всякий другой участник прибыльных предприятий и спекуляций. А если отбросить его финансовые принципы и его рассуждения о натуре человеческой, которыми он оправдывает свои ростовщические ухватки, то я глубоко убежден, что вне этих дел он человек самой щепетильной честности во всем Париже. В нем живут два существа: скряга и философ, подлое существо и возвышенное. Если я умру, оставив малолетних детей, он будет их опекуном. Вот, сударь, каким я представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю о его прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету, торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами; но я глубоко уверен, что ни одна душа человеческая не получила такой жестокой закалки в испытаниях, как он. В тот день, когда я принес ему свой долг и расплатился полностью, я с некоторыми риторическими предосторожностями спросил у него, какие соображения заставили его брать с меня огромные проценты и почему он, желая помочь мне, своему другу, не позволил себе оказать это благодеяние совершенно бескорыстно. "Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан. И поэтому мы с тобой лучшие в мире друзья". Этот ответ, сударь, лучше всяких моих слов нарисует вам портрет Гобсека. - Мое решение бесповоротно, - сказал граф. - Потрудитесь подготовить все необходимые акты для передачи Гобсеку прав на мое имущество. И только вам, сударь, я могу доверить составление встречной расписки, в которой он заявит, что продажа является фиктивной, даст обязательство управлять моим состоянием по своему усмотрению и передать его в руки моего старшего сына, когда тот достигнет совершеннолетия. Но я должен сказать вам следующее: я боюсь хранить у себя эту расписку. Мой сын так привязан к матери, что я и ему не решусь доверить этот драгоценный документ. Я прошу вас взять его к себе на хранение. Гобсек на случай своей смерти назначит вас наследником моего имущества. Итак, все предусмотрено. Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный. - Приношу тысячу извинений, сударь, за беспокойство, - заговорил он наконец, - но я так страдаю, да и здоровье мое вызывает у меня сильные опасения. Недавние горести были для меня жестоким ударом, боюсь, что мне недолго жить, и решительные меры, которые я хочу принять, просто необходимы. - Сударь, - ответил я, - прежде всего позвольте поблагодарить вас за доверие. Но чтоб оправдать его, я должен указать вам, что этими мерами вы совершенно обездолите... ваших младших детей, а ведь они тоже носят ваше имя. Пускай жена ваша грешна перед вами, все же вы когда-то ее любили, и дети ее имеют право на известную обеспеченность. Должен заявить вам, что я не соглашусь принять на себя почетную обязанность, которую вам угодно на меня возложить, если их доля не будет точно установлена. Граф вздрогнул, слезы выступили у него на глазах, и он сказал, крепко пожав мне руку: - Я еще не знал вас как следует. Вы и причинили мне боль и обрадовали меня. Да, надо определить в первом же пункте встречной расписки, какую долю выделить этим детям. Я проводил его до дверей моей конторы, и мне показалось, что лицо у него просветлело от чувства удовлетворения справедливым поступком. Вот, Камилла, как молодые женщины могут по наклонной плоскости скатиться в пропасть. Достаточно иной раз кадрили на балу, романса, спетого за фортепиано, загородной прогулки, чтобы за ними последовало непоправимое несчастье. К нему стремятся сами, послушавшись голоса самонадеянного тщеславия, гордости, поверив иной раз улыбке, поддавшись опрометчивому легкомыслию юности! А лишь только женщина перейдет известные границы, она неизменно попадает в руки трех фурий, имя которых - позор, раскаяние, нищета, и тогда... - Бедняжка Камилла, у нее совсем слипаются глаза, - заметила виконтесса, прерывая Дервиля. - Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать тебя страшными картинами, ты и без них останешься чистой, добродетельной. Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась. - Вы зашли немного далеко, дорогой Дервиль, - сказала виконтесса. - Поверенный по делам это все-таки не мать и не проповедник. - Но ведь газеты в тысячу раз более... - Дорогой мой! - удивленно сказала виконтесса. - Я, право, не узнаю вас! Неужели вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, - добавила она. - Прошло три месяца после утверждения купчей на имущество графа, перешедшее к Гобсеку... - Можете теперь называть графа по имени - де Ресто, раз моей дочери тут нет, - сказала виконтесса. - Прекрасно, - согласился стряпчий. - Прошло много времени после этой сделки, а я все не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже стряпчих так захватывает поток житейской суеты, что они не могут уделять делам своих клиентов больше внимания, чем сами их доверители, - за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но все же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я просил его, когда мы встали из-за стола, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто. - На то есть основательные причины, - ответил он. - Граф при смерти. Душа у него нежная. Такие люди не умеют совладать с горем, и оно убивает их. Жизнь - это сложное, трудное ремесло, и надо приложить усилия, чтобы научиться ему. Когда человек узнает жизнь, испытав ее горести, фибры сердца у него закалятся, окрепнут, а это позволяет ему управлять своей чувствительностью. Нервы тогда становятся не хуже стальных пружин - гнутся, а не ломаются. А если вдобавок и пищеварение хорошее, то при такой подготовке человек будет живуч и долголетен, как кедры ливанские, действительно великолепные деревья. - Неужели граф умрет? - воскликнул я. - Возможно, - заметил Гобсек. - Дело о его наследстве - лакомый для вас кусочек. Я посмотрел на своего гостя и сказал, чтобы прощупать его намерения: - Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех людей только граф и я вызвали в вас участие. - Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей. Хотя этот ответ позволял мне думать, что Гобсек не злоупотребит своим положением, даже если встречная расписка исчезнет, я все-таки решил навестить графа. Сославшись на какие-то дела, я вышел из дому вместе с Гобсеком. На Гельдерскую улицу я приехал очень быстро. Меня провели в гостиную, где графиня играла с младшими своими детьми. Когда лакей доложил обо мне, она вскочила с места, пошла было мне навстречу, потом села и молча указала рукой на свободное кресло у камина. И сразу же она как будто прикрыла лицо маской, под которой светские женщины так искусно прячут свои страсти. От пережитых горестей красота ее уже поблекла, но чудесные черты лица не изменились и свидетельствовали о былом его очаровании. - У меня очень важное дело к графу; я бы хотел, сударыня, поговорить с ним. - Если вам это удастся, вы окажетесь счастливее меня, - заметила она, прерывая мое вступление. - Граф никого не хочет видеть, с трудом переносит визиты врача, отвергает все заботы, даже мои. У больных странные причуды. Они, как дети, сами не знают, чего хотят. - Может быть, наоборот, - они, как дети, прекрасно знают, чего хотят. Графиня покраснела. Я же почти раскаивался, что позволил себе такую реплику в духе Гобсека, и поспешил переменить тему разговора. - Но как же, - спросил я, - разве можно оставлять больного все время одного? - Около него старший сын, - ответила графиня. Я пристально поглядел на нее, но на этот раз она не покраснела; мне показалось, что она твердо решила не дать мне проникнуть в ее тайны. - Поймите, сударыня, - снова заговорил я, - моя настойчивость вовсе не вызвана нескромным любопытством. Дело касается очень существенных интересов... И тут же я прикусил язык, почувствовав, что пошел по неверному пути. Графиня тотчас воспользовалась моей оплошностью. - Интересы мужа и жены нераздельны. Ничто не мешает вам обратиться ко мне... - Простите. Дело, которое привело меня сюда, касается только графа, - возразил я. - Я прикажу передать о вашем желании поговорить с ним. Однако учтивый ее тон и любезный вид, с которым она это сказала, не обманули меня, - я догадался, что она ни за что не допустит меня к своему мужу. Мы еще немного поговорили о самых безразличных вещах, и я в это время наблюдал за графиней. Но, как все женщины, составив себе определенный план действий, она скрывала его с редкостным искусством, представляющим собою высшую степень женского вероломства. Страшно сказать, но я всего опасался с ее стороны, даже преступления. Ведь в каждом ее жесте, в ее взгляде, в ее манере держать себя, в интонациях голоса сквозило, что она знает, какое будущее ждет ее. Я простился с ней и ушел... А теперь я расскажу вам заключительные сцены этой драмы, добавив к тем обстоятельствам, которые выяснились со временем, кое-какие подробности, разгаданные проницательным Гобсеком и мною самим. С той поры как граф де Ресто по видимости закружился в вихре удовольствий и принялся проматывать свое состояние, между супругами происходили сцены, скрытые от всех, - они дали графу основание еще больше презирать жену. А когда он тяжело заболел и слег, проявилось все его отвращение к ней и к младшим детям: он запретил им входить к нему в спальню, и если запрет пытались нарушить, это вызывало такие опасные для его жизни припадки, что сам врач умолял графиню подчиниться распоряжениям мужа. Графиня де Ресто видела, как все семейное состояние - поместья, фермы, даже дом, где она живет, уплывает в руки Гобсека, казавшегося ей сказочным колдуном, пожирателем ее богатства, и она, несомненно, поняла, что у мужа есть какой-то умысел. Де Трай, спасаясь от ярых преследований кредиторов, путешествовал по Англии. Только он мог бы раскрыть графине глаза, угадав тайные меры, подсказанные графу ростовщиком в защиту от нее. Говорят, она долго не давала свою подпись, а это, по нашим законам, необходимо при продаже имущества супругов. Но граф все же добился ее согласия. Графиня воображала, что муж обращает свое имущество в деньги и что пачечка кредитных билетов, в которую оно превратилось, хранится в потайном шкапу у какого-нибудь нотариуса или в банке. По ее расчетам, у господина де Ресто должен был находиться на руках документ, который дает старшему сыну возможность защитить свои права на причитающуюся ему долю наследства. Поэтому она решила установить строжайшее наблюдение за спальней мужа. В доме она была полновластной хозяйкой и все подчинила своему женскому шпионству. Весь день она безвыходно сидела в гостиной перед спальней графа, прислушиваясь к каждому его слову, к малейшему движению, а на ночь ей тут же стлали постель, но она почти не смыкала глаз. Врач был всецело на ее стороне. Ее показная преданность мужу всех восхищала. С прирожденной хитростью вероломного существа она скрывала истинные причины отвращения, которое выказывал ей муж, и так замечательно разыгрывала скорбь, что стала, можно сказать, знаменитостью. Некоторые блюстительницы нравственности даже находили, что она искупила свои грехи. Но все время у нее перед глазами стояли картины нищеты, угрожавшей ей, если она потеряет присутствие духа. И вот эта женщина, изгнанная мужем из комнаты, где он стонал на смертном одре, очертила вокруг него магический круг. Она была и далеко от него и вместе с тем близко, лишена всех прав и вместе с тем всемогуща, притворялась самой преданной супругой, но стерегла час его смерти и свое богатство, словно то насекомое, которое роет в песке норку, изогнутую спиралью, и, притаившись на дне ее, поджидает намеченную добычу, прислушиваясь к падению каждой песчинки. Самому суровому моралисту поневоле пришлось бы признать, что графиня оказалась страстно любящей матерью. Говорят, смерть отца послужила ей уроком. Она обожала детей и стремилась скрыть от них свою беспутную жизнь; нежный их возраст легко позволял это сделать и внушить им любовь к ней. Она дала им превосходное, блестящее образование. Признаюсь, я с некоторым восхищением и жалостью относился к этой женщине, за что Гобсек еще недавно подтрунивал надо мною. В ту пору графиня уже убедилась в подлости Максима де Трай и горькими слезами искупала свои прошлые грехи. Я уверен в этом. Меры, которые она принимала, чтобы завладеть состоянием мужа, конечно, были гнусными, но