м из его всегдашней изоляции, из гравитационного поля тела в межзвездное пространство. Так что теперь, при подобной ясности, оставалось единственно созерцать - подольше, чтобы впечатление усвоилось навсегда. Но не успев приступить, он отвлекся: рот Линды перестал источать энергию. Секунда-другая, и по ее усилившейся хватке он понял: у женщины близится оргазм. Сам Карлсен намеренно удерживал себя от него, понимая, что в мгновения экстаза Линда будет сознавать исключительно себя, и не заметит, что контакт прерван. В момент оргазма энергия в ней преобразовалась в золотистое облачко, подобием атомного гриба озарившееся изнутри. Соблазн поглотить какое-то количество этой энергии был поистине мучительным. Вместе с тем, решимость сдерживаться привносила даже некое удовольствие. Разделяя ее экстаз, он еще раз проникся ощущением, сравнимым с выходом из тела. Секунду спустя лицо Линды лучилось улыбкой, преображенное так, как преображаются от чудесного известия. - Ты прав! Стоя действительно лучше. - Она натягивала колготки. А ведь странно: никакой усталости в конце. Хотя и не совсем так, рассудил Карлсен, возвратившись в кресло. От событий дня в душе скопилась подспудная усталость. Но как ни парадоксально, чувствовал он себя на редкость бодро. Линда завела руки за спину, застегивая лифчик. - Так ты считаешь, я теперь вампирша? - Сегодня уже теплее. А что, ты против? - Да нет, - ответила она с улыбкой. - Я будто повзрослела. Действительно: чувствовалось, что перед ним теперь уже не та женщина, которую он целовал несколькими минутами ранее. В понимании этого крылась глубокая удовлетворенность, смягчение вины, не дававшей ночью покоя. Машинально наблюдая, как Линда застегивает замок на юбке, он попытался воссоздать то недавнее озарение. Удалось, но лишь на несколько секунд, вслед за чем оно истаяло как сон. В памяти высветлилось единственно ощущение силы, спокойной и подвластной. Было уже почти пять часов - время, когда Линда обычно уходит с работы. - Ты подпишешь все же письма, чтобы мне сегодня от них отделаться? Что-то в ее словах напомнило еще один оттенок недавнего проблеска: образ ракеты, взрывающейся при взлете. На этот раз ждать не пришлось: филиппинка-горничная сразу провела в спальню Ханако Сузуки. Карлсен надеялся увидеть улучшение, но был разочарован: Ханако по- прежнему смотрелась усталой и бледной. Запястья, правда, уже не были залеплены. - Как самочувствие нынче? - Спала весь день. - И хорошо. - Ничего хорошего: просыпаюсь абсолютно разбитой. Взяв левое запястье женщины и пощупав пульс, Карлсен обратил внимание, что оба пореза исчезли. Хотя чуть заметная синяя полоска на запястье выдавала: в ход пущен один из новых затягивающих пластырей. Заживать будет чуть дольше, зато вид попригляднее. Не выпуская руки Ханако, он еще раз установил контакт с ее жизненным полем: уровень ниже вчерашнего, и прослеживается гложущая, неотступная тревога. При мысленном приказе расслабиться, женщина со вздохом отвела голову на подушку, закрыв глава. Тут Карлсен с удивлением почувствовал глубину ее опустошения. Все равно, что вакуум, а подспудная жизненность, столь явная вчера, сменилась усталым безразличием. Вот почему давление руки Карлсена уже не оказывало прежнего воздействия. Просто контакта между жизненными полями было недостаточно. Теперь понятно, почему Грондэл так и предложил: становись, мол, ее любовником. Будь они оба обнажены, дать ей энергию было бы совсем несложно - не сложнее, чем Линде Мирелли. Но это... Предубежденность Ханако как замужней женщины преодолеть еще можно, но пересилить свою как ее врача... Вместе с тем какого-то рода контакт, похоже, служил ответом. Собственное жизненное поле, стремясь перекинуться на Ханако, чуть покалывало кожу. По-прежнему не выпуская запястья, Карлсен протянул левую руку и приложился женщине ладонью ко лбу. Едва установился контакт, как в Ханако устремилась жизнь. Давать энергию было приятно. Понятно, почему женщинам нравится, когда из них "сцеживают". Энергию она втягивала совершенно неосознанно, как младенец молоко, дыхание при этом углубилось. Испуская энергию, Карлсен испытывал облегчение и расслабленность, вроде того, как лежать в теплой постели и готовиться ко сну. Но поскольку губы и гениталии у них не соприкасались, настоящий обмен энергией начать было фактически невозможно. Ханако, приоткрыв глаза, улыбнулась. Карлсен воспользовался этим, чтобы убрать руку, прежде чем собственная энергия начнет убывать. - Спасибо, - поблагодарила она, хотя, разумеется, и не догадывалась о сути происшедшего. Ей подумалось, что он просто принес ей расслабление, и теперь контакт с тайным внутренним резервуаром жизни восстановлен. - Вы увиделись с Карло? - спросила она. - Да. - И что он сказал? - Он не пытался отрицать, что он вампир. И что занимался любовью с вами, тоже согласился. Но навредить, по его словам, никоим образом не пытался. - И вы ему поверили? - Ханако выдавила тусклую улыбку. - Поверил. После секундной паузы Ханако произнесла: - И я тоже. - А сейчас уже нет? - Да как можно! - щеки у нее зарумянились. - Он знал, что я замужем, но ему было все равно. Думал только о себе. Голос у Ханако звучал спокойно (японка, одно слово), но по блеску глаз было ясно, что сердится. - Это так, - Карлсен сочувственно кивнул. - Вы не уясняете одного: вампиров влечет к себе энергия. Из-за того, что вы счастливы, вы испускали... жизненность (сказать "сексуальную энергию" он не решился). Он мог поглощать ее так, что вы того и не замечали. А потом... не мог уже, видимо, противостоять соблазну. - Тут невольно вспомнилась школьница в лифте, и Карлсен решил, что критиковать не имеет права. - Разве этого нельзя понять? Такое замечание как будто смягчило Ханако. Он неожиданно осознал силу ее эмоциональной привязанности к Карло. Ясно: окажись сейчас Карло здесь, в этой комнате, их можно было бы оставить наедине, и примирение само собой завершилось бы в постели. - Да, я понимаю, - сказала она. - Тогда почему вы не можете ему простить? По ее лицу пробежала тень. - Потому, что он заставил меня поверить, что мы любим друг друга, а сам... сам на деле просто хотел от меня что-то взять, и все. - Но он и дать вам что-то пытался. Вы этого разве не почувствовали? В глазах Ханако сквозило сомнение. - Он пытался дать вам какую-то часть своей энергии. Научить вас ту энергию брать. - И что с того? - в голосе чувствовалась нарастающая строптивость. - Измена мужу все равно остается изменой. - Но вы научились бы брать сколько-то энергии у своего мужа, а взамен отдавать свою. В этом суть вампиризма. - Он что, хотел превратить меня в вампира? (Осел, бестактный осел: так в лоб шокировать человека!) - Прошу вас, - Кротко обратился он, - постарайтесь понять. Мы все вампиры. Что, по-вашему, происходит, когда двое влюбленных наслаждаются поцелуями в объятиях друг у друга? Каждый из них пытается отдать что- нибудь от себя и взять от возлюбленного. Но у людей это не очень получается, поскольку основано на биологическом позыве, нужде продолжать род. Поэтому мужчины инстинктивно стремятся осеменить как можно больше женщин, а женщины, опять же по инстинкту, удержать мужчину исключительно возле себя. Потому и те и другие истязают себя ревностью и жаждой обладания. И даже будучи влюбленными, полного удовлетворения не испытывают, потому что не могут в полной мере отдать себя друг другу. Все сводится к обыкновенному сексу, основанному на обладании и чувстве запретности. Им так хочется слиться - безраздельно, воедино. На деле же приходится довольствоваться физическим соитием, что завершается оргазмом - то же, что может происходить между абсолютно чужими, а то и откровенно неприятными друг другу людьми. Ханако, чувствовалось, начинает понимать, или, по крайней мере, не отвергать вслепую то, что ей говорят. Карлсен всю силу убеждения пускал на то, чтобы слова звучали как можно доступнее. - И это длится тысячелетиями - элементарное животное соитие, с целью размножения. У животных оно настолько механично, что у самки должен вначале начаться гон, прежде чем появится самец и ее осеме- нит. Люди в процессе эволюции поднялись выше этого, они уже не довольствуются просто животным сексом. Им нужен партнер из области мечтаний. Им нравятся любовные истории и романы с мужчинами- героями и женщинами-красавицами. Едва научившись использовать свое воображение, человек начал слагать истории о людях, влюбленных друг в друга настолько, что разлуке предпочитают смерть. Вы не ставили в школе пьес о трубадурах? Тогда помните, наверное, как они посвящали себя "своей леди", хотя она обычно бывала недоступна - в некоторых случаях показывалась лишь издали. То же самое и легенды о рыцарях Короля Артура. Все подвиги они посвящали своим леди и возносили их, словно богинь. Они в каком-то смысле пытались превзойти секс. Ханако, слушая, тихонько кивала и, судя по всему, думала о Карло. - Вы же потому ему и отдались, что чувствовали неотразимое влечение? То же самое и он. Он сказал мне, что очарован был самой вашей жизненностью. - Но он так и не спросил, замужем ли я, - протянула Ханако грустно так, без гневливости. - Я знаю, вам трудно с этим смириться. Но надо понять: у самих вампиров ревность отсутствует вообще. Они считают себя более развитыми в плане эволюции людьми. Они обожают жизненную энергию, и любят брать ее и давать. Карло хотел, чтобы и вы стали именно такой. - Так и сказал? С комическим каким-то отчаянием Карлсен понял, что все это время она толком и не слушала: на уме был лишь Карло. - Да. (А что, по сути, так оно и было). - Что он еще сказал? - Что пытался уговорить не только давать, но и брать энергию, но вам, похоже, хотелось только давать. Ханако посмотрела в упор расширившимися глазами. - Разве женщина не для этого? - Нет. Влюбленный хочет давать, а не только брать. Тут в голову пришла мысль. - А ну, дайте-ка мне ладони. Ханако, помедлив, неуверенно протянула узенькие руки. Карлсен взял ее ладони в свои, и в наступившей тишине начал нагнетать ощущение ровного тепла. - Я возьму у вас немного жизненной силы. Карлсен сосредоточил внимание на руках и теплоте ее кожи, словно держал Ханако в объятиях. Затем, по мере того как окрепло желание, позволил себе отнять у нее немного энергии. Ханако резко вдохнула, приоткрыв губы. В секунду он как бы стал ее любовником - то же самое, что обнять ее и поцеловать (Грондэл прав, как обычно). Энергия продолжала поступать, и глаза у женщины закрылись, голова опустилась на подушку. Как Линда Мирелли, она погрузилась в сладкий омут самозабвения, где ей хотелось лишь отдавать себя. Он сделался ее любовником точно так, как если б она позволила ему к себе войти. Опустив ей руки на покрывало, он убрал с них свои ладони. Ханако медленно открыла глаза. - А сейчас я попытаюсь энергию дать. Карлсен снова легонько стиснул ей ладони и сфокусировал свое внимание. Но едва попытался направить энергетический поток вспять, как возникло вдруг за- труднение, с которым сталкивался Карло. Ханако, рассуждая в сексуальном плане, была абсолютно неагрессивна. Она жаждала отдаваться, но никак не брать. Ответ был подсказан инстинктом. Полностью сфокусировавшись на ладонях, Карлсен взялся сосредоточенно втягивать ее энергию. Поступающий поток был нежен, словно мягкий, приятный напиток со своеобразным ароматом, и по мере того как он цедился из ладоней в ладони, Ханако постепенно опустилась на подушку и смежила веки. Но уже через несколько секунд ощутилась неполнота контакта. Казалось нелепым сидеть, когда вот они - стоит лишь податься вперед - соблазнительно поблескивающие губы. Вместе с тем логика подсказывала, что эффект будет обратным - это лишь усилит ее томную жажду отдаться. Так что Карлсен лишь удвоил сосредоточенность, еще сильнее стиснув сочащиеся теплом женские ладони. Усилие оказалось ненапрасным: приток энергии разом возрос, и Ханако, приоткрыв губы, задышала чаще. В этот момент он велел ей брать - именно так, как иной любовник велит своей пассии доставить ему определенное удовольствие. На секунду женщину охватила нерешительность, но вот она послушно открылась, и энергия готовно хлынула в нее из ладоней Карлсена. Ощущение было сродни тому моменту, когда он коснулся ее лба - с той разницей, что тогда Ханако оставалась пассивной, а теперь, наоборот, активно втягивала его жизненную силу. От этого где-то внутри возникло то самое, отрадное чувство убывания, проникнутое какой-то по-осеннему светлой грустью. Хватка упрочилась, участилось дыхание - безошибочные признаки того, что он стал просто орудием ее блаженства. Голова у Ханако вдавилась в подушку, бедра под покрывалом судорожно вздрагивали, энергия оргазма частично передалась Карлсену в ладони, медвяно пахнув теплом и живительной силой. В этот миг Ханако вскрикнула. Затем она медленно, всей грудью выдохнула, и руки свободно опали вдоль покрывала. Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула горничная. Карлсен, метнув на нее предупреждающий взгляд, поднес к губам палец. Девушка, растерянно улыбнувшись, притворила дверь. Карлсен безотчетное облегчение испытал от того, что всего лишь сидит возле кровати на стуле. Спустя секунду, как он и ожидал, Ханако глубоко спала. Карлсен, осторожно протянув руку, отер с ее лба выступившую испарину. Бережно прикрыв ей плечи поккрывалом, он неслышно вышел из комнаты. Горничная стояла посреди прихожей в явном замешательстве. - Сэр, уж вы извините. Я думала, она меня зовет. - Ничего, это она во сне. Пусть теперь отдыхает. Ей полегчает, когда проснется. Тело ныло от усталости, когда он вышел на залитую солнцем Пятую авеню, но все равно, глубокая удовлетворенность перекрывала все с лихвой. Впервые за весь день возникла мысль: выпить бы сейчас... Карлсен уже позабыл, как приятно, оказывается, сидеть на исходе дня в Сохо за коктейлем. Устроившись снаружи под навесом и сенью пальмы, он вдыхал характерные запахи нарождающегося вечера, постепенно заполоняющие город. Карлсен, как и большинство посетителей, одет был непринужденно, по- летнему. Нью-Йоркские тротуары сочились скопленной за день жарой, и несмотря на легкий ветерок с реки, воздух был теплым. Разреженность транспортного шума действовала благостно: автомобили в Нью- Йорке после шести штрафуются, так что в Хусдене наступает несвойственная для центральных кварталов тишина. Первый раз за день Карлсена полонила усталость. А ведь с утра, едва проснулся, живости и бодрости было хоть отбавляй - бралась откуда-то изнутри. Но вот поделился энергией с Ханако Сузуки, и сам иссяк, теперь бы расслабиться и просто повпитывать. Он заказал мартини, но вкус показался каким-то до странности неприятным, горьким. Улучив момент. Карлсен украдкой слил коктейль в кадку с пальмой, себе спросив бокал белого вина. Это еще куда ни шло - он одним добрым глотком убавил порцию до половины. Удивительно, насколько быстро ударило в голову. Считанные минуты, и тело словно обволокла эдакая сонливость. Странно приятная, светозарная какая- то, совсем не та эйфория, что бывает обычно от алкоголя - будто приглушенная память тихо взнялась откуда-то из глубины подсознания. Однако, удивляла при этом тяжесть тела: минута-другая, и его будто парализовало - пришлось даже пальцами пошевелить на всякий случай. Пригубив еще, Карлсен почувствовал нечто, напоминающее пузырьки в шампанском. Он сосредоточился, пытаясь уяснить, откуда берется это ощущение. И тут стало вдруг ясно. Вино было живым, изобиловало микроорганизмами. Мелькнула шальная мысль: мол, стоит сейчас вглядеться, и можно будет их различить, как головастиков в пруду. Подумалось без всякой брезгливости, даже наоборот, как-то приязненно. Стало понятно теперь, почему и мартини встал поперек горла: потому что вкус неживой, все равно, что хлебнуть затхлой воды. И вот последовало ощущение, которое он позднее обозначил для себя как "вслушивание". Будто глубокая тишина опустилась - та, что бывает безмолвной ночью, когда явственными становятся даже самые отдаленные звуки. Все так же доносилась болтовня из-за столиков, и позвякивание мелочи (бармен отсчитывал сдачу), и шелест проносящихся время от времени машин. Но куда внятнее ощущалась погруженность в море жизни. Она исходила и от пальмы, и от окружающих, и из самого воздуха. Посетители, неспешно потягивающие за отдыхом коктейли, источали, казалось, волны теплой жизненности, которые постепенно сливались с другими такими же, ткущимися вдоль улицы - так стойкий ветер перемещает плавно пелену дождя. И "волны" эти различались меж собой так же ясно, как те или иные запахи в саду. Карлсен, глянув на часы, удивился: оказывается, прошло уже полчаса, а Линда опаздывает, что на нее как раз не похоже. Причем стоило об этом подумать, как возникла прозорливая, без тени сомнения уверенность, что она сейчас идет от Бродвея по Хусдену. Через несколько минут она появилась из-за угла. - Извини, подзадержалась. Франклин звонил. На ней был идущий от плеч сарафан, в котором она смотрелась подростком. Положив непринужденно руку на спинку ее стула так, чтобы соприкоснулись поля, Карлсен тем самым словно почувствовал тепло ее неприкрытых плеч... Подошел за заказом официант. Линда спросила мартини. Карлсен хотел было отговорить, но передумал - интересно, как она отреагирует. - Как там Франклин? - Странно все как-то. Я могла читать его мысли. - И что он думал? - Да нет, не буквально. Но я могла сказать, что он чувствует. - И что? - Ой, н-ну, видимо... он по мне скучал, - голос звучал грустно. - Ты от этого почувствовала себя виноватой? - Ну а как же. Ты чему улыбаешься? Тут, к счастью, как раз вернулся официант с ее мартини. Карлсену трудно было бы объяснить, что понятие сексуальной вины начало казаться ему детской несуразностью. Когда Линда подняла бокал, Карлсен специально отвел взгляд. Пригубив, она чуть поморщилась и поставила мартини на стол. - Что, лед забыли положить? - Да нет, не то. Не надо было вообще заказывать: я что-то к спиртному охладела последнее время. - Попробуй это, - он протянул ей свой бокал с вином. - М-м, это лучше, - одобрительно кивнула Линда - Давай я тебе закажу. - Не надо. Мне лучше сока, апельсинового. Карлсен поманил официанта. - Ладно, и я возьму заодно. Когда через несколько минут подали сок, он понял, что у Линды инстинкт сработал четче. Плавающие кусочки мякоти, казалось, лучатся вкусом жизни. Понятно теперь, почему вампиры избегают алкоголя. Он усиливает чувствительность, угнетая тем самым жизненную силу. - Что будем есть? - Пока не знаю, - Карлсен, подавшись вперед, заговорил вполголоса. - Я рассчитываю, что кое-кто выйдет скоро из дома напротив. Если да, я хочу видеть, куда он направится. А если не появится до семи, можно уходить: делать уже особо нечего. - Один из твоих преступников? - понимающе посмотрела Линда. - Вроде как. - И что он такое сотворил? - Не знаю. Может, он и не преступник вовсе. Не договорив еще, Карлсен почувствовал, что человек, которого он ждет, вот-вот появится. И надо же, дверь в доме напротив открылась, и появился тот самый: рыжие патлы до плеч собраны в пучок. - Вон он, - бросил Карлсен. - Андроген?? Удивление понятное. В сравнении с остальным населением, преступность среди андрогенов если не на нуле, то близко к тому. Залпом осушив стакан, Карлсен выложил на стол пять долларов. - Ну что, двинулись, если не возражаешь? К тому времени как вышли из-под тента, человек успел свернуть на Принс стрит, а пока добрались до угла, он уже скрылся из виду. В сторону Западного Бродвея удалялось такси (Карлсен успел разглядеть: пустое). Они приостановились на углу у книжного магазинчика, делая вид, что рассматривают витрину, может, андроген появится из какого-нибудь магазина, благо вдоль квартала их целая вереница. Не дождавшись, медленно пошли, по пути вглядываясь в каждую дверь. Вот уже и угол улицы. Все, ушел - искать бесполезно. - На Грин стрит, наверное, свернул, - предположила Линда. - Да какая разница, - вздохнул Карлсен. - Что теперь? - По бокалу еще, и подумаем, где нам поесть. Он подвел ее к одному из пустых столиков, стоящих на тротуаре возле неброского вида кафе. Неудача раздражала. Абсурд какой-то: потерять бесследно из виду такую колоритную фигуру. У подошедшего официанта Карлсен заказал апельсинового сока и стакан красного вина. - Так ты рассказал бы мне, кто это? - не сдержала любопытства Линда. - Звать его Макналти. - И зачем ты за ним ходишь? - По правде сказать, сам толком не знаю. Его для меня Ахерн разыскал, и чувствую, что надо, видно, как-то этим заняться, - Что он такое сделал? За рассказом о происшествии прибыли напитки. С вином у Карлсена вышел просчет: поднесли итальянское красное - тяжелое, он такое обычно избегал из-за побочных воздействий. Когда официант отошел, он одним глотком убавил содержимое бокала наполовину. - Может, он просто хотел тебя напугать? - предположила Линда. - Да уж нет: я видел глаза. Он явно думал выстрелить. И почти сразу вино возымело то же действие, что и предыдущй бокал; он его, в целом, на то и заказывал. Необычное чувство погружения в безмолвие, когда все сторонние шумы словно приглушаются расстоянием - вполне схоже с ощущением на грани сна. От него же охватывала странная уязвимость. Голос Линды, доносящийся словно из соседней комнаты: - Далеко уйти он не мог. - Не мог. Он где-то рядом. - Откуда ты знаешь? - Так, знаю. Объяснить было бы невозможно. Чувствовалось лишь, что здесь как-то задействованы сами мысли об этом рыжем, а в "поиске" затем участвует некое свойство, пробужденное вином. Спустя несколько минут, открылась дверь по ту сторону улицы, и оттуда вышел объект слежки собственной персоной, в сопровождении еще одного андрогена помельче - брюнета с короткой стрижкой. Карлсен кинул на стол чаевые и встал. Ощущение прервалось настолько внезапно, что казалось, ноги не послушаются; но ничего - с первым же шагом "вслушивание" истаяло, сменившись обычным восприятием. Андрогены двинулась вниз по Грин стрит, живо о чем-то беседуя. Был момент, когда оба, остановившись, пялились какое-то время в витрину антикварной лавки. Когда проходили мимо, донесся обрывок разговора. Рыжий: - А я ему: "Так кто я, ты говоришь? Нет-нет, ты говори: кто я?". Карлсен, приобняв Линду за талию, остановился перед рестораном, как бы изучая вывешенное меню; пара тем временем прошла мимо. На углу Канал стрит андрогены свернули налево. Карлсен зашагал размашистей, но пока дошли до угла, те куда-то делись. Спустя секунду донесся голос рыжего: -... поганючий боров, я таких терпеть не могу... С улицы вниз, в полуподвал уходили видавшие виды ступени: вход в ресторан. "Элагабал" - гласила вывеска над дверью. По центру окна размешалась статуя: кудрявый античный юноша с женской грудью и пенисом. Линда вопросительно возвела брови; Карлсен лишь пожал плечами. - Взглянуть хотя бы? Уже на входе стало неуютно. С первого взгляда было ясно, что посетители, в основном, андрогены, из которых многие сидят за домино или шахматами, напоминает скорее клуб, чем ресторан. Смуглый кассир у входа встретил вошедших удивленным взглядом. Но на вопрос Карлсена, можно ли здесь поесть, ответил улыбчиво: - Да, безусловно, сэр. - Губы, длинные и тонкие, придавали ему сходство с рыбой. - Извольте сюда. Идя по центральному проходу, Карлсен чувствовал на себе чужие взгляды. Остановились возле барной стойки перед столиком, застеленным белой клеенкой "под скатерть". Когда сели, официант спросил: - Что будете, коктейль для начала? - Да просто апельсинового сока, два. - Два апельсиновых сока! - повелел официант в полутьму за барной стойкой. Сказал, казалось бы, непринужденно и без эмоций, но в голосе скользнула змейка ехидства. Сок поднесли почти сразу. Внизу был уже осадок, и стакан на ощупь теплый. - Извините, у нас за вход по пять долларов с человека, - снова возник сбоку официант. - Понятно. - Можно сейчас. Карлсен вынул из бумажника десятку, подал. Официант, сунув ее в карман куртки, вручил меню и молча удалился. Ассортимент был под стать интерьеру, такой же дешевый. В основном итальянская кухня, плюс еще яичница с беконом да гамбургеры. Линда, подавшись вперед, негромко сказала: - Мне кажется, место здесь не самое лучшее. Сидящий где-то