щеславие занимают такое большое место в любви, что все эти предположения могут быть справедливы, - ответил Лусто. - Но если я остаюсь, то только потому, что ты выдал Дине удостоверение в просвещенной невинности! Не правда ли, она хороша собой? - Она станет прелестна, когда полюбит, - сказал врач. - И, кроме того, в один прекрасный день она будет богатой вдовой! А ребенок сделает ее обладательницей состояния сира де ла Бодрэ... - О! Полюбить эту женщину - просто доброе дело! - воскликнул Лусто. - Сделавшись матерью, она снова пополнеет, морщинки разгладятся, она будет казаться двадцатилетней... - Так вот, если хочешь мне помочь, - сказал Лусто, закутываясь в одеяло, - то завтра, да, завтра я... Словом, покойной ночи. На другой день г-жа де ла Бодрэ, которой муж полгода назад подарил лошадей, служивших ему на полевых работах, и старую дребезжащую карету, решила проводить Бьяншона в Кон, где он должен был сесть на лионский дилижанс. Она взяла с собой мать и Лусто, но намеревалась, оставив мать в усадьбе Ла-Бодрэ, поехать с обоими парижанами в Кон, а оттуда уже возвратиться одной с Лусто. Она придумала себе очаровательный наряд, который журналист оглядел в лорнет: на ней были бронзовые туфельки, серые шелковые чулки, платье из тонкой кисеи, зеленый шарф с длинной, светлеющей к краям бахромой и прелестная шляпка из черного кружева. Что касается Лусто, то плут явился во всеоружии обольщения: в лакированных ботинках, в панталонах английского сукна с заглаженной спереди складкой, В коротеньком и очень легком черном сюртуке, и в очень открытом жилете, позволявшем видеть тончайшую рубашку и черные атласные волны его лучшего вышитого галстука. Прокурор и г-н Гравье обменялись значительным взглядом, увидав обоих парижан в карете, и как дураки стояли у крыльца. Г-н де ла Бодрэ, который с нижней ступеньки посылал доктору прощальный привет своею маленькой ручкой, не мог удержаться от улыбки, услыхав, как г-н де Кланьи сказал г-ну Гравье: - Вам следовало бы проводить их верхом. В эту минуту из аллеи, которая вела к конюшням, верхом на смирной кобылке г-на де ла Бодрэ выехал Гатьен и догнал коляску. - Ах, вот это хорошо! - сказал податной инспектор. - Мальчик поступил в вестовые. - Какая скука! - воскликнула Дина, увидав Гатьена. - За тринадцать лет - ведь скоро тринадцать лет, как я замужем, - я не помню и трех часов свободы. - Замужем, сударыня? - сказал, улыбаясь, журналист. - Вы напомнили мне словцо покойного Мишо, который так много и тонко острил. Он уезжал в Палестину, и друзья отговаривали его, указывая на его преклонный возраст и опасности подобного путешествия. Один из них сказал: "Ведь вы женаты!" "О, - ответил он, - только слегка!" Даже суровая г-жа Пьедефер не могла сдержать улыбку. - Я не удивлюсь, если в дополнение конвоя увижу господина де Кланьи верхом на моем пони, - воскликнула Дина. - О, лишь бы прокурор нас не догнал! - сказал Лусто. - А от этого юноши вы легко отделаетесь, как только приедем в Сансер. Бьяншон непременно вспомнит, что оставил у себя на столе что-нибудь вроде записи первой лекции своего курса, и вы попросите Гатьена съездить за нею в Анзи. Эта хитрость, как ни была она проста, привела г-жу де ла Бодрэ в хорошее настроение. По дороге из Анзи в Сансер то и дело открываются великолепные пейзажи, роскошная гладь Луары часто производит впечатление озера; поездка прошла весело: Дина была счастлива, что ее так хорошо поняли. Шел теоретический разговор о любви, дающий возможность влюбленным in petto <Тайно, в душе (шал.).> как бы определить меру своих сердец. Журналист, взяв тон светского распутника, стал доказывать, что любовь не подчиняется никакому закону, что характер любовников бесконечно разнообразит ее проявления, что события общественной жизни вносят в нее еще большее разнообразие, что все возможно и истинно в этом чувстве; что иная женщина, долго сопротивлявшаяся всем соблазнам и подлинной страсти, может пасть в несколько часов под влиянием внезапного увлечения, какого-нибудь внутреннего урагана, тайна которых открыта только богу! - И не в этом ли ключ ко всем любовным историям, которые мы три дня друг другу рассказывали? - воскликнул Лусто. Три дня живое воображение Дины было занято самыми рискованными романами, и разговоры обоих парижан подействовали на нее, как самые опасные книги. Лусто украдкой следил за результатами своего ловкого маневра, чтобы не упустить момент, когда эта добыча, задумчивость которой говорила ему о борьбе между желанием уступить и нерешительностью, сама ему дастся в руки. Дине хотелось показать парижанам свою усадьбу Ла-Бодрэ, и там была разыграна условленная комедия с рукописью, якобы забытой Бьяншоном в его комнате в Анзи. Гатьен поскакал во весь опор по приказу своей повелительницы, г-жа Пьедефер отправилась в Сансер за покупками, и Дина одна с двумя друзьями поехала в Кон. Лусто сел рядом с Диной, а Бьяншон поместился на переднем сиденье кареты. Беседа обоих друзей была полна участия и жалости к этой избранной душе, так мало понятой и, главное, окруженной таким дурным обществом. Бьяншон прекрасно послужил журналисту своими насмешками над прокурором, податным инспектором и Гатьеном; в его замечаниях было что-то до такой степени презрительное, что г-жа де ла Бодрэ не решилась защищать своих поклонников. - Я отлично понимаю, каким образом вы оказались в этом положении, - сказал врач, когда коляска переезжала мост через Луару. - Вам могла быть доступна только рассудочная любовь, нередко ведущая и к любви сердца, но, конечно, ни один из этих мужчин не сумел скрыть чувственного желания, которое женщине на заре ее жизни представляется отвратительным. Теперь же любовь становится для вас необходимостью. - Необходимостью? - воскликнула Дина, с любопытством глядя на врача. - Что же, я должна любить по докторскому предписанию? - Если вы и дальше будете жить так, как вы живете, - через три года вы станете ужасны, - категорически ответил Бьяншон. - Сударь!.. - пролепетала г-жа де ла Бодрэ почти в испуге. - Простите моего друга, - шутливо обратился Лусто к баронессе, - он неисправимый медик, и любовь для него - только вопрос гигиены. Но он не эгоист и, очевидно, заботится только о вас, коли сам через час уезжает... В Коне столпилось много народу вокруг старой перекрашенной кареты, на дверцах которой виднелся герб, пожалованный Людовиком XIV новым ла Бодрэ: на среднем алом поле - золотые весы, на верхнем лазоревом - три рапиры с серебряными рукоятками; на нижнем - две серебряные борзые в лазоревых ошейниках и на золотых цепях. Иронический девиз "Deo sic patet fides et hominibus" <"Так ясна вера богу и людям" (лат.).