ой легкостью, будто он был ребенком,  но  тогда  я  приписал  это
единственно  их  силе.  Мы  пересекли  дорогу,  по  которой  прошествовали
бродячие  труппы,  и  вступили  в  живую  изгородь  из  роз.  Кусты   выше
человеческого  роста  были  усыпаны  огромными  белыми  цветами.   В   них
гнездилось множество птиц.
   За изгородью начинался регулярный сад. Чтобы описать его, мне  пришлось
бы одолжить у Гефора его бредовое, спотыкающееся красноречие. Каждый холм,
дерево, самый маленький цветок - все располагалось в нем в соответствии  с
замыслом великого садовника (Отца Инира, как я узнал позже),  и  от  этого
зрелища  захватывало  дух.  Зритель  ощущал  себя  центром,   к   которому
устремлялось все, что он видел, но, пройдя сотню шагов  или  пол-лиги,  он
все  равно  оставался  в  центре.  Каждая  открывавшаяся  взору   картина,
казалось,  сообщает  некую  невыразимую   истину,   подобную   откровению,
снизошедшему на молчаливого отшельника.
   Столь прекрасны были эти сады, что лишь через некоторое время я обратил
внимание на отсутствие возвышающихся над кронами  деревьев  башен.  Только
птицы да облака, а еще выше - старое солнце да бледные звезды,  словно  мы
бредем по священным небесным полям. Потом мы взобрались на гребень,  более
прекрасный,  чем  кобальтовая  волна  Уробороса,  а  под   нашими   ногами
разверзлась пропасть. Я называю ее  пропастью,  но  она  не  имела  ничего
общего с черной бездной, которая обычно встает  перед  внутренним  взором,
когда слышишь это слово. Скорее это  был  грот,  полный  фонтанов,  ночных
цветов и  людей,  еще  более  ярких,  чем  любой  цветок,  людей,  которые
предавались праздности у журчащих вод и беседовали под сенью деревьев.
   Вдруг - будто рухнула стена и темницу залил поток света,  в  мой  разум
хлынула волна воспоминаний об Обители Абсолюта  -  те,  что  перетекли  из
жизни Теклы и стали теперь моими воспоминаниями. Я понял  то,  что  прежде
вызывало мое недоумение в пьесе доктора Талоса и подразумевалось во многих
рассказах Теклы, хоть она и ни  разу  не  говорила  об  этом  прямо.  Весь
огромный дворец лежал под землей или,  вернее,  его  крыши  и  стены  были
засыпаны  почвой  и  засажены  растениями,  так  что  все  это  время   мы
прогуливались   над   священным   троном   Автарха,   который,   как   мне
представлялось, должен был находиться еще далеко впереди.
   Мы не стали спускаться в грот, без сомнения, переходивший в  покои,  не
предназначенные для узников, как не спустились и в следующий. Наконец,  мы
подошли к спуску, хоть  и  мрачному,  но  не  менее  красивому.  Лестница,
ведущая  вниз,  напоминала   естественные   нагромождения   темных   скал,
неправильные, а иногда - довольно опасные. Сверху капала вода.  Там,  куда
еще проникал солнечный  свет,  стены  этой  искусственной  пещеры  заросли
папоротниками и темным плющом, а на тысячу ступеней ниже  -  были  покрыты
бледными грибами.  Одни  из  них  светились,  другие  -  наполняли  воздух
странным затхлым запахом, третьи -  наводили  на  мысль  о  фантастических
фаллических фетишах.
   В центре этого темного сада  висело  несколько  бронзовых  позеленевших
гонгов. Мне пришло в  голову,  что  они  должны  звенеть  от  ветра,  хотя
казалось невозможным, чтобы сюда могло долететь хотя бы слабое дуновение.
   Я думал так до тех пор, пока один их  преторианцев  не  открыл  тяжелую
дверь из бронзы и источенного червями дерева  в  мрачной  каменной  стене.
Оттуда  донесся  порыв  сухого  холодного  воздуха,  и  все  гонги   разом
завибрировали и зазвенели. Они были так хорошо  подобраны  по  тонам,  что
этот звон казался настоящей музыкой - творением  композитора,  чьи  мысли,
как изгнанники, блуждали теперь меж здешних стен.
   Разглядывая гонги (что  не  вызывало  возражений  у  моих  стражей),  я
обратил внимание на собравшихся наверху, которые прежде сопровождали  нас.
Их было не меньше сорока, они стояли на краю  пропасти  и  смотрели  вниз,
застыв в неподвижности, как на фризе кенотафа.
   Я  ждал,  что  окажусь  в  маленькой  одиночной  камере   -   наверное,
бессознательно  проецировал  представление  о  нашем  подземелье  на   это
незнакомое место. Трудно было даже вообразить что-либо  менее  похожее  на
наши казематы, чем то, что я увидел. Вход открывался не в узкий коридор  с
маленькими дверцами по обе стороны,  а  в  просторное,  устланное  коврами
помещение, на противоположном конце которого была другая дверь. У  нее  на
страже  стояли  хастарии  с  сияющими  копьями.  По  приказу   одного   из
сопровождавших нас преторианцев они распахнули створы. За дверью  открылся
огромный полутемный зал с очень низким потолком. Я увидел десятки мужчин и
женщин  и  несколько  детей  -  парами  или  целыми  группами,  а   больше
поодиночке.  По-видимому,  семьи  занимали   ниши,   иногда   отгороженные
матерчатыми ширмами от остального пространства.
   В этот огромный зал нас и втолкнули. Вернее,  втолкнули  меня,  а  Иону
бросили. Я попытался поймать его в падении, и отчасти мне это удалось.  По
крайней мере, я не дал ему удариться головой об пол. Потом я услышал,  как
дверь за нами захлопнулась.



        15. ПРИЗРАЧНОЕ СВЕЧЕНИЕ

   Меня окружали лица. Две молодые женщины унесли куда-то  Иону,  пообещав
позаботиться о нем. Остальные тут же принялись  засыпать  меня  вопросами.
Как меня зовут? Что это на мне за одежда? Откуда я? Знаю ли  я  такого-то,
такого-то и такого-то? Бывал ли я когда-нибудь  в  таком-то  городе?  А  в
таком-то? Может быть, я из Обители Абсолюта? Или из Нессуса? С  восточного
берега Гьолла или с западного? Из какого квартала? Жив ли  еще  Автарх?  А
Отец Инир? Кто сейчас в городе архоном? Как идет война?  Не  слыхал  ли  я
что-нибудь о таком-то  -  он  начальник  отряда?  А  о  таком-то  -  он  в
кавалерии? А о таком-то - хилиархе? Умею ли я петь, читать  стихи,  играть
на музыкальных инструментах?
   Не составляет труда вообразить, что этот поток вопросов не позволял мне
ответить ни на один из заданных. Когда первая волна всеобщего  возбуждения
схлынула, седобородый старик и женщина, на  вид  почти  такая  же  старая,
успокоили остальных и заставили их разойтись довольно необычным  способом,
который вряд ли оказался бы  действенным  где-либо  в  другом  месте.  Они
похлопывали каждого по плечу, указывали в самую отдаленную часть помещения
и внятно произносили: "Впереди масса времени". Постепенно все замолчали  и
стали разбредаться по углам,  пока,  в  конце  концов,  в  зале  с  низким
потолком не  настала  та  же  сонная  тишина,  которую  взбаламутило  наше
появление.
   - Я Ломер, - представился старик. Потом он  громко  прочистил  горло  и
добавил: - А ее зовут Никарет.
   Я назвал ему себя и Иону.
   Пожилая женщина, должно быть, уловила тревогу в моем голосе.
   - Ему не причинят вреда, не беспокойся. Эти девушки  сделают  для  него
все возможное в надежде, что он потом будет с ними  разговаривать.  -  Она
рассмеялась, и нечто в движении, которым она откинула  голову,  подсказало
мне, что когда-то эта женщина была красавицей.
   Я тоже хотел их кое о чем расспросить, но старик прервал меня:
   - Идем в наш угол. Там нам не будут мешать. У нас есть вода.
   Только услышав слово "вода", я понял, как хочу пить.  Он  повел  нас  в
угол рядом с входом, отгороженный матерчатой ширмой, и налил мне  воды  из
глиняного кувшина в изящную фарфоровую чашку. На  полу  лежали  подушки  и
стоял низкий столик, не больше пяди в высоту.
   - Вопрос за вопрос, -  сказал  старик,  -  таково  старое  правило.  Мы
назвали тебе свои имена, а ты нам свое, теперь снова наша очередь.  Почему
вас схватили?
   Я стал объяснять, что и сам не знаю - разве  что  просто  за  нарушение
границы.
   Ломер  кивнул.  Его  лицо  имело  тот  особенный   оттенок   бледности,
свойственный людям, никогда не видевшим солнечного света. Если прибавить к
этому клочковатую бороду и кривые зубы, то  его  внешность  показалась  бы
отталкивающей в любом  другом  месте,  но  здесь  он  смотрелся  такой  же
естественной частью обстановки, как выщербленные плиты пола.
   - А я оказался здесь по злой воле шатлены Леокадии. Я судил ее тяжбу  с
шатленой Нимфой, и когда мы с ней приехали сюда,  чтобы  я  мог  проверить
счета в ее поместье, пока она участвует в обрядах филомата Фокаса, шатлена
Леокадия завлекла меня в ловушку с помощью Санхи, которая...
   Пожилая женщина по имени Никарет перебила его, воскликнув:
   - Смотри-ка, он ее знает!
   Так оно и было.  В  моей  памяти  возникла  комната:  что-то  пунцовое,
слоновая кость, стены - почти сплошь стекло в изысканных рамах. Там горело
пламя на мраморных плитах, тусклое по сравнению с ярким солнечным  светом,
который проникал в комнату через  огромные  окна,  но  наполнявшее  воздух
теплом и благоуханием сандалового дерева. Старуха, закутанная во множество
шалей, восседала на стуле, больше похожем на трон.  Хрустальный  графин  и
несколько чаш темного стекла стояли на столе.
   - Женщина преклонных лет с крючковатым носом, - припомнил  я.  -  Вдова
Форса.
   - Ты и впрямь ее знаешь. - Ломер медленно кивнул, как будто  мои  слова
были ответом на его вопрос. - Первый за многие годы.
   - Вернее будет сказать - я ее помню.
   - Да. - Старик снова кивнул. - Говорят, она умерла. Но тогда  она  была
молода и красива. Ее подбила на это шатлена Леокадия, а потом сделала так,
чтобы нас застали. И Санха о том знала. Но ей было всего  четырнадцать,  и
обвинить ее не могли. Да я ничего ей и не сделал - она только начала  меня
раздевать.
   Я заметил:
   - Вы сами тогда, верно, были  совсем  молоды.  Он  промолчал.  За  него
ответила Никарет:
   - Ему было двадцать восемь.
   - А вы? - спросил я. - Как вы оказались здесь?
   - Я добровольно.
   Мой взгляд выразил несказанное удивление.
   - Кто-то должен брать на себя вину  за  все  грехи  Урса,  иначе  Новое
Солнце никогда не придет. И кто-то  должен  привлекать  внимание  к  этому
месту и ему подобным. Я из  семьи  армигеров,  которая,  может  быть,  еще
помнит обо мне, потому-то надзирателям приходится  обращаться  со  мной  с
осторожностью - и со всеми остальными, пока я здесь.
   - Вы хотите сказать, что можете выйти на волю и не делаете этого?
   - Нет, - ответила она и покачала головой.  Волосы  у  нее  были  совсем
седые, но она носила их распущенными,  как  молодые  женщины.  -  Я  выйду
отсюда, но только при условии, что всех, кто за давностью лет позабыл свое
преступление, выпустят вместе со мной.
   Я вспомнил столовый нож, который украл на кухне для  Теклы,  и  красную
струйку, выползавшую из-под двери ее камеры в нашем подземелье.
   - Правда ли, что преступники забывают здесь о том, что совершили?
   При этих словах Ломер встрепенулся:
   - Нечестно! Вопрос за вопрос - это правило, старое правило. Мы все  еще
держимся за них. Мы последние из старшего поколения - Никарет и я, но пока
живы, со старыми обычаями не расстанемся. Вопрос за вопрос. Есть ли у тебя
друзья, которые могут способствовать твоему освобождению?
   Конечно же, Доркас - если бы она только  знала,  что  со  мной.  Доктор
Талос так же изменчив, как причудливые формы облаков, и  как  раз  поэтому
может возжелать моей свободы, хотя никакой особой причины желать  этого  у
него нет. Больше надежды на то, что я посланец Водалуса, а у него есть, по
крайней мере, один человек  в  Обители  Абсолюта  -  тот,  кому  я  должен
передать послание. По дороге я дважды пытался  избавиться  от  огнива,  но
что-то меня удерживало - похоже, альзабо сковал своими  чарами  мою  волю.
Теперь я был этому только рад.
   - Есть у тебя друзья? Родственники? Если да, то  ты  можешь  что-нибудь
сделать для остальных.
   - Друзья, может быть, - ответил я. - Они могут попробовать помочь  мне,
если только каким-нибудь образом  узнают,  где  я.  Как  вы  думаете,  это
возможно?
   Так мы говорили очень долго. Если все это передать на бумаге,  то  моей
истории не будет конца. В той  комнате  нечего  было  больше  делать,  как
только разговаривать да играть в некоторые простенькие игры. Узники так  и
поступают,  пока  не  теряют  к  игре  последний  интерес,  и  тогда   они
отбрасывают ее, как хрящ, который многие дни жевал голодающий. В некотором
смысле этим заключенным приходится лучше, чем нашим клиентам: они не живут
в постоянном ожидании боли и  не  испытывают  одиночества.  Но  зато  наши
клиенты обычно находятся в заточении недолго, а потому они  полны  надежд,
тогда как большинство узников Обители Абсолюта потеряли свободу много  лет
назад и уже давно отчаялись.
   Минуло десять страж или чуть больше, и свет стал меркнуть. Я  признался
Ломеру и Никарет, что валюсь с ног от усталости. Они отвели меня  в  самый
дальний от дверей конец, где было совсем темно, и  объяснили,  что  это  и
будет моим местом, пока кто-нибудь из узников  не  умрет.  Тогда  я  смогу
занять лучшее.
   Когда  они  уходили,  я  слышал,  как  Никарет  спросила:  "Они  придут
сегодня?" Ответа я не расслышал, а задавать новые вопросы у меня  не  было
сил. Ногами я почувствовал тонкую подстилку на полу; тогда  я  сел  и  уже
собирался вытянуться во весь рост, как вдруг  рука  наткнулась  на  что-то
живое.
   Голос Ионы произнес:
   - Что ты так дергаешься? Это всего лишь я.
   - Почему ты молчал? Я видел, как ты проходил  мимо,  но  никак  не  мог
оставить двух стариков. Почему ты не подошел?
   - Я молчал, потому что думал. А не подошел, потому что сначала тоже  не
мог отделаться от тех женщин, которые меня увели, а потом,  наоборот,  они
не могли отделаться от меня. Северьян, я должен выбраться отсюда.
   - Кто бы этого не хотел! - ответил я. - И я - не исключение.
   - Но я _должен_. - Он сжал мою руку  своей  узкой  и  твердой  рукой  -
левой, настоящей. - Если не смогу, я убью себя или сойду с ума. Я был тебе
верным другом, ведь правда? - Его голос понизился до еле слышного  шепота.
- Этот талисман, который ты носишь... этот голубой камень... не сможет  ли
он освободить нас? Я знаю,  что  преторианцы  не  нашли  его,  когда  тебя
обыскивали. Я следил за ними.
   - Мне не хотелось бы доставать его, -  сказал  я.  -  Он  так  сияет  в
темноте.
   - Я приподниму подстилку и прикрою тебя.
   Я подождал, пока прикрытие не было готово, и достал  Коготь.  Свет  его
был так слаб, что я мог бы заслонить его ладонью.
   - Он умирает? - прошептал Иона.
   - Нет, он часто бывает таким. Но когда действует - например,  когда  он
превратил воду в вино в нашем кувшине или заворожил обезьянолюдей -  тогда
светит очень ярко. Если он вообще способен  помочь  нам  спастись,  то,  о
всяком случае, не сейчас.
   - Давай поднесем его к двери. Вдруг он  откроет  замок.  -  Голос  Иона
дрожал.
   - Позже, когда все заснут.  Я  освобожу  и  их,  если  мы  сами  сумеем
выбраться, но в противном случае - а я не думаю, что дверь откроется, - им
лучше не знать о Когте. Теперь скажи, почему ты должен выйти отсюда  прямо
сейчас, немедленно?
   - Пока ты говорил со стариками, -  начал  Иона,  -  меня  расспрашивала
целая семья. Там были несколько старых  женщин,  мужчина  лет  пятидесяти,
другой мужчина лет тридцати, еще три женщины и целый  выводок  детей.  Они
привели меня в собственную нишу в  стене.  Другие  узники  не  могли  туда
зайти, не получив приглашения, а такового не последовало. Я ждал, что  мне
станут задавать вопросы о друзьях на воле, о политике или  же  о  войне  в
горах. Но оказалось, что им нужно от меня просто что-то вроде развлечения.
Они желали послушать о реке, о том, где я побывал, и многие  ли  одеваются
так же, как я. И еда  -  они  очень  много  говорили  о  еде  на  свободе.
Некоторые  вопросы  просто  поражали  своей   нелепостью.   Видел   ли   я
когда-нибудь скотобойню? И просят ли животные не убивать их? И правда  ли,
что те, кто делает сахар, держат при себе отравленные мечи, чтобы охранять
свой товар?..
   Они никогда не видели пчел. Считают, что пчелы размером с кролика...
   Потом я сам стал их расспрашивать и выяснил, что  никто  из  них,  даже
старухи, никогда не были на воле. Просто  мужчин  и  женщин  держат  здесь
вместе. По закону природы они производят на свет детей. И  хотя  некоторых
потом забирают, большинство остаются здесь на всю  жизнь.  У  них  нет  ни
собственности, ни надежды на освобождение. Они даже и не знают, что  такое
свобода. Только старик и одна из девушек  совершенно  серьезно  заявили  о
своем желании побывать наверху, но мне показалось, что они  не  имели  при
этом в виду остаться там. Старые  женщины  -  по  их  заверениям,  седьмое
поколение узников, но одна  из  них  обмолвилась,  что  ее  мать  тоже  из
седьмого поколения.
   В некоторых отношениях они довольно примечательные существа. Внешне они
плоть от плоти этого подземелья, где провели всю жизнь. А все же...
   Иона умолк, и я почувствовал, как давит на нас наступившая тишина.
   - Наверное, это можно назвать фамильной памятью. Традиции, передаваемые
из поколения в поколение от вольных предков.  Они  уже  даже  не  понимают
значения некоторых слов, но продолжают цепляться  за  традиции,  предания,
потому что предания и имена - это все, что у них есть.
   Наступило молчание. Я погрузил тусклую искорку Когтя в голенище. Вокруг
нас сгустилась непроглядная тьма. Затрудненное дыхание Ионы было похоже на
звук мехов в кузне.
   - Я узнал имя первого узника - того, от которого они  ведут  свой  род.
Это был Кимлисунг. Тебе приходилось слышать такое имя?
   Я ответил, что не приходилось.
   - Или какое-нибудь похожее? Представь себе, что  это  не  одно,  а  три
слова.
   - Нет, ничего похожего, - ответил я. - У большинства из  известных  мне
людей имя состоит из одного слова, как у тебя, если  только  другая  часть
имени не титул или что-то вроде  клички,  которая  прижилась,  потому  что
слишком уж много развелось Болканов, или Альтосов, или прочих.
   - Ты однажды сказал, что у меня как раз необычное имя. Так вот, имя Ким
Ли Сунг было самым что ни на есть обычным в те  времена,  когда  я  был...
мальчиком. Ты слыхал что-нибудь о моем  корабле,  Северьян?  Он  назывался
"Счастливое Облако".
   - Поисковый корабль? Нет, но...
   Мой взгляд уловил зеленоватое мерцание, такое слабое, что даже в полной
тьме оно было едва различимо.  Сразу  же  послышались  бормочущие  голоса,
многократно отражавшиеся от стен огромного низкого зала.  Я  почувствовал,
что  Иона  вскочил  на  ноги.  Последовав  его  примеру,  я   едва   успел
выпрямиться, как глаза пронзила вспышка голубоватого  пламени.  Никогда  в
жизни я не ощущал такой боли - казалось, все лицо рвется на куски. И  если
бы не стена, я не удержался бы на ногах.
   Где-то дальше темноту снова прорезала вспышка, закричала женщина.
   Иона  изрыгал  сдавленные  проклятия  -  во  всяком  случае,  судя   по
интонации, потому что слов я не понимал. Его башмаки  скребли  пол.  Снова
ослепительный блеск. Я узнал те похожие  на  блеск  молний  лучи,  которые
видел, когда мастер Гурло, Рош и я пытали  Теклу  на  "революционизаторе".
Несомненно, Иона кричал так же, как и я, но  в  это  время  начался  такой
бедлам, что я не различил его голоса.
   Зеленоватое мерцание усилилось. Я смотрел на него, парализованный болью
и охваченный таким ужасом,  которого  мне  никогда  больше  не  доводилось
испытывать. Свет постепенно обретал форму чудовищного лица,  вперившего  в
меня свои гигантские глаза-блюдца, а потом снова потускнел и растворился в
темноте.
   Все это было неизмеримо страшнее, чем способно передать мое перо, и мне
предстояло на всю жизнь остаться рабом пережитого ужаса. То был ужас перед
болью и перед слепотой, хотя мы и так уже были слепы ко всему мало-мальски
разумному. Стояла кромешная тьма, а никто из нас не мог ни  зажечь  свечи,
ни даже высечь огня. Вся огромное помещение вопило,  стенало  и  молило  о
помощи. И сквозь дикий вой я  явственно  услышал  чистый  молодой  женский
смех. Потом он умолк.