ведь их внушала ей материнская любовь, желание загладить свою вину перед детьми. Да и очень возможно, что, как многие женщины, пережившие бурю страсти, она теперь искренне стремилась к добродетели. Может быть, только тогда она и узнала ей цену, когда пожала печальную жатву своих заблуждений. Всякий раз, как ее старший сын Эрнест выходил из отцовской комнаты, она подвергала его допросу, хитро выпытывала, что делал граф, что говорил. Мальчик отвечал с большой охотой, приписывая все ее вопросы нежной любви к отцу. Мое посещение всполошило графиню: она увидела во мне орудие мстительных замыслов мужа и решила не допускать меня к умирающему. Я почуял недоброе и горячо желал добиться свидания с господином де Ресто, так как беспокоился о судьбе встречных расписок. Я боялся, что эти документы попадут в руки графини, она может предъявить их, и тогда начнется нескончаемая тяжба между нею и Гобсеком. Я уже хорошо знал характер этого ростовщика и был уверен, что он не отдаст графине имущества, переданного ему графом, а в тексте встречных расписок, которые привести в действие мог только я, имелось много оснований для судебной кляузы. Желая предотвратить это несчастье, я вторично пошел к графине. - Я заметил, сударыня, - сказал Дервиль виконтессе де Гранлье, принимая таинственный тон, - что существует одно моральное явление, на которое мы в житейской суете не обращаем должного внимания. По своей натуре я склонен к наблюдениям, и в дела, которые мне приходилось вести, особенно если в них разгорались человеческие страсти, всегда как-то невольно вносил дух анализа. И знаете, сколько раз я убеждался в удивительной способности противников разгадывать тайные мысли и намерения друг друга. Иной раз два врага проявляют такую же прозорливость, такую же силу внутреннего зрения, как двое влюбленных, читающих в душе друг у друга. И вот, когда мы вторично остались с графиней с глазу на глаз, я сразу понял, что она ненавидит меня, и угадал - почему, хотя она прикрывала свои чувства самой милой обходительностью и радушием. Ведь я оказался случайным хранителем ее тайны, а женщина всегда ненавидит тех, перед кем ей приходится краснеть. Она же догадалась, что если я и был доверенным лицом ее мужа, то все же он еще не успел передать мне свое состояние. Я избавлю вас от пересказа нашего разговора в тот день, замечу лишь, что он остался в моей памяти как одно из самых опасных сражений, которые мне приходилось вести в своей жизни. Эта женщина, наделенная от природы всеми чарами искусительницы, проявляла то уступчивость, то надменность, то приветливость, то доверчивость; она даже пыталась разжечь во мне мужское любопытство, заронить любовь в мое сердце и покорить меня, - она потерпела поражение. Когда я собрался уходить, глаза ее горели такой лютой ненавистью, что я содрогнулся. Мы расстались врагами. Ей хотелось уничтожить меня, я же чувствовал к ней жалость, а для таких натур, как она, это равносильно нестерпимому оскорблению. Она почувствовала эту жалость и под учтивой формой последних моих фраз, сказанных на прощанье. Я дал ей понять, что, как бы она ни изощрялась, ее ждет неизбежное разорение, и, вероятно, ужас охватил ее. - Если б я мог поговорить с графом, то по крайней мере судьба ваших детей... - Нет! Тогда я во всем буду зависеть от вас! - воскликнула она, прервав меня презрительным жестом. Раз борьба между нами приняла такой открытый характер, я решил сам спасти эту семью от ожидавшей ее нищеты. Для такой цели я готов был, если понадобится, пойти даже на действия, юридически незаконные. И вот что я предпринял. Я возбудил против графа де Ресто иск на всю сумму его фиктивного долга Гобсеку и получил исполнительный лист. Графине, конечно, пришлось скрывать от света судебное решение: оно давало мне право после смерти графа опечатать его имущество. Затем я подкупил одного из слуг в графском доме, и этот человек обещал вызвать меня, когда его хозяин будет при последнем издыхании, хотя бы это случилось в глухую ночь. Я решил приехать неожиданно, запугать графиню угрозой немедленной описи имущества и таким путем спасти документ, хранившийся у графа. Позднее я узнал, что эта женщина рылась в Гражданском кодексе, прислушиваясь к стонам умирающего мужа. Ужасную картину увидели бы мы, если б могли заглянуть в души наследников, обступающих смертное ложе. Сколько тут козней, расчетов, злостных ухищрений - и все из-за денег! Ну, оставим эти подробности, довольно противные сами по себе, хотя о них нужно было сказать, так как они помогут вам представить себе страдания этой женщины, страдания ее мужа и приоткроют завесу над скрытыми семейными драмами, похожими на их драму. Граф де Ресто два месяца лежал в постели, запершись в спальне, примирившись со своей участью. Смертельный недуг постепенно разрушал его тело и разум. У него появились причуды, которые иногда овладевают больными и кажутся необъяснимыми, - он запрещал прибирать в его комнате, отказывался от всех услуг, даже не позволял перестилать постель. Крайняя его апатия запечатлелась на всем: мебель в комнате стояла в беспорядке, пыль и паутина покрывали даже самые хрупкие, изящные безделушки. Человеку, когда-то богатому и отличавшемуся изысканными вкусами, как будто доставляло удовольствие плачевное зрелище, открывавшееся перед его глазами в этой комнате, где и камин, и письменный стол, и стулья были загромождены предметами ухода за больным, где всюду виднелись всякие грязные пузырьки, с лекарствами или пустые, разбросанное белье, разбитые тарелки, где перед камином валялась грелка без крышки и стояла ванна с невылитой минеральной водой. В каждой мелочи этого безобразного хаоса чувствовалось крушение человеческой жизни. Готовясь удушить человека, смерть проявляла свою близость в вещах. Дневной свет вызывал у графа какой-то ужас, поэтому решетчатые ставни всегда были закрыты, и в полумраке комната казалась еще угрюмее. Больной сильно исхудал. Казалось, только в его блестящих глазах еще теплится последний огонек жизни. Что-то жуткое было в мертвенной бледности его лица, особенно потому, что на впалые щеки падали длинные прямые пряди непомерно отросших волос, которые он ни за что не позволял подстричь. Он напоминал фанатиков-пустынников. Горе угасило в нем все человеческие чувства, а ведь ему еще не было пятидесяти лет, и было время, когда весь Париж видел его таким блестящим, таким счастливым! Однажды утром, в начале декабря 1824 года, Эрнест, сын графа, сидел в ногах его постели и с глубокой грустью смотрел на отца. Граф зашевелился и взглянул на него. - Болит, папа? - спросил Эрнест. - Нет, - ответил граф с душераздирающей улыбкой. - Все вот тут и вот тут, у сердца! И он коснулся своей головы исхудалыми пальцами, а потом с таким страдальческим взглядом прижал руку к впалой груди, что сын заплакал. - Почему же Дервиль не приходит? - спросил граф своего камердинера, которого считал преданным слугой, меж тем как этот человек был всецело на стороне его жены. - Как же это, Морис! - воскликнул умирающий и, приподнявшись, сел на постели; казалось, сознание его стало совершенно ясным. - За последние две недели я раз семь, не меньше, посылал вас за моим поверенным, а его все нет. Вы что, шутите со мной? Сейчас же, сию минуту поезжайте и привезите его. Если вы не послушаетесь, я встану с постели, я сам поеду... - Графиня, - сказал камердинер, выйдя в гостиную, - вы слышали, что граф сказал? Как же теперь быть? - ну, сделайте вид, будто отправляетесь к этому стряпчему, а вернувшись, доложите графу, что он уехал из Парижа за сорок лье на важный процесс. Добавьте, что его ждут в конце недели. "Больные никогда не верят близости конца. Он будет спокойно дожидаться возвращения своего поверенного", - думала графиня. Накануне врач сказал ей, что граф вряд ли протянет еще сутки. Через два часа, когда камердинер сообщил графу неутешительное известие, тот пришел в крайнее волнение. - Господи, господи! - шептал он. - На тебя все мое упование! Он долго глядел на сына и наконец сказал ему слабым голосом: - Эрнест, мальчик мой, ты еще очень молод, но у тебя чистое сердце, ты поймешь, как свято обещание умирающему отцу... Чувствуешь ли ты себя в силах соблюсти тайну, сохранить ее в душе так крепко, чтобы о ней не узнала даже мать? Во всем доме я теперь только тебе одному верю. Ты не обманешь моего доверия? - Нет, папа. - Так вот, Эрнест, я тебе сейчас передам запечатанный конверт; он адресован Дервилю. Сбереги его, спрячь хорошенько, так, чтоб никто не подозревал, что он у тебя. Незаметно выйди из дому и опусти его в почтовый ящик на углу. - Хорошо, папа. - Могу я положиться на тебя? - Да, папа. - Подойди поцелуй меня. Теперь мне не так тяжело будет умереть, дорогой мой мальчик. Лет через шесть, через семь ты узнаешь, какая это важная тайна, ты будешь вознагражден за свою понятливость и за преданность отцу. И ты увидишь тогда, как я любил тебя. А теперь оставь меня одного на минутку и никого не пускай ко мне. Эрнест вышел в гостиную и увидел, что там стоит мать. - Эрнест, - прошептала она, - поди сюда. - Она села и, притянув к себе сына, крепко прижав его к груди, поцеловала с нежностью. - Эрнест, отец сейчас говорил с тобой? - Да, мама. - Что ж он тебе сказал? - Не могу пересказывать это, мама. - Ах, какой ты у меня славный мальчик! - воскликнула графиня и горячо поцеловала его. - Как я рада, что ты умеешь молчать. Всегда помни два самых главных для человека правила: не лгать и быть верным своему слову. - Мамочка, какая ты хорошая! Ты-то уж, конечно, никогда в жизни не лгала! Я уверен. - Нет, Эрнест, иногда я лгала. Я изменила своему слову, но в таких обстоятельствах, которые сильнее всех законов. Послушай, Эрнест, ты уж большой и умный мальчик, ты, верно, замечаешь, что отец отталкивает меня, гнушается моими заботами. А это несправедливо. Ты ведь знаешь, как я люблю его. - Да, мама. - Бедный мой мальчик, - сказала графиня, проливая слезы. - Всему виной злые люди, они оклеветали меня, задались целью разлучить твоего отца со мною, оттого что они корыстные, жадные. Они хотят отнять у нас все наше состояние и присвоить себе. Если б отец был здоров, наша размолвка скоро бы миновала, он добрый, он любит меня, он понял бы свою ошибку. Но болезнь помрачила его рассудок, предубеждение против меня превратилось у него в навязчивую мысль, в какое-то безумие. И он вдруг стал оказывать тебе предпочтение перед всеми детьми, - это тоже доказывает умственное его расстройство. Ведь ты же не замечал до его болезни, чтоб он Полину и Жоржа любил меньше, чем тебя. Все теперь зависит у него от болезненных капризов. Его нежность к тебе могла внушить ему странные замыслы. Скажи, он дал тебе какое-нибудь распоряжение? Ангел мой, ведь ты не захочешь разорить брата и сестру, ты не допустишь, чтобы твоя мама, как нищенка, молила о куске хлеба! Расскажи мне все... - А-а! - закричал граф, распахнув дверь. Он стоял на пороге полуголый, иссохший, худой, как скелет. Сдавленный его крик потряс ужасом графиню, она остолбенела, глядя на мужа; этот изможденный бледный человек казался ей выходцем из могилы. - Вам мало, что вы всю жизнь мою отравили горем, вы мне не даете умереть спокойно, вы хотите развратить душу моего сына, сделать его порочным человеком! - кричал он слабым, хриплым голосом. Графиня бросилась к ногам умирающего, страшного, почти уродливого в эту минуту последних волнений жизни; слезы текли по ее лицу. - Пожалейте! Пожалейте меня! - стонала она. - А вы меня жалели? - спросил он. - Я дозволил вам промотать все ваше состояние, а теперь вы хотите и мое состояние пустить по ветру, разорить моего сына! - Хорошо! Не щадите, губите меня! Детей пожалейте! - молила она. - Прикажите, и я уйду в монастырь на весь свой вдовий век. Я подчинюсь, я все сделаю, что вы прикажете, чтобы искупить свою вину перед вами. Но дети!.. Пусть хоть они будут счастливы... Дети, дети!.. - У меня только один ребенок! - воскликнул граф, в отчаянии протягивая иссохшие руки к сыну. - Прости! Я так раскаиваюсь, так раскаиваюсь, - вскрикивала графиня, обнимая худые и влажные от испарины ноги умирающего мужа. Рыдания не давали ей говорить, горло перехватило, у нее вырывались только невнятные слова. - Вы