> был придуман в назидание новообращенному кальвинисту сатириком д'Озье. - Пройдемся, нам дадут знать, когда будет пора, - сказала баронесса, оставив своего кучера на страже. Дина взяла предложенную Бьяншоном руку, и доктор таким быстрым шагом направился к берегу Луары, что журналист должен был остаться позади. Доктор слегка подмигнул Лусто, и тот сразу понял, что Бьяншон хочет ему помочь. - Этьен вам понравился, - сказал Бьяншон Дине, - он поразил ваше воображение. Мы с ним беседовали о вас вчера вечером, он вас любит... Но это человек легкомысленный, удержать его трудно, бедность обрекает его на жизнь в Париже, тогда как вас все вынуждает жить в Сансере... Станьте выше предрассудков... Сделайте Лусто своим другом, не будьте требовательны, три раза в год он будет приезжать, чтобы провести возле вас несколько прекрасных дней, и вы будете обязаны ему своей красотой, счастьем, состоянием. Господин де ла Бодрэ может прожить сто лет, но может и погибнуть в девять дней, если забудет надеть фланелевую фуфайку, в которую он кутается. Не делайте же промахов, будьте благоразумны оба. Не говорите мне ничего... Я прочел в вашем сердце. Госпожа де ла Бодрэ была беззащитна перед таким количеством неоспоримых доводов и перед человеком, выступавшим одновременно в роли врача, исповедника и Друга. - О, как могло вам прийти в голову, что я стану соперничать с любовницами журналиста... Господин Лусто, по-видимому, человек любезный, остроумный, но он так пресыщен.., и т.д. и т.д. Дина пустилась было развивать свою мысль, но тут же остановила поток слов, под которым ей хотелось скрыть свои намерения, потому что навстречу им шел Этьен, казалось, совершенно поглощенный созерцанием преуспевающего городка. - Верьте мне, - сказал ей Бьяншон, - он нуждается в настоящей любви; и если он изменит образ жизни, талант его выиграет. В это время к ним, запыхавшись, подбежал кучер Дины и сообщил о прибытии дилижанса; все ускорили шаг. Г-жа де ла Бодрэ шла между двумя парижанами. - Прощайте, дети мои, - сказал Бьяншон уже у самого Кона, - благословляю вас... Он передал руку г-жи де ла Бодрэ Лусто, который с нежностью прижал ее к сердцу. Совсем другое чувство ощутила Дина! Рука Этьена вызвала в ней живое волнение, тогда как рука Бьяншона оставляла ее совершенно равнодушной. И она обменялась с журналистом тем жгучим взглядом, который говорит больше, чем все признания. "Одни только провинциалки носят еще платья из кисеи - единственной материи, которая не разглаживается, если ее измять, - подумал про себя Лусто. - Эта женщина, избравшая меня своим любовником, станет упрямиться из-за своего платья. Если б она надела фуляровое, я был бы счастлив... От чего только не зависит сопротивление..." Пока Лусто раздумывал, не нарочно ли г-жа де ла Бодрэ создала для самой себя неодолимую преграду, надев кисейное платье, Бьяншон с помощью кучера укладывал свой багаж на крышу дилижанса. Наконец он пришел попрощаться, и Дина была с ним чрезвычайно ласкова. - Возвращайтесь, баронесса, пора... Скоро подоспеет Гатьен, - сказал он ей на ухо. - Уже поздно, - добавил он громко... - Прощайте! - Прощай, великий человек! - воскликнул Лусто, крепко пожимая руку доктора. Переезжая обратно через Луару, ни журналист, ни г-жа де ла Бодрэ, поместившиеся рядом на заднем сиденье древней кареты, не решались заговорить. В таких случаях первое слово, нарушающее молчание, приобретает огромное значение. - Знаете ли вы, как я вас люблю? - спросил вдруг в упор журналист. Победа могла польстить Лусто, но поражение никогда его не огорчало. Это безразличие было секретом его смелости. Говоря столь недвусмысленные слова, он взял руку г-жи де ла Бодрэ и сжал ее в своих; но Дина тихонько высвободила руку. - Да, конечно, я стою гризетки или актрисы, - сказала она шутливо, хотя в голосе ее чувствовалось волнение. - И все-таки неужели вы думаете, что женщина, пусть и смешная, но не такая уж глупая, берегла бы самые драгоценные сокровища своего сердца для человека, который может искать в ней только мимолетное наслаждение?.. Меня не удивляет, что я слышу из ваших уст слова, которые уже столько раз мне говорили другие, но... Тут кучер обернулся. - Вот и господин Гатьен... - сказал он - Я вас люблю, я жажду вашей любви, и вы будете моей, потому что никогда, ни к одной женщине я не испытывал чувства, какое вы мне внушаете! - взволнованно прошептал Лусто на ухо Дине. - Может быть, помимо моей воли? - возразила она, улыбаясь. - Моя честь требует, чтобы по крайней мере с виду казалось, будто вы выдержали живейшую атаку! - воскликнул парижанин, которому гибельное свойство кисеи подсказало забавную мысль. Прежде чем Гатьен успел доехать до конца моста, отважный журналист проворно измял кисейное платье и привел его в такой вид, что г-же де ла Бодрэ немыслимо было показаться кому-либо на глаза. - О сударь!.. - величественно вскричала Дина. - Вы мне бросили вызов, - ответил парижанин. Но Гатьен приближался с поспешностью одураченного любовника. Чтобы хоть отчасти вернуть себе уважение г-жи де ла Бодрэ, Лусто попытался заслонить собою ее скомканное платье от взоров Гатьена, быстро высунувшись из кареты со стороны Дины. - Скачите в нашу гостиницу, - сказал он ему, - у вас есть еще время, дилижанс уходит только через полчаса; рукопись на столе в комнате Бьяншона, она очень ему нужна, он не знает, как ему быть с его