лел ему встать на ноги и убраться с дороги. - О Великий Маг! - воскликнул он. - Что сделал ты с ползучей тьмою? - Отослал ее назад, в бездну, из которой вызвал, - ответил я, будучи уверен (ведь чудовище так и не повстречалось нам), что Гефор его отозвал. Если, конечно, оно не погибло. - Души пятерых из нас переселились в мир иной, - сказал раскрашенный человек. - В таком случае вы могущественнее, чем я предполагал. За одну ночь оно способно убить многие сотни. Я был далек от уверенности, что он не накинется на нас сзади, но он не сделал этого. Тропа, по которой я еще вчера шел узником, была теперь свободна. Никто из охраны нас не окликал; полоски красной материи были частично оборваны и валялись под ногами - я не мог понять, почему. Тропа была вся истоптана, но следы кто-то уже успел разровнять - возможно, граблями. - Что ты ищешь? - спросил мальчик. Я отвечал тихо, ибо опасался, что за деревьями прячутся соглядатаи: - След животного, от которого мы бежали прошлой ночью. - Ну и как, нашел? Я покачал головой. Мальчик помолчал немного, потом снова спросил: - Послушай, Большой Северьян, а откуда оно взялось? - Помнишь легенду? Оно явилось с одной из запредельных гор. - С той, где жил Вешний Ветер? - Не думаю, чтобы именно с той. - А как оно сюда попало? - Его привез один злой человек. А теперь, малыш Северьян, помолчи немного. Если я и обошелся с мальчиком резко, то лишь потому, что меня очень беспокоила одна мысль. Гефор, должно быть, тайно вывез своих зверюшек на корабле, где служил сам, это ясно; и когда он гнался за мной по дороге из Нессуса, он вполне мог держать ночниц при себе, в каком-нибудь запечатанном ящичке: при всем внушаемом ими ужасе они были не плотнее паутины - Иона хорошо знал об этом. Но как он управлялся с чудовищем, напавшим на нас в зале испытаний? Оно появлялось и в вестибюле Обители Абсолюта вскоре после прихода Гефора, но каким образом? Не могло же оно, как пес, последовать за Гефором и Агией, когда они направились на север, в Тракс! Я вызвал в памяти его образ, каким увидел его, когда оно расправлялось с Декуманом, и попытался прикинуть, сколько же оно могло весить: как несколько человек и уж не меньше, чем боевой конь. Чтобы его спрятать и перевезти, несомненно, потребовалась бы большая повозка. И Гефор волок эту повозку через горы? Верилось с трудом, как и в то, что это вязкое страшилище ехало в повозке вместе с саламандрой, которая погибла в Траксе на моих глазах. Наконец мы вошли в селение. Жители, казалось, покинули его. Обгорелые останки зала испытаний еще дымились. Я поискал тело Декумана - тщетно, конечно; однако я обнаружил его наполовину сгоревший посох. Он оказался полым и гладким внутри; я сообразил, что, если снять набалдашник, из него получалась неплохая трубка для метания отравленных стрел. Не приходилось сомневаться, что, окажись я в силах до конца противостоять заклинаниям Декумана, посох был бы использован по назначению. Мальчик, должно быть, проследил за моим взглядом и по выражению лица догадался, о чем я думал. - А тот человек взаправду был колдун. Он почти заколдовал тебя. Я кивнул. - А ты говорил, что он ненастоящий. - Есть вещи, малыш Северьян, о которых я знаю не больше тебя. Я и не думал, что он настоящий. Я повидал здесь слишком много мошенничества - потайная дверь в подземной комнате, куда меня посадили, и то, как они "явили" тебя из-под мантии. И все-таки на свете есть много загадочного, и если хорошенько поискать, обязательно что-нибудь да обнаружишь. И тогда можно стать, как ты сказал, настоящим колдуном. - Если бы они и в самом деле умели колдовать, они могли бы научить всех, что надо делать. Я лишь покачал головой, но с тех пор немало думал о словах мальчика. Будь его мысль облечена в более зрелую форму, она бы выглядела еще убедительней, и все-таки я предвижу два возражения. Во-первых, из поколения в поколение колдуны передают слишком мало знаний. Сам я прошел подготовку в одной из тех прикладных наук, которые, можно сказать, рождены в нас самой природой; мне известно, что научный прогресс гораздо меньше зависит от теоретических рассуждений и систематических исследований, как принято считать, чем от передачи надежной информации, добытой случайно или благодаря озарению. Смысл существования охотников за тайными знаниями - хранить их даже после смерти или же передавать, но, передавая, они намеренно искажают и затемняют их, так что знания теряют почти всю свою ценность. Говорят, что иногда эти люди сообщают все накопленные познания своим возлюбленным или детям, однако сама их природа такова, что ни тех, ни других они почти никогда не имеют, а если и имеют, то утрачивают свое искусство. Во-вторых, само существование подобного искусства подразумевает наличие противодействия. Силы первого рода мы зовем темными, хотя порой их обладатели пользуются неким смертным сиянием, как Декуман; силы второго рода мы называем светлыми, хотя временами их действие сопровождается тьмою, подобно тому как добрый человек, ложась спать, задергивает полог кровати. И все-таки во всех этих толках о свете и тьме есть свой резон, ибо становится ясно, что одно подразумевает другое. В легенде, прочитанной мною маленькому Северьяну, говорилось о том, что вселенная есть не что иное, как бескрайнее слово Предвечного. Таким образом, мы суть слоги этого слова. Однако любое произнесенное слово бессмысленно, если нет других слов - тех, что не произнесены. Если зверь кричит однообразно, его крик никому ничего не скажет; даже у ветра есть множество голосов, и, сидя дома и прислушиваясь, мы знаем, дождь на дворе или ведро. Силы, что мы зовем темными, представляются мне словами, которых Предвечный, если он вообще существует, не произносил; эти слова, должно быть, пребывают в некой квазиреальности, дабы их можно было отделить от слова произнесенного. Невысказанное может быть важно, но не важнее того, что высказано. Так, одного сознания существования Когтя мне было достаточно, чтобы противостоять чарам Декумана. Если искатели темных знаний находят искомое, разве не возможно, что и искатели знаний светлых обретают свое? Не им ли более подобает передавать свою мудрость потомкам? Так Пелерины из поколения в поколение хранили Коготь; при этой мысли моя решимость найти их и вернуть сокровище неизмеримо возросла; ибо в ночь, когда я встретил альзабо, я осознал как никогда ясно, что когда-нибудь неминуемо наступит смерть, и, может быть, очень скоро. Поскольку гора, к которой мы направлялись, стояла севернее и, следовательно, отбрасывала тень на покрытую густым лесом седловину, лианы по ту сторону не росли. Неяркая зелень листьев сделалась еще бледнее, погибшие деревья встречались все чаще, лес становился более низкорослым. В куполе из переплетенных крон, под которым мы шли целый день, появился просвет, шагов через сто - еще один, и вот наконец открылось небо. Затем перед нами предстала гора, да так близко, что ее уже трудно было принять за гигантского человека. Но склоны тяжелыми складками ниспадали из-под густых облаков - и то были высеченные из камня складки его одежды. Как часто, поднимаясь ото сна, он, наверное, надевал их, не подозревая, что они будут запечатлены здесь на века - столь огромными, что человеческий взгляд окажется не способным охватить их разом. 23. ПРОКЛЯТЫЙ ГОРОД Назавтра около полудня мы снова обнаружили воду, и больше на этой горе вода нам не встречалась. От мяса, оставленного мне Касдо, осталось всего ничего. Я поделил эти жалкие остатки, и мы напились из ручья, вытекавшего из-под земли тоненькой струйкой, не шире моего большого пальца. Отсутствие воды показалось мне странным: ведь на вершине и склонах горы я видел так много снега; позже я обнаружил, что там, где снежный покров кончался и откуда с приходом лета могли бы устремиться талые воды, снег был начисто сметен ветром. Но выше белые сугробы накапливались веками. Наши одеяла пропитались росой, и мы расстелили их на камнях для просушки. Хотя день был пасмурный, сухой горный ветер высушил их за стражу-другую. Я знал, что ночь нам предстояло провести высоко на склонах - как я уже ночевал, когда бежал из Тракса. Грядущее наступление ночи ничуть не угнетало меня. Не столько потому, что мы уходили от опасностей, с которыми пришлось столкнуться в лесах, сколько из-за ощущения оставленной позади мерзости. Я чувствовал скверну на себе и надеялся, что холодный ветер гор очистит меня. Некоторое время я не осознавал причины этого чувства; позже, когда начался крутой подъем, я догадался, что меня мучили воспоминания о том, как я лгал колдунам, вслед за ними притворяясь, будто обладаю огромным могуществом и посвящен в великие таинства. Эта ложь была оправданной - она помогла мне спасти свою жизнь и жизнь малыша Северьяна. И все же, прибегнув к ней, я уронил свое достоинство. Мастер Гурло, которого я возненавидел незадолго до ухода из гильдии, лгал часто; и теперь я не знал, была ли его лживость причиной моей ненависти, или же я ненавидел ложь потому, что лгал он. И все же у мастера Гурло было надежное оправдание, наверное, более надежное, чем у меня. Он лгал во имя сохранения гильдии, ради расширения ее казны: в отчетах, представляемых разным чиновникам, он преувеличивал наши заслуги и скрывал ошибки. Поступая так, он, по сути будучи главою гильдии, ратовал за упрочение собственного положения - это не вызывало сомнений, - но также и за мое продвижение, и Дротта, и Роша, и Эаты, и всех учеников и подмастерьев, которым предстояло унаследовать более высокий пост. Если б он был просто тем ограниченным, жестоким человеком, за которого себя выдавал, я знал бы наверняка, что он использует ложь исключительно в личных целях. Но я понимал, что это не так; возможно, многие годы он, как я теперь, занимался самокопанием. Я не мог с уверенностью сказать, что действовал ради спасения маленького Северьяна. Когда он убежал, мне, наверное, следовало не сдавать меч, а вступить в бой - так было бы лучше для него. Я единственный, кому моя послушная капитуляция принесла непосредственную выгоду: вступи я в бой, я мог быть убит. И когда я бежал из подземелья, меня в равной мере заботило и возвращение "Терминус Эст", и спасение маленького Северьяна; за мечом я возвращался и в шахту обезьянолюдей, когда мальчика со мною не было. Без меча я бы превратился в обычного бродягу. Минула стража, оставив мои размышления позади, и теперь я карабкался по отвесной скале с мечом и мальчиком на спине, так и не решив для себя, насколько каждый из них мне нужен. К счастью, я был бодр, а подъем не особенно труден, и, добравшись до вершины, мы оказались на старой дороге. Мне приходилось бывать во многих странных местах, но нигде я не испытывал столь сильного ощущения аномалии. По левую руку, шагах в двадцати, эта широкая дорога обрывалась, срезанная оползнем; перед нами она простиралась безупречно ровная, как в тот день, когда была построена, - гладкая черная каменная лента вилась наверх по колоссу, чье лицо было скрыто за облаками. Я опустил мальчика на землю, и он крепко вцепился мне в руку. - Мама говорила, что по дорогам ходить нельзя, тут солдаты. - Права твоя мама, - ответил я. - Но она собиралась спускаться под гору, где находятся солдаты. Когда-то они наверняка были и здесь, но умерли задолго до того, как самое крупное дерево этой чащобы пустило росток. Мальчик продрог, я дал ему одеяло и показал, как в него заворачиваться и придерживать края, чтобы получился плащ. Случайному очевидцу мы бы показались одной маленькой серой фигуркой с непропорционально огромной тенью. Мы вошли в туманное марево, и я удивился, что на такой высоте вообще может быть туман. Лишь когда мы поднялись выше и сверху поглядели на залитую солнцем пелену, я увидел, что это было облако, одно из тех, что казались такими далекими с седловины. Да и сама седловина, что лежала теперь внизу, на тысячи кубитов возвышалась над Нессусом и устьем Гьолла. Как же Далеко я забрел, что в здешних краях леса могли расти на такой высоте; я был почти у пояса Урса, где всегда стоит лето и лишь в горах меняется климат. Если бы я отправился на запад, прочь от этих гор, то, по словам мастера Палаэмона, я очутился бы в таких тлетворных тропических джунглях, насыщенных влажными испарениями и кишащих