.  На  некоторое  время  война прервала развитие  драмы,  но ее "смерть"
высвободила огромное количество созидательной и вселяющей надежду энергии по
обе стороны Атлантики.  В настоящее  время, как в Европе, так  и  в Америке,
театральная сцена находится в состоянии здорового и энергичного обновления.
     Когда мы говорим о развитии американской литературы,  мы  должны делать
различие между двумя  четко контрастирующими  фазами --  фазой  европейского
господства, английского и  французского,  и фазой самостоятельного развития.
Длительное время американская литературная деятельность была сосредоточена
     в  Новой  Англии  и  представляла  собой  лишь  ветвь,  хоть  и  весьма
энергичную, общей английской  и европейской литературы. Центром американской
литературной  жизни  был Бостон. Писатели  этого  периода  много говорили  о
Декларации независимости,  но  в  том, что  касается  формы  и  стиля,  они,
кажется, еще не  осознали, что независимость уже  наступила. У Америки  были
свои отличительные вкусы; она быстрее восприняла  Карлейля, чем Англия;  она
сказала свое слово  в опытах  Эмерсона  (1803-- 1882), однако Лонгфелло  был
просто английским поэтом,  которому выпало  родиться в  Америке  и писать на
американские темы.
     Эдгар Аллан По (1809--1849) по своему стилю был более европейским,  чем
английским писателем,  а  Хоторн (1804--1864)  обладал  как  бы  застенчивым
тевтонским обаянием. У.-Д. Хоуэлс  (1837-- 1920) написал серию прекрасных  и
прозрачных  по стилю  романов  в манере,  которая позволяет  поставить его в
общей  классификации  романа  под рубрикой  французской школы  в один  ряд с
Томасом Харди. Генри Джеймс (1843--1916) был американцем, который писал и не
как англичанин, и не как американец. Он писал, как американец,  перенесенный
в европейские  условия;  действие в его  произведениях  всегда происходило в
Европе,  а  его  любимой  темой  было  столкновение  наивного  американца со
сложностями старых цивилизаций. Из писателей XIX  века самым американским по
своей сути был, наверное, Марк Твен (1835--1910).
     Такие  книги, как "Главная  улица" и "Бэббит" Синклера  Льюиса, а также
"Американская  трагедия"   Драйзера,   были   творениями  ума,  искренне   и
непосредственно интересовавшегося  Америкой  и больше  не  поглядывающего на
восток   в  поисках  новых  методов  или   покровительственного   одобрения.
Американские  поэзия  и художественная литература теперь действительно стали
независимыми  до  агрессивности;  такие  критики,  как  Г.Менкен, стремились
удивить мир изысканной свежестью и утонченностью восприятия, делая это очень
искренне, шумно и страстно. А писатели, подобные Шервуду Андерсону и Джеймсу
Кейбеллу, показали многообещающую новизну и энергию.
     И хотя в современной американской  литературе пока  нет великих  имен и
большого  количества  выдающихся  произведений,  тем не менее,  принимая  во
внимание  богатство,   изобилие,  а  также  неуемную  любознательность  этой
многочисленной  новой  читающей  публики,  трудно  поверить, что  вскоре  не
появится   большой  массив  первоклассных   литературных   произведений  как
эквивалент возросших возможностей Америки.
     Европейскому писателю  нелегко дать  оценку  литературному  процессу  в
Индии  в XIX столетии. Тенденцией  британского правления было  игнорирование
или  сведение к  минимуму  интеллектуальной деятельности  индийцев,  поэтому
существует мало перево-
     дов  того значительного количества  рассказов и  романов о  современной
жизни, написанных на местных языках.
     Рабиндранат Тагор (1861--1941) широко известен на Западе, однако скорее
как  поэт,  чем  как  романист и  публицист. Восток,  несомненно, следует за
Западом в своем экономическом  и социальном развитии, и те же  силы, которые
вызвали  к жизни  такие литературные  формы,  как  большой  роман,  повесть,
рассказ и лирика на Западе, вероятно, дадут похожие результаты и в Азии.
     В Японии и  Китае  уже  происходит  великое  интеллектуальное брожение.
Искусство  и  организация перевода и пересказа как средств взаимосвязи между
Востоком  и  Западом   развиты  еще  совсем  слабо,  однако   они  постоянно
совершенствуются и  развиваются, приближая то,  может быть, недалекое время,
когда хотя бы писатели-прозаики, если не поэты-лирики, с самого начала своей
карьеры будут обращаться ко всемирной аудитории.
     Научные исследования,  философская  мысль  и литературно-художественная
деятельность рассмотренного нами периода были более многочисленными, гораздо
более качественными  и  доступными для  возросшего числа людей во всем мире,
чем  когда-либо прежде. И  нет никаких признаков сколько-нибудь значительной
паузы в этом постоянно усиливающемся потоке разума.


        Глава тридцать восьмая. КАТАСТРОФА СОВРЕМЕННОГО ИМПЕРИАЛИЗМА
     1. "Вооруженный" мир перед мировой войной.
     2. Имперская Германия. 3. Дух империализма в Британии
     и Ирландии. 4. Империализм во Франции, Италии
     и на Балканах. 5. Россия -- великая монархия.
     <b>6.  Соединенные  Штаты и  имперская  идея. 7. Непосредственные  причины
мировой войны.</b>
     <b>8. Итоги мировой войны  на 1917 г. 9. Мировая война  от крушения России
до перемирия</b>

        1
     В  течение  тридцати  шести  лет  после  Сан-Стефанского  соглашения  и
Берлинского конгресса Европа сохраняла нелегкий мир в пределах своих границ;
за этот период не  было  ни  одной войны  между ведущими государствами.  Они
препирались, запугивали, угрожали друг другу, но до настоящей вражды дело не
доходило.  После 1871 г. все  поняли, что  современная война  является вещью
гораздо более серьезной,  чем профессиональные войны XVIII в., усилием целых
народов,  которое может  сурово  сковать социальную  систему,  авантюрой,  в
которую  нельзя  пускаться сломя  голову.  Механическая революция  постоянно
обеспечивала появление все более мощных (и более дорогих) средств разрушения
на суше  и  на море,  а также более быстрые транспортные средства,  при этом
делая  все  более  невозможным  ведение   войны  без  полной  дезорганизации
экономической  жизни общества. Даже министерства иностранных дел чувствовали
страх перед войной.
     И хотя войны боялись так,  как  нигде и никогда в  мире прежде, не было
сделано  ничего  для  организации международного контроля  по предотвращению
сползания человечества к новой войне. Правда, в 1898 г. молодой царь Николай
II  (1894--1917) издал  рескрипт,  приглашавший  другие  великие  державы на
конференцию государств, "стремящихся обеспечить великой  идее всеобщего мира
триумф над элементами беспорядка и раздора".
     Этот  рескрипт напоминает  декларацию его предшественника Александра I,
задававшего тон Священному союзу, и испорчен тем же предположением,  что мир
может быть установлен между суверенными правительствами, а  не в  результате
максимального обеспечения потребностей и  прав  всех  народов,  составляющих
человечество.  Урок Соединенных Штатов  Америки,  который продемонстрировал,
что не  может  быть ни  единства действий, ни мира, пока над понятием "народ
Виргинии" или "народ Массачусетса" не возобладает понятие "народ Соединенных
Штатов",   остался   совершенно   незамеченным    в   европейских   попытках
умиротворения.
     В  Гааге  в Голландии  были проведены  две конференции -- одна в  1899,
другая в  1907 г.,-- и  на  второй  конференции были представлены  почти все
суверенные  государства  мира.  Они  были  представлены  дипломатами,  общее
умонастроение в мире не было ориентировано на  выработку всеобщих принципов,
простые  же  люди   вообще  не  знали,  что  эти   конференции  проводились.
Собравшиеся  представители  по большей  части мелочно торговались по каждому
пункту   международного   закона,  касающегося  войны,  отложив  в   сторону
запрещение  войны  как жуткой химеры. Эти  Гаагские  конференции не  сделали
ничего  для развенчания  идеи  о  том, что в международной  жизни  неизбежно
соперничество. Они  приняли эту  идею. Они не сделали ничего  для  выработки
мировым  сообществом  понимания  того,  что  интересы  человечества --  выше
интересов правителей и министерств иностранных дел. Юристы и государственные
деятели всех стран, которые принимали участие в этих заседаниях, были так же
мало  заинтересованы работать во  благо  всего человечества, как  и прусские
государственные деятели в 1848 г.-- приветствовать общегерманский парламент,
который имел верховенство над правами и "политикой" короля Пруссии.
     В  Америке на  трех Панамериканских конференциях 1899,  1901 и 1906 гг.
был   достигнут  определенный  прогресс  в  создании   схемы  международного
арбитража для всего Американского континента.