сзади, спиной к ним, андроген сказал вдруг нарочито громко: - Чегой-то место мне здесь не самое лучшее. И за каким было сюда идти? Еще трое, соседи по его столику, гнусаво расхохотались. Линда вспыхнула, Карлсена искрой пробил гнев. Кто-то, помнится, говорил, что у андрогенов необычайно острый слух. - Ты хотела бы уйти? - спросил он. - Да нет, в общем-то. - Она заглянула себе в косметичку. - Здесь где- нибудь есть напудриться? - Где-то там туалеты в углу. Когда она ушла, Карлсен оба стакана поднес к стойке. Крупный лысый бармен, не поднимая глаз, сек на дольки лимон. - Нам просто холодного апельсинового сока: этот теплый. - Сейчас, - все так же, не поднимая глаз, кивнул бармен, и, вынув из холодильника кувшин с соком, налил в два стакана. - Благодарю. - Ага. Стаканы он перенес обратно на столик, пригубил ив своего. Сок был приятно холодным - настолько, что получилось сосредоточить на нем все внимание, вдыхая цитрусовый аромат, а вместе с ним и живительную энергию, радужно искрящуюся в крапинках апельсиновой мякоти. Одновременно с тем острее почувствовалась и окружающая враждебность, которая угадывалась безошибочно, словно неприятный запах. Налицо был знакомый с недавнего времени металлический "привкус", но магнетическое отталкивание ощущалось теперь гораздо явственнее. Присутствовало оно и тогда, когда они лишь усаживались за столик, но Карлсен счел это просто за инстинктивную реакцию андрогенов на непрошенного гостя. Теперь неожиданно прояснилось: ничего инстинктивного здесь нет. Эти люди за окружающими столиками совершенно сознательно сплотились, нагнетая против пришедших глухую волну противостояния. Поставив стакан, он непринужденно огляделся, будто бы в поисках официанта. При этом несколько пар глаз воровато скользнули в сторону - в том числе глаза Грега Макналти и его спутника, сидящих в нескольких футах по ту сторону прохода, в такт этому поколебался и натиск. Карлсен неторопливо шевельнулся и вытянул ноги, охватив при этом взглядом почти весь зал. Магнетическое неприятие тотчас же возобновилось, на этот раз резче. Стало подташнивать; дышать и то сделалось трудно, будто помещение наводнила разом несносная жара. Ясно теперь, причем здесь и плата за вход, и теплый сок. Обычному человеку показалось бы здесь неуютно, в конце концов, разозлило бы такое обслуживание. Почувствовав подташнивание, человек наверняка спохватился бы, что нездоров, и надо выйти на свежий воздух. А при таком-то натиске его бы уже через пять минут здесь не было. Так вот, оказывается, почему они считают себя "не такими". Телепатия, которую можно использовать как натиск... Хотя прошедшие два дня научили Карлсена использовать силу собственной концентрации, сейчас она намного превосходила любую из тех, какую ему когда-либо доводилось выносить. Вампиризм представляет собой сознание энергии, и внешней и внутренней. Внешняя, словно солнечный свет, способна впитываться телом. Внутренняя хранится в тканях, словно в батарее. У людей внутренняя энергия может высвобождаться через физическую стимуляцию, как при массаже мышц, или через чувство цели, что свойственно сексу либо иной волевой деятельности. Но в целом люди не сознают, каким образом этой энергией пользоваться. Если ее накапливается чересчур много (например, при долгом путешествии на поезде), от нее постепенно возникают головная боль или расстройство желудка. Теперь виделось ясно, что вампиризм пробуждает сознавание этой внутренней энергии; понимание, что ей надлежит течь, а не застаиваться в тканях. Течение это, дающееся людям физическим усилием, у вампиров достигается силами концентрации. От этого - ощущение благополучия и цельности, у большинства людей возникающее разве что при половом возбуждении. Понятно было и то (впечатление такое, будто известно вообще с рождения), что из-за статичной природы человеческого сознания негативные стимулы - такие как боль, депрессия, раздражение - дают совокупный эффект. Когда же людьми движет чувство цели, негативные стимулы нейтрализуются, подобно тому, как смахиваются дворниками капли дождя на лобовом стекле. Поэтому Карлсен под натиском враждебности лишь напрягся и начал нагнетать внутреннее давление. Образовалась своеобразная "броня". Результат - эдакое озорное торжество, все равно, что идти, согнувшись, наперекор буйному ветру. Он сделал вид, что изучает меню, на самом же деле мысленно окидывая помещение. В этот момент его едва ли не врасплох застиг неожиданный напор враждебности. Преодолеть преграду им не удалось, но от самой резкости Карлсен невольно поморщился. К счастью, в руках было меню: получилось, что как бы насупился. Он снова напрягся, покуда внутреннее давление не пересилило натиск. Когда мимо проходил официант, Карлсен подозвал его взмахом руки. - Мне бы бокал вина, красного. Со скрытым злорадством он отметил, как в глазах у того мелькнуло удивление. Через полминуты на столике уже стоял бокал. - Спасибо. - Будете заказывать, сэр? - Подожду пока. Дама еще не вернулась. Поднося бокал к губам, он уже догадывался, что произойдет. Давление и тошнота через секунду усилились так, что в нормальной обстановке невозможно было бы и глотнуть. Ясно, что цель здесь - заставить его поперхнуться. Карлсен тем не менее снова спружинился, как при перетягивании каната, и сделал медленный глоток. Поставив бокал на столик, с блаженной улыбкой огляделся, как бы радуясь: "Эх, хорошо-то как!". При этим чужое удивление ощутилось так же явственно, как сейчас только в глазах у официанта. В считанные секунды вино возымело свое характерное действие. Все равно, что нырнуть вдруг под воду, разом окунувшись в безмолвие. "Вслушивание" постепенно прорезалось четче прежнего, уязвимость тоже. На миг охватила паника, но он подавил ее волевым усилием. Положив меню на стол, Карлсен сквозь зевок оглядел ресторан. Взгляд моментально столкнулся с цепкими, выпуклыми глазами рыжего. Он посмотрел в них непринужденно, словно думая о чем-то своем. В эту секунду почувствовалось, что бал здесь правит именно Макналти, будучи самой влиятельной персоной среди присутствующих. Благодаря усиленной чувствительности, выяснилась и еще одна странная деталь: у Макналти был избыточный вес. С изобретением поясов-контроллеров и жиросжигателей проблема тучности перестала существовать. Толстяк на улице стал такой же редкостью, как калека или человек с бородавками. Теперь ответ очертился сам собой. Избыточный вес нужен был Макналти как своеобразное хранилище энергии, которая насылалась сейчас в виде враждебности. Карлсен все так и глядел с благодушной рассеянностью, поджевывая нижнюю губу; Макналти опустил глаза. Натиск моментально ослаб. Карлсен, езде раз зевнув, скучливо поглядел на меню. Тут возвратилась Линда. - Ну как, порядок? - как ни в чем не бывало поднял глаза Карлсен. - В туалете просто жуть какая-то, - отозвалась она негромко. - Грязно, что ли? - Да нет, просто давит как-то. Я взяла и залезла к гермикам: там хоть полегче. Андроген за соседним столиком сторожко шевельнулся, лишний раз подтверждая, что слух у этой породы необычайно острый. Словно по сигналу, снова начала нагнетаться враждебность. Застигли-таки врасплох: у Карлсена аж уши запылали. Линда, густо вдруг покраснев, прошептала умоляюще: - Не нравится мне здесь. Пойдем, а? Карлсен через стол взял ее за руку, специально втянув при этом немного ее энергии. Линда улыбнулась и сразу расслабилась. Затем, когда ей в ладонь устремилась его энергия, она ее готовно приняла, как какую-нибудь тайную ласку. Приток погасил ощущение уязвимости. Полностью сосредоточив внимание на ее руке, Карлсен насылал энергию, представляя одновременно, что они оба обнажены - прием, сработавший пару часов назад с Ханако Сузуки. Реакция последовала незамедлительно: распахнув глаза, Линда резко вдохнула. Все настолько явно, что Карлсен забеспокоился, не глядят ли со стороны. Отпустив руку, взял со стола меню, возникшего резонанса между тем не ослабляя. Никакого расчета, все вышло внезапно, по интуиции. Однако еще раз ощутилось, что зачарованность Линды - своего рода гипноз с элементами телепатии. Смуглый официант застыл в ожидании заказа. Карлсен, не рискуя отвлечь Линду, взял инициативу на себя. - Два проциутто с арбузом и паштеты из телятины, тоже два, - сказал и поглядел на официанта с искренне благодушной улыбкой. - О'кей, - накорябав у себя заказ, верхнюю копию тот сронил на стол и удалился. В эту секунду враждебность сгинула - разом, словно лопнувший пузырь. Впечатление такое, будто все вдруг решили: да ну его, бесполезно. Карлсен даже как-то застыдился. Тягаться ему понравилось, а теперь, когда упорство передалось и Линде, можно вообще сидеть так весь вечер. Схватка воль - в этом что-то есть. Чтобы досадить андрогену за соседним столиком, Карлсен якобы негромко сказал: - Это место, по-моему, настоящее открытие. Надо будет снова сюда прийти. Брови у Линды поползли вверх. - Д-да... только, если сначала привыкнуть. Сзади со взвизгом выдвинулся стул, один из андрогенов встал, с ним еще несколько. Карлсен сдержал соблазн посмотреть им вслед при выходе. Как-то баснословно быстро появился официант с закусками. Пармская ветчина, на счастье, оказалась нежной и сочной, а то уже закралось подозрение, что последним рубежом обороны будет никуда не годная кухня. - Твой рыжий друг вон уходит, - заметила сквозь еду Линда. - Ну и бог с ним. Что хотел, я уже выяснил. - И что именно? - Толком не знаю пока, - он засмеялся над ее замешательством. Домой он вернулся к половине одиннадцатого. Выписки насчет вампиров так и лежали перед инфроэкраном. С трудом верилось, что составлял он их каких- то полдня назад - словно целая жизнь минула с той поры. Набрал, выискав по инфроэкрану, номер Грондэла. Автосекретарь осведомился, кто звонит. Пока представлялся, на линии наступило затишье. Мелькнуло беспокойство, что Грондэл забыл и не внес его в список тех, чьи звонки принимаются. Но вот секунду спустя его окликнула Хайди. - С отцом твоим можно поговорить? - Что-нибудь важное? Ему очень не нравится, когда в это время звонят. - Да, важное. Настолько, что я, пожалуй, сразу даже - подъеду. - У тебя есть телелинк? - Есть. - Тогда включи, он тебе перезвонит. Головизор занимал почти всю дальнюю стену гостиной. По углам и вдоль стен размешались восемь проекторов размером с монетку. В телевизионном режиме они давали трехмерное полномасштабное изображение, на манер театральной сцены. Карлсен включился, когда шел какой-то вестерн: пустоши Южной Дакоты с горами на горизонте. Картина такая реалистичная, будто стена растворяется, открывая панораму гор и неба. При переключении на телелинк стена возникла снова. Зазвонил телефон. Стоило снять трубку, как на стене мгновенно проявилась гостиная Грондэла. Сам хозяин вот он, сидит в кресле, сунув руку в карман халата. - Чем могу, доктор Карлсен? Карлсен пододвинул стул ближе к проекторам, чтобы Грондэлу тоже было видно. - Вам что-нибудь известно об андрогенах? - Немного. А что? - Да я только что обнаружил, что они по своей силе чем-то сродни вампирам. - Что за сила? - Ментальную силу они используют как орудие нападения. Вам Хайди не рассказала об андрогене в аэротакси? - Рассказывала. Напоминает психическое расстройство. - Нет. Хайди права. Она сказала, что он метнул в меня своего рода молнию враждебности. Теперь я понял: это действительно так. - Вы что, снова его видели? - Да. Он описал, как Ахерн вычислил Макналти, и как нынче все складывалось в Сохо. Грондэл отчаянно тряхнул головой. - Надо было вначале со мной переговорить! Это же опасная вещь! Карлсен посмотрел удивленно. - Так вы знаете об андрогенах? Грондэл, помолчав секунду, ответил: - Я знаю единственно о здравом смысле. Вы представляете, зачем люди намеренно лишают себя половых органов? Карлсен лишь головой покачал. - Ну, видимо, обычное объяснение: какая-то реакция на сексуальную вину, пояс целомудрия своего рода: - Куда уж там, - Грондэл язвительно улыбнулся. - Вы когда-нибудь слышали о Роберте Ирвине? - Имя вроде знакомое... - неуверенно проговорил Карлсен. - Убийца в двадцатом веке, ставший потом святым