елала узнать, не обворовал ли он огородное пугало, чтобы напялить на себя его наряд, высказала догадку, что на такое поведение его толкает непомерное тщеславие, поинтересовалась, знает ли его мамаша, что он вышел погулять, добавила в заключение: "У меня, голубчик, кое-что найдется, чтобы сдвинуть вас с места!" - и скрылась, яростно хлопнув дверью. Наступившая временно тишина показалась Ангелу поразительно мирной. Голова шла у него кругом, но теперь он наконец получил возможность разобраться в своих новых ощущениях. Он перестал улыбаться и кланяться и только стоял в удивлении. - Какое-то странное чувство, сродное боли, - сказал Ангел. - Чуть ли не хуже, чем голод, и совсем непохоже на него. Когда ты голоден, хочется есть. Она, я полагаю, была женщиной. Так и хочется удалиться. Полагаю, мне можно уйти сейчас же? Он неторопливо повернулся и, задумавшись, пошел дальше. Он услышал, как дверь домика снова распахнулась, и, оглянувшись, увидел сквозь алый заслон вьюна матушку Гестик, державшую в руках кастрюлю с горячим отваром из-под капусты. - Хорошо сделали, что ушли, мистер Укради Штаны, - донесся через пурпур вьюна голос миссис Гестик. - Только не вздумайте прийти опять и рыскать вокруг дома, а не то я вас научу приличным манерам, уж поверьте! Ангел остановился в полной растерянности. У него и в мыслях не было когда-либо опять подойти к этому дому. Он не понимал точного назначения черного сосуда, но общее впечатление было крайне неприятным. И ничем нельзя было это объяснить. - Я всерьез! - говорил крещендо голос миссис Гестик. - А, чтоб тебя!.. Я всерьез! Ангел отвернулся и пошел дальше с недоумением в глазах. - Она очень смешная! - сказал Ангел. - Очень! Куда смешней того человечка в черном. И она говорит, что она всерьез... А что "всерьез", я не знаю!.. - Он умолк. - А другие разве у них не всерьез?.. - сказал он наконец все с тем же недоумением. Ангел издалека завидел кузницу, где брат Сэнди Брайта подковывал лошадь возчика из Апмортона. Возле кузницы стояли два неуклюжих подростка и глазели по-бычьи на работу кузнеца. Когда Ангел подошел ближе, эти двое, а затем и возчик медленно повернули головы (под углом в тридцать градусов) и стали следить за его приближением, уставив на него спокойный и недвижный взгляд. Их лица выражали безразличное любопытство. Впервые в жизни Ангел почувствовал неловкость оттого, что на него глядят. Он подошел, стараясь сохранить на лице любезное выражение, но тщетно: оно было бессильно сломить этот гранитный взгляд. Руки он держал за спиной. Он приветливо улыбался, с любопытством глядя на непонятное (для Ангела) занятие кузнеца. Но батарея глаз норовила перехватить его взгляд. Стараясь встретить все три пары глаз сразу. Ангел утратил легкость поступи и споткнулся о камень. Один подросток насмешливо хихикнул и, охваченный смущением под вопрошающим взором Ангела, тут же, чтобы прикрыть внутреннее беспокойство, подтолкнул второго подростка локтем в бок. Никто не заговаривал, промолчал и Ангел. Но едва Ангел прошел мимо, один из тех троих в вызывающем тоне промычал мотивчик. Затем все трое расхохотались. Попробовал и другой что-то спеть, но почувствовал, что должен сперва отхаркаться. Ангел проследовал дальше своим путем. - Это кто ж такой? - сказал второй подросток. "Бинг, бинг, бинг", - выстукивал молоток кузнеца. - Не иначе как иностранец, - сказал возчик из Апмортона. - Сразу видно, что дурак, че-орт его возьми. - А иностранцы всегда дураки, - мудро рассудил первый подросток. - У него, похоже, горб на спине! - сказал возчик из Апмортона. - Че-оорт меня подери, если не так. Снова установилось нерушимое молчание, и все трое пустым, ничего не выражающим взглядом провожали удалявшуюся фигуру Ангела. - Очень похоже на горб, - сказал возчик после нескончаемо долгой паузы. Ангел шел дальше по деревне, и все ему казалось удивительным. "Они начинаются, проходит короткое время, и они кончаются, - говорил он сам с собой недоуменным голосом. - Но что же они делают в промежутке?" - Он услышал раз, как невидимый рот пел невнятные слова на тот мотив, что промычал человек возле кузницы. - Это тот несчастный, которого Викарий подстрелил из своей двустволки, - сказала Сара Глу (Приходские дома, N_1), рассматривая его поверх жалюзи. - Похож на француза, - сказала Сьюзен Хопер, глядя в просветы этой удобной ширмы для любопытства. - У него такие милые глаза, - сказала Сара Глу, на одно мгновение перехватив их взгляд. Ангел продолжал свою прогулку. Мимо шел почтальон и в знак привета приложил руку к козырьку; дальше он увидел спящую на припеке собаку. Ангел миновал ее и увидел Мендхема, который холодно кивнул ему и поспешил пройти мимо. (Помощник Викария не хотел, чтобы его видели в деревне разговаривающим с Ангелом, пока не выяснится, что это за личность.) Потом из одного дома донесся визг раскапризничавшегося ребенка, что Ангела и вовсе озадачило. Затем Ангел вышел на мост за последним домом деревни и здесь, склонившись над перилами, загляделся на сверкание маленького водопада у мельницы. - Они начинаются, проходит короткое-время, и они кончаются, - говорила мельничная запруда. Вода убегала под мост, зеленая и темная, исполосованная пеной. За мельницей поднимала ввысь свою прямоугольную колокольню церковь с погостом позади, волна могильных камней и деревянных надгробий расплескалась по склону холма. Картину обрамляли шесть или семь буков. Ангел услышал за спиной шарканье ног, скрип колеса и, повернув голову, увидел человека в грязных бурых лохмотьях и, фетровой, серой от пыли шляпе. Он стоял, слегка покачиваясь, и пристально смотрел Ангелу в спину. Позади него другой, почти такой же грязный человек катил по мосту на тачке точильный станок. - Здрасс... - сказал первый, чуть улыбнувшись, - с добрым... ут-т... - Он сдерживал вырывавшуюся икоту. Ангел остановил на нем взгляд. Он еще никогда не видел такой совсем уж бессмысленной улыбки. - Кто вы? - сказал Ангел. Бессмысленная улыбка исчезла. - А к-какое вам дело, кто я? Ддобб... утро... - Идем-идем! - сказал, поравнявшись с ним, человек с точильным станком. - Й-я гговорю "ддоб-б... утро", - сказал оборванец с обидой в голосе. - Не можете ответить? - Идем-идем, дурак! - сказал, двинувшись дальше, человек со станком. - Я не понимаю, - сказал Ангел. - Нне понима... Да просто - ик! Я сказал: доб-б-б у-ут... Нне жжела... ик! отвечать? Не жжела...? Дженмен... г-грит дженмену "с добрым у-ут..." Положено отвечать. Вы не джентльмен. Придется поучить. Ангел был озадачен. Минуту пьяный стоял, покачиваясь, потом неуверенно снял с себя шляпу и швырнул ее Ангелу под ноги. - Оч-чч хорошо! - сказал он таким тоном, точно принял важное решение. - Идем-идем! - донесся голос человека со станком, откатившего свою тачку на добрых двадцать ярдов. - Не х-х-хочешь драться, эх ты... - Ангел не разобрал слова. - И-йя те покажу, как не отвечать дж-мену на "добр... утро". Он принялся стаскивать с себя куртку. - Думаешь, я пьян? - сказал он. - Я те покажу! Человек со станком присел на край тачки и приготовился наблюдать. - Идем-иде-ом! - сказал он. Куртка завернулась, и пьяный топтался на месте, пытаясь выпутаться из нее и выкрикивая угрозы и ругань. Понемногу Ангел начал подозревать, пока еще довольно смутно, что эти подготовления носят враждебный характер. - Рродная ммать не уззнает тебя, так я тебя разделаю! - сказал пьяный, закинув куртку чуть не на голову. Наконец одежка оказалась на земле, и пьяный точильщик позволил внимательному глазу Ангела разглядеть сквозь частые прорехи в останках жилета прекрасное, волосатое и мускулистое, тело. Он с молодецким видом выпятил грудь. - Хочешь, сорву с тебя кочерыжку, а? - предложил пьяный и сделал шаг вперед и шаг назад, подняв кулаки и оттопырив локти. - Валяй, пошли, - донеслось с дороги. Внимание Ангела сосредоточилось на паре огромных, волосатых черных кулаков, которые раскачивались, то надвигаясь, то отступая. - Валяй, говоришь? Йя ему покажу! - сказал джентльмен в лохмотьях и затем с предельной свирепостью: - Голубчик ты мой. Я т-те покажу! Он вдруг рванулся вперед, и Ангел, повинуясь новорожденному инстинкту, отступил на шаг и, чтобы избежать удара, даже заслонил рукой лицо. Кулак прошел на волосок от ангельского плеча, и точильщик грудой лохмотьев повалился наземь, упершись лбом в перила моста. Ангел с полминуты стоял в колебании над дергающейся в судороге грязной кучей богохульства, потом повернулся к ждавшему на дороге товарищу своего противника. - Ддай мне только встать, - сказал человек на мосту. - Дай мне встать, и я те покажу, скотина! Я те покажу! Странная неприязнь, судорога отвращения охватила Ангела. Он медленно побрел прочь от пьяного к человеку с точильным станком. - Что все это значит? - сказал Ангел. - Я не понимаю. - Дурак он паршивый!.. Говорит, у него серебряная свадьба, - досадливо ответил человек со станком и с возросшим нетерпением в голосе еще раз закричал в сторону моста: - Иде-ом! - Серебряная свадьба! - повторил Ангел. - Что это такое, серебряная свадьба? - А, чистый вздор, - сказал человек на тачке. - Он всегда найдет, на что сослаться. С души воротит. На той неделе был день его рождения, будь он неладен, а перед тем он никак не мог протрезвиться после выпивки в честь моей новой тачки. (Да идем же, дурень!) - Но я не понимаю, - сказал Ангел, - почему он так шатается? Почему он все старается поднять свою шляпу и никак не поднимет? - Почему? - сказал точильщик. - Есть же еще на свете такие, черт их возьми, невинные дитяти! Почему? Да потому, что нализался! А то с чего бы? Идем же... чертов болван. Потому что пьян в дым. Вот почему! По тону голоса второго точильщика Ангел рассудил, что разумней будет воздержаться от новых расспросов. Но он стоял у его тачки и продолжал наблюдать за таинственными маневрами на мосту. - Иде-ом! Эх, видать, придется мне пойти самому и поднять ему эту шляпу... ну просто беда мне с ним. Никогда еще у меня не было такого паршивого напарника. Беда мне с ним, да и только. Человек с тачкой призадумался. - Добро бы он был джентльмен и не должен был бы зарабатывать себе кусок хлеба. И ведь такой дурак. Как хватит малость, так ему удержу нет. Задирает каждого встречного. (Наконец-то пошел!) Провались я на месте, если он не собрался драться со всей Армией Спасения, будь она неладна! Совсем разума нет у человека. (Эгей! Идем-иде-о-ом! Иде-ом!) Нет, придется мне все-таки сходить за его шляпой, будь она неладна! Сколько хлопот доставляет, а ему хоть бы что! Второй точильщик вернулся на мост и, любовно чертыхаясь, помог первому надеть шляпу и куртку. Ангел все глядел на них. Потом, в полном недоумении перед столькими тайнами, двинулся назад в деревню. После этой встречи Ангел прошел мимо мельницы и, обогнув церковь, направился осмотреть надгробья. - Это как будто место, куда они складывают обломки развалин, - сказал Ангел, читая надписи. - Любопытное слово - "Вдовица" - "Resurgam"... [восстану из мертвых (лат.)] Значит, они не вовсе уничтожаются. И такая огромная понадобилась куча, чтобы удержать ее под землей... Какая сила духа! - Хокинс! - тихо молвил Ангел... - Хокинс? Имя мне незнакомо... Он, значит, не умер - ясно же: "Приобщился Сонму Ангелов 17-го мая 1863 г.". Ему, верно, было здесь, внизу, так же неуютно, как мне. Но не пойму, зачем на памятник поставили сверху эту штуку вроде горшка. Любопытно! Тут кругом еще несколько таких же - каменные горшочки, а над ними обрывки застывшего каменного покрывала. Из Народного училища высыпала ватага мальчишек, и сперва один, а за ним и несколько других остановились, разиня рот, при виде черной сгорбленной фигуры Ангела среди белых надгробных камней. - А у него горб на спине! - заметил маленький критик. - Волосы-то как у девчонки! - сказал второй. Ангел обернулся на их голоса. Его поразил странный вид смешных маленьких голов, торчавших по замшелой стене. Он тихо улыбнулся глазевшим на него личикам и, отвернувшись, снова засмотрелся на чугунную решетку вокруг могилы Фитц-Джарвиса. "Странно, какое чувство недоверия, - сказал он. - Плиты, груды камней, эти решетки... Боятся они?.. Или мертвые иногда пытаются встать? Их как будто хотят придавить... строят укрепления..." - Остриги волосья, остриги волосья, - запели хором трое мальчуганов. - И