лекциями. - Ступайте же, Гатьен I - сказала г-жа де ла Бодрэ, бросив на своего юного обожателя деспотический взгляд. Покоряясь ее повелительному тону, юноша сломя голову поскакал обратно. - Живо в Ла-Бодрэ! - крикнул Лусто кучеру. - Баронессе нездоровится... Только ваша мать будет посвящена в тайну моей хитрости, - сказал он, снова усаживаясь возле Дины. - Эту низость вы называете хитростью? - спросила г-жа де ла Бодрэ, подавив слезы, высушенные огнем оскорбленного самолюбия. Она отодвинулась в угол кареты, скрестила руки на груди и стала глядеть на Луару, на поля, на все, за исключением Лусто. Журналист принял тогда успокаивающий тон и говорил до самого Ла-Бодрэ, где Дина, выскочив из коляски, вбежала в дом, стараясь, чтобы ее никто не увидел. В волнении она бросилась на софу и расплакалась. - Если я вызываю в вас отвращение, ненависть или презрение, хорошо, я уеду, - заявил тогда Лусто, вошедший вслед за нею. И хитрец опустился перед Диной на колени. В эту решительную минуту в дверях показалась г-жа Пьедефер. - Что с тобой? Что тут происходит? - обратилась она к дочери. - Скорей дайте вашей дочери другое платье, - шепнул на ухо ханже развязный парижанин. Услышав бешеный галоп лошади Гатьема, г-жа де ла Бодрэ мигом скрылась в своей комнате, куда за ней последовала мать. - В гостинице ничего нет! - обратился Гатьен к Лусто, который вышел к нему навстречу. - Ив замке Анзи вы тоже ничего не нашли! - ответил Лусто. - Вы насмеялись надо мной, - сухо сказал Гатьен. - Вволю, - ответил Лусто. - Госпожа де ла Бодри сочла очень неприличным, что вы увязались за ней без приглашения. Поверьте мне: надоедать женщине - плохой прием обольщения. Дина вас одурачила, но вы ее насмешили - такого успеха не имел у нее ни один из вас за тринадцать лет, и вы обязаны им Бьяншону, ибо автор шутки с рукописью - ваш двоюродный брат!.. Только выдержит ли лошадь? - спросил Лусто, пока Гатьен раздумывал, сердиться ему или нет. - Лошадь?.. - повторил Гатьен. В эту минуту появилась г-жа де ла Бодрэ, одетая в бархатное платье, и следом за ней ее мать, бросавшая на Лусто гневные взгляды. Для Дины было бы неосторожностью в присутствии Гатьена обращаться с Лусто холодно или сурово, и, пользуясь этим обстоятельством, он предложил этой мнимой Лукреции руку; но она ее отклонила. - Вы хотите прогнать человека, который посвятил вам свою жизнь? - сказал он, идя рядом с нею. - Я не вернусь с вами в Анзи и завтра уеду. - Мама, ты идешь? - обратилась г-жа де ла Бодрэ к г-же Пьедефер, чтобы уклониться от ответа на прямой вопрос, которым Лусто хотел заставить ее принять какое-нибудь решение. Парижанин помог матери сесть в коляску, подсадил г-жу де ла Бодрэ, нежно поддержав ее под руку, а сам устроился на переднем сиденье вместе с Гатьеном, оставившим лошадь в Ла-Бодрэ. - Вы переменили платье, - некстати заметил Гатьен Дине. - Баронесса простудилась, на Луаре было свежо, - ответил Лусто. - Бьяншон посоветовал ей одеться теплее. Дина покраснела, как маков цвет, а г-жа Пьедефер сделала строгое лицо. - Бедный Бьяншон уже на пути в Париж. Что за благородное сердце! - сказал Лусто. - О да! - ответила г-жа де ла Бодрэ. - Он великодушен и деликатен, не то что... - Уезжая, мы так были веселы, - сказал Лусто, - а теперь вы нездоровы и так язвительно говорите со мной, но почему же?.. Разве вы не привыкли слышать, что вы прекрасны и умны? А я перед Гатьеном заявляю, что отказываюсь от Парижа, остаюсь в Сансере и умножаю собой число ваших поклонников. Я почувствовал себя таким молодым на родной стороне, я уж позабыл Париж со всеми его соблазнами, заботами и утомительными удовольствиями... Да, мне кажется, будто моя жизнь стала чище... Дина, отвернувшись, слушала Лусто; но был момент, когда импровизация этого змея-искусителя, старавшегося изобразить страсть с помощью фраз и мыслей, значение которых было скрыто для Гатьена, но со всей силой отзывалось в сердце Дины, заискрилась вдруг таким блеском, что баронесса подняла на него глаза. Взгляд ее, казалось, привел в восторг Лусто; он постарался особенно блеснуть остроумием и рассмешил наконец г-жу де ла Бодрэ. А если женщина, гордость которой так жестоко оскорблена, рассмеялась, то вся ее неприступность становится неуместной. Когда въезжали в огромный двор, усыпанный песком и украшенный газоном с цветочными клумбами, так выгодно оттенявшими фасад замка, журналист говорил: - Если женщины нас любят, они нам прощают все, даже наши преступления; если они нас не любят, они нам не прощают ничего, даже наши добродетели! Прощаете вы меня? - добавил он на ухо г-же де ла Бодрэ, нежно прижимая к сердцу ее руку. Дина не могла удержаться от улыбки. За обедом и до конца вечера Лусто был весел и чарующе увлекателен, но, изображая таким образом свое упоение, он порой принимал мечтательный вид, будто весь был поглощен своим счастьем. После кофе г-жа де ла Бодрэ и ее мать предложили мужчинам прогуляться по саду. Господин Гравье сказал тогда прокурору; - Вы заметили, что госпожа де ла Бодрэ уехала в кисейном платье, а возвратилась в бархатном? - Когда она в Коне садилась в экипаж, платье зацепилось за медную кнопку коляски и разорвалось сверху донизу, - ответил Лусто. - О! - простонал Гатьен, пораженный в самое сердце жестокой разницей между двумя объяснениями журналиста. Лусто, рассчитывавший на это удивление Гатьена, крепко сжал его локоть, умоляя о молчании. Несколько минут спустя Лусто оставил трех поклонников Дины одних и занялся маленьким ла Бодрэ. Тогда Гатьена стали расспрашивать, как прошло путешествие. Г-н Гравье и г-н де Кланьи остолбенели, узнав, что Дина на обратном пути из Кона осталась одна с Лусто; но еще больше ошеломили их две версии парижанина о перемене платья. Не удивительно поэтому, что три неудачника весь вечер чувствовали себя весьма стесненно. А на другое утро каждого из них дела заставили покинуть Анзи, и Дина осталась одна с матерью, мужем и Лусто. Разочарование трех сансерцев вызвало в городе большой шум. Падение музы Берри, Нивернэ и Морвана