покровителем у андрогенов. У него была мания насчет силы своего ума. Что, дескать, если использовать ее должным образом, то можно в каком-то смысле стать богом. Для себя он решил, что сексуальные позывы похищают энергию, которая должна идти на самодисциплину, и попытался ампутировать себе пенис. После этого он подвинулся рассудком и решил убить свою подругу. Той не оказалось дома, тогда он вместо нее прикончил ее мать и сестру, а заодно подвернувшегося под руку жильца. Убийцу приговорили к пожизненному заключению. Андрогены превозносят его как великомученика. - А-а, теперь вспомнил. Он, по-моему, художником был? - Скульптором. А излюбленная его идея состояла в том, что ум способен достичь грандиозной силы, если научиться концентрировать свое внимание. Так же считают и андрогены. И если верить вашим словам, они, похоже, того уже достигли. Карлсен хмыкнул. - Вы спрашиваете, верить ли. Я только что все на себе испытал. Грондэл, внимательно выслушав, уточнил: - Так вы не чувствовали с их стороны сколь-либо серьезной угрозы? - Да нет, - ответил, подумав, Карлсен. - Они, безусловно, не думали мне угрожать, лишь бы я вышел. У них, видно, так заведено: чувствовать свое превосходство над остальным миром. - А проиграв, они уступили и дали вам спокойно поесть? - Так точно. Это меня и озадачило. Все равно что, знаете, спохватились и кинулись внушать, что это все был сон. Еда была отменная, обслуживание безупречное. А когда я полез за чаевыми, официант сказал, что это необязательно: я же уже заплатил за вход. - А из посетителей все были андрогены? - В этом еще одна странность. На входе андрогенами показались все. К моменту же ухода я насчитал, по меньшей мере, с десяток абсолютно нормальных людей. Например, вошел и сел человек средних лет с ребенком. У него вид был стареющего хиппи: майка в обтяжку, на шее кулон. Карапуз, когда заметил, что мы за кофе не притрагиваемся к шоколадке, подлез и стал клянчить. А когда свое заполучил, человек как-то к нам расположился - выложил, что работал раньше на Среднем Западе учите- лем истории, и о семье порассказал. - А сам вас о чем-нибудь расспрашивал? - Нет. Мне, опять же, и это показалось странным. Когда такая беседа за столиком заходит, то обычно спрашивают: "Вы из Нью-Йорка или откуда-то еще?". Этот же даже не поинтересовался. - Может, ему действительно все равно. - Может. Но все как-то складывается один к одному. Сначала меня пытаются выставить, затем, когда не получается, пытаются сделать вид, что все безукоризненно. Зачем это им? - Не понял... - Я вот о чем. Выставить - это понятно. Андрогены не как люди: смотрят на всех свысока. И уж если развивают некую силу, от которой людям неуютно, то можно понять, на что она в данном случае направлена: выдворить чужака. - И вы совершенно уверены, что это не плод вашего воображения? - Абсолютно, - в голосе Карлсена угадывалось раздражение. - Прошу вас, поймите меня правильно. Я не сомневаюсь, что все это действительно имело место. Но вы-то теперь дифиллид, и потому необычайно чувствительны к мыслительным вибрациям. Эти люди, возможно, просто ополчились на чужака, а вы почувствовали. Карлсен категорично покачал головой. - Нет. Здесь определенно крылось большее. Во враждебную мысленную силу я верил всегда. У меня с началом натиска просто уши запылали, как будто про тебя, понимаешь, гадости говорят. Но они буквально объединились против меня. И заправлял всем этот самый Макналти. Своего рода главарь. - Это который выхватил пистолет в аэротакси? - Карлсен кивнул. - Похоже на паранойю в легкой форме - взрослый вариант испорченного дитяти. - Вы наверняка правы, - кивнул Карлсен. - Но это все равно не объясняет того, что меня беспокоит. Зачем вся эта маскировка, будто бы ничего не произошло? Что они пытались скрыть? Грондэл сдвинул брови. - Что они вообще могли скрывать? - Не знаю. Но мне вот о чем подумалось. Когда я спросил у Хайди, могут ли обыкновенные люди метать молнию злобы, она сказала, что "нет, разве что ведьмы". Я тогда спросил, что она имеет в виду, а она мне: "Люди, развившие у себя подсознательные силы, или те, кто живет своей обидой". Так вот андрогены к такому типу, безусловно, принадлежат. А, собираясь вместе, подобные люди нередко замышляют что-нибудь невероятно гнусное. Помните серию колдовских убийств начала двадцать первого века? Сатанистские культы, что похищали людей и затем предавали их изуверской смерти? Сколько их было - в Лос-Анджелесе, Мексике, Сибири, Северной Японии, на Филиппинах, даже здесь в Нью-Йорке? Но их всех повыловили, из- за их беспечности и от того, что мир тесен. - Андрогены, причастные к сатанизму? - задумчиво переспросил Грондэл. - Верится с трудом. - Я криминолог, - произнес Карлсен терпеливо. - Моя работа - распознавать преступления. И могу сказать, что за последние двадцать лет преступлений совершено больше, чем за весь прошлый век. Грондэл молчал. Наконец спросил: - Что вы думаете делать? - Не знаю, надо определиться. Я думал, вы что-нибудь предложите. - Это потому, что я придумал охранную сигнализацию? - хитровато улыбнулся ученый. - Знания-то у меня по части электроники, а не криминалистики. Хотя обещаю, что подумаю. Заезжайте ко мне завтра. - Не получится. Весь день проторчу в Ливенуорте. - Тогда по возвращении. Приезжайте, пообедаем. - Спасибо. - А пока, на всякий случай, будьте осторожны. Вы в полицию уже сообщили? - Нет еще. Не было смысла. - Тогда мой вам совет. Запишите все, что мне сейчас сказали, и занесите в полицейскую сеть. Пусть там будет файл. - Так оно уже записалось, пока мы разговаривали. - Этого недостаточно. К моим словам могут не прислушаться. А к вашим - да. - Хорошо, сделаю. - Ну так что, завтра вечером жду. По окончании связи Карлсен прошел на кухню, налил себе кофе. Затем, сев перед процессором, начал печатать: "К сведению капитана М. К. Ахерна, Центральный департамент полиции, Нью-Йорк. Настоящий документ поднять в случае моей внезапной смерти либо исчезновения... ". Наутро, к восьми сорока, Карлсен стоял на главной платформе вокзала в Хобокене, откуда каждый час отходит поезд на Лос-Анджелес. Часа два пути, с остановками в Колумбусе, Цинциннати и Канзас Сити. Сна получилось меньше шести часов, но, несмотря на это, он чувствовал себя великолепно отдохнувшим. Изумительно то, что каким-то образом угадывалась на вкус энергия, поглощенная накануне. В отличие от физических вкусов и запахов, эти не перемежались и не смешивались, а потому ясно различались и искристая энергия Хайди, и более тяжелая, экзотичная энергия Миранды Штейнберг, со сладчинкой, но почему-то не совсем внятная энергия Линды Мирелли, а к ним впридачу - невинный, свежий аромат той школьницы в лифте. С неожиданной ясностью прояснилось, что это в принципе и объясняет бесконечный мужской интерес к противоположному полу - то стойкое любопытство, например, которое он сам подростком испытывал к каждой своей однокласснице. Это и есть то подспудное сознава- ние, что у каждой из них - свой особый "аромат". Более того, если сместить фокус внимания именно на этот букет женской энергии, то собственная мужская сущность как бы растворяется. Словно и собственная грудь и гениталии преображаются в женские. Причудливое ощущение, вызывающее где-то внутри сексуальный подъем. Понятно теперь, почему трансвеститы предпочитают носить одежду противоположного пола. Странное ощущение. Себя Карлсен всегда рассматривал обособленно, а тут вдруг почувствовал в себе сочетание сразу нескольких индивидуальностей, упрятанных в его собственную, которая сама по себе ощущалась теперь странно зыбкой и изменчивой. Мелькнула даже мысль, что собственная сущность иллюзорна. Все равно, что вернуться в детство, где трепет сбывающегося любопытства пронизан смутной боязнью. На платформе нестерпимо звонко заходился плачем младенец. Молоденькая мать, креолка с усталым, озабоченным лицом, пыталась успокоить малыша неловким укачиванием, от чего тот лишь сильнее заводился. На платформе, даром что людной, отъезжащие пытались держаться от женщины подальше, в толпе сквозила скрытая нервозность. Карлсен, сжалившись, подошел ближе. Улучив момент, когда женщина встретилась с ним взглядом (в глазах тревожная растерянность), он ободряюще улыбнулся и с любопытством поглядел на, красное, с закатившимися глазенками личико. Ребенку было месяцев шесть, из розовой десны пробивался единственный пока зубик. Голову обволакивала еле заметная пурпурная дымка - явный признак переутомления и упадка сил. На секунду ребенок затих, сделать вдох перед очередным воплем. Заметно было, как озабоченность матери, передаваясь младенцу, лишь ухудшает положение. Карлсен, потянувшись, легонько коснулся упругой щеки ребенка - тот продолжал вопить. Ласково воркуя, чтобы сгладить беспокойство матери, Карлсен правую ладонь положил ребенку на голову. Прикосновение к шелковистым, реденьким волосам вызвало приятный отток энергии, легко вошедшей в дышащую теплом кожу. Вопли резко оборвались. Карлсен, все так же воркуя, продолжал поглаживать гладенькую голову. Исчезла пурпурная дымка - потому, что жизненная сила из руки проникла через пергаментно тонкие косточки напрямую в мозг. Энергии младенцу требовалось всего ничего, тельце в считанные секунды наполнилось ею до отказа. Видя, как личико блаженно расслабилось и залучилось улыбкой, Карлсен едва сдержал желание приложиться к мокрой от слез щеке младенца. Вместе с тем как оборвались вопли, опала и напряженность в толпе. На секунду ощутилось трогательное единение с каждым, кто это почувствовал. Отходя уже, Карлсен поймал себя на том, что передавая энергию, сам невольно усвоил частичку энергетики младенца - так сладостно невинной, что от воскресших воспоминаний детства на глаза навернулись непрошенные слезы. Мерцающая электрическая дымка над рельсами - вроде радужных переливов на мыльном пузыре - дала понять о прибытии трансконтинентального экспресса. Пахнуло озоном. Через несколько секунд в вокзал скользнула сигара поезда и, повисев секунду, плавно, будто на воздушной подушке, опустилась на рельсы. Цилиндрические вагоны отливали серебристой голубизной. После выхода пассажиров двери сомкнулись, и послышалось негромкое гудение: за дело взялись роботы-уборщики, а сиденья, расположенные на восток, стали проворачиваться вокруг оси на запад. Через пару минут, когда двери снова открылись, ковер был безупречно чист, столики мягко сияли полиролью, а в вагонах стоял аромат цветущих яблонь и лайма. В деодорант, кстати, добавлялся легкий безвредный тонизатор, цель которого - приятно расслаблять (Карлсен сам состоял в секретном комитете Нью-Йоркской Ассоциации общественных услуг, принимавшей постановление о его использовании). Ровно в девять двери сомкнулись, и поезд, приподнявшись, завис в мощном магнитном поле. Обычно этот момент нравился Карлсену больше всего - всякий раз возникало непроизвольное сравнение с ковром- самолетом. Сегодня все ощущалось на удивление иначе. Стоило дверям сомкнуться, как Карлсена охватил безотчетный ужас от замкнутого пространства, в ушах сдавило. Одновременно аромат яблонь и лайма затмился несносной озоновой вонью. Чего, кстати, быть не могло: перед подачей тока в четверть миллиона вольт двери запечатываются герметически. К тому моменту, как Карлсена опоясал автоматический пристяжный ремень и поезд тронулся, до него дошло, в чем тут дело. Электрическое поле воздвигло барьер между ним и внешним миром. Вспомнился рассказ Ханако Сузуки о комнате с диолитовым стеклом в "Мэйси", и понятно стало, почему она утратила всякий контакт со своим любимым. Стена электрической силы фактически блокировала телепатическую связь, установившуюся между ними. Такая мысль завораживала. Получается, возникшая было клаустрофобия тоже объясняется потерей телепатического контакта - вероятно, с женщинами, чья жизненная сила смешалась теперь с его. Вот отчего он утратил утвердившееся за двое суток чувство благополучия, снова окунувшись в свое нормальное "человеческое" состояние. Все равно, что очутиться вдруг в тесном каземате, где за спиной неожиданно захлопывается дверь. Он