чудные они, люди! - сказал Ангел. - Вчера тот мужчина хотел спилить мне крылья, сейчас эти маленькие создания хотят отрезать мне волосы! А тот человек на мосту предложил сорвать с меня "кочерыжку". Еще немного, и они ничего от меня не оставят. - Где нашел ты эту шляпу? - пел другой мальчуган. - Где ты взял свой балахон? - Они задают вопросы, но ответы им, видимо, не нужны, - сказал Ангел. - Это ясно по их тону. - Он задумчиво смотрел на мальчиков. - Мне непонятны методы человеческого общения. То, что происходит сейчас, наверно, изъявление дружбы, нечто вроде обряда. Но я не знаю ответов. Пожалуй, мне лучше пойти назад к маленькому толстому человечку в черном, с золотой цепочкой через весь живот, и пусть он мне объяснит. Все так непросто. Он повернулся к арке у входа на кладбище. - Эгей! - пронзительным фальцетом сказал один из мальчиков и швырнул в него скорлупой букового ореха. Она, подпрыгивая, покатилась по кладбищенской дорожке. Ангел остановился в удивлении. Тут все мальчики расхохотались. В подражание первому второй тоже сказал "Эгей!" и попал в Ангела. Удивленный вид горбуна был прямо восхитителен. Они все стали кричать "Эгей!" и швыряться скорлупой буковых орехов. Одна скорлупа попала Ангелу в кисть руки, другая сильно кольнула за ухом. Ангел неумело замахал, проговорил, запинаясь, несколько слов упрека и вышел на дорогу. Его замешательство и трусость удивили и возмутили мальчиков. Нечего поощрять слюнтяев! Обстрел становился все жесточе. Вы без труда представите себе яркие моменты боя: самые задиристые мальчуганы сомкнутым строем выбегают вперед и дают дружные залпы; мальчуганы более робкие следуют врассыпную позади, ограничиваясь одиночными выстрелами. Шавку Милтона Попрошайки это зрелище привело в экстаз, и она, вообразив самые дикие вещи, с визгом принялась бегать по кругу, подбираясь все ближе к ангельским лодыжкам. - Ай-ай-ай! - сказал могучий голос. - Не ожидал! Не ожидал! Где мистер Джарвис? Кто учил вас таким манерам, маленькие негодники! Малыши кинулись кто влево, кто вправо, иные - махом через ограду на школьный двор, иные - во всю прыть по улице. - Эти мальчишки просто невыносимы! - гудел, подходя, мистер Крумп. - Очень сожалею, что они надоедали вам. Ангел был, казалось, сильно расстроен. - Не пойму, - сказал он. - Человеческие обычаи просто... - Ну, разумеется. Для вас они непривычны. Как ваш отросток? - Мой - как вы назвали? - спросил Ангел. - Ваша раздвоенная конечность. Как она сейчас? Раз уж вы тут рядом, зайдемте ко мне. Зайдемте, и я посмотрю еще разок, что там у вас делается. (Ах вы, шалопаи!) А тем временем эти маленькие невежи разойдутся по домам. В деревнях они все одного пошиба. Не способны понять ничего, что выходит за пределы нормы. Увидел приезжего непривычной внешности - швыряй в него камень! Их воображение не идет дальше своего прихода... (Смотрите, вкачу вам микстуры, если еще раз поймаю вас на том, что вы задеваете приезжих!) Впрочем, скажу я, ничего другого и ждать не приходится... В эту дверь, прошу! Так Ангела, все еще полного смущения, затащили на перевязку. ТОЧКА ЗРЕНИЯ ЛЕДИ ХАММЕРГЕЛЛОУ В Сиддермортон-парке стоит Сиддермортон-Хаус - барский дом, где живет старая леди Хаммергеллоу; живет главным образом бургундским и деревенскими сплетнями - милая старая дама с морщинистой шеей и красно-бурым цветом лица. Она подвержена бурным приступам дурного настроения и признает для своих слуг и арендаторов только три средства от всех их бед: бутылку джина, одеяло из благотворительного фонда или новенькую крону. От Сиддермортона до Сиддермортон-Хауса мили полторы. Старая дама владеет всей деревней, за исключением южной окраины, принадлежащей сэру Джону Готчу, и правит ею самодержавно, что в наши дни разделения власти несет отраду, как родник среди пустыни. Она предписывает и запрещает браки, изгоняет из деревни неугодных ей людей путем простого повышения арендной платы, увольняет батраков, обязывает еретиков ходить в церковь и заставила Сьюзен Денгетт, когда та выбрала для своей дочки имя "Юфимия", окрестить младенца Мэри-Анной. Она протестантка широких воззрений и не одобряет, что у Викария лысинка похожа на тонзуру. Она член Приходского Совета, вследствие чего Совет во всем составе плетется к ней по холму и через вересковую пустошь и все свои речи (так как она глуховата) произносит не с трибуны, а в трубку слухового аппарата. Политикой она больше не интересуется, но до начала текущего года была ярой противницей "этого Гладстона". Вместо лакеев она держит в доме только женскую прислугу - по милости американского биржевого маклера Хоклея и его четырех ливрейных великанов. Она держит деревню во власти чуть не колдовской. Вы можете в трактире "Кот и Рог Изобилия" поклясться господом богом, и никого вы этим не заденете; но помяните всуе имя леди Хаммергеллоу, и все будут так оскорблены, что вас, чего доброго, выставят вон. Проезжая через Сиддермортон, она неизменно заглядывает к почтмейстерше Бесси Флумп - послушать, где что случилось, а затем к мисс Финч, портнихе - проверить Бесси Флумп. Иногда она навещает Викария, иногда миссис Мендхем, которую ни во что не ставит, а изредка и Крумпа. Ее блистательная пара сивых чуть не переехала Ангела, когда он шел в деревню. - Так вот он, этот гений! - сказала леди Хаммергеллоу, обернулась и посмотрела на него в позолоченный лорнет, который всегда держала в своей морщинистой, трясущейся руке. - Сумасшедший? Что-то непохоже. Лицо у бедняжки красивое. Жалко, надо было с ним поговорить. Она тем не менее заехала к Викарию, чтобы лично расспросить его про новость. Разноречивые отчеты мисс Флумп, мисс Финч, миссис Мендхем, Крумпа и миссис Джехорем совсем сбили ее с толку. Окончательно затравленный, Викарий старался, как мог, объяснить ей в трубку, что произошло на самом деле. Он не упомянул о крыльях и шафрановой ризе. Но все же он чувствовал всю безнадежность положения. Своего протеже он называл "мистером" Ангелом. А сам бросал жалобные реплики в сторону своего зимородка. Старая дама заметила его замешательство. Ее чудная старческая голова дергалась взад и вперед, трубка вдруг тыкалась в его лицо, когда он вовсе и не собирался говорить, а потом сощуренные глазки жадно впивались в него, забыв про объяснения, сходившие в это время с его губ, охи да ахи невпопад. Но кое-что она, несомненно, разобрала. - Вы пригласили его погостить на неопределенный срок? - сказала леди Хаммергеллоу в то время, как великая мысль быстро принимала в ее уме отчетливую форму. - Да, я совершил... может быть, по оплошности, такую... такую... - И вы не знаете, откуда он? - Не знаю совершенно. - И я полагаю, не знаете, кто его отец? - таинственно добавила леди Хаммергеллоу. - Не знаю, - сказал Викарий. - Но-но! - сказала шаловливо леди Хаммергеллоу и, поднеся к глазам лорнет, вдруг ткнула Викария трубкой в бок. - Моя дорогая леди Хаммергеллоу! - Я так и предполагала. Не подумайте, что я буду вас винить, мистер Хильер. - Она засмеялась самодовольным циничным смешком. - Мир есть мир, мужчина есть мужчина. И бедный мальчик - калека, да? Это в своем роде кара. Я еще утром заметила... Мне это напомнило "Алую Букву" Готорна. Мать, как я понимаю, умерла. Это, пожалуй, к лучшему. Нет, в самом деле, я женщина широких взглядов - я вас уважаю за то, что он у вас есть. В самом деле уважаю. - Что вы, леди Хаммергеллоу! - Не отрицайте, вы только все испортите. Для женщины, знающей свет, здесь все совершенно ясно. Ах, эта миссис Мендхем! Она мне смешна со своими подозрениями. Какая дикая мысль... для жены священника! Но это случилось, надеюсь, до того, как вы приняли сан? - Леди Хаммергеллоу, вы ошибаетесь. Поверьте мне. - Мистер Хильер, ни слова! Я знаю. Говорите, что вам угодно, вы ни на йоту не измените моего мнения. И не пытайтесь. Я и не подозревала, что вы такой интересный мужчина! - Но это подозрение невыносимо. - Мы станем вместе помогать ему, мистер Хильер. Можете на меня положиться. Это необычайно романтично. - Она источала благоволение. - Но, леди Хаммергеллоу, вы должны меня выслушать! Она решительно отняла от уха трубку и, прижав ее к груди, затрясла головой. - Я слышала, Викарий, у него большой музыкальный талант? - Заверяю вас самым торжественным образом... - Я так и думала. И будучи притом калекой... - Вы введены в жесточайшее... - Я подумала, что если он в самом деле так одарен, как говорит эта Джехорем... - Это - самое несправедливое подозрение, какое только падало когда-либо на человека! - Впрочем, я всегда была невысокого мнения о ее уме. - Как можно в моем положении! И разве мое доброе имя так мало весит? - Пожалуй, можно будет испробовать его в качестве исполнителя. - Разве я... (А что толку?.. Провались оно все!) - Итак, дорогой Викарий, предлагаю: предоставим ему возможность показать нам, на что он способен. Я все обдумала, пока ехала сюда. В ближайший вторник я устрою у себя небольшой прием - для людей с хорошим вкусом, и пусть он придет со скрипкой. Так? И если пройдет удачно, я посмотрю, не смогу ли я ввести его и в другие дома, и мы, что называется, станем его продвигать. - Но леди... леди Хаммергеллоу! - Ни слова больше! - отрезала леди Хаммергеллоу, все еще решительно прижимая трубку к груди и стиснув в руке лорнет. - Я, право, больше не могу - лошади застоялись. Кетлер так не любит, когда я их заставляю слишком долго стоять. Ему, бедному, очень скучно бывает ждать, если нет поблизости кабака. - Она направилась к дверям. - Черт возьми! - сказал Викарий вполголоса. Он еще ни разу не произнес этих слов с того часа, как принял сан. Судите по этому, в какое расстройство может привести человека появление в его доме ангела. Он стоял под верандой и следил, как отъезжала карета. Казалось, мир вокруг разваливается на куски. Неужели он напрасно тридцать с лишним лет вел добродетельную, целомудренную жизнь? Подумать только, на какие вещи считают его способным эти люди! Он стоял и смотрел на зеленую ниву напротив, на разбросанную по склону холма деревню. Они казались достаточно реальными. И все-таки - впервые в жизни - у него явилось странное сомнение в их реальности. Он почесал подбородок, повернулся и медленно поднялся по лестнице в свою гардеробную и долгое время сидел, не сводя глаз с какой-то желтой ткани. - "Знаю ли я, кто его отец"! - сказал он. - А он, бессмертный, он парил в своем небе, когда наши предки были еще сумчатыми... Хотелось бы, чтобы сейчас он был рядом. Он встал и пощупал ризу. - Интересно, откуда у них берутся такие вещи, - сказал Викарий. Потом подошел к окну и стал смотреть. - Мне думается, все на свете чудо, даже восход и закат солнца. Мне думается, нет ее, несокрушимой основы всякой веры. Но есть у человека некий установленный порядок принятия всего сущего. И вот он нарушен. Я как будто пробуждаюсь для невидимого. Какая-то из странных странная неуверенность. Никогда со дней моей юности я не чувствовал себя таким смятенным, внутренне неустроенным. ДАЛЬНЕЙШИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ АНГЕЛА В ДЕРЕВНЕ - Теперь все в порядке, - сказал Крумп, кончив перевязку. - Это, несомненно, проделки памяти, но сегодня ваши отростки кажутся мне совсем не такими большими, как вчера. Наверно, они меня слишком тогда поразили. Оставайтесь, позавтракаем вместе, раз уж вы здесь. Полдник, знаете, да? А потом ребятишки уберутся опять в училище до самого вечера. - Я никогда в жизни не видел, чтобы рана так хорошо заживала, - сказал он, когда шел с Ангелом в столовую. - У вас кровь и плоть, наверно, чертовски чисты и совершенно свободны от бактерий. Какой бы дрянью ни была набита ваша голова, - добавил он sotto voce [вполголоса (итал.)]. За завтраком он пристально наблюдал за Ангелом, и разговаривал, стараясь побольше выведать как бы между прочим. - Вас не утомило вчерашнее путешествие? - сказал он вдруг. - Путешествие? - удивился Ангел. - Да, крылья как-то онемели. (...