сопровождалось настоящим кошачьим концертом злословия, клеветы и всевозможных догадок, в которых первое место отводилось истории с кисейным платьем. Никогда еще наряды Дины не имели такого успеха и не привлекали так сильно внимания юных девиц, не понимавших связи между любовью и кисеей, над которой так потешались замужние женщины. Г-жа Буаруж, жена председателя суда, взбешенная неудачей своего Гатьена, забыла восторженные похвалы, расточавшиеся ею по поводу поэмы "Севильянка Пакита"; она метала громы и молнии против женщины, способной опубликовать подобную гнусность. - Несчастная совершает то, о чем сама писала! - говорила она. - Наверное, она и кончит так же, как ее героиня! С Диной случилось в Сансере то же, что с маршалом Сультом: пока он был министром, в оппозиционных газетах писали, что он проиграл битву при Тулузе; чуть только вышел в отставку - он ее выиграл! Добродетельная Дина слыла соперницей Камилла Мопена и самых прославленных женщин; счастливая - была объявлена "несчастной". Господин де Кланьи храбро защищал Дину; он несколько раз наезжал в Анзи, чтобы иметь право опровергнуть слухи, ходившие о женщине, которую он, даже падшую, обожал по-прежнему; он утверждал, что вся близость между нею и Лусто заключается только в сотрудничестве над большим литературным произведением. Над прокурором смеялись. Октябрь стоял чудесный, осень - лучшее время года в долинах Луары; но в 1836 году она была особенно хороша. Природа была как бы сообщницей счастья Дины, которая, как и предсказал Бьяншон, постепенно отдавалась бурной любви. В какой-нибудь месяц баронесса вся преобразилась. Она с удивлением открыла в себе множество качеств, бездействовавших, дремавших, до сих пор ненужных. Лусто стал ее кумиром, ибо нежная любовь, эта насущная потребность больших душ, превратила ее в совершенно новую женщину. Дина жила! Она нашла применение своим силам, она открыла неожиданные перспективы в своем будущем, она, наконец, была счастлива, - счастлива беззаботно, безмятежно. Этот огромный замок, сады, парк, лес так благоприятствовали любви! Лусто обнаружил в г-же де ла Бодрэ наивную впечатлительность, даже, если угодно, невинность, которая придавала ей своеобразие; манящего и неожиданного в ней оказалось гораздо больше, чем в молодой девушке. Парижанину льстило ее восхищение, которое у большинства женщин является только комедией, но у Дины было искренним: она у Лусто училась любви, он в этом сердце был первый. И он старался быть с нею как можно ласковее. У мужчин, да, впрочем, и у женщин, есть целый репертуар речитативов, кантилен, ноктюрнов, мелодий, рефренов (не сказать ли "рецептов", хотя Дело идет о любви?), и всегда им кажется, что они первые их придумали. Люди, достигшие возраста Лусто, стараются поискуснее распределить частицы этого сокровища в опере страсти; но парижанин, рассматривая свое приключение с Диной только как любовную удачу, хотел неизгладимыми чертами запечатлеть воспоминание о себе в ее сердце, и весь этот прекрасный октябрь месяц он изощрялся в самых кокетливых напевах и самых замысловатых баркаролах. Наконец он исчерпал все возможности любовной мизансцены - воспользуемся здесь выражением, взятым из театрального жаргона и превосходно передающим этот ловкий прием. "Если эта женщина меня забудет, - говорил он себе подчас, возвращаясь с нею в замок после длительной прогулки по лесам, - я не буду на нее в обиде, она найдет и получше меня..." Когда два существа пропели дуэты из этой восхитительной партитуры и продолжают друг другу нравиться, можно сказать, что они любят друг друга по-настоящему. Но у Лусто не было времени повторять свои арии, он рассчитывал уехать из Анзи в первых числах ноября: обязанности фельетониста призывали его в Париж. Накануне предполагавшегося отъезда, перед завтраком, журналист и Дина увидели г-на ла Бодрэ, вошедшего в сопровождении одного неверского художника, реставратора скульптуры. - Что вы затеваете? - спросил Лусто. - Что вы хотите сделать со своим замком? - А вот что, - ответил старичок, приглашая журналиста, жену и провинциального художника выйти на террасу. Он показал над входною дверью фасада вычурный медальон, поддерживаемый двумя сиренами, довольно схожий с тем, что украшает замурованную теперь аркаду, под которой некогда проходили с набережной Тюильри во двор старого Лувра и над которой еще можно прочесть: "Королевское собрание редкостей". Медальон на фасаде изображал старинный герб дома д'Юкзель: щит с двумя поперечными полями - алым и золотым, поддерживаемый двумя львами, в правом нижнем углу - алым, в левом нижнем - золотым: над шитом - рыцарский шлем в завитках тех же цветов, увенчанный герцогской короной. И девиз: "Су paroisi" <"Здесь пребываю" (старофранц.).> - слова гордые и звучные. - Я хочу заменить герб дома д'Юкзель своим; а так как он шесть раз повторяется на обоих фасадах и на обоих крылах, то это работа немалая. - Заменить столь недавним гербом! - воскликнула Дина. - И это после тысяча восемьсот тридцатого года!.. - Разве я не учредил майорат? - Я б еще понял это, если бы у вас были дети, - сказал ему журналист. - О, - ответил старичок, - госпожа де ла Бодрэ молода, время еще не упущено! Это самоуверенное заявление вызвало улыбку у Лусто, но он не понял г-на де ла Бодрэ. - Вот видишь, Дидина? - сказал он на ухо г-же де ла Бодрэ. - К чему твои угрызения совести? Дина упросила отложить отъезд на один день, и прощание любовников стало похоже на десять раз объявляемое иными театрами последнее представление пьесы, делающей полный сбор. Но сколько взаимных обещаний! Сколько торжественных договоров, заключенных по требованию Дины и без возражений скрепленных бессовестным журналистом! С выдающейся смелостью выдающейся женщины Дина, на глазах у всей округи, вместе с матерью и мужем, проводила Лусто до Кона. Когда десять дней спустя в салон городского дома г-жи де ла Бодрэ явились господа де Кланьи, Гатьен и Гравье, она, улучив минутку, отважно заявила каждому из них: - Благодаря господину Лусто я