уж и позабыл, как гнетет быть просто человеком. На выезде из Хобокена к мосту через Ньюарк окна постепенно начали темнеть, безотчетный страх замкнутого пространства при этом усилился. Все потому, что окна теряли прозрачность, преображаясь в телеэкраны. Поезд наращивал скорость до двух тысяч миль в часу и пролетающий за окнами пейзаж различать было невозможно - даже дальний горизонт смещался на полмили в секунду. На ранней поре электромагнитного транспорта это создавало проблемы. Пассажирам делалось дурно, кое у кого световая пульсация, действуя на ритмы мозга, вызывала припадки эпилепсии. Решение нашли инженеры- электронщики. Мелькающий пейзаж фиксировался скоростными объективами, пропускающими на экран лишь малую его толику, в результате за "окном" проплывал пейзаж с умиротворяющей скоростью миль в сорок, как у предка-электровоза. Пассажиры видели фактически урезанную съемку своего переезда. Проявившаяся панорама слегка успокоила, но ненадолго. Впервые за все время Карлсен по нарастающей чувствовал, как экспресс набирает ход, и все тяжелее давил страх замкнутого пространства, словно сила электрического поля тоже увеличивалась. Ощущение неприятное и почти неописуемое: будто ты камень, вот-вот, готовый сорваться с остервенело крутящейся пращи. Как психиатр, Карлсен знаком был с действием истерии - неожиданно буйной отдачи от негативных эмоций. Понимая, что зациклился в этой панике, какой-то своей частью он держался отстраненно, себя наблюдая, как собственного пациента. Как бы со стороны он смотрел, как тот, другой Карлсен пялится на часы - прикидывает, видно, сколько еще до Канзас Сити, где можно будет выскочить наружу отдышаться. (А тот, другой, и вовсе подумывал соскочить в Колумбусе, а там набрать Ливенуорт и сказать, что занемог, и до Канзас Сити долететь самолетом). Он с облегчением понял: поезд разогнался уже до максимума, так что удушье будет, по крайней мере, находиться на прежнем уровне, а через четверть часа пойдет уже на спад. А потому надо просто сохранять стабильность, не давая истерике волю. При этом он поймал себя на том, что никогда еще так четко и ясно не сознавал собственной раздвоенности. В обычных обстоятельствах рассудок Карлсена взирал на все как сторонний наблюдатель. Теперь он казался сущностью более зрелой, эдаким отцом- покровителем эмоционального "я", растерянного и напуганного. На душе от этого стало как-то уютнее, и он принялся, анализировать происходящее. Электрическое поле отрубило контакт с внешним миром. Но это же наверняка происходило и прежде, при каждом переезде на экспрессе. Отличие в том, что сейчас у него как у вампира несравненно обострено чутье. В таком случае, по логике, можно самогипнозом устроить возврат к обычному "человечьему" состоянию двухдневной давности. Просто невероятно, что до сих пор этой "дорожной клаустрофобии" у него не было ни разу - изумительна притупленность людей... Хотя и они, безусловно, стремятся иной раз к расширенным горизонтам. Отсюда и тяга к покорению горных вершин. Да взять хотя бы себя самого: до Нью-Йорка-то на аэротакси летаем, а не на метро... Думая, Карлсен непроизвольно сконцентрировался на своем страхе, пытаясь его сдерживать. При воспоминании об аэротакси повеяло вдруг таким облегчением, что невольно мелькнуло: "Притормаживаем, что ли?" Да нет, иначе бы ремень стал подавливать. И тут дошло: победа, и вот почему. Сама концентрация, призванная сдерживать страх, вызвала постепенно углубленность, направленную на процессы тела. Совершенно внезапно клаустрофобия лопнула пузырем - блаженство, и только. Случившаяся у столика стюардесса сочла, что улыбка предназначается ей, и тепло улыбнулась в ответ. - Чай, кофе? - Чай, пожалуйста. - Сейчас... - она поставила на его столик чашку, пакетик с молоком и сахаром. - Бисквит возьмите. - Спасибо, не надо. - Приятной поездки. Дежурная фраза прозвучала в таком состоянии благовестом. Помешивая чай, Карлсен попытался осмыслить происшедшее. Почему исчез страх? Хотя не совсем чтобы исчез. Он просто отодвинул его сосредоточенным усилием. А усилие в свою очередь возникло при мысли об аэротакси, когда на миг проблеском выявился полет над Нью-Йорком. Это было воображение, впрочем, даже и не оно, а способность произвольно создавать некую иную реальность, мобилизующую силы концентрации. Стоило это уяснить, как проявилось и кое-что еще. Человек всегда был рабом текущего момента, впадая в отчаяние и капитулируя под гнетом обстоятельств. Проблемы и трудности усиливают вероятность поражения, но не являются неизбежной его причиной. Причина лишь во всегдашней людской уязвимости, когда человек вязнет в настоящем, непроницаемом для взора. Когда жизнь течет гладко и без напряжения, он и то погрязает в скуке. Неисправима людская склонность стравливать внутреннее давление, все равно что воздух из шины. Он огляделся по сторонам на остальных пассажиров, и с ужасающей очевидностью понял вдруг, что все они лишь полуживы. Кое-кто позевывал, мулаточка с младенцем спала. Все это представилось неожиданно абсурдным. Жизнь обидно коротка, мир бесконечно чарующе интересен - как можно впустую тратить время на сон? Ответ обескураживал своей очевидностью. Люди бодрствуют во многом благодаря воздействию текущего момента - стоит ему пройти, как ум тускнеет. Грондэл прав: люди недозаряжены энергией, как водяное колесо, вяло шлепающее по узкому, мутному ручейку. Да, тело само по себе - батарея, заряженная энергией. Для ее выхода надо единственно сконцентрироваться - движение сродни выдавливанию пасты из тюбика, который надо предварительно сжать. Вот почему вампиры превосходят людей: они научились контролировать свою жизненную энергию, а не давать ей застаиваться внутри. Безусловно, люди развили у себя определенные начатки энергетического тока. Они усвоили, что секс - один из самых действенных стимулянтов. Причем, в отличие от животных, сексуальный инстинкт у них перестал зависеть от физиологического цикла. Сексуальная энергия может вызываться одним лишь воображением, на что не способно ни одно животное. Научились они и стимулировать воображение через слова, музыку и образность. И, тем не менее, несмотря на рвение, на безотчетную приверженность к эволюции, они остаются рабами текущего момента. Так что ответ был до смешного очевиден. Рано или поздно, вампирами уготовано стать всем людям. Научить этому достаточно легко, как видно на примере Линды Мирелли. Стоит лишь прочувствовать удовольствие обмена энергетикой со своим ближним, как сразу же откроется превосходство перед примитивным физическим совокуплением. А уж когда вампиром сделается каждый, тогда человечество готово будет взойти на следующую ступень эволюционной лестницы. Это было бы свершением сокровеннейшей мечты человека, рождением Золотого века. Озадачивало теперь, почему сами вампиры не спешат воспользоваться этим преимуществом. Прибавление в рядах будто бы одобряется, но вместе с тем явно отсутствует конкретная стратегия приобщения человечества к вампиризму. Почему так? Первым делом надо будет расспросить Грондэла по возвращении в Нью-Йорк. Поезд снижал скорость перед Колумбусом, штат Огайо. Это заняло минуты две, без всякого дискомфорта для пассажиров. Окна на секунду потемнели, вслед за чем снова обрели прозрачность, обнажив смазанный чудовищной скоростью пейзаж (горизонт, и тот кружился колесом). Постепенно ход снизился до какой-нибудь сотни миль в час. В эту секунду в вакуумную трубу, по которой мчал поезд, ворвался воздух, высосанный на выезде из Нью-Джерси трансверсальным магнетизмом. Окна на минуту подернулись влагой, искрящейся бисеринками капель. Через несколько минут трансконтинентальный экспресс, скользнув на платформу вокзала в Колумбусе, аккуратно опустился на рельсы. Вместе с тем как открылись двери, и в вагон повеяло теплым июльским ветерком, клаустрофобия исчезла без следа. Карлсен почувствовал себя ныряльщиком, только что вынырнувшим на поверхность. Как ни странно, ощущение было не таким уж и отрадным. Внезапный контакт с внешним миром затруднял концентрацию. Да, действительно, от свободы перехватывало дыхание. Улавливалась безбрежность богатства и разнообразия - и с севера, где Мичиган и Великие Озера, и с юга, где Мексиканский залив. Вместе с тем отчетливо виделось, что именно эта свобода превращает человека в такого лентяя. Люди чересчур свободны, незаметно лишаясь через это чувства срочности и соответствующего жизненного тонуса. Ровно через две минуты двери сомкнулись, и экспресс завис над рельсами. На этот раз Карлсен с каким-то даже одобрением почувствовал вязнущий гнет клаустрофобии и с вожделением взялся перебарывать ее исключительно силой воли. С ростом скорости нарастал и гнет. Для успешного противостояния Карлсен углубил концентрацию. Окружающие предметы обрели обостренную четкость, убедив, что нормальное сознание немногим отличается от сна. Минут двадцать спустя, на выходе в Канзас Сити перед тем, как ступить на платформу, его одарила улыбкой стюардесса. - Возвращайтесь скорей. Их ладони чуть соприкоснулись (инициатива явно с ее стороны), при этом часть его энергии сверкнула колкой искрой. Женщина вздрогнула как от удара. Карлсен, виновато улыбнувшись, протянул ладонь, та нерешительно ее взяла. Стоило ему взять от нее немного энергетики, как ее лицо смягчилось кроткой, мечтательной улыбкой. За несколько секунд контакта он охватил жизнь девушки так полно, будто был на ней женат. А, отходя уже, ругнул себя за неумение устоять перед соблазном. Тем не менее, эпизод еще раз заставил задуматься над проблемой вампиризма. Как ни абсурдно, но люди в большинстве, похоже, предпочитают давать, а брать как-то стесняются. Местный поезд прибыл в Форт Ливенуорт через полчаса. Платформа была в какой-то сотне ярдов от тюремной стены. Сорокафутовую стену старого исправительного учреждения оставили специально как исторический памятник, а заодно и напоминание заключеннным о том, как все переменилось. Сторожевые вышки пустовали - электронная сигнализация сделала охрану необязательной. Любопытно было уяснить, какое ощущение вызывает тюрьма теперь. По дороге в Форт Ливенуорт Карлсен развлекался изучением ауры у отдельных пассажиров. На экспрессе он открыл для себя новый прием. Первым делом он выбирал тех, у кого голова находится на более темном фоне: из-за света не было видно жизненной ауры. Затем, вместо того, чтобы вызывать рецептивность у себя, он вглядывался в голову наблюдаемого и фокусировал силы концентрации, словно пуская стрелу из лука. Результат - магнетическое влечение, мгновенное и мощное, словно кто-то пытается тебя притянуть. Одновременно жизненное поле другого человека, различимое как еле заметная дымка, словно насыщалось интенсивностью, притягивая к себе, как луна влечет прилив. Если всматриваться слишком долго, человеку становилось неуютно (одна пара даже обернулась). Так вот, во время этой взаимной близости начинали вроде угадываться мысли наблюдаемых - все равно, что подслушивать разговор. Сама тюрьма разочаровывала. Смутное предчувствие, возникшее было при виде стены, исчезло уже на главном входе. Здания, построенные в середине двадцать первого века из желтого, зеленого и сиреневого кирпича, смотрелись, как какая-нибудь школа или пристройка супермаркета; сходство лишь усиливалось за счет деревьев, газонов и ярких цветочных клумб. В тридцатиградусную жару заключенных снаружи почти не было. Не различались и жизненные ауры из-за яркого света. Хотя, и при всем при этом чувствовалось, что интенсивность у них гораздо слабее, чем у пассажиров на поезде - возможно, сказывается непосредственно лишение свободы. На полпути к главному корпусу с ним поздоровался молодой темнокожий в синей рубахе навыпуск и слаксах. Чарльз Телфорд, новый начальник тюрьмы. - Привет, Ричард. Молодец, что приехал. Поговорить надо. - Здорово, Чарли. Пойдем, что ли, кофе попьем? Телфорд поступил сюда по назначению, и Карлсен поначалу не исключал проблем. Но за первые три месяца в Ливенуорте новый начальник - кстати, компетентный - уже снискал себе авторитет. Сейчас, когда шли по лужайке, было