Его не собьешь, - подумал Крумп. - Придется, видно, войти в его игру.) - Так вы почти всю дорогу летели, а? И ни на чем не ехали? - Не было никакой дороги, - объяснял Ангел, набирая горчицу. - Я летел по ходу симфонии с несколькими Гриффонами и Огненным херувимом, и вдруг настал сплошной мрак, и я оказался здесь, в вашем мире. - Ага! - сказал Крумп. - Так вот почему у вас нет с собой никакого багажа. - Он провел салфеткой по губам, и в глазах его заиграла усмешка. - Полагаю, наш мир вам хорошо знаком. Вы наблюдали за нами через адамантовые стены и всякое такое. А? - Не очень хорошо. Мы изредка видим его во сне. Лунными ночами, когда нас усыпляют кошмары, вея черными крыльями. - А, да... понятно, - сказал Крумп. - Очень поэтичное иносказание. Не выпьете ли бургундского? Вот оно, рядом с вами... В нашем мире существует, знаете, убеждение, что ангелы совсем не так редко посещают землю. Может быть, некоторые из ваших... друзей уже совершали такие путешествия? Предполагают, что они нисходят к достойным лицам в тюрьму, танцуют танец баядерок и тому подобное. Ну, как в "Фаусте", знаете? - Я никогда не слышал ни о чем похожем, - сказал Ангел. - Совсем на днях одна дама, чей ребенок стал на некоторое время моим пациентом (несварение желудка), уверяла меня, когда малыш строил гримасы, будто это указывает на то, что ему снятся ангелы. В романах миссис Генри Вуд этот симптом трактуется как безошибочное предвестие ранней смерти. Не могли ли бы вы пролить некоторый свет на эти сбивчивые патологические показания? - Мне это все непонятно, - сказал Ангел. Он был озадачен и не представлял себе ясно, куда клонит доктор. ("Обиделся, - сказал Крумп самому себе. - Видит, что я над ним потешаюсь".) - Меня интересует одна вещь: часто вновь прибывшие жалуются там у вас на врачей, которые их пользовали? Мне всегда представлялось, что прежде всего должно быть немало толков насчет водолечения. Не далее, как в июне текущего года, когда я смотрел на эту картину в Академии... - Вновь прибывшие? - удивился Ангел. - Я не улавливаю вашу мысль. Доктор широко открыл глаза. - Разве они не попадают к вам? - К нам? - сказал Ангел. - Кто? - Те, что здесь умирают. - После того, как превратятся в развалины? - У нас, знаете, так верит большинство. - Такие люди, как та женщина, что кричала в дверь, как тот шатавшийся чернолицый мужчина, как те гадкие маленькие человечки, что швырялись скорлупой? Конечно, нет! Я никогда не видел таких созданий, пока не упал в ваш мир... - Но! Бросьте! - сказал Доктор. - Вы еще скажете, что ваша форменная одежда вовсе не белая и что вы не умеете играть на арфе. - Белого в Ангельской Стране вообще не бывает, - сказал Ангел. - Это же тот странный пустой цвет, который получается у вас от смешения всех других. - Простите, сэр! - сказал Доктор, вдруг изменив тон. - Вы положительно ничего не знаете о Стране, откуда вы явились. Белое - это ее сущность! Ангел воззрился на него. Шутит он? Нет как будто. - Я вам сейчас покажу, - сказал Крумп, встал и подошел к буфету, на котором лежал номер "Журналь де Пари". Он поднес его Ангелу и раскрыл на цветном приложении. - Вот вам настоящие ангелы, - сказал он. - Одни лишь крылья еще не делают ангела. Все они в белом, как видите, в кисейных платьицах, возносятся в небо, не развернув своих крыльев. Вот это ангелы, согласно мнению знатоков. Волосы словно высветлены перекисью водорода. У одного в руках маленькая арфа. Другой помогает этой бескрылой даме - так сказать, ангелу-личинке - вознестись ввысь. - Ах, нет! Правда же, - сказал Ангел. - Это совсем не ангелы. - Ангелы! - сказал Крумп, положил журнал обратно на буфет и с видом глубокого удовлетворения сел на свой стул. - Могу вас уверить, сославшись на самые высокие авторитеты... - А я могу вас уверить... Крумп всосал уголки губ и покачал головой - совсем как тогда в разговоре с Викарием. - Спорить бесполезно, - оказал он. - Мы не можем менять свои представления только потому, что какой-то безответственный пришелец... - Если это ангелы, - сказал Ангел, - то я никогда не бывал в Ангельской Стране. - Вот именно, - подхватил Крумп, чрезвычайно довольный собой. - Это то, к чему я и хотел подвести. Минуту Ангел смотрел на него круглыми глазами, потом вторично поддался особенному, чисто человеческому смятению - разразился смехом. - Ха-ха-ха! - присоединился к нему Крумп. - Я сразу понял, что вы совсем не такой сумасшедший, каким кажетесь. Ха-ха-ха! До конца завтрака они оба, хоть и по разным причинам, были очень веселы, и Крумп теперь обращался с Ангелом уже не иначе, как с ловким шутником. Выйдя от Крумпа, Ангел опять направился вверх по холму к дому Викария. Однако у перелаза - может быть, желая избежать встречи с миссис Гестик, - он свернул в сторону и пошел кружным путем мимо Жаворонкова поля и фермы Бредли. Он набрел на Благородного Бродягу, мирно спавшего среди полевых цветов. Он остановился, привлеченный небесным спокойствием на лице этого индивидуума. Под ангельским взглядом Благородный Бродяга вздрогнул, проснулся и привстал с земли. У него был тусклый цвет лица; одет он был в ржаво-черное; шапокляк, давно утративший свой гордый вид, был нахлобучен на один глаз. - Добрый день, - сказал он учтиво. - Как поживаете? - Отлично, благодарю вас, - сказал Ангел, уже освоивший эти фразы. Благородный Бродяга смерил Ангела критическим взглядом. - Обиваешь копыта, приятель? - сказал он. - Как я? Ангелу он показался загадочным. - Почему, - спросил он, - вы спите вот так, а не в воздухе, на кровати? - Разрази меня гром! - ответил Благородный Бродяга. - Почему я не сплю на кровати? Да так получается. В Сендрингеме идет побелка, в Виндзорском замке [Сендрингем и Виндзорский замок - королевские резиденции] чинят канализацию, а больше мне ночевать негде. У вас не найдется в кармане на полпинты, а? - У меня в кармане нет ничего, - сказал Ангел. - Эта деревня не Сиддермортон? - спросил Бродяга. Он, хрустя суставами, встал на ноги и кивнул на кучу крыш под горой. - Да, - сказал Ангел, - ее называют Сиддермортон. - Я знаю ее, знаю, - проговорил Бродяга. - Это очень миленькая деревушка. - Он потянулся, зевнул и стал смотреть на деревню. - Дома, - сказал он раздумчиво. - Съестное (он повел рукой, указывая на поля и сады). Выглядит уютно, не правда ли? - В этом есть своя особенная причудливая красота, - сказал Ангел. - Есть, еще бы - особенная, причудливая, да... Господи! Я бы в дым разгромил это проклятое место... Я здесь родился. - Вот как! - вздохнул Ангел. - Да, я здесь родился. Вы когда-нибудь слышали о напичканных лягушках? - О напичканных лягушках? - спросил Ангел. - Нет! - Этим вивисекторы занимаются. Возьмут лягушку, вырежут ей мозг, а потом насуют заместо мозга трухи. Это и будет напичканная лягушка. Так вот, здесь в деревне полно напичканных людей. Ангел принял все в прямом смысле. - Неужели это так? - сказал он. - Так и не иначе, поверьте моему слову. Тут как есть каждому вырезали мозги и набили голову гнилыми опилками. Видите вы вон то местечко за красным забором? - Оно зовется "Народное училище", - сказал Ангел. - Да. Вот там их и пичкают, - сказал Бродяга, с увлечением развивая свою метафору. - В самом деле? Как интересно! - Делается с расчетом, - продолжал Бродяга. - Когда б у них были мозги, у них завелись бы мысли, а завелись бы у них мысли, они бы стали думать сами за себя. А сейчас вы можете пройти деревню из конца в конец и не встретите ни одного человека, который умел бы думать сам за себя. Это все люди с трухой вместо мозга. Я знаю эту деревню. Я в ней родился, и я бы, верно, по сей день жил тут и работал на тех, кто почище, если б не отбился от выпускания мозгов. - Это болезненная операция? - спросил Ангел. - Достаточно. Хотя голову и не трогают. И длится она долгое время. В школу их забирают маленькими, и им говорят: "Ступайте сюда, здесь вы наберетесь ума". Так они им говорят, а приходят малыши хорошими - чистое золото! И вот их начинают пичкать. Понемногу, по капельке выжимают из них добрые живые соки мозга. И забивают им черепушки датами, перечнями, всякой мурой. Выйдут они из школы - голова безмозглая, механизм заведен как надо - сейчас шляпу снимут перед всяким, кто на них посмотрит. Уж куда лучше: один вчера снял шляпу даже передо мной. Они бегают на побегушках, делают самую грязную работу да еще говорят спасибо, что им, понимаете, дают жить! Они прямо-таки гордятся тяжелой работой и работают даром. После того, как их напичкают. Видишь, там парень пашет? - Да, - сказал Ангел, - его тоже напичкали? - Непременно. А то бы он сейчас, по такой приятной погоде обивал бы свои копыта, как я и благие апостолы. - Начинаю понимать, - сказал Ангел не совсем уверенно. - Я знал, что вы способны понять, - приободрил его Бродячий Философ. - Я сразу увидел, что вы правильный человек. Но серьезно: разве ж это не смешно - столько столетий цивилизации, а взять хоть этого безмозглого осла там, на косогоре, - исходит седьмым потом, надрывается! А ведь он англичанин. Он принадлежит, так сказать, к высшей расе во всем творении! Один из повелителей Индии. Да это ж курам на смех! Флаг, который тысячу лет реет над полями битв и над всеми морями, - это его флаг. Еще не было в мире страны, столь великой и славной, как его страна. Не было испокон. И вот что из нас делают. Я вам расскажу одну здешнюю историйку, как вы, я вижу, здесь - чужой. Есть тут парень по фамилии Готч - сэр Джон Готч, как он тут зовется. Так вот, когда Готч еще обучался джентльменским наукам в Оксфорде, я был восьмилетним мальчонкой, а моя сестра была девушкой семнадцати лет - у них в услужении. Но бог ты мой! Кто же не слышал эту историю, самую что ни на есть обыкновенную, о нем или о других вроде него? - Я не слышал, - сказал Ангел. - Каждую хорошенькую и веселую девчонку они выгоняют на панель, и каждого парня, если в нем есть хоть на грош задора и отваги или если он не хочет пить вместо пива то пойло, что ему присылает супруга помощника его преподобия, и снимать шляпу перед кем ни приведись, и оставлять кроликов и птицу тем, кто почище, - всех их выживают из деревни, как отпетых негодяев. А еще говорят о патриотизме! Об улучшении расы! Да ведь остаются такие, что их и с черномазыми не поставишь рядом, косоглазым-то на них тошно смотреть... - Но мне не все понятно, - сказал Ангел, - я не услежу за вашей мыслью. Бродячий Философ попробовал объясниться проще и рассказал Ангелу незамысловатую историю о сэре Джоне Готче и судомойке. Едва ли есть нужда ее пересказывать. Вы и так, наверно, догадались, что Ангела она оставила в том же недоумении. В ней полно было слов, которых он не понимал, потому что единственным средством передачи эмоций, каким располагал Философ, была богохульная ругань. Но хотя они говорили на несходных языках, он все же сумел в какой-то мере передать Ангелу свое убеждение (возможно, и необоснованное), что жизнь несправедлива и жестока и что сэр Джон Готч до крайности мерзок. Он ушел, и последнее, что видел Ангел, была его пыльно-черная спина, удалявшаяся в сторону Айпинг-Хенгера. В поле у дороги взлетел фазан, и Философ-бродяга тут же поднял камень и метнул в птицу, которая жалобно заклохтала под злым и метким ударом. Затем он скрылся за углом. ТОЧКА ЗРЕНИЯ МИССИС ДЖЕХОРЕМ - Я проходила мимо церковного дома и слышала, как там кто-то играл на скрипке, - сказала миссис Джехорем, принимая из рук миссис Мендхем чашку чая. - Викарий играет, - сказала миссис Мендхем. - Я говорила об этом с Джорджем, но впустую. Не думаю, чтобы для священника было допустимо такое занятие. Это принято только у иностранцев. Однако с ним... - Знаю, дорогая, - перебила миссис Джехорем. - Но Викария я слышала однажды на школьном празднике. Едва ли это был Викарий. Играли очень недурно, местами даже, знаете, с большим искусством. И что-то совсем новое. Я сегодня утром рассказала это нашей милой леди Хаммергеллоу. Мне пришел на ум... - Тот сумасшедший? Очень возможно. Эти полоумные... Ах, милочка, я, верно, никогда не забуду ту ужасную встречу! Вчерашнюю. - Я тоже. - Мои бедные девочки! Они были так смущены, что не в силах вымолвить об этом ни единого слова. Я рассказывала леди Хаммер... - Еще бы. Они же воспитанные девицы. Это было ужасно, милочка моя. Для них. - А теперь, моя дорогая, скажите мне откровенно: вы и вправду поверили, что эта тварь - мужчина? - Вы не слышали его игру. - А я все-таки подозреваю, я даже почти уверена, Джесси... - Миссис Мендхем наклонилась вперед, как бы желая перейти на шепот. Миссис Джехорем потянулась за печеньем. - Но то, что я слышала сегодня утром... Я уверена, ни одна женщина на свете так не