насекомыми, что лес, оставленный нами позади, в сравнении с ними показался бы раем. Но и там я обнаружил бы печать смерти, ибо хотя солнце и посылало на них свои лучи столь же обильно, как на любой другой участок Урса, их мощь была все же не той, что в прежние времена. Ледник полз на юг, и растительность умеренного пояса отступала; тропические же деревья вымирали, освобождая пришельцам пространство. Пока я смотрел вниз на облако, мальчик шел вперед. Потом он обернулся и, глядя на меня сияющими глазами, крикнул: - Кто построил эту дорогу? - Несомненно, те же рабочие, что высекли на горе изображение человека. Они наверняка были весьма многочисленны и имели более мощные машины, чем те, что известны нам. И все-таки нужно же им было как-то увозить сколотый камень. Когда-то по этой дороге грохотали тысячи телег и повозок. Я недоумевал: ведь железные колеса таких телег режут даже прочные мостовые Тракса и Нессуса, а эта дорога были гладкой, словно отшлифованной. По ней гуляли только солнечные лучи да ветер. - Смотри, Большой Северьян! Там рука! Мальчик указывал на отрог высоко над нашими головами. Я вытянул шею, но поначалу ничего нового не увидел все та же серая стена недружелюбных скал. Вдруг в конце с на солнце что-то сверкнуло. Все сомнения рассеялись: я видел золото, и золото это, как я сразу же понял, было кольцом Под ним я увидел большой палец, мертвым камнем лежащим вдоль скалы; этот палец в длину достигал сотни шагов, прочие же возвышались над ним словно горы. Денег у нас не было, и я понимал, сколь важно нам их иметь, когда в конце концов нам придется спуститься на обитаемые земли. Если меня все еще разыскивали, золото могло направить преследователей по ложному пути. К тому же золото поможет купить малышу Северьяну место ученика какой-нибудь хорошей гильдии, ибо бродить со мной все время он, разумеется, не мог. Я предположил, что огромное кольцо было каменным и лишь сверху покрыто пластинками золота; но и в этом случае площадь этих пластинок была такова, что если их сорвать и скатать вместе, кусок получился бы немалый. Тщетно я гнал от себя мысль, что не могли тоненькие пластинки сохраниться через столько веков. Они давно должны были отстать, отвалиться. Если же кольцо представляло собой цельный кусок чистого золота, то это могло стоить целое состояние; однако за все богатства Урса нельзя было купить это могучее изваяние, а тот, кто заказал его, вероятно, владел несметными сокровищами. Даже если кольцо и не было золотым до самого пальца, толщина металла все равно поражала воображение. С этой мыслью я устремился наверх, и вскоре мальчик на своих маленьких ножках уже не поспевал за мною. Порой дорога становилась такой крутой, что я с трудом представлял, как спускались по ней груженные камнем телеги. Дважды мы натыкались на трещины: одна из них была такой широкой, что мне пришлось сначала перебросить через нее мальчика, а потом уже перепрыгнуть самому. Я надеялся отыскать воду, прежде чем мы остановимся на ночлег, но не смог, а когда стемнело, мы не нашли лучшего укрытия, чем каменная расщелина; мы завернулись в одеяла и в мой плащ и крепко уснули. К утру мы оба изнывали от жажды. Сезон дождей ожидался не раньше осени, однако я сказал мальчику, что сегодня, пожалуй, может пойти дождь, и мы двинулись в путь в приподнятом настроении. Он научил меня приглушать жажду, положив в рот камешек, - неизвестная мне ранее хитрость горных жителей. Ветер становился все холоднее, а воздух - разреженнее. Дорога то и дело сворачивала, и временами нам удавалось ловить несколько солнечных лучей. Петляя, дорога уводила нас все дальше и дальше от нашей Цели, пока наконец гора вовсе не скрыла от нас и солнце, и кольцо: мы оказались где-то на уровне колен сидящего изваяния. Дорога в последний раз круто взяла вверх - настолько круто, что здесь кстати пришлись бы ступеньки. И вдруг впереди взвился целый лес башен с тонкими шпилями - они словно парили в чистом, прозрачном воздухе. - Тракс! - радостно воскликнул мальчик; очевидно, мать Рассказывала ему о городе чудесные истории и, когда они со Стариком покинули родной дом, обещала отвести его туда. - Нет, - ответил я, - это не Тракс. Этот город скорее похож на мою Цитадель - на Башню Сообразности, Башню Ведьм, Медвежью Башню и Колокольную Башню. Он вытаращил глаза. - Нет, конечно же, это не Цитадель. Я был в Траксе - это каменный город. А эти башни из металла, как и наши. - У них есть глаза, - заметил малыш Северьян. Он был прав. Поначалу я думал, что у меня разыгралось воображение, тем более что они были не на всех башнях. Потом я понял, что некоторые лица просто смотрели в другую сторону и, кроме глаз, у башен были плечи и руки; в действительности же они оказались металлическими статуями катафрактов, вооруженных до зубов воинов. - Это не настоящий город, - сказал я мальчику. - Мы наткнулись на охрану Автарха, которая ждет лишь одного его слова, чтобы сокрушить всякого, кто посмеет его тронуть. - А на нас они не нападут? - Что, страшно? Они могли бы раздавить нас с тобой словно мышат. Но они ничего нам не сделают, я уверен. Это всего лишь статуи, идолы, поставленные здесь в память о его могуществе. - А вон большие дома! - сказал мальчик, указывая вперед. Действительно, здания едва доходили башням-статуям до пояса, и поначалу мы их не заметили. Мне снова вспомнилась Цитадель, где жилые строения, никогда не бросавшие вызова звездам, перемежались башнями. Возможно, это было всего лишь воздействие разреженного воздуха, но мне внезапно почудилось, будто эти металлические люди медленно поднялись, а потом, вскинув руки к небу, исчезли в вышине, как мы когда-то при свете факелов ныряли в темные воды резервуара. Сметенный ветром на дорогу щебень, должно быть, хрустел под моими сапогами, но память моя не сохранила никаких звуков. Наверное, все терялось перед величием горной вершины, и мы приближались к статуям бесшумно, словно ступали по мхам. Наши тени, которые после восхода тянулись сначала за спиной, а потом по левую руку, превратились теперь в темные лужицы под ногами. Я обратил внимание, что на нас устремлены глаза всех башен - видимо, некоторые я просто не заметил сразу (сказал я себе), хоть они и сверкали на солнце. Наконец мы выбрались на дорожку, которая вилась между башнями и окружавшими их домами. Я ожидал увидеть руины, как в покинутом городе Апу-Пунхау. Все дома были заперты, таинственны и безмолвны; но казалось, построены они были всего лишь несколько лет назад. Ни одной проваленной крыши; ползучие стебли лиан не вытеснили из стен ни одного серого квадратного камня. Окон не было, и архитектурой эти дома не напоминали ни замки, ни крепости, ни склепы, ни иные привычные мне постройки. Они были начисто лишены украшений и внешнего изящества, но сработаны были на совесть, а разнообразие форм говорило о различном предназначении зданий. Сверкающие фигуры стояли меж ними, словно скованные внезапным леденящим ветром, и вовсе не походили на памятники. Я выбрал дом наугад и сказал мальчику, что мы ворвемся внутрь и, если нам повезет, найдем там воду, а может быть, даже пищу. Глупое бахвальство! По прочности двери не уступали стенам, а крыша - фундаменту. Будь у меня даже топор, я и то не смог бы пробиться внутрь, а пускать в дело "Терминус Эст" я не решился. Мы потеряли несколько страж, пытаясь отыскать дверь послабее. Второй и третий дома оказались столь же неприступны, как и первый. - Вон круглый дом, - сказал наконец мальчик. - Пойду взгляну на него. Ничуть не сомневаясь, что в этом безлюдном месте мальчику ничего не грозит, я отпустил его одного. Вскоре он вернулся. - Дверь открыта! 24. ТРУП Мне так и не удалось выяснить, каким целям служили Другие здания. Предназначение же этого, круглого, с куполом, было столь же непонятно. У него были металлические стены, но не из глянцевито-темного металла, как на башнях Цитадели, а из какого-то светлого сплава, похожего на шлифованное серебро. Это сверкающее здание стояло на ступенчатом пьедестале, и я с восхищенным изумлением смотрел на него в окружении катафрактов во всем великолепии древнего вооружения, открыто стоящих посреди улиц. В нем было пять дверей по периметру (ибо мы не отважились войти сразу, а обошли его сначала кругом), и все они были распахнуты. Я внимательно осмотрел двери и пол перед ними, пытаясь определить, давно ли они открыты; однако на такой высоте пыли никогда не бывает много, и я ничего не смог выяснить наверняка. Окончив осмотр, я сказал мальчику, что войду первым, и шагнул внутрь. Ничего не произошло. Даже когда мальчик последовал за мной, двери не захлопнулись, никакой неведомый враг не накинулся на нас, воздух не насытился энергией, и пол не ушел из-под ног. И все же у меня возникло чувство, что мы попали в ловушку, будто, карабкаясь по горе, измученные голодом и жаждой, мы были свободны, а сейчас потеряли свободу. Не будь со мной мальчика, я бы, пожалуй, повернулся и убежал. Но в нынешней ситуации я не мог обнаружить страха или суеверия; я был обязан найти еду и воду. В здании мы увидели множество устройств, которые я не берусь даже назвать. Это не были ни предметы мебели, ни ящики, ни машины в моем понимании этого слова. Почти все они имели самые причудливые формы: у некоторых были ниши для сидения, хотя сидящему пришлось бы согнуться в три погибели и лицезреть какой-нибудь выступ устройства вместо собеседников; другие были снабжены альковами, где когда-то, возможно, отдыхали здешние обитатели. Эти устройства стояли по краям широких, стремивших к центру здания коридоров, прямых, словно оси колеса. Бросив взгляд вдоль коридора, в котором мы стояли, я увидел смутные очертания чего-то красного, а поверх него что-то коричневое, гораздо меньших размеров. Поначалу я не обратил на них внимания, но, удостоверившись, что описанные мною устройства не представляют для нас ни ценности, ни опасности, взял мальчика за руку и направился к ним. Красный предмет оказался чем-то вроде ложа очень замысловатой конструкции, снабженным ремнями, которыми можно было бы пристегнуть узника. Его окружали механизмы, предназначенные, как я решил, для освещения и подачи питания. Ложе помещалось на небольшой платформе, а на нем лежали останки человека о двух головах. Сухой разреженный воздух гор давно иссушил тело - оно, как и таинственные здания, могло находиться здесь и год, и тысячу лет. Человек, возможно, даже экзультант, был высокого роста и мощного сложения. Теперь же я мог бы, пожалуй, играючи вырвать его руку из сустава. На нем не было ни набедренной повязки, ни иной одежды, и, хотя мы привыкли к внезапным изменениям детородных органов, было странно видеть их такими сморщенными. На головах еще оставались волосы, и мне показалось, что на правой они были когда-то черными, а на левой соломенного цвета. Глаза на обеих головах были сомкнуты, а рты раскрыты, обнажая сохранившиеся зубы. Я заметил, что ремни, предназначенные для удержания этого существа на ложе, не были застегнуты. Как бы то ни было, в тот момент меня более всего занимал механизм, подававший ему некогда пищу. Я сказал себе, что старинные машины отличались зачастую удивительной долговечностью, а этой, несмотря на длительный простой, повезло с условиями хранения. Я принялся крутить все диски и нажимать на все рычаги, которые только мог найти, пытаясь заставить машину выдать нам хоть какую-нибудь пищу. Мальчик некоторое время наблюдал, как я дергаю там и сям за разные ручки, а потом спросил: - Мы будем голодать? - Нет, - отвечал я. - Без еды мы способны продержаться гораздо дольше, чем ты можешь предположить. Куда важнее достать воду, но если мы здесь ничего не найдем, то дальше в горах наверняка есть снег. - А почему он умер? Не знаю, отчего, но я не решался дотронуться до трупа; мальчик же провел пухлым пальчиком по высохшей руке. - Все люди умирают. Удивительно другое - как же такое чудище вообще жило на свете? Обычно они погибают при рождении. - А может быть, его просто бросили здесь, когда уходили из этого города? - То есть бросили его здесь живым? Пожалуй, могло быть и так. Возможно, он не прижился бы в дальних землях. А может быть, он просто не захотел уходить. Вероятно и то, что его привязали к этому ложу за какое-то преступление. Может, он был склонен