     Мы не будем здесь  подробно  останавливаться на  личности и доброй воле
Николая II,  который выступил инициатором Гаагских конференций. Возможно, он
думал, что время играет  на Россию.  Однако не может быть никаких сомнений в
общем  нежелании великих держав  обсуждать  перспективу  слияния  суверенных
государств, без которого проекты прочного  и  долговременного  мира являются
абсурдными.   Они   стремились   не   к   прекращению  соперничества   между
государствами,  кульминацией  которого  всегда  была   война,  а   скорее  к
удешевлению  самой  войны,  становившейся  слишком   дорогой.  Каждый  хотел
минимизировать  потери в  локальных стычках и конфликтах и  установить такие
международные  законы, которые сковывали  бы  в военное  время его  наиболее
сильных соперников, а ему неудобств не причиняли.
     - Это и  были  практические  цели участников Гаагской  конференции. Они
ездили на эти собрания, чтобы угодить Николаю II,  точно так же, как монархи
Европы подписались  под  евангельскими декларациями Священного  союза, чтобы
угодить  Александру I; но, принимая участие  в этих конференциях, они просто
пытались, в меру своего понимания, извлечь хоть какие-то выгоды.
     Результатом  Франкфуртского  мира  стала опруссаченная  и  объединенная
Германия  -- наиболее грозная из  всех великих держав  Европы.  Франция была
унижена  и искалечена. Ее возврат к республике привел  к тому, что у  нее не
осталось  друзей ни в одном из королевских  дворов  Европы.  Италия была еще
подростком; Австрия быстро скатывалась до  положения  послушного  сторонника
германской политики;  Россия  была  огромной, но  неразвитой;  а  Британская
империя  была   сильной  только  на   море.  За  пределами  Европы  Германии
приходилось   считаться  лишь   с  Соединенными   Штатами   Америки,  быстро
превращавшимися  в  великую индустриальную  нацию,  не  имевшую,  однако, ни
армии, ни флота, достойных внимания по европейским меркам.
     Новая  Германия,  получившая  форму   созданной   в   Версале  империи,
представляла собой сложное и причудливое сочетание свежих интеллектуальных и
материальных  сил с  самыми  отсталыми  политическими традициями европейской
системы.  В ней энергично  развивалась сфера образования -- она, несомненно,
была  наиболее образованной  страной  в  мире;  в  развитии  образования она
задавала темп для всех своих соседей и соперников.
     Когда для Германии наступил потом час расплаты, британскому читателю --
для  более  объективной   оценки   --  следовало   бы   напомнить   про  тот
образовательный  импульс, за который его страна должна поблагодарить сначала
немецкого   принца-консорта,  а  затем   --  германское  соперничество.   Та
подозрительность  со  стороны  британских правящих классов  к  образованному
человеку из народа, которую не  могли преодолеть ни патриотическая гордость,
ни благородные  порывы,  была побеждена растущим  страхом  перед  германской
мощью.
     А Германия приступила к организации научных исследований  и  применению
научных методов для ускорения промышленного и  социального  развития с ранее
не виданными энергией и упорством.
     В течение всего этого периода вооруженного  мира она постоянно собирала
урожай,  сеяла  и  снова  собирала  --  богатый  и надежный урожай  свободно
распространяющихся знаний. Она быстро
     превратилась в великую промышленную и торговую державу; ее производство
стали  превысило  британское;  в  десятках  новых  отраслей  производства  и
коммерции,  где ум и системный  подход играют более важную роль, чем обычная
деловая  хватка,-- в  производстве оптики,  красителей, множества химических
продуктов, а также в  бесконечном  количестве  новых  технологий -- Германия
стала мировым лидером.
     Кроме  того.  Германия   была  впереди  во  многих  формах  социального
законодательства. В стране поняли,  что  рабочая сила  является национальным
достоянием, что ее качество ухудшается от безработицы и что для общего блага
о  ней  нужно  заботиться  и  за  пределами  заводов  и  фабрик.  Германские
промышленники  были  убеждены  в   неоспоримых  преимуществах  согласованных
действий и  цивилизованности; их  предприятия  стремились  к  слиянию  и все
больше  и  больше  принимали  характер  общенациональных.  Эта  занимающаяся
образованием, наукой  и  рациональной организацией  общества  Германия  была
естественным  продолжением  Германии 1848  года; ее корни росли еще  из  той
восстановительной   деятельности,   импульсом  к   которой  послужил   позор
наполеоновских  завоеваний.  Всем  хорошим  и  великим,  что  было  в   этой
современной Германии, она была обязана школьным учителям.
     Но этот дух  научной организации  был  лишь  одним  из  двух  факторов,
способствовавших  образованию новой Германской империи. Другим фактором была
монархия Гогенцоллернов, которая пережила Йену, обманула революцию 1848 года
и  воспользовалась  ее   плодами  и   которая,  под  руководством  Бисмарка,
взобралась  на  вершину  законной  власти над  всей Германией  за  пределами
Австрии.
     Кроме  царской  России,  ни  одно  другое  европейское  государство  не
сохранило  в такой степени  традиций великой  монархии  XVIII  столетия, как
Пруссия.  Через  традицию  Фридриха   Великого   в  Германии  теперь  правил
Макиавелли. Поэтому  во главе  этого замечательного современного государства
находился   не  прогрессивный  современный   ум,   использующий   германское
превосходство во благо всего человечества, но старый паук, жаждавший власти.
Опруссаченная  Германия  одновременно  была и  новейшим, и наиболее  древним
явлением  в  Западной  Европе. Она была  самым  передовым  и  самым  опасным
государством своего времени.
     Мы рассказали нашу  историю  Европы,  и пусть  читатель  рассудит  сам,
действительно  ли блеск германского меча был  самым  ослепительным. Германия
была  намеренно  одурманена,  ее  постоянно  держали в  состоянии  опьянения
патриотической риторикой. Наибольшим  преступлением Гогенцоллернов было  то,
что Двор  постоянно и настойчиво оказывал  тайное влияние на образование,  и
особенно  --  на  образование  историческое.  Ни  одно  другое   современное
государство не грешило так сильно против образования. Олигархия коронованной
республики Велико-
     британии  могла  калечить образование и держать его  на голодном пайке,
Гогенцоллерны же развратили образование и сделали его продажной девкой.
     Нельзя утверждать точно, но, вероятно, наиболее важным фактом в истории
пятидесятилетия после  1871 г. было  то,  что  немецкому народу  методически
внушали идею основанного  на военной мощи германского мирового господства, а
также  теорию  того, что человечеству необходимы войны.  Ключом  к пониманию
германского исторического учения  является изречение графа  Мольтке: "Вечный
мир --  это мечта, причем  отнюдь не прекрасная. Война -- один из  элементов
мирового порядка, предопределенного Богом. Без войны мир пришел бы  в упадок
и погряз  в материализме". И немецкий философ Ницше был полностью согласен с
набожным фельдмаршалом:
     "Является самообманом и красивой фантазией ожидать многого (если вообще
чего-нибудь)   от   человечества,  если  оно  разучится  воевать.  Пока  что
неизвестно  другое средство, которое  побуждало бы  к действию  сильнее, чем
великая война.  Эта грубая  энергия,  порожденная  лагерем, эта  порожденная
ненавистью полная  беспристрастность, эта  совесть, порожденная  убийством и
хладнокровием,  эта страсть, порожденная  усилием  по уничтожению врага, это
гордое  безразличие к  потерям,  собственной  жизни и  жизни товарищей,  эта
подобная землетрясению встряска души  -- все это необходимо народу, когда он
теряет жизненную силу".
     На это учение, насквозь пропитавшее всю Германскую империю, конечно же,
обратили внимание  за  ее пределами,  и  оно встревожило все  государства  и
народы  мира, оно неизбежно содействовало созданию  антигерманской коалиции.
Это  учение подкреплялось демонстрацией военных,  а затем  и  военно-морских
приготовлений, представлявших угрозу Франции, Британии и России. Оно  влияло
на образ мысли, манеры и мораль немецкого народа.
     После  1871 г. немец  за  границей  выпятил  грудь и повысил голос.  Он
привносил  пренебрежительное к другим отношение даже в  коммерческие сделки.
Его машиностроение вышло на мировые рынки,  его судоходство заполонило моря.
Все  это  сопровождалось  демонстративным патриотическим вызовом. Даже  свои
достоинства  он использовал как средство  оскорбления.  (Большинство  других
народов, если бы они имели такой же исторический опыт и подверглись такой же
идеологической обработке, наверняка вели бы себя подобным же образом.)
     Своего  рода   историческим  несчастным   случаем,   из   тех,  которые
персонифицируют и ускоряют  катастрофы,  было  то,  что  правитель  Германии
император Вильгельм II являлся воплощением как новейшей немецкой тенденции в
образовании, так  и  гогенцоллерновской  традиции  в самой  что ни  на  есть
завершенной форме. Он взошел на трон в 1888 г. в возрасте двадцати девяти
     лет;  его  отец,  Фридрих III,  унаследовал  верховную власть от своего
деда, Вильгельма I, в  марте, а в июне того  же года  умер.  По  материнской
линии Вильгельм II был  внуком королевы Виктории, однако  в его характере не
было и следа той либеральной германской традиции, которая была отличительной
чертой Саксен-Кобург-Готской фамилии.