сыграет! - Конечно, раз вы это утверждаете, то и спору нет, - сказала миссис Мендхем. Миссис Джехорем считалась в Сиддермортоне непререкаемым авторитетом во всех вопросах живописи, музыки и литературы. Ее покойный муж был малоизвестным поэтом. Затем строгим тоном судьи миссис Мендхем добавила: - И все же... - Знаете, - сказала миссис Джехорем, - я почти что склонна поверить рассказу нашего дорогого Викария. - Ах, Джесси, вы слишком добры, - сказала миссис Мендхем. - Нет, на самом деле, я не думаю, чтобы Викарий мог вчера, еще с утра, спрятать кого-то в своем доме. Уж мы, поверьте, узнали бы... Я не представляю себе, как могла бы чужая кошка пробежать в четырех милях от Сиддертона, и чтобы мы об этом не услышали. Здесь народ так любит посудачить... - Я Викарию никогда не доверяла, - сказала миссис Мендхем. - Я его знаю. - Да. Но его рассказ вполне правдоподобен. Если бы этот мистер Ангел был неким очень талантливым и эксцентричным... - Да, нужно быть уж очень эксцентричным, чтобы одеваться так, как он. Всему должны быть границы, дорогая. - А шотландцы в юбках до колен? - сказала миссис Джехорем. - Они хороши у себя в горах... Миссис Джехорем остановила глаза на черном пятне, которое медленно ползло по желто-зеленому квадрату на склоне холма. - Вот он идет, - сказала, поднявшись, миссис Джехорем, - прямо по полю. Уверена, что он. Я различаю горб. Если только это не человек с мешком. Ах, боже мой, Минни, тут же есть бинокль! Так удобно - можно подсматривать, что творится у Викария!.. Да, мужчина. Несомненно, мужчина. Но какое у него нежное лицо! Она с истинным альтруизмом передала бинокль хозяйке дома. Минуту царила шелестящая тишина. - Сейчас, - заметила миссис Мендхем, - он одет вполне благопристойно. - Вполне, - сказала миссис Джехорем. Молчание. - Он как будто рассержен. - И сюртук в пыли. - Походка довольно твердая, - сказала миссис Мендхем, - а то можно бы подумать... В такую жару... Опять молчание. - Понимаете, милочка, - сказала миссис Джехорем, опуская лорнет, - я, собственно, вот что имела в виду: он, возможно, какая-нибудь знаменитость, скрывающаяся под причудливым нарядом. - Если можно назвать нарядом то, что граничит с наготой. - Спору нет, это было эксцентрично. Но мне приходилось видеть маленьких детей в таких же распашонках, какая была на нем. Люди искусства часто позволяют себе разные причуды в одежде и поведении. Гений может украсть лошадь там, где какой-нибудь счетовод не посмеет заглянуть через чужой забор. Очень может быть, что он знаменитость и подсмеивается над нашей сельской простотой. И право же, его костюм был не так уж неприличен - приличней, чем велосипедный костюм на этих Новых женщинах. Я на днях видела такой в каком-то иллюстрированном журнале - кажется, в "Новом Бюджете", - знаете, милочка, ну просто трико! Нет, я склоняюсь к гипотезе о гении. Особенно после его игры. Я уверена, что он оригинал. И, вероятно, презабавный. Знаете, я буду просить Викария, чтобы он меня с ним познакомил. - Моя дорогая! - вскричала миссис Мендхем. - Непременно, - сказала миссис Джехорем. - Боюсь, вы слишком опрометчивы, - предостерегла миссис Мендхем. - Гении и все такое - это хорошо в Лондоне. А не здесь, в церковном доме. - Мы же собираемся просвещать народ. Я люблю оригинальность. Так или иначе, я хочу посмотреть на него вблизи. - Будьте осторожны, чтобы вам не увидеть больше, чем следует, - сказала миссис Мендхем. - Я слышала, моды сильно изменились. Как я понимаю, в высшем свете решили, что гениев больше не следует поощрять. Эти недавние скандалы... - Только в литературе, милочка, смею вас уверить. А в музыке... - Говорите что угодно, милочка моя, - сказала миссис Мендхем, вдруг свернув на другое, - вы меня не убедите, что костюм этого субъекта не был до крайности откровенен и непристоен. САМОЕ ОБЫЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ Ангел задумчиво шел полем вдоль живой изгороди, направляясь к дому Викария. Лучи заходящего солнца сияли на его плечах, и тронули золотом дом, и горели огнем во всех окнах. У ворот, залитая солнечным светом, стояла маленькая Делия, служанка. Она стояла и глядела на него, приставив щитком ладонь к глазам. Ангелу вдруг пришло на ум, что хоть она здесь красива и не только красива - она живая и теплая. Девушка открыла перед ним калитку, а сама посторонилась. Она его жалела, потому что ее старшая сестра была калекой. Он поклонился ей, как поклонился бы всякой другой женщине, и одну секунду глядел ей в лицо. Она ответила взглядом на взгляд, и у нее екнуло в груди. Ангел нерешительно подошел. - У вас очень красивые глаза, - сказал он спокойно, с оттенком удивления. - О, что вы, сэр! - сказала она и отпрянула. Удивление на лице Ангела перешло в растерянность. Он пошел дальше по дорожке между клумбами Викария, а она все стояла, придерживая рукой калитку, и неотрывно смотрела ему вслед. Под увитой розами верандой он оглянулся и посмотрел на нее. Еще секунду она тоже смотрела на него, потом как-то неловко повела плечом, повернулась к нему спиной, захлопнув при этом калитку, и стала как будто смотреть вниз на долину, туда, где высилась колокольня. ОСНОВА ОСНОВ ВСЕГО СУЩЕГО За обедом Ангел рассказал Викарию обо всем, что его наиболее поразило из приключившегося с ним в тот день. - Что странно в людях, - заметил Ангел, - это ваша готовность, чуть ли не наслаждение, с каким вы причиняете боль. Те мальчики, когда они утром швырялись в меня... - ...Казалось, делали это с радостью? - подсказал Викарий. - Знаю. - А ведь они не любят боль, - сказал Ангел. - Да, - подтвердил Викарий. - Не любят, если больно им самим. - А еще, - сказал Ангел, - я видел красивые растения, у которых листья растут остриями - два сюда и два туда, а когда я погладил один листок, он у меня вызвал очень неприятное ощущение. - Жгучая крапива! - догадался Викарий. - Это был новый вид боли. А другое растение, с головкой, как маленькая корона, и богато украшенное листьями, кололось и жалило... - Чертополох, наверно. - И у вас в саду есть красивые растения с нежным запахом... - Шиповник, - сказал Викарий. - Как же, помню. - И тот алый цветок, что выскочил из коробки... - Из коробки? - удивился Викарий. - Этой ночью, - напомнил Ангел. - Он еще полез на занавески... Огонь! - А!.. Спички и свеча! Да, - сказал Викарий. - Потом животные. Собака сегодня вела себя очень нехорошо... И эти мальчики, и вообще, как люди разговаривают... Каждый будто рвется или, во всяком случае, хочет доставить боль. Каждый будто о том и хлопочет, как бы причинить другому боль. - Или как бы самому избежать ее, - сказал Викарий, отодвинув от себя тарелку. - Да, конечно. Везде идет драка. Весь наш живой мир - сплошное поле битвы, весь мир! Нас подстегивает боль. Да. Это лежит на поверхности! Ангел это разглядел в один день. - Но почему же все хотят - все хочет - делать больно? - спросил Ангел. - В Ангельской Стране это не так? - спросил Викарий. - Не так, - сказал Ангел. - Почему же здесь это так? Викарий медленно вытер салфеткой рот. - Да, здесь оно так, - сказал он. - Боль, - заговорил он еще медленней, - есть основа основ нашей жизни. Знаете, - продолжал он, немного помолчав, - я, пожалуй, просто не мог бы представить себе... мир без боли... И все же, когда вы утром играли на скрипке!.. А наш мир, он другой. Он полная противоположность вашему, Ангельскому миру. Многие люди, превосходные, благочестивые люди, видя всюду боль, настолько подпали под ее действие, что стали думать, будто после смерти большинству из нас будет еще хуже, чем здесь. Мне такой взгляд представляется излишней крайностью. Но это вопрос глубокий. Его обсуждать, пожалуй, не в наших возможностях. И Викарий, совершенно непоследовательно, пустился читать экспромтом лекцию о "Необходимости" - о том, что вещи таковы, потому что они таковы, и что каждому приходится делать то и это. - Даже наша пища... - сказал Викарий. - Пища? - сказал Ангел. - А что? - Ее не получишь, не причинив боли, - сказал Викарий. У Ангела так побелело лицо, что Викарий сразу осекся. А он уже собрался было дать гостю краткое разъяснение о том, чем был и через что прошел бараний окорок. Минуту оба молчали. - Кстати, - вдруг вспомнил Ангел. - Вас тоже напичкали? Как простой народ? АНГЕЛ ДЕБЮТИРУЕТ Если леди Хаммергеллоу примет какое-либо решение, все так и пойдет, как она решила. И хотя Викарий судорожно противился, она провела задуманное в жизнь. Не прошло и недели, как в Сиддермортон-Хаус явились к ней на прием избранные ценители и Ангел со своею скрипкой. "Талант, открытый нашим Викарием!" - говорила она и таким образом с замечательной предусмотрительностью перекладывала на плечи Викария всю ответственность за возможный провал. "Милый Викарий уверяет..." - говорила она. И дальше следовал восторженный отзыв о том, как превосходно Ангел владеет инструментом. Но ей и самой полюбилась ее идея: она всегда втайне лелеяла мечту предстать покровительницей безвестного гения. До сих пор, когда доходило до проверки, обнаруживалось, что гений - вовсе и не гений. - Ему это так подойдет, - сказала она. - У него и так уже длинные волосы, да еще при ярком своем румянце он будет на эстраде так хорош - ну просто красив. И одежда Викария сидит на нем так дурно, что он уже и сейчас очень походит на модного пианиста. А история его рождения, рассказываемая, конечно, не вслух, а шепотом, будет тоже к его выгоде... Понятно, не здесь, а когда он переедет в Лондон. Викарий с приближением срока испытывал страшнейшие муки. Он убивал час за часом, стараясь разъяснить Ангелу создавшееся положение; час за часом - стараясь представить себе, что подумают люди; но всего тяжелее были те часы, когда он старался предугадать, как поведет себя Ангел. До сих пор Ангел если играл, то только для собственного удовольствия. Викарий то и дело пугал своего гостя, обрушиваясь на него с каким-нибудь новым правилом этикета, всплывшим в его памяти. Например, так: "Очень важно, знаете, куда положить шляпу. Не кладите ее на стул ни в коем случае! Держите в руках, пока, знаете, не подадут чай, а тогда... дайте подумать... тогда положите ее, знаете, куда-нибудь". Путешествие до Сиддермортон-Хауса совершилось без злоключений, но при входе в гостиную Викария бросило в озноб от страшного предчувствия. Он забыл объяснить церемонию представления гостя. Было видно, что Ангел в своем простодушии находил ее забавной, но ничего ужасного не произошло. - Субъект очень странного вида, - сказал мистер Ратбон-Слейтер, придававший большое значение одежде. - Не хватает лоска. Невоспитан. Ухмыльнулся, увидав, как я пожимаю руку. А уж я, разумеется, проделал это со всем изяществом. Произошел лишь один незначительный инцидент. Леди Хаммергеллоу, когда здоровалась с Ангелом, смотрела на него в лорнет. Гостя поразили ее глаза, необычайно большие сквозь стекла. Его удивление и откровенная попытка заглянуть поверх оправы были слишком явны. К счастью, насчет слухового аппарата Викарий предупредил его заранее. То обстоятельство, что Ангел не может сидеть ни на чем, кроме рояльного стула, видимо, возбудило среди дам интерес, однако никаких замечаний не вызвало. Возможно, они усмотрели в этом нарочитую причуду многообещающего молодого музыканта. Чашки он передавал очень неловко и, когда пил чай, насорил вокруг себя крошками от печенья. (Не надо забывать, что в отношении еды он был полный дилетант.) Он сидел, закинув нога на ногу. Шляпу растерянно вертел в руках, напрасно стараясь поймать взгляд Викария. Мисс Папавер, старшая из сестер Папавер, немолодая девица, завела с ним разговор о морских курортах Европы и о сигаретах и осталась невысокого мнения о его уме. Ангел пришел в недоумение, когда к нему придвинули пюпитр и кипу нотных тетрадей, и поначалу его несколько смущало, что леди Хаммергеллоу сидит, наклонив голову набок, и смотрит на него в золоченый лорнет своими непомерно большими глазами. Миссис Джехорем подошла к нему перед тем, как он приступил к игре, и спросила, как называется та очаровательная вещица, которую он играл несколько дней тому назад. Ангел сказал, что она без названия, и миссис Джехорем высказала мнение, что в музыке никакие названия не нужны, и полюбопытствовала, чья это была вещь, и когда Ангел объяснил, что он ее играл