раскаиваетесь?! Как вы смеете произнести это слово после того, что сказали сейчас Эрнесту! - ответил умирающий и оттолкнул ее ногой. Она упала на пол. - Озяб я из-за вас, - сказал он с каким-то жутким равнодушием. - Вы были плохой дочерью, плохой женой, вы будете плохой матерью... Несчастная женщина лишилась чувств. Умирающий добрался до постели, лег и через несколько часов потерял сознание. Пришли священники причастить его. В полночь он скончался. Объяснение с женой лишило его последних сил. Я приехал в полночь вместе с Гобсеком. Благодаря смятению в доме мы без помехи прошли в маленькую гостиную, смежную со спальней покойного, и увидели плачущих детей; с ними были два священника, оставшиеся, чтобы провести ночь возле тела. Эрнест подошел ко мне и сказал, что его мать пожелала побыть одна в комнате умершего. - Не входите туда! - сказал он, и меня восхитили его тон и жест, который сопровождал эти слова. - Она молится... Гобсек засмеялся характерным своим беззвучным смехом, но меня так взволновало скорбное и негодующее выражение лица этого юноши, что я не мог разделять иронии старого ростовщика. Увидев, что мы все-таки направились к двери, мальчик подбежал к порогу и, прижавшись к створке, крикнул: - Мама, к тебе пришли эти гадкие люди! Гобсек отбросил его точно перышко и отворил дверь. Какое зрелище предстало перед нами! В комнате был подлинный разгром. Графиня стояла неподвижно, растрепанная, с выражением отчаяния на лице, и растерянно смотрела на нас сверкающими глазами, а вокруг нее разбросано было платье умершего, бумаги, скомканные тряпки. Ужасно было видеть этот хаос возле смертного ложа. Лишь только граф испустил дыхание, его жена взломала все шкапы, все ящики письменного стола, и ковер вокруг нее густо устилали обрывки разодранных писем; шкатулки были сломаны, портфели разрезаны, - везде шарили ее дерзкие руки. Возможно, ее поиски сначала были бесплодными, но сама ее поза, ее волнение навели меня на мысль, что в конце концов она обнаружила таинственные документы. Я бросил взгляд на постель и чутьем, развившимся в привычных стряпчему делах, угадал все, что произошло. Труп графа де Ресто лежал ничком, головой к стене, свесившись за кровать, презрительно отброшенный, как один из тех конвертов, которые валялись на полу, ибо и он теперь был лишь ненужной оболочкой. Его окоченевшее тело, раскинувшее руки и ноги, застыло в ужасной и нелепой позе. Несомненно, умирающий прятал встречную расписку под подушкой, надеясь, что таким способом до последней своей минуты убережет ее от посягательства. Графиня догадалась, где хранились бумаги, да, впрочем, это можно было понять и по жесту мертвой руки с закостеневшими скрюченными пальцами. Подушка была сброшена, и на ней еще виднелся след женского ботинка. А на ковре, у самых ног графини, я увидел разорванный пакет с гербовыми печатями графа. Я быстро подобрал этот пакет и прочел сделанную на нем надпись, указывающую, что содержимое его должно быть передано мне. Я посмотрел на графиню пристальным, строгим взглядом, как следователь, допрашивающий преступника. В камине догорали листы бумаги. Услышав, что мы пришли, графиня бросила их в огонь, ибо увидела в первых строках имущественных распоряжений имена своих младших детей и вообразила, что уничтожает завещание, лишающее их наследства, меж тем как наследство им обеспечивалось, по моему настоянию. Смятение чувств, невольный ужас перед совершенным преступлением помрачили ее рассудок. Она видела, что поймана с поличным; быть может, перед глазами ее возник эшафот, и она уже чувствовала, как палач выжигает ей клеймо раскаленным железом. Она молчала и, тяжело дыша, глядела на нас безумными глазами, выжидая наших первых слов. - Что вы наделали! - воскликнул я, выхватив из камина клочок бумаги, еще не тронутый огнем. - Вы разорили своих детей! Ведь эти документы обеспечивали им состояние... Рот у графини перекосился, казалось, с ней вот-вот случится удар. - Хе-хе! - проскрипел Гобсек, и возглас этот напоминал скрип медного подсвечника, передвинутого по мраморной доске. Помолчав немного, старик сказал мне спокойным тоном: - Уж не думаете ли вы внушить графине мысль, что я не являюсь законным владельцем имущества, проданного мне графом? С этой минуты дом его принадлежит мне. Меня точно обухом по голове ударили, я онемел от мучительного изумления. Графиня подметила удивленный взгляд, который я бросил на ростовщика. - Сударь! Сударь! - бормотала она, не находя других слов. - У вас фидеикомис? - спросил я Гобсека. - Возможно. - Вы хотите воспользоваться преступлением графини? - Верно. Я направился к двери, а графиня, упав на стул у постели покойника, залилась горючими слезами. Гобсек пошел за мною следом. На улице я молча повернул в другую сторону, но он подошел ко мне и, бросив на меня глубокий взгляд, проникавший в самую душу, крикнул тоненьким, пронзительным голоском: - Ты что, судить меня берешься? С этого дня мы виделись редко. Особняк графа Гобсек сдал внаймы; лето проводил по-барски в его поместьях, держал там себя хозяином, строил фермы, чинил мельницы и дороги, сажал деревья. Однажды я встретился с ним в одной из аллей Тюильри. - Графиня ведет жизнь просто героическую, - сказал я ему. - Она всецело посвятила себя детям, дала им прекрасное воспитание и образование. Старший ее сын премилый юноша. - Возможно. - Послушайте, разве вы не обязаны помочь Эрнесту? - Помочь Эрнесту? - переспросил Гобсек. - Нет, нет! Несчастье - лучший учитель. В несчастье он многому научится, узнает цену деньгам, цену людям - и мужчинам и женщинам. Пусть поплавает по волнам парижского моря. А когда станет искусным лоцманом, мы его в капитаны произведем. Я простился с ним, не желая вникать в смысл этих загадок. Хотя мать внушила господину де Ресто отвращение ко мне и он совсем не склонен был обращаться ко мне за советами, я на прошлой неделе пошел к Гобсеку, решив рассказать ему о любви Эрнеста к Камилле и поторопить его выполнить свои обязательства, так как молодой граф скоро достигнет совершеннолетия. Старика я застал в постели: он уже давно был болен и доживал последние дни. Мне он сказал, что даст ответ, когда встанет на ноги и будет в состоянии заниматься делами, - несомненно, он не желал расставаться с малейшей частицей своих богатств, пока еще в нем тлеет хоть искра жизни. Другой причины отсрочки не могло быть. Я видел, что он болен гораздо серьезнее, чем это казалось ему самому, и довольно долго пробыл у него, - мне хотелось посмотреть, до каких пределов дошла его жадность, превратившаяся на пороге смерти в какое-то сумасшествие. Не желая видеть по соседству посторонних людей, он теперь снимал весь дом, жил в нем один, а все комнаты пустовали. В его спальне все было по-старому. Ее обстановка, хорошо мне знакомая, нисколько не изменилась за шестнадцать лет - каждая вещь как будто сохранялась под стеклом. Все та же привратница, преданная ему старуха, попрежнему состояла его доверенным лицом, вела его хозяйство, докладывала о посетителях, а теперь, в дни болезни, ухаживала за ним, оставляя своего мужа-инвалида стеречь входную дверь, когда поднималась к хозяину. Гобсек был очень слаб, но все же принимал еще некоторых клиентов, сам получал доходы, но так упростил свои дела, что для управления ими вне стен комнаты ему достаточно было изредка посылать с поручениями инвалида. При заключении договора, по которому Франция признала республику Гаити, Гобсека назначили членом комиссии по оценке и ликвидации владений французских подданных в этой бывшей колонии и для распределения между ними сумм возмещения убытков, ибо он обладал большими сведениями по части старых поместий в Сан-Доминго, их собственников и плантаторов. Изобретательность Гобсека тотчас подсказала ему мысль основать посредническое агентство по реализации претензий бывших землевладельцев и их наследников, и он получал доходы от этого предприятия наравне с официальными его учредителями, Вербрустом и Жигонне, не вкладывая никаких капиталов, так как его познания являлись сами по себе достаточным вкладом. Агентство действовало не хуже перегонного куба, вытягивая прибыли из имущественных претензий людей несведущих, недоверчивых или знавших, что их права являются спорными. В качестве ликвидатора Гобсек вел переговоры с крупными плантаторами, и каждый из них, стремясь повысить оценку своих земель или поскорее утвердиться в правах, делал ему подарки сообразно своему состоянию. Взятки эти представляли нечто вроде учетного процента, возмещавшего Гобсеку доходы с тех долговых обязательств, которые ему не удавалось захватить; затем через агентство он скупал по дешевке обязательства на мелкие суммы, а также те обязательства, владельцы которых спешили реализовать их, предпочитая получить немедленно хотя бы незначительное возмещение, чем ждать постепенных и ненадежных платежей Республики. В этой крупной афере Гобсек был ненасытным удавом. Каждое утро он получал дары и алчно разглядывал их, словно министр какого-нибудь набоба, обдумывающий, стоит ли за такую цену подписать помилование. Гобсек принимал все, начиная от корзинки с рыбой, преподнесенной каким-нибудь бедняком, и кончая пачками свечей - подарком людей скуповатых, брал столовое серебро от богатых людей и золотые табакерки от спекулянтов. Никто не знал, куда он девал все эти подношения. Все доставляли ему на дом, но ничего оттуда не выносили. - Ей-богу, по совести скажу, - уверяла меня привратница, моя старая знакомая, - сдается мне, он все это глотает, да только не на пользу себе - исхудал, высох, почернел, будто кукушка на моих стенных часах. Но вот в прошлый понедельник Гобсек прислал за мной инвалида, и тот, войдя ко мне в кабинет, сказал: - Едемте скорее, господин Дервиль. Хозяин последний счет подводит, пожелтел, как лимон, торопится поговорить с вами. Смерть уж за глотку его схватила, в горле хрип клокочет. Войдя в комнату умирающего, я, к удивлению своему, увидел, что он стоит на коленях у камина, хотя там не было огня, а только большая куча золы. Он слез с кровати и дополз до камина, но ползти обратно уже не было у него сил и не было голоса позвать на помощь. - Старый друг мой, - сказал я, поднимая его и помогая добраться до постели. - Вам холодно? Почему вы не велите затопить камин? - Мне вовсе не холодно, - сказал он. - Не надо топить, не надо! Я ухожу, голубчик, - промолвил он, помолчав, и бросил на меня угасший, тусклый взгляд. - Куда ухожу - не знаю, но ухожу отсюда. У меня уж карфология[311] началась, - добавил он, употребив медицинский термин, что указывало на полную ясность сознания. - Мне вдруг почудилось, будто по всей комнате золото катится, и я встал, чтобы подобрать его. Куда ж теперь все мое добро пойдет? Казне я его не оставлю; я завещание написал. Найди его, Гроций. У Прекрасной Голландки осталась дочь. Я как-то раз встретил ее вечером на улице Вивьен. Хорошенькая, как купидон. У нее прозвище - Огонек. Разыщи ее, Гроций. Я тебя душеприказчиком назначил. Бери тут все, что хочешь, кушай - еды у меня много. Паштеты из гусиной печенки есть, мешки кофе, сахару. Ложки есть золотые. Возьми для своей жены сервиз работы Одио. А кому же бриллианты? Ты нюхаешь табак, голубчик? У меня много табака, разных сортов. Продай его в Гамбург, там в полтора раза дороже дадут. Да, все у меня есть, и совсем надо расстаться. Ну, ну, папаша Гобсек, не трусь, будь верен себе... Он приподнялся на постели; его лицо четко, как бронзовое, вырисовывалось на белой подушке. Протянув иссохшие руки, он вцепился костлявыми пальцами в одеяло, будто хотел за него удержаться, взглянул на камин, такой же холодный, как его металлический взгляд, и умер в полном сознании, явив своей привратнице, инвалиду и мне образ настороженного внимания, подобно тем старцам древнего Рима, которых Летьер изобразил позади консулов на своей картине "Смерть детей Брута". - Молодцом рассчитался, старый сквалыга! - по-солдатски отчеканил инвалид. А у меня все еще звучало в ушах фантастическое перечисление богатств, которое я слышал от умершего, и я невольно посмотрел на кучу золы в камине, увидев, что к ней устремлены его застывшие глаза. Величина этой кучи поразила меня. Я взял каминные щипцы и, сунув их в золу, наткнулся на что-то