ясно, почему: от Телфорда веяло естественной, но сдержанной внутренней силой. - Что там за проблема? - подал голос Карлсен. - Стегнер. Комиссия по досрочке хочет перевести его в Роузмид. - Они что, сдурели? - Мягко сказано. Решение глупое и опасное. Роузмид представлял собой экспериментальную тюрьму в Калифорнии. Судя по отзывам, не тюрьма, а курорт. - А если сбежит и еще кого-нибудь кончит? - Говорят, невозможно: подкожный код, гормональные препараты... В лифте они поднялись на верхний этаж в кафе, вход куда - только тюремному персоналу и заключенным, удостоенным особых привилегий. В этот утренний час здесь было почти пусто. Взяв кофе, они устроились за столиком у окна. - Если ты хочешь, - продолжил разговор Карлсен, - на комиссию схожу я и опротестую перевод. - Ты? Было бы здорово. - Но зачем им вообще эта дурость? - У губернатора осенью перевыборы, и все эти дебаты насчет Стегнера путают ему карты. Энди Стегнер, известный как "Упырь", приговорен был к ста двадцати годам за убийство в Канзасе двоих пожилых женщин. Случай получил огласку на всю страну: убийца еще и пил кровь своих жертв. А недавно выявился факт: полицейский из Канзас Сити, внук одной из жертв, некоторые улики сфабриковал. Стегнер пытался повеситься и спасли его лишь искусственным дыханием. Так что теперь по стране шла кампания за пересмотр решения суда. - Так ведь Стегнера если и перевести в Роузмид, проблема все равно не решится. Телфорд скорчил гримасу. - Глядишь, отойдет на задний план, избиратели и забудут. В дверях показался человек, смутно знакомый. Пока он рассчитывался за кофе, Карлсен вспомнил, кто именно. - Вон там Джон Хорват. Что он здесь делает? - По-моему, член досрочки, - ответил Телфорд, оглянувшись незаметно через плечо. - Он за перевод? - Не знаю. Я сам только утром услышал. Хорват тронулся в их сторону. Заметив, что ему машут из-за столика, невольно нахмурился - что, мол, за фамильярность. Бляшки очков без оправы на клювастом носу придавали ему сходство с нахохленным грифом. Но тут, вглядевшись пристально, он узнал Карлсена. - А-а, доктор Карлсен! Какими нынче судьбами? - Я здесь консультант по психиатрии. - Позволите присесть? - не дожидаясь приглашения, он занял место за их столиком. - Поздравляю вас насчет Ханако Сузуки. Ее брат говорит, ее теперь просто не узнать. - Спасибо. Вы уже знакомы с начальником, Чарльзом Телфордом? - Нет пока. Рад, очень рад. (А у самого при виде рубахи навыпуск в глазах мелькнуло строптивое неодобрение). - Доктор Хорват написал блестящую книгу о сексуальных преступниках, - уважительно сказал Карлсен. Аура Хорвата отразила его довольство. - Что ж, комплиментом на комплимент. Прочел я вашу "Рефлективность" - замечательная вещь. Надо бы многое обсудить. Карлсен попросту заинтриговался: аура Хорвата источала в основном благодушие, но вместе с тем, словно прожилками пронизывалась агрессивностью и недоверием. Была она также плотной и компактной, выдавая жесткий самоконтроль. - Благодарю. Мы тут беседуем насчет Энди Стегнера. С вашим интересом к вампиризму вы уж, наверное, знаете о нем все досконально? - Да, уж я его поизуча-ал. Случай интереснейший. - Чем именно? - поинтересовался Телфорд. - У него, в отличие от большинства сексуальных преступников, ольфакторная область нормальная. - Доктор Хорват обнаружил, - пояснил Карлсен, - что у сексуальных преступников обонятельная область шире, чем у других людей. - Тогда, видимо, вы за то, чтобы его перевели в Роузмид, - вслух рассудил Телфорд. - В целом, думаю, разницы здесь нет. В Роузмиде, я слышал, безопасность работает безукоризненно. - С тем лишь исключением, - уточнил Карлсен, - что все это находится посредине Лос-Анджелеса. Если Стегнер сбежит, поймать его будет гораздо труднее. - Вы же знаете, что в полиции он проходит еше, по-крайней мере, по восьми убийствам, - твердо сказал Телфорд. - Или ей просто удобно так считать, - парировал Хорват сухо. - Вы не верите? - Верю, не верю. Я знаю, в полиции любят подчищать файлы, на одного убийцу вешая, по возможности, больше хвостов. - В данном случае причина есть. Восемь женщин исчезли в радиусе ста миль от первых двух жертв. - А вы знаете, сколько вообще людей исчезает по Соединенным Штатам за год? - оведомился Хорват. - Нет. - Примерно тридцать тысяч. - Тридцать тысяч! - Карлсен с вежливым сомнением присвистнул. - Невероятно. - Откуда у вас такая информация? - Я три года был членом вашингтонской комиссии по преступности, и в обязанности у меня входил как раз сбор данных для отчетности. Карлсен покачал головой. - Я догадывался, что цифра должна быть внушительная, но чтобы... тридцать тысяч! А почему не публикуют? - Зачем? У Комитета по правонарушениям и без того забот хватает. - И сколько среди них скрывается от жен или бежит из дому? - Навскидку, процентов двадцать. Карлсен быстро прикинул. - То есть, вы говорите, в год бесследно исчезает около двадцати четырех тысяч?! - Так полагает статистика. При нынешнем населении цифра невелика - где-то один на сотню тысяч. Тем не менее, я о том, что в миллионном городе восемь женщин на сто миль не так уж необычно. - Хорвату, очевидно, нравилось жонглировать цифирью. Карлсен, отодвинув пустую чашку, встал. - Если не возражаете, пойду-ка я прямиком с Стегнеру. Хорват поднял лукаво-улыбчивый взгляд. - Думаете, сознается? - Нет. Но психологическую оценку сделать надо, прежде, чем выступать на комиссии. До встречи. Стегнер содержался отдельно от главного блока, среди растлителей малолетник и насильников, подальше от рук остальных заключенных. Попытки слить тюремную публику воедино предпринимались неоднократно, но всякий раз без особого успеха: на "маньяков" неизменно чесались кулаки, даром что среди "нормальных" извращенцев было ничуть не меньше, чем в крыле "С". Хуже всех был некий Троттер (вооруженный грабеж), работающий поваром. Его фантазии полонили обезглавленные женщины. Он малевал комиксы, где перед гильотиной или плахой красовались раком смазливые голышки (причем из шеи непременно хлещет кровь, а голова отлетает в корзину). Под картинкой со смаком описывалось, как палач затем "пялит" труп. Еще один, сидящий за поджог, в открытую рассказывал, как пользовал двоих внучек наряду с их отцом и братьями. Против таких сокамерники не имели ничего - "маньяком" у них считался тот, кто попадает за преступления на сексуальной почве. За кофе Карлсен отдохнул и полностью настроился на рецептивпость. По дороге в крыло "С" пестрота клумб и синева неба вызывали внутри какое-то живое, трепетное чувство, и он еще раз ощутил чистый восторг от концентрации воли. В мозгу от этого приятно заискрилось - что-то похожее происходит, когда зеваешь и потягиваешься. В главном коридоре полно было людей, идущих с занятия групповой терапии. Странно: заканчивается обычно в одиннадцать, а сейчас чуть ли не на полчаса позже. Увидев Карлсена, большинство заключенных приветливо замахали (к нему здесь все относились с большой симпатией). Заглянув в комнату для занятий, он увидел, что Кен Никкодеми все еще сидит за столом, что-то записывая. Никкодеми - дипломированный медик, в тюрьме был человеком сравнительно новым. Здесь он увлекся психиатрией и дважды в неделю прозодил занятие групповой терапии. Карлсена он, в свои без малого тридцать, считал предметом для подражания. - Привет, Кен. - Привет, Ричард, - поднял тот просветленное лицо. - Жаль, ты раньше не подъехал. Занятие сейчас было одним из лучших. Роста Никкодеми был скромного, а большущий неровный нос на темноватом лице делал его лицо комичным. Карлсен догадывался, что занятия увлекают его не меньше, чем самих заключенных. - Что там? - Я дал им пару примеров из учебника насчет того, что предпосылки сексуальной преступности закладываются в детстве, и предложил на этот счет высказаться. Дэнни Фрэнк - этот, помнишь, со шрамом? - начал рассказывать, как застал однажды своего старшего брата на собственной сестре, и как те втянули его в свою компанию, чтобы не проболтался. Затем Блазек рассказал, как двоюродная сестра познакомила его с сексом, когда ему было еще восемь лет. Я уж забеспокоился, что все сведется к тому, кто выдаст штучку поскабрезней, но тут поднялся Гари Ларссен: "У меня, - говорит, - ничего такого и близко не было. Я просто дрочил, и все". И рассказал, что ребенком любил рядиться в мамины туфли и белье, даже, когда и про секс еще не знал, а когда попадал в незнакомый дом, то под каким- нибудь предлогом просился в ванную комнату, а там находил в корзине с бельем женские трусики и над- евал на себя. И тут все наперебой заговорили о своих фантазиях во время мастурбации. Занятие получилось уникальное. Я записал его на пленку, можно при желании послушать. От Карлсена не укрылось, что от энтузиазма жизненное поле у коллеги вроде расширяется, а из тела как бы выплавляются крохотные искорки. - Энди Стегнер участвовал как-нибудь? - Нет. Он никогда не участвует. Но у меня было ощущение, что пару раз он порывался что-то сказать. - Что ты думаешь об Энди? - И не знаю. После той попытки самоубийства у меня с ним был долгий разговор, и мне этот парень, знаешь, приглянулся. Я тогда поймал себя на мысли: какого черта он вообще начал убивать пожилых тетушек и пить их кровь? - Он не рассказывал, что толкнуло его наложить на себя руки? - Нет, и не заикался. - И даже версии какой-нибудь нет? - Он впал в депрессию, когда кто-то украл у него двадцать долларов из письма. - Что за письмо? - От тетки, что ли. У него через два дня должен был быть день рождения, и она послала ему двадцатку. Но денег в конверте не оказалось. Через час после этого он попытался повеситься на вешалке. - Это он тебе рассказал? - Нет, я в тот день был в Лэнсинге. Это из сообщения Джонсону. - Как звать тетку, никто не знает? - Почему, сведения есть. Ксерокопия письма в деле. Хочешь взглянуть? - Да, неплохо бы. - Там ничего такого нет. Следом за Никкодеми Карлсен двинулся в кабинет. Обычно в этот промежуток до обеда он принимал Bcex желающих. Трое заключенных уже маялись, дожидаясь в боковом коридоре. Никкодеми подал папку с делом. - Оно там первое подшито. Действительно, письмо как письмо. Аккуратным женским почерком (подписано "тетя Мэгги") Стегнеру просто желалось здоровья и счастья. Утки этот год неслись хорошо, а вот сладкая кукуруза совсем нынче не уродилась. Внизу приписка, что дядя Роб шлет сердечный привет, но написать не может из-за ревматизма. Карлсен вернул листок в папку и быстро пролистал остальное: справку психиатра, медицинское заключение, фотографии жертв. - Я понимаю его переживания, - вставил Никкодеми. - Я б сам на его месте стреляться был бы готов. - Да и деньги от близких, не от кого попало, - добавил Карлсен. - Причем богатыми их никак не назовешь. - Хотя с другой стороны... - Никкодеми запнулся. - Что? - Я о том, что... Мы же не знаем, в каких они были отношениях, так ведь? - спросил неуверенно, стесняясь своего невольного цинизма. - У нее хватило тепла послать деньги за двое суток до дня рождения. - Д-да, ты, скорее всего, прав. - Сказал, а у самого в глазах сомнение. Прозвучал гудок: перерыв работающим бригадам. - Ну ладно, оставляю тебя твоим подопечным. У двери Карлсен его окликнул. - Кстати, Стегнер знает, что ты письмо читал? - Нет. Оригинал я оставил у него в комназд. - Спасибо, Кен. Скажи, пускай заходят. За полчаса разговора с тремя просителями выявилась и неприглядная сторона этой новой чувствительности. Приходилось приглушать восприятие их жизненных аур, от мертвенной блеклости которых веяло склепом. Джефф Мадигэн, отбывающий семь лет за кражу со взломом и некрофилию, просил Карлсена ходатайствовать, чтобы ему разрешили посещать в соседней Лэнгсингской тюрьме курсы кулинарии. Кража состояла в том, что Мадигэн влезал в похоронные покои и совокуплялся с женскими трупами, больше всего предпочитая девочек-подростков. Человечек средних лет со скользким выражением глаз и чувственными губами, Мадигэн, судя по всему, был задержавшимся в развитии подростком. Неженатый, поскольку со взрослыми женщинами чувствовал себя импотентом, он жил грезами о том, как насиловал бы школьниц. Но