узнала, что никогда не была любима ради меня самой. А сколько трескучих речей произнесла она о мужчинах, о природе их чувств, о их низменной любви и проч. !.. Из трех поклонников Дины один только г-н де Кланьи сказал ей: "Я люблю вас, несмотря ни на что!.." За это Дина взяла его в наперсники и излила на него всю нежность дружбы, какой женщины подкупают Гуртов, готовых самоотверженно носить ошейник любовного рабства. Вернувшись в Париж, Лусто за несколько недель растерял все воспоминания о прекрасных днях, проведенных в замке Анзи. И вот почему. Лусто жил пером. В этом веке, и особенно после победы буржуазии, тщательно избегающей подражания Франциску I и Людовику XIV, жить пером - такой труд, от которого откажутся и каторжники, они предпочтут смерть. Жить пером - не значит ли творить? Творить сегодня, завтра, всегда.., или хотя бы делать вид, что творишь; а ведь кажущееся обходится так же дорого, как реальное! Не считая фельетона в ежедневной газете, этого своеобразного сизифова камня, который каждый понедельник обрушивался на кончик его пера, Этьен сотрудничал еще в трех или четырех литературных журналах. Но успокойтесь! Он не проявлял себя взыскательным художником в своих произведениях. В этом отношении он отличался покладистостью, если хотите, беспечностью и принадлежал к той группе писателей, которых называют "дельцами" или "ремесленниками". В Париже в наши дни "ремесло" есть отказ от всяких притязаний на какое-либо место в литературе. Когда писатель больше не может или не хочет представлять собой что-то, он становится "дельцом". И тогда он довольно приятно проводит жизнь. Дебютанты, синие чулки, актрисы начинающие и актрисы, кончающие карьеру, авторы и издатели лелеют и холят готовое на все перо. Лусто, сделавшись прожигателем жизни, избавился от всех расходов, за исключением платы за квартиру. У него были ложи во всех театрах. Счета своего перчаточника он покрывал продажей книг, которые ему приносили на отзыв и о которых он давал или не давал отзыва; поэтому он говорил авторам, печатающимся на свой счет: - Ваша книга всегда в моих руках. С авторских самолюбий художников он взимал дань рисунками и картинами. Все дни его заняты были обедами, вечера - театром, утро - друзьями, визитами, фланированием. Его фельетон, статьи и два рассказа, которые он ежегодно поставлял для еженедельных журналов, были налогом, омрачавшим эту счастливую жизнь. Однако, чтобы достичь этого положения, Этьен боролся целых десять лет. Став наконец известным в литературном мире, любимый за добро, равно как и за зло, которое он делал с безупречным добродушием, он пустился плыть по течению, не заботясь о будущем. Он царил в одном кружке новичков, были у него друзья, вернее - привычные приятельские отношения, длившиеся по пятнадцать лет, с людьми, с которыми он ужинал, обедал и давал волю своему острословию. Он зарабатывал от семисот до восьмисот франков в месяц; при расточительности, присущей беднякам-литераторам, этих денег было для него недостаточно. Поэтому Лусто то и дело оказывался в таком же плачевном положении, как при своем дебюте в Париже, когда он думал: "Если б у меня было пятьсот франков в месяц, какой бы я был богач!" Вот причина этого явления, Лусто жил на улице Мартир, в хорошенькой квартирке первого этажа, великолепно обставленной и с садом. Поселившись там в 1833 году, он заключил с одним мебельщиком условие, которое на долгое время подорвало его благосостояние. Квартира эта обходилась ему в тысячу двести франков ежегодно. Поэтому январь, апрель, июль и октябрь были, как он говорил, месяцами нужды. Плата за квартиру и счета привратника опустошали его карман. Тем не менее Лусто нанимал кабриолеты, на завтраки тратил не меньше ста франков в месяц, сигар выкуривал на тридцать франков и не умел отказать ни в обеде, ни в платье своим случайным любовницам. В таких случаях он столько забирал вперед из своих всегда неверных доходов за следующие месяцы, что, бывало, не имел наличными и ста франков при заработке в семьсот - восемьсот франков в месяц, точно так же, как в 1822 году, когда он едва зарабатывал двести франков. Порой, устав от превратностей литературной жизни, пресытившись, как куртизанка, наслаждением, Лусто выбирался из потока и присаживался на покатом бережку; покуривая сигару в своем садике, перед вечно зеленой лужайкой величиною с обеденный стол, он говорил близким приятелям - Натану и Бисиу: - Как-то мы кончим? Седые волосы нас почтительнейше просят согласиться на вступление в брак!.. - Ба! Жениться всегда поспеем, если захотим заняться женитьбой, как занимаемся какой-нибудь драмой или книгой, - говорил Натан. - А Флорина? - замечал Бисиу. - У всякого из нас есть своя Флорина, - отвечал Этьен, бросая кончик сигары в газон и думая о г-же Шонтц. Госпожа Шонтц была хорошенькая женщина и брала очень дорого за прокат своей красоты, оставляя собственность, как таковую, за Лусто, своим другом сердца. Как и все эти женщины, называемые "лоретками" по наименованию церкви Нотрдам-де-Лорет, вокруг которой они расселились, она жила на улице Флешье, в двух шагах от Лусто. Эта лоретка тешила свое самолюбие, поддразнивая подруг рассказами о любви, которую внушила человеку большого ума. Все эти подробности о жизни и финансовом положений Лусто необходимы потому, что и безденежье и это безалаберное существование журналиста, который никак не мог обойтись без парижской роскоши, должны были жестоко отразиться на будущем Дины. Те, кому знакома парижская богема, теперь поймут, каким образом журналист, снова окунувшийся в привычную литературную среду, мог уже через две недели смеяться над "своей баронессой" в кругу приятелей и даже с госпожой Шонтц. А тем, кто найдет этот поступок бесчестным, пожалуй, бесполезно приводить несостоятельные в их глазах оправдания. - Что ты делал в Сансере? - спросил Висну у Лусто, когда они встретились. - Я оказал услугу трем славным провинциалам, - ответил он, - одному податному инспектору, одному юному родственнику и одному