или к сумасшествию, или к приступам ярости. Если одно из этих предположений справедливо, то он, должно быть, провел последние дни в скитаниях по горам, сюда же возвращался за едой и питьем, а когда запасы иссякли, он умер. - Тогда воды здесь нет, - резонно заметил мальчик. - Верно. Но мы не знаем, так ли это произошло на самом деле. Он мог умереть и по другой причине, прежде чем кончились запасы. В этом случае правильно было бы предположить, что он служил забавой или талисманом людям, которые высекли на горе изображение. Очень уж мудрено здесь все устроено, чтобы содержать игрушку. По-моему, я никогда не смогу запустить эту машину. - Пожалуй, нам лучше спуститься, - заявил мальчик, когда мы вышли из круглого дома. Я обернулся, посмотрел назад и мысленно посмеялся над своими прежними страхами. Двери были по-прежнему открыты, ничто не стронулось с места, все оставалось неизменным. Если когда-нибудь здесь и была ловушка, ее потайные механизмы покрыла ржавчина много веков назад. - Да, ты прав, - сказал я. - Но уже вечер - смотри, какие длинные у нас тени. Я бы не хотел, чтобы ночь застигла нас, когда мы будем спускаться по другому склону, поэтому я намерен добраться до кольца, которое мы видели утром. Может быть, мы найдем не только золото, но и воду. Мы заночуем в круглом доме - он спасет нас от ветра, - а утром, с первым лучом солнца, начнем спускаться по северному склону горы. Мальчик кивнул, давая понять, что мои намерения ему ясны, и с готовностью засеменил следом за мной. Я же отправился искать дорогу к заветной цели. Кольцо было надето на южной руке, поэтому нам пришлось вернуться на склон, по которому мы взбирались, хотя на статуи катафрактов и здания мы вышли с юго-востока. Я боялся, что восхождение будет нелегким, но у основания широкой груди и предплечья обнаружил то, о чем давно мечтал: узкую лестницу. Она уходила вверх на сотню ступеней, так что подъем все равно был изнурительным, и большую часть пути я нес мальчика на себе. Рука представляла собой гладкий камень, но была достаточно широкой, чтоб я мог не опасаться, что мальчик соскользнет вниз, коль скоро мы придерживались центра. Я приказал ему не выпускать мою руку и нетерпеливо зашагал вперед. Ветер рвал за спиной мой плащ. Слева под ногами виднелся подъем, который мы преодолели вчера, еще ниже тянулась седловина между горами в зеленом покрывале лесов. За нею в туманной дымке вдалеке высилась гора, на которой Бекан и Касдо когда-то построили себе дом. На ходу я старался разглядеть их хижину или хотя бы место, где она стояла, и наконец мне удалось найти взглядом скалу, по которой я спускался, прежде чем ее обнаружил, - крошечный цветной мазок на склоне той, не столь высокой, горы с радужным пятнышком водопада в середине. Я остановился и, обернувшись, взглянул на вершину горы, по склону которой мы шли. Лицо и снежная митра были теперь хорошо видны; видел я и левое плечо, столь огромное, что на нем могла проводить учения тысяча кавалеристов под командованием своего хилиарха. Мальчик опередил меня и теперь указывал куда-то и кричал; указывал он вниз, на дома и металлические статуи стражей. Я не сразу разобрал слова, но спустя мгновение понял, что их лица на три четверти оборотились в нашу сторону; на те же три четверти они были повернуты к нам и нынешним Утром. Значит, статуи ворочали головами. Впервые я догадался проследить за их взглядом - они смотрели на солнце. Я кивнул мальчику и крикнул: - Вижу! Мы стояли на запястье, оставалось миновать сравнительно небольшую поверхность кисти: она была и шире, и безопаснее руки. Я двинулся с места, а мальчик рванулся вперед. Кольцо блестело на указательном пальце - этот палец был больше ствола самого толстого дерева. Малыш Северьян взбегал на него, без труда удерживая равновесие, потом я увидел, как он вытянул ручонки, чтобы коснуться кольца. Последовала вспышка - не столь, правда, яркая в послеполуденном солнечном свете; окрашенная фиолетовыми тенями, она показалась всполохом тьмы. Мальчик почернел и упал замертво. Какую-то долю секунду он еще жил: голова дернулась назад, руки широко раскинулись. Взвился клуб дыма и тут же был рассеян ветром. Тело упало, теряя конечности, словно мертвое насекомое, покатилось и исчезло в расщелине между указательным и средним пальцами. Я, насмотревшийся на своем веку и на сожжения, и на четвертования, лично применявший пыточное клеймо (я очень живо помнил волдыри на щеках Морвенны), с трудом заставил себя подойти к нему. В узкой расщелине между пальцами лежали кости, но то были старые кости, рассыпавшиеся у меня под ногами, когда я спрыгнул вниз, подобно тем, которыми были усеяны тропинки в нашем некрополе; я не стал даже нагибаться к ним. Я достал Коготь. Когда на пиру у Водалуса вынесли тело Теклы, я не применил его, а потом бранил себя за это; Иона упрекнул меня тогда в сумасбродстве, сказал, что, каким бы могуществом ни обладал Коготь, вернуть жизнь куску жареного мяса он бы все равно не смог. Если бы только он подействовал сейчас и возвратил мне маленького Северьяна, я почел бы за счастье отвести малыша в безопасное место, а потом выхватить "Терминус Эст" и перерезать себе глотку. Ведь если бы Коготь оказался властен сделать это, он вернул бы и Теклу, догадайся я тогда пустить его в ход. Текла же была частью меня самого, и уже ничто не могло ее воскресить. Мне показалось, что камень источал слабое свечение, ясную прозрачную ауру; затем тело мальчика осыпалось золой и развеялось по ветру. Я поднялся, спрятал Коготь и двинулся прочь, спрашивая себя, скольких трудов мне будет стоить выбраться из этого узкого места и добраться до основания руки. (В конце концов мне пришлось установить "Терминус Эст" лезвием вниз и поставить ногу на поперечину рукоятки, а потом, оказавшись наверху, отползти назад вниз головой, чтобы ухватить за эфес и втянуть меч за собою.) Сознание мое помутилось, и, хотя память мне не изменила, малыш Северьян смешался с другим мальчиком, Йадером, который жил с умирающей сестрой в лачуге на скале в Траксе. Того, кто был мне так дорог, я спасти не смог; другого, который почти ничего не значил для меня, я излечил. Оба мальчика слились в единый образ. То была, несомненно, некая защитная реакция моего сознания, предоставившего мне убежище от безумия; но мною владело странное чувство, что, пока жив Йадер, не мог до конца исчезнуть и мальчик, которого мать нарекла Северьяном. Я хотел было задержаться на кисти руки и обернуться, но не смог - по правде говоря, я испугался, что подойду к краю и брошусь вниз. Я не останавливался до тех пор, пока не достиг узкой длинной лестницы, ведущей вниз к широкому выступу горы. Там я сел и снова отыскал взглядом цветное пятно - скалу, под которой стоял дом Касдо. Мне вспомнился лай бурого пса, встретившего меня в лесу на подходе к дому. Он сыграл труса, этот пес, когда появился альзабо, но он же погиб, вонзив клыки в зоантропа, когда я, тоже струсив, стоял поодаль в нерешительности. Мне вспомнилось милое усталое лицо Касдо и личико мальчика, осторожно выглядывавшего из-за ее юбки; вспомнился старик, сидевший, скрестив ноги, спиной к очагу, и его рассказ о Фехине. Все они были мертвы: Севера и Бекан, которых я даже не видел, старик, пес, Касдо, а теперь и малыш Северьян; даже Фехин. Все умерли, все затерялись во мгле, окутывающей дни нашей жизни. Время представляется мне непроницаемой оградой из железных прутьев - нескончаемым частоколом лет; и мы несемся мимо, подобно Гьоллу, пока не впадаем в море, откуда возвращаемся лишь каплями дождя. Там, на руке гигантской статуи, я испытал дерзновенное желание подчинить себе время, желание столь сильное, что по сравнению с ним стремление к далеким солнцам казалось не более существенным, чем мечта мелкого вождя с перьями на голове завоевать соседнее племя. Там я и сидел, пока горы на западе не закрыли собою солнце. Я ожидал, что спуск по лестнице окажется менее утомительным, чем подъем, но жажда вконец изнурила меня, а при каждом шаге болели колени. Сумерки быстро сгущались, ветер обдавал ледяным холодом. Одно из одеял сгорело вместе с мальчиком; я развернул то, что осталось, и обернул им плечи и грудь под плащом. Преодолев половину спуска, я остановился передохнуть. От дневного света остался лишь узкий багровый серп. Он становился все тоньше, потом и вовсе исчез, и, пока он таял, металлические гиганты катафракты разом подняли руки в прощальном салюте. Они стояли внизу, молчаливые и непреклонные, и я был готов поверить, что их так и изваяли с поднятыми руками, как предстали они пред моим взором теперь. Восхищение на время вытеснило из моей души горечь потери, я стоял недвижим и любовался ими, не смея пошевелиться. Ночь стремительно спускалась на горы, и в последних мутных сумерках я увидел, как огромные руки опустились. Ошеломленный, я вернулся в безмолвный город, раскинувшийся на коленях высеченной в горе фигуры. Одно чудо на моих глазах не оправдало ожиданий, зато я узрел другое; даже если чудо кажется бессмысленным, в нем кроется неисчерпаемый источник надежды, ибо оно свидетельствует, что при всей скудности наших знаний наши поражения - а их всегда больше, чем мелких, незначительных побед, - могут иметь такую же ценность. Возвращаясь к круглому зданию, где мы с мальчиком должны были заночевать, я умудрился, как последний глупец, сбиться с дороги. Сил на поиски у меня не осталось. Поэтому я отыскал защищенное от ветра место, подальше от металлического стража, растер усталые ноги, закутался в одеяло и сразу же заснул. Однако вскоре меня разбудила чья-то осторожная поступь. 25. ТИФОН И ПЬЯТОН Заслышав шаги, я поднялся и обнажил меч. Так, с мечом наперевес, я простоял под покровом темноты по меньшей мере стражу - так мне, во всяком случае, показалось, хотя наверняка гораздо меньше. Еще дважды слышал я эти мягкие быстрые шаги, однако в моем уме они вызвали образ человека крупного: какой-то мужчина атлетического телосложения, мощный, но проворный, куда-то торопился, почти бежал. Небо пышно блистало звездами; такими яркими их видит мореплаватель и сверяет по ним свой путь, когда они раскидывают над континентами бескрайнее, сверкающее золотом покрывало. Неподвижные фигуры стражей и здания купались в разноцветных огнях десяти тысяч солнц и были видны как днем. Нас охватывает ужас при одной лишь мысли о ледяных равнинах Диса, антипода нашего солнца, - но скольким солнцам мы представляемся антиподами? Жители Диса (если таковые существуют) знают лишь вечную звездную ночь. Пока я стоял в звездном сиянии, я несколько раз чуть не заснул; в полудреме я тревожился о мальчике - не разбудил ли я его, когда вставал, и где искать ему пищу, когда взойдет солнце. Потом в мои беспокойные мысли вторглось воспоминание о его гибели, подобно тому как ночь нахлынула на горы черной волною безысходности и отчаяния. Я понял тогда, что должна была чувствовать Доркас после смерти Иоленты. В отличие от Доркас и Иоленты, между мною и мальчиком не было чувственного влечения, но их плотская любовь никогда не возбуждала во мне ревности. Конечно, мое чувство к мальчику было столь же глубоко, как и чувство Доркас к Иоленте (и, несомненно, глубже привязанности Иоленты к Доркас). Если бы Доркас об этом знала, если бы ее любовь ко мне была столь же сильна, как моя к ней, ее ревность не знала бы границ. Больше не слыша шагов, я завернулся поплотнее в одеяло, лег и заснул. Я был почти уверен, что на этот раз вообще не проснусь или проснусь от удара ножом в горло, однако ничего такого не произошло. Во сне я видел воду, а когда пробудился, солнце уже стояло высоко, я был один и едва мог пошевелиться от холода. Меня больше не заботили ни таинственные шаги, ни стражи, ни кольцо, - ничто в этом проклятом месте. Я желал одного - поскорее его покинуть и, сам не знаю почему, был рад, что на пути к северо-западному склону горы мне не придется идти мимо круглого здания. Меня не раз посещало чувство, будто я схожу с ума, ибо на мою долю выпало множество великих приключений, а величайшее приключение есть то, что сильнее всего воздействует на сознание. Так вышло и на этот раз. Между ступнями катафракта появился человек, он был крупнее и гораздо шире меня в плечах - будто одно из чудовищных созвездий пало с ночного