     Его голова была забита скороспелой риторикой  нового империализма. Свое
восхождение  он ознаменовал обращением  к армии и  флоту;  его  обращение  к
народу последовало  тремя  днями позже. В  них  четко  звучало  презрение  к
демократии: "Солдат и армия, а  не парламентское большинство  спаяли воедино
Германскую  империю.  Мое  доверие  принадлежит  армии".  Так  торжествующие
Гогенцоллерны присвоили себе плоды кропотливой работы немецких педагогов.
     В 1895 г. Вильгельм провозгласил Германию "мировой державой" и  заявил,
что  "будущее  Германии  находится  на морях",-- игнорируя тот  факт, что на
морях  уже  были  британцы,--   и  стал  проявлять  возрастающий  интерес  к
строительству крупного военно-морского флота. Он  также взял под  свою опеку
немецкую литературу и искусство. Он использовал свое влияние для того, чтобы
сохранить   своеобразный  и  вычурный  германский  готический  шрифт  вместо
римского  шрифта, которым пользовались остальные страны Западной  Европы. Он
оказывал  поддержку  Пангерманскому движению, которое  объявило  голландцев,
скандинавов,  бельгийских фламандцев  и швейцарских  немцев членами великого
германского    братства,   фактически    предназначив   им   роль   хорошего
ассимиляционного  материала для  голодной и стремящейся к экспансии  молодой
империи.
     В 1890  г. Вильгельм приобрел у Британии небольшой остров Гельголанд  и
превратил его в мощную военно-морскую крепость.
     Военная катастрофа,  которую  потерпела Россия в  Маньчжурии в 1905 г.,
содействовала   росту   агрессивности   германского   империализма.   Угроза
совместных  боевых  действий  Франции  и  России против Германии,  казалось,
миновала. Германский император  устроил нечто вроде  королевского шествия по
Святой  Земле,  побывал  в  Танжере, чтобы  высказать  султану Марокко  свою
поддержку  против  французов,  и  обрушил  на  Францию свой  монарший  гнев,
заставив ее  под угрозой войны отправить  в отставку ее министра иностранных
дел.  Он  укрепил  связи между Австрией и  Германией, и в  1908  г. при  его
поддержке  Австрия,  открыто  пренебрегая  мнением остальных  стран  Европы,
отобрала у  турок югославские  провинции  Босния  и Герцеговина.  Так  своим
военно-морским вызовом Британии и актами агрессии против Франции и славян он
вынудил Британию, Францию и Россию к выработке совместной оборонной политики
против  Германии.  Кроме  того,  аннексия  Боснии  содействовала  отчуждению
Италии, которая до этого была его союзницей.
     Вполне естественным было  то,  что  финансовым  и  промышленным лидерам
новой  Германии, которые становились все богаче, коммерсантам, пустившимся в
заморские авантюры, чиновникам и простолюдинам этот вождь пришелся по вкусу.
Многие немцы, в глубине души считавшие его безрассудным фанфароном, на людях
высказывались в его поддержку, потому что он нес  с  собой столь подкупающую
атмосферу успеха. Hoch der Kaiser!
     Все  же   Германия  не  сдалась   без   борьбы   этому  мощному  потоку
империализма.    В    стране    крепла   новая    политическая    сила    --
социал-демократическая  партия, проповедовавшая доктрины Маркса. Эта  партия
росла   наперекор  сильнейшему  противодействию  официальных  и  религиозных
организаций и жестоко  репрессивному  законодательству, направленному против
деятельности политических объединений.
     Кайзер   постоянно   обрушивался  на  нее  с   нападками;  ее   лидеров
арестовывали  и высылали за границу. Когда  он взошел на трон, эта партия не
набрала на выборах и полмиллиона голосов; в 1907 г. она получила  более трех
миллионов голосов. Он  пошел  на некоторые  уступки,  согласившись  с такими
вещами,  как  пенсионный  возраст  и страховка по  болезни,  используя их  в
качестве примирительного  жеста,  хотя  эти социальные блага и так по  праву
принадлежали рабочим.
     Его обращение в социализм было замечено, но оно не обеспечило ему новых
приверженцев империализма. Его военно-морские  амбиции сталкивались с умелым
и   жестким   противостоянием;   колониальные   авантюры   новых  германских
капиталистов подвергались постоянным  атакам со стороны этой партии здравого
смысла  простых  людей. Но  социал-демократы оказывали  умеренную  поддержку
армии, потому  что,  какое  бы  сильное  отвращение  ни  вызывал  у  них  их
доморощенный деспот, гораздо  больше  они  боялись  и  ненавидели  деспотизм
варварской и обращенной в прошлое России на их восточных границах.
     Прямая  опасность  для Германии  заключалась  в  том, что ее  чванливый
империализм мог вынудить Британию, Россию и Францию  к совместному нападению
на нее, к своего  рода превентивной  войне. Кайзер  колебался между  жесткой
позицией  по отношению к  Британии  и неуклюжими попытками  умиротворить ее,
пока  его  флот  увеличивался в размерах и пока он готовился к  войне против
России  и  Франции.  Когда  в  1913 г.  британское правительство  предложило
прекратить в двустороннем порядке  военно-морское строительство на  год,  то
последовал отказ.
     Несчастьем кайзера  стал его сын и наследник, который  был даже большим
Гогенцоллерном, большим  империалистом и  большим сторонником  пангерманских
идей, чем его отец.
     Молодой  кронпринц  был лишь  одним из представителей молодежи правящих
классов  Германии весной  1914  г. Все они пили  из одной и  той же чаши. Их
профессора и преподаватели, их  гла шатаи и лидеры, их матери и возлюбленные
--  все  они готовили их  к великому историческому  шансу,  который  был уже
близок. Они были исполнены будоражащего чувства неминуемой схватки, трубного
зова  грандиозных  свершений,  победы  над  всем  человечеством  за рубежом,
триумфа  над  упрямыми  рабочими  у  себя  дома.  Страна  была  напряжена  и
возбуждена, словно спортсмен перед выступлением. .
     На протяжении всего  периода вооруженного мира Германия  была лидером и
задавала  тон  для остальной Европы. Особо сильное влияние ее новые доктрины
агрессивного  империализма  оказывали на  сознание британцев,  которые  были
плохо подготовлены к противостоянию мощному интеллектуальному давлению из-за
границы.
     Университеты Оксфорда и Кембриджа не справились с заданием модернизации
образования высших  классов  из-за  страхов и предрассудков,  вызванных  так
называемым "конфликтом науки и религии" в представлении духовенства, которое
контролировало  эти  университеты через  попечительские  советы. Народное же
образование   было   изуродовано   религиозными   раздорами,  исключительной
скупостью  муниципальных  властей,  стремлением  работодателей  использовать
детский  труд  и  индивидуалистическим  нежеланием "заниматься  образованием
чужих детей".
     Старая английская  традиция, традиция  прямых высказываний, законности,
справедливости и,  в некоторой степени, республиканской свободы, значительно
поблекла  в  тяжелые   времена   наполеоновских   войн.  Романтизм,  главным
пропагандистом  которого был  великий  романист сэр Вальтер  Скотт,  заразил
воображение  нации  страстью  к  вычурному  и живописному.  "Мистер Бриггс",
комический англичанин из  "Панча"  пятидесятых и шестидесятых  годов XIX в.,
одетый  в  костюм  шотландского  горца  и  выслеживающий оленя, был типичным
воплощением духа нового движения.
     Извращенная этнология и искаженная история, старавшиеся убедить немцев,
представляющих   собой  соединение   славянских,  кельтских   и   тевтонских
элементов,  что  они  являются  совершенно  особой  и  великой  расой,  были
использованы  и  английскими  писателями, которые начали превозносить  новое
этнологическое  открытие  --  "англосаксов".  Эта  необыкновенная этническая
смесь изображалась как кульминационное достижение человечества,
     выдающийся   результат  объединенных   усилий  греческих   и   римских,
египетских, ассирийских,  еврейских,  монгольских и  тому подобных  скромных
предшественников  этого венца белой расы. Бессмысленная легенда о германском
превосходстве  только  усилила  раздражение поляков в  Познани и французов в
Лотарингии. Еще более смехотворная  легенда о превосходстве  англосаксов  не
только  усилила раздражение английским правлением  в Ирландии, но  и снизила
уровень  общения  британцев  с  "покоренными"  народами во  всем  мире.  Ибо
исчезновение   уважения  и  культивирование  идеи  "превосходства"  означает
исчезновение законности и справедливости.
     Новый  британский  империализм  нашел  своего   поэта  в  лице  мистера
Киплинга, а практическую поддержку -- среди ряда представителей финансовых и
деловых  кругов, путь  которых к  монополиям  и  эксплуатации  освещался его
блеском.
     Все же империалистическое движение  в Великобритании  не имело  ни  той
власти, ни того единства, которые это движение имело в Германии. Оно не было
естественным  продуктом какого-либо из трех объединенных, но  разных народов
Британии. Оно не  было им присуще. Королева Виктория и ее наследники, Эдуард
VII и Георг V, первая из-за своего пола, двое других по стати и темпераменту
и  все  трое в  силу  их  традиций, не были предрасположены носить  "сияющие
доспехи",  потрясать   "бронированными  кулаками"  и  размахивать  "славными
мечами" по примеру Гогенцоллернов. У них хватало  мудрости воздерживаться от
какого-либо    открытого   вмешательства    в    формирование   общественных
представлений.