прокурору, которые десять лет кружили вокруг сто первой из тех десятых муз, что украшают собой департаменты, но не решались к ней прикоснуться, как не решаются прикоснуться к красиво поданному десерту, пока какой-нибудь человек без предрассудков не разрежет его ножом... - Бедный мальчик! - сказал Бисиу. - Я так и знал, что цель твоей поездки в Сансер - пустить свой ум на подножный корм. - Дорогой мой, твоя шутка настолько же противна, насколько моя муза прекрасна, - ответил Лусто. - Спроси у Бьяншона. - Муза и поэт... - заметил Бисиу. - Значит, твое приключение было вроде гомеопатического лечения? На десятый день Лусто получил письмо с почтовым штемпелем Сансера. - Что ж! Прочтем, - вздохнул Лусто. - "Бесценный друг, идол моего сердца и моей души..." Двадцать страниц, исписанных мелким почерком! По одной на день, и все помечены полночью! Она пишет мне, когда остается одна... Бедняжка! Ага! Постскриптум: "Я не смею просить тебя писать мне, как я пишу, ежедневно; но я надеюсь получать от моего возлюбленного две строки в неделю, чтобы душа моя была спокойна..." Как жалко это сжигать! Здорово написано, - подумал Лусто, бросая после прочтения все десять листков в огонь. - Эта женщина рождена, чтобы быть переписчицей. Лусто не особенно боялся г-жи Шонтц, которая любила его "ради него самого"; но он заместил своего приятеля в сердце одной маркизы. Эта маркиза, женщина, ведущая довольно независимый образ жизни, случалось, неожиданно приезжала к нему вечером, в фиакре, под вуалем и позволяла себе, в качестве читающей дамы, копаться во всех его ящиках. Восемь дней спустя Лусто, уже едва помнивший Дину, был потрясен новым пакетом из Сансера. Восемь листков! Шестнадцать страниц! Он услышал на лестнице женские шаги, подумал, что маркиза приехала с визитом запросто, и бросил эти восхитительные и прелестные доказательства любви в огонь.., не читая. - Письмо от женщины! - воскликнула г-жа Шонтц входя. - Бумага и сургуч очень уж хорошо пахнут... - Сударь, пожалуйте, - сказал почтовый рассыльный, поставив в передней две громаднейшие корзины. - Все уплачено. Будьте добры расписаться в книге. - Все уплачено! - воскликнула г-жа Шонтц. - Это может быть только из Сансера. - Так точно, сударыня, - сказал рассыльный. - Твоя десятая муза - очень умная женщина, - сказала лоретка, распаковывая одну из корзин, пока Лусто расписывался. - Одобряю музу, знающую хозяйство, умеющую все делать: и жирные кляксы и жирные паштеты. О, какие дивные цветы!.. - воскликнула она, открыв вторую корзину. - Во всем Париже нет красивее!.. Что такое? Что такое? Заяц, куропатки, полкозленка! Мы пригласим твоих друзей и устроим чудный обед. У твоей Атали просто талант к приготовлению козлятины! Лусто ответил Дине, однако ответ его был продиктован не сердцем, а только умом. Но тем пагубнее было письмо - оно стало похоже на письмо Мирабо к Софи. Стиль истинно влюбленных прозрачен. Это чистая вода, сквозь которую видна глубь сердца между двумя берегами, украшенными милым вздором и усыпанными цветами души, рождающимися ежедневно, полными пьянящего очарования - но только для двух существ. Поэтому, если любовное письмо способно доставить удовольствие третьему лицу, прочитавшему его, оно наверняка продиктовано рассудком, а не чувством. Но женщины всегда попадутся на эту удочку: им тогда кажется, что они-то и есть единственный источник этого вдохновения. К концу декабря Лусто совсем перестал читать письма Дины, которые накапливались в никогда не запиравшемся ящике комода, под его рубашками, пропитывая их запахом духов. Лусто представился один из тех редких случаев, которые богема никогда не должна упускать. В середине этого месяца г-жа Шонтц, принимавшая большое участие в судьбе Лусто, прислала сказать, что просит его зайти к ней как-нибудь утром по делу. - Мой дорогой, ты можешь жениться, - сказала она ему. - К счастью, мог не один раз, моя дорогая! - Когда я говорю "жениться", это значит выгодно жениться. Предрассудков у тебя нет, говорить можно прямо. Дело в следующем. Одна молодая особа согрешила, а мать не подозревает даже о первом поцелуе. Отец, честный, почтенный нотариус, имел благоразумие не дать делу никакой огласки. Он хочет в две недели выдать дочь замуж, приданого дает сто пятьдесят тысяч франков, потому что у него еще трое детей; но.., он не дурак! - он дает в придачу еще сто тысяч франков с рук на руки, в возмещение ущерба. Речь идет о семействе, принадлежащем к старинной парижской буржуазии, квартал Ломбар... - Хорошо, но почему же не женится любовник? - Умер. - Ну и роман! Только на улице Ломбар еще могут происходить подобные вещи... - Уж не вообразил ли ты, что ревнивый брат убил соблазнителя?.. Молодой человек глупейшим образом умер от плеврита, который схватил, выходя из театра. Старший письмоводитель, без гроша за душой, этот молодец вздумал соблазнить девушку, чтобы получить контору отца. Вот она, небесная кара! - Откуда ты все это знаешь? - От Малаги, нотариус - ее покровитель. - А, так это Кардо, сын того старичка с косичкой и в пудре - первого друга Флорентины?.. - Он самый! У Малаги любовник - восемнадцатилетний мозгляк музыкант; по совести говоря, она не может женить его в таком возрасте: у нее еще нет никакого повода желать ему зла. Кроме того, господин Кардо ищет человека по меньшей мере лет тридцати. Этому нотариусу, по-моему, будет очень лестно иметь зятем знаменитость. Итак, пораскинь умом, дружок! Ну, представь себе: долги твои уплачены, ты сразу богатеешь на двенадцать тысяч франков ренты, и ты избавлен от неприятности стать отцом - вот сколько выгод! И кроме того, ты женишься не на безутешной вдове. У них пятьдесят тысяч франков дохода, не считая конторы; значит, придет день, когда ты получишь еще никак не меньше пятнадцати тысяч ренты, вдобавок ты попадаешь в семью, которая в политическом мире занимает не последнее место: Кардо - шурин старика Камюзо, депутата, который так долго жил с Фанни Бопре. - Да, - сказал Лусто, - Камюзо-отец женился на старшей дочери покойного