твердое, - там лежала груда золота и серебра, вероятно его доходы за время болезни. У него уже не было сил припрятать их получше, а недоверчивость не позволяла отослать все это в банк. - Бегите к мировому судье! - сказал я инвалиду. - Надо тут немедленно все опечатать. Вспомнив поразившие меня последние слова Гобсека и то, что мне говорила привратница, я взял ключи от комнат обоих этажей и решил осмотреть их. В первой же комнате, которую я отпер, я нашел объяснение его речам, казавшимся мне бессмысленными, и увидел, до чего может дойти скупость, превратившаяся в безотчетную, лишенную всякой логики страсть, примеры которой мы так часто видим в провинции. В комнате, смежной со спальней покойного, действительно оказались и гниющие паштеты и груды всевозможных припасов, даже устрицы и рыба, покрывшаяся пухлой плесенью. Я чуть не задохся от смрада, в котором слились всякие зловонные запахи. Все кишело червями и насекомыми. Подношения, полученные недавно, лежали вперемежку с ящиками различных размеров, с цыбиками чаю и мешками кофе. На камине в серебряной суповой миске хранились накладные различных грузов, прибывших на его имя в портовые склады Гавра: тюков хлопка, ящиков сахара, бочонков рома, кофе, индиго, табака - целого базара колониальных товаров! Комнату загромождала дорогая мебель, серебряная утварь, лампы, картины, вазы, книги, превосходные гравюры без рам, свернутые трубкой, и самые разнообразные редкости. Возможно, что не вся эта груда ценных вещей состояла из подарков, - многие из них, вероятно, были невыкупленными закладами. Я видел там ларчики с драгоценностями, украшенные гербами и вензелями, прекрасные камчатные скатерти и салфетки, дорогое оружие, но без клейма. Раскрыв какую-то книгу, казалось недавно вынимавшуюся из стопки, я обнаружил в ней несколько банковых билетов по тысяче франков. Тогда я решил внимательно осмотреть каждую вещь, вплоть до самых маленьких, все перевернуть, исследовать половицы, потолки, стены, карнизы, чтобы разыскать золото, к которому питал такую алчную страсть этот голландец, достойный кисти Рембрандта. Никогда еще в своей юридической практике я не встречал такого удивительного сочетания скупости со своеобразием характера. Вернувшись в спальню умершего, я нашел на его письменном столе разгадку постепенного скопления всех этих богатств. Под пресс-папье лежала переписка Гобсека с торговцами, которым он обычно продавал подарки своих клиентов. Но оттого ли, что купцы не раз оказывались жертвами уловок Гобсека, или оттого, что он слишком дорого запрашивал за съестные припасы и за вещи, ни одна сделка не состоялась. Он не желал продавать накопившуюся у него снедь в магазин Шеве, потому что Шеве требовал тридцатипроцентной скидки. Он торговался из-за нескольких франков, а в это время товар портился. Серебро не было продано, потому что Гобсек отказывался взять на себя расходы по доставке. Мешки кофе залежались, так как он не желал скинуть на утруску. Словом, каждый предмет сделки служил ему поводом для бесконечных споров, - несомненный признак, что он уже впал в детство и проявлял то дикое упрямство, что развивается у всех стариков, одержимых какой-либо страстью, пережившей у них разум. И я задал себе тот же вопрос, который слышал от него: кому же достанется все это богатство?.. Вспомнив, какие странные сведения он дал мне о своей единственной наследнице, я понял, что мне придется вести розыски во всяких злачных местах Парижа и отдать огромное богатство в руки какой-то непотребной женщины. Но прежде всего знайте, что в силу совершенно бесспорных документов граф Эрнест де Ресто на-днях вступит во владение состоянием, которое позволит ему жениться на мадмуазель Камилле да еще выделить вполне достаточный капитал матери и брату, а сестре приданое. - Хорошо, дорогой Дервиль, мы подумаем, - ответила г-жа де Гранлье. - Господину де Ресто нужно быть очень богатым, чтобы такая семья, как наша, согласилась породниться с его матерью. Не забывайте, что мой сын рано или поздно станет герцогом де Гранлье и объединит состояние двух ветвей нашего рода. Я хочу, чтобы зять был ему под пару. - А вы знаете, - спросил граф де Борн, - какой герб у Ресто? Четырехчастное червленое поле с серебряной полосой и черными крестами. Очень древний герб. - Это верно, - подтвердила виконтесса, - к тому же Камилла может и не встречаться со своей свекровью, нарушительницей девиза на этом гербе - Res tuta.*Надежность (лат.). - Госпожа де Босеан принимала у себя графиню де Ресто, - заметил старик дядюшка. - О, только на раутах! - возразила виконтесса. Париж, январь 1830 г. ПОЛКОВНИК ШАБЕР - Смотрите-ка, притащился! Опять эта старая шинель здесь! Восклицание это вырвалось у юного писца из породы тех, кого в адвокатских конторах обычно зовут мальчишками на побегушках; он стоял опершись о подоконник и с аппетитом уплетал кусок хлеба; насмешник отщипнул немножко мякиша, скатал шарик и швырнул его в форточку. Пущенный меткой рукой, шарик подскочил почти до самой оконницы, стукнувшись предварительно о шляпу какого-то незнакомца, который пересекал двор дома по улице Вивьен, где проживал стряпчий, господин Дервиль. - Хватит, Симонен, перестаньте дурачиться, а то я выставлю вас за дверь. Любой, самый бедный клиент, чорт побери, прежде всего человек, - сказал письмоводитель, отрываясь от составления счета по судебным издержкам. Обычно мальчишка на побегушках - и Симонен не был исключением из общего правила - это юней тринадцати--четырнадцати лет, который состоит в личном распоряжении письмоводителя и, бегая с повестками по судебным приставам и с прошениями в суд, выполняет частные поручения своего шефа и разносит также его любовные записки. Повадки у него - как у всех парижских мальчишек, а его доля - доля судейских щелкоперов. Такой юнец чаще всего не знает ни жалости, ни удержу, он неслух, пересмешник, сочинитель куплетов, выжига, лентяй. И все же почти у каждого такого малолетнего писца где-нибудь на шестом этаже есть старушка мать, с которой он делит тридцать или сорок франков - все свое месячное содержание. - А раз он человек, так почему же вы зовете его старой шинелью? - спросил Симонен с невинным видом школьника, подловившего учителя на ошибке. И он вновь принялся за свой хлеб с сыром, прислонившись плечом к косяку окна, ибо, подобно почтовым лошадям, отдыхал стоя; и сейчас он стоял, согнув в коленке левую ногу и слегка опершись ею о носок правого башмака. - Какую бы шутку сыграть нам с этим чучелом? - вполголоса произнес Годешаль, третий писец, прервав ход доказательств, из коих рождалось прошение, которое он диктовал четвертому писцу, меж тем как два новичка-провинциала тут же изготовляли копии. Затем он возобновил свою импровизацию: - ...но по великой и многомудрой милости своей его величество король Людовик Восемнадцатый (последнее слово полностью, слышите вы, Дерош, ученый чистописатель!), взяв в свои руки бразды правления, постиг (а ну-ка, что он там такое постиг, этот жирный шут?) высокую миссию, к выполнению коей был он призван божественным промыслом!...... (знак восклицательный и шесть точек - не бойтесь, судейские святоши возражать не станут!). И первой заботой его явилось, что и следует из даты упоминаемого ниже ордонанса, уврачевать раны, причиненные ужасными и прискорбными бедствиями революционного времени, восстановив верных и многочисленных слуг своих (многочисленных - это должно польстить в суде!) во владении всем непроданным их имуществом, буде оно находилось в общественном пользовании, в обычном или чрезвычайном владении казны, буде, наконец, в дарственном владении общественных учреждений, ибо мы с полным на то основанием утверждаем, что именно таков смысл и дух прославленного и справедливого ордонанса, изданного в... Стойте-ка, - воскликнул Годешаль, обращаясь к писцам, - эта треклятая фраза расползлась на всю страницу! Там вот что, - продолжал он, проводя языком по обрезу тетради, чтобы расклеить листы толстой гербовой бумаги, - если вам хочется сыграть с ним шутку, давайте скажем, что наш патрон принимает посетителей только от двух до трех часов утра. Посмотрим, приплетется ли тогда еще раз эта старая шельма! И Годешаль вернулся к начатой фразе: - ...изданного в... Готово? - спросил он. - Готово! - откликнулись хором писцы. Все - диктовка, болтовня и заговор - шло одновременно. - ...изданного в... Папаша Букар, каким же числом датирован этот ордонанс? Надо поставить точки над i, канальство! Все лишние страницы набегут! - Канальство... - повторил один из писцов, прежде чем письмоводитель Букар успел ответить. - Как, вы написали "канальство"?! - воскликнул Годешаль, бросив на новичка уничтожающий и насмешливый взгляд. - Ну да, - ответил Дерош, четвертый писец, наклонившись над копией своего соседа. - Он написал: "Надо поставить точки над i" и "канальство", через два "н". Все писцы разразились громким смехом. - Значит, вы, господин Гюре, полагаете, что канальство - термин юридический, и еще имеете смелость утверждать, что вы родом из Мортани! - ввернул Симонен. - Подчистите эту фразу, да хорошенько, - сказал письмоводитель. - Ежели член суда, облагающий пошлиной акты, заметит эти штуки, он решит, что мы не уважаем его бумагомарательства. Из-за вас, чего доброго, у патрона могут быть неприятности. Прошу вас, господин Гюре, впредь таких глупостей не писать. Нормандец обязан думать, когда он составляет прошения. Это, так сказать, альфа и омега нашего сословия. - ...изданного в... в?.. - переспросил Годешаль. - Скажите же, наконец, когда, Букар! - В июне месяце 1814 года, - ответил письмоводитель, не отрываясь от своих бумаг. Стук в дверь прервал на полуслове диктовку многословного прошения. Все пятеро писцов, крепкозубые, с блестевшими насмешкой глазами, подняли всклокоченные головы, обернулись к дверям и воскликнули нараспев: - Войдите! Один Букар продолжал спокойно сидеть, склонившись над грудой дел, именуемых на судейском жаргоне "хворостом", и составлял бесконечные счета по судебным издержкам. Контора представляла собой просторную комнату со старинной печью - неизбежным украшением любого вертепа крючкотворства. Трубы, пересекавшие комнату по диагонали, сходились у заколоченного камина, на мраморной доске которого виднелись куски хлеба, треугольные сырки бри, свиные котлеты, стаканы, бутылки, чашка шоколада, предназначавшаяся для самого письмоводителя. Ароматы пищи так основательно смешивались здесь с чадом жарко натопленной печки, с непередаваемым запахом, свойственным адвокатским конторам и залежавшимся бумагам, что даже зловоние лисьей норы было бы здесь нечувствительным. На полу, там, где наследили писцы, расплылись грязные лужицы подтаявшего снега. Возле окна стояло бюро с выпуклой поднимающейся крышкой, за которым восседал письмоводитель. К бюро был приставлен небольшой столик для его помощника. Помощник сейчас как раз "занимался судом". Было примерно восемь-девять часов утра. Единственное украшение комнаты составляли огромные желтые афиши, извещавшие о наложении ареста на недвижимое имущество, об аукционах при распродаже наследства, окончательных и предварительных судебных решениях, - словом, все славные трофеи юридических контор. За спиной старшего письмоводителя стоял большой, во всю стену, шкап; полки его были битком набиты связками бумаг, с которых сотнями свисали ярлычки и кончики красных шнурков - своеобразное отличие судейских документов. На нижних полках шкапа хранились пожелтевшие от времени папки, оклеенные по корешку синей бумагой, на которых можно было прочитать фамилии крупных клиентов, чьи лакомые дела "обстряпывали" в конторе. Грязные оконные стекла скупо пропускали дневной свет. Впрочем, в Париже вряд ли найдется контора, где можно писать без лампы февральским ранним утром, ибо все подобные места находятся в пренебрежении, и это вполне понятно. Сюда заходят десятки людей, но ни один не задерживается здесь - банальное не привлекает ничьего внимания. Ни сам поверенный, ни его клиенты, ни его писцы не дорожат благообразием помещения, которое для одних - классная комната, для других - проходной двор, для самого хозяина - кухня. Засаленную мебель передают из одних рук в другие с такой благоговейной щепетильностью, что в