неба на Урс и облачилось в человеческую плоть. Ибо у этого человека было две головы, как у великана-людоеда в забытой сказке из "Книги чудес Урса и Неба". Я машинально потянулся к рукояти меча. Одна из голов расхохоталась; пожалуй, это был первый и последний раз, когда кто-то смеялся при виде моего обнаженного меча. - Тебе нечего бояться, - сказал человек. - Ты, как я погляжу, вооружен не хуже меня. Как зовут твоего друга? Сколь ни был я удивлен, его дерзость привела меня в восхищение. - "Терминус Эст", - ответил я и развернул к нему лезвие, чтобы он мог прочесть надпись. - "Се Есть Черта Разделяющая". Прекрасно сказано, тем более что изречение прочитано здесь и сейчас, ибо наше время есть граница между старым и новым, и грянут невиданные в нашем мире перемены. Моего друга зовут Пьятон, но это имя, боюсь, значит не особенно много. Твоему он годится разве только в слуги, хотя как воин он, может, и превосходит твоего. Услыхав свое имя, вторая голова широко раскрыла глаза, которые до сих пор были полуприкрыты, и уставилась на меня. Губы шевельнулись, словно она хотела что-то сказать, но не издали ни звука. Я решил, что эта голова страдает идиотизмом. - Можешь спрятать свой меч. Я, как видишь, безоружен, хоть и имею лишнюю голову; как бы то ни было, я не желаю тебе зла. С этими словами он поднял руки и повернулся сначала в одну сторону, потом в другую, дабы я мог убедиться, что он совершенно наг, что, впрочем, и без того было видно. - Не сын ли ты того мертвого человека, которого я видел в круглом доме? - осведомился я, убирая "Терминус Эст" в ножны. Он шагнул ко мне. - Ничуть не бывало. Я и есть тот самый человек. Из глубины моей памяти, словно из бурых вод Птичьего Озера, возникла Доркас, и я ощутил, как ее мертвая рука хватает мою. - И я вернул тебя к жизни? - вырвалось у меня. - Скажем лучше, что ты меня разбудил. Ты думал, что я мертв, а я лишь высох от жажды. Я напился и, как видишь, ожил. Вода дает жизнь, выкупаться - значит, возродиться. - Все это замечательно, коли ты не лжешь, однако я сам умираю от жажды и не в состоянии думать ни о чем другом. Ты сказал, что напился, и говоришь со мной, как друг. Прошу тебя, докажи свою дружбу. Я очень давно не ел и не пил. Та голова, что говорила со мной, улыбнулась. - Твое желание самым чудесным образом совпадает с моими намерениями, в тебе уместно все, даже одежда, и мне это нравится. Я как раз собирался пригласить тебя туда, где еда и питье в изобилии. Следуй за мной. В тех обстоятельствах я последовал бы куда угодно за всяким, кто пообещал бы мне воду. Теперь же я пытаюсь себя убедить, что пошел из любопытства, в надежде раскрыть тайну гигантских катафрактов; но, роясь в воспоминаниях о том дне, не нахожу ничего, кроме отчаяния и жажды. Перед мысленным взором струились серебряные нити водопада у дома Касдо, бил Пророческий Фонтан Обители Абсолюта и несся поток из открытого мною шлюза Винкулы на вершине скалы в Траксе. Двуглавый человек шествовал впереди меня спокойно и уверенно, нимало не сомневаясь в том, что я следую за ним и не собираюсь атаковать его сзади. Повернув за угол, я впервые обнаружил, что мы находимся вовсе не на знакомой радиальной улице, ведущей к круглому зданию. Но теперь оно возникло прямо перед нами. Дверь - не та, в которую входили мы с малышом Северьяном - была, как и прежде, открыта. Мы вошли внутрь. - Вот мы и пришли, - сказала говорящая голова. - Залезай. Мой провожатый махнул рукой в сторону похожего на лодку предмета, обтянутого изнутри тканью наподобие лотосовидной лодки в саду Автарха; только эта была предназначена для плавания не по воде, а по воздуху. Когда я дотронулся До планшира, лодка затряслась и закачалась, хотя я едва коснулся ее. - Это, должно быть, флайер, - сказал я. - Мне никогда не доводилось видеть его так близко. - Против настоящего флайера этот все равно что, скажем, воробей против стрижа. Или крот, или игрушечная птичка, которую ребятня гоняет ракетками. Учтивость, однако, требует, чтобы ты сел в него первым. Уверяю, никакой опасности нет. Несмотря на его увещевания, я отпрянул. В этом судне было что-то таинственное, и я не мог заставить себя занести в него ногу. - Я пришел из Нессуса, с восточного берега Гьолла, - сказал я, - и там нас учили, что почетный член любого экипажа ступает на борт последним и первым покидает его. - Именно, - отвечала говорящая голова, и, прежде чем я сообразил, что происходит, двуглавый человек обхватил меня за талию и закинул в лодку, как я мог бы закинуть ребенка. Лодка слегка осела и закачалась под тяжестью моего тела, а через миг отчаянно заскрипела - это двуглавый вскочил в нее позади меня. - Или ты возомнил себя выше меня? Он прошептал какие-то слова, и судно двинулось с места. Поначалу оно скользило медленно, но постепенно начало набирать скорость. - Истинная учтивость, - рассуждал он, - должна быть достойна своего имени. Ибо лишь в ней заключена правда. Когда плебей преклоняет колени перед монархом, он отдает свою голову во власть последнего. Он знает, что его властелин может отсечь ее, если пожелает. Простолюдины говорят - или скорее говаривали в старые добрые времена, - что во мне нет любви к правде. Правда, однако, в том, что именно правду я и люблю: открытое признание факта. Все это время мы лежали, растянувшись, на дне лодки, почти вплотную друг к другу - расстояние между нами было не шире ладони. Голова-идиот по имени Пьятон таращила на меня глаза и бормотала что-то нечленораздельное. Я попытался сесть. Двуглавый схватил меня железной хваткой и потянул назад. - Это опасно. Такие суда рассчитаны на то, чтоб в них лежали. Ты же не хочешь потерять свою голову? Поверь мне, это ничуть не лучше, чем иметь лишнюю. Лодка наклонилась вперед и нырнула в темноту. На миг я испугался, что мы вот-вот разобьемся, но это ощущение сменилось опьянением скорости, напомнившим мне детство, когда мы катались зимой на еловых лапах между мавзолеями. Привыкнув к стремительному движению, я спросил: - Ты и родился таким, каков сейчас? Или Пьятон каким-то образом очутился на тебе позднее? Я начинал понимать, что моя жизнь будет зависеть от того, много ли мне удастся узнать об этом странном существе. Говорящая голова расхохоталась. - Меня зовут Тифон. Можешь так меня и называть. Ты слыхал обо мне? Когда-то я правил этой планетой и многими другими. Я был уверен, что он лжет, и ответил: - Слухи о тебе все еще живы... Тифон. Он снова расхохотался. - А ты был готов назвать меня Владыкой или иным подобным именем? Тебе это еще предстоит. Нет, я не был рожден таким, я вообще не был рожден в том смысле, какой ты вкладываешь в это слово. И Пьятон не был приращен ко мне. Это я был привит к нему. Что ты на это скажешь? Лодка неслась так стремительно, что воздух свистел у нас над головами, однако спуск уже не казался таким крутым, как раньше. Когда я снова заговорил, лодка уже шла ровно. - Ты сам пожелал этого? - Таков был мой приказ. - Но это странно. Зачем тебе это понадобилось? - Чтобы жить, разумеется. - Хотя Тифон находился менее чем в кубите от меня, я не мог разглядеть в темноте ни одного лица. - Всякая жизнь борется за свое сохранение - это мы называем Законом Существования. Видишь ли, наши тела умирают задолго до нас. Справедливо было бы утверждать, что мы умираем только потому, что умирают они. Мои врачи - разумеется, это были лучшие врачи многих миров - сказали мне, что я мог бы получить новое тело, и их первоначальное намерение состояло в том, чтобы вложить мой мозг в другой череп, предварительно очищенный от прежнего содержимого. Замечаешь порочность такого решения? Я искренне сомневался в серьезности его слов, однако ответил, что ничего такого не замечаю. - Лицо, мое лицо! Я бы утратил свое лицо, то, перед которым люди привыкли склоняться! - В темноте его рука схватила мою. - Я сказал врачам, что не согласен. Тогда один из них предложил пересадить всю голову целиком. Он сказал, что это даже упростит им задачу, поскольку сложная нервная система, управляющая зрением и речью, не будет затронута. Я обещал ему палатинат в случае успеха. - Рискну предположить... - начал я. Тифон опять рассмеялся. - Что разумнее было бы снять с нового тела прежнюю голову. Да я и сам так считал. Но технология создания нервных соединений оказалась весьма сложной, и поэтому мой врач предложил лучший выход - я обеспечил ему проведение всех экспериментов, - а именно: перенести хирургическим путем лишь сознательные функции. Впоследствии бессознательные перенеслись ко мне сами собой. После этого можно было ампутировать старую голову. Конечно, остался бы шрам, но его можно было скрыть под рубашкой. - Однако была допущена какая-то оплошность? Я успел отодвинуться от него, насколько позволяло узкое дно лодки. - Дело было за временем. - Жесткая, неумолимая энергия, звучавшая в его голосе, постепенно ослабевала. - Пьятон был одним из моих рабов - не самым крупным, но никто не мог сравниться с ним силой. Мы всех подвергли испытаниям. Мне и в голову не пришло, что у человека с его физической мощью столь же мощной окажется связь функций всего организма с сердцем. - Понимаю, - вставил я, хотя не понял ровным счетом ничего. - То были времена великих смут. Мои астрономы доложили мне, что солнечная активность начнет постепенно сходить на нет. Но затухание будет происходить так медленно, что человек за свою жизнь его не заметит. Они ошиблись. За несколько лет температура мира упала на две тысячные доли, а потом стабилизировалась. Урожаи снизились, начался голод, люди взбунтовались. Тогда мне и следовало их покинуть. - Почему ты этого не сделал? - Я чувствовал необходимость сильной власти. Сильная власть может быть только единоличной, и не важно, рука ли это правителя или чья-нибудь еще... И вдруг откуда ни возьмись появился некий кудесник - такие всегда сваливаются как снег на голову. Бунтовщиком-то он, собственно, не был, хотя некоторые министры уверяли меня в обратном. Я к тому времени уже обосновался-здесь до полного излечения, и, поскольку он мог исцелять болезни и исправлять уродства, я приказал привести его к себе. - Это был Миротворец, - догадался я, а мгновение спустя был готов вырвать свой болтливый язык. - Да, таково было одно из его имен. Ты знаешь, где он сейчас? - Он умер много тысячелетий назад. - И все-таки, как мне представляется, он не покинул мир? Это замечание чрезвычайно встревожило меня, и я опустил глаза к мешочку, чтобы проверить, не пробивается ли сквозь него лазоревый свет. В этот миг нос нашего судна поднялся, и мы устремились наверх. Свист ветра над нами сменился ураганным ревом. 