        16. ИОНА

   Я жаждал света, как умирающий от голода жаждет куска мяса.  Наконец,  я
вспомнил о Когте, или скорее это он будто бы вспомнил обо мне, потому  что
рука моя сама собой просунулась в голенище и извлекла его.
   И сразу боль утихла, все озарилось  потоком  чистого  лазурного  света.
Крики стали еще громче, потому что для злосчастных обитателей темницы  это
сияние могло означать лишь новый кошмар. Я  спрятал  Коготь,  стал  ощупью
искать Иону.
   Он лежал скорчившись, шагах в  двадцати  от  нашего  места,  но  был  в
сознании. Я оттащил его назад (он показался  мне  удивительно  легким)  и,
укрыв нас обоих своим плащом, коснулся камнем его лба.
   Через непродолжительное время он сел. Я сказал, что тот ужас в  камере,
чем бы он на самом деле ни являлся, развеялся, и мы должны отдохнуть.
   Иона выпрямился и стал бормотать скороговоркой:
   - Надо запустить компрессоры, пока еще можно дышать.
   - Все хорошо, - попытался я успокоить его. - Все хорошо.  Иона.  -  Сам
презирая себя за это, я разговаривал с  ним,  будто  с  самым  младшим  из
учеников, как когда-то, давным-давно, говорил со мной мастер Мальрубиус.
   Что-то холодное и твердое коснулось моего запястья, оно двигалось,  как
живое. Я схватил его - это оказалась железная рука Ионы.  Потом  я  понял,
что он пытается стиснуть ею мою руку.
   - Я чувствую тяжесть! - Его голос становился все громче. - Должно быть,
это сигнальные огни. - Он повернулся на бок. Я услышал скрежет его руки на
полу.
   Потом он стал гнусаво выкрикивать  односложные  слова.  Этого  языка  я
никогда не слышал.
   С великой надеждой я достал Коготь и снова приложил его  ко  лбу  Ионы.
Камень был тусклым, как в первый раз,  когда  мы  смотрели  на  него  этой
ночью, а Ионе не стало легче, но постепенно мне кое-как удалось  успокоить
его. Наконец, когда самые неспокойные из наших соседей - и  те  уже  давно
затихли, мы тоже провалились в сон.