по наитию, она сказала, что если так, то он настоящий гений, и воззрилась на него с откровенным (и, бесспорно, обольстительным) восхищением. Младший священник из Айпинг-Хенгера (убежденный кельт, игравший на рояле и говоривший о музыке и колорите с видом расового превосходства) ревниво наблюдал за новоявленным скрипачом. Викарий, сразу взятый под арест и усаженный рядом с леди Хаммергеллоу, не сводил беспокойного взгляда с Ангела, пока леди во всех подробностях рассказывала ему о гонорарах скрипачей, причем большинство подробностей она выдумывала на ходу. Инцидент с лорнетом ее покоробил, но она решила, что это не выходит за пределы дозволительной оригинальности. Итак, представьте себе Зеленую гостиную в Сиддермортон-Хаусе. Ангела, прячущего крылья под одеждой священника и со скрипкой в руках подле большого рояля. И небольшое респектабельное общество вполне прилично одетых приличных людей, расположившихся группами по комнате. Возбужденный гомон перед началом - слышатся обрывки разговоров. - Он здесь инкогнито, - говорит весьма немолодая мисс Папавер, наклонившись к миссис Пербрайт. - Правда, как странно и как мило? Джесси Джехорем уверяет, что встречалась с ним в Вене, но не может вспомнить его имя. Викарий знает о нем все, но он такой скрытный... - Он раскраснелся, наш добрый Викарий, и видно, что ему не по себе, - сказала миссис Пербрайт. - Я и раньше это замечала, когда он сидел рядом с леди Хаммергеллоу. Она просто не хочет считаться с его саном. Она и теперь... - Галстук у него съехал набок, - заметила весьма немолодая мисс Папавер, - а волосы! Он, верно, за весь день ни разу не провел по ним щеткой. - Как видно, иностранец. Претенциозен. Это недурно для гостиной, - сказал Джордж Хэррингей, сидевший в стороне с младшей мисс Пербрайт. - Но, на мой вкус, мужчина должен быть мужествен, женщина - женственна. А вы как считаете? - О!.. Я тоже так считаю, - сказала мисс Пербрайт младшая. - Гинеи и гинеи, - говорила леди Хаммергеллоу. - Я слышала, многие из них живут на широкую ногу. Вы просто не поверили бы... - Я так люблю музыку, мистер Ангел, я ее обожаю. Она что-то будит во мне, - говорила миссис Джехорем. - Кто-то, не помню кто, высказал прелестную антитезу: "Жизнь без музыки - зверство; музыка же без жизни..." Ах, как это... вы не припомните? Музыка без жизни... Это ведь из Рескина, да? - К сожалению, я не знаю, - сказал Ангел. - Я прочел совсем мало книг. - Какая прелесть! - воскликнула миссис Джехорем. - Я жалею, что много читала. Я искренне разделяю ваши взгляды. Я бы тоже не читала книг, но мы, бедные женщины... Я думаю, нам не хватает оригинальности... И здесь так отчаянно затягивает эта рутина... Всякие ненужные дела... - Он очень миловиден, спору нет. Но в мужчине самое главное - это его сила, - сказал Джордж Хэррингей. - Как вы считаете? - О!.. Я тоже так считаю, - сказала мисс Пербрайт младшая. - Это женственные мужчины виновны в появлении мужеподобных женщин. Если мужчина начинает щеголять длинными волосами, то что же остается делать женщине? И когда мужчина ходит с прелестными чахоточными румянами на щеках... - О Джордж! Вы сегодня ужасно язвительны, - сказала мисс Пербрайт младшая. - Я уверена, что это не краска. - Нет, правда, я совсем не его опекун, дорогая леди Хаммергеллоу. Конечно, вы очень добры, что принимаете в нем такое участие... - Вы в самом деле собираетесь импровизировать? - спросила миссис Джехорем в умильном восторге. - Шш! - произнес младший священник из Айпинг-Хенгера. Ангел заиграл, глядя в пространство и думая о чудесах Ангельской Страны, но все же незаметно дал вкрасться в создаваемую им фантазию той печали, которая уже овладевала им. Когда он забывал о слушателях, музыка его была странной и неясной, когда же окружающее вдруг проникало в его сознание, музыка становилась причудливой и капризной. Но над Викарием музыка Ангела уже приобрела такую власть, что все тревоги сразу оставили его, как только Ангел взмахнул смычком. Миссис Джехорем сидела и старательно сохраняла сочувственно-восхищенный вид (хотя музыка была временами путаной) и старалась перехватить взгляд Ангела. У него было удивительно подвижное лицо, с самыми тонкими нюансами выражения! А уж в этом миссис Джехорем знала толк! Джордж Хэррингей явно скучал, пока мисс Пербрайт младшая, обожавшая его, не выдвинула свою робкую туфельку как раз настолько, чтобы коснуться ею его мужественного башмака, и тогда он повернулся как раз настолько, чтобы оценить женственную нежность ее кокетливого взгляда, и это его утешило. Весьма немолодая мисс Папавер и миссис Пербрайт просидели неподвижно, как на проповеди, добрых четыре минуты. Наконец немолодая мисс Папавер сказала шепотом: - Я всегда с таким наслаждением слушаю скрипку! И миссис Пербрайт ответила: - Мы здесь так редко слышим хорошую музыку! И мисс Папавер сказала: - Он играет очень приятно. И миссис Пербрайт: - У него такое легкое туше! А мисс Папавер: - Уилли по-прежнему берет уроки? И зашептались о самых разных вещах. Младший священник из Айпинг-Хенгера сидел (он это помнил) на виду у всего общества. Одну ладонь он приставил к уху, а глаза недвижно вперил в пьедестал севрской вазы - гордости дома Хаммергеллоу. Движения его губ служили как бы критическими указаниями для каждого из слушателей, кто был склонен руководствоваться ими. Таков был его великодушный обычай. Он сидел с видом сурового беспристрастия, сквозь которое временами прорывалось явное осуждение или - изредка - осторожное одобрение. Викарий откинулся на спинку кресла и неотрывно глядел Ангелу в лицо, а сам отдался волшебному сну. Леди Хаммергеллоу, подергивая головой и тихо, но непрестанно шелестя шелками, вела наблюдение и силилась понять, какое впечатление производит игра Ангела. Мистер Ратбон-Слейтер важно уставил взгляд в свою шляпу, и вид у него был самый несчастный, а миссис Ратбон-Слейтер старалась запечатлеть в своей памяти фасон рукавов миссис Джехорем. А воздух вокруг был насыщен восхитительной музыкой - для всех, кто имел уши, чтобы слышать. - Пожалуй, слишком непосредственно? - шепнула леди Хаммергеллоу и толкнула Викария в бок. Викария точно вдруг изгнали из царства Снов. - А?! - вскричал Викарий и привскочил. - Тшш! - зашипел младший священник из Айпинг-Хенгера. И каждый посмотрел на Хильера, возмущенный его грубой нечувствительностью. - Как не похоже на Викария! - сказала весьма немолодая мисс Папавер. - Позволить себе такую вещь! Ангел продолжал играть. Младший священник из Айпинг-Хенгера начал проделывать месмерические мановения указательным пальцем, и мистер Ратбон-Слейтер под эти мановения как-то странно обмяк. Он повернул шляпу донышком вверх и избрал для созерцания другой предмет. Викарий, забыв недавнее чувство неловкости, снова унесся в царство Снов. Леди Хаммергеллоу продолжала шелестеть все громче и вдобавок еще наловчилась скрипеть креслом. И вот наконец музыка оборвалась. Леди Хаммергеллоу прокричала: "Очаровательно!" - хотя не слышала ни звука, и начала аплодировать. Как по сигналу, зааплодировали и другие - все, кроме мистера Ратбон-Слейтера, который стал вместо того постукивать в поля своей шляпы. Младший священник из Айпинг-Хенгера аплодировал с видом беспристрастного судьи. - Тогда я сказала (хлоп, хлоп, хлоп), если вы не можете готовить на мой вкус (хлоп, хлоп, хлоп), мне придется дать вам расчет, - рассказывала миссис Пербрайт, хлопая изо всех сил. ("Эта музыка для меня, как лучшее угощение!") - О, да! Я всегда просто упиваюсь музыкой, - сказала весьма немолодая мисс Папавер. - И что же, она после этого стала готовить вкусней? - Нисколько, - сказала миссис Пербрайт. Викарий опять очнулся и обвел глазами зал. Другие тоже видели эти образы, или они открылись только ему одному? Нет, конечно же, они все должны были видеть... но только удивительно владеют собой. Невероятно, чтобы такая музыка не подействовала на них. - Он чуточку gauche [неловок (франц.)], - наседала леди Хаммергеллоу, требуя от Викария внимания. - Не кланяется, не улыбается. Ему нужно усвоить побольше всяких причуд. Каждый исполнитель, выступающий с успехом, бывает в какой-то мере gauche. - Вы действительно сами это сочинили? - спросила миссис Джехорем, сверкнув глазами на Ангела. - Сочиняли, пока играли? Но это же чудо! Настоящее чудо! - Немного дилетантски, - сказал младший священник из Айпинг-Хенгера мистеру Ратбон-Слейтеру. - Большой талант, бесспорно, но, конечно, чувствуется недостаток систематических упражнений. Я заметил кое-какие мелочи... Я не прочь побеседовать с ним. - Брюки у него, точно две гармони, - сказал Ратбон-Слейтер. - Вот на что ему необходимо указать. Это просто неприлично. - Вы умеете играть имитации, мистер Ангел? - спросила леди Хаммергеллоу. - О, пожалуйста, сыграйте имитации! - подхватила миссис Джехорем. - Я обожаю имитации! - Это была вещь фантастическая, - сказал младший священник из Айпинг-Хенгера Викарию из Снддермортона и, говоря, помогал своими узкими, бесспорно, музыкальными руками, - и, по моему мнению, несколько слишком усложненная. Я где-то слышал ее раньше, не помню, где. Он не лишен дарования, это бесспорно, но местами, я бы сказал, расхлябан. Ощущается недостаток полной четкости. Потребуются целые годы работы и дисциплины. - Я не любитель этих сложных музыкальных пьес, - говорил Джордж Хэррингей. - Боюсь, у меня простые вкусы. Мне кажется, там не было никакой мелодии. Я ничего так не люблю, как простую музыку. Мелодия, простота - вот в чем, по-моему, нуждается наш век. Мы стали слишком утонченны. Все какое-то сложное, манерное. Простая, домашняя философия, "Отчий дом, очаг родной" - вот что по мне. А вы как считаете? - О, я считаю... совершенно так же, - сказала мисс Пербрайт младшая. - А ты, Эми, как обычно, все болтаешь с Джорджем? - бросила через всю гостиную миссис Пербрайт. - Как обычно, мама!.. - сказала мисс Пербрайт младшая, оглянулась с сияющей улыбкой на мисс Папавер и быстро опять повернулась, чтобы не упустить следующего высказывания Джорджа. - А не могли ли бы вы с мистером Ангелом составить дуэт? - обратилась леди Хаммергеллоу к младшему священнику из Айпинг-Хенгера, который стал сверхъестественно мрачен. - Я всегда рад доставить вам удовольствие, - сказал младший священник из Айпинг-Хенгера, сразу повеселев. - Дуэт! - сказал Ангел. - Мне с ним вдвоем? Он, значит, умеет играть? Я так понимаю... Викарий объяснял мне... что... - Мистер Уилмердингс - превосходный пианист, - перебил Викарий. - Но как же с имитациями? - вмешалась миссис Джехорем. Она терпеть не могла Уилмердингса. - С имитациями? - переспросил Ангел. - Знаете, показать, как хрюкает свинья, как кукарекает петух, - сказал мистер Ратбон-Слейтер и добавил вполголоса: - Самое веселое, что можно извлечь из скрипки, по-моему. - Я, право, не понимаю, - сказал Ангел. - Как кукарекает свинья! - А, так вы не любите имитаций, - сказала миссис Джехорем. - Я тоже не люблю, нет, правда! Я принимаю вашу критику. Они, по-моему, принижают... - Может быть, немного позже мистер Ангел согласится... - сказала леди Хаммергеллоу, когда миссис Пербрайт объяснила ей, в чем дело. Она не верила своим ушам, вернее, своему слуховому аппарату. Если она просила имитации, она привыкла получать имитации. Мистер Уилмердингс сел за рояль и повернулся к лежавшей сбоку знакомой кипе нот. - Что вы скажете о "Баркароле" Шпора? [Людвиг Шпор (1784-1859) - модный в свое время немецкий композитор и скрипач] - спросил он через плечо. - Полагаю, вы ее знаете? Ангел ответил растерянным взглядом. Он раскрыл перед Ангелом большую нотную тетрадь. - Какая забавная книга! - сказал Ангел. - Что обозначают эти нелепые крапинки? (У Викария при этих его словах похолодела кровь.) - Какие крапинки? - не понял младший священник. - Вот! - Ангел ткнул обличительным пальцем. - Вы шутите! - сказал младший священник. Наступило внезапное короткое молчание, столь многозначительное в светском обществе. Затем немолодая мисс Папавер повернулась к Викарию: - Разве мистер Ангел не умеет играть с листа, незнаком с нотным письмом? - Я никогда не слышал... - заговорил Викарий и, справившись с первой оторопью, начал медленно заливаться краской. - Я, по правде говоря, никогда не видел, чтобы он... Ангел чувствовал напряженность положения, хотя не мог