26. ОЧИ МИРА Не исключено, что лодка управлялась светом - как только вокруг стало светло, она тут же остановилась. На склоне горы я умирал от холода, но это было ничто по сравнению со здешней стужей. Ветер стих, но я не помню, чтобы самой лютой зимой стоял такой мороз. Когда я попытался сесть, у меня закружилась голова. Тифон выпрыгнул из лодки. - Давно я здесь не был. Как хорошо снова оказаться дома! Мы находились в огромном, как бальная зала, пустом помещении, выдолбленном в цельном камне. Свет проникал через два круглых окна в противоположной стене. Тифон поспешно зашагал к ним. Окна располагались шагах в ста друг от друга, а в диаметре достигали примерно десяти кубитов. Я шел за ним, пока не заметил, что его босые ноги оставляют четкие темные следы. Из окон на каменный пол намело много снега. Я опустился на колени, сгреб его целую горсть и набил им рот. В жизни не ел я ничего вкуснее. Соприкоснувшись с моим воспаленным языком, снег таял, превращаясь в нектар. В тот миг я свято верил, что почел бы за счастье провести остаток дней вот так, на коленях, с набитым снегом ртом. Тифон оглянулся и, увидев меня, рассмеялся. - Я и забыл, что ты умираешь от жажды. Пей вволю. Времени у нас предостаточно. Я хотел показать тебе кое-что, но это может подождать. Пьятон тоже пошевелил губами, и мне показалось, что на лице идиота мелькнуло сострадание. Это привело меня в чувство - может быть, лишь потому, что я уже успел съесть несколько горстей снега. Проглотив еще одну, я, не вставая с колен, сгреб новую и спросил с набитым ртом: - Ты рассказывал мне о Пьятоне. А почему он не может говорить? - Ему, бедняге, не хватает дыхания. - У него наступила эрекция, и он помог себе рукой. - Как я уже говорил, я управляю всеми сознательными функциями своего организма, а вскоре смогу управлять и бессознательными. Посему, хоть Пьятон и в состоянии пока шевелить губами и языком, он подобен музыканту, нажимающему на клапаны трубы, играть на которой не в силах. Скажи мне, когда ты утолишь жажду, и я провожу тебя туда, где есть пища. Я проглотил очередную порцию снега. - Жажда больше не мучит меня. И я действительно очень голоден. - Прекрасно, - сказал он и, повернувшись к окнам спиной, подошел к боковой стене комнаты. Я тоже приблизился к ней и увидел, что она вовсе не каменная, как мне до сих пор казалось. Стена была сделана из хрусталя или толстого дымчатого стекла; сквозь нее я увидел хлеба и множество невиданных яств, застывших в идеальной гармонии, словно на натюрморте. - Ты владеешь талисманом власти, - сказал Тифон. - Дай его мне, и мы сможем открыть шкаф. - Я что-то не понимаю, о чем ты. Тебе нужен мой меч? - Мне нужно то, что висит у тебя на шее, - ответил он и протянул руку. Я отпрянул. - Он не имеет никакой власти. - В таком случае ты ничего не теряешь. Дай его мне. Пока Тифон говорил, голова Пьятона едва заметно качнулась из стороны в сторону. - Это всего лишь бесполезная побрякушка, - сказал я. - Когда-то я думал, что она наделена большой властью, но однажды я попытался вернуть жизнь одной прекрасной женщине, и эта штуковина оказалась бессильна. А вчера мне не удалось воскресить мальчика, с которым я путешествовал. Откуда ты знаешь об этой вещи? - Я все время за тобой следил. Я забрался повыше, и мне было хорошо вас видно. Когда мое кольцо убило ребенка и ты к нему подошел, я заметил священный огонь. Тебе, собственно, не обязательно отдавать камень мне в руки - не хочешь, не надо, - просто сделай то, что я тебе скажу. - Ты мог бы нас предупредить, - заметил я. - А зачем? Тогда вы ничего для меня не значили. Ты хочешь есть или нет? Я достал камень. Ведь в конце концов его уже видели и Доркас, и Иона, да и Пелерины, говорят, выносили его на обозрение по большим праздникам. Он лежал у меня на ладони, померкший, как простой осколок синего стекла. Тифон с любопытством склонился над ним. - Ничего особенного. А теперь встань на колени. Я повиновался. - Повторяй за мной: "Клянусь могуществом моего талисмана, что в благодарность за пищу, которая будет мне дарована, я навечно стану рабом того, чье имя Тифон..." Меня затягивало в тенета, по сравнению с которыми сеть Декумана была робкой пробой руки. Тифон опутывал меня столь искусно, что я почти не чувствовал ловушки, однако ощущал тяжесть каждой стальной петли. - "...и сложу к его ногам все, чем владею теперь и буду владеть в грядущие дни, и себя самого, нынешнего и грядущего, живого или мертвого, ему в угоду". - Я уже нарушал клятвы раньше, - сказал я. - Если я поклянусь сейчас, то непременно нарушу свой обет. - В таком случае тебе лучше все-таки поклясться, - ответил он. - Это не более чем формальность. Прими клятву, и я освобожу тебя от нее, как только ты насытишься. Я не сдавался. - Ты говорил, что любишь правду. Теперь я понимаю, почему: правда связывает людей. Я положил Коготь обратно в мешочек. Не сделай я этого, миг спустя камень был бы безвозвратно потерян. Тифон схватил меня, прижав мои руки к бокам так, что я не мог вытащить "Терминус Эст", и бросился со мною к окнам. Я сопротивлялся изо всех сил, но был беспомощен, как щенок в руках силача. Вблизи огромное окно казалось чем-то совсем иным: в комнату словно врывалась часть внешнего мира, но, вопреки ожиданиям, я увидел не поля и деревья, составлявшие пейзаж подножия горы, но просто кусок неба. Каменная стена комнаты, меньше кубита толщиной, проплыла мимо меня, едва попадая в поле зрения, как смутная демаркационная линия между воздухом и водой, заметная, если плыть с открытыми глазами. В следующий миг я оказался за стеной. Тифон держал меня за лодыжки, и то ли мои сапоги были слишком толсты, то ли я просто-напросто перепугался, но мне казалось, что меня вообще никто не держит. Спиной я был повернут к телу горного массива. Мягкий мешочек с Когтем болтался у меня под головой, зацепившись за подбородок. Я отчетливо помню глупый минутный страх, что "Терминус Эст" выскользнет из ножен. Я напряг мышцы живота и приподнялся, как гимнаст, висящий на перекладине, зацепившись за нее ступнями. Тифон опустил одну мою голень, чтобы нанести мне удар кулаком в зубы, отчего я с криком откинулся вниз. Изо рта, застилая глаза, хлынула кровь, и я попытался обтереть ее рукой. Мною овладело сильнейшее искушение выхватить меч, подняться снова и обрушить его на Тифона; однако я понимал, что у него будет достаточно времени, чтобы разгадать мои намерения и выпустить меня. Даже если бы моя затея удалась, я бы все равно погиб. - Я повелеваю тебе, - раздался надо мной голос Тифона, показавшийся таким далеким в этом золотом безбрежье, - испросить у твоего талисмана помощь, которую только он способен тебе оказать. Он умолк, и каждый миг казался мне вечностью. - Он может тебе помочь? Я собрался с мыслями и выкрикнул: - Нет! - Понимаешь ли ты, где находишься? - Вижу. На лице. На лице горы-автарха. - Это мой лик - разве ты не видел? Это я был автархом. И я иду снова. Ты находишься у моих глаз, спиной к радужной оболочке правого глаза. Постигаешь? Ты всего лишь слеза, одна-единственная моя слезинка. Если я захочу, то через миг уроню тебя, и ты запятнаешь мое одеяние. Кто может спасти тебя, владелец Талисмана? - Ты, Тифон. - Только я? - Только Тифон. Он подтащил меня назад, и я уцепился за него, как когда-то мальчик цеплялся за меня, и держался, пока снова не оказался в огромной зачерепной полости горы. - А теперь, - сказал Тифон, - предпримем еще одну попытку. Ты должен снова подойти вместе со мною к глазу, но на этот раз - добровольно. Может быть, тебе будет легче, если мы подойдем не к правому глазу, а к левому. Он взял меня за руку. Думаю, в известном смысле я шел добровольно, коль скоро я переставлял ноги; но еще никогда я не ходил с такой неохотой. От прямого отказа меня удерживала лишь память о только что пережитом унижении. Мы остановились у самого края глаза; Тифон жестом приказал мне выглянуть наружу. Под нами колыхался океан облаков, синий в тени и розовый в солнечном свете. - Автарх, - спросил я, - как мы оказались здесь? Ведь судно, в котором мы летели, так долго неслось вниз по туннелю. Он только пожал плечами. - А почему гравитация должна служить Урсу, если она может служить Тифону? И все-таки Урс красив. Взгляни! Перед тобою мантия мира. Прекрасна, не правда ли? - Воистину прекрасна, - согласился я. - Она может стать твоей мантией. Я уже говорил тебе, что был автархом над многими мирами. И снова стану автархом, но на этот раз мои владения будут гораздо обширнее. Я сделал этот мир, старейший из всех, своей столицей. То была моя ошибка, ибо я слишком долго медлил и наступила катастрофа. Когда пришло время бежать, путь к побегу был для меня закрыт: те, кого я поставил командовать кораблями, способными достичь звезд, уже улетели на них, и эта гора стала моей западней. Подобная ошибка не повторится. Моя столица будет в другом месте, а этот мир я дарую тебе, и ты будешь править им как мой вассал. - Но я не совершил ничего, чтобы заслужить столь высокую честь. - Никто, даже ты, владелец Талисмана, не вправе требовать от меня оправдания моим поступкам. Лучше взгляни на свою империю. Пока он говорил, далеко под нами родился ветер. Облака вскипели под его напором, выстроились, словно ратники, в шеренги и поплыли на восток. Под ними я увидел горы и прибрежные равнины, а за равнинами еле различимую синюю полоску моря. - Смотри! - Там, в горах на северо-востоке, куда Тифон указывал пальцем, что-то блеснуло. - Там применили какое-то мощное энергетическое оружие. Наверное, один из нынешних правителей или его противники. Кто бы то ни был, его местонахождение теперь обнаружено, и он будет повержен. Армии нынешнего века слабы. Наши цепы разобьют их словно мякину. - Откуда ты все это знаешь? - удивился я. - Ты же был мертв, пока мы с сыном не обнаружили тебя. - Верно. Но с тех пор я прожил без малого день и успел объять мыслью далекие страны. В морях тоже обитают силы, которые будут править. Но они станут нашими рабами, а северные орды уже сейчас служат им. - А жители Нессуса? - Меня бросило в дрожь, и я едва стоял на ногах. - Нессус будет твоей столицей, если ты этого захочешь. Со своего престола в Нессусе ты будешь присылать мне дань прекрасными женщинами и мальчиками, древними книгами и приборами и всеми ценностями, производимыми на Урсе. Он снова указал куда-то. Я увидел сады Обители Абсолюта, словно брошенный на траву золотисто-зеленый платок, а за ними Стену Нессуса и сам великий город. Вечный город раскинулся на многие сотни лиг, и даже башни Цитадели терялись в бесконечной череде крыш и извилистых улиц. - Таких высоких гор не бывает, - сказал я. - Будь сия высочайшей в мире и стой она на вершине другой, столь же высокой, я и то не смог бы увидеть столько, сколько вижу сейчас. Тифон положил руку мне на плечо. - Высота этой горы зависит от моей воли. Или ты забыл, чей на ней лик? Я смотрел на него в недоумении. - Глупец, - сказал он. - Ты видишь моими глазами. А теперь достань свой талисман. На нем ты присягнешь мне. Я вынул Коготь - в последний, как мне показалось, раз - из сшитого Доркас кожаного мешочка. Далеко внизу что-то пошевелилось. Зрелище из окна залы по-прежнему восхищало своим великолепием, но это был всего лишь вид, доступный каждому человеку, взобравшемуся на вершину могучего пика: голубая чаша Урса. Сквозь облака я видел колени горы со множеством прямоугольных домов, круглым зданием в центре и катафрактами. Последние медленно поворачивали головы от солнца к нам, наверх. - Они приветствуют меня, - сказал Тифон. Пьятон тоже пошевелил губами, однако не в такт Тифону. На этот раз я принял это к сведению. - Недавно ты стоял около другого глаза, - заметил я, - но они не стали тебя приветствовать. Они салютуют Когтю. Ответь, автарх, что станется с Новым Солнцем, когда оно наконец явится? Будешь ли ты преследовать его, как преследовал Миротворца? - Присягни мне и поверь, что, когда оно придет, я буду его господином, а оно - моим самым жалким рабом. Я нанес удар. Есть такой удар - нижней частью ладони в нос, - в результате которого расщепленная кость врезается в мозг. Однако действовать нужно стремительно, ибо, заметив угрозу, человек инстинктивно вскидывает руки, чтобы защитить лицо. Я был не так ловок, как Тифон, но он закрыл руками собственное лицо, я же ударил Пьятона и услышал тот легкий роковой хруст, который означает смерть. Сердце, многие тысячелетия служившее не своему хозяину, перестало биться. Через миг я ногой столкнул тело Тифона в пропасть. 