некоторых конторах и поныне еще можно обнаружить корзинки для бумаг и особые мешки с завязками, восходящие еще ко временам прокуроров при "Шле" - так сокращенно называлось "Шатле", служившее при старом режиме судом первой инстанции. Как и все адвокатские конторы, эта полутемная, покрытая слоем жирной пыли комната, внушавшая посетителям отвращение, принадлежала к самым гнусным парижским уродствам. Правда, существуют в Париже такие клоаки поэзии, как промозглая церковная ризница, где молитвы отсчитывают и продают, будто бакалейный товар, и лавчонка перекупщицы, где развешанное у входа тряпье умерщвляет все иллюзии жизни, показывая человеку, чем кончаются наши радости, - но если не считать их, этих двух клоак, контора стряпчего самое мерзкое из всех мест социального торга. Недалеко от них ушли игорные дома, суды, лотереи, злачные места. Почему? Быть может потому, что драмы, разыгрывающиеся в душе человека, в таких местах делают его невосприимчивым к внешнему; этим же объясняется, быть может, невзыскательность великих умов и великих честолюбцев. - Где мой ножик? - Я завтракаю! - Эх, чорт, посадил на прошении кляксу! - Тише, господа! Все эти восклицания раздались как раз в ту самую минуту, когда старик закрыл за собой дверь с той смиренной робостью, которая связывает движения людей обездоленных. Незнакомец попытался было улыбнуться, но он тщетно искал хоть проблеска привета на неумолимо безмятежных физиономиях писцов, и улыбка сбежала с его лица. Умея, должно быть, неплохо разбираться в людях, он с отменной вежливостью обратился к Симонену, в надежде, что хоть этот юнец соблаговолит ему ответить. - Могу я, сударь, увидеть вашего патрона? Шалун ничего не ответил несчастному старику и только легонько постукал пальцами возле уха, как бы говоря: "Я глухой!" - Что вам угодно, сударь? - спросил Годешаль, проглотив огромный кусок хлеба, которым можно было бы зарядить пушку, затем поиграл ножичком и закинул ногу так, что одна нога у него взлетела чуть ли не вровень с носом. - Я прихожу сюда, сударь, в пятый раз, - ответил посетитель. - Мне хотелось бы переговорить с господином Дервилем. - У вас к нему дело? - Да, но я могу изложить его только самому господину... - Патрон спит. Если вы хотите посоветоваться с ним по поводу каких-нибудь затруднений, приходите после полуночи, он только тогда всерьез принимается за работу. Но ежели вы пожелаете посвятить нас в ваше дело, мы поможем вам не хуже его... Незнакомец не шелохнулся. Он смиренно и боязливо озирался вокруг, как собака, прошмыгнувшая украдкой в чужую кухню и ожидающая пинка. Одно из преимуществ профессии писца состоит в том, что ему не приходится опасаться воров; поэтому писцы г-на Дервиля не заподозрили ни в чем дурном человека в шинели и не мешали ему обозревать помещение, в котором он тщетно искал, куда бы присесть, так как, видимо, был сильно утомлен. В конторе стряпчего умышленно не ставят лишних стульев. Пусть какой-нибудь клиент попроще, устав от долгого стояния, и поворчит, уходя из конторы, зато он не отнимет лишнего времени, которое, по выражению одного бывшего прокурора, еще до сих пор не "таксировано". - Сударь, - ответил старик, - я уже имел честь предварить вас, что могу изложить свое дело только самому господину поверенному. Я подожду, когда он проснется. Букар закончил свои подсчеты. Привлеченный запахом шоколада, он встал с плетеного кресла, подошел к камину, смерил старика взглядом с головы до ног и, присмотревшись к его поношенной шинели, состроил неописуемую гримасу. Должно быть, он увидел, что, как ни жми этого клиента, из него не выжмешь ни сантима, и, желая избавить контору от невыгодного посетителя, решил вмешаться и положить конец разговору. - Они сказали вам правду. Патрон работает только по ночам. Если у вас важное дело, советую зайти к нему в час ночи. Старик растерянно взглянул на письмоводителя и, казалось, застыл на месте. Привычные к прихотливой игре человеческих физиономий, к странным повадкам клиентов, в большинстве своем людей нерешительных и тяжелодумов, писцы продолжали завтракать, шумно, как лошади, перемалывая челюстями пищу, и забыли про старика. - Что ж, сударь, я зайду нынче вечером, - произнес старик, который с настойчивостью, присущей всем несчастным, хотел вывести лжецов на чистую воду. Единственное мщение, доступное обездоленным, - поймать правосудие и благотворительность на недостойных увертках. Изобличив неправедное общество, бедняк спешит обратиться к богу. - Ну и упрямая же башка! - воскликнул Симонен, не дожидаясь, когда за стариком захлопнется дверь. - Его как будто из могилы вырыли, - вставил один из писцов. - Вероятно, это какой-нибудь бывший полковник, хлопочет о пенсии, - заявил письмоводитель. - Ничего подобного, он просто бывший привратник, - возразил Годешаль. - Хотите пари, что он из благородных? - воскликнул Букар. - Бьюсь об заклад, что привратник, - заявил Годешаль. - Одни только отставные привратники самой природой предназначены носить такие потрепанные, засаленные шинели с разодранными полами. Видели, какие у этого старика стоптанные, дырявые сапоги? А галстук? Галстук у него вместо рубашки. Да он наверняка под мостами ночует. - Можно быть дворянином и отворять двери жильцам, - воскликнул Дерош. - Случается ведь! - Нет, - возразил Букар среди дружного смеха, - бьюсь об заклад, что в тысяча семьсот восемьдесят девятом году он был пивоваром, а при республике - полковником. - Что ж, если он когда-нибудь был военным, я проиграл пари и поведу вас всех на какое-нибудь представление. - Ладно, - ответил Букар. - Сударь, сударь, сударь! - закричал юный Симонен, распахивая окошко. - Что ты там опять затеял, Симонен? - спросил Букар. - Я позвал его, чтобы спросить, полковник он или привратник. Пускай сам скажет. Писцы так и покатились со смеху. Тем временем старик уже поднимался по лестнице. - А что мы ему скажем? - воскликнул Годешаль. - Предоставьте это мне! - заявил Букар. Несчастный старик робко вошел в комнату, не поднимая головы, чтобы при виде еды не выдать себя голодным блеском глаз. - Сударь, - обратился к нему Букар, - не сообщите ли вы вашу фамилию на тот случай, если патрон пожелает узнать... - Шабер. - Шабер? Уж не тот ли полковник, что был убит при Эйлау? - осведомился Гюре, которому тоже не терпелось сострить. - Он самый, сударь, - ответил старик с величавой простотой. И он вышел из конторы. - Выиграл! - Ну и умора! - Уфф! - О! - А! - Бум! - Ай да старик! - Тру-ля-ля! - Вот так штука! - Господин Дерош, вы на даровщинку пойдете в театр, - обратился Гюре к четвертому писцу, награждая его толчком, который свалил бы и носорога. Засим последовала буря восклицаний, криков, смеха, для изображения коих пришлось бы исчерпать весь запас звукоподражаний. - А в какой театр мы пойдем? - В оперу, - объявил письмоводитель. - Прежде всего, - сказал Годешаль, - театр вовсе не был оговорен. При желании я могу сводить вас поглядеть на мадам Сак'и[322]. - Мадам Сак'и - не представление! - А что такое представление вообще? - продолжал Годешаль. - Давайте выясним сначала фактическую сторону дела. На что я держал пари, господа? На представление! А что такое представление? То, что представляется взору... - Но, исходя из этого, вы, чего доброго, покажете нам в качестве представления воду, бегущую под Новым мостом, - перебил его Симонен. - ...то, что представляется взору за деньги, - закончил Годешаль. - Но за деньги можно видеть тысячу вещей, которые отнюдь не являются представлением. Определение грешит неточностью, - вставил Дерош. - Да выслушайте вы меня наконец! - Вы запутались, дружище, - сказал Букар. - Курциус - представление или нет? - спросил Годешаль. - Нет, - возразил письмоводитель, - это кабинет восковых фигур. - Ставлю сто франков против одного су, - продолжал Годешаль, - что кабинет Курциуса есть собрание предметов, которые можно именовать представлением. Он содержит нечто, что можно обозреть за различную плату, в зависимости от занимаемого места. - Вот уж чепуха! - воскликнул Симонен. - Берегись, как бы я не влепил тебе затрещину, слышишь! - пригрозил Годешаль. Писцы пожали плечами. - Впрочем, вовсе еще не доказано, что эта старая обезьяна над нами не подшутила, - промолвил Годешаль под взрывы дружного хохота, заглушившего его рассуждения. - На самом деле полковник Шабер давно умер, супруга его вышла вторично замуж за графа Ферро, члена государственного совета. Госпожа Ферро - одна из наших клиенток. - Прения сторон переносятся на завтра, - заявил Букар. - За работу, господа! Хватит бездельничать! Заканчивайте побыстрей прошение, оно должно быть подано до заседания Четвертой палаты. Дело будет разбираться сегодня. Итак, по коням! - Если это полковник шабер, почему же он не дал хорошего пинка негоднику Симонену, когда тот разыгрывал перед ним глухого? - спросил Дерош, полагая, очевидно, что это аргумент более веский, нежели речь Годешаля. - Поскольку дело не выяснено, - заявил Букар, - условимся пойти во Французский театр, во второй ярус, смотреть Тальм'а в роли Нерона[324]. Симонен будет сидеть в партере. Сказав это, письмоводитель направился к своему бюро, остальные последовали его примеру. - ...изданного в июне тысяча восемьсот четырнадцатого года (последние слова полностью), - произнес Годешаль. - Готово? - Готово! - откликнулись оба переписчика и писец; перья их заскрипели по гербовой бумаге, и комната наполнилась шумом и шорохом, как будто сотня майских жуков, посаженных школьником в бумажный фунтик, разом зацарапалась об его стенки. - И мы надеемся, что господа судьи... - продолжал импровизатор. - Стойте-ка! Давайте я перечту фразу. Я сам уж теперь ничего не понимаю. - Сорок шесть... (Что ж! Бывает! Бывает!) и три, итого сорок девять, - пробормотал Букар. - И мы надеемся, - продолжал Годешаль, перечитав написанное, - что господа судьи окажутся достойными августейшего творца ордонанса и оценят по достоинству нелепые притязания со стороны администрации капитула ордена Почетного легиона, дав закону широкое толкование, предложенное нами здесь. - Не угодно ли вам, господин Годешаль, стаканчик воды? - спросил юный писец. - Вечно этот Симонен! - воскликнул Букар. - А ну-ка, живо! Бери этот пакет и несись на своих на двоих в Дом инвалидов. - Предложенное нами здесь, - продолжал Годешаль. - Прибавьте: в интересах госпожи (полностью!) виконтессы де Гранлье. - Как! - воскликнул старший письмоводитель. Вы отваживаетесь составлять прошения по делу виконтессы де Гранлье против Почетного легиона, которое контора ведет на свой риск! Вы, как я вижу, простофиля! Соблаговолите сохранить копии и черновики, они мне пригодятся в деле Наварренов против богоугодных заведений. А сейчас уже поздно, я сам напишу коротенькое прошение с необходимыми "принимая во внимание" и пойду в суд... Подобные сцены принадлежат к бесчисленным развлечениям молодости, и, вспоминая их на склоне лет, обычно говорят: "А славное все-таки было времечко". Около часу ночи незнакомец, именовавший себя полковником Шабером, постучался у дверей г-на Дервиля, поверенного в делах при суде первой инстанции Сенского департамента. Привратник сообщил ему, что г-н Дервиль еще не возвращался. Старик сослался на то, что ему назначено притти, и поднялся к знаменитому правоведу, слывшему, несмотря на свою молодость, одной из самых светлых голов Судебной палаты. Посетитель неуверенно позвонил и с немалым удивлением увидел письмоводителя, раскладывавшего на обеденном столе в столовой Дервиля многочисленные папки с делами, подготовленными к слушанию на следующий день. Письмоводитель, не менее удивленный, поздоровался с полковником и попросил его присесть. Посетитель сел. - Ей-богу же, сударь, я решил, что вы подшутили надо мной, назначив для посещения такой поздний час, - сказал старик с вымученной веселостью бедняка, пытающегося казаться любезным. - Писцы шутили, и тем не менее они сказали правду, - ответил старший письмоводитель, продолжая свою работу. - Господин Дервиль отвел это время для подготовки к делам: он обдумывает методы защиты, намечает доказательства, предусматривает возможные осложнения. Его удивительный ум чувствует себя наиболее свободно в эти часы, когда ночная тишина и спокойствие благоприятствуют