   Когда я проснулся, снова горели  тусклые  светильники,  но  я  каким-то
образом чувствовал, что на улице все еще ночь или, по крайней мере,  самое
раннее утро.
   Иона лежал со мной рядом.  Он  все  еще  спал.  Платье  на  груди  было
разорвано, открывая страшный ожог от голубого луча. Мне пришла  на  память
отрубленная рука обезьяночеловека, поэтому, убедившись, что никто за  нами
не наблюдает, я достал Коготь и стал водить им над раной.
   Он светился теперь гораздо ярче. Рана не затянулась, но  стала  заметно
уже, края ее казались менее воспаленными. Чтобы добраться до нижнего конца
раны, я слегка приподнял одежду. Просунув под нее руку, я  услышал  слабый
звук - камень ударил по металлу. Я еще больше задрал одежду и увидел,  что
кожа моего друга на груди обрывается, как  трава  вокруг  камня  -  дальше
начиналось сияющее серебро.
   Сначала я предположил, что на нем кольчуга, но сразу же понял, что  это
не так. Просто здесь металл заменял живую плоть так же, как на его  правой
руке. До какого места он доходил, не было видно, а пощупать ноги я  боялся
- Иона мог проснуться.
   Я спрятал Коготь и поднялся. Нужно было побыть одному и хорошенько  все
обдумать. Я отошел от Ионы в центр зала. Помещение казалось  необыкновенно
странным даже вчера,  когда  все  бодрствовали,  ходили  и  разговаривали.
Теперь подобное впечатление  лишь  усилилось.  Уродливое  подобие  зала  с
неправильными  углами,  придавленное  низким  потолком.  Надеясь   работой
мускулов привести в движение разум (как  это  часто  случалось),  я  решил
измерить шагами длину и ширину  зала,  ступая  помягче,  чтобы  не  будить
спящих.
   Не прошел я и сорока шагов, как заметил предмет, казавшийся  совершенно
неуместным в этом скопище оборванных людей и драных полотняных  подстилок.
Это был женский шарф из тонкой дорогой материи абрикосового цвета. От него
исходил неизъяснимый аромат, непохожий ни на один из  запахов  цветов  или
плодов Урса, но тонкий и приятный.
   Я уже складывал эту красивую  вещицу,  собираясь  положить  ее  в  свою
ташку, как вдруг услышал детский голосок:
   - Это к несчастью. Большое несчастье. Разве ты не знаешь?
   Я огляделся по сторонам,  потом  опустил  взгляд  и  увидел  девочку  с
бледным лицом и сияющими полуночными  глазами,  которые  казались  слишком
большими. Я спросил:
   - Что приносит несчастье, юная госпожа?
   - Подбирать находки. За ними потом приходят. А  почему  на  тебе  такая
черная одежда?
   - Не черная, а цвета сажи - чернее черного.  Протяни  мне  руку,  и  ты
увидишь, как она исчезнет, когда я накину на нее плащ.
   Девочка серьезно  кивнула  маленькой  и  все  же  слишком  крупной  для
тщедушного тела головкой.
   - На похоронах всегда одеваются в  черное.  Ты  хоронишь  людей?  Когда
хоронили мореплавателя, там были черные повозки, а  за  ними  шли  люди  в
черной одежде. Ты когда-нибудь видал такие похороны?
   Я нагнулся, чтобы ее серьезное личико оказалось на одном уровне с моим.
   - Такую одежду, как моя, на похороны никто не надевает, юная госпожа, -
из опасения, чтобы его не приняли за одного из членов моей гильдии, а  это
было бы оскорбительно для умершего - почти  всегда  оскорбительно.  Видишь
этот шарф? Правда, красивый? Вот это вы и называете "находками"?
   Она кивнула:
   - Их иногда оставляют хлысты. Если что-нибудь найдешь,  надо  просунуть
под дверь - они приходят и забирают свои вещи.
   Ее взгляд устремился на шрам, пересекавший мою правую щеку. Я  коснулся
его рукой.
   - Вот это хлысты? Те, кто это делает? Кто это? Я видел зеленое лицо.
   -  И  я  тоже.  -  Она  засмеялась,  как  будто   зазвенели   маленькие
колокольчики. - Я думала, оно хочет меня съесть.
   - А теперь, похоже, ты уже не боишься?
   - Мама сказала, то, что мы видим в темноте, это ерунда - они каждый раз
разные. Бояться надо хлыстов. Это от них больно. Она прижала меня к  стене
и заслонила от них. Твой друг просыпается. А почему у тебя  такой  смешной
вид?
   (Я вспомнил, как смеялся вместе с  другими  -  тремя  юношами  и  двумя
девушками. Гвиберт протягивал мне бич с тяжелой  ручкой  и  кнутовищем  из
плетеной  медной  проволоки.  Лолиан  готовил  шутиху,  которую  собирался
раскрутить на длинной веревке.)
   - Северьян! - раздался голос Ионы. Я поспешил к нему. - Как я рад,  что
ты здесь. Мне показалось, ты куда-то исчез.
   - Куда ж тут исчезнешь? Сам знаешь.
   - Да, - сказал он, - теперь я все вспомнил. Знаешь, как называется  это
место? Мне вчера сказали. Оно называется  "вестибюль".  Впрочем,  я  вижу,
тебе это известно и без меня.
   - Нет.
   - Но ты кивнул.
   - Я просто вспомнил это слово, когда ты его произнес. Я... Текла бывала
здесь. Ей никогда не  казалось,  что  это  странное  место  для  тюрьмы  -
наверное, потому, что других тюрем она не видала... пока не попала к нам в
башню. А мне кажется. Одиночные камеры или,  по  крайней  мере,  несколько
отдельных помещений гораздо удобнее. А может быть, я думаю так, потому что
привык...
   Иона кое-как подтянулся на локтях и сел,  прислонившись  к  стене.  Его
лицо побледнело под загаром и было покрыто испариной. Он сказал:
   - А ты не понимаешь, откуда взялась эта тюрьма? Оглянись-ка вокруг.
   Я посмотрел по сторонам, но увидел лишь то,  что  уже  видел  раньше  -
уродливый с тусклым светильником зал.
   - Сначала это были обычные дворцовые  покои  -  быть  может,  несколько
помещений. Потом стены между  комнатами  снесли,  а  поверх  старых  полов
настелили новый. А это, уверен, то,  что  называется  фальшивым  потолком.
Наверняка, если приподнять одну из панелей, можно  будет  увидеть  прежнюю
конструкцию.
   Я  встал  и  попытался  это  проделать,  но,   хотя   пальцы   касались
прямоугольной панели, моего  роста  не  хватало,  чтобы  приложить  нужное
усилие. Вдруг раздался голосок девочки, которая, несомненно, наблюдала  за
нами и слышала каждое наше слово:
   - Поднимите меня - я попробую.
   Она подбежала к нам. Я обхватил ее за талию и легко поднял над головой.
Несколько секунд маленькие ручки  сражались  с  деревянной  плитой,  потом
плита  приподнялась,  посыпалась  пыль.  Над  ней  я  увидел  переплетение
железных балок, а сквозь них - сводчатый потолок, расписанный  облаками  и
птицами. Руки девочки ослабли, панель шлепнулось на место, обдав  нас  еще
большим количеством пыли. Все исчезло из виду.
   Осторожно спустив девочку на пол, я обратился к Ионе:
   - Ты прав. Над этим потолком еще один - для помещения  гораздо  меньших
размеров. Как ты догадался?
   - Потому что я говорил с этими людьми. Вчера. -  Он  поднял  руки  -  и
железную, и руку из плоти и крови, будто  для  того,  чтобы  потереть  ими
лицо. - Отошли ребенка, ладно?
   Я велел девочке возвращаться к матери,  хотя,  как  я  подозреваю,  она
пересекла комнату, а потом прокралась вдоль стены и подслушивала.
   - Я чувствую себя  так,  словно  все  это  время  боролся  со  сном,  -
продолжал Иона. - Помню, я вчера сказал, что схожу с ума. Может, наоборот,
я только обретаю рассудок,  и  еще  неизвестно,  что  хуже.  -  Он  сидел,
прислонившись спиной к стене, совсем как покойник, что сидел прислонившись
к стволу дерева и которого мне довелось увидеть много позже. - На  корабле
я много читал. Однажды я прочел одну историю. Думаю, ты ничего не знаешь о
ней. С той поры прошли многие тысячелетия.
   - Скорее всего, не знаю, - согласился я.
   - Все по-другому и  в  то  же  время  так  похоже.  Странные  обычаи  и
традиции... Странные учреждения. Я попросил у корабля, и он дал мне другую
книгу.
   Лоб его все еще был влажен, разум, казалось, блуждал где-то  далеко.  Я
взял кусочек фланели, которым обычно протирал меч, и отер им  пот  со  лба
Ионы.
   -  Наследственные  правители  и  наследственные  подданные,   и   масса
причудливых должностных лиц. Воины с длинными седыми усами. - На мгновение
на его лице появился призрак прежней улыбки. - "Белый Рыцарь едет вниз  по
кочерге. Того и гляди упадет" - вот что было в записной книжке Короля.
   На дальнем конце зала происходило какое-то  движение.  Узники,  спавшие
или тихо шептавшиеся по углам, поднимались и тянулись в  том  направлении.
Иона, который решил, что я вот-вот пойду за ними,  вцепился  мне  в  плечо
левой рукой. Она казалась слабой, как рука женщины.
   - Так, как сейчас, ничто и никогда не начиналось. - Его голос  приобрел
неожиданную силу. -  Северьян,  король  избирался  при  Марчфилде.  Короли
назначали графов. То  время  называлось  темными  веками.  Лишь  свободный
житель Ломбардии мог стать бароном...
   Словно ниоткуда, перед нами возникла знакомая девочка:
   - Там еда. Вы идете? Я встал и сказал:
   - Я принесу чего-нибудь. Может, тебе полегчает.
   - Прочно укоренилось... Все продолжалось слишком долго. - Продвигаясь к
толпе, я слышал, как Иона бормочет: - Люди не знали...
   Узники расходились по одному, каждый - с  маленькой  булочкой.  К  тому
времени, как я дошел до дверного проема, там уже почти никого не  было.  Я
видел открытую дверь, за ней коридор,  прислужника  в  прозрачном  газовом
колпаке, приглядывающего за серебряной тележкой. Люди выходили в коридор и
окружали тележку. Я последовал за ними и на минуту  почувствовал  себя  на
свободе.
   Иллюзия тут же рассеялась. В каждом  конце  коридора  стояли  хастарии,
перегораживая его. Еще двое скрещенными копьями прикрывали дверь,  ведущую
в Колодец Зеленых Гонгов.
   Кто-то тронул меня за руку. Я оглянулся и увидел седовласую Никарет.
   - Бери поскорей, - сказала она. - Если не для себя, то для  друга.  Они
никогда не приносят столько, чтобы хватило на всех.
   Я кивнул и, перегнувшись через  спины,  сумел  ухватить  пару  черствых
булок.
   - А часто дают еду?
   - Два раза в день. Вчера вас привели как раз после второй раздачи.  Все
стараются брать понемногу, но все равно не хватает.
   - Это сдобный хлеб. - Кончики моих пальцев стали  липкими  от  сахарной
пудры, булочки пахли лимоном, куркумой и мускатным "цветом".
   Старуха кивнула.
   - Да, как всегда,  хотя  он  каждый  день  разный.  В  этом  серебряном
кофейнике кофе, а чашки - на нижней полке тележки. Большинство местных  не
любят его и не пьют. Думаю, мало кто знает, что это такое.
   Хлеб кончился. Все, кроме меня и Никарет, вернулись  в  низкий  зал.  Я
взял с нижней полки чашку и наполнил ее. Кофе был очень крепкий, горячий и
темный, щедро приправленный чем-то сладким, похожим на тимьянный мед.
   - Ты выпьешь?
   - Я собираюсь отнести его Ионе. Они разрешат мне взять чашку с собой?
   - Наверное, - ответила Никарет, мотнув головой в сторону стражников.
   Солдаты взяли копья на плечо,  наконечники  ярко  вспыхнули.  Вслед  за
Никарет я шагнул в вестибюль, дверь за нами захлопнулась.
   Я напомнил Никарет ее слова о том, что она находится  здесь  по  доброй
воле, и спросил, не знает  ли  она,  почему  заключенных  кормят  сдобными
булками и южным кофе.
   - Ты и сам это знаешь, - ответила она. - Я слышу по твоему голосу.
   - Нет, но мне кажется, что Иона знает.
   - Может быть. Все потому, что эта тюрьма  вовсе  не  настоящая  тюрьма.
Давным-давно - думаю, еще до правления Имара - существовал  такой  обычай,
что  Автарх  должен  сам  судить  тех,  кого  обвиняли   в   преступлении,
совершенном в пределах  Обители  Абсолюта.  Может,  автархи  думали,  что,
разбирая подобные дела, они смогут узнать о готовящихся заговорах. Или они
просто надеялись, что если станут поступать по справедливости с людьми  из
собственного окружения, то устыдят  завистников  и  обезоружат  ненависть.
Серьезные дела решались быстро, а  менее  важные  обвиняемые  должны  были
ждать суда здесь...
   Двери,  открывавшиеся  совсем  недавно,  снова   распахнулись.   Внутрь
втолкнули  маленького,  потрепанного  человечка,  у  которого  не  хватало
передних зубов. Он упал на четвереньки, вскочил и бросился к  моим  ногам.
Это был Гефор.
   В точности как при появлении нас с  Ионой,  его  окружили  узники.  Они
подняли его и стали выкрикивать вопросы. Никарет вместе с Ломером, который
вскоре присоединился к ней, разогнали их и попросили Гефора назвать  себя.
Он схватил  свою  шляпу  (напомнив  мне  то  утро,  когда  он  нашел  меня
отдыхающим на траве у Ктесифонского перекрестка) и заговорил:
   - Я  раб  своего  господина,  я  -  Гефор,  с-с-странник  быстролетный,
владеющий картой, усыпанный дорожной пылью, п-п-покинутый и заброшенный...
   Он то и дело поглядывал на меня быстрыми, яркими глазками без ресниц  и
был удивительно похож на одну из безволосых крыс  шатлены  Лелии,  которые
умели кружиться и кусать себя за хвост, если хлопнешь в ладоши.
   Мне так противно было на него смотреть, и я так  беспокоился  об  Ионе,
что я сразу же ушел оттуда, направившись к нашему месту. Образ  трясущейся
серой крысы все еще стоял передо мной, когда  я  опустился  на  подстилку,
потом, как будто признав, что является всего лишь картинкой, всплывшей  из
мертвых воспоминаний Теклы, он канул в небытие.
   - Что-нибудь случилось? - спросил  Иона.  На  вид  он  казался  немного
окрепшим.
   - Меня тревожат, мысли.
   - Палачу это не пристало, но я рад компании.  Я  протянул  ему  сладкие
булки и поставил на пол чашку с кофе.
   - Городской кофе - без перца. Ты такой любишь? Он кивнул, поднял  чашку
и сделал глоток.
   - А ты?
   - Я свой уже выпил. Поешь хлеба, он очень вкусный. Он откусил от булки.
   - Мне нужно с кем-то поговорить - с тобой, даже  если  после  этого  ты
сочтешь меня чудовищем. Между прочим, ты тоже чудовище, друг мой Северьян.
Тебе это известно? Чудовище - потому что ты избрал своим ремеслом то,  чем
другие занимаются лишь ради удовольствия.
   - Ты весь в металлических заплатках. Не  только  рука.  Я  это  недавно
обнаружил, монстроподобный дружище Иона. А  теперь  поешь  и  выпей  кофе.
Следующая еда будет не раньше чем через восемь страж или около того.
   - Мы потерпели аварию. На Урсе прошло столько времени,  что,  когда  мы
вернулись, там ничего не осталось - ни порта, ни  доков.  Потом  случилось
так, что я потерял лицо и руку. Товарищи подлатали меня как смогли, но под
рукой ничего не оказалось,  кроме  биологического  материала.  -  Железной
рукой, которую я всегда считал не более чем протезом, он приподнял  вторую
руку - из кости и мускулов - как человек,  собирающийся  отшвырнуть  кусок
какой-нибудь мерзости.
   - У тебя жар. Это из-за удара  хлыста.  Но  ты  скоро  поправишься,  мы
выберемся отсюда, и ты найдешь Иоленту. Он кивнул.
   - Ты помнишь, когда мы уже почти  прошли  Врата  Скорби  во  всей  этой
сумятице, она подняла лицо, и солнце осветило его с одной стороны?
   Я ответил, что помню.
   - До той поры я никогда не любил. Ни разу с тех пор, как распалась наша
команда.
   - Если ты больше не можешь есть, отдохни.
   - Северьян!  -  Он  снова  схватил  меня  за  плечо,  но  на  этот  раз
металлической рукой, которая держала меня крепко, как клещами. - Ты должен
поговорить со мной. Я не в силах выдержать собственных мыслей.
   Некоторое время я болтал обо всем, что приходило в голову, не дожидаясь
ответной реакции. Потом я подумал о Текле,  которая  часто  точно  так  же
впадала в уныние, вспомнил, как читал ей. Я взял  ее  книгу  в  коричневом
переплете и раскрыл наугад.