для насилия он был слишком слаб и робок, поэтому забирался вместо того в похоронные покои и, как потом выяснилось, мог за ночь обиходить до трех трупов. Поймался он на том, что не смог сдержаться и в порыве покусал грудь и гениталии тринадцатилетней девочке; по зубам его идентифицировали. Разговаривая сейчас с Мадигэном, Карлсен уяснил нечто, еще пару дней назад ускользавшее из внимания. Слова у них текли как бы верхом, под ними каждый смутно улавливал эмоции и реакции собеседника. Мадигэн инстинктивно чувствовал, что в глазах Карлсена он глупец и жалость вызывающий рохля, причем из-за мазохистской своей натуры Мадигэн испытывал от этого определенное удовольствие, сексуальное по сути. Именно эта скрытно хищная томность, как у женщины, которой не терпится быть изнасилованной, доходила до Карлсена в первую очередь, помимо слов и зрительного контакта. А это в свою очередь разом раскрыло всю подоплеку проблем Мадигана. Оказывается, робость и отсутствие собственного достоинства обрекают его выискивать удовлетворение в мертвецах, что, к тому же, вторит мазохистской струне в его натуре - чувство, что он отброс, довольствующийся буквально мертвечиной, как собака падалью. Примечательно, что просто насилия над трупом он не допускал. Сознаваясь, он говорил о "любви". Целовать, ласкать, покусывать, лизать ему нравилось ничуть не меньше, чем само проникновение. "Любовь" была безотчетным желанием взаимности, обмена энергией, что из-за полной инертности партнера было, безусловно, невозможно. Отсюда постоянно скользящее выражение глаз, неспособность понять, почему оргии приносят лишь опустошенность и глухую тоску. Карлсен пообещал, что переговорит с Телфордом и на курсы ездить все же будет можно. Следующим вошел Спиридон Камбанис, симпатичный парень с льдисто-серыми глазами и волевым подбородком. Он хотел поговорить о личном, и показать одно письмо. Камбанис был на редкость необузданным насильником, которому, по его словам, "трахалки по согласию" обрыдли. Невольник своей редкостной половой мощи (на дню он мастурбировал, по меньшей мере, с десяток раз), Камбанис утверждал, что при ходьбе у него "вообще не опускается". В таком лихорадочном состоянии ему казалось, что девицы, проходя мимо на улице, нарочито его зазывают. Потому, когда выдался случай залучить одну такую в укромном месте (ночью облюбовал для этого автостоянку), он употребил ее со смаком насильника, упиваясь непомерным размером своего пениса и болью, которую при этом доставлял. Свою неприязнь к Камбанису Карлсен всегда скрывал за якобы дружеским барьером "доктор - пациент". Теперь чувствовалось, что это бесполезно: мысленный контакт хотя и был слабее, чем с Мадигэном, Камбанис все равно интуитивно его чувствовал. Поэтому реагировал он с некоторым презрением, себя видя неугомонным хищником, а Карлсена - изнеженным "умником", неспособным проявить себя в мужском смысле. Подоплека была настолько ясна, что напоминала игру с открытыми картами от такой откровенности Карлсен стал проникаться к Камбанису неожиданной симпатией. И пока обсуждались условия свидания, понимание это перешло неожиданно в жалость. Жизненная аура Камбаниса клубилась эротическим вожделением, словно готовая грянуть гроза. Случись сейчас какой-нибудь джинн, готовый исполнить единственное желание, Камбанис только бы и делал, что вздевал каждую прохожую женского пола, от ребенка до старухи. Он жаждал ублажать поголовно всех, как бык-призер. Ненасытность эта напоминала голодающего. Почему она оставалась на таком высоком уровне? Потому, что Камбанис никогда не учился давать. Половое сношение было для него формой грабежа с насилием. Один сеанс с женщиной вроде Миранды, способной изъять энергию и научить его брать свою, подействовал бы спасительным кровопусканием. Но с Мирандой Камбанису не повстречаться никогда, а потому бродить ему и бродить, изнывая от неясного желания, словно от зубной боли или ломоты в костях, да так ничего и не понять. При расставании Карлсен уяснил, что установилось какое-то подлинное понимание, которое само по себе повлияло на Камбаниса. В следующий раз надо будет обязательно его использовать - глядишь, как- нибудь облегчит проблемы парня. Третий, Фред Шумак, получивший "десятку" за многочисленные изнасилования, смотрелся (и был) че- ловеком явно низкого интеллекта. Лицо было как бы недоделанное, словно на свет его явили до срока. Чайные с крапинками глаза смотрели тускло, как-то бесформенно торчали маленькие уши, и нос смотрелся бессмысленной закорючкой. Самым характерным, как и у большинства сексуальных преступников, выглядел рот - небольшой и вместе с тем чувственный, уголки губ слабо кривятся книзу. Все в лице говорило о зыбкости, уклончивости. Как пить дать, осуждался за эксгибиции в общественных местах - даже в дело глядеть незачем. Насильником в буквальном смысле Шумак, строго говоря, и не был, куннилингус - вот его конек. С собой он обычно носил нож, но лишь для того, чтобы припугнуть: жертвы, по сути, сами подтверждали, что он его лишь "показывал", а затем говорил идти с ним. Их он отводил туда, где безлюдно, а там велел ложиться и заголиться, вслед за чем, выражаясь канцелярским языком, "прикладывался ртом к интимным местам", лицо умещая между ног жертвы. За этим занятием он обычно испытывал оргазм, настаивая, что во многих случаях женщины сами вызывали его, помогая пальцами ног. Что ж, вполне вероятно: большинство, видно, догадывалось, что с наступлением оргазма от сумасшедшего обезопасится. В некоторых случаях доходило до полового акта, причем Шумак всякий раз утверждал, что исключительно по просьбе самой жертвы. В случае, увенчавшемся арестом, Шумак подкараулил в автомобиле пару юнцов и, угрожая пистолетом, парню связал запястья и лодыжки. После этого девчонку он заставил сделать миньет. По его словам, она "затащилась" и предложила себя, но он успел уже кончить. Тогда Шумак развязал ее дружка и велел ему на нее "слазить". Наблюдая за актом, он достиг еще одного оргазма. Попав через час за подозрительные действия в местах массового отдыха, он парой же был и опознан. Судья взялся за дело со всей серьезностью и вынес суровый приговор. Шумак запальчиво изумлялся, доказывал, что "никогда никого пальцем не тронул", а хотел единственно "девчонок побаловать". Нечто подобное, в том или ином виде, Карлсену приходилось выслушивать, от этой публики всякий раз. И тем не менее, слушая рассказ Шумака о его кошмарах и депрессиях, Карлсен почти разделял давящее бедолагу чувство несправедливости. Мысленный контакт подтверждал общую диспозицию этого человека: на вред он не был способен очевидно. Если девицы принимались визжать или плакать, он убегал. С полдесятка раз, когда жертвы доходили до оргазма, он от души бывал доволен. У Шумака отношение к сексу было правильное: он чувствовал, что здесь должен быть взаимный обмен. Использование рта, и то представляло собой инстинктивный вампиризм. Но поскольку об обмене жизненной энергетикой ему известно не было, желание доставлять удовольствие выливалось в какую-то путанную форму изнасилования. Карлсен пообещал выписать ему таблетки, которые остановят кошмары (надо сказать Никкодеми, чтобы посадил его на метрилакс, новейший и самый эффективный антидепрессант). Шумак поблагодарил и прошаркал за дверь - еще один уныло сгорбленный, безнадежный неудачник, жизнь которого - сплошная затянувшаяся ошибка. После этого, оставив у Никкодеми на столе благодарственную записку, Карлсен кинул в кейс дело Стегнера и освободил кабинет. Все, что прозвучало за эти полчаса, лишний раз подтверждало вывод, к которому Карлсен пришел в поезде: вампиризм присущ всем существам, и люди не будут счастливы, пока не поймут этого. Эти трое сейчас служили гнетущим примером того, что происходит, когда человек утрачивает способность к обмену жизненной энергией. Времени было еще половина первого (прием закончился раньше обычного), и Карлсен решил, что можно посетить Энди Стегнера и до обеда. Сиреневые и яблочно-зеленые стены, расписанные сюжетами из сказок, должны были сглаживать унылость длинного тюремного коридора. Карлсен от их вида всегда невольно морщился: в этом месте потерянной невинности воспоминания детства смотрелись на редкость неуместно. Но, что интересно, при обсуждении заключенные как один высказались за то, чтобы роспись оставить. Удивительно, что и в сердце самого гнусного злодея приглушенно дрожит сентиментальная струнка ностальгии по детству и какому-то волшебному заоблачному краю. Дверь Стегнера была последняя слева. Карлсен постучал, и, услышав "Войдите!", открыл. В это время суток на замке были лишь камеры опасных преступников. - Привет, Энди. Найдется минутка? - Обходительность была у Карлсена в политике - незачем щеки надувать. - Здравствуйте, мистер Карлсен. Безусловно, да. Стегнер был долговязым, угревастым парнем лет двадцати с небольшим. Нескладная фигура придавала ему сходство с подростком. Карлсен не встречал еще убийцу, который на убийцу бы и походил. Энди Стегнер душегуба напоминал менее всего. Его жизненная аура именно это и подтверждала: угнетенная, с подспудной тяжестью вины, и вместе с тем без багровой сексуальности, неизбывно тлеющей в Мадигэне, Шумаке или Камбанисе. Хотя и здесь "запах" ассоциировался с чем-то металлическим и неприятным, будто немытое тело. Заостренность восприятия Карлсен сдержал усилием - важно было точно знать, что именно думает и чувствует Стегнер. Стегнер предложил Карлсену единственный в комнате стул. Место заточения перестало уже считаться камерой, да и зачем: о том, что это не комната в каком-нибудь дешевом, но опрятном мотеле, говорили лишь массивная дверь и решетка в окне. Сам Стегнер сел на койку. Приход Карлсена его явно радовал - вопросы, да еще насчет твоей же персоны - какое ни на есть, а развлечение. Небрежный ворох комиксов да бумажно тонкий телеэкран на стене - вот, пожалуй, и все, чем можно отвлечься. Разрешалась еще музыка, но Стегнер ее игнорировал: она для него пустой звук. - Сегодня комиссия собирается, ты знаешь? - спросил Карлсен. - Да, сэр, а чо? - отозвался тот с характерно техасским акцентом. - Будут говорить о твоем переводе в Роузмид. Ты-то сам, что про это думаешь? Стегнер вяло пожал плечами. - Мне-то чо. А у самого аура аж просветлилась - дух перемены для заключенных драгоценнее всего. Карлсен решил без проволочек перейти к главному. - Они хотят от меня совета, безопасно ли тебя туда переводить. Ты как думаешь? - Вы меня, сэр, не больше других знаете. - Техасский акцент зазвучал еще явственнее. - Я уверен, что насилие не в твоем характере. Но мне все равно надо знать, зачем ты пил у тех женщин, кровь. Интересно было наблюдать внутреннюю борьбу, вызванную этими словами. Сердцевина жизненной ауры буйно заколыхалась, затем сократилась, как уходящая в свою раковину улитка. - Не пил я ее, - выговорил наконец Стегиер. - Так, лизал. - На этот раз слова прозвучали без ковбойской округлости. - И как на вкус? Снова колыхание. - Да ничо. Карлсен начал кое-что улавливать. Стегнер-"сам" и Стегнер-"ковбой" были как бы двумя отдельными персоналиями. - Ты любил свою мать, когда был совсем маленьким? - Да, - послышалось немедленно, это говорил "сам". Не было смысла расспрашивать, почему Энди Стегнер возненавидел свою мать. Карлсен знал уже об отчиме, побоях и педофилии к пасынку, от чего мать отмахивалась, как от вранья. - У твоей матери были братья или сестры? - Да. - Стегнер если и был озадачен такими странными вопросами, то виду не показывал. - Две сестры. - Как их звали? - Билли и Мэгги. - Ты с ними хорошо ладил? - Тетю Билли я толком не знал. Она вышла замуж и уехала жить в Спокан. - А тетя Мэгги? - Она замужем за фермером. В Менокене живет. - Где это? - Возле Топеки. - Большое поселение? - Нет, просто ферма, небольшая. Утки да свиньи. - Ты когда-нибудь туда ездил? - Да, конечно. Два года с ними прожил. Мне тогда двенадцать было. - Зачем ты туда переехал? - Отчим получил работу в Дулуте. Квартирка у них была маленькая, и мне места не было. - И вот два года прошло, а дальше что? - Отчим вернулся обратно в Канзас