понять, отчего оно сделалось напряженным. Он замечал недоверчивое, недружелюбное выражение на лицах, обращенных к нему. - Не может быть, - услышал он снова голос миссис Пербрайт. - После такой прелестной музыки! Немолодая мисс Папавер тут же подошла к леди Хаммергеллоу и начала объяснять ей в слуховую трубку, что мистер Ангел не желает играть с мистером Уилмердингсом и делает вид, что не знает нот. - Не умеет играть по нотам? - сказала леди Хаммергеллоу с благородным ужасом в голосе. - Вздор! - По нотам! - повторил растерянно Ангел. - Вот это ноты? - Он заводит шутку слишком далеко и только потому, что не хочет играть с Уилмердингсом, - сказал мистер Ратбон-Слейтер Джорджу Хэррингею. Все замолчали в ожидании. Ангел почувствовал, что должен устыдиться. И он устыдился. - Что ж! - сказала леди Хаммергеллоу с подчеркнутым негодованием в голосе и, закинув голову, с шумным шелестом наклонилась вперед. - Если вы не можете играть с мистером Уилмердингсом, боюсь, я не могу просить вас, чтобы вы нам сыграли что-нибудь еще. - Это прозвучало у нее, как ультиматум. От негодования лорнет в ее руке судорожно дергался. Ангел уже достаточно очеловечился, чтобы уяснить себе, что он уничтожен. - В чем дело? - спросила маленькая Люси Растчак в дальнем уголке гостиной. - Он не стал играть со старым Уилмердингсом, - сказал Томми Ратбон-Слейтер. - Вот потеха! Старушенция прямо-таки побагровела. Она ведь без ума от этого болвана Уилмердингса. - Может быть, вы нас порадуете, мистер Уилмердингс, и сыграете нам этот прелестный "Полонез" Шопена? - сказала леди Хаммергеллоу. Все, затаив дыхание, молчали. Негодование леди Хаммергеллоу вызвало ту тишину, какая наступает перед землетрясением или перед затмением солнца. Мистер Уилмердингс почувствовал, что окажет неоценимую услугу обществу, если начнет играть, и (отметим это к его чести - теперь, когда скоро будет подведен итог его деяниям) заиграл незамедлительно. - Если человек хочет заниматься искусством, - сказал Джордж Хэррингей, - то он по меньшей мере должен добросовестно выучить его азбуку. А вы как... - О, я думаю точно так же, - сказала мисс Пербрайт младшая. Викарию чудилось, что рухнуло небо. Он сидел, съежившись в своем кресле, совсем уничтоженный. Леди Хаммергеллоу села рядом с ним и точно не видела его. Она тяжело дышала, но ее лицо было устрашающе спокойным. Сели и все остальные. Что же. Ангел непомерно невежествен или непомерно дерзок?.. Ангел смутно сознавал, что совершил какой-то тяжелый проступок, сознавал, что каким-то таинственным образом перестал быть средоточием общего внимания. В глазах Викария он читал укоризненное разочарование. Он медленно проскользнул к окну в глубине зала и сел на восьмиугольный мавританский табурет рядом с миссис Джехорем. И под действием обстановки он оценил любезную улыбку миссис Джехорем выше ее действительной цены. Он положил скрипку на диванчик в нише окна. Миссис Джехорем с Ангелом (в стороне). Мистер Уилмердингс играет. - Мне так давно хотелось побеседовать с вами без помех, - сказала полушепотом миссис Джехорем. - Высказать вам, какой восхитительной показалась мне ваша игра. - Я рад, что вам она понравилась, - сказал Ангел. - Понравилась - не то слово, - сказала миссис Джехорем. - Она меня глубоко взволновала. Другие здесь не поняли... Я обрадовалась, когда вы не стали с ним играть. Ангел посмотрел на автомат, называемый Уилмердингсом, и тоже порадовался. (По ангельским понятиям дуэт представляет собою нечто вроде разговора на двух скрипках.) Но он промолчал. - Я обожаю музыку, - сказала миссис Джехорем. - Я ничего не смыслю в ее технике, но есть в ней что-то такое... томление, желание... Ангел смотрел ей в лицо. Их глаза встретились. - Вы понимаете, - сказала она. - Я вижу, что вы понимаете. ("Нет, бесспорно, он очень милый мальчик, может быть, преждевременно созревший в смысле чувств, и с восхитительно томными глазами".) Наступившую паузу заполнял Шопен (опус N_40), играемый с невероятной четкостью. У миссис Джехорем было еще довольно привлекательное лицо - здесь, в тени, где на ее золотые волосы ложились отсветы огней, - и в голове Ангела возникла любопытная гипотеза. Толстый слой пудры на этом лице только утверждал мелькнувшее ему видение чего-то бесконечно светлого и милого, что было поймано, потускнело, закостенело, обтянулось жесткой оболочкой. - Вы... - сказал совсем тихо Ангел. - Вы... разлучены... с вашим миром? - Как вы? - прошептала миссис Джехорем. - Этот мир так... холоден, - сказал Ангел. - Так груб. - Он подразумевал мир в целом. - Я чувствую то же, - сказала миссис Джехорем, отнеся его слова к Сиддермортону. - Есть души, которые не могут жить без сочувствующей души, - сказала она, глубокомысленно помолчав. - И бывают минуты, когда чувствуешь свое одиночество в мире. Вступаешь в борьбу против этого всего. Сама смеешься, кокетничаешь, прячешь свою боль... - И надеешься, - сказал Ангел, остановив на ней чудесный взгляд. - Да. Миссис Джехорем (она была гурманом флирта) подумала, что Ангел выполняет, и даже с лихвой, то, что обещала его внешность. (О, несомненно, он ее боготворит!) - Вы тоже ищете сочувствия? - спросила она. - Или, может быть, вы его нашли? - Мне кажется, - молвил Ангел очень нежно и наклоняясь к ней, - мне кажется, что я его нашел. Снова пауза, заполненная опусом N_40. Весьма немолодая мисс Папавер и миссис Пербрайт перешептываются. Леди Хаммергеллоу (подняв лорнет) недружелюбным взором смотрит через всю гостиную на Ангела. Миссис Джехорем и Ангел глубоко, со значением смотрят друг другу в глаза. - Ее зовут, - сказал Ангел (миссис Джехорем наклонилась к нему), - Делией. Она... - Делия! - резко сказала миссис Джехорем, меж тем как страшное недоразумение доходило до ее сознания. - Причудливое имя... Как?.. Не может быть... Неужели маленькая горничная в доме Викария?.. Полонез закончился бравурным пассажем. Ангела крайне удивила внезапная смена выражения на лице миссис Джехорем. - Неслыханно!.. - сказала, опомнившись, миссис Джехорем. - Делать из меня поверенную в интриге со служанкой! Право, мистер Ангел, вы, кажется, хотите быть уж слишком оригинальным. Но тут их разговор неожиданно прервали. Эта подглавка (насколько я помню) самая короткая в книге. Но беспримерность проступка делает необходимым выделить ее. Викарий, надо вам сказать, старался привить своему подопечному все те особенности, какие признаются отличительными для джентльмена. "Никогда не позволяйте даме ничего нести, - объяснял Викарий. - Скажите: "Позвольте мне" - и освободите ее от ноши". "Стойте и не садитесь, пока все дамы не усядутся". "Всегда нужно встать и открыть перед дамой дверь..." - и так далее. (Каждому юноше, имеющему старшую сестру, известен этот кодекс.) И Ангел, не сообразивший перед тем взять у леди Хаммергеллоу чашку, когда она допила чай, протанцевал через всю залу и с поразительным проворством (оставив миссис Джехорем одну в оконной нише), с самым изысканным "Позвольте мне!" перенял чайный поднос у миловидной горничной леди Хаммергеллоу и, услужливо неся его перед нею, исчез за дверью. С невнятным хриплым криком Викарий поднялся с кресла. - Он пьян! - сказал мистер Ратбон-Слейтер, нарушив грозную тишину. - Вот и все. Миссис Джехорем истерически смеялась. Викарий застыл на месте, глядя в пространство. - Ах! Я забыл объяснить ему про слуг! - угрызаясь, сказал Викарий самому себе. - Я думал, про слуг он и сам поймет. - Действительно, мистер Хильер! - с судорогой в голосе, прилагая все усилия, чтобы не утратить власть над собой, проговорила леди Хаммергеллоу. - Действительно, мистер Хильер!.. Ваш гений слишком ужасен. Я должна, действительно должна просить вас, чтобы вы увели его домой. И вот, прерывая завязавшийся в коридоре диалог между напуганной служанкой и Ангелом (полным благих намерений, хоть и крайне gauche), появляется Викарий с пунцово-красным сморщенным личиком, с сумрачным отчаянием в глазах и с галстуком, сбившимся под левое ухо. - Идемте, - сказал он, подавляя волнение. - Идемте отсюда прочь... Я... я опозорен навек! Ангел секунду смотрел на Викария и подчинился кротко и покорно, чувствуя, как на него ополчаются неведомые, но явно грозные силы. Так началась и закончилась карьера Ангела в свете. На последовавшем неофициальном митинге возмущения леди Хаммергеллоу (неофициально) взяла на себя обязанность председателя. - Я глубоко сожалею, - сказала она. - Викарий уверял меня, что это замечательный скрипач. Я и не представляла... - Он был пьян, - сказал мистер Ратбон-Слейтер. - Это было видно по тому, как он возился со своим чаем. - Какое фиаско! - сказала миссис Мергл. - Викарий меня уверял, - сказала леди Хаммергеллоу. - "Человек, которого я приютил, - гениальный музыкант", - говорил он. Его подлинные слова. - Как у него сейчас горят уши, воображаю! - сказал юный Томми Ратбон-Слейтер. - Я старалась, - сказала миссис Джехорем, - не дать ему расшуметься и нарочно подлаживалась к нему. Если бы вы знали, что он мне наговорил, какие вещи! - Пьеса, которую он сыграл... - заявил мистер Уилмердингс. - ...Признаюсь, я не решился высказать ему это прямо в лицо, но, сказать по правде, это было нечто очень расплывчатое. - Просто валял дурака на скрипке, э? - сказал Джордж Хэррингей. - Я сразу подумал, что этого мне не понять. Как, впрочем, и всю вашу утонченную музыку... - Ах, Джордж! - сказала мисс Пербрайт младшая. - Викарий тоже выпил лишнего, судя по галстуку, - сказал мистер Ратбон-Слейтер. - Все это довольно подозрительно. Заметили, как он все беспокоился за своего гения? - Нужно быть очень осторожными, - сказала весьма немолодая мисс Папавер. - Он мне рассказал, что влюблен в горничную Викария, - сказала миссис Джехорем. - Я чуть не расхохоталась ему в лицо. - Викарий никак не должен был приводить его сюда, - решительно сказала миссис Ратбон-Слейтер. НЕПРИЯТНОСТЬ С КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ Таков был бесславный конец первого и последнего появления Ангела в обществе. Викарий с Ангелом шли домой: шли приунывшие черные понурые фигуры в ярком свете солнца. Ангел был глубоко огорчен тем, что огорчен Викарий. Викарий, взъерошенный и на грани отчаяния, то начинал разъяснять Ангелу правила этикета, то ударялся корить самого себя, то предавался мрачным ожиданиям. - Они не понимают, - снова и снова повторял Викарий. - Они будут все так обижены. Не знаю, что и сказать им. Так все смутно, так запутано... А у калитки, на том самом месте, где Ангел впервые увидел, что Делия красива, стоял, поджидая их, Хоррокс, деревенский констебль. Он держал, накрутив на руку, обрывки колючей проволоки. - Добрый вечер, Хоррокс, - сказал Викарий констеблю, когда тот открыл перед ними калитку. - Добрый вечер, сэр, - сказал Хоррокс. И добавил таинственным полушепотом: - Могу я поговорить с вами минутку, сэр? - Конечно, - сказал Викарий. Ангел задумчиво побрел дальше один и, повстречав в прихожей Делию, остановил ее и учинил ей обстоятельный допрос о различиях между служанками и дамами. - Вы меня, конечно, извините за вольность, сэр, - начал Хоррокс, - но тут может выйти неприятность для этого увечного джентльмена, вашего гостя. - Да неужели? - вздохнул Викарий. - Что вы говорите! - Сэр Джон Готч, сэр... Он страх как рассержен, сэр. Так выражается, сэр!.. Но я счел себя обязанным рассказать вам, сэр. Он определенно намерен возбудить дело по поводу вот этой самой колючей проволоки. Определенно намерен, сэр. - Сэр Джон Готч! - сказал Викарий. - Проволока! Не понимаю. - Он попросил меня выяснить, кто это сделал. Мне, конечно, пришлось выполнять свой долг, сэр. Неприятный, разумеется, долг. - Колючая проволока! Долг! Я ничего не понимаю, Хоррокс. - Боюсь, сэр, доказательства неопровержимы. Я тщательно собрал все показания, сэр. - И констебль стал рассказывать Викарию про новый возмутительный проступок гостя из Ангельской Страны. Но нам незачем передавать это объяснение во всех подробностях или приводить последовавшее признание Ангела. (Лично я считаю, что нет ничего скучнее, чем диалог.) Оно показало Викарию характер Ангела в новом аспекте, добавило новую причудливую черту - ангельский гнев. Тенистый проселок; душистые живые изгороди в пятнах солнечного света; по ту и другую сторону - жимолость и вика; и маленькая девочка собирает цветы, забыв о колючей проволоке, что тянется вдоль всей Сиддерфордской дороги, ограждая достоинство сэра Джона Готча от соприкосновения с "невежами" и "презренной толпой". Потом вдруг оцарапанная ручка, жалобный плач - и Ангел, сострадательный, утешающий, ищущий дознаться до сути. Разъяснения сквозь всхлипы и затем нечто совсем неожиданное в Ангеле - взрыв страстного гнева. Ангел яростно набрасывается на колючую проволоку сэра Джона Готча. Колючая проволока безрассудно попрана - она иссечена, прогнута и сломана. Ангел, впрочем, действовал без личной злобы на кого-либо - он просто видел в проволоке безобразное и порочное злое растение, коварно замешавшееся в среду своих собратьев. Из дополнительного допроса, учиненного Викарием Ангелу, вырисовалась такая картина: Ангел один среди произведенных им разрушений, дрожащий, изумленный не самим собою, а некой неведомой силой, вдруг прорвавшейся в нем и толкнувшей его разить и резать. Изумила его и багряная кровь, заструившаяся по пальцам. - Тогда это еще гнусней, - сказал Ангел, узнав от Викария про искусственную природу "растения". - Если бы я увидел человека, который запрятал туда эту глупую злую штуку, чтобы ранить маленьких детей, я бы уж наверно постарался причинить боль ему самому. Никогда до сих пор я не испытывал такого чувства. Право, я уже весь запятнан и окрашен, злобой вашего мира. ...