     И это "британское" империалистическое движение с самого начала  вызвало
враждебность   большого   количества  английских,   уэльских,  ирландских  и
шотландских  писателей, которые  отказывались признавать новую  "британскую"
национальность   или   принять  теорию  того,  что  они   являются   этакими
"англосаксонскими"  сверхчеловеками.  Кроме  того,  многие  крупные   дельцы
Британии,  особенно  в сфере морских  перевозок, создали  свои  состояния на
свободной  торговле и поэтому  относились к  фискальным  предложениям  новых
империалистов  и  к  новым  финансовым  и  торговым  авантюристам,   которые
ассоциировались с ними, со вполне оправданной подозрительностью.
     Быстрыми  темпами  продолжало  развиваться  народное  образование,  был
достигнут прогресс  в сфере  общественных интересов  и в более  справедливом
распределении богатства, находившегося прежде  в руках немногих.  Три народа
Британии   вплотную   приблизились   к   справедливому   и   реалистическому
урегулированию давних разногласий с Ирландией. К несчастью для них,  мировая
война застала их в самом разгаре этих усилий.
     Как и Япония,  Ирландия очень мало фигурировала в этом "Очерке истории"
-- и по той же причине: она представляла собой страну на отделенном острове,
которая   много   получала,  но  мало   возвращала,  поэтому   ее  вклад   в
общечеловеческую драму пока что невелик.
     Ее  население   представляет   собой  смесь  очень  разных   этнических
компонентов,    основным   из   которых,    вероятно,    является    смуглая
"средиземноморская"  ветвь,  ненордическая и неарийская,  подобно  баскам, а
также  народу  Португалии  и  юга Италии.  Эта  первоначальная  основа  была
затоплена где-то в VI в. до н. э.-- и мы не знаем, в какой степени,-- волной
кельтских народов. По крайней мере, степень ее воздействия была  достаточной
для укоренения здесь одного из кельтских языков -- ирландского гэльского.
     Между Ирландией, Шотландией, Уэльсом  и  Англией происходили постоянные
миграции,  вторжения и контрвторжения кельтских или  подвергшихся кельтскому
влиянию  народов.  Ирландия  была  обращена  в  христианство  в V  в.  Позже
восточное  побережье было захвачено  и заселено норманнами, но  мы не знаем,
насколько они повлияли на расовою характеристику.
     Норманны и англичане приходили  в  1169 г., во времена  Генриха  II,  и
позже.  В современной Ирландии тевтонская линия,  наверное, столь же сильна,
как и кельтская, или даже сильнее. Поначалу Ирландия была варварской страной
с  родовым  строем  и  немногочисленными  очагами  стабильности,  в  которых
творческие склонности более древней расы находили отражение в художественной
работе  по  металлу и  цветных  иллюстрациях к  священным  книгам. В  XII в.
произошло  частичное завоевание Ирландии Английским королевством, и в разных
частях  страны появились  редкие поселения  норманнов  и  англичан. С самого
начала  обнаружились  глубокие  различия  между  национальными   характерами
ирландцев и англичан, которые усиливались  непохожестью  языков  и стали еще
более   очевидными   после   протестантской  Реформации.   Англичане   стали
протестантами; ирландцы, по вполне  естественной  реакции, сплотились вокруг
гонимой Католической церкви.
     Английское правление в Ирландии с  самого начала представляло собой  то
затухающую, то вновь разгорающуюся  гражданскую войну из-за конфликта языков
и различия в  английских и  ирландских законах,  касавшихся землевладения  и
наследования.  Мы  не  будем  здесь рассказывать о  восстаниях,  расправах и
покорении этого несчастного  острова во времена Елизаветы и Якова I,  однако
при Якове появился новый повод для вражды -- конфискация обширных территорий
в  Ольстере и их  заселение пресвитерианскими  шотландскими колонистами. Они
образовали протестантскую общину, которая находилась в неизбежном постоянном
конфликте с остальной -- католической -- частью Ирландии.
     В политических конфликтах во времена Карла I и  Республики,  а также во
времена Якова II, Вильгельма и Марии обе анг-
     лийские противоборствующие стороны находили приверженцев и союзников  в
ирландских  партиях. В  Ирландии  существует пословица: "Неудача  Англии  --
удобный  случай  для Ирландии", поэтому гражданская война в Англии  и  казнь
Страффорда явились удобным  случаем для  расправ над  англичанами в Ирландии
(1641).  Позже  Кромвель отомстил за эти расправы,  не щадя  никого, кто был
вооружен, и  эти  жестокости  до  сих пор с особой  злопамятностью  поминают
ирландские  католики. С 1689 по 1691 г. Ирландию снова раздирала гражданская
война. Яков II искал поддержки у ирландских католиков против Вильгельма III,
и  его  сторонники потерпели жестокие поражения в  битвах у Война  (1690)  и
Огрима (1691 г.).
     Затем последовало урегулирование, Лимерикский договор -- противоречивое
соглашение, в соответствии с которым английское  правительство брало на себя
обязательство терпимо  относиться  к католикам и  тому  подобное, однако  не
сдержало своих обещаний. Лимерик долго являлся  основным  пунктом в  длинном
списке   обид,  причиненных   ирландцам.  Сравнительно  немногие   англичане
когда-либо слышали об этом договоре; в  Ирландии же  о  нем помнят  и по сей
день.
     Давайте теперь разберемся, насколько позволяет наш объем, в сходствах и
различиях ситуации в Британии и Ирландии.
     В Ирландии существовал парламент, но это был  протестантский парламент,
ограниченный  и  продажный  даже  в  большей  степени,  чем  современный ему
британский  парламент. В  Дублине и его  окрестностях существовала  развитая
цивилизация,   а   также  довольно   интенсивная  научная   и   литературная
деятельность  на  английском  языке,  сконцентрированная  в   протестантском
университете Тринити-колледж. Это была Ирландия Свифта,  Голдсмита, Беркли и
Бойля.  В своей  сущности она  являлась  частью английской  культуры. Ничего
традиционно ирландского  в  ней не  было. В  то время католическая религия и
ирландский язык были изгнанными и преследуемыми.
     Именно из  этой загнанной в  безвестность Ирландии возникла Ирландия XX
века. Ирландский парламент, ирландская литература, ее наука, вся ее культура
естественным образом  тяготели к Лондону, потому что они  были  неотъемлемой
частью этого  мира.  Землевладельцы  из тех, что  побогаче,  уезжали  жить в
Англию и отдавали  своих детей  в английские учебные заведения. Это означало
постоянный  отток  богатств   из  Ирландии  в   Англию   в  виде   прибылей,
израсходованных  или инвестированных за пределами страны.  Прогресс  в сфере
средств  сообщения  постоянно усиливал  эту  тенденцию,  ослаблял  потенциал
Дублина  и  совершенно  обескровил Ирландию. Уния (1  января  1801 г.) стала
отражением естественного слияния двух совершенно родственных систем --
     англо-ирландского парламента и парламента британского, которые оба были
олигархическими  и политически продажными.  Существовала активная  оппозиция
этой Унии не  столько со стороны собственно  ирландцев,  сколько со  стороны
осевших  в  Ирландии протестантов, что привело  в  1803  г.  к  неудавшемуся
восстанию  под  предводительством Роберта Эммета. Дублин, бывший в  середине
XVIII в. высококультурным англо-ирландским городом, постепенно лишился своей
интеллектуальной и политической жизни и был заселен ирландцами из внутренних
районов  страны. Его  светская  жизнь становилась  все  более официальной  и
сосредоточивалась  вокруг вице-короля  Ирландии;  его интеллектуальная жизнь
дышала на ладан и на некоторое время почти умерла.
     Борьба английской "демократии" за развитие  образования  и политические
права во многих отношениях  отличалась от борьбы "простых людей" Ирландии. В
Британии    происходил    интенсивный    рост    промышленного    населения,
протестантского  или  неверующего; конечно,  там  были  сельскохозяйственные
работники,  но не было  крестьян. Ирландия, не имевшая запасов угля, с менее
плодородной почвой, землевладельцы  которой  жили  в Англии,  стала  страной
крестьян-арендаторов.  Их  сельское   хозяйство  все   более   сводилось   к
выращиванию картофеля и свиноводству. Люди вступали  в брак и  рожали детей;
кроме потребления  виски (если его можно было достать) и периодических драк,
семейная жизнь была их  единственным развлечением. Пугающие  последствия  не
заставили себя долго ждать.
     В 1845 г.  имел  место  повсеместный  недород  картофеля  и  последовал
страшный голод. Многие умерли, многие эмигрировали, в основном в Соединенные
Штаты; начался поток эмиграции,  в результате которого Ирландия на некоторое
время превратилась в страну стариков и опустевших родовых гнезд.
     История отношения  Ирландии  к  Британии отражает  крайнее  недоверие к
правящему классу Британской империи,  но это  не та история, которой  должна
стыдиться  палата  общин  английского  парламента.  Ее   члены  неоднократно
проявляли  добрую волю.  Британское законодательство относительно Ирландии в
течение почти полстолетия было отражением серии неуклюжих попыток со стороны
либеральной Англии  удовлетворить требования ирландцев и нащупать почву  для
дружеских  отношений.  Это   делалось  вопреки  постоянному  противодействию
консерваторов и ольстерских ирландцев.