27. НА ГОРНЫХ ТРОПАХ Летающая лодка не желала мне повиноваться, ибо я не знал нужного слова. (Мне не раз приходило в голову, что Пьятон, помимо прочего, пытался сообщить мне и заклинание, как передал просьбу отнять у него жизнь; и я пожалел, что не прислушался к нему раньше.) Наконец я смирился с необходимостью спуститься из правого глаза, и это был самый тяжелый спуск в моей жизни. В процессе своего затянувшегося повествования я не раз повторял, что ничего не забываю; но из этого эпизода я почти ничего не помню: я был так обессилен, что двигался словно во сне. Когда наконец я вступил в безмолвный загадочный город, раскинувшийся у ног катафрактов, стояла ночь, и я улегся у стены, чтобы укрыться от ветра. Красота гор поистине поразительна, это признает даже тот, кто встретился там лицом к лицу со смертью; в этом случае она, пожалуй, в особенности очевидна; а те охотники, что отправляются вверх по склонам сытыми и добротно одетыми и такими же возвращаются, вообще редко видят горы. Там весь мир кажется чашею чистой, спокойной, ледяной воды. В тот день я преодолел длинный спуск и выбрался на высокогорные равнины, раскинувшиеся на многие лиги, - равнины, пышно поросшие сладкой травой и цветами, которые ниже на склонах и не встретишь: маленькие, скорые в цветении, прелестные и невинные, какими розы никогда не будут. Почти со всех сторон равнины были окаймлены скалами. Мне неоднократно казалось, что дальше пути на север нет и мне придется повернуть; но всякий раз я находил проход - вверх или вниз - и продолжал путь. Под собой я не замечал ни одного солдата, ни пешего, ни конного, что, с одной стороны, успокаивало - ибо я все еще опасался, не гонятся ли за мной патрули архона, - а с другой, тревожило, поскольку я, очевидно, удалился от дороги, по которой шло снабжение армии. Я вспомнил альзабо, и мне сделалось не по себе: не исключено, что в здешних горах водилось много подобных тварей. Да и вправду ли он умер? Откуда мне знать, какими регенерирующими силами он был наделен? И хотя при свете дня я забывал о нем, изгонял его из памяти и заставлял себя больше тревожиться из-за солдат, хотя я пытался утешить себя созерцанием множества великолепных горных пиков, водопадов и дальних пейзажей, по ночам он возвращался ко мне в мыслях, и я, съежившись под плащом и одеялом, дрожал как в лихорадке и, казалось, слышал его легкую поступь и скрежет когтей. Если, как это часто говорят, мир сотворен по единой схеме (предшествовавшей ли сотворению мира или выявленной за миллионы лет его существования, по неумолимой логике порядка и развития, - неважно), тогда во всех вещах должны присутствовать как миниатюрное отображение высшего величия, так и увеличенный отпечаток мелких материй. Пытаясь отвлечься от воспоминаний об ужасе, пережитом при встрече с альзабо, я предался размышлениям о природе этого существа, а именно - о его способности вживлять в себя волю и память людей. Обнаружить сущностную связь с мелкими тварями труда не составило. Альзабо можно сравнить с некоторыми насекомыми, которые прикидываются травинками и прутиками, дабы сделаться незаметными для врагов. С одной стороны, никакого обмана здесь нет: существуют и настоящие травинки и прутики. С другой - под их видом скрываются насекомые. Таков и альзабо. Когда Бекан, вещая устами чудовища, пожелал воссоединиться с женой и сыном, он верил, что изъявляет собственную волю, да так оно и было. И все же его воля способствовала бы насыщению альзабо, чьи потребности и устремления скрывались за голосом Бекана. Неудивительно, что соотнести природу альзабо с высшей истиной оказалось значительно труднее; но в конце концов я пришел к заключению, что она подобна процессу поглощения материальным миром мыслей и поступков людей, которые, покинув этот мир, оставили в нем следы своей деятельности - назовем их, в широком смысле, произведениями искусства: здания, песни, войны, открытия; они продлевают Жизнь своим творцам и после кончины последних. Именно в этом смысле маленькая Севера подала альзабо идею подвинуть стол, чтобы добраться до люка, хотя самой Северы уже не было на свете. Моей советчицей была Текла, и хотя я не особенно рассчитывал на нее, когда обращался к ее памяти, а она была не слишком толковой советчицей, все же ее в свое время нередко предупреждали об опасностях, которые таят в себе горы; и она теперь, стоило забрезжить рассвету, направляла меня то вверх, то вперед, то вниз - чаще вниз, в долины, туда, где тепло. Голод меня больше не мучил, ибо у того, кто долго не ест, чувство голода пропадает. На смену ему пришла слабость, а вместе с ней чистота и ясность сознания. С тех пор как я вылез из правой глазницы, минуло двое суток, и вот под вечер я набрел на пастушескую хижину, по виду напоминавшую каменный улей, и обнаружил в ней котелок с кукурузной мукой. Всего в дюжине шагов бил горный источник, но разжечь огонь мне было нечем. Я убил весь вечер, собирая пустые птичьи гнезда с находящейся в полулиге от хижины скалы, а ночью высек огонь мечом, сварил похлебку (на такой высоте это заняло много времени) и съел ее. И как ранее в случае со снегом, теперь мне казалось, что я в жизни не ел ничего вкуснее - у похлебки был еле уловимый, но все же явственный привкус меда, словно высушенные зерна сохранили нектар живого растения; так некоторые камни хранят в сердцевине морскую соль - память Урса. Считая своим долгом расплатиться за угощение, я перетряхнул ташку в поисках сколь-нибудь равноценной вещи, которую я мог бы оставить пастуху. Жертвовать коричневой книгой Теклы я не хотел и успокаивал совесть, убеждая себя, что пастух наверняка не умеет читать. Сломанный точильный камень я тоже не мог уступить - то была память о зеленом человеке, да и какой прок от такого подарка здесь, где вокруг в траве полно камней? Денег у меня не было, - все до последней монетки я отдал Доркас. Наконец я остановился на алой накидке, которую нашел в грязи в каменном городе на пути в Тракс. Накидка была основательно перепачкана, тонкая ткань не обещала особого тепла, но я надеялся, что кисти и яркий цвет порадуют хозяина угощения. Я так и не понял, как она оказалась в том месте, где мы ее нашли; неясно также, преднамеренно ли бросил ее тот странный человек, что вызвал нас, дабы возродиться на короткое время, или же она случайно осталась лежать, когда дождь растворил его и обратил в прах, коим он пробыл так долго. Несомненно, древняя сестринская община жриц повелевает силами, которые пускает в ход чрезвычайно редко или же никогда, и было бы естественно предположить, что помимо прочего они обладают способностью оживлять мертвых. Если это так, он вполне мог призвать их, как призвал нас, а накидка осталась по случайному стечению обстоятельств. И все-таки, даже если мое предположение верно, все это могло произойти по воле некой высшей власти. Именно таким образом большинство мудрецов объясняют очевидный парадокс: хотя мы вольны поступать по своему выбору, совершить преступление или из человеколюбивых побуждений похитить из Эмпиреев знак священного отличия, каждый наш шаг направляет Предвечный, и всяк служит ему равно: и тот, кто повинуется, и тот, кто идет наперекор. Но и это не все. Из коричневой книги Теклы и из частных бесед с ней самою мне было известно мнение некоторых мудрецов, полагавших, будто настоящее кишит мириадами мельчайших существ, представляющих собой лишь краткое мгновение, - и они действительно бесконечно малы, но в глазах людей и по сравнению с ними огромны: ведь для людей их властелин столь громаден, что они его не видят. (Именно из-за необъятных размеров он становится ничтожно малым, так что, соотнося себя с ним, мы словно шагаем по континенту, а видим лишь горы, леса, болота и пески; и, хотя и чувствуем в башмаках мелкие камешки, мы никогда не осознаем, что земля, которую мы проглядели, каждый миг нашей жизни пребывает с нами, даже в дороге.) Есть и другие мудрецы: эти, подвергая сомнению власть, которой якобы служат упомянутые существа (назовем их амшаспандами), тем не менее признают факт их существования. Их утверждения основываются не на опыте человечества (его накопилось достаточно), к которому я присовокупляю свой собственный, ибо я видел такое существо в книге с зеркальными страницами в палатах Отца Инира, - а скорее на теории, опровергнуть которую в принципе невозможно: они говорят, что если вселенная нерукотворна (во что они предпочитают не верить по причинам не вполне философского свойства), то она должна была существовать всегда, вплоть до сего дня. А коли она существовала всегда, то само время простирается в бесконечность за пределы настоящего, и в этом безбрежном океане времени все мыслимое по необходимости является преходящим. Существа, подобные амшаспандам, мыслимы, ибо эти мудрецы и многие другие мыслили о них. Но если столь могущественные существа однажды обрели жизнь, как они могут погибнуть? Посему они живы и поныне. Так, из парадоксальной природы знания следует, что, хотя существование Илема, праисточника всех вещей, может быть подвергнуто сомнению, существование его служителей несомненно. И поскольку такие существа есть, они наверняка вторгаются в нашу жизнь (если это можно назвать вторжением) посредством "случайностей", подобных той, что принесла мне в руки алую накидку, которую я оставил в хижине. Ведь не требуется безграничного могущества, чтобы вмешаться во внутреннюю структуру муравейника, любой ребенок может разворошить его палкой. Ничего более ужасного я и помыслить себе не могу. (Ведь собственная смерть, которую принято считать столь пугающей, что она приобретает немыслимые масштабы, не особенно меня тревожит; о чем я действительно не в силах думать - возможно, благодаря моей безупречной памяти, - так это о собственной жизни.) Но существует и другое объяснение. Не исключено, что все стремящиеся служить Теофанию и даже все те, кто служит ему лишь на словах, какими бы разными они ни казались нам и сколько бы между собой ни враждовали, тем не менее связаны единой нитью, подобно марионеткам, мальчику и деревянному человечку, что явились мне как-то раз во сне; в какие бы схватки они ни вступали, ими управляет невидимая рука, которая дергает за тесемки и того и другого. Если это так, то встреченный нами шаман мог быть другом и союзником жриц, которые, странствуя, распространили свою культуру на те самые земли, где он, в первобытной древности, под мерную литургию барабана и кроты, приносил некогда жертвы в маленьком храме каменного города. Под вечер следующего дня я вышел к озеру Диутурн. Именно его, а вовсе не море я видел на горизонте, прежде чем Тифон вторгся в мое сознание и сковал его, - если вообще встреча с Тифоном и Пьятоном не была видением или сном, от которого я пробудился, разумеется, в том же месте, где и заснул. Но озеро Диутурн действительно похоже на море: оно столь огромно, что мысль бессильна охватить его, а ведь именно в мыслях рождаются отклики, вызываемые этим словом; без мысли озеро было бы всего лишь участком Урса, залитым солоноватой водой. Озеро Диутурн лежит на высоте гораздо большей, чем настоящее море, однако я потратил почти всю светлую часть дня, чтобы добраться до берега. Спуск запомнился мне надолго, и даже сейчас, когда мой разум хранит воспоминания о стольких людях, я лелею память о редкостных по красоте картинах, окружавших меня, ибо пока я шагал, одно время года сменяло другое. Когда я вышел из хижины, позади меня, справа и надо мной простирались бескрайние снежные и ледяные пространства, темневшие еще более холодными скалами - скалами, беспрестанно обдуваемыми ветром, так что снег, не задерживаясь на них, осыпался и таял на нежной луговой траве, по которой я ступал, - первой весенней траве. Я шел дальше, травы набирали силу, и зелень их становилась сочнее. Под ногами снова зазвенели, застрекотали насекомые (я заметил это только потому, что давно их не слышал), и новый шум напомнил мне звук настраиваемых струн в Голубой Зале перед началом первой кантилены - звук, к которому я, бывало, прислушивался, лежа у открытого окна на койке в общей спальне для учеников. Начали попадаться кусты, которые, несмотря на упругую силу ветвей, не могли жить на тех высотах, где росли нежные травы; при ближайшем рассмотрении они оказались и не кустами вовсе, а деревьями, которые я видел прежде. В ином климате они вырастают до исполинских размеров, здесь же, в условиях короткого лета и суровой зимы, чахнут, и стволы их Разветвляются на несколько самостоятельных прочных побегов. На одном из этих карликовых деревьев я обнаружил дрозда в гнезде - первую за время моих скитаний по горам птицу, если не считать парящих над вершинами хищников. Пройдя еще лигу, я увидал кавий; грызуны высовывали пятнистые головы с зоркими черными глазами из нор, темневших меж голых камней, и тревожным свистом предупреждали сородичей о моем приближении. Еще лига, и кролик опрометью выскочил у меня из-под ног и, петляя, в страхе бросился прочь. Я, конечно, не мог его догнать. До этого я шел очень быстрым шагом и теперь чувствовал, что совсем обессилел - не только от голода и болезни, но и от разреженного воздуха. Словно меня подтачивала другая хворь, о которой я не подозревал, пока не возвратился к целительным деревьям и кустам. Отсюда озеро уже не казалось затуманенной голубой линией, предо мной простиралась холодная безмятежная водная гладь с редкими пятнами лодочек, которые, как я позже узнал, были по большей части построены из тростника; на краю залива чуть правее выбранного мною направления виднелась опрятная деревушка. Подобно тому как я не чувствовал слабости, не осознавал я и одиночества, обрушившегося на меня со смертью