И подумать только, до чего же вы, люди, безумны! Вы поддерживаете законы, разрешающие человеку совершать такие злые поступки. Да, я знаю: вы скажете, это необходимо. По каким-то отдаленным причинам. Но это меня только сильней возмущает. Почему нельзя оценивать поступок сообразно тому, чего он стоит сам по себе, как это делается в Ангельской Стране?.. Таково было происшествие, историю которого Викарий узнал постепенно, получив общие сведения от Хоррокса, а эмоциональную окраску - позднее - от Ангела. Случилось оно накануне музыкального вечера в Сиддермортон-Хаусе. - Вы доложили сэру Джону, кто это совершил? - спросил Викарий. - И сами вы уверены в том? - Вполне уверен, сэр. Не может быть сомнения, что это сделано вашим джентльменом, сэр. Сэру Джону я еще не докладывал. Но я должен ему доложить сегодня вечером. Хоть я и не хотел бы причинять вам неприятность, сэр, как вы, надеюсь, сами понимаете. Таков уж мой долг, сэр. К тому же... - Разумеется, - перебил Викарий. - Разумеется, это ваш долг. А как поступит сэр Джон? - Он страшно возмущен против лица, натворившего это, - посягать вот так на чужую собственность, да еще вроде как бы наплевав на все порядки. Минута молчания. Хоррокс переминался с ноги на ногу. Викарий - с галстуком, съехавшим уже чуть не на загривок (вещь для Викария совершенно необычная), - тупо уставился на носки своих башмаков. - Я подумал, что мне следует рассказать вам, сэр, - повторил Хоррокс. - Да, - выговорил Викарий. - Я вам очень благодарен, Хоррокс, очень! - Он почесал в затылке. - Вы, пожалуй, могли бы... Думаю, так будет лучше всего... Вы вполне уверены, что это сделал мистер Ангел? - Уверен, как сам Шерлок Холмс. - Тогда мне самое лучшее передать через вас сэру Джону письмецо. В тот вечер разговор за обедом у Викария, после того как Ангел рассказал, как было дело, шел о мрачных предметах - о тюрьмах, о сумасшествии. - Теперь уже поздно раскрывать о вас правду, - объяснял Викарий. - Да, впрочем, и невозможно. Я просто не знаю, что и посоветовать. Думаю, нам нужно будет вести себя так, как подскажут обстоятельства. Я в нерешительности... Я разрываюсь пополам. Есть два мира сразу. Если бы ваш ангельский мир был только сном, или если бы наш мир был только сном, или если бы я мог поверить, что какой-то из них или оба они - только сон, ну, тогда для меня все было бы легко. Но вот передо мною настоящий Ангел и настоящий вызов в суд, а как их примирить, я не знаю. Надо бы мне поговорить с Готчем... Но он не поймет. Никто не поймет... - Боюсь, я доставляю вам страшные неудобства. Мое ужасающее незнание вашего мира... - Нет, дело не в вас, - сказал Викарий. - Не в вас. Я чувствую, что вы внесли в мою жизнь нечто необычное и прекрасное. Дело не в вас. Дело во мне самом. Если бы я тверже верил в то или в другое. Если бы я мог безоговорочно принять этот мир и называть вас, как доктор Крумп, неким аномальным феноменом. Так нет же. Ангельское - и вместе земное; земное - и вместе ангельское, как посмотреть! Точно на качелях. ...Однако от Готча ничего хорошего ждать не приходится. Он очень неприятный человек. Всегда и во всем. И теперь я в его руках. Он, я знаю, подает дурной пример. Пьет. Играет. И кое-что похуже. Все же надо отдать кесарево кесарю. И он ратует против отделения церкви от государства... Далее Викарий вернулся к скандалу на приеме у леди Хаммергеллоу. - Вы, знаете, слишком стараетесь докопаться во всем до основ, - повторил он несколько раз. Гость пошел в свою спальню, озадаченный и совсем подавленный. Мир смотрел с каждым днем мрачнее на него и на его ангельские пути. Ангел видел, как огорчен его бедой Викарий, но не представлял себе, как он мог бы ее избежать. Все казалось таким странным и неразумным. Вдобавок его дважды прогнали из деревни, зашвыряв камнями. Он увидел свою скрипку - она лежала на кровати, как он положил ее перед обедом. Чтобы утешиться, он ее взял и начал играть. Но теперь он играл не пленительные видения Ангельской Страны. Железо мира проникло в его душу. Уже неделю он был знаком с болью и отверженностью, с подозрением и ненавистью, и странный, новый для него дух возмущения рос в его сердце. Он играл мелодию, все еще сладостную и нежную, как напевы Ангельской Страны, но отягченную новым звучанием - звучанием человеческого горя и борения; мелодию, то разраставшуюся в нечто подобное вызову, то сникавшую в жалобную грусть. Он играл тихо, играл в утешение самому себе, но Викарий слышал, и все его последние тревоги поглотила смутная печаль - печаль, очень далекая от скорби. И, кроме Викария, Ангела слушал кто-то еще, о ком не думали ни Ангел, ни Викарий. ДЕЛИЯ Она была всего в четырех-пяти ярдах от Ангела - на чердачке, смотревшем на запад. В ее комнатке оконце с ромбическими стеклами было распахнуто. Она стояла на коленях на своем лакированном жестяном сундучке и, облокотясь на подоконник, подперла обеими руками подбородок. Молодой месяц повис над соснами, и свет его, холодный и белесый, мягко ложился на тихо дремавший мир. Свет его падал на ее белое лицо и раскрыл новую глубину в ее мечтательных глазах. Мягкие губы ее разомкнулись, открыв белые зубки. Делия ушла в свои думы, смутные, волшебные, какие бывают у девушек. Это были скорее чувства, чем думы; облака прекрасных, прозрачных эмоций проносились по ясному небу ее сознания, принимая образы, которые менялись и исчезали. В ней была вся та чудесная взволнованная нежность, тихая и благородная жажда самопожертвования, которая живет неизъяснимо в девичьем сердце, живет как будто лишь затем, чтобы тотчас ее растоптали под ногами злого произвола будничной жизни; чтобы запахали обратно в землю, безжалостно и грубо, как фермер вновь запахивает в почву пробившийся на пашне клевер. Она загляделась на лунную тишь еще задолго до того, как Ангел начал играть, глядела в окно и ждала; и вдруг в спокойную, недвижимую красоту серебра и тени вплелась нежная музыка. Девушка не шелохнулась, только губы ее сомкнулись и стали нежнее глаза. Перед тем она думала о странном сиянии, вдруг загоревшемся вокруг склонившегося горбуна, когда он заговорил с нею на закате; о том, как он смотрел на нее тогда, да и раньше не раз; как, случалось, оглядывался на нее, а однажды даже прикоснулся к ее руке. Сегодня перед обедом он заговорил с ней, задавая странные вопросы. А сейчас под его музыку его лицо, казалось, возникло перед ней, как живое, его взгляд, пытливый и ласковый, всматривался в ее лицо, в ее глаза, в нее и сквозь нее - в глубину ее души. Теперь он, казалось, обращался прямо к ней, говорил ей о своем одиночестве и беде. О, эта горесть и это томление! Потому что он в беде! Но как может помочь ему служанка - ему, джентльмену с мягкой речью, который так мил в обращении, который так прекрасно играет на скрипке. Музыка была так сладостна и проникновенна, так близка была думам ее сердца, что она вдруг стиснула ладони, и слезы полились по лицу. Как вам сказал бы Крумп, подобное происходит с людьми только тогда, когда у них не в порядке нервная система. Но если так, то с научной точки зрения влюбленность есть состояние патологическое. Я с прискорбием сознаю, что здесь моя повесть принимает предосудительный характер. Я даже подумал, не извратить ли мне своевольно истину в угоду госпоже читательнице. Но не могу. Я не властен над фактами. То, что делаю, я делаю с открытыми глазами. Делия должна остаться тем, чем она была в действительности, - девушкой-служанкой. Я знаю, что наделив простую служанку - или по меньшей мере английскую служанку - тонкими человеческими чувствами, изобразив ее как-то иначе, нежели говорящей неграмотным языком, я тем самым исключаю себя из разряда респектабельных писателей. В наши дни общение со слугами, хотя бы только в мыслях, - опасное дело. В свое оправдание я могу лишь сказать (хоть это, знаю, будет напрасной попыткой), что Делия была среди служанок редким исключением. Возможно, если провести расследование, то окажется, что по своему происхождению она принадлежала к высшему слою среднего класса; что она создана была из более тонкой глины - из глины высшего слоя среднего класса. И я могу пообещать (возможно, это послужит мне более верным извинением), что в одной из будущих моих работ я восстановлю равновесие и терпеливая читательница получит то, что всеми признано: огромные руки и ноги, безграмотную речь, полное отсутствие фигуры (фигуры бывают только у девушек среднего класса - служанкам они не по средствам), челку (по требованию) и бойкую готовность за полкроны поступиться своим самолюбием. Такова признанная английская служанка, типическая английская женщина (если отнять у нее деньги и воспитание), каковой она предстает перед нами в произведениях современных прозаиков. Но Делия была несколько другой. Я могу только пожалеть об этом обстоятельстве - изменить его я не властен. ДОКТОР КРУМП ДЕЙСТВУЕТ На другое утро Ангел спозаранку спустился в деревню, перелез через изгородь и побрел берегом Сиддера сквозь высокий, по плечи, камыш. Он шел к Бендремской бухте, чтобы поближе поглядеть на море, которое в Сиддермортоне можно видеть только в ясный день с самых высоких холмов Сиддермортон-парка. И вдруг он натолкнулся на Крумпа, который сидел на бревне и курил (Крумп неизменно выкуривал ровно две унции табака в неделю - и курил он неизменно на открытом воздухе). - Приветствую вас! - сказал Крумп своим самым бодрым голосом. - Как наше крыло? - Отлично, - сказал Ангел. - Боль прошла. - Полагаю, вам известно, что вы совершаете правонарушение? - Правонарушение? - переспросил Ангел. - Полагаю, вам не известно, что это значит, - сказал Крумп. - Не известно, - подтвердил Ангел. - Могу вас поздравить. Я не знаю, надолго ли вас хватит, но вы замечательно выдерживаете вашу роль. Я сперва принял вас за сумасшедшего, но вы поразительно последовательны. Ваша поза полного незнания элементарных житейских фактов, сказать по правде, - очень забавная поза. Вы, конечно, допускаете промахи, но крайне редко. Мы с вами, несомненно, понимаем друг друга. Он улыбнулся Ангелу. - Перед вами спасовал бы и Шерлок Холмс. Хотелось бы мне знать, кто вы на самом деле. Ангел улыбнулся в ответ, поднял брови и развел руками... - Кто я, вам понять невозможно. Глаза ваши слепы, ваши уши глухи, ваша душа темна для всего, что во мне есть чудесного. Мне бесполезно говорить вам, что я упал в ваш мир. Доктор взмахнул своею трубкой. - Нет, уж без этих штук. Я не хочу допытываться - у вас, наверно, есть свои причины помалкивать. Только я хотел бы, чтобы вы подумали о душевном здоровье Хильера. Он действительно поверил в эту чушь. Ангел пожал своими съежившимися крыльями. - Вы не знаете, каким он был раньше. Он чудовищно изменился. Он был всегда аккуратный, уравновешенный. Но последние две недели он точно в тумане, у него отсутствующий взгляд. В прошлое воскресенье он проповедовал в церкви без