        17. СКАЗКА ОБ УЧЕНОМ И ЕГО СЫНЕ

   <b>Часть первая. Твердыня магов</b>

   Когда-то давным-давно на  берегу  неукротимого  моря  возвышался  город
светлых башен. И обитали в том городе  мудрые.  Правил  городом  закон,  и
тяготело над ним проклятие. Закон  был  таков:  перед  всеми,  кто  жил  в
городе, лежали лишь два пути - либо взрасти  вместе  с  мудрыми  и  носить
пышное одеяние с клобуком  всех  цветов  радуги,  либо  покинуть  город  и
устремиться во враждебный мир.
   Так вот, жил в том городе человек.  Он  уже  много  лет  изучал  магию,
которой владели мудрецы города, а это была  почти  вся  известная  в  мире
магия. И приблизился он к тому времени, когда ему предстояло избрать  свой
путь. В разгар лета, когда даже  стены,  обращенные  к  морю,  были  увиты
цветами с желтыми  растрепанными  головками,  пошел  он  к  мудрецу,  лицо
которого с незапамятных времен скрывал клобук всех цветов радуги и который
был его учителем, и сказал:
   - Как бы мне, хотя я всего лишь невежда, занять место среди мудрых? Ибо
я желаю всю свою жизнь посвятить изучению заклинаний, отнюдь не священных,
и не хочу идти в злой мир, чтобы потом и кровью добывать хлеб свой.
   Старик рассмеялся и ответил:
   - А помнишь ли ты ныне, как, когда ты едва вышел из детского  возраста,
учил я тебя искусству, с помощью которого  мы  можем  творить  сыновей  из
ткани сновидений? Как  искусен  ты  был  тогда,  превосходя  способностями
остальных учеников моих! Так вот, теперь ступай и  сотвори  себе  сына,  и
тогда ты предстанешь перед лицом облаченных в клобуки и уподобишься нам.
   Но ученый ответил:
   - Не сейчас. Придет другое время года, и я сделаю, как ты велишь.
   Пришла осень. Сикоморы города светлых  башен,  огражденные  от  морских
ветров высокими стенами, начали ронять  листья,  словно  падало  с  ветвей
золото, добытое магией их владельцев. Меж белыми  башнями  струились  стаи
диких гусей, а с ними летели орлы-ягнятники и скопы.  Тогда  старик  снова
послал за тем, кто был его учеником, и сказал:
   - Теперь уж пришла тебе пора претворить в  плоть  создание  сновидений.
Ибо все остальные, облаченные  в  многоцветные  клобуки,  начинают  терять
терпение. Кроме нас,  ты  самый  старший  в  городе,  и,  если  ты  будешь
проводить время в праздности, к зиме не миновать тебе изгнания.
   Но ученый ответил:
   - Мне еще надобно учиться, чтобы достигнуть того, к чему стремлюсь.  Не
можешь ли ты защитить меня от гнева облаченных в клобуки до весны?
   А старик, его учитель, думал о красоте деревьев,  которые  долгие  годы
радовали его взгляд не меньше, чем обнаженные тела женщин.
   И вот золотая осень улетела прочь, а на смену ей из своей закованной  в
лед столицы, где солнце катается по краю мира, как золотая бусина, а  небо
сияет разноцветным пламенем от Урса  до  самых  звезд,  крадучись  явилась
зима. Ее прикосновение обратило волны в сталь, и город магов приветствовал
ее, вывесив на  балконах  ледяные  знамена,  а  кровли  увенчав  искристым
снегом. Старик снова призвал ученого, но  ученый  ответил  то  же,  что  и
раньше.
   Явилась весна, неся радость всему в природе, но весной город  оделся  в
траур, и зависть к чужому могуществу,  червем  точащая  сердцевину  плода,
обуяла сердца магов. Ибо  в  городе  правил  закон,  и  тяготело  над  ним
проклятие, и хотя в другие времена года царил  закон,  весною  властвовало
проклятие. Весной самые прекрасные девы города, дщери магов, облачались  в
зеленые одежды. Весенний ветерок развевал  их  золотистые  волосы,  а  они
босиком проходили через городские ворота и спускались  по  узкой  тропе  к
гавани, где их ждал корабль под черными парусами. Из-за того,  что  волосы
их золотились, как солома, а одежды были зелены, как трава, и потому,  что
было их так же много, что колосьев в снопе,  маги  называли  их  "Хлебными
Девами".
   И вот когда тот человек,  что  был  учеником  старца,  но  сам  еще  не
облачился в многоцветный клобук, услышал стенания и жалобы и увидал в окно
процессию дев, он отложил в сторону все свои  книги  и  стал  рисовать  на
бумаге фигуры, каких не видал ни один смертный, и писать на многих языках,
как в прошлые времена учил его старец.


   <b>Часть вторая. Явление героя</b>

   День за днем он неустанно трудился. Когда первый утренний свет проникал
в окно, его перо скользило по бумаге уже многие часы; когда горбатая спина
молодого месяца виднелась меж белыми башнями,  его  лампа  еще  светилась.
Поначалу ему казалось, что мастерство, о котором говорил старец,  покинуло
его, ибо с первых лучей солнца до лунного света он по-прежнему пребывал  в
своей обители один. Только ночные мотыльки трепетали крылышками и выводили
знаки смерти в открытом пламени свечи.
   Потом, когда он засыпал, склонившись над столом, в его сны стал  иногда
прокрадываться кто-то еще, и ученый приветствовал его,  потому  что  знал,
кем был этот другой, хотя сны улетали прочь и скоро забывались.
   Он продолжал свои труды, а тот, кого он стремился создать, витал вокруг
него, как начинает клубиться дым над дровами, подброшенными  в  уже  почти
мертвое пламя. Временами, особенно когда он работал с раннего утра или  же
засиживался  до  поздней  ночи  и,  отложив  все   принадлежности   своего
искусства, устало вытягивался на узком ложе, предназначенном для тех,  кто
еще не обрел права носить многоцветный клобук,  ученый  слышал  шаги.  Эти
шаги в соседней комнате принадлежали  тому,  кого  он  пытался  вызвать  к
жизни.
   Со временем подобные знаки, вначале редкие  (по  большей  части  ученый
замечал их лишь в то время, когда над  светлыми  башнями  грохотал  гром),
стали  обычным  явлением.  Теперь  существовали  явственные  свидетельства
присутствия в доме кого-то другого: книга,  которую  не  снимали  с  полки
десятилетиями, оказывалась на стуле, окна и двери отворялись как  бы  сами
собой, старинный кинжал, вот уже много  лет  не  более  смертоносный,  чем
предмет, нарисованный на холсте, вдруг очищался от ржавчины, а лезвие  его
становилось острым, как бритва. Однажды золотистым  вечером,  когда  ветер
играл в невинные детские игры с молодой  листвой  сикомор,  в  дверь  дома
постучали. Боясь обернуться,  выразить  в  голосе  хотя  бы  малую  толику
обуревавших его чувств или даже оторваться от работы, ученый произнес:
   - Войдите.
   Дверь приоткрылась, как иногда сама собою отворяется  в  полночь  -  на
ширину пальца.  Но  ее  движение  продолжалось,  и,  когда  она  открылась
настолько, чтобы просунуть  в  щель  ладонь,  ученому  показалось,  что  в
комнату ворвался шаловливый ветерок, вдыхая новую жизнь в его очерствевшее
сердце. Потом дверь открылась еще шире - так широко,  что  в  нее  мог  бы
пройти раб с подносом, а потом вдруг словно буря распахнула ее настежь,  с
силой ударив о стену. Он услышал за спиной шаги, быстрые и решительные,  и
голос - почтительный и юный, но в то же время глубокий и мужественный:
   - Отец, мне-не хотелось бы тревожить  тебя,  когда  ты  поглощен  своим
искусством, но сердце мое полно тревоги уже  несколько  дней.  Я  заклинаю
тебя любовью, той что ты питаешь ко мне, принять меня и помочь советом.
   Тогда ученый решился обернуться и увидел рядом с собой юношу с широкими
плечами, крепкими мышцами и величественной осанкой. В  твердых  очертаниях
рта читалась привычка повелевать, в блестящих глазах - ясный ум, а на лице
лежала печать доблести. Чело  его  было  увенчано  тем  невидимым  венцом,
который заметен и слепому,  -  бесценным  венцом,  превращающим  отважного
человека в доблестного воина, а трусливого - в храбреца. И ученый сказал:
   - Сын мой, не бойся побеспокоить меня  ни  ныне,  ни  впредь,  ибо  нет
ничего под солнцем более приятного для  глаз  моих,  чем  твое  лицо.  Что
тревожит тебя?
   - Отец, - ответил юноша,  -  каждую  ночь  уже  долгое  время  сон  мой
тревожит женский плач,  и  я  часто  видел,  как,  подобно  зеленой  змее,
выползающей из корзины на  звуки  дудки,  длинная  процессия  скользит  по
скалам вниз, к гавани.  Иногда  во  сне  мне  дозволяется  подойти  к  ней
поближе, и я вижу молодых девушек. Они стенают, льют слезы и  никнут,  как
поле молодой пшеницы, пригнутой к земле ураганом. Что значит сей сон?
   - Сын мой, - отвечал ученый, - пришло время открыть тебе то,  о  чем  я
молчал до сих пор, опасаясь, как бы не  взыграла  в  тебе  раньше  времени
горячая кровь юности и не подвигла бы тебя на дело, для которого ты еще не
созрел. Знай же, что над этим городом властвует великан,  которому  каждый
год приносят в дар красивейших дев, в точности как ты видел во сне.
   При этих словах глаза юноши засверкали, и он вопрошал:
   - Как зовут этого великана, каков его облик и где он обретается?
   - Имени его не знает никто, ибо никто не  смеет  к  нему  приблизиться.
Перед смертным он предстает в виде военного  корабля,  но  на  самом  деле
палуба - это его плечи, а на палубе башня, и в той башне одно окно  -  это
его единственный глаз. А тело его погружено в морские глубины,  где  ходят
акула и скат, а руки его длиннее, чем самая высокая мачта, ноги же подобны
колоннам, достающим до самого дна морского. Гавань его - остров на западе,
где проливы многократно ветвятся, изгибаются и вторгаются глубоко в  сушу.
И как раз на том острове - так гласит учение - и  проводят  в  печали  дни
свои Хлебные Девы, а он причаливает к  берегам  того  острова,  встает  на
якорь среди дев и поводит своим единственным глазом вправо и  влево,  дабы
насладиться их отчаянием.


   <b>Часть третья. Встреча с принцессой</b>

   И тогда юноша устремился прочь и набрал команду из других юношей города
магов, а облаченные в многоцветные клобуки дали им  крепкий  корабль.  Все
лето он вместе с другими юношами снаряжал корабль, устанавливал по  бортам
самую мощную артиллерию: они учились  ставить  паруса,  и  брать  рифы,  и
стрелять из пушек, пока судно не стало слушаться их, как послушна поводьям
чистокровная кобыла. Они окрестили корабль "Земля Девственниц",  ибо  были
полны сочувствия к Хлебным Девам.
   Наконец, когда сикоморы стали терять свои золотые листья (точно так же,
как золото, добытое магией их хозяев, сыплется наземь из людских  рук),  а
цепочки серых гусей заструились меж белых  башен,  а  за  ними  с  криками
устремились скопы и орлы-ягнятники, юноши подняли паруса. Многое выпало на
их долю, пока они следовали путями китов к великаньему острову,  да  всего
не расскажешь. После  всех  приключений  впередсмотрящие  наконец  увидели
страну пологих холмов, испещренных зелеными точками, и когда они  прикрыли
рукой глаза, чтобы рассмотреть ее, то увидели, что зелень все прибывает  и
прибывает. Тогда юноша, сотворенный из снов, понял, что перед ними в самом
деле остров великана, а зеленые точки -  это  Хлебные  Девы,  спешащие  на
берег, завидев корабль.
   Тогда они зарядили огромные орудия  и  подняли  флаги  города  магов  -
желтые с черным. Все ближе и ближе подходили  они  к  земле,  но  пристать
боялись, поэтому плыли вдоль берега, а Хлебные Девы шли вслед за  кораблем
по кромке моря, и все новые и новые  сестры  присоединялись  к  ним,  пока
земля и впрямь не стала как поле молодой пшеницы. Но  юноша  помнил  слова
отца о том, что среди них может скрываться великан.
   Полдня они плыли вдоль берега, потом обогнули мыс и увидели, что  берег
разрезан глубоким проливом, которому не  видно  конца.  Он  извивался  меж
пологих холмов и терялся вдали. У входа в пролив стоял  дворец  из  белого
мрамора, окруженный садом. Здесь юноша и приказал  товарищам  причалить  к
берегу, стать на якорь и выйти на сушу.
   Не успел он ступить на твердую землю,  как  перед  ним  появилась  дева
великой красоты  -  смуглая,  с  черными  волосами  и  глазами,  подобными
звездам. Он поклонился ей и проговорил:
   - Принцесса или королева, я вижу, что ты не из Хлебных Дев. Их  одеяния
зелены, как трава, а на тебе мех соболя. И даже если бы ты  была  одета  в
зеленое, я узнал бы тебя, ибо в очах твоих нет печали, а свет их - не свет
Урса.
   - Твоя правда, - ответила принцесса. - Я  Ноктуа,  дочь  Ночи.  И  дочь
того, кого ты пришел убить.
   - Тогда меж нами не может быть дружбы, Ноктуа, - заметил юноша. - Но  и
врагом быть я тебе не могу. - Сам того не осознавая, он  испытывал  к  ней
влечение, ибо был порождением снов; а  ту,  в  чьих  глазах  сияли  ночные
светила, влекло к нему.
   При этих словах принцесса простерла к нему руки и молвила:
   - Знай, что отец мой взял мою мать силой, а меня он держит здесь против
воли, и я давно бы сошла с ума от тоски, если б только мать не являлась ко
мне на исходе каждого дня. В моих глазах ты не видишь печали лишь  потому,
что она таится слишком глубоко, в сердце моем. И для того,  чтобы  обрести
свободу, я с радостью научу  тебя,  как  справиться  с  отцом  и  одержать
победу.
   Все юноши города магов замолчали и окружили принцессу.
   - Прежде всего ты должен запомнить, что этот пролив так  извилист,  что
его нельзя нанести на карту. Под  парусом  по  нему  не  пройти  -  посему
разжигайте топки, прежде чем соберетесь плыть дальше.
   - Это сделать нетрудно, - сказал юноша, созданный из снов. - Трюм полон
- на топливо повалили чуть не целый лес, а эти могучие колеса будут мерить
воду великаньими шагами.
   Услышав это, принцесса задрожала и испуганно прошептала:
   - О юноша, не говори о великанах,  ибо  тебе  неведомо  их  могущество.
Немало кораблей прибывало сюда, и теперь илистое дно бесчисленных проливов
стало белым от человеческих костей. Мой отец ждет,  пока  они,  странствуя
меж островков по бесконечным каналам, не израсходуют все топливо  -  каков
бы ни был его запас, -  а  потом  он  нападает  ночью,  когда  видит  свет
угасающих топок, сам оставаясь невидимым, и убивает всех до единого.
   Эти слова вселили тревогу в сердце юноши, созданного  из  снов,  но  он
ответил:
   - Мы все равно найдем его, потому что дали клятву. Но  нет  ли  способа
избежать участи, постигшей остальных?
   Принцесса прониклась к нему жалостью,  потому  что  любой,  кто  сродни
снам, кажется прекрасным дочерям ночи, а он  был  прекраснейшим  из  таких
созданий. Она молвила:
   - Чтобы найти отца, прежде чем вы сожжете последнее полено, надо  всего
лишь искать самую черную воду, ибо его необъятное тело  поднимает  со  дна
всю муть. По ней  его  можно  выследить.  Но  всякий  раз  поиски  следует
начинать на рассвете и прекращать к полудню, ведь, в противном случае,  вы
можете повстречаться с ним в сумерки, а это обернется бедою.
   - Я бы отдал жизнь за твой совет, - поблагодарил ее юноша,  а  товарищи
его восклицали:
   - Теперь великан нам не страшен! Лицо принцессы опечалилось.
   - Рано радоваться. Отец, как никто другой, силен в морском  бою.  Но  я
придумала хитрость, которая может вам  помочь.  Вы  говорите,  у  вас  нет
недостатка ни в чем.
   Припасена ли у вас смола, на случай если корабль даст течь?
   - Много бочек, - ответил юноша.
   -  Тогда,  вступив  в  бой,  следите  за  тем,  чтобы  он  оказался   с
подветренной стороны. И когда придется туго, а это произойдет очень скоро,
вели своим людям подбросить смолы  в  топку.  Не  могу  обещать,  что  это
непременно принесет вам победу, но премного поможет.
   И тогда все юноши горячо поблагодарили  ее,  а  Хлебные  Девы,  которые
застенчиво молчали, пока шел разговор между юношей, созданным из  снов,  и
дочерью Ночи, приветствовали ее одобрительными восклицаниями, как подобает
истинным девам - негромко, но радостно.
   Тогда юноши стали готовиться к  отплытию.  В  сердце  корабля  запылали
могучие  топки  и  явилось  белое  пламя,  которое  влечет  судно   вперед
независимо от прихотей ветра. А принцесса  смотрела  на  них  с  берега  и
посылала им благословения.
   Но только тронулись огромные колеса, так медленно, что казалось, словно
они и не движутся вовсе, принцесса позвала юношу, рожденного  из  снов,  к
борту и дала последний наказ:
   - Может случиться так, что ты отыщешь отца. Может случиться и так,  что
твоя доблесть возобладает над его хитростью, и ты одолеешь его. Даже  если
это случится, ты вряд ли  найдешь  дорогу  назад,  в  открытое  море,  ибо
проливы этого острова - дивное творение  магии.  Но  не  падай  духом.  Ты
должен добыть кончик большого пальца с правой руки отца.  На  нем  увидишь
тысячи пересекающихся линий. Не теряйся и рассмотри их повнимательнее: это
план, по которому он создавал проливы, чтобы самому не заблудиться в них.