     Это  отступление, посвященное истории Ирландии, подводит нас ко времени
"инфекционного" империализма в Европе. Юнионистское правительство, сменившее
правительство Гладстона, состояло в основном из представителей консерваторов
и по своему
     духу было более  "империалистическим", чем все предыдущие правительства
Великобритании.  Британская политическая история последующих лет по  большей
части  представляет  собой  конфликт  между новым  империализмом, с  помощью
которого воинственный "британский" национализм намеревался править империей,
и   присущими  англичанам   либерализмом   и  рассудительностью.  Противники
империалистов стремились трансформировать империю в конфедерацию свободных и
добровольных союзников.
     Естественно, что британским империалистам нужны были покорные ирландцы,
и естественно,  что  английским  либералам нужны  были  ирландцы  свободные,
принимающие участие в общих делах. В  1892  г. Гладстону удалось  с  большим
трудом вернуться к  власти  и обеспечить большинство по  вопросу ирландского
самоуправления; в 1893 г. его билль о самоуправлении прошел палату общин, но
был отвергнут палатой лордов.
     Однако империалистическое  правительство пришло к власти лишь в 1895 г.
Партия,   составлявшая  его  основу,  называлась  не  империалистической,  а
"юнионистской" -- странное название, если учесть, как упорно и энергично она
стремилась  уничтожить любую  возможность превращения империи в содружество.
Эти империалисты оставались  у  власти  в течение  десяти лет. Мы уже кратко
упоминали о том, как они завоевали Южную Африку. Они потерпели поражение при
попытке ввести таможенную систему по немецкому  образцу. Пришедшее  на смену
либеральное  правительство  превратило  завоеванные южноафриканские  бурские
республики в  дружественных  подданных посредством создания самоуправляемого
доминиона Южная  Африка. После чего  оно занялось давно назревшей  проблемой
преодоления упорных империалистических настроений палаты лордов.
     Для британской политики эта борьба имела  фундаментальное значение.  По
одну  сторону  было  либеральное большинство народа Великобритании, искренне
заинтересованное в новом и более обнадеживающем  подходе, с помощью которого
враждебность ирландцев можно  было  бы постепенно  сменить  на дружественное
отношение;  по  другую -- сторонники британского  империализма,  исполненные
решимости любой ценой и при любом  исходе выборов, если возможно -- законно,
а  если  нет  --  незаконно, сохранить  свой приоритет в  управлении  делами
англичан, шотландцев, ирландцев и всех остальных народов империи.
     По сути, это был все тот же многолетний внутренний конфликт английского
общества, только назывался он по-другому. Это был все тот же конфликт  между
свободными   и  либерально  мыслящими  представителями  простого   народа  и
влиятельными  "большими  людьми",  крупными  авантюристами   и  властвующими
особами. Конфликт подобного рода уже упоминался в нашем
     рассказе о  борьбе  Америки за  независимость. Как и  Америка, Ирландия
была просто  полем битвы. В Индии, в Ирландии,  в Англии правящие круги и их
приспешники-авантюристы были единомышленниками, но у народа Ирландии, в силу
религиозных  различий, практически  не  было чувства солидарности с  народом
Англии.  Правда, такой  ирландский политик, как Редмонд, на некоторое  время
преодолел  эту  национальную  узость  и  великодушно откликнулся  на  добрые
намерения англичан.
     В 1911  г. в Ольстере  были  организованы отряды добровольцев, в страну
контрабандно  поставлялось оружие, а сэр Эдвард  Карсон,  вместе  с подающим
надежды  адвокатом  по  имени  Ф.-Э.   Смит,  одетые  в  полувоенном  стиле,
разъезжали  по  Ольстеру,  производя  смотр  этих  добровольцев  и произнося
зажигательные  речи.  Оружие  для  предполагаемых  повстанцев  приходило  из
Германии,  и в  высказываниях  некоторых  сподвижников  Карсона  содержались
намеки на  поддержку со стороны "великого монарха-протестанта". В отличие от
Ольстера,   остальная   часть   Ирландии   была   воплощением   порядка    и
благопристойности,  доверившись своему  выдающемуся лидеру Редмонду и добрым
намерениям трех британских народов.
     Но если вспомнить историю этого несчастного острова, то раздававшиеся в
Ирландии призывы к гражданской  войне не будут казаться чем-то из  ряда  вон
выходящим.  Значимость  этим  призывам  в  тогдашней  исторической  ситуации
придавали та  неистовая поддержка, которую они  встретили  среди английского
военного   сословия  и  правящих  классов,  а  также  та  безнаказанность  и
вседозволенность, с которыми действовали сэр Эдвард Карсон и его соратники.
     Естественным результатом  всей этой  деструктивной  деятельности высших
слоев общества стала тревога в основной части Ирландии, и без того далеко не
по-дружески настроенной по отношению к  Англии; эта Ирландия тоже приступила
к организации "национальных  добровольцев"  и контрабандному  ввозу  оружия.
Военные власти проявили гораздо большее рвение в борьбе с нелегальным ввозом
оружия в Ирландию, чем с его нелегальным ввозом в Ольстер, ив 1914г. попытка
ввезти оружие в Хоут, возле Дублина,  привела к стычкам и  кровопролитию  на
дублинских улицах. Британские острова были на грани гражданской войны.
     Такова вкратце  история  империалистического  революционного движения в
Великобритании накануне мировой войны.  Ибо движение сэра Эдварда Карсона  и
его  сподвижников  было, несомненно,  революционным. Оно  представляло собой
откровенную  попытку (используя  ирландский  конфликт  как отправную  точку)
отбросить   парламентский   способ   правления   вместе   с  вымученными   и
несовершенными свободами британского на-
     рода  и, при поддержке армии,  установить правление  прусского образца.
Это была реакционная  попытка  нескольких  десятков тысяч  людей затормозить
движение  всего  мира  в  сторону демократической  законности  и  социальной
справедливости, попытка, родственная по духу новому  империализму германских
юнкеров и богачей, среди которых она встретила горячую поддержку. Но в одном
очень важном аспекте британский и  германский империализм отличались друг от
друга.
     В  Германии  средоточием империализма являлся монарший двор; его  самым
шумным и известным сторонником был  наследник  престола. В Великобритании же
король  держался в стороне.  Ни единым публичным  актом  король  Георг  V не
проявил даже малейшего одобрения  этого нового движения; и поведение  принца
Уэльского, его сына и наследника, было столь же безупречным.
     В августе 1914 г. на мир обрушился ураган Великой войны. В сентябре сэр
Эдвард Карсон  протестовал  против  занесения закона о самоуправлении в свод
законов. Вступление этого закона в силу было отсрочено до окончания войны. В
тот  же  самый день  мистер  Джон Редмонд,  лидер ирландского  большинства и
истинный представитель Ирландии, призвал ее народ взять  на себя равную долю
военного бремени и военных расходов.
     Некоторое время Ирландия добросовестно и эффективно играла  свою роль в
войне  бок  о  бок  с   Англией,  пока  в  1915  г.  на  смену  либеральному
правительству не пришло коалиционное, в  котором,  из-за моральной  слабости
премьер-министра  Асквита,  этот самый  сэр  Эдвард Карсон  занял  должность
главного правительственного обвинителя (с жалованьем  7000 фунтов стерлингов
и гонорарами), а  его  преемником на  этом посту должен был вскоре стать его
помощник по подстрекательству к ольстерскому мятежу, сэр Ф.-Э. Смит.
     Никогда прежде дружественному народу не наносилось большее оскорбление.
Процесс примирения, начатый Гладстоном в 1886 г. и почти  завершенный в 1914
г., был сорван полностью и окончательно. Весной  1916 г. против этого нового
правительства в Дублине  вспыхнуло  неудавшееся  восстание.  Его  зачинщики,
многие из них  еще просто мальчишки, были расстреляны. Эта  преднамеренная и
ненужная жестокость, резко контрастировавшая с отношением властей  к лидерам
ольстерских   мятежников,  всколыхнула   всю  Ирландию   как   акт  вопиющей
несправедливости. Предатель, сэр Роджер Кейсмент, получивший рыцарский титул
за прежние  заслуги  перед империей,  который искал  помощи  для  ирландских
восставших  в Германии,  был отдан  под суд и казнен --  вполне  заслуженно;
однако его обвинителем выступал Ф.Э. Смит, подстрекатель ольстерского мятежа
-- поистине шокирующее совпадение!
     Дублинское  восстание  не  получило широкой  общеирландской  поддержки,
однако  после  его  подавления стремление ирландцев  к созданию  независимой
республики   быстро   выросло  до  огромных  масштабов.   Этому  сильнейшему
эмоциональному порыву противостояли более умеренные  идеи  таких  ирландских
политиков, как сэр Хорас Планкетт, которому будущая  Ирландия представлялась
доминионом,  "коронованной  республикой",  то есть частью  империи,  которая
располагала бы равными правами с Канадой и Австралией.