мальчика, пока не увидел лодки и круглые соломенные крыши деревни. Это было больше, чем просто одиночество. Прежде я никогда особенно не нуждался в людском обществе, если только это не было общество друга. Поэтому я не спешил вступать в разговор с незнакомцами и вообще не любил незнакомые лица. Оставшись один, я в некотором смысле утратил себя как личность: для дрозда и для кролика я был не Северьяном, но Человеком. Многие люди находят удовольствие в абсолютном одиночестве, особенно в одиночестве посреди пустыни, потому что им нравится исполнять эту роль. Я же снова хотел обрести индивидуальность и потому искал свое отражение в зеркале других индивидуальностей, чтобы доказать себе, что я не такой, как они. 28. УЖИН У СТАРЕЙШИНЫ Когда я добрался до окраины селения, уже завечерело. Солнце отбрасывало на гладь озера огненно-золотую дорожку, словно в продолжение деревенской улицы, которая уходила теперь на самый край света, зовя человека в запредельные миры. Передо мной предстала деревня, маленькая и убогая, но мне, так долго скитавшемуся высоко в горах вдали от жилья, и она показалась завидным убежищем. Постоялого двора здесь не было, а поскольку никто из жителей, выглядывавших из окон, не изъявлял желания принять меня, я спросил, где дом старейшины, оттолкнул открывшую мне дверь толстуху и расположился со всеми удобствами. Когда наконец явился старейшина посмотреть, кто ворвался к нему незваным гостем, я уже грелся у его очага, склонившись над "Терминус Эст" с точильным камнем и масленкой в руках. Он начал с почтительного приветствия, но любопытство так разбирало его, что даже в поклоне он не мог удержаться, чтобы не поднять голову и не взглянуть на меня. Я чуть было не расхохотался, однако вынужден был сдержать себя, дабы не погубить свои планы. - Мы рады господину оптимату, - пропыхтел старейшина, раздувая морщинистые щеки. - Очень, очень рады. Мое скромное жилище и все наше бедное селение в твоем распоряжении. - Я не оптимат, - возразил я, - я Великий мастер Северьян из Ордена Взыскующих Истины и Покаяния, более известного как гильдия палачей. Ты, старейшина, будешь называть меня мастером. Путь мой был долог и многотруден, и если ты обеспечишь мне добрый ужин и сносную постель, обещаю до утра не беспокоить иными требованиями ни тебя, ни твоих людей. - Я предоставлю тебе свою собственную кровать, - поспешно отвечал он, - и лучший ужин, какой только удастся собрать. - У тебя наверняка имеется свежая рыба и водная дичь. Приготовь и то и другое. И рису в придачу. - Мне вспомнилось, как однажды, рассуждая об отношениях гильдии с остальным миром, мастер Гурло сказал мне, что самый легкий способ подчинить себе человека - это потребовать от него то, чего он не может выполнить. - Принеси меду, свежего хлеба и масла, этого, пожалуй, будет достаточно. Само собой разумеется, овощи и салат, но до них я не охотник, поэтому разрешаю удивить меня каким-нибудь новым вкусным блюдом, чтобы было что рассказать по возвращении в Обитель Абсолюта. Глаза старейшины округлились, а при упоминании об Обители Абсолюта, о которой сюда наверняка доходили лишь самые противоречивые слухи, они и вовсе чуть не вылезли из орбит. Он пробормотал что-то невразумительное о деревенском стаде (кажется, что на этих высотах слишком слабый скот и масла добыть не удастся), но я знаком велел ему удалиться да напоследок ухватил его за шиворот, поскольку он не сразу закрыл за собою дверь. Когда он ушел, я отважился снять сапоги. Никогда нельзя позволять себе расслабляться при заключенных (а старейшина и жители его деревни оказались теперь моими узниками, хоть и не содержались в заточении), однако я не сомневался, что никто не осмелится войти в комнату, пока еда не будет готова. Почистив и смазав "Терминус Эст", я несколько раз провел по нему точильным камнем, чтобы подправить края. Закончив с мечом, я достал из мешочка другое сокровище и осмотрел его при ярком свете очага. С тех пор как я покинул Тракс, он ни разу не прижимался к моей груди, подобно железному пальцу, - в самом деле, блуждая в горах, я порой вообще о нем забывал, а один или два раза, вспомнив, в ужасе хватался за него, думая, что потерял его. Здесь, в доме старейшины, в квадратной комнате с низким потолком, где камни выставляли из стен круглые, как у городских чиновников, животы и грели их в тепле очага, его сияние было не столь ярко, как в лачуге одноглазого мальчика, но и не столь безжизненно, как под взглядом Тифона. Теперь же он испускал мерное свечение, и я представлял, как блики исходящей от него энергии играли на моем лице. Еще никогда знак в форме полумесяца, находящийся в самом его сердце, не проступал так отчетливо; и как бы темен ни был тот знак, из него звездообразно излучался свет. Я спрятал камень, слегка устыдившись, что забавлялся с такой священной вещью, словно с игрушкой, достал коричневую книгу и собрался читать. Но, хотя нервное возбуждение утихло, я был так истощен, что старинные малоразборчивые буквы заплясали в неровном свете очага перед моими глазами, и вскоре я сдался: история, которую я читал, казалась мне то полнейшей бессмыслицей, то летописью моей собственной жизни, повествующей о бесконечных скитаниях, бесчинствах толпы, потоках крови. Наконец мне показалось, что на странице мелькнуло имя Агии, но, приглядевшись, я понял, что это было слово "однажды": "Агия она прыгнула, и, извернувшись между щитками панциря..." Текст казался простым и понятным и вместе с тем не поддающимся осмыслению, словно отражение зеркала в водной глади. Я закрыл книгу и убрал в ташку, словно бы и вовсе ничего не читал. Агия, должно быть, и в самом деле прыгнула с соломенной крыши дома Касдо. И, конечно, ей пришлось изворачиваться, ибо казнь Агилюса она выставила убийством. Гигантская черепаха, которая, согласно мифу, поддерживает мир и, следовательно, воплощает собою галактику с ее законом всеобщего коловращения, а без него мы лишь бесцельно блуждали бы в пространстве; в древние времена она являла собою ныне Утраченный Универсальный Закон, по которому можно было проверять правильность своих действий. Ее спинной панцирь символизировал небесную сферу, а пластрон - плоскости всех миров. Щитки панциря становятся, таким образом, воинством Теологуменона, слабо мерцающим, наводящим ужас... Не будучи уверен, что все это я действительно прочитал, я достал книгу снова и попробовал отыскать ту страницу, но не смог. Умом я понимал, что слишком устал и проголодался, что свет от очага был неровен, потому-то и сбились мои мысли; но я ощущал знакомый страх, посещавший меня всегда, когда какое-нибудь незначительное происшествие пробуждало во мне предчувствие начинающегося безумия. Я сидел, неподвижно уставившись в огонь, и мне представлялось более вероятным, чем хотелось бы, что однажды вследствие удара по голове или же без всякой причины воображение и разум поменяются во мне местами - совсем как двое старых друзей, которые каждый день приходят в парк и садятся на одни и те же места и однажды, новизны ради, решают ими поменяться. Тогда все фантомы моего сознания предстали бы передо мною как живые, а люди и вещи реального мира явились бы неясными призраками, какими мы видим наши страхи и честолюбивые устремления. На нынешнем этапе повествования эти мысли, должно быть, кажутся провидческими; но да послужит мне извинением признание, что память Давно и часто терзает меня, ввергая в подобные размышления. Мои болезненные фантазии прервал робкий стук в дверь. Я натянул сапоги и крикнул: - Входи! Некто, старательно избегавший попадаться мне на глаза, хотя я и не сомневался, что это был старейшина, распахнул дверь, и вошла молодая женщина с медным подносом, заставленным едой. Она опустила поднос передо мной, и только тогда я увидел, что на ней совершенно ничего нет, кроме браслетов, которые я поначалу принял за грубо сработанные украшения. Она поклонилась, поднеся руки ко лбу, как принято у северян, и тускло сверкавшие обручи, обхватывавшие ее запястья, оказались кандалами из закаленной стали, соединенными длинной цепью. - Вот твой ужин, Великий мастер, - произнесла она и попятилась к выходу. Ее округлые бедра прижались к двери; одной рукой она попыталась отодвинуть щеколду, раздался слабый скрежет, но дверь не поддавалась. Очевидно, тот, кто впустил девушку внутрь, придерживал дверь снаружи. - Вкусно пахнет, - сказал я. - Ты сама это приготовила? - Не все. Рыбу и жареные пирожки. Я встал и, прислонив "Терминус Эст" к грубым камням стены, чтобы не испугать девушку, подошел к подносу. Там была молодая утка, поджаренная и нарезанная кусочками, уже упоминавшаяся рыба, пирожки (приготовленные, как потом выяснилось, из тростниковой муки и рубленых моллюсков), запеченный в золе картофель и салат из грибов и зеленых овощей. - А где же хлеб? - воскликнул я. - Где масло и мед? Они за это поплатятся. - Мы надеялись, Великий мастер, что пирожки тебе понравятся. - Насколько я понимаю, это не твоя вина. С тех пор как я возлег с Кириакой, прошло много времени, и я пытался не смотреть на молодую рабыню, но не мог. Длинные черные волосы до пояса, темная, почти медная кожа и тонкая талия, что редко встречается у женщин-автохтонок. Черты ее лица были весьма приятны и только слегка резковаты. У Агии, несмотря на светлую кожу и веснушки, скулы были гораздо шире. - Благодарю тебя, Великий мастер. Мне приказано остаться и прислуживать тебе у стола. Если тебе это неугодно, скажи ему, чтобы открыл дверь и выпустил меня. - Я скажу ему, - громко произнес я, - чтобы убирался из-под двери и не подслушивал мои разговоры. Ты ведь говоришь о своем хозяине? О старейшине этой деревни? - Да, о Замбдасе. - А тебя как зовут? - Пиа, Великий мастер. - Сколько тебе лет, Пиа? Она сказала, и я улыбнулся, узнав, что ей столько же лет, сколько мне. - А теперь ты будешь мне прислуживать. Я устроюсь у огня, где сидел, когда ты вошла, а ты подашь мне еду. Тебе не приходилось прислуживать у стола? - О да, Великий мастер, я каждый раз прислуживаю. - В таком случае ты знаешь, что делать. Что ты посоветуешь мне в качестве первого блюда? Рыбу? Она кивнула. - Тогда неси ее сюда. Захвати вино и несколько твоих пирожков. Ты сама ела? Она покачала головой, ее черные волосы заволновались. - Нет, но мне не пристало есть вместе с тобой. - Но у тебя все ребра наружу. - Меня за это побьют, Великий мастер. - Тебя никто не тронет, пока я здесь. Однако я не настаиваю. Я только хочу проверить, не подмешали ли в пищу чего-нибудь такого, что я не мог бы дать своему псу, будь он по-прежнему со мной. Если подмешали, то скорее всего в вино. Если это один из обычных сельских сортов, то на вкус оно будет терпким, но сладким. - Я наполнил глиняный кубок до половины и протянул ей. - Пей, и если ты не свалишься на пол в конвульсиях, я тоже выпью немного. Ей стоило немалых трудов осушить кубок; наконец с полными слез глазами она протянула его мне. Я налил себе вина и пригубил, найдя его отвратительным, как того и ожидал. Я усадил девушку рядом с собой и заставил съесть одну изжаренную в масле рыбу. Потом сам съел две. Они оказались настолько же вкуснее вина, насколько нежное личико девушки было приятней сморщенной физиономии старейшины. Рыба была, несомненно, поймана сегодня и в воде гораздо холоднее и чище, чем мутный поток устья Гьолла, где ловилась рыбешка, к которой я привык в Цитадели. - Здесь всех рабов заковывают в цепи? - спросил я, когда мы разделили пирожки. - Или ты, Пиа, проявила особый норов? - Я одна из озерных людей, - ответила она, и, будь я знаком с местными обстоятельствами, объяснение было бы исчерпывающим. - А я думал, что озерные люди живут здесь. - Я описал рукой в воздухе круг, имея в виду дом старейшины и его деревню. - Нет-нет, это береговые люди. Мой народ живет на островах посреди озера. Но иногда ветер прибивает сюда наши острова, и Замбдас боится, как бы я не увидела свой дом и не уплыла. Цепь очень тяжелая - видишь, какая она длинная? - и снять ее я не могу. Она утопит меня. - Если только ты не найдешь бревно, на которое можно ее положить, пока ты будешь работать ногами. Она притворилась, что не слышит. - Отведай утки, Великий мастер. - С удовольствием, но не раньше, чем ты съешь кусок. Однако прежде расскажи мне еще о своих