появлению удачных мыслей. С тех пор как он практикует, вы - третий по счету, кто получит совет в такой час. Возвратившись домой, наш патрон изучит каждое дело, прочтет все от доски до доски, просидит за работой пять-шесть часов, потом вызовет меня и даст мне указания. Утром, с десяти до двух, он принимает посетителей, а остаток дня посвящает деловым свиданиям. Вечерами он бывает в обществе, чтобы поддержать необходимые связи. Таким образом, в его распоряжении остается только ночь, для того чтобы вникнуть в судебные решения, порыться в арсенале кодекса законов, наметить план битвы. Он не хочет проиграть ни одного процесса, он любит свое искусство. В отличие от многих своих коллег, он не возьмется за любое дело. Такова его жизнь, - на редкость деятельный человек! Ну, и зарабатывает он немало. Слушая объяснения письмоводителя, старик хранил глубокое молчание, и Букар, мельком взглянув на его странную физиономию, не озаренную ни малейшим проблеском мысли, оставил его в покое. Через несколько минут появился Дервиль, он был в бальном фраке. Письмоводитель отпер ему дверь и снова взялся за свои папки. Мгновение молодой стряпчий стоял неподвижно, стараясь разглядеть в полумраке необычайного посетителя. Полковник Шабер застыл на стуле, и его можно было принять за восковую фигуру из того самого кабинета Курциуса, куда Годешаль предлагал сводить своих друзей. Впрочем, сама по себе эта неподвижность не бросалась бы так в глаза, если бы она не довершала того сверхъестественного зрелища, какое являл собой весь облик полковника. Старый солдат был на редкость сух и тощ. Гладкий парик, намеренно надвинутый на лоб, придавал ему какой-то таинственный вид. Глаза его как бы подернуты были прозрачной пленкой; напрашивалось сравнение с помутневшим перламутром, переливающимся в свете канделябров синеватыми отблесками. Бледное, без кровинки, лицо, узкое, как лезвие ножа, если позволительно прибегнуть к такому избитому выражению, казалось лицом мертвеца. Шея была повязана плохоньким галстуком из черного шелка. Густая тень окутывала все, что находилось ниже этой грязной тряпицы, и человек с пылким воображением мог бы подумать, что это лицо фантастическое порождение мрака, или принял бы его за портрет кисти Рембрандта, вынутый из рамы. Поля низко надвинутой на лоб шляпы бросали черную полосу тени на всю верхнюю часть лица. Эта причудливая, хотя и вполне объяснимая игра света подчеркивала, в силу резкого контраста, извилистые и холодные линии глубоких морщин, общий мертвенный тон этого бескровного, как у покойника, лица. И, наконец, полнейшая неподвижность тела, этот взгляд, лишенный тепла, как нельзя полней сочетались с выражением какого-то унылого безумия, с унизительными приметами идиотизма и придавали лицу старика зловещее выражение, которое нельзя передать словами. Но человек наблюдательный, и тем более юрист, мог распознать у этого сраженного судьбою старца отпечаток глубокой скорби, следы бед, исказивших черты лица подобно тому, как дождь капля за каплей разрушает самый прекрасный мрамор. Врач, писатель, судья разгадали бы целую драму, соприкоснувшись с этим величавым уродством, напоминавшим фантастические силуэты, которые художник, беседуя с друзьями, чертит рассеянной рукой на краешке литографского камня. При вид Дервиля по телу незнакомца прошла судорожная дрожь, подобная той, которая охватывает поэта, когда среди безмолвия ночи внезапный шум отрывает его от творческих мечтаний. Старик быстро сдернул с головы шляпу и поднялся со стула, чтобы поклониться молодому поверенному. Кожаная подкладка шляпы, очевидно, изрядно засалилась, и парик, прилипнув к ней, обнажил голый череп, чудовищно изуродованный косым шрамом, который шел от затылка до правого виска, образуя на всем своем протяжении толстый выпуклый рубец. Этот рассеченный надвое череп казался таким страшным, что ни Дервилю, ни его помощнику было не до смеха, когда грязный парик, которым несчастный прикрывал свой шрам, внезапно поднялся над головой вместе со шляпой. Их первой мыслью при виде этой раны было: "Так вот откуда улетучился разум!" "Пусть он и не полковник Шабер, во всяком случае он настоящий воин", - подумал Букар. - Сударь, - обратился к посетителю Дервиль, - с кем имею честь говорить? - С полковником Шабером! - С каким полковником шабером? - С тем, что погиб при Эйлау, - ответил старик. Услышав эту странную фразу, письмоводитель и поверенный обменялись быстрым взглядом, выражавшим: "Да он сумасшедший!" - Сударь, - начал полковник, - я желал бы открыть мою тайну только вам лично. Неустрашимость, присущая представителям закона, - черта достойная упоминания. То ли в силу привычки встречаться с огромным количеством людей, то ли в силу непоколебимой уверенности в надежной защите уголовного кодекса, то ли в сознании важности своей миссии, юрист, подобно врачу и священнику, входит повсюду, не зная страха. Дервиль сделал знак Букару, и тот удалился. - Сударь, - сказал поверенный, - в течение дня я не особенно считаюсь со своим временем, но ночью каждая минута мне дорога. Посему говорите кратко и ясно. Излагайте ваше дело без отступлений. Если мне нужно будет, я сам попрошу у вас дополнительных сведений. Говорите. Усадив своего необычного посетителя, Дервиль отошел к столу, но, приготовляясь слушать рассказ усопшего полковника, стал перелистывать дела. - Быть может, сударь, вам известно, - начал мнимоусопший, - что я командовал при Эйлау кавалерийским полком. Я немало способствовал счастливому исходу знаменитой атаки Мюрата, давшей нам победу. По несчастному стечению обстоятельств моя кончина является фактом, так сказать, историческим, опубликованным в "Победах и завоеваниях", где он изложен весьма пространно. Мы прорвали три неприятельских линии, но враг быстро сомкнул ряды, и тогда нам пришлось пробиваться обратно, к своим. В ту минуту, когда мы уже добирались до императорской ставки, я наскочил на крупный кавалерийский разъезд противника. Я кинулся на этих упрямцев. Два русских офицера - оба настоящие великаны - разом налетели на меня. Один из них ударил меня саблей по голове и глубоко раскроил мне череп, разрубив и каску и черную шелковую ермолку, которую я, по своему обыкновению, всегда надевал под нее. Я упал с лошади. Мюрат поспешил нам на выручку, но и он и весь его отряд - как-никак полторы тысячи человек - промчались над моим телом. О смерти моей доложили императору, и он предосторожности ради (он все-таки любил меня) пожелал узнать, нет ли какой-нибудь надежды спасти человека, которому он был обязан успехом яростной атаки. Он послал двух хирургов отыскать меня и перенести в госпиталь, сказав им, вероятно на ходу, так как у него были дела поважнее: "подите посмотрите, жив ли еще мой бедный Шабер!" А эти окаянные лекаришки, видевшие, как надо мной пронеслись копыта коней двух полков, не удосужились даже пощупать мне пульс и заявили, что я мертв. Таким образом, был составлен акт о моей кончине с точным соблюдением установленной законом формы. Услышав столь ясное изложение фактов, хотя и странных, но все же весьма правдоподобных, молодой поверенный отложил свои бумаги, оперся локтем на стол и, склонив на руку голову, внимательно взглянул на своего посетителя. - Знаете ли вы, сударь, - прервал он старика, - что я поверенный графини Ферро, вдовы полковника Шабера? - Моей жены? Знаю, знаю, сударь. Я обращался к десяткам юристов, но все мои попытки остались тщетными, - меня принимали за сумасшедшего, и в конце концов я решил поговорить с вами. О своих злоключениях расскажу позже. Разрешите сначала ознакомить вас с фактами, объяснить, как все произошло, - конечно, в той мере, в какой я могу восстановить всю картину. Некоторые обстоятельства, кои ведомы одному отцу нашему предвечному, вынуждают меня говорить обо многом лишь предположительно. Итак, сударь, полученные мною ранения, очевидно, вызвали у меня столбняк, или же я был поражен иным недугом, близким к болезни, именуемой, если не ошибаюсь, каталепсией. Как иначе истолковать то, что, по обычаям войны, я был раздет могильщиками донага и брошен в братскую могилу? Позвольте мне привести здесь одну подробность, ставшую мне известной значительно позже события, которое нельзя назвать иначе, как моей смертью. В тысяча восемьсот четырнадцатом году я встретил в Штутгарте бывшего вахмистра моего полка. Этот славный малый, единственный, кто пожелал признать меня и о котором я расскажу в свое время, открыл мне тайну моего чудесного спасения. По его словам, моя лошадь была ранена ядром в бок как раз в тот момент, когда мне был нанесен ужасный удар. Конь и всадник рухнули наземь одновременно, как картонные фигурки. Я упал направо или налево - не знаю уж, - а на меня, должно быть, свалился труп моего коня, укрывший меня от лошадиных копыт и смертоносных ядер. Когда я пришел в себя, то оказался в положении и в обстановке столь исключительных, что мне нечего и надеяться дать вам, сударь, представление о них, рассказывай я хоть до завтрашнего утра. Я задыхался в зловонном воздухе. Хоте пошевелиться, но был стиснут со всех четырех сторон. Я открыл глаза, но не увидел ничего. Недостаток воздуха был, пожалуй, страшнее всего, это-то и открыло мне с особой ясностью, в каком положении я нахожусь. Я понял, что туда, где я очутился, закрыт доступ свежего воздуха и что мне грозит неминуемая гибель. При этой мысли я вдруг позабыл о жгучей боли, от которой очнулся. В ушах у меня нестерпимо гудело. Я услышал, или по крайней мере мне почудилось, что услышал, стенания сонма мертвецов, среди коих покоился и я. Хотя воспоминания мои об этих мгновениях весьма сбивчивы, хотя в памяти у меня все смутно, но и теперь, несмотря на перенесенные мною впоследствии еще горшие муки, затуманившие мое сознание, мне иной раз целыми ночами напролет слышатся эти приглушенные стоны! Все же страшней этих стонов была тишина, которой я до того и представить себе не мог, - подлинно могильная тишина! Наконец, подняв кверху руки, ощупывая мертвые тела, я обнаружил пустоту между моей головой и верхним слоем трупов. Я мог, таким образом, измерить пространство, отпущенное мне милостью случая, объяснить который я не берусь. Скорее всего, по нерадению или в спешке, могильщики побросали нас в яму навалом, и два трупа легли надо мной под углом, вроде двух карт, как кладет их дитя, строя карточный домик. Шаря вокруг себя с лихорадочною поспешностью, потому что медлить в моем положении не приходилось, я, к счастью, наткнулся на чью-то оторванную руку, руку Геркулеса, которой я и обязан своим спасением. Без этой нежданной подмоги мне бы не сдобровать! Можете себе представить, с каким яростным упорством я стал пробиваться сквозь трупы, которые отделяли меня от слоя земли, прикрывшего нас, - я говорю "нас", как будто там были живые! Трудился я, поверьте, неистово, - иначе, сударь, меня бы не было здесь перед вами. Но и по сей день я не могу постичь, как это мне удалось пробиться сквозь груду тел, преграждавших мне доступ к жизни. Вы возразите, что у меня имелась третья рука! И правда, действуя с немалой ловкостью этим рычагом, я раздвигал трупы и, дыша спертым воздухом, рассчитывал каждый свой вздох. Наконец я увидел свет, сударь, но он пробивался сквозь снег! В эту самую минуту я заметил, что у меня рассечен череп. К счастью, запекшейся кровью - моей собственной и кровью моих товарищей, - а быть может, и лоскутом шкуры павшего моего коня - кто знает! - облепило мне голову, как пластырем. Но когда мой череп коснулся снега, я, несмотря на эту защитную корку, все же лишился чувств. Однако малой толики тепла, тлевшего еще в моем теле, оказалось достаточно, чтобы растопить слой снега, и когда я пришел в себя, я увидел над своей головой небольшое отверстие и стал кричать из последних сил. Но солнце еще только вставало над горизонтом, и мог ли я надеяться, что меня услышат? Да и была ли в поле хоть одна живая душа? Я приподнялся, напрягая ноги, с силой упираясь в трупы, у которых, на мое счастье, оказались весьма крепкие ребра. Вы сами поймете, сударь, что вряд ли уместно было бы обратиться к ним в такую минуту со словами: "Мир вам, погибшие храбрецы!" Короче, в течение нескольких часов я невыносимо страдал, если только