     Наш  анализ  современного  империализма в  Германии и  Британии  выявил
определенные силы, общие для этих двух стран, и мы вскоре увидим, как эти же
самые силы действовали -- в разной степени и в разных облачениях -- в других
крупных обществах того времени, к обзору которых мы сейчас приступим.
     Этот  новый   империализм  не  был  синтезирующим  и  объединяющим  мир
движением, наподобие  прежнего империализма. По своей сути он был страдающим
манией   величия   национализмом,  агрессивность  которого   была  порождена
богатством.  Своих  наиболее  ярых  сторонников  он  находил   в  военной  и
чиновничьей  кастах,  а  также  в   кругах   промышленников,  финансистов  и
скоробогачей,  т.  е.  в  большом  бизнесе.  Главными  его   критиками  были
образованные представители  неимущих слоев, а его  основными противниками --
крестьянство и трудовые массы. Он солидаризировался с монархией там, где она
существовала,  но этот  новый империализм --  не  обязательно  монархическое
движение.
     Французский империализм периода вооруженного мира в Европе был, конечно
же, гораздо менее самоуверенным по  сравнению с германским.  Он ассоциировал
себя скорее  с "национализмом",  чем  "империализмом", и стремился, взывая к
патриотическим   чувствам,   помешать   деятельности   тех   социалистов   и
рационалистов,  которые  хотели  найти  контакт  с  либеральными  элементами
германского общества. Он мечтал о Реванше,  об "ответном матче" с  Пруссией.
Но  озабоченность  этими  вопросами  не  мешала ему ввязываться в  авантюры,
связанные с  аннексиями  и  эксплуатацией  ресурсов на  Дальнем  Востоке и в
Африке, что чуть было не закончилось войной с Британией после столкновения у
Фашоды (1898 г.). Кроме  того, французских империалистов никогда не покидала
мечта о приобретении новых владений в Сирии.
     Италия тоже заразилась империалистической лихорадкой. Поражение в битве
при Адуа на некоторое время  остудило ее пыл; но в 1911 г. она снова взялась
за свое, затеяв войну с Турцией
     и  аннексировав  Триполи. Итальянские  империалисты  хотели,  чтобы  их
соотечественники забыли о Мадзини и  помнили лишь о Юлие Цезаре, ибо кто же,
как не они, были наследниками Римской империи?!
     Империализм проявился и на Балканах. Небольшие страны, всего лишь около
столетия  назад  скинувшие   турецкое  иго,  стали   проявлять  воинственные
устремления;  болгарский  король  принял  титул   царя,   став  новейшим  из
псевдоцезарей,  а в витринах афинских магазинов любопытствующие могли видеть
карты, воплощавшие мечту о великой греческой империи в Европе и Азии.
     В 1912 г. три страны -- Сербия, Болгария и Греция -- напали на  Турцию,
ослабленную  к  тому  времени  войной  с  Италией,  и  изгнали  ее  из  всех
европейских  владений,  кроме  территории  между   Адрианополем  (Эдирне)  и
Константинополем.  На следующий  год эти  три страны поссорились между собой
из-за дележа добычи. В игру вступила  Румыния и помогла сокрушить  Болгарию.
Турки возвратили себе  Адрианополь.  Более крупные  империалисты -- Австрия,
Россия и Италия -- следили за этим конфликтом и друг за другом...
     В то время как весь мир к западу от России изменялся очень быстро, сама
она в течение XIX в. изменялась крайне медленно. В конце этого столетия, как
и  в его начале, она  все  еще представляла собой  великую монархию в  стиле
позднего XVII  столетия,  основанием которой было  варварство;  она  все еще
находилась на той стадии, когда дворцовые интриганы и императорские фавориты
могли осуществлять контроль над ее международными отношениями.
     Она провела через  всю Сибирь длинную железную дорогу,  в конце которой
ее  ожидала катастрофа  русско-японской  войны. Она использовала современные
методы войны и новые виды вооружений лишь в  той  степени, в какой позволяли
ее   слаборазвитая  промышленность  и  ограниченное   количество  достаточно
образованных людей. Такие  писатели, как Достоевский,  создали  нечто  вроде
мистического  империализма,  основывавшегося  на  идее  Святой  России и  ее
миссии.  Эта  идея  была  окрашена расовыми предрассудками  и антисемитскими
настроениями;  однако,  как  показали последующие  события,  она  не  смогла
глубоко проникнуть в сознание масс россиян.
     Жизнь неграмотных крестьян была проникнута размытой и  очень упрощенной
формой христианства, смешанной со множеством суеверий. Эта жизнь походила на
жизнь крестьян во Фран-
     ции  и  Германии  в дореформаторскую эпоху.  Русский мужик  должен  был
преклоняться  перед своим  царем, боготворить его и  с  преданностью служить
знатным  людям;  в  1913  г.   реакционные  английские  литераторы  все  еще
восхваляли эту его простую и беспрекословную преданность.
     Однако, как и в Западной Европе во времена крестьянских  восстаний, это
почитание монархии сочеталось с представлением о  том, что монарх и дворянин
должны  быть добрыми и великодушными;  так что  эта примитивная преданность,
при   определенных  неблагоприятных  для  монархии   обстоятельствах,  могла
превратиться  в безжалостную нетерпимость,  с которой  сжигались  дворцы  во
время Жакерии и которая привела к теократии в Мюнстере. Когда простые люди в
России  были  чем-то  разгневаны,  в их среде  находилось явно недостаточное
количество  образованных  людей,  влияние  которых могло  бы смягчить  взрыв
ярости. У высших классов было столь же мало сочувствия к классам низшим, как
и у животных одного вида по отношению к другому. Эти российские массы на три
столетия отставали от националистического империализма германского образца.
     И  еще   в   одном  аспекте   Россия  отличалась  от   современных   ей
западноевропейских стран  и  уподоблялась  их  средневековому  периоду.  Это
различие  заключалась  в  том,  что российские  университеты были прибежищем
многих  очень бедных  студентов,  не  принимавших бюрократической деспотии и
ненавидевших  ее.  Накануне 1917г.  важность совпадения  этих  двух факторов
революции --  взрывоопасного недовольства  и  широкого распространения  идей
свободы -- не была понята европейскими политиками и общественными деятелями;
очень немногие догадывались, что в России  более, чем в любой другой стране,
сложились предпосылки для фундаментальной революции.
     Когда  от  этих  европейских  великих  держав, с  доставшимися  им  "по
наследству" от  великих  монархий министерствами иностранных  дел и методами
ведения национальной политики, мы  обращаемся к  Соединенным Штатам, которые
полностью  порвали  с системой великих  держав  в 1776  г., мы  обнаруживаем
интереснейшее  отличие  в проявлении тех  сил,  которые  в Европе  привели к
возникновению экспансивного империализма.
     Для Америки, как и  для  Европы, механическая  революция сузила  мир до
размеров  путешествия  в  несколько дней.  Соединенные Штаты, как  и великие
державы,  имели  финансовые  и  торговые  интересы во  всем  мире;  крупному
индустриальному общест-
     ву требовались  заморские  рынки; тот же  кризис  веры,  который потряс
основы моральной  солидарности в Европе, произошел и в Америке. Ее люди были
столь же патриотически  и воинственно настроены, как и другие народы. Почему
же  тогда Соединенные Штаты не  копили вооружения и не проводили агрессивной
политики? Почему  звездно-полосатый флаг не  развевался над Мехико и  почему
под  этим флагом  в  Китае не  была  создана колониальная  система  по  типу
британской в Индии?
     Именно  американцы  открыли Японию  остальному  миру.  После  чего  без
малейших возражений  они дали этой  стране  возможность европеизироваться  и
превращаться в мощное  и устрашающее  государство. Уже одно это заставило бы
Макиавелли, отца современной международной политики, перевернуться в гробу.
     Более  того,  по некоему странному стечению обстоятельств у Америки,  в
лице президента Теодора Рузвельта (1901--1909), был  свой лидер --  столь же
беспокойный  и  энергичный,  как  и немецкий  кайзер, так же настроенный  на
великие свершения,  такой же экстравагантный и красноречивый, смелый человек
со способностями  к мировой политике и понимающий  необходимость вооружения.
Казалось бы, самый подходящий человек для  того, чтобы вовлечь свою страну в
потасовки из-за заморских владений.
     По-видимому,  не  существует  никакого другого  объяснения  этой  общей
сдержанности  и  отстраненности  Соединенных  Штатов,  кроме  того,  что  их
общественные институты и традиции фундаментально отличаются от европейских.
     Во-первых,  правительство  Соединенных Штатов не имеет  ни министерства
иностранных дел  и дипломатического корпуса европейского образца, ни  группы
"экспертов",  которые  поддерживали  бы  традицию  агрессивной  политики.  У
президента --  большие полномочия, но они ограничены полномочиями конгресса,
непосредственно   избираемого   народом.   Каждый   договор   с  иностранным
государством   должен   сначала   получить   одобрение  конгресса.   Поэтому
международные отношения страны находятся под открытым и публичным контролем.