   <b>Часть четвертая. Битва с великаном</b>

   Корабль направился в пролив.  Как  и  предупреждала  принцесса,  пролив
разделился надвое, потом снова и снова, пока они не очутились среди  тысяч
крошечных островков, разрезаемых тысячами узких  каналов.  Когда  тень  от
грот-мачты стала размером со шляпу, юноша,  созданный  из  снов,  приказал
бросить якоря и загасить топки.  Там  они  и  стояли  весь  долгий  вечер,
смазывая пушки, взвешивая порох и готовя все,  что  могло  понадобиться  в
грозной битве.
   Наконец пришла Ночь. Они увидели, как она шагает с острова на остров со
своей свитой из летучих мышей и зловещих волков, неотступно  следующих  за
ней по пятам. Казалось, Ночь совсем близко - не далее  чем  на  расстоянии
выстрела из малой пушки, но в то же время было видно, что она не заслоняет
Венеру и даже Сириус, но они шествуют перед ней. Лишь на миг она повернула
лицо в их сторону, и никто не мог понять, что оно выражает. Но  каждый  из
них в тот миг гадал, правда ли, что великан взял ее силой, как поведала ее
дочь, и если правда, таит ли она еще злобу к  нему  или  же  ненависть  со
временем угасла.
   С рассветом на палубе прозвучала труба. Огонь в топках насытился  новым
топливом, ожил, но, поскольку дул попутный утренний бриз,  юноша  приказал
еще поднять все прямые паруса. И когда  проснулось  белое  пламя,  корабль
полетел вперед с удвоенной скоростью.
   Много лиг тот канал  шел  почти  по  прямой,  так  что  не  было  нужды
приспускать паруса. Сотни других каналов пересекали  его.  Все  ждали,  не
покажется ли в каком мути, но везде вода была прозрачной, словно хрусталь.
Чтобы  описать  все  то,  что  им  довелось  лицезреть  в  этом  плавании,
понадобилась бы дюжина сказок, не менее длинных, чем  эта.  Они  встречали
женщин, которые росли на стеблях,  как  цветы,  и  склонялись  через  борт
корабля, а при поцелуе с их  щек  осыпалась  пыльца.  Они  видели  мужчин,
которым вино подарило смерть, и они лежали под  виноградными  лозами,  все
еще опьяненные настолько, что не понимали, что их жизнь давно прошла.  Они
проплывали мимо зверей с уродливыми членами и  шерстью  небывалого  цвета,
предвестников  будущего.  Те  звери   ждали   своего   часа   -   грядущих
землетрясений, войн, цареубийств.
   Наконец  молодой  человек,  который  был  первым  помощником  у  юноши,
рожденного из снов, подошел к нему и сказал:
   - Мы уже так долго плывем по этому каналу, что солнце, которое  еще  не
являло своего лика  в  начале  пути,  теперь  приближается  к  зениту.  Мы
пересекли тысячи других проливов, но не нашли и следа великана. Может,  мы
пошли неверным курсом? Не мудрее ли повернуть и поискать другую дорогу?
   Юноша отвечал:
   - Как раз сейчас по  правому  борту  мы  проплываем  очередной  пролив.
Посмотри-ка вниз и скажи, не мутнее ли в нем вода, чем в нашем.
   И тот сделал, как ему было велено, и доложил:
   - Нет, вода в нем чище.
   - А вот впереди и другой. До какой глубины ты видишь?
   Второй юноша подождал, пока они  не  поравнялись  с  каналом,  а  потом
ответил.
   - До самого дна. Я вижу обломки давно погибшего корабля далеко внизу.
   - А прозрачна ли вода в том, по которому мы идем?
   Первый помощник взглянул вниз, в воду под бортом корабля,  и  она  была
как чернила. Даже брызги с усердно работающего колеса казались черными как
вороново крыло. И тут  он  все  понял  и  крикнул  команде  становиться  к
орудиям. Но не отдал приказа готовить орудия к бою, ибо они  и  так  давно
уже ждали своего часа.
   Впереди лежал остров крупнее прочих, а на  вершине  его  росли  высокие
мрачные деревья. Здесь канал делал плавный поворот, так что ветер, который
прежде дул прямо в корму, изменился на  четверть  румба.  Рулевой  положил
руки на штурвал, команда подняла одни  паруса  и  убрала  другие.  Корабль
обогнул крутой выступ скалы, и там, впереди,  они  увидели  длинный  узкий
корпус судна с од-ной-единственной металлической башней посередине  палубы
и одной пушкой, во много раз больше, чем любое из их орудий, торчавшей  из
единственной амбразуры.
   Тогда юноша, рожденный из снов, открыл было рот,  чтобы  отдать  приказ
орудийной команде открыть огонь, но еще раньше взревела пушка  противника.
Звук тот не был подобен грому или иному  звуку,  привычному  человеческому
уху, - они почувствовали, словно разом вокруг них рухнули  стены  каменной
башни.
   Ядро ударило в казенную  часть  первой  пушки  батареи  правого  борта,
разбило ее на куски и взорвалось само,  так  что  по  всему  кораблю,  как
черные листья, мчащиеся по воздуху при первых  порывах  урагана,  полетели
обломки чугуна и поубивали многих.
   Тогда рулевой, не дожидаясь приказа,  развернул  корабль,  чтобы  могла
стрелять кормовая батарея. Орудия, повинуясь воле людей,  взвыли  одно  за
другим, подобно волкам при луне. Их снаряды пролетали по  обе  стороны  от
железной башни, а некоторые  ударялись  в  нее,  и  удары  эти  отзывались
колокольным  звоном  по  только  что  погибшим  воинам.   Часть   снарядов
зарывалась в воду перед бортом противника, в то время как другие  попадали
в железную палубу и с визгом отскакивали от нее высоко в небо.
   И снова заговорила пушка противника.
   Так продолжалось всего несколько мгновений, но они тянулись  как  целые
годы. Наконец, юноша вспомнил совет, данный принцессой, дочерью  Ночи.  Но
ветер, хотя и крепкий, дул не в ту сторону, и потому для того, чтобы  враг
оказался с наветренной стороны, надо было  развернуть  корабль.  Во  время
разворота пушки навести было нельзя, и стреляли только из погонных орудий.
А когда корабль развернулся, бой стала вести  батарея  правого  борта,  на
которой уже не хватало одного орудия и многих людей.
   Но тут юноше пришло в голову, что они сражаются так же,  как  сражались
до них уже сотни смельчаков, а ведь всех  настигла  смерть  -  корабли  их
пошли на дно, а кости рассеяны  теперь  по  протокам,  рассекающим  остров
великана. Он отдал приказ рулевому, но не дождался  ответа,  ибо  тот  был
мертв и теперь штурвал, который он прежде держал в руках, поддерживал  его
тело. Увидев это, юноша, рожденный из сновидений, сам взялся за штурвал  и
направил на великана узкий нос своего судна. И  тут  удача  повернулась  к
нему лицом: первое ядро врага, которому  ничего  не  стоило  разнести  все
судно в щепки, от носа до кормы, не достигло левого борта на ширину весла,
а второе не долетело до правого на ширину  шлюпки.  Теперь  их  противник,
который доселе твердо  стоял  на  месте,  не  думая  ни  приближаться,  ни
отступать, начал разворачиваться. Видя  это  мнимое  отступление,  матросы
издали радостный клич, словно уже одержали победу.  Но,  к  их  удивлению,
единственная  башня,  казавшаяся  закрепленной  намертво,  повернулась   в
противоположную сторону, так что ее огромная пушка, превышавшая по размеру
любое из их орудий, по-прежнему смотрела им в лицо.
   В следующий миг ядро вылетело из ее дула и  ударило  в  самую  середину
палубы. Оно снесло  с  лафета  одну  из  тушек,  как  отец-пьяница  пинком
вышвыривает младенца из люльки, и та заскользила по палубе, сметая все  на
своем  пути.  Уцелевшие  орудия  батареи  ответили  огнем.   И   поскольку
расстояние до противника теперь стало вдвое меньше (а быть  может,  просто
потому, что плоть врага ослабла от изъявления страха), звук при  попадании
ядер на его палубу изменился - словно колокол,  возвещавший  конец  света,
дал  трещину.  А  на  черной  маслянистой  поверхности  металла  появились
извилистые раны.
   Тогда  юноша  крикнул  людям,  добросовестно  кормившим   белое   пламя
деревянными поленьями, чтобы они вылили  смолу  в  огонь,  как  наказывала
принцесса. Он испугался было, что в  машинном  отделении  не  осталось  ни
одного  живого,  ибо  приказа  его  сперва  не  расслышали  из-за  грохота
сражения. Но  потом  он  увидел,  как  на  искрящуюся  солнечными  бликами
поверхность воды, отделяющую его от врага, надвигается тень.
   Говорят, в стародавние времена одна девчонка-оборвашка,  дочка  рыбака,
нашла на морском берегу запечатанный сургучом сосуд и за то, что  взломала
печать и вынула пробку, получила власть над миром, от ледника до  ледника.
Так вот, в тот миг им показалось, что то же  самое  первобытное  существо,
наделенное невиданной мощью в  кузнице  творения,  вырвалось  на  волю  из
высоких труб их корабля, кувыркаясь в воздухе в своем мрачном торжестве  и
устремляясь ввысь при каждом новом порыве ветра.
   Шквал налетел с новой силой, подхватил это существо и бросил его, точно
сгусток, на врага. Все скрылось из  виду  -  и  длинный  черный  корпус  с
железной палубой, и  страшное  орудие,  зев  которого  извергал  гибельные
звуки. Но люди не теряли времени  даром,  их  пушки  непрерывно  палили  в
темноту. Время от времени они слышали  ответные  выстрелы,  но  не  видели
вспышек и не знали, куда летят ядра врага.
   Может статься, ядра эти так и не отыскали  своей  цели  и  до  сих  пор
кружат вокруг света в поисках жертвы.
   Батарея вела огонь, пока стволы  орудий  не  раскалились,  как  слиток,
только что вынутый из тигля. Потом дым, который  так  долго  валил  густым
столбом, стал редеть, а из машинного отделения раздался  крик,  что  смола
кончилась. Юноша, созданный из снов, приказал прекратить огонь, и люди тут
же попадали на палубу как трупы среди мертвых  тел  своих  товарищей.  Так
велика была их усталость, что никто даже не молил об утолении жажды.
   Черное облако рассеялось - не так, как туман тает под лучами солнца,  а
как стойкая  армия  повинуется  приказу  к  отступлению  -  оставляя  одну
позицию, но упорно продолжая защищать другую, разбрасывая там и сям отряды
стрелков, хотя все знают, что положение безнадежно.
   Тщетно оглядывали они воды в поисках врага. Вокруг не было  ничего:  ни
корпуса, ни башни, ни пушки, ни доски, ни щепки.
   Медленно-медленно, словно охотник, подкрадывающийся к невидимой добыче,
они приближались к месту, где прежде стоял  на  якоре  их  противник.  Они
заметили разбитые в щепки деревья и взрытую  землю  на  ближнем  островке,
куда попадали их выстрелы. Оказавшись над местом, где  прежде  они  видели
обводы железного корпуса, юноша, рожденный из снов, приказал остановиться,
и их судно замерло без движения, как прежде стоял  их  враг.  Потом  юноша
перегнулся через борт и посмотрел в глубину вод. Но на  лице  его  застыло
такое выражение, что никто из людей, даже самые смелые, не решился  больше
взглянуть ему в глаза.
   Когда он, наконец, поднял голову, лицо его было мрачным  и  задумчивым.
Не говоря ни слова, он удалился в свою каюту и запер за собою дверь. Тогда
юноша, который был его первым помощником, приказал возвращаться  к  белому
дворцу принцессы. Потом он велел перевязать  раненых,  запустить  помпы  и
начать чинить на корабле все то, что еще можно было починить.  Но  мертвых
они взяли с собой, чтобы похоронить их, как и подобает, в открытом море.