это слово может передать мою ярость при виде проклятых немцев, которые, заслышав человеческий голос там, где не видно было ни одного живого существа, улепетывали со всех ног. Наконец меня спасла какая-то женщина, - у нее хватило смелости, а быть может, просто любопытства, приблизиться к моей голове, казалось вдруг выросшей прямо из земли, как гриб. Женщина сбегала за своим мужем, и они вдвоем перенесли меня в свою убогую лачугу. Должно быть, у меня снова началась каталепсия, - разрешите мне воспользоваться этим словом, дабы определить состояние, о котором мне самому ничего неизвестно, но которое, судя по рассказам моих спасителей, являлось симптомом именно этого недуга. Целых полгода я находился между жизнью и смертью, то не мог произнести ни слова, а то бредил. Наконец мои хозяева устроили меня в госпиталь, находившийся в Гейльсберге. Вы понимаете, сударь, что я вышел из чрева земли столь же нагим, как и из чрева матери; и когда через шесть месяцев, придя в сознание и вспомнив, что я полковник Шабер, я потребовал, чтобы сиделка оказывала мне больше почтения, чем неизвестному бродяге, каким меня считали, все мои товарищи по палате чуть не умерли со смеху. К счастью, хирург из самолюбия поручился за мое выздоровление и, вполне натурально, заинтересовался своим больным. Когда я подробно рассказал ему мою прежнюю жизнь, этот славный малый - звали его Шпархман - распорядился официально засвидетельствовать, с соблюдением всех юридических формальностей, требуемых местным законодательством, мое чудесное спасение из братской могилы, день и час, когда меня подобрали моя благодетельница и ее супруг, характер, точную картину моих ранений и присовокупил к этим многочисленным протоколам подробное описание моей внешности. Но у меня на руках нет ни этих важнейших бумаг, ни моего показания, засвидетельствованного гейльсбергским нотариусом, на предмет установления моей личности. Когда военные действия вынудили меня покинуть Гейльсберг, я начал скитаться по свету, выпрашивая корку хлеба. Меня чурались, как сумасшедшего, когда я пытался рассказать свои злоключения; я не мог заработать ни гроша, чтобы оплатить бумаги, которые могли доказать правоту моих слов и вернуть мне мое место в обществе. Нередко немощи удерживали меня на целые месяцы в каком-нибудь городишке, где хоть и заботились о больном французе, но смеялись ему прямо в лицо, когда он пытался доказать, что он полковник Шабер. Долгое время насмешки и недоверие приводили меня в бешенство, но это только вредило мне и явилось причиной моего заточения в штутгартский сумасшедший дом. По правде говоря, вы сами можете судить из моих рассказов, что имелось немало оснований запереть меня туда. Я провел в сумасшедшем доме два года и сотни раз вынужден был выслушивать пояснения моих сторожей: "Вот несчастный, вообразивший себя полковником Шабером!" - и замечания сердобольных посетителей. В конце концов я и сам уверился в неправдоподобности моих злоключений: я смирился, стал тихим, покорным и уже не называл себя полковником Шабером, лишь бы только выбраться на волю, увидеть Францию. О сударь, вновь увидеть Париж! Я был одержим этой... Не докончив фразы, полковник Шабер впал в глубокое раздумье, которое Дервиль из уважения к своему необычайному просителю не решался прервать. - Итак, сударь, - продолжал полковник, - в один прекрасный день, в прекрасный весенний день мне вручили десять талеров и выпустили на волю на том основании, что я обо всем рассуждаю вполне здраво и более не называю себя полковником Шабером. И поверьте, с того дня, да и сейчас еще временами, мне ненавистно мое собственное имя. Я желал бы не быть самим собой. Меня убивает сознание моих прав. О, если бы болезнь унесла с собой память о прежней моей жизни, я был бы счастлив! Я поступил бы под вымышленным именем на военную службу и, кто знает, стал бы, возможно, фельдмаршалом в Австрии или в России! - Сударь, - сказал поверенный, - я и сам не знаю, что подумать. Я слушал вас как во сне. Умоляю вас, передохнем немного. - Сударь, вы единственный человек, - с грустью произнес полковник, - который согласился терпеливо выслушать меня. Ни один юрист не пожелал дать мне взаймы десять наполеондоров, чтобы я мог получить из Германии бумаги, необходимые для ведения дела... - Какого дела? - спросил Дервиль, который, слушая рассказ своего посетителя о прошлых страданиях, забыл о его теперешнем плачевном положении. - Как, сударь, разве графиня Ферро не моя жена? У нее тридцать тысяч ливров годовой ренты, моей собственной ренты, а она не хочет дать мне ни гроша. Когда я излагаю все это юристам, то есть людям здравого смысла; когда я, нищий, предлагаю начать дело против графа и графини; когда я, мертвец, восставший из могилы, оспариваю свидетельство о смерти, брачное свидетельство и свидетельства о рождении, - законники выпроваживают меня прочь: кто с ледяной вежливостью, которую вы, знатоки права, умеете напускать на себя, чтобы отделаться от назойливого бедняка, кто грубо, как полагается людям, решившим, что перед ними мошенник или безумец. Я был погребен под грудами мертвецов, а ныне я погребен под грудами бумаг, судебных дел; я раздавлен живыми людьми, целым обществом, которое жаждет упрятать меня вновь в могилу. - Соблаговолите же, - сказал адвокат, - продолжить ваш рассказ. - Соблаговолите... - повторил несчастный, схватив за руку молодого юриста. - Соблаговолите - вот первое уважительное слово, обращенное ко мне с тех пор, как... Полковник заплакал. Голос его пресекся от переполнявшей его благодарности. То проникновенное и неизъяснимое красноречие, которое проявляется во взгляде, в жесте, даже в самом молчании, окончательно убедило Дервиля и растрогало его до глубины души. - Послушайте, - обратился он к своему посетителю, - нынче вечером я выиграл триста франков. Я могу употребить половину этой суммы на доброе дело. Я начну розыски и постараюсь раздобыть бумаги, о которых вы говорили, а пока они не прибудут, буду выдавать вам по сто су на день. Если вы действительно полковник Шабер, вы простите мизерность этой суммы молодому человеку, только еще начинающему свою карьеру. Продолжайте! Незнакомец, именовавший себя полковником Шабером, несколько секунд сидел в глубоком оцепенении - очевидно, безмерные несчастья вконец разрушили его веру в человека. Если он и стремился вернуть себе свою воинскую славу, свое состояние, свое имя, то, быть может, он действовал, лишь повинуясь тому необъяснимому чувству, росток которого пробивается в каждом сердце и которому мы обязаны изысканиями алхимиков, жаждою славы, открытиями астрономов и физиков - одним словом, всем, что заставляет человека стремиться к величию в своих деяниях и идеях. В глазах такого человека свое собственное "я" - нечто второстепенное, подобно тому, как азартному игроку тщеславное удовлетворение и радость победы дороже самого выигрыша. Слова молодого юриста воскресили этого человека, которого целых десять лет отвергали его собственная жена, правосудие, все общественное устройство. И наконец получить от поверенного десять червонцев, в которых ему отказывали столько времени, столько людей и под столькими предлогами! Полковник напоминал сейчас ту даму, которая, проболев пятнадцать лет лихорадкой, приняла свое выздоровление за какой-то новый недуг. Есть радости, которым больше не веришь: они прийдут, они сверкнут, как молния, они испепелят. Признательность старика была так сильна, что он не мог выразить ее словами. Поверхностный наблюдатель счел бы его холодным, но Дервиль угадал под этой застывшей оболочкой безграничную честность. Плуту красноречие не изменило бы. - На чем я остановился? - спросил полковник с наивностью ребенка или солдата, ибо нередко можно обнаружить что-то детское в испытанном воине, и еще чаще в ребенке живет воин, особенно во Франции. - Вы остановились на том, как вас выпустили из сумасшедшего дома, - подсказал поверенный. - Вы знаете мою жену? - спросил полковник. - Да, - ответил Дервиль, утвердительно наклонив голову. - Ну, как она? - Как всегда - восхитительна. Старик грустно махнул рукой, - он, казалось, старался подавить терзавшую его тайную муку с той величественной и суровой покорностью, какая свойственна людям, прошедшим сквозь огонь и кровь сражений. - Сударь, - произнес он почти весело, ибо несчастный полковник почувствовал, что снова дышит, что он вторично выбрался из могильного рва и растопил слой снега куда более плотный, чем тот, который когда-то обледенил его череп, и теперь он вбирал воздух полной грудью, как выпущенный на свободу узник. - Сударь, - повторил он, - будь я молод, хорош собой, ничего подобного со мной не произошло бы. Женщины верят только тому мужчине, который уснащает свои речи словами любви. Вот тогда-то они начинают суетиться, хлопочут, интригуют, просят, молят, лезут из кожи вон, готовы под присягой подтвердить что угодно, способны чорт знает на что ради того, кто им по сердцу. Какой же интерес мог представлять я для женщины? Я был страшнее покойника, в лохмотьях, я больше смахивал на эскимоса, чем на француза, и это я-то, я, слывший в тысяча семьсот девяносто девятом году первым щеголем, я - Шабер, граф Империи! И вот в тот самый день, когда меня, как собаку, вышвырнули на улицу, я встретил вахмистра своего полка, о котором я вам уже говорил. Звался он Бутен. Этот бедняга да я составляли вдвоем невиданную по красе пару старых кляч. Я встретил его на бульваре и сразу же его признал, а он никак не мог угадать, кто я такой. Мы вместе с ним зашли в кабачок. Когда я назвал себя, он оглушительно захохотал, как будто мортира загремела. Его смех, сударь, причинил мне, пожалуй, одно из самых глубоких огорчений, - он открыл мне, и притом без всяких прикрас, как сильно я переменился. Итак, я стал неузнаваем даже в глазах самого скромного, самого признательного своего друга! Некогда я спас жизнь Бутену, отплатив ему этим за такую же услугу. Не буду вам рассказывать, при каких именно обстоятельствах он спас меня от смерти. Произошло это в Италии, в Равенне. Нельзя назвать вполне благопристойным тот дом, где Бутен отвратил от меня предназначавшийся мне удар кинжала. В то время я еще не дослужился до чина полковника, мы с Бутеном были простыми кавалеристами. К счастью, кое-какие подробности этой истории были известны только нам двоим, и когда я ему их напомнил, он заколебался. Потом я рассказал ему о всех приключениях необыкновенной моей жизни. Хотя, по его словам, мои глаза, голос неузнаваемо изменились, хотя у меня не осталось ни волос, ни зубов, ни бровей и я стал белым, как альбинос, все же Бутен после долгого допроса, из которого я вышел с честью, признал, наконец, в безвестном бродяге своего полковника. Он, в свою очередь, рассказал мне о своих приключениях, не менее удивительных, чем мои. Бутен побывал у границ Китая, куда он хотел пробраться, бежав из сибирского плена. Он поведал мне о провале похода в Россию и о первом отречении императора. Новость эта сразила меня. Мы были с ним два обломка крушения, и нас пронесло по всему земному шару, подобно тому как в бурю океанская волна перекатывает камешки от берега к берегу. Если посчитать странствия нас обоих, мы повидали Египет, Сирию, Испанию, Россию, Голландию, Германию, Италию, Далмацию, Англию, Китай, Среднюю Азию, Сибирь; только в Индии да Америке не были... Наконец Бутен, который мог передвигаться свободнее, нежели я, вызвался немедленно отправиться в Париж и сообщить моей жене, в каком положении я очутился. Я написал госпоже Шабер пространное письмо. Четвертое по счету, сударь! Ничего подобного со мной не могло бы случиться, будь у меня родня. Но, надо вам сказать, я бывший питомец сиротского приюта, солдат, единственное достояние коего - мужество, семья - весь мир, родина - Франция, а предстатель и защитник - сам господь бог. Нет, неправда! У меня был родной отец - наш император! О, если бы он был здесь! Если бы увидел он своего Шабера - так меня он называл - в теперешнем моем виде, как бы разгневался он! Да что поделаешь. Закатилось наше солнышко, и всем нам теперь холодно... Конечно, упорное молчание моей жены могло объясняться политическими событиями. Бутен отправился в путь. Счастливец, как ему повезло! Он