При  такой  системе  тайные  соглашения невозможны,  и  поэтому  иностранные
державы жалуются на трудности в нахождении "взаимопонимания"  с Соединенными
Штатами --  пример, достойный подражания! Таким образом,  само  политическое
строение  Соединенных Штатов исключает возможность  проведения международной
политики, подобной той, которая так долго держала Европу в постоянном страхе
войны.
     Во-вторых,  в Соединенных Штатах  не  существовало  и не существует  ни
традиции, как это можно назвать, неассимилируемых владений, ни  организации,
которая занималась бы этим вопросом. Не  может быть колоний Короны там,  где
нет Короны. Распространяясь по американскому континенту, Соединенные
     Штаты  разработали   совершенно  особый   метод  обхождения   с  новыми
территориями,  великолепно приспособленный для незаселенных  пространств, но
очень неудобный, если применять его слишком вольно к территориям, на которых
уже проживает  чужеродное население.  Этот  метод основывался на идее о том,
что в системе Соединенных Штатов не может быть постоянно угнетаемых народов.
     Последними  территориями,  получившими в 1912 г.  статус штатов,  стали
Аризона  и Нью-Мексико. Скованные холодом дикие просторы Аляски, купленной у
России,  оставались политически неразвитыми лишь потому, что для превращения
в штат там не было достаточного количества населения.
     Поскольку  новые  владения  Германии и  Великобритании в  Тихоокеанском
регионе угрожали лишить  флот Соединенных Штатов его  тихоокеанских угольных
баз, были аннексированы часть  островов Самоа (1900 г.) и  Гавайские острова
(1898 г.). Здесь Соединенным Штатам впервые пришлось иметь дело с покоренным
населением.  Однако  ввиду  отсутствия  какого-либо   класса,  сравнимого  с
англо-индийскими  чиновниками, контролирующими общественное мнение Британии,
американская процедура следовала территориальному методу. Было  сделано все,
чтобы   поднять   образовательный  уровень  жителей  Гавайских  островов  до
общеамериканского,   а   местное   территориальное   законодательство   было
организовано так,  чтобы эти смуглые островитяне в  будущем  неизбежно стали
полноправными гражданами Соединенных Штатов.
     В соответствии с  идеей  общей американской  безопасности,  Соединенные
Штаты в 1898 г. вмешались в дела  Кубы, многие годы находившейся в состоянии
хронического  мятежа  против  Испании.  Непродолжительная  война  окончилась
приобретением  Кубы, Пуэрто-Рико и  Филиппинских островов.  Сейчас  Куба  --
независимая и суверенная республика. Пуэрто-Рико и Филиппины получили особый
тип  управления, при котором нижняя палата  парламента избирается народом, а
верхняя  состоит  из  депутатов,  которые  первоначально  будут  назначаться
конгрессом  Соединенных Штатов.  Как  Пуэрто-Рико,  так и Филиппины  вряд ли
когда-нибудь станут  штатами  Союза.  Скорее всего,  они станут независимыми
государствами,  которые  будут  находиться  в  некоем  тесном альянсе как  с
англоязычной, так и с Латинской Америкой.
     Как Куба, так и Пуэрто-Рико приветствовали американское вмешательство в
свои  дела, однако на Филиппинах прозвучало требование полной  и немедленной
свободы  сразу  после  войны  с   испанцами,  сопровождавшееся  значительным
сопротивлением американской  военной администрации.  Именно  в  этом  случае
Соединенные  Штаты  вплотную приблизились  к  империализму  великодержавного
типа, и именно здесь их деятельность вызыва-
     ет   наибольшие   сомнения.   В  Соединенных   Штатах   были   отмечены
многочисленные проявления симпатии к непокорным.
     Этот   подход  совершенно  отличается   от   методов  британского   или
французского  министерства  иностранных  дел  или   чиновников  колониальной
администрации.  Но он не так уже сильно  отличается от того настроя, который
содействовал созданию республик Канады, Южной  Африки  и Австралии, а  также
трех законопроектов о самоуправлении Ирландии. Он соответствует более старой
и характерной английской  традиции,  из которой берет свое начало Декларация
независимости.  Он  безоговорочно отвергает отвратительную  идею "покоренных
народов".
     Здесь   мы   не   будем  рассматривать   политические   хитросплетения,
сопровождавшие  сооружение Панамского  канала,  ибо  это  не добавит  ничего
нового  к  рассматриваемому  нами  вопросу  американских  методов в  мировой
политике.  История Панамы --  это  чисто американская история. Но совершенно
очевидно,  что характер отношений  Соединенных Штатов  с остальным миром был
столь же новым и небывалым, как и их внутренняя политическая структура.
     Мы  уделили  некоторое  внимание состоянию  умов в Европе и Америке  по
вопросу  международных отношений в  годы,  непосредственно  предшествовавшие
мировой трагедии 1914 г.,  по той причине, что любая большая война  является
неизбежным  следствием  умонастроений определенного исторического периода. И
это  начинает понимать все большее количество людей. Все, .что делают люди и
нации, является выходом  инстинктивных  побуждений, реагирующих на  те идеи,
которые  через  разговоры, книги,  газеты  и  школьных  учителей  попадают в
сознание людей.
     Физические  нужды,  эпидемии,  изменения  климата  и  подобные  явления
внешнего порядка могут отклонить и исказить ход человеческой  истории, но ее
движущей   силой  является  мысль.   По  своей  сути  история   человечества
представляет собой историю  идей.  Физические и психические  различия  между
современным  человеком  и  кроманьонцем весьма  невелики; основное  различие
между  ними заключается в  том  умственном  багаже, который  мы приобрели за
разделяющие нас пять или шесть сотен поколений.
     Мы  находимся  еще слишком  близко  к  событиям  мировой  войны,  чтобы
претендовать в этом "Очерке" на вынесение  ей исторического приговора, но мы
все-таки можем рискнуть предположить, что, когда улягутся страсти конфликта,
Германию больше других будут обвинять  в том,  что он произошел, и  ее будут
обвинять
     не  потому, что  она сильно отличалась  морально и  интеллектуально  от
своих соседей, а потому, что общая болезнь --  империализм  -- проявилась  у
нее в наиболее законченной и агрессивной форме.
     Ни  один  уважающий  себя   историк,   какими   бы   поверхностными   и
рассчитанными на  публику  ни были  его  цели, не  сможет  принять  легенду,
порожденную бедствиями войны, согласно  которой немец  -- это такой человек,
который  более  жесток  и более отвратителен, чем другие  люди. Все  великие
державы   Европы  накануне   1914  г.  пребывали  в  состоянии  агрессивного
национализма и постепенно скатывались к войне; Германия просто шла во  главе
этого всеобщего  движения. Она первой свалилась в  пропасть  и  упала глубже
других. Она превратилась в ужасающий пример, на который громко жаловались ее
лишь немногим менее грешные соседи.
     Долгое  время  Германия  и Австрия  стремились  к  расширению немецкого
влияния в восточном  направлении  через  Малую Азию и дальше на  Восток. Эта
германская идея кристаллизовалась во фразе  "Берлин до Багдада".  Германским
замыслам  противостояли  планы  России,   которая  стремилась  к  расширению
славянского господства до  Константинополя и  через  Сербию -- до Адриатики.
Направления   этих   амбиций  перекрещивались   и  были  взаимоисключающими.
Лихорадочное состояние дел на Балканах было в основном результатом интриг  и
пропагандистских усилий  Германии и России. Турция обратилась  за  помощью к
Германии, Сербия  -- к России. Румыния  и  Италия,  обе  латинские по  своим
традициям и обе номинально союзницы Германии, преследовали более  отдаленные
и скрытые общие цели.
     В  1914  г.  казалось,  что  все  складывается  благоприятно  для  двух
центральных держав. После 1906 г. Россия восстанавливала свои силы, но очень
медленно.  Франция  погрязла  в  финансовых  скандалах.  Громкое  мартовское
убийство  М. Кальмета, главного редактора  "Фигаро", женой М. Кайо, министра
финансов, стало кульминацией этих скандалов.
     Британия (в  чем была уверена  вся Германия)  была на грани гражданской
войны  в Ирландии.  И  иностранцы и  англичане  делали неоднократные попытки
получить какое-либо четкое официальное заявление о  британских намерениях  в
случае,  если  Германия  и  Австрия  нападут  на Францию  и  Россию;  однако
британский  министр  иностранных  дел,  сэр  Эдвард  Грей,  занимал   крайне
двусмысленную позицию вплоть до  того самого дня, когда Британия вступила  в
войну. В  результате на  континенте  распространилось  мнение, что  Британия
воевать не  будет или же будет оттягивать вступление в войну, и это поощряло
Германию продолжать угрожать Франции.
     Ход событий был ускорен 28 июня убийством эрцгерцога Франца Фердинанда,
наследника австро-венгерского  престола, во время  его официального визита в
Сараево,  столицу Боснии. Это стало  очень своевременным предлогом отправить
армии
     в  поход.  "Сейчас или никогда",-- заявил германский император.  Сербию
обвинили  в  подстрекательстве к  убийству, и, несмотря  на  тот  факт,  что
австрийские   комиссары   сообщали   об  отсутствии   улик,   подтверждающих
причастность  сербского правительства,  правительство  Австро-Венгрии решило
превратить  этот  конфликт  в  войну.  23  июля  Австрия  предъявила  Сербии
ультиматум и, игнорируя  уступчивость  Сербии и  попытки сэра  Эдварда Грея,
британского министра иностранных дел, созвать конференцию великих держав, 26
июля объявила Сербии войну.