папаши Кардо, и они вместе повесничали. - Так вот, - продолжала г-жа Шонтц, - госпожа Кардо, жена нотариуса, - урожденная Шифревиль. Это, знаешь, химические фабриканты, нынешние аристократы, да какие! Господа Поташ! Это дурная сторона: у тебя будет ужасная теща... О, эта женщина убила бы дочь, если б узнала, что она "в таком положении"... Старуха Кардо ханжа, у нее губы, как две выцветшие розовенькие тесемочки. Такого кутилу, как ты, эта женщина ни за что не согласится ввести в семью. Из самых добрых побуждений она разнюхает все о твоем холостяцком житье и узнает твое прошлое. Но Кардо говорит, что пустит в ход отцовскую власть. Бедняге придется несколько дней полюбезничать со своей супругой, с этой деревяшкой, дружочек! Малага с ней встречалась и прозвала ее "церковной шваброй". Кардо сорок лет, он будет мэром своего округа, а может статься, и депутатом. Он предлагает вместо ста тысяч франков прехорошенький домик на улице Сен-Лазар, с двором и садом; особнячок обошелся ему всего в шестьдесят тысяч франков во время июльской кутерьмы; он тебе его продаст - вот и будет повод разок-другой зайти к нему, поглядеть на дочь, понравиться матери... Госпожа Кардо поверит, что ты со средствами. Слушай, ты в этом особнячке заживешь, как принц! По ходатайству Камюзо тебя назначат библиотекарем в министерство, где нет ни одной книги. Так что, если ты вложишь свои деньги в газету, у тебя будет десять тысяч франков ренты, зарабатываешь ты шесть тысяч, твоя библиотека даст тебе четыре... Найди-ка получше! А женишься на непорочной овечке, так она через два года может превратиться в женщину легкого поведения... Чего тебе бояться? Того, что ты получишь прибыль раньше времени? Но это модно! Если хочешь меня послушаться, завтра же пойди обедать к Малаге. Увидишь там своего будущего тестя, он поймет, что кто-то проболтался, и кто ж, как не Малага? А на нее он не может сердиться, и ты тогда хозяин положения. Что же до твоей жены... Подумаешь!.. Зато ее грешок даст тебе право сохранить холостяцкие привычки... - Ах! Твои слова бьют прямо в цель, как пушечное ядро. - Я люблю тебя ради тебя, вот и все, и я рассудительна. Ну что ты сидишь, точно какой-то Абд-эль-Кадер из кабинета восковых фигур? Раздумывать тут нечего. Орел или решка - вот брак. Тебе выпал орел, правда? - Ответ получишь завтра, - сказал Лусто. - Лучше бы сейчас, Малага за тебя вечером замолвит словечко. - Ну, хорошо, согласен!.. Лусто провел вечер за длинным письмом к маркизе, в котором излагал причины, заставляющие его жениться: вечная бедность, леность воображения, седые волосы, усталость моральная и физическая - словом, четыре страницы причин. "А Дине я пошлю извещение о бракосочетании, - решил он. - Недаром Бисиу говорит, что в умении рвать путы любви мне нет подобного". Лусто, который сначала ломался сам перед собой, наутро дошел до того, что уже стал бояться, как бы этот брак не расстроился. Поэтому он очень был мил с нотариусом. - Я встречался, - сказал он ему, - с вашим батюшкой у Флорентины, а с вами, должно быть, - у мадемуазель Тюрке. На ловца и зверь бежит! Папаша Кардо, - простите, но мы так его называли, - был добряк и философ. В те годы Флорина, Флорентина, Туллия, Корали и Мариетта были неразлучны, как пять пальцев одной руки... С тех пор прошло пятнадцать лет. Вы понимаете, что пора безумств для меня миновала... Тогда меня влекло наслаждение, теперь я честолюбив; но мы живем в такое время, когда, чтобы достичь видного положения, надо быть чистым от долгов, иметь состояние, жену и детей. Если я плачу ценз, если я хозяин газеты, а не редактор, я могу стать депутатом, как и всякий другой! Нотариус Кардо оценил это исповедание веры. Лусто показал товар лицом, он понравился нотариусу, который, как нетрудно догадаться, чувствовал себя непринужденнее с человеком, знавшим тайны его отца, чем с кем бы то ни было другим. На следующий день Лусто был принят в лоно семейства, как покупщик дома на улице Сен-Лазар; через три дня он был приглашен на обед. Кардо жил поблизости от площади Шатле. Все в его старом доме говорило о богатстве и бережливости. Малейшая позолота была скрыта под зеленым газом. Мебель стояла в чехлах. Если вы не чувствовали никакого беспокойства за благосостояние этого дома, то позыв к зевоте вы чувствовали с первого же получаса. Скука восседала на всех диванах. Драпировки висели уныло. Столовая походила на столовую Гарпагона. Если бы Лусто и не знал о Малаге, то по одному взгляду на это семейство он бы понял, что жизнь нотариуса разворачивается на иных подмостках. Журналист обратил внимание на высокую молодую блондинку с застенчивым и томным взглядом голубых глаз. Он понравился ее старшему брату, четвертому письмоводителю конторы, которого манила в свои сети литературная слава, но ему предстояло стать преемником Кардо. Младшей сестре исполнилось двенадцать лет. Напустив на себя иезуитское смирение, Лусто изобразил перед г-жой Кардо человека религиозного и монархиста, был сдержан, приторно сладок, солиден, учтив. На двадцатый день знакомства, после четвертого обеда, Фелиси Кардо, украдкой наблюдавшая Лусто, принесла ему чашку кофе в оконную нишу и сказала тихонько, со слезами на глазах; - Всю жизнь, сударь, я вам буду благодарна за ваше самоотверженное отношение к бедной девушке... Лусто был растроган, столько чувства выразилось в ее взгляде, голосе, позе. "Она составила бы счастье честного человека", - подумал он, пожав ей руку вместо ответа. Госпожа Кардо считала своего зятя человеком с большим будущим; но среди всех великолепных качеств, которые она в нем предполагала, ее особенно восхищала его нравственность. Подученный беспутным нотариусом, Этьен поклялся, что у него нет ни незаконных детей, ни связи, которая могла бы омрачить будущее ее дорогой Фелиси. - Вам, быть может, кажется, что я несколько преувеличиваю, - говорила ханжа журналисту, - но когда выдаешь замуж такую жемчужину, как моя Фелиси, надо позаботиться о ее будущем. Я не из тех матерей, которые рады