запонок в манжетах, с перекосившимся галстуком, а текстом избрал: "Да не увидят глазами и не услышат ушами". Он в самом деле поверил во всю эту чушь про Ангельскую Страну. Старик на грани умопомешательства. - Вы способны смотреть на вещи только с вашей собственной точки зрения, - сказал Ангел. - А иначе и нельзя. Во всяком случае, мне прискорбно видеть беднягу загипнотизированным, потому что вы, несомненно, загипнотизировали его! Я не знаю, ни откуда вы явились, ни кто вы такой, но я вас предупреждаю: больше я не намерен смотреть, как дурачат бедного Викария. - Но его вовсе не дурачат. Он просто начинает видеть сны о мире, лежащем по ту сторону его познания... - Не выйдет, - сказал Крумп. - Меня вам не одурачить. Вы одно из двух: либо сумасшедший в бегах (чему я не верю), либо шарлатан. Ничего другого предположить нельзя. Как ни мало я знаю о вашем мире, о нашем, думаю, мне кое-что известно. Так вот. Если вы не оставите Хильера в покое, я обращусь в полицию... и если вы не отступитесь от вашей выдумки, запрячу вас в тюрьму, а если будете настаивать, то в сумасшедший дом. Пусть это и не совсем добросовестно, но, клянусь вам, я завтра же объявлю вас душевнобольным, лишь бы удалить вас из деревни... Дело тут не только в Викарии, как вам известно. Надеюсь, ясно? Так что же вы скажете? Напустив на себя вид величественного спокойствия, Крумп достал из кармана перочинный нож и начал ковырять лезвием в чашечке трубки. Пока он произносил свою речь, трубка у него погасла. Минуту оба молчали. Ангел, бледный, смотрел вокруг. Доктор извлек из трубки перегоревший табак и выбросил вон, сложил и сунул в жилетный карман перочинный нож. Он не собирался говорить так категорически, но, как всегда, собственная речь его распалила. - В тюрьму, - сказал Ангел, - в сумасшедший дом! Дайте подумать... - Потом он вспомнил объяснения Викария. - Нет, только не это, - сказал он. Он подошел к Крумпу с расширившимися глазами и простер к нему руки. - Я так и знал, что значение этих слов вам, во всяком случае, известно. Присядьте, - сказал Крумп, кивком головы указав на ближний пенек. Ангел, весь дрожа, сел на пенек и не сводил взгляда с доктора. Крумп вынул кисет. - Вы странный человек, - сказал Ангел. - Ваши убеждения, как... стальной капкан. - Именно, - сказал Крумп. Он был польщен. - Но говорю вам... уверяю вас, так оно и есть: я ничего не знаю или по меньшей мере я не помню, чтобы раньше я что-либо знал об этом мире - до того как очутился в ночной темноте на пустоши у Сиддерфорда. - Где же тогда вы научились нашему языку? - Не знаю. Только говорю вам... Но у меня нет ничего похожего на доказательство, которое могло бы убедить вас. - И вы в самом деле, - сказал Крумп, вдруг круто к нему повернувшись и глядя ему в глаза, - вы в самом деле верите, что до того времени вы вечно пребывали в некоем сияющем небе? - Верю, - сказал Ангел. - Фью-у! - протянул Крумп и разжег трубку. Некоторое время он сидел и курил, уперев локоть в колено, а Ангел сидел и наблюдал за ним. Потом лицо его прояснилось. - Вполне возможно, - сказал он скорее самому себе, чем Ангелу. И снова оба надолго замолкли. - Видите ли, - сказал Крумп, прерывая молчание, - есть такая штука, как раздвоение личности... Человек иногда забывает, кто он, и думает, что он кто-то еще. Бросает дом, друзей, все на свете и начинает жить двойною жизнью. Подобный случай описан в "Природе" месяц тому назад. Человек был иногда англичанином и нормально владел правой рукой, а иногда валлийцем и притом левшой. Когда он бывал англичанином, он не понимал по-валлийски, когда же валлийцем - не понимал по-английски... Гм! Он вдруг повернулся к Ангелу и сказал: "Дом!" Он вообразил, что, может быть, ему удастся оживить в Ангеле какие-то скрытые воспоминания о его забытом детстве. Он продолжал: - Папа, папочка, папуля, отец, папаша, старик; мать, дорогая мама, матушка, мамуся... Не помогает? Над чем вы смеетесь? - Ни над чем, - сказал Ангел. - Вы меня немного удивили, вот и все. Неделю назад этот набор слов меня, вероятно, смутил бы. Минуту Крумп с молчаливым укором глядел на Ангела уголком глаза. - У вас такое искреннее лицо. Вы почти принуждаете меня поверить вам. Вы, несомненно, не заурядный сумасшедший. Если исключить отрыв от прошлого, психика у вас достаточно, по-видимому, уравновешенная. Хотел бы я, чтобы на вас взглянули Нордау, или Ломброзо, или кто-нибудь из сальпетриеровцев [Сальпетриер - парижское убежище для престарелых женщин, а также для нервно- и психически больных]. Здесь у нас в смысле душевных заболеваний совсем мало практики, так мало, что не о чем и говорить. Имеется, правда, один идиот - так он самый жалкий идиот из идиотов! Все прочие психически вполне здоровы. - Возможно, этим и объясняется их поведение, - сказал Ангел задумчиво. - Но, принимая во внимание ваше положение здесь, - сказал Крумп, оставив его замечание без ответа, - я действительно считаю, что вы оказываете на людей дурное влияние. Подобные фантазии заразительны. Дело не только в Викарии. Тут есть еще один человек, по имени Шайн, так он тоже зачудил: целую неделю был в запое и вызывал на драку каждого, кто посмеет сказать, что вы не Ангел. А другой человек, там, в Сиддерфорде, заболел, я слышал, религиозной манией на той же почве. Такие вещи заразительны. Следует ввести карантин для вредных мыслей. Я слышал еще про один случай... - Но что могу я сделать? - сказал Ангел. - Допустим, я (без всякого намерения) приношу вред... - Вы можете покинуть деревню, - сказал Крумп. - Но тогда я только перейду в какую-нибудь другую деревню. - А это меня не касается, - сказал Крумп. - Уходите куда вам угодно. Только уходите. Оставьте этих трех человек - Викария, Шайна и маленькую служанку, - у которых теперь кружатся в голове целые сонмы ангелов... - Как! - сказал Ангел. - Оказаться одному лицом к лицу с вашим миром! Оставить Делию! Не понимаю... Я не знаю даже, как достают работу, и пищу, и кров. Я начинаю бояться людей. - Все фантазии, фантазии, - сказал Крумп, поглядывая на него. - Мания. Ну, довольно мне вас расстраивать, - добавил он вдруг. - Пользы от этого не будет. Ясно одно: так продолжаться не может. - Он вскочил. - До свидания, мистер... Ангел, - сказал он. - Суть дела в том, - говорю вам как врач этого прихода, - что вы оказываете нездоровое влияние. Мы не можем оставить вас у себя. Вы должны покинуть деревню. Он повернулся и широким шагом пошел прямо по траве к большой дороге. Ангел, безутешный, сидел один на пеньке. - Нездоровое влияние, - медленно повторил он, глядя в пространство невидящим взглядом, и попробовал осознать, что это означало. СЭР ДЖОН ГОТЧ ДЕЙСТВУЕТ Сэр Джон Готч был маленький человечек со щетинистыми жидкими волосами и тонким носиком, торчащим на иссеченном морщинами лице; на ногах - тугие коричневые гетры, в руках - хлыст. - Я пришел, как видите, - сказал он, когда миссис Хайниджер закрыла дверь. - Благодарю вас, - сказал Викарий, - я очень вам обязан. Очень обязан! - Рад оказать вам услугу, - сказал сэр Джон Готч (вызывающая поза). - Это дело, - начал Викарий, - эта злополучная история с колючей проволокой, она, вы знаете, действительно... очень злополучная история. Поза сэра Джона Готча стала куда более вызывающей. - Согласен с вами, - сказал он. - Поскольку этот мистер Ангел - мой гость... - Это еще не основание для того, чтобы перерезать мою проволоку, - оборвал сэр Джон Готч. - Никак не основание. - Могу я спросить, кто он такой, ваш мистер Ангел? - спросил сэр Джон Готч со всей резкостью, какую дает заранее принятое решение. Пальцы Викария подскочили к подбородку. Что пользы было говорить об ангелах такому человеку, как сэр Джон Готч! - Сказать вам истинную правду, - сказал Викарий, - тут имеется небольшая тайна. - Леди Хаммергеллоу намекнула мне на это. Лицо Викария стало вдруг пунцовым. - А вы знаете, - сказал сэр Джон Готч почти без передышки, - что он ходит по деревне и проповедует социализм? - Милостивое небо! - сказал Викарий. - Не может быть. - Может! Он хватает за пуговицу каждого встречного и поперечного и спрашивает у них, почему они должны работать, тогда как мы, мы с вами, понимаете, ничего не делаем. Он говорит, что мы должны воспитанием поднимать каждого человека до нашего с вами уровня... Конечно, за счет налогоплательщиков - старая песенка. Он внушал мысль, что мы - то есть, понимаете, мы с вами - нарочно держим этих людей в темноте, пичкаем их всякой ерундой. - Неужели! - сказал Викарий. - Я и понятия не имел. - Он перерезал проволоку в порядке демонстрации, говорю я вам, в порядке социалистической демонстрации. Если мы не примем против него крутых мер, завтра, говорю я вам, у нас будут свалены все изгороди по Флиндерской дороге, а потом пойдут гореть амбары. И по всему приходу перебьют все до последнего эти, черт их побери (извините, Викарий, знаю сам, что слишком привержен к этому словцу)... эти, благослови их небо, фазаньи яйца. Знаю я их, этих... - Социалист! - сказал Викарий, совсем пришибленный. - Я и понятия не имел. - Теперь вы понимаете, почему я склонен притянуть джентльмена к ответу, хоть он и ваш гость. Мне кажется, что он, пользуясь вашей отеческой... - Нет, не отеческой! - сказал Викарий. - Право же... - Извините, Викарий, я оговорился... вашей добротой, ходит и чинит повсюду зло, восстанавливая класс на класс и бедняка на того, кто дает ему кусок хлеба с маслом. Пальцы Викария опять потянулись к подбородку. - Так что одно из двух, - сказал сэр Джон Готч. - Или этот ваш гость покидает наш приход, или я подаю в суд. Мое решение окончательное. У Викария перекосился рот. - Значит, вот так, - сказал сэр Джон, вскочив на ноги. - Если бы не вы, я подал бы в суд немедленно; но поскольку тут замешаны вы, решайте сами: подавать мне в суд или нет? - Видите ли... - начал Викарий в крайнем смущении. - Да? - Нужно кое-что подготовить. - Он бездельник и подстрекатель... Знаю я эту породу. Все же я даю вам неделю сроку. - Благодарю вас, - сказал Викарий. - Я понимаю ваше положение. Я вижу сам, что ситуация становится невозможной... - Мне, разумеется, очень жаль, что я вам доставляю эту неприятность, - сказал сэр Джон. - Неделю? - сказал Викарий. - Неделю, - сказал, выходя, сэр Джон. Проводив Готча, Викарий вернулся, и долгое время он сидел за письменным столом в своем кабинете, погруженный в раздумье. - Одна неделя? - сказал он после бесконечно долгого молчания. - Ко мне явился Ангел, Ангел во славе своей, который оживил мою душу для красоты и восторга, который открыл мои глаза на Страну Чудес и нечто еще более значительное, чем Страна Чудес... а я пообещал избавиться от него через неделю! Из чего же мы, люди, созданы?.. Как я это ему скажу? Он принялся расхаживать взад и вперед по комнате, потом прошел в столовую и остановился у окна, бессмысленно глядя на хлебное поле. Уже накрыт был стол ко второму завтраку. Он вдруг повернулся, все еще грезя наяву, и почти машинально налил себе рюмку хереса. СКАЛА НАД МОРЕМ Ангел лежал на вершине скалы над Бендремской бухтой и смотрел в даль мерцающего моря. Прямо из-под его локтей шел обрыв на пятьсот семь футов вниз, чуть не к самой воде, а там, внизу, парили и кружили морские птицы. Верхняя часть обрыва представляла собой зеленоватую меловую скалу, нижние две трети были горячего красного тона и сплошь исчерчены полосами гипса, а в пяти-шести местах из отвесной стены пробивались ключи и бурлили по ней длинными каскадами. Кипень прибоя белела на кремнистой отмели, а дальше - там, где стлалась тень от одинокого утеса, - вода переливала тысячью оттенков лилового и зеленого, испещренная пятнами и полосами пены. Воздух был напоен солнечным светом, и звоном маленьких водопадов, и медленным шумом моря внизу. Время от времени перед обрывом проносилась бабочка, и стаи морских птиц то садились на выступы, то сновали в воздухе взад и вперед. Ангел лежал, и его покалеченные, съежившиеся крылья горбились на его спине. Он наблюдал за чайками, и галками, и грачами, как они парили и кружили в солнечном свете и то стремительно падали к воде, то взмывали в слепящую синеву неба. Ангел долго лежал так и наблюдал за ними, летающими туда и сюда на развернутых крыльях. Он наблюдал и, наблюдая, вспоминал с бесконечной тоской реки звездного света и с