     Россия  приступила  к  мобилизации  своих армий 30  июля,  а 1  августа
Германия объявила  ей войну. На  следующий  день  немецкие  войска пересекли
границу  Франции, а  через  Люксембург и Бельгию начался  большой  фланговый
маневр. Сначала на запад устремились разведчики и передовые отряды. Затем на
запад отправилось огромное количество автомобилей, набитых солдатами.
     Несоразмерно  большой шум был поднят по поводу  отдельных жестокостей в
Бельгии  -- несоразмерно большой,  конечно же, по сравнению  с действительно
фундаментальной жестокостью, содеянной в августе 1914 г.,-- самим вторжением
в  Бельгию.  Раз  оно   произошло,  то  спорадическая  стрельба  и  грабежи,
уничтожение собственности, разграбление гостиниц, продовольственных и винных
магазинов,   сопровождавшееся  изнасилованиями  и  поджогами,   были  вполне
естественными следствиями.
     Только очень простодушные  люди верят,  что  армия  в  полевых условиях
может   сохранять   такой  же   высокий  уровень   честности,   приличия   и
справедливости, как и стабильное общество  в обычных, "домашних" условиях. К
тому  же  в прусской армии  были еще  живы традиции  Тридцатилетней войны. В
союзнических странах, воевавших против Германии,  принято  было  расценивать
эти мерзости  и  кровопролития,  учиненные германскими войсками за несколько
месяцев  их  пребывания в  Бельгии, как нечто ранее никогда не случавшееся и
объяснимое присущей одним только немцам особой злобностью характера.
     Их прозвали "гуннами". Но  преступления немцев в  Бельгии вообще нельзя
сравнивать  с  тем  систематическим  опустошением,  которое производили  эти
кочевники, предложившие однажды уничтожить  все население Китая и превратить
его земли в пастбище. Многие из  этих преступлений представляли собой пьяную
жестокость  мужчин,  которым  впервые  в   жизни   было  позволено  свободно
распоряжаться  смертоносным  оружием;  многие  были  совершены   в  припадке
истерики  людьми,  которые были потрясены собственными деяниями и смертельно
боялись   отмщения   со   стороны   народа,   чью   страну   они   подвергли
надругательству, и  многие были совершены по принуждению  и под воздействием
теории, гласившей,  что во  время войны люди  должны проявлять жестокость, а
население лучше всего  подчинять с помощью страха.  Простых немцев,  которым
свойственна покорность, обработали
     перед  войной таким  способом,  что  эти жестокости  просто должны были
произойти.  Любой  народ,  который,  подобно  немцам, заранее  готовили бы к
войне, а затем отправили на нее, вел бы себя примерно так же.
     В  ночь  на 4 августа,  когда почти вся Европа,  все  еще  находясь под
воздействием расслабляющей инерции  пятидесяти  лет  мира,  привычно  вкушая
плоды ставших всеобщим достоянием изобилия,  дешевизны и свободы, подумывала
о летних отпусках, маленькая бельгийская деревня Визе была охвачена огнем, а
ошеломленных  местных  жителей выводили на  улицу и расстреливали за то, что
кто-то якобы выстрелил в захватчиков. Это было началом конца эпохи комфорта,
уверенности, благородного и пристойного поведения в Европе.
     Как  только   стало   ясно,   что   Бельгии   не  избежать   вторжения,
Великобритания  отбросила  сомнения  и  (в  одиннадцать  вечера  4  августа)
объявила войну Германии.  На следующий  день у устья  Темзы крейсер "Амфион"
перехватил  и  потопил  немецкий  минный  заградитель  --  это  было  первое
столкновение  (на   суше  или   на  море)  британцев  и  немцев  под  своими
национальными флагами...
     Вся Европа  долго помнила странную атмосферу  тех  богатых  на  события
солнечных августовских дней, когда подошел к концу период вооруженного мира.
Почти полстолетия Западный мир казался спокойным и безопасным. Лишь немногие
пожилые  люди во Франции  имели  практический опыт войны.  Газеты говорили о
мировой катастрофе,  однако эти  слова мало  что значили для  тех, кому  мир
всегда представлялся безопасным и кто в ином виде представить его не мог.
     В  Британии особенно жизнь в течение нескольких недель продолжалась как
ни в чем  не бывало, правда при этом чувствовалась  некоторая напряженность.
Это было похоже на то, как если бы человек занимался своими обычными делами,
еще  не  зная,  что  он  заразился  смертельной  болезнью,  которая  изменит
привычный ход его  жизни. Те, кто был в отпуске, не прерывали его;  магазины
успокаивали своих клиентов вывесками "Работаем как обычно".
     Свежие газеты  вызывали возбужденные разговоры, но это  были  разговоры
зрителей,  которые не  чувствовали  непосредственного участия в  катастрофе,
которой вскоре суждено было коснуться каждого.
        8
     А теперь мы  очень  кратко рассмотрим  основные  этапы начавшейся таким
образом мировой войны. Спланированная  Германией, она началась стремительным
наступлением, целью кото-
     рого было "нокаутировать" Францию, пока Россия будет собирать свои силы
на  востоке. Некоторое  время все шло,  как и было  задумано. В  современных
условиях  военная наука неизбежно отстает  от  жизни, потому что военные как
класс  лишены воображения  и  существует  множество  изобретений,  способных
изменить   текущую  тактическую  и  стратегическую  практику,  которые  были
отвергнуты косным военным умом.
     Немецкий  план  разрабатывался в течение нескольких лет, и это  был уже
устаревший  план.  С  самого начала  он  был  явно  обречен на  неудачу  при
правильном использовании полевых укреплений, колючей  проволоки и пулеметов;
однако французы были далеко не так развиты в своей военной науке, как немцы,
и опирались на методы открытых  боевых действий, которые устарели по меньшей
мере  на четырнадцать лет.  У  них не было достаточного  количества  колючей
проволоки и  пулеметов;  кроме того,  существовало глупое  заблуждение,  это
французы не умеют хорошо воевать в окопах.
     Бельгийскую  границу   прикрывала  крепость  Льеж,  устаревшая  лет  на
десять-двенадцать, многие форты которой имели  вооружения,  изготовленные  и
поставленные  германскими  подрядчиками;   а   французская  северо-восточная
граница  была оснащена  очень плохо.  Выпускавшая вооружения немецкая  фирма
Крупна, естественно, обеспечила для  устранения  этих  преград орудия  особо
крупного  калибра,  стрелявшие  фугасными  снарядами.  И  все  эти  защитные
сооружения оказались просто-напросто ловушками для их гарнизонов.
     Французы  предприняли неудачную попытку наступления  в Южных  Арденнах.
Сметая все на своем пути, германские  войска обошли французский левый фланг;
последний форт в Льеже  пал 16 августа, Брюссель был  захвачен 20 августа, а
прибывшая в Бельгию небольшая британская армия численностью около семидесяти
тысяч человек подверглась  под Монсом атаке превосходящих  сил  противника и
вынуждена была отступить,  несмотря на  очень эффективную  тактику ружейного
огня,  которой  она  научилась  в  ходе  Бурских войн. Небольшой  британский
контингент  был  оттеснен  в южном направлении,  и  германский правый  фланг
устремился  на  юг,  оставляя  Париж  к  западу  от  себя  и  заходя  в  тыл
дезорганизованной французской армии.
     Германское верховное командование было на этом  этапе настолько уверено
в уже достигнутой победе, что к концу августа оно начало переброску немецких
войск  на  Восточный  фронт, где  русские  войска сеяли панику  в  Восточной
Пруссии.  И  как раз в этот момент  последовало  контрнаступление союзников.
Неожиданно  на  левом  фланге  французов  появилась  новая армия,  усиленная
понесшей потери, но пополненной британской армией, все еще способной сыграть
достойную роль в этом контрударе. Правый фланг  немцев был опрокинут и смят,
в результате чего  они отступили от  Марны до  Эны (Марнское сражение, 6--10
сентября).
     Немецкие войска  были  бы  оттеснены  еще дальше, если  бы не их умение
окапываться, что они и сделали, отойдя к реке  Эна. У  союзников же пока  не
было ни тяжелых орудий, ни фугасных снарядов,  ни  танков  для прорыва  этих
полевых укреплений.
     Сражение на Марне  сорвало первоначальный немецкий  план. На  некоторое
время  Франция была спасена. Но немцы не были разбиты; они  все еще обладали
наступательным превосходством  в  приемах ведения  войны  и вооружениях.  Их
страх  перед  русскими  на  востоке был  уменьшен  сокрушительным поражением
последних под Танненбергом.
     Следующим  шагом   немцев   была  прямолинейная  и  не   столь   хорошо
спланированная  кампания по обходу  левого фланга  союзных  армий и  захвату
портов,  чтобы  отрезать  Францию  от  поставок   из  Британии.  Обе   армии
устремились  на  запад  к  побережью,  стараясь  обогнать  друг друга. Затем
г