Сити. Да и тетя Мэгги едва концы с концами сводила из-за меня. - Тебе не хотелось вернуться? Стегнер состроил гримасу. - Да ну. Карлсен не стал нарушать тишину. Хотел было посмотреть на часы, но тут Стегнер встал и подошел к стенному шкафу. Выдвинув нижний ящик, он вынул оттуда конверт. - Вот, тетя моя Мэгги. А это дядя Роб. Снимок показывал небольшую темноволосую седеющую женщину. Рослый сутулый мужчина возле нее опи- рался на трость. Карлсен долго и пристально всматривался в лицо, улавливая какое-то сходство. Наконец вспомнил, с кем именно. - Она похожа на миссис Дирборн, тебе не кажется? - спросил он, возвращая фото. Миссис Дирборн была второй жертвой Стегнера. Перемена в жизненном поле Стегнера удивляла. Оно будто содрогнулось - так внезапная помеха искажает телеэкран. Всполошенность эта была такой сильной, что передалась Карлсену. Глаза у Стегнера были опущены на фотографию, так что их выражения не различалось, а вот руки явно тряслись. - Ты знал это? - спросил Карлсен. Стегнер мелко кивнул, но тут же мотнул головой. - Н-нет... тогда нет. - Ты не видел ее лица? Стегнер качнул головой. - Почему? - Я... я сзади ее схватил, Карлсен, вынув из кейса папку с делом, посмотрел на фотоснимки жертв. Действительно, между тетей Мэгги и миссис Дирборн имелось сходство. Давать фотографию он не стал, на Стегнере и без того лица не было. Полистав, Карлсен нашел нужную страницу в материалах дела. Описание: "Я нюхнул уба (дешевого наркотика) с Уолли Стоттом и на остановку к автобусу не пошел, а пошел по парку с трейлерами. И тут смотрю, эта самая женщина с автобуса сходит с той стороны парка. У ней был желтый магазинный мешок, и, видно, она не разбиралась толком, куда идти. Она прямо мимо меня прошла - почти ничего не было видно, и она меня не заметила. Когда остановилась поискать чего-то в мешке, я ее сзади схватил... " Все свершилось именно там: стиснув ей горло, чтобы не закричала, Стегнер сволок ее за бордюр парка, саданул несколько раз камнем, чтобы затихла, и стянул с нее одежду. Изнасилования не было. Стегнер, вместо этого, вынул острый, как бритва, складной нож и, сделав женщине надрез на бедре, стал слизывать кровь... Минут через десять со стороны парка донеслись голоса. Миссис Дирборн вышел встречать сын и наткнулся на желтый мешок. Испугавшись, что это вышли специально на поиски, Стегнер бросился бежать. Миссис Дирборн была еще жива, когда ее нашел сын, но скончалась потом в больнице. Полиция сняла отпечатки пальцев, оставшиеся у жертвы на горле. В полиции за Стегнером ничего не числилось, но поскольку отпечатки пальцев берутся у всех при рождении, а потом в годовалом возрасте, вычислить его оказалось несложно. Смерть миссис Дирборн и арест Энди Стегнера пришлись примерно на один день. И глядя сейчас на склоненную голову Стегнера, Карлсен понял. Ненавидел он свою мать - мутной, тяжкой ненавистью. К тете Мэгги у него не было ничего кроме трогательной симпатии. Вместо матери он по ошибке убил "тетю". Эмоциональный всплеск в ауре Стегнера постепенно утихал. Карлсен инстинктивно понял, что промахом будет дать ему улечься окончательно. - Я видел тот желтый мешок. В нем были подарки внучатам. Стегнер начал плакать. Беззвучно, только слезы просачивались меж пальцев и капали на штаны. Кйрлсена охватила странная беспомощность. Стегнер нуждался в любви, женской любви, а он ее дать не мог. Вспомнился заходящийся плачем младенец на Хобокенском вокзале, и как легко было передать ему свою энергию. Глядя сейчас на натужно трясущиеся плечи Стегнера, он испытал желание крепко обнять его, но сдержался каким-то внутренним чувством. Не ужасом, не отвращением от содеянного этим человеком, скорее бессилием дать ему облегчение. И тут с невозмутимостью стороннего наблюдателя Карлсен увидел, как собственная его рука тянется к склоненной голове Стегнера. Дюймах в шести над короткой тюремной стрижкой ладонь замерла, и хлынула волна энергии, от которой зарделись щеки, и заколотилось сердце в такт тому, как волна начала проникать в жизненную ауру Стегнера. В этот миг Карлсен понял собственные глупость и косность; он с облегчением почувствовал, что инициативу перенимает женская его часть. Хайди и Миранда потребности Стегнера знали точно. Через секунду необходимость вытягивать руку отпала - энергия пошла от его жизненного поля напрямую. В подачу включилось все тело - мозг, кожа спины и грудные мышцы, анус и гениталии, даже колени и лодыжки. Все они служили проводником энергии, казавшейся странно тяжелой и сладкой, как какой- нибудь экзотичный сироп. Ощущение по природе несомненно сексуальное, хотя с тем же успехом можно утверждать, что энергия оргазма той же природы, что и этот родник витальности, втекающей Стегнеру в тело. Удивляло, что столько энергии, похоже, теряется зря - что-то вроде плещущей на иссохшуюся землю воды, которая растекается по поверхности беспомощными струйками. Энди Стегнер словно содержал в себе нечто сухое и неподатливое, активно противящееся размягчающему потоку живительной сладости. Карлсен инстинктивно догадывался, что это годы неудач и отчаяния, своего рода зарубцевавшиеся озлобленность и недоверие. Мужская часть Карлсена, психиатр-профессионал, взирала на все это с циничной отстраненностыо - если Стегнер сам отвергает помощь, то ему же хуже. И тут будто пробку напором вышибло в трубе: сопротивление исчезло. Произошло это с ошеломляющей внезапностью. Но беспокойство через несколько секунд сменилось неимоверным облегчением, словно сгинула какая- то внутренняя напряженность. Удивительно, на секунду Карлсен и Стегнер словно поменялись личностями. Затем, вместе с тем как схлынул переизбыток энергии, Карлсен снова стал самим собой. Какое-то мгновение энергия держалась внутри звонко дрожащей пружиной. Когда это прекратилось, кожу и тогда продолжало покалывать, словно отсиженную ногу, куда только что хлынула кровь. Облегчение Стегнера сказалось на цвете его жизненной ауры. Она перестала напоминать запекшуюся кровь, разбавившись до розоватого цвета, чуть темнее телесного. Исчезло и взвихрение, сменясь размеренно пульсирующим движением. Эта тихая пульсация, казалось, тоже наводнила комнату. - Я не выяснил еще кое-что, - сказал Карлсен. Стегнер, не глядя вверх, выжидательно кивнул. - Сколько женщин ты убил? Стегнер, подняв голову, встретился с ним спокойным взглядом. - Только тех двоих. - Ладно, - Карлсен, чувствуя облегчение, встал. - Это мне и надо было установить. В коридоре ему повстречался Кен Никкодеми. - Обедать готов? - Вполне. Впервые за все время здесь стенная роспись больше не коробила - ее невинность словно отражала реальность более глубокую. Телфорда и Хорвата он застал в небольшой столовой для начальства. Те уже заканчивали обедать. Себе Карлсен взял из простого рациона: сырную запеканку, листья латука и ржаной хлеб. Налил свежего яблочного сока и подсел к их столику. - Как утро, нормально? - поинтересовался Телфорд. Карлсен знал, что он имеет в виду. - Я только что от Энди Стегнера. - И... ? - Чарли, ты на меня, может, зуб заимеешь, но я согласен с доктором Хорватом. Удивление, пронизавшее жизненную ауру, никак не отразилось у Телфорда на лице - самоконтроль, лишний раз объясняющий, как ему к тридцати двум удалось стать начальником тюрьмы. - Почему? Карлсен, вынув из кейса папку, раскрыл ее на столе. Перед Телфордом он выложил фото миссис Дирборн. - Вот почему. Из них ни один, похоже, с делом знаком не был, так что Карлсен с радостью предоставил такую возможность, сам тем временем налегая на еду. Прочитав заключение психиатра, Хорват сказал: - Меня занимает обонятельная зона. Лизание крови - в основном, из ольфакторики. - Порой бывают исключения, - дипломатично заметил Карлсен. - Ты насчет той, пожилой? - спросил Телфорд. - Миссис Дирборн. Она, оказывается, очень походила на тетю Мэгги, единственного человека, к которому Стегнер относится с любовью. Хорват явно заинтересовался. - И он ее все же убил? - Было темно. До него дошло только позже. - А-а. - Аура Хорвата отразила некоторую разочарованность. - Это письмо от тети Мэгги? - спросил Телфорд. - От нее. А двадцати долларов, про которые она говорила, не было - вытащили. Письмо пришло незадолго до попытки самоубийства Стегнера. Ховат прочел с интересом. - Жалость была последней соломинкой, - подытожил он, приятно впечатлив Карлсена своей проница- тельностью. - Верно. Денег у тети Мэгги не особо. Можно сказать, от себя оторвала, но чувствовала, что ему в тюрьме они еще нужнее. Кража повлекла приступ вины, которой он и без того уже тяготился из-за миссис Дирборн. Если б не надзиратель, заглянувший в комнату, Стегнера уже бы не было в живых. Причем, это подлинная попытка самоубийства, не какая-то там выходка, чтоб внимание привлечь. - Он посмотрел на Хорвата. - Это, может быть, отвечает на ваш вопрос насчет ольфакторной области. Стегнер не подпадает под тип сексуального преступника. - А что это вообще - тип сексуального преступника? - поинтересовался Хорват. - Насчет этого у вас говорится в книге (хорошо, что выделил час на прочтение). Вы, видимо, правильно замечаете, что сексуальное возбуждение - своего рода легкое сумасшествие. Человек, им охваченный, способен выделывать вещи, абсолютно противоположные своей, как правило, скованной натуре. Иными словами, оно превращает нас в Джекиллов и Хайдов. - Хорват кивнул. - У некоторых из крыла "С" доктор Джекилл настолько слаб, что их перевертывает на мистера Хайда - некрофил Джефф Мадигэн, например. Другие сознательно решают сделаться мистером Хайдом, такие как Спиридон Камбанис. Но Стегнер, я считаю, не принадлежит ни к тем, ни к другим. Его охватило какое-то безумие, от которого он теперь в ужасе. - Тогда, ты считаешь, остальные убийства - не его рук дело? - спросил Телфорд. - Не его. - Откуда у тебя такая уверенность? - Просто идет вразрез с тем, что мне про него известно. - А Обенхейн? - поинтересовался Хорват. - Как вы его охарактеризуете? - То же самое, что Камбанис - человек, сжившийся со своим мистером Хайдом. Мне из опыта помнится, заматерелые сексуальные преступники в большинстве именно такие. - И вы, тем не менее, считаете, что их можно вылечить, - рассудил Хорват. - Во как! - Телфорд изумленно вскинул брови. - В своей книге "Рефлективность" он аргументирует, что они поддаются лечению, если заставить их полностью осознать себя. - Не совсем так, - возразил Карлсен. - Тогда, может, вы сами изложите свою теорию, - предложил Хорват. - Хорошо, попытаюсь. - Карлсен глянул на часы. - Я рассуждаю, что у большинства "состоявшихся" бывают моменты, когда они как бы видят себя в некоем зеркале. Через меня таких людей прошло множество - от артистов и бизнесменов до психологов, - он улыбнулся Хорвату. - Причем у каждого начиналось с того, что он видел себя "состоявшимся". Но главное, у каждого бывал определенный момент - в основном, за бокалом, эдак без спешки, - когда в мыслях проносилось вдруг: "Черт побери, а ведь у меня получается", и образ при этом усиливался. Один из тех людей привел сравнение, что, вот идешь мимо зеркала, и неожиданно бросается в глаза: "А вид-то у меня сегодня недурственный!" Стены нашей жизни отражения по большей части не дают, и мы бредем как бы вслепую. И тут наступает момент, когда мы будто предстаем перед зеркалом, причем отражение нам по душе. У преступников таких моментов не бывает, а если и да, то крайне редко. Я рассуждал так: будь у них эти "зеркальные" моменты, преступная сущность исчезла бы из них навсегда. В ту пору Борхардт и Китка изобрели бетамизин, тот самый наркотик-релаксант, и Майк Китка предложил его мне попробовать. Я как раз работал тогда в "Склепе" и переутомлялся жутко. И что вы думаете - в первый раз я ощутил тогда небывалое блаженство, на себя взглянув как на собственное отражение. Я тогда и подумал, что вот оно, решение проблемы. Я добился разрешения на эксперименты с заключенными, и экспериментировал года два. Результаты поначалу казались грандиозными. Когда бетамизин принимался под контролем, с основательной словесной подготовкой... - От кого? - возник с вопросом Хорват. -