   <b>Часть пятая. Смерть ученого</b>

   Может быть, пролив оказался не таким  прямым,  как  им  представлялось,
может, они пошли  не  тем  курсом,  а  может,  как  утверждают  некоторые,
волшебные каналы извивались, точно черви, когда люди их не видели. Как  бы
там ни было, но они плыли целый день - на паровом ходу, потому  что  ветер
стих, - и на закате того же дня поняли, что идут меж незнакомых островков.
   Всю ночь корабль дрейфовал. Наутро первый помощник призвал к себе  тех,
кто мог  бы  дать  дельный  совет,  но  никто  не  мог  предложить  ничего
подходящего - разве что обратиться к юноше, рожденному из снов  (чего  они
все боялись),  или  же  продолжать  движение  вперед,  пока  не  достигнут
открытого моря или дворца принцессы.
   Так и пришлось поступить. Весь следующий день они  плыли,  стараясь  не
сбиваться с курса, но, помимо своей воли, петляя по  бесчисленным  изгибам
каналов. И когда пришла ночь, их  положение  было  ничуть  не  лучше,  чем
накануне.
   Но наутро третьего дня юноша, рожденный из снов, появился  из  каюты  и
стал ходить по палубе, проверяя, как  заделали  пробоины,  и  обращаясь  с
добрым словом к раненым, которым не давала спокойно спать боль.  Остальные
столпились вокруг него, поведали о том, что уже делали, и спросили, как им
найти выход к морю, дабы похоронить мертвых и  вернуться  домой,  в  город
магов.
   Взгляд  юноши,  рожденного  из  снов,  устремился  к  небесному  своду.
Некоторые посчитали, что он возносит молитвы, другие -  что  он  старается
обуздать свое раздражение против  них,  а  третьи  видели  в  его  взгляде
надежду на откровение свыше. Но так долго смотрел он в небо, что  товарищи
испугались, как прежде, когда он не отрывал взора от мутной  воды,  и  уже
стали тихонько расходиться. Только тогда он обратился к ним:
   - Смотрите! Видите в вышине морских  птиц?  Со  всех  сторон  неба  они
стремятся в одном направлении. Следуйте за ними.
   Почти до полудня они  следовали  за  птицами,  насколько  позволяли  им
извилистые каналы. Наконец, они  увидели  впереди  огромную  стаю  морских
пернатых. Птицы клубились в воздухе и ныряли в море, а их белые  крылья  и
черные головки будто сливались в облако по ходу корабля - облако,  светлое
по краям, но таящее в себе грозу. Потом юноша, рожденный из снов, приказал
зарядить орудие одним лишь порохом и дать залп. От  грохота  выстрела  все
птицы с криком взмыли ввысь, а на том месте, где раньше было облако,  люди
увидели огромный кусок гниющей плоти, который сперва показался  им  трупом
какого-то наземного зверя, ибо у него была голова и четыре конечности.  Но
размером он превосходил стадо слонов.
   Корабль приблизился, и юноша велел спустить шлюпку. Когда он садился  в
нее, многие заметили у него на поясе длинный кинжал с лезвием, на  котором
играло солнце. Некоторое время он трудился над трупом, а  когда  вернулся,
при нем оказалась морская карта, такая огромная, какой никому  из  них  не
приходилось видеть. А начерчена она была на куске невыделанной кожи.
   К наступлению темноты они достигли дворца принцессы. Пока у нее гостила
мать, все оставались на борту,  но  когда  эта  страшная  гостья  покинула
остров, все, кто мог ходить, сошли на берег. Их окружили  Хлебные  Девы  -
сотня на каждого, - а юноша, рожденный из снов, подал руку дочери Ночи,  и
все пустились в пляс. Никто из них не забыл этой ночи до конца своих дней.
   Рассвет застал их под деревьями сада принцессы, спящими  среди  цветов.
Они отдыхали, пока полдень не отбросил назад тени  мачт.  Потом  принцесса
попрощалась с островом и поклялась, что  посетит  все  земли,  по  которым
странствует ее мать, но сюда не  вернется  никогда.  И  все  Хлебные  Девы
поклялись в том же. Их было так много, что боялись,  корабль  не  выдержит
груза, но он выстоял. Все его палубы исчезли из виду под зеленью одеяний и
золотом их волос.
   Много приключений ожидало их на пути к  городу  магов.  Можно  было  бы
рассказать о том, как они с молитвами опустили тела своих убитых в морскую
пучину, а потом увидели, что ночью те оказались среди снастей судна. Или о
том, как некоторые Хлебные Девы вышли замуж за принцев, которые так  долго
жили под чарами, что уже не желали иной участи и,  обучившись  волшебству,
построили дворцы на полянах, среди лилий, и скрывались от людских глаз.
   Но об этом - в другой книге. А здесь  достаточно  будет  сказать,  что,
когда корабль подошел  к  скалам,  где  возвышался  город  магов,  ученый,
который создал сына из сновидений, стоял на башенной  стене  и  смотрел  в
море. И когда он завидел вдали траурные паруса - черные от копоти, которая
ослепила врага, - он подумал, что  их  затемнили  в  знак  скорби  по  его
погибшему сыну. И тогда он бросился со стены и разбился.  Ибо  человек  не
может жить долго, если мертвы его сны.



        18. ЗЕРКАЛА

   Читая вслух эту небылицу, я время от времени посматривал на Иону, но ни
разу на его лице не появилось и проблеска осмысленного выражения, хотя  он
не спал. Закончив, я сказал:
   - Непонятно, почему ученый подумал, что его  сын  погиб,  когда  увидел
черные паруса. Правда, у  корабля,  который  посылал  великан,  тоже  были
черные паруса, но ведь тот корабль приходил только раз в году, и время уже
прошло.
   - Я знаю, - проговорил Иона. Его голос звучал совсем вяло.
   - Ты хочешь сказать, что знаешь ответ?
   Он промолчал, и некоторое время мы сидели в полной тишине:  я-со  своей
коричневой книгой (так настойчиво  воскрешавшей  в  памяти  Теклу  и  наши
вечерние встречи),  заложив  указательный  палец  на  том  месте,  где  мы
закончили чтение, и он - прислонившийся спиной к холодной тюремной стенке,
а обе его руки - одна из металла, вторая из человеческой плоти - лежали по
бокам, как ненужные, забытые вещи.
   Вдруг молчание нарушил тоненький голосок:
   - Наверное, это очень старая сказка. - Это  была  все  та  же  девочка,
которая поднимала для нас потолок.
   Я так беспокоился за Иону, что даже рассердился, что она  вклинилась  в
наш разговор, но Иона пробормотал:
   - Да, это совсем древняя история. Герой сказал царю, своему отцу,  что,
если его постигнет неудача, он вернется в Афины под черным парусом.
   Я не знаю, что означала его фраза. Может быть, он бредил, но, поскольку
это были чуть ли не последние его слова, я хочу привести их  здесь,  вслед
за легендой, с которой они были связаны.
   Одно время мы с девочкой старались заставить его разговориться.  Но  он
хранил молчание, и мы оставили свои попытки. Остаток дня  я  провел  подле
него, и через стражу или около того к нам присоединился Гефор (чей скудный
запас разума, как я и предполагал, был уже полностью исчерпан узниками). Я
перекинулся несколькими фразами с Ломером и Никарет и попросил их выделить
Гефору место в противоположном конце зала.


   Что бы ни говорили,  почти  всех  нас  временами  посещает  бессонница.
Некоторые и вправду не засыпают, другие же спят  как  сурки,  но  потом  с
пеной у рта клянутся, что не могли сомкнуть глаз. Одних тревожат  кошмары,
а немногих счастливчиков посещают восхитительные  сновидения.  Есть  люди,
которые  твердят,  что  одно  время  страдали  от  бессонницы,  но   потом
"излечились",  как  будто  бодрствование  -  это  болезнь,  каковой   оно,
возможно, и является в действительности.
   Что касается меня, то я обычно не вижу запоминающихся снов (хотя бывали
и исключения, как убедится читатель, все еще  не  покинувший  меня)  и  не
просыпаюсь раньше утра. Но той ночью мой сон был так необычен, что я часто
гадаю, можно ли вообще назвать это сном.  Вероятно,  это  какое-то  другое
состояние,  маскирующееся  под  сон,  как  альзабо,  наевшись  человечины,
подделываются под людей.
   Если это было следствием естественных причин, то  я  склонен  приписать
свое  состояние  неудачному  стечению  обстоятельств.   Я   привык   много
двигаться, привык к тяжелой работе и вдруг  оказался  лишенным  и  того  и
другого. Сказка из книги с коричневым переплетом немало воз-;  действовала
на мое воображение, еще больше меня будоражила  сама  книга,  ее  связь  с
Теклой и то, что я теперь нахожусь в самой Обители Абсолюта, о которой она
так часто рассказывала. Что еще важнее, меня угнетала тревога  за  Иону  и
ощущение (которое  все  росло  и  росло  во  мне),  что  это  конец  моего
путешествия и я никогда не попаду  в  Тракс,  никогда  не  воссоединюсь  с
бедной Доркас, никогда не верну Коготь его  владельцам  и  даже  не  сумею
избавиться от него. Мне приходило в голову  и  то,  что  Творец,  которому
служил Коготь, постановил, чтобы я,  ставший  свидетелем  гибели  стольких
несчастных, заключенных в темницу, окончил свои дни как один из них.
   Я заснул, если это можно назвать сном, всего лишь на миг. Меня охватило
ощущение падения;  судорога,  а  затем  инстинктивное  оцепенение  жертвы,
выброшенной из окна, сковало мои члены. Я сел  и  не  увидел  вокруг  себя
ничего, кроме темноты. Я слышал дыхание Ионы, а пошарив рукой, понял,  что
он все еще сидит, прислонившись к стене. Снова лег и провалился в сон.
   Вернее, я старался  заснуть  и  находился  в  неопределенном  состоянии
полусна-полубодрствования. В другое время оно показалось бы мне  приятным,
но только не теперь: я осознавал потребность в сне и понимал, что не сплю.
И все же это не было обычным бодрствованием, ибо я слышал слабые голоса во
дворе гостиницы, каким-то образом чувствовал, что сейчас зазвонят колокола
на звоннице и наступит день. Мои члены снова дернулись,  и  я  оказался  в
сидячем положении.
   Мне было померещилось, что  я  видел  вспышку  зеленоватого  света,  но
ничего не произошло. Я накрылся  плащом,  и  мгновения,  необходимого  для
этого действия, хватило,  чтобы  я  вспомнил,  что  нахожусь  в  вестибюле
Обители Абсолюта, а гостиница в Сальтусе осталась далеко позади, хотя Иона
и лежал рядом со мной на спине, закинув за голову  здоровую  руку.  Слабое
свечение, которое я видел, оказалось белком его правого глаза, хотя  дышал
он как спящий. Я сам был еще слишком сонным, чтобы  говорить,  к  тому  же
предчувствовал, что он все равно не станет мне отвечать.
   Я снова лег и разозлился из-за того, что сон никак не идет. Я  вспомнил
стадо, которое проходило через Сальтус, пересчитал скот по  памяти  -  сто
тридцать семь. Потом  снова  увидел  солдат,  с  песней  поднимавшихся  от
Гьолла. Хозяин гостиницы спросил меня об их численности, а я назвал  число
наобум, хоть до нынешнего  момента  и  не  думал  их  считать.  Может,  он
шпион...


   Мастер Палаэмон учил нас чему угодно, кроме  искусства  засыпать  -  ни
один из учеников не испытывал  в  том  нужды,  потому  что  весь  день  мы
отскребали грязь и работали на кухне, вдобавок нами помыкали все  кому  не
лень. Каждый вечер перед сном мы бушевали в спальне, а потом спали не хуже
обитателей некрополя, пока нас не будили, чтобы послать  натирать  полы  и
выносить помойные ведра.
   На столе, где Брат Айберт нарезает мясо, - ряд ножей.  Раз,  два,  три,
четыре, пять, шесть, семь ножей,  у  всех  лезвие  более  плоское,  чем  у
мастера Гурло. У одного отлетела заклепка на ручке, у другого ручка слегка
обгорела, потому что Брат Айберт оставил его на очаге...
   Я снова проснулся или думал, что проснулся, сам не зная  почему.  Рядом
со мной дрыхнул Дротт. Я закрыл глаза и тоже постарался заснуть.


   Триста девяносто  ступеней  от  земли  до  нашей  спальни.  Сколько  до
площадки на башне, где стоят пушки? Раз, два,  три,  четыре,  пять,  шесть
пушек. Раз, два, три этажа камер в  подземелье.  Раз,  два,  три,  четыре,
пять, шесть, семь, восемь крыльев на каждом этаже. Раз, два, три,  четыре,
пять,  шесть,  семь,  восемь,  девять,  десять,  одиннадцать,  двенадцать,
тринадцать, четырнадцать,  пятнадцать,  шестнадцать,  семнадцать  камер  в
каждом крыле. Раз, два, три решетки на окошке в двери моей камеры.


   Я вздрагиваю и просыпаюсь в холодном поту, но звук, разбудивший меня, -
всего лишь  лязг  засова  в  конце  коридора.  Рядом  со  мной  лежит  мой
возлюбленный,  Северьян,  объятый  легким  сном,  свойственным  юности.  Я
сажусь, подумав, что хорошо бы зажечь  свечу,  чтобы  насладиться  свежими
красками этого точеного лица. Каждый раз,  приходя  ко  мне,  он  приносит
частицу свободы, сияющую на его лице. И каждый раз я беру эту  частицу,  и
вдыхаю ее, и прижимаю это лицо к  груди,  и  всякий  раз  она  тускнеет  и
исчезает. Но иногда этого не происходит, и тогда, вместо  того  чтобы  еще
больше погрязнуть под слоем металла и земли,  я  взмываю  через  металл  и
землю к небу и ветру.
   Или я сама себя в  этом  убеждала.  Но  даже  если  и  так,  все  равно
единственной моей радостью оставалось его лицо, озаренное свободой.
   Но когда я потянулась за свечой, рука обнаружила пустоту, а глаза,  уши
и даже кожа сообщили, что вместе с нею исчезла  и  моя  камера.  Свет  был
тусклым, совсем ничтожным, но не таким, что  исходит  от  свечи  палача  в
коридоре и проникает ко мне через  три  прута  решетки  в  окошке  камеры.
Слабое эхо возвещало о том, что помещение, куда я  попала,  обширнее,  чем
целая сотня таких камер. Щеки и  лоб,  стершиеся  от  постоянной  близости
каменных стен, говорили о том же.
   Я встала, оправила платье и двинулась вперед  почти  как  сомнамбула...
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь шагов, затем запах скученных  тел
и спертый воздух. Теперь я знала, где нахожусь. Это вестибюль!  Я  ощутила
укол в сердце. Неужели Автарх приказал перевести меня сюда, пока  я  сплю?
Пощадят ли меня другие, когда приедут с бичами? Дверь! Дверь!
   Я едва не упала, повергнутая волной смятения, захлестнувшей рассудок.
   Я сжала руки, но руки не были моими. Левая рука встретила руку  слишком
крупную и сильную, в тот же миг правая ощутила то же самое.