водил двух медведей, прекрасно выдрессированных, и этим жил. Я не мог сопровождать его: из-за моих болезней я был не в состоянии делать длительные переходы. Я прошел вместе с ним и его медведями часть пути, насколько позволило мое плохое здоровье, и, когда нам пришлось распроститься, - я зарыдал. В Карлсруэ у меня разыгралась невралгия головы, и я полтора месяца провалялся на соломе в какой-то харчевне. Мне никогда не кончить рассказа о злоключениях, выпавших на мою долю за время долгого бродяжничества. Однако муки душевные, перед которыми бледнеют телесные страдания, не возбуждают такой жалости, ибо они скрыты от человеческого взора. Помню, как я рыдал в Страсбурге, увидев тот дом, где некогда я задавал блестящие пиры, а сейчас не мог вымолить и корки хлеба. Мы составили с Бутеном точный маршрут, которому я должен был следовать, и по пути я заглядывал в каждую почтовую контору, чтобы узнать, нет ли на мое имя денег или письма. Так ничего и не получив, добрался я до самого Парижа. Сколько надежд обмануло меня! "Бутен умер", - твердил я. И действительно, бедный малый погиб при Ватерлоо, - много позже я случайно узнал о его смерти. Очевидно, его переговоры с моей женой ни к чему не привели. Наконец я вступил в Париж одновременно с казаками. Новая боль впридачу к старой! Увидев русские войска в столице Франции, я забыл, что я гол и бос, без гроша в кармане. Да, сударь, мое платье превратилось в жалкое тряпье. Накануне мне пришлось заночевать в Клейском лесу. От ночной сырости я, вероятно, простудился, заболел и, проходя через предместье Сен-Мартен, почувствовал себя плохо. Я с трудом припоминаю, что упал у порога скобяной лавчонки. Очнулся я на койке городского госпиталя. Я пролежал там месяц и был почти счастлив. Вскоре меня выписали, попрежнему я был без гроша, но зато я был бодр, зато я вступил на милые мостовые Парижа. С какой радостной поспешностью бросился я на улицу Монблан, где в моем особняке, вероятно, проживала моя жена! И что же оказалось! Улицу Монблан переименовали в Шоссе д'Антен. Я не нашел своего особняка. Его продали, снесли. Ловкие дельцы понастроили домов в моих садах. Я еще не знал тогда, что моя жена вышла замуж за господина Ферро, и не мог поэтому добиться никаких сведений о ней. Наконец я отправился к старику стряпчему, который раньше вел мои дела. Он скончался, передав свою клиентуру молодому преемнику. Этот последний сообщил мне, к величайшему моему изумлению, что все мое имущество перешло к наследникам и распродано, жена моя вышла замуж и у нее двое детей. Когда я открыл ему, что я полковник Шабер, он расхохотался от всей души, и я молча удалился, не вступая в дальнейшие объяснения. Я не забыл о штутгартском сумасшедшем доме и, вспомнив о Шарантоне[338], решил действовать с осторожностью. Узнав, где живет моя жена, я отправился к ней, преисполненный самых радужных надежд. И что же! - произнес полковник, сдерживая гневное движение. - Меня не приняли, когда я попросил доложить о себе под вымышленным именем, и меня выставили за дверь, когда я явился под своей собственной фамилией. Для того чтобы хоть мелком увидеть графиню, возвращающуюся на рассвете с бала или из театра, я поджидал целыми ночами, притаившись под воротами особняка. Мой взгляд пытался проникнуть в окно кареты, вихрем проносившейся мимо меня, и лишь мгновение я видел женщину, которая по праву принадлежит мне и теперь уже не моя. О, с этого дня я стал жить одним мщением! - глухо вскричал старик, вскочив со стула. - Она знает, что я жив, она получила от меня со времени моего возвращения два письма, написанных моей собственной рукой. Она не любит меня! А я, я не знаю даже, люблю ли я ее, или ненавижу! То я стремлюсь к ней, то проклинаю ее имя. Она обязана мне своим состоянием, своим счастьем - и не пожелала помочь мне хоть чем-нибудь. Подчас я не знаю, что мне с собой делать! С этими словами старый полковник опустился на стул и снова впал в оцепенение. Дервиль молча глядел на своего посетителя. - Да, дело серьезное, - произнес он, наконец, почти машинально. - Допустим даже, что подлинность бумаг, находящихся в Гейльсберге, будет установлена, - это еще отнюдь не означает, что мы тут же выиграем процесс. Ваше дело будет рассматриваться последовательно в трех инстанциях. Случай ваш совершенно исключительный, и я хотел бы поразмыслить о нем на досуге. - Сударь, - холодно сказал полковник, гордо вскидывая голову, - если я паду в борьбе, я сумею умереть, но я умру не один. Прежнего дряхлого старца как не бывало. Перед Дервилем был человек, полный энергии, в глазах которого вспыхнул огонь страсти и мщения. - Возможно, придется пойти на взаимные уступки, - сказал поверенный. - На уступки?! - гневно спросил полковник Шабер. - В вопросе о том, жив я или мертв? - Сударь, - ответил поверенный, - я твердо рассчитываю, что вы во всем будете следовать моим советам. Ваши интересы станут моими личными интересами. В скором времени вы убедитесь, какое участие я проявляю к вашему делу, почти не имеющему себе подобных в анналах юриспруденции. А сейчас я дам вам письмо к моему нотариусу, и он будет выплачивать вам под расписку по пятидесяти франков каждые десять дней. Вам не пристало ходить за деньгами сюда. Если вы действительно полковник Шабер, вы не должны зависеть от чьей-либо милости. Я оформлю эти суммы как долговое обязательство. У вас есть состояние, которое должно быть вам возвращено, вы богаты. При этом новом проявлении деликатности старик залился слезами. Дервиль резко поднялся со стула, ибо юристу не к лицу выказывать волнение; он прошел в кабинет и вынес оттуда незапечатанное письмо, которое вручил графу Шаберу. Когда бедняга взял конверт, он сквозь бумагу почувствовал под пальцами две золотые монеты. - А теперь, будьте любезны, перечислите документы, укажите точно город, королевство, - сказал Дервиль. Полковник продиктовал поверенному все нужные данные, проверил начертание имен собственных; затем он взял шляпу, взглянул на Дервиля и, протянув ему руку, мозолистую руку, просто сказал: - Клянусь, сударь, после императора вы будете первым моим благодетелем. Вы - молодец! Поверенный крепко пожал протянутую ему руку, проводил полковника до лестницы и посветил ему. - Букар, - обратился Дервиль к своему письмоводителю, - я только что прослушал историю, которая, чего доброго, обойдется мне в двадцать пять луидоров. Если они и пропадут - пускай, беда не велика. Зато я вправе буду считать, что видел самого ловкого комедианта наших дней. Когда полковник очутился на улице, он вынул из конверта две золотые монеты по двадцать франков, вложенные в письмо поверенным, и внимательно оглядел их при свете фонаря. Девять лет он не видал золота. "Значит, теперь мне можно будет курить сигары!" - подумал он. Месяца через три после ночной беседы полковника Шабера с Дервилем нотариус, который выплачивал по поручению последнего пособие, назначенное странному посетителю, зашел как-то в контору посоветоваться с юристом по одному важному делу и с первых же слов сообщил, что уже выдал старому солдату шестьсот франков. - Тебе, видно, больше делать нечего, как поддерживать старую гвардию, - сказал нотариус, по фамилии Кротта; он только что приобрел контору, где работал письмоводителем, пока владелец ее не сбежал после краха, наделавшего немало шума. - Я весьма благодарен тебе, дорогой, что ты напомнил мне об этом деле, - ответил Дервиль. - Благотворительность моя не пойдет дальше двадцати пяти луидоров! Боюсь, что я оказался жертвой своего патриотизма. При этих словах Дервиль кинул взгляд на свой письменный стол и увидел бумаги, принесенные письмоводителем. В глаза ему бросился конверт, весь в продолговатых, квадратных, треугольных, красных и синих марках, наклеенных в прусских, австрийских, баварских и французских почтовых конторах. - Ага, - произнес он со смехом, - вот она развязка комедии! Сейчас увидим, провели меня или нет. Он взял письмо, вскрыл конверт, но не мог прочитать ни слова: письмо было написано по-немецки. - А ну-ка, Букар, немедленно отнесите письмо переводчику и поскорее возвращайтесь. - Сказал Дервиль, приоткрыв дверь кабинета и протягивая пакет своему письмоводителю. Берлинский нотариус, к которому обратился Дервиль, сообщал, что затребованные бумаги прибудут вслед за сим уведомлением. Все документы, писал он, находятся в полном порядке и засвидетельствованы в соответствии с требованиями закона. Помимо того, он извещал, что почти все свидетели происшествий, упоминаемых в протоколе, живут в городе Прейсиш-Эйлау, а женщина, которой граф Шабер обязан своим спасением, проживает в одном из предместий Гейльсберга. - Да, это уже не шутки! - воскликнул Дервиль, когда Букар вкратце изложил ему содержание письма. - Вот что, любезный друг, - обратился он к нотариусу, - мне понадобятся кое-какие сведения, которыми располагает твоя контора. Если не ошибаюсь, как раз у этого старого мошенника Рогена... - Мы зовем его неудачником Рогеном, злосчастным Рогеном, - прервал его, смеясь, Александр Кротта. - Если не ошибаюсь, как раз у этого "неудачника Рогена", который прихватил восемьсот тысяч франков у своих доверителей и пустил по миру десятки семей, как раз у него, если не ошибаюсь, велось дело о ликвидации наследства Шабера. Помнится, я встречал подобное указание в делах Ферро. - Верно, - ответил Кротта, - тогда я был еще младшим писцом. Мне пришлось переписывать это дело, и я, таким образом, изучил его вдоль и поперек. Роза Шапотель, супруга и вдова Гиацинте Шабера, графа Империи, кавалера большого офицерского креста Почетного легиона, вступила с ним в брак без контракта, - следовательно, на основе общности имущества. Сколько могу припомнить, наличный капитал равнялся шестистам тысячам франков. Еще до свадьбы граф Шабер составил завещание в пользу парижских приютов: им он отказывал четверть наличности, считая ко дню его кончины; другую четверть должна была наследовать казна. Тут же состоялись опись, раздел, торги, ибо юристы взялись за дело горячо. В момент ликвидации изверг, правивший тогда Францией, особым указом вернул вдове полковника долю, причитавшуюся казне. - Следовательно, лично состояние графа Шабера не превышало бы трехсот тысяч франков? - Правильно, дружище, - ответил Кротта. - Вы, поверенные, иной раз рассуждаете вполне здраво, хотя вас и обвиняют в криводушии, так как вы готовы защищать без различия и правого и виноватого. Граф Шабер, - он указал свой адрес на первой расписке, выданной им нотариусу, - проживал в предместье Сен-Марсо, на улице Пти-Банкье, у бывшего квартирмейстера императорской гвардии, занимавшегося теперь продажей молочных продуктов; звался он Верньо. Добравшись до места, Дервиль пустился на розыски своего клиента пешком, - его кучер наотрез отказался ехать по немощеной улице, да и колеи были чересчур глубоки для легкого кабриолета. Внимательно присматриваясь к постройкам, поверенный с трудом отыскал на том конце улицы, который примыкал к бульвару, между двух стен, сложенных из щебня и глины, два невзрачных каменных столба; хотя их и защищали деревянные тумбы, они были сильно побиты колесами проезжавших мимо телег. Столбы эти поддерживали балку с островерхним черепичным навесом. Выведенная по балке красным надпись гласила: Верньо, малочные прадукты. Справа была изображена корзина с яйцами, а слева корова, намалеванные одной белой краской. Ворота стояли настежь: очевидно, их так и не запирали в течение всего дня. Прямо против ворот, в глубине довольно просторного двора, виднелся дом, если только уместно применить это слово к лачугам парижских предместий, не идущим ни в какое сравнение даже с самыми бедными деревенскими хижинами; они так же убоги, но лишены поэтической прелести последних. В самом деле, хижине, стоящей среди полей, придают очарование чистый воздух, зелень, луга, холмы, извилистая тропка, виноградник, живая изгородь, стог сена, брошенная лопата или мотыга; в столице же нищета величественна только тем, что страшна. Хотя дом и выстроили недавно, но казалось, он вот-вот рухнет. Ни один строительный материал не пошел по своему прямому назначению, все было набрано среди разного хлама у разрушенных домов, а их в Париже сносят ежедневно. На сбитом из старых