островах. Так, значит, их прибивает сюда ветром? Признаюсь, никогда не слыхал, чтобы ветер гнал по воде острова. Пиа не отрывала вожделеющего взгляда от утки - должно быть, в здешних краях утка считалась редкостным лакомством. - Я слышала, что существуют неподвижные острова, но никогда их не видела. Это, наверное, очень неудобно. Наши перемещаются с места на место, а мы иногда привязываем к деревьям паруса, чтобы плыть быстрее. Правда, поперек ветра они плавают плохо, потому что днища у них устроены не по-умному, как у лодки, а по-глупому, как у корыта. Иногда они даже переворачиваются. - Мне бы хотелось когда-нибудь повидать твои острова, Пиа, - сказал я. - Мне бы также хотелось вернуть тебя туда, поскольку, как мне кажется, ты рвешься домой. Я кое-чем обязан человеку, имя которого очень похоже на твое, и, прежде чем покинуть эти места, я попытаюсь помочь тебе. А пока подкрепи свои силы, поешь утки. Она взяла кусок и, пощипав его, начала отделять волокна мяса, которые собственными пальчиками отправляла мне в рот. Утка была очень вкусной, она еще не успела остыть и слегка дымилась, а мясо имело легкий привкус петрушки - наверное, из-за водорослей, которыми здесь питались утки, - было сочным и даже жирным. Уничтожив добрую половину ножки, я съел несколько листиков салата, чтобы освежить рот. Потом я, кажется, поел еще немного, как вдруг мое внимание привлекло какое-то движение в пламени. От обгоревшего поленца отвалился кусок и, пламенея, упал в золу под решетку; однако вместо того, чтобы лежать там спокойно, угасая и обугливаясь, он встал стоймя и обернулся Рошем - Рошем с его огненно-рыжей шевелюрой, полыхавшей настоящим пламенем, Рошем с факелом в руке, каким я помнил его, когда мы были детьми и бегали купаться в резервуаре под Колокольной Башней. Я так удивился, увидев его здесь, уменьшенного до размеров пылающего микроморфа, что обернулся к Пиа и указал на него. Она, похоже, ничего не увидела; но на ее плече, полускрытый ее черными ниспадающими волосами, стоял Дротт, размером с мой большой палец. Когда я попытался сказать ей об этом, то вместо голоса услыхал шипение, скрежет и лязг. Страха я не почувствовал, только некое отрешенное удивление. Я точно знал, что произносимые мною звуки не были человеческой речью, и смотрел на перекошенное от ужаса лицо Пиа, как на древнее живописное полотно из галереи старого Рудезинда в Цитадели; заговорить же словами или хотя бы сдержать поток нечленораздельных звуков я не мог. Пиа вскрикнула. Дверь распахнулась. Она так долго была закрыта, что я и думать забыл, что она могла оказаться незапертой; но теперь она была открыта, и в проеме стояли двое. Сначала это были люди, люди, у которых вместо лиц висели звериные шкуры, гладкие, словно мех выдры, но все-таки люди. Через миг они превратились в растения, высокие голубовато-зеленые стебли, из которых торчали острые как бритвы причудливые угловатые мертвые листья. В них прятались пауки - черные, мягкотелые, многоногие. Я попытался подняться со стула, и они прыгнули на меня, таща за собою сеть паутины, переливавшуюся в пламени очага. Я только успел взглянуть в лицо Пиа, и ее широко распахнутые глаза и искаженный гримасой рот врезались мне в память; в следующую секунду сапсан со стальным клювом обрушился на меня сверху и сорвал с моей шеи Коготь. 29. ЛОДКА СТАРЕЙШИНЫ Меня заперли в темноте, где, как выяснилось позже, я просидел всю ночь и большую часть утра. Поначалу я даже не замечал мрака: галлюцинациям освещение не нужно. Я до сих пор помню их так же отчетливо, как и все, что со мной происходило, но не стану докучать тебе, мой далекий читатель, и описывать всю череду фантомов, хотя сделать это сейчас не составило бы большого труда. Что действительно нелегко, так это выразить охватившие меня чувства. Конечно, я мог бы утешить себя мыслью, что всему виной проглоченный мною наркотик, а именно - грибы, подмешанные в салат (я и сам об этом догадывался, а впоследствии получил подтверждение в беседах с лекарями, пользовавшими раненых из армии Автарха); ведь мысли Теклы и сама ее личность были заключены в кусочке ее плоти, который я проглотил на пиру у Водалуса, с тех пор познав новый источник и утешения, и беспокойства. Но я не сомневался, что дело не в наркотике, ибо все мои видения - забавные, жуткие, пугающие и просто гротески - были плодом моего собственного сознания. Или сознания Теклы, которое стало частью моего. Либо, что вероятнее, плодом нашего общего переплетенного сознания - я понял это, наблюдая в темноте за проходящей передо мною вереницей светских дам - экзультанток, женщин непомерно высокого роста, чопорная стать которых напоминала дорогие фарфоровые вазы, с лицами, напудренными жемчужной и алмазной пылью, с глазами огромными, как у Теклы, что достигалось закапыванием в них с раннего детства вещества, содержавшего незначительное количество какого-то яда. Северьян - я сам, только в годы ученичества, юноша, что бегал купаться под Колокольной Башней, едва не утонул однажды в Гьолле, праздно шатался в одиночестве среди руин некрополя летними днями и, находясь на самом дне отчаяния, передал украденный нож шатлене Текле, - этот Северьян исчез. Но он не умер. Отчего же он прежде думал, что всякая жизнь должна заканчиваться смертью и никак иначе? Он не умер, но растаял, как тает навеки в пространстве звук, становясь неразличимой и неотъемлемой частицей некой импровизированной мелодии. Тот, юный, Северьян ненавидел смерть, и милостью Предвечного, которая есть наше проклятье и погибель (как справедливо считают многие мудрецы), он не умер. Женщины изогнули длинные шеи и глянули на меня сверху вниз. Их прекрасные овальные лица были пропорциональны, бесстрастны, но вместе с тем похотливы; внезапно на меня снизошло понимание, что они не принадлежали - или больше не принадлежали - ко двору Обители Абсолюта, но сделались куртизанками Лазурного дома. Вереница этих соблазнительных и неживых женщин все тянулась, и с каждым ударом моего сердца (которые я чувствовал тогда острее, чем когда-либо прежде или впоследствии, словно у меня в груди стучал барабан) они меняли роли, сохраняя свою внешность до мельчайшей детали. Как это часто бывает в снах, когда тот или иной человек является на самом деле кем-то другим, на кого он ни в малейшей степени не похож, так и эти женщины сейчас знаменовали присутствие Автарха, а через миг они будут проданы на ночь за пригоршню орихальков. Все это время, а на самом деле гораздо дольше, я страдал от острой боли по всему телу. Паутина, которая при ближайшем рассмотрении оказалась обычной рыболовной сетью, так и осталась на мне; но я был связан еще и веревками, причем одна рука оказалась накрепко прижатой вдоль тела, а Другая вывернутой наверх, так что пальцы почти касались лица и уже онемели. Когда действие наркотика достигло своего апогея, я перестал контролировать естественные отправления, и теперь мои штаны были пропитаны холодной, отвратительно пахнувшей мочой. Галлюцинации являлись все реже и протекали не столь бурно, и меня охватило отчаяние при виде жалкого моего состояния; я содрогался при мысли о том, что со мной сделают, когда наконец выведут из темной кладовки, где я был заперт. Не исключено, что старейшина как-то прознал, что я не тот, за кого себя выдавал, а следовательно, и то, что я бежал от правосудия архона, - иначе он никогда не посмел бы так поступить со мною. Мне оставалось лишь гадать, сам ли он расправится со мной (скорее всего утопит), сдаст какому-нибудь местному этнарху или вернет в Тракс. Я принял решение покончить с собой, если мне предоставят такую возможность, но надежда на это едва брезжила, и в отчаянии я был готов убить себя немедленно. Наконец дверь открылась. Хотя свет проник из сумрачной комнаты с толстыми стенами, он чуть не ослепил меня. Двое мужчин выволокли меня наружу, словно мешок муки. Оба носили густые бороды, и скорее всего это они были людьми со звериными шкурами вместо лиц, напавшими на нас с Пиа. Они поставили меня вертикально, однако мои ноги подкашивались, и им пришлось развязать веревку и снять сети, опутавшие меня, стоило мне освободиться из сетей Тифона. Когда я снова смог стоять, они дали мне кружку воды и кусок соленой рыбы. Через некоторое время явился старейшина. Он принял важную позу - очевидно, он всегда так стоял, когда отдавал распоряжения, - но голос его дрожал. Почему он до сих пор боялся меня, я понять не мог, но он действительно испытывал страх передо мной. Терять мне было нечего, даже наоборот, одна попытка могла вернуть мне все, поэтому я приказал освободить себя. - Я не могу этого сделать, Великий мастер, - ответил он. - Я всего лишь подчиняюсь приказу. - И кто же посмел отдать приказ обойтись так с представителем твоего Автарха? Он прокашлялся. - Приказ пришел из замка. Вчера вечером мой почтовый голубь отнес туда твой сапфир, а сегодня утром прилетел другой с распоряжением переправить тебя туда. Сначала я подумал, что он имеет в виду Замок Копья, где находился один из штабов димархиев, но очень скоро сообразил, что здесь, по меньшей мере в двух сотнях лиг от крепости Тракса, старейшина не мог знать таких подробностей. Я спросил: - О каком замке ты говоришь? И не нарушу ли я приказ, если помоюсь, прежде чем явлюсь туда? Дадут мне выстирать одежду? - Это, пожалуй, можно, - неуверенно проговорил он и обратился к одному из бородачей: - Каков нынче ветер? Тот в ответ повел плечом, что для меня не значило ровным счетом ничего, но старейшина явно сделал какой-то вывод. - Ладно, - сказал он мне, - освободить тебя мы не можем, но вымоем и накормим, если ты голоден. Он собрался было уйти, но обернулся ко мне и прибавил, почти извиняясь: - Замок близко, Великий мастер, а Автарх далеко. Сам понимаешь. В прошлом мы много страдали, но теперь живем спокойно. Я был готов с ним спорить, но он не дал мне такой возможности. Дверь захлопнулась за его спиной. Вскоре пришла Пиа, одетая на этот раз в рваную робу. Мне ничего не оставалось делать, как подвергнуться новому унижению - раздеться и вымыться с ее помощью; однако я воспользовался случаем и шепнул ей на ухо, чтобы она отправила мой меч со мной, куда бы меня ни повезли, ибо я надеялся бежать даже ценой присяги таинственному владельцу замка и клятвы объединить с ним свои усилия. Как и прежде, когда я посоветовал ей доверить тяжесть кандалов бревну, она притворилась, что не слышит меня; но спустя стражу, когда меня одели и повели к лодке на виду у всей деревни, я увидал ее бегущей вслед за нашей маленькой процессией с прижатым к груди "Терминус Эст". Очевидно, старейшина хотел оставить столь замечательное оружие себе и громко протестовал, но мне удалось убедить его, пока меня втаскивали на борт, что, прибыв в замок, я непременно проинформирую хозяина о существовании моего меча, и старейшина сдался. Мне еще не приходилось видеть лодки, подобной этой. Формой она напоминала шебеку, имела острую удлиненную корму, такой же острый, но еще более вытянутый нос и широкую среднюю часть. Корпус же отличался неглубокой посадкой и был сделан из связанного в пучки тростника наподобие корзины. В таком неустойчивом корпусе не могло быть уступа для обычной мачты, и вместо нее возвышалась треугольная связка жердей. Узкое основание этого треугольника тянулось от планшира до планшира, а равные по длине стороны поддерживали блок, предназначенный, как выяснилось, когда мы со старейшиной забрались на борт, для подъема косого рея, к которому крепился льняной парус в широкую полоску. Меч старейшина уже держал в руках, но как только лодку оттолкнули, Пиа, звеня цепью, прыгнула на борт. Старейшина пришел в ярость и ударил ее, однако, поскольку в таком утлом суденышке особенно не развернешься (того и гляди опрокинется), он разрешил ей остаться, и она, рыдая, удалилась на нос. Я рискнул осведомиться о причине ее желания непременно ехать с нами, хотя и сам, пожалуй, догадывался. - Моя жена очень круто с ней обходится, когда меня нет дома, - ответил старейшина. - Бьет ее, заставляет целыми днями заниматься черной работой. Ей это, разумеется, полезно, к тому же она тем сильнее радуется моему возвращению. Но ей больше по душе ездить со мной, и я не могу винить ее. - Я тоже, - сказал я, отворачиваясь от его зловонного