   Текла  покинула  меня,  как  уходит  сон.  Или,   вернее,   все   время
уменьшалась, пока не превратилась в ничто и растворилась во мне, и  тут  я
снова стал самим собою.
   И все же я успел поймать тот момент. В моей памяти запечатлелась дверь,
через которую по ночам приходят молодые экзультанты со своими  светящимися
бичами из крученой проволоки. И все  остальное,  что  я  видел  и  слышал.
Завтра я могу бежать. Или прямо сейчас.
   - Извини, - раздался шепот, - куда подевалась та дама?
   Все то же дитя - темноволосая девочка с ночными глазами. Я спросил  ее,
о ком она говорит.
   Она уцепилась за мою руку крошечными ладошками.
   - Я видела даму. Высокую даму, и мне страшно. В темноте прячется  ужас.
Он нашел ее?
   - Ты же не боишься того, что в темноте, разве не помнишь?  Ты  смеялась
над зеленым лицом.
   - Это совсем другое. Что-то темное, пыхтевшее в темноте. - В ее  голосе
слышался неподдельный страх, а руки дрожали.
   - Какой была эта дама?
   - Не знаю. Я увидела ее только потому, что она была темнее,  чем  тени,
но сразу  поняла,  что  это  дама,  по  ее  походке.  А  когда  я  подошла
посмотреть, тут никого не было, кроме тебя.
   - Теперь понятно, - ответил я, - хотя от всей души  надеюсь,  что  тебе
никогда не придется этого понимать. Возвращайся к матери и ложись спать.
   - Оно бродит вдоль стены, - прошептала  девочка.  Потом  выпустила  мою
руку и исчезла, но я уверен, что она не поступила,  как  ей  было  велено.
Наверняка она, в конце концов, последовала За нами с Ионой, потому что уже
дважды мельком видел ее с тех пор, как вернулся сюда, в Обитель  Абсолюта.
Не сомневаюсь, что она питается тем, что удается украсть.  (Возможно,  она
частенько возвращалась в вестибюль за едой, но я приказал  выпустить  всех
заключенных, даже если придется - а я думаю, что без этого не обойтись,  -
выгонять их на свободу силой. Я  также  приказал,  чтобы  ко  мне  привели
Никарет. И несколько минут назад, когда я писал о  нашем  пленении,  вошел
дворецкий и доложил, что она ожидает приема.)
   Иона лежал в той же позе, в какой я его  оставил,  и  в  темноте  снова
светились белки его глаз.
   - Ты  говорил,  что  для  того,  чтобы  не  лишиться  рассудка,  должен
выбраться отсюда, - потормошил я его. - Пошли. Тот, кто послал ночниц, кем
бы он ни был, уже взялся за другое оружие. Но я  знаю  выход,  и  мы  идем
немедленно.
   Он не шевельнулся. Наконец я взял  его  за  руку  и  поднял.  Наверное,
металлические части его тела были выкованы  из  того  белого  сплава,  что
обманчиво легок на подъем. Иона весил не  больше  мальчика.  И  металл,  и
плоть были влажными и скользкими  на  ощупь.  Ту  же  омерзительную  слизь
ощутила моя нога на полу. То, о чем предупреждала меня девочка, кем бы оно
ни было, пришло и ушло, пока меня не было, но искало оно не Иону.
   Дверь, через которую проникали мучители узников,  оказалась  поблизости
от нас, в центре самой дальней стены вестибюля. Она отпиралась при  помощи
заклинания, как почти все древние двери.  Я  шепнул  нужное  слово,  и  мы
прошли в тайную нишу, оставив  дверь  открытой.  Бедный  Иона  ступал  так
скованно, словно весь целиком был сделан из металла.
   Узкая винтовая лестница, затянутая паутиной - произведением  бесцветных
пауков, и покрытая толстым слоем пыли, вела вниз. Это я хорошо  помню,  но
все остальное стерлось из памяти. Что бы ни ждало нас впереди,  в  затхлом
воздухе веяло свободой, даже просто вдыхать его было великой  радостью,  и
хотя тревога  не  покидала  меня,  хотелось  громко  смеяться.  На  многих
площадках мы замечали потайные двери, но существовал шанс - и  даже  очень
серьезный, - что  за  ними  мы  можем  кого-нибудь  встретить,  зато  сама
лестница казалась безопасной.  Я  хотел  оказаться  как  можно  дальше  от
вестибюля, прежде чем мы столкнемся с  кем-нибудь  из  обитателей  Обители
Абсолюта.
   Спустившись примерно на сотню ступеней, мы обнаружили дверь, на которой
был начерчен ярко-красный  знак  -  в  языках  Урса  подобных  букв  я  не
встречал. Спустя мгновение я услышал шаги наверху. На  двери  не  было  ни
замка,  ни  ручки,  но  я  навалился  на   нее   всем   весом,   и   после
непродолжительного сопротивления она открылась. Иона последовал  за  мной.
Дверь так быстро захлопнулась за нами, что я ожидал страшного грохота,  но
так и не дождался.
   В комнате было почти темно, но когда мы вошли, свет стал гораздо  ярче.
Удостоверившись, что кроме нас  там  никого  нет,  я  воспользовался  этим
светом,  чтобы  хорошенько  рассмотреть  Иону.  Лицо  его  все  еще   было
неподвижным, - как тогда, в вестибюле, когда он сидел у стены, но  уже  не
пугало  своей  безжизненностью.  Оно  стало  похожим  на  лицо   человека,
пробуждающегося от сна, а по щекам пролегли влажные бороздки слез.
   - Ты меня узнаешь? - спросил я, и он молча кивнул.  -  Иона,  я  должен
вернуть "Терминус Эст", если смогу. Я бежал, как последний трус, но теперь
у меня была возможность подумать, и я считаю, что должен  возвратиться  за
ним. В ножнах письмо к архону Тракса,  да  и  все  равно,  я  не  перенесу
разлуки с этим оружием. Но если ты попробуешь выбраться отсюда без меня, я
тебя пойму. Ты ко мне не привязан.
   Казалось, он не слышит ни единого слова.
   - Я знаю, где мы, - проговорил он, вытянув руку и указывая  на  что-то,
что я вначале принял за складную ширму.
   Я был так рад, что он заговорил, что, хотя бы для  того,  чтобы  просто
еще раз услышать его голос, спросил:
   - Так где же мы?
   - На Урсе, - раздался ответ, и он направился к  сложенным  панелям.  На
обращенной к нам стороне  имелось  что-то  вроде  россыпи  бриллиантов.  Я
разглядел и корявые эмалевые знаки, как тот, что я видел на двери. Но  эти
буквы не показались мне более странными, чем то, что  произошло  с  Ионой,
когда он раздвинул панели. Его былая скованность  исчезла  без  следа,  но
прежним Ионой он не стал.
   Именно тогда я все понял. Каждому из нас, наверное, приходилось видеть,
как человек, потерявший руку (подобно  Ионе)  и  заменивший  ее  протезом,
совершает  какое-нибудь  действие,  в  котором  участвуют  обе  руки  -  и
настоящая и искусственная. То же самое я наблюдал, когда  Иона  возился  с
панелями, но дело в том, что чужой казалась его рука  из  плоти  и  крови.
Тогда я понял и его слова о том, что при крушении корабля было  уничтожено
его лицо.
   Я пробормотал:
   - Глаза... Они не могли заменить глаза. Верно? И дали тебе это лицо.  А
он был мертвым?
   Взгляд Ионы ясно говорил о том, что он едва ли до этого  осознавал  мое
присутствие.
   - Он был на площадке, - после долгого молчания ответил он. -  Мы  убили
его случайно. Мне потребовались его глаза, горло и некоторые другие части.
   - Так вот почему ты терпел общество палача. Ты машина.
   - Ты ничуть не хуже, чем все остальное ваше племя. Помни,  что  задолго
до того, как мы повстречались, я стал одним из вас. Теперь я хуже, чем ты.
Ты бы не бросил меня, а я тебя бросаю. У меня появился шанс,  и  именно  к
нему я стремился долгие годы, обшаривая все семь континентов этого мира  в
поисках иеродулов и пытаясь приспособить ваши неуклюжие механизмы.
   Я вспомнил, что произошло с тех пор, как я принес нож Текле, и, хотя не
вполне понимал его слова, сказал:
   -  Если  это  твой  единственный  шанс,  иди,  и  удачи  тебе.  Если  я
когда-нибудь встречу Иоленту, скажу ей, что ты любил ее, и ничего больше.
   Иона покачал головой.
   - Неужели ты не понял? Я вернусь за ней,  когда  меня  исправят.  Когда
стану здравым и цельным.
   Потом он вступил в круг панелей, и в воздухе над его головой  появилось
нестерпимо яркое сияние.
   Как глупо называть их зеркалами. По сравнению с  зеркалами  они  то  же
самое, что небесный свод - по сравнению с воздушным шариком. Конечно,  они
отражают свет, но  это,  как  мне  представляется,  всего  лишь  часть  их
истинного назначения. А оно в том,  чтобы  отражать  истинную  реальность,
метафизическую субстанцию, что лежит в основе материального мира.
   Иона задвинул за собой панели и передвинулся в центр  круга.  Некоторое
время, в течение которого можно прочесть самую короткую молитву,  какие-то
провода и сияющая металлическая  пыль  плясали  над  панелями,  потом  все
исчезло, и я остался один.



        19. КЛАДОВЫЕ

   Я  остался  один,  а  ведь  с  тех  пор   как   я   вошел   в   комнату
полуразвалившейся  городской   гостиницы   и   увидел   широченные   плечи
Балдандерса, не прикрытые одеялами, мне ни разу не приходилось  оставаться
одному. Был доктор Талос, потом Агия, потом Доркас, потом  Иона.  На  меня
снова навалилось бремя  памяти,  и  я  увидел  отчетливый  силуэт  Доркас,
великана и всех остальных, как видел их, когда меня  с  Ионой  вели  через
сливовую рощу. А еще жонглеры,  дрессировщики,  лицедеи.  Несомненно,  они
направлялись в ту часть сада, которая (как часто рассказывала  мне  Текла)
предназначалась для увеселений под открытым небом.
   Я принялся обыскивать комнату в смутной  надежде  обнаружить  свой  меч
именно в ней, но тут мне пришло в голову,  что  поблизости  от  вестибюля,
наверное, есть какое-нибудь хранилище, где держат вещи узников,  -  скорее
всего, на том же этаже. Лестница, по которой мы спустились, могла привести
меня только в сам вестибюль. Выход из комнаты с зеркалами  привел  меня  в
другое помещение, где хранились странные  предметы.  Наконец,  я  случайно
обнаружил дверь, открывавшуюся в темный тихий коридор, устланный ковром  и
увешанный картинами. Я надел маску  и  набросил  плащ,  решив,  что,  хотя
стража, которая схватила нас в лесу, ничего не знала о моей  гильдии,  те,
кого я могу встретить здесь, в залах Обители Абсолюта, могут оказаться  не
столь невежественны.
   По воле случая  никто  со  мной  не  заговорил.  Мужчина  в  богатой  и
изысканной одежде отпрянул к стене, а несколько красивых женщин остановили
на мне любопытные взгляды. Я чувствовал,  как  при  виде  их  лиц  во  мне
всколыхнулась память о Текле. Наконец, я набрел на другую  лестницу  -  не
узкую, потайную, а парадную, с большими пролетами и широкими ступенями.
   Немного поднявшись, я обследовал один из коридоров, убедившись, что все
еще нахожусь ниже вестибюля, потом снова  стал  подниматься,  когда  вдруг
увидел молодую женщину, которая спешила по лестнице мне навстречу.
   Наши глаза встретились.
   В тот миг я был совершенно уверен - она, как и я, поняла, что  нам  уже
доводилось глядеть в глаза друг другу. В памяти моей звучал  ее  воркующий
голосок: "Моя дражайшая  сестрица...",  а  лицо  сердечком  заняло  в  ней
надлежащее место. Нет, это была не Теа, супруга Водалуса, но очень похожая
на нее женщина (несомненно, одолжившая и ее имя), мимо которой я прошел на
лестнице в Лазурном Доме - она спускалась, я поднимался -  точно  так  же,
как сейчас. Стало быть, ни одно празднество не может  обойтись  не  только
без лицедеев, но и без шлюх.
   Я  нашел  этаж,  где  находился  вестибюль,  лишь  благодаря  чистейшей
случайности. Едва я сошел с лестницы, как понял, что оказался  как  раз  в
том месте, где стояли хастарии, когда мы с Никарет беседовали у серебряной
каталки. Именно это место и было самым опасным, поэтому  я  замедлил  шаг.
Справа виднелось примерно с полдюжины  дверей:  все  в  резных  деревянных
рамах, и все при  ближайшем  рассмотрении  оказались  забитыми  наглухо  и
посеревшими от старости. Слева была только одна дубовая, источенная жучком
дверь,  через  которую  солдаты  протащили  нас  с  Ионой.  Напротив   нее
открывался вход в вестибюль, а за ним - тоже ряд  заколоченных  дверей,  в
конце которого виднелась вторая лестница. По-видимому,  вестибюль  занимал
весь этаж этого крыла Обитатели Абсолюта.
   Я бы и не подумал замешкаться, если бы коридор не  оказался  совершенно
пустым. На мгновение я прислонился к  колонне  второй  винтовой  лестницы.
Тогда меня вели два стражника, а третий нес "Терминус Эст".  Резонно  было
бы предположить, что, когда нас с Ионой втолкнули в вестибюль, этот третий
уже преодолел несколько ступеней, и направился  в  место,  предназначенное
для хранения оружия, которое отбирали у задержанных.  Но  память  отказала
мне; тот солдат остался сзади,  когда  мы  стали  спускаться  по  ступеням
грота, и больше я его не видел. Может, он вообще не пошел за нами.
   В отчаянии  я  вернулся  к  двери,  источенной  жучком,  и  открыл  ее.
Гниловатый запах колодца сразу же хлынул в  коридор,  и  я  опять  услышал
музыку зеленых гонгов. Там, наверху,  царила  ночь.  Неровные  стены  были
невидимы - только пятна светящихся грибов. Лишь диск, испещренный  точками
звезд, обозначал место, где колодец открывался наружу.
   Я  прикрыл  дверь.  Не  успела  она  захлопнуться,  как   на   лестнице
послышались шаги. Спрятаться было некуда. Добраться  до  второй  лестницы,
прежде чем меня увидят, я не успел бы. Можно было проскочить наружу, но  я
решил остаться на месте.
   Появился плотный человечек лет пятидесяти, одетый в ливрею. Несмотря на
длину коридора, я заметил, что при виде меня его лицо  побледнело.  Однако
он поспешил  мне  навстречу,  а  оказавшись  на  расстоянии  двадцати  или
тридцати шагов, начал отвешивать поклоны и заговорил:
   - Чем могу служить, твоя честь? Мое имя  Одило.  Я  здесь  управителем.
Вижу, ты с конфиденциальным поручением к... Отцу Иниру?
   - Да, - не раздумывая подтвердил  я.  -  Но  сначала  мне  бы  хотелось
получить свой меч.
   Я надеялся, что он уже видел "Терминус Эст" и знает, где его искать, но
он ответил непонимающим взглядом.
   - Когда я прибыл, меня попросили сдать оружие  и  сказали,  что  вернут
его, как только мои услуги понадобятся Отцу Иниру.
   Маленький человечек решительно замотал головой.
   - Уверяю тебя, я занимаю такое положение, что мне  немедленно  сообщили
бы, если бы слуги...
   - Я говорил с преторианцем.
   -  А-а,  конечно,  мне  следовало   бы   сразу   догадаться.   Их   тут
видимо-невидимо, и никто никому ничего не докладывает. Твоя честь, дело  в
том, что сбежал один из заключенных. Может, ты знаешь...
   - Нет.
   - По имени Бевзек. Говорят, он неопасен. Его и еще  одного  преступника
обнаружили прячущимися в беседке.  Однако  этот  Бевзек  как-то  умудрился
вырваться и был таков. Стража все твердит, что  его  вот-вот  поймают.  Не
знаю, не знаю. Я провел в Обители Абсолюта всю жизнь, и в нем масса  очень
странных уголков. Весьма странных.
   - Наверное, мой меч как раз в одном из них. Не мог бы ты взглянуть?
   Он отступил, как будто я замахнулся.
   - Разумеется, твоя честь, разумеется. Я  всего  лишь  хотел  поддержать
приятную беседу. Возможно, он прямо здесь, внизу. Если  ты  последуешь  за
мной...
   Мы прошли ко второй лестнице, и тут я понял, что впопыхах проглядел под
ней узенькую дверцу. Она была покрашена белой краской и почти сливалась  с
каменной стеной.
   Управитель  достал  тяжелую  связку  ключей  и  открыл  дверь.  За  ней
оказалась  треугольная  комната  гораздо   больших   размеров,   чем   мне
представлялось. В дальнем конце от  двери,  под  потолком,  имелось  нечто
вроде антресолей, к которым  вела  деревянная  лесенка.  Комнату  освещали
такие же светильники, как в вестибюле,  только  пользы  от  них  было  еще
меньше.
   - Ну как, не видать твоего меча? -  спросил  управитель.  -  Погоди-ка,
где-то здесь должна быть свеча. На этих полках при таком освещении  ничего
не разглядишь.
   Пока он говорил, я обшаривал полки. Они были  завалены  одеждой,  среди
которой вдруг попадались то пара башмаков, то карманный ножик, то флакон с
духами.
   - Когда я сам был еще подростком, кухонные мальчишки все  время  ломали
запор и хозяйничали здесь. Я положил этому конец - повесил надежный замок,
но поздно - самое ценное наверняка пропало.
   - А что это за комната?
   - Поначалу - кладовка. Нечто вроде раздевалки  для  просителей.  Плащи,
шляпы, башмаки - ну, словом, можешь себе представить.  Здесь  всегда  была
куча барахла. Те, что отсюда выходили, обычно на радостях и не  вспоминали
про свои вещи, а поскольку это крыло всегда принадлежало Отцу Иниру, много
было и таких, кто, придя повидать его, оставались здесь на всю жизнь. Зато
уж кому удалось выйти, те больше никогда не  появлялись.  -  Он  помолчал,
оглядываясь по сторонам. - Мне пришлось дать солдатам ключи, чтобы они  не
взломали дверь, когда искали этого Бевзека, так что, я  думаю,  они  могли
занести твой меч сюда.  А  если  не  сюда,  так,  наверное,  в  караульную
комнату. Этот ведь не твой, верно? - Он вытащил из угла старый эспадрон.
   - Да, не очень-то похож.
   - Боюсь, больше оружия здесь нет. Я могу объяснить тебе, как  пройти  в
караульное помещение. Или, если прикажешь, разбужу одного из пажей и пошлю
его.
   Лестница на антресоли еле держалась, но я взял  у  управителя  свечу  и
вскарабкался наверх. Не потому, что солдаты могли засунуть сюда  "Терминус
Эст" - просто нужно было немного подумать  о  перспективах,  открывающихся
передо мной.
   Взбираясь, я услышал наверху шорох  и  решил,  что  это  шмыгнул  прочь
какой-нибудь грызун, но когда моя голова оказалась  над  настилом,  я  при
свете свечи увидел маленького человечка - того самого, что  был  вместе  с
Гефором на дороге. Он стоял на коленях, глядя на меня умоляющим  взглядом.
Это, без сомнения, был Бевзек. Я вспомнил имя, только когда увидал его.
   - Что там, твоя честь?
   - Тряпье. Крысы.
   - Так я и думал, - проговорил управитель, пока я делал шаг с  последней
перекладины. - Конечно, не стоило тебя утруждать, но в мои  годы  непросто
иметь дело с  такими  ненадежными  сооружениями.  Изволишь  сам  пройти  в
караульное помещение или поднять мальчика?
   - Я пойду сам.
   Он кивнул с понимающим видом.
   - Я тоже думаю, что так сподручней. Они могут не отдать меч пажу и даже
не признаются, что он у них. Ты сейчас находишься в Крыле Правосудия,  как
тебе, должно быть, известно. Если не хочешь терять времени на разговоры  с
караульными нарядами, наружу не выходи. Потому лучше всего будет подняться
по этой лестнице на три пролета и повернуть  налево.  Дальше  пройдешь  по
галерее около  тысячи  шагов  до  оранжереи.  Там  темно,  поэтому  смотри
хорошенько, пока не увидишь растения. Потом сверни направо в  оранжерею  и
пройди еще двести шагов. Там всегда часовой у дверей.
   Я поблагодарил его и, пока он  возился  с  замком,  ухитрился  довольно
далеко проскочить вверх по лестнице. На первой же  площадке  я  укрылся  в
коридоре, пропустив его вперед. Потом  снова  спустился  в  коридор  перед
вестибюлем.
   Предположим, мой меч в какой-нибудь караулке. Тогда очень мало  надежды
на  то,  что  я  смогу  вернуть  его  мирным  путем.   Поэтому   я   хотел
удостовериться, что его действительно нет в более доступном месте,  прежде
чем пытаться  выкрасть  его  или  же  добывать  силой.  Еще  мне  казалось
возможным, что на него мог случайно  наткнуться  Бевзек,  пока  ползал  по
разным закоулкам, и не мешало бы расспросить беглеца.
   Между тем меня беспокоили и узники вестибюля. К тому времени они должны
были уже обнаружить  потайную  дверь,  которую  мы  оставили  открытой,  и
расползтись по всему крылу Обители Абсолюта. Значит, скоро  кто-нибудь  из
них попадется, и тогда начнутся поиски остальных.
   Добравшись до двери в кладовку, я приложил к ней ухо, надеясь  услышать
Бевзека. Но оттуда не доносилось ни звука. Я тихонько позвал его по  имени
и не получил ответа, потом надавил на дверь плечом. Она  не  поддалась,  а
ударить посильнее я боялся. Наконец, я умудрился  просунуть  край  огнива,
что дал мне Водалус, в дверную щель и сломать замок.
   Бевзек исчез. После непродолжительных  поисков  я  обнаружил  в  задней
стене кладовки дыру, которая открывалась в  узкий  проход  между  стенами.
Наверное, оттуда он проник в кладовку в поисках места, где мог бы поспать,
вытянув ноги, а теперь улизнул туда же. Говорят, в заброшенных  лабиринтах
Обители Абсолюта  живут  белые  волки,  которые  давным-давно  забрели  из
окрестных лесов и поселились там. Может быть,  Бевзек  стал  жертвой  этих
существ, ибо больше я его никогда не видел.
   Но той ночью я не собирался искать его. Я приладил на место дверь и как
мог замаскировал взломанный замок. И только тогда я  обратил  внимание  на
то, что все это помещение было совершенно симметричным: вход в вестибюль в
центре, по обеим сторонам две дубовые двери,  а  дальше  две  лестницы.  Я
подумал, что это крыло было  отдано  на  откуп  Отцу  Иниру,  как  сообщил
служитель и подтверждало название, именно потому, что в  нем,  по  крайней
мере отчасти, присутствовал принцип зеркального отражения. А если это так,
то под второй лестницей должна находиться такая же кладовая.



        20. КАРТИНЫ

   Правда, непонятно было, почему Одило не проводил меня и туда, но  я  не
стал над этим задумываться, а  стремительно  проскочил  коридор.  Когда  я
добежал до кладовой, ответ стал ясен сам собой. Дверь в  нее  давным-давно
была сломана - не замок, а вся дверь, - так что только  два  куска  дерева
оставались висеть на ржавых петлях. Светильника внутри тоже  не  было.  Во
всем помещении безраздельно властвовали тьма и пауки.
   Я уже  повернул  назад,  как  вдруг  замер,  охваченный  чувством,  что
совершил роковую ошибку. Подобное ощущение часто накатывает  на  человека,
еще до того как он понимает, в чем, собственно,  состоит  его  оплошность.
Ведь Иону и меня привели в вестибюль под вечер. Той же ночью  приходили  с
бичами  юные  экзальтанты.  Только  на  следующее   утро   взяли   Гефора.
По-видимому, тогда же удрал от преторианцев Бевзек, а  управитель  передал
солдатам ключи, чтобы те могли обыскать все  помещения  подземелья.  Когда
Одило говорил со мной несколько мгновений назад, я  сказал,  что  мой  меч
забрала охрана - стало быть, он счел, что я прибыл в Обитель Абсолюта  уже
после побега Бевзека.
   А на самом деле все обстояло иным образом.  Значит,  стражник,  который
нес "Терминус Эст", никак не мог оставить меч в той кладовке,  которую  мы
осматривали с управителем, потому что она была заперта.
   Я вернулся к кладовой со сломанной дверью. В слабом свете  из  коридора
было видно, что в ней некогда тоже были  полки,  как  в  комнате-близнеце.
Теперь стены были голыми, а полки, наверное,  отправились  выполнять  свое
назначение в другое место.  Остались  лишь  крюки,  без  дела  висящие  на
стенах. Казалось, внутри совсем пусто, но я отлично понимал, что  ни  один
солдат не захотел бы сделать и шагу за порог, в пыль и  паутину.  Даже  не
заглядывая внутрь, я наудачу пошарил рукой за притолокой сломанной двери и
тут же испытал непередаваемое чувство узнавания с примесью торжества - моя
рука нащупала любимую рукоятку.
   Я снова стал полноценным человеком. Даже гораздо  больше,  чем  простым
смертным, - я был подмастерьем гильдии. Прямо в коридоре я  убедился,  что
письмо, спрятанное в ножнах, на месте, потом обнажил сияющий клинок, вытер
его, смазал и снова вытер. На ходу я все проверял  лезвие,  пропуская  его
между большим и указательным  пальцами.  Теперь  пусть  попробует  явиться
ночной охотник!
   Следующим ходом я собирался разыскать  Доркас,  но  ничего  не  знал  о
докторе Талосе и его труппе, кроме того, что они должны были участвовать в
некоем празднике в саду - без сомнения, в одном из многих. Если бы я вышел
наружу немедленно, то был бы так же невидим для  стражи,  как  и  они  для
меня. Но я вряд ли нашел бы то, что искал, а как только солнце  показалось
бы над горизонтом, меня без труда обнаружили бы, как застигли врасплох нас
с Ионой, стоило  нам  ступить  на  эту  землю.  Но,  оставшись  в  Обители
Абсолюта, я мог бы, как  доказывал  мой  опыт  с  управителем,  не  только
беспрепятственно перемещаться, но и получать нужные мне сведения. Я  решил
придерживаться версии, что приглашен на празднество (мне  подумалось,  что
нет ничего невероятного в том, что показательные пытки входят в  программу
увеселений) и заблудился, выйдя из своей  спальни.  Тогда  меня  могли  бы
направить туда, где разместили Доркас и всех остальных.
   Обдумывая свой план, я снова стал подниматься по лестнице, а на  второй
площадке свернул в новый коридор, длиннее и более пышно обставленный,  чем
прежние. На стенах висели картины  в  позолоченных  рамах,  а  между  ними
стояли на постаментах вазы,  статуи  и  неизвестные  мне  предметы.  Двери
отстояли друг от друга примерно на сотню шагов, что говорило о наличии  за
ними огромных помещений, но  все  они  были  заперты.  Потрогав  ручки,  я
почувствовал, что они сделаны из незнакомого мне металла, а их форма  явно
не предназначена для человеческой кисти.
   Пройдя по коридору примерно с  пол-лиги,  я  увидел  впереди  человека,
сидящего, как мне сначала показалось, на высоком табурете.  При  ближайшем
рассмотрении то, что я принял за табурет, оказалось  лестницей-стремянкой.
На ней стоял старик и расчищал картину.
   - Прошу прощения, - начал я.
   Он обернулся и изумленно уставился на меня.
   - Кажется, мне знаком этот голос...
   И тут я тоже узнал его голос,  а  заодно  и  лицо.  То  был  см