избавиться от своей дочери. Господину Кардо не терпится, он торопит свадьбу дочери, ему хотелось бы, чтобы она уже совершилась. Только в этом мы с ним и расходимся... Хотя и можно быть спокойной за такого человека, как вы, сударь, за писателя, чью юность труд предохранил от современной распущенности, однако вы сами посмеялись бы надо мной, если б я выдала дочь, не узнав человека. Я, конечно, понимаю, что вы не невинное дитя - это только огорчило бы меня за мою Фелиси (последнее было сказано на ухо), но если б у вас были эти связи... Вот, например, сударь, вы, конечно, слышали о госпоже Роген, жене нотариуса, который, к несчастью для всего нашего сословия, приобрел такую печальную известность. Госпожа Роген еще с тысяча восемьсот двадцатого года находится в связи с одним банкиром... - Да, с дю Тийе, - ответил Этьен и тут же прикусил язык, сообразив, как неосмотрительно он признался в знакомстве с дю Тийе. - Так вот, сударь, если б вы были матерью, разве вы не дрожали бы от одной мысли, что вашу дочь может постигнуть участь госпожи дю Тийе? В ее возрасте, ей, урожденной Гранвиль, иметь соперницей женщину, которой за пятьдесят лет!.. Я предпочту, чтобы дочь моя умерла, чем выдать ее за человека, имеющего связь с замужней женщиной!.. Гризетки, актрисы... С такими женщинами сходятся и бросают их. По-моему, эти особы не опасны, любовь для них ремесло, они не дорожат никем - одного потеряла, двух подцепила!.. Но женщина, изменившая супружескому долгу, должна привязаться душой к своему греху, извинить ее может только постоянство, если вообще может быть извинительно подобное преступление! Я по крайней мере так понимаю падение порядочных женщин, и это-то и делает их такими опасными... Вместо того чтобы призадуматься над смыслом этих слов, Лусто подшучивал над ними у Малаги, куда отправился вместе с будущим тестем: нотариус и журналист сошлись как нельзя лучше. Перед своими близкими приятелями Лусто уже разыгрывал человека с весом: жизнь его наконец приобретала смысл, ему улыбнулось счастье, через несколько дней он сделается обладателем прелестного особнячка на улице Сен-Лазар; он женится, он соединится брачными узами с прелестной женщиной, у него будет около двадцати тысяч франков годового дохода; он может удовлетворить свое честолюбие; он любим молодой девушкой, он станет родственником нескольких почтенных семейств... Словом, он несся на всех парусах по голубому озеру надежды. Госпожа Кардо пожелала посмотреть гравюры к роману "Жиль Блаз", одной из богато иллюстрированных книг, выпущенных тогда французскими издателями, к Лусто как-то вечером принес г-же Кардо первые отпечатки гравюр. У супруги нотариуса был свой план: она попросила книгу лишь с целью возвратить ее, она искала предлога для неожиданного посещения своего будущего зятя. Взглянув сама на его холостяцкое житье, которое муж изобразил ей как нечто очаровательное, она узнает о нравах Лусто гораздо больше, чем из любых рассказов. Ее золовка, г-жа Камюзо, от которой была скрыта роковая тайна, страшилась этого брака для племянницы. Сын г-на Камюзо от первого брака, советник суда, сообщил своей мачехе, сестре нотариуса Кардо, вещи, не слишком лестные для журналиста. Лусто, человек проницательный, не увидел, однако, ничего странного в том, что жена богатого нотариуса желает посмотреть пятнадцатифранковую книгу, прежде чем ее купить. Умный человек никогда не унизится до размышлений о поступках буржуа, цель которых ускользает от него из-за этого невнимания; и пока он над ними насмехается, буржуа успевают связать его по рукам и ногам. В первых числах января 1837 года г-жа Кардо с дочерью взяли фиакр и отправились на улицу Мартир, чтобы вернуть выпуски "Жиля Блаза" нареченному Фелиси; обе были в восторге, что увидят квартиру Лусто. Такого рода обыск весьма принят в старых буржуазных семьях. Привратник Этьена был в отсутствии; но дочь его, узнав от почтенной буржуазной дамы, что она говорит с будущей тещей и невестой г-на Лусто, охотно дала им ключ от квартиры Лусто, тем более что г-жа Кардо сунула ей в руку золотой. Было около полудня - время, когда журналист возвращался домой после завтрака в "Английском кафе". Переходя пространство между церковью Лоретской богоматери и улицей Мартир, Лусто случайно взглянул на наемную карету, поднимавшуюся по улице Фобур-Монмартр, и ему показалось, будто перед ним возникло видение в образе Дины! Он застыл на месте, убедившись, что за дверцей фиакра действительно сидит его Дидина! - Зачем ты приехала? - воскликнул он. "Вы" было невозможно сказать женщине, которую предстояло отправить обратно. - О любовь моя! - воскликнула она. - Разве ты не читал моих писем?.. - Читал, - ответил Лусто. - И что же? - И что же? - Ты - отец! - воскликнула провинциалка. - Вот как! - сказал он, не замечая бесчеловечности этого восклицания. "Так или иначе, - соображал он про себя, - а надо приготовить ее к развязке". Он сделал знак кучеру остановиться, подал руку г-же де ла Бодрэ и оставил кучера с каретой, полной чемоданов, дав себе твердое обещание "безотлагательно, - как он про себя выразился, - отправить даму со всеми ее пожитками туда, откуда она приехала". Сударь! Сударь! - окликнула его маленькая Памела. Девочка не лишена была сообразительности и поняла, что три женщины вместе не должны встречаться на квартире холостяка. - Ладно, ладно! - отмахнулся журналист, увлекая Дину. Тогда Памела подумала, что эта незнакомая дама, наверно, родственница; все же она добавила: - Ключ в дверях. Там матушка вашей невесты. Смущенному Этьену сквозь поток фраз, которыми осыпала его г-жа де ла Бодрэ, послышалось: "Там моя матушка" - единственное, вполне возможное для него обстоятельство - и он вошел. Его невеста и теща, находившиеся в это время в спальне, забились в уголок, увидев Этьена с какой-то женщиной. - Наконец-то, мой Этьен, мой ангел, я твоя на всю жизнь! - вскричала Дина, бросаясь ему на шею и крепко его обнимая, пока он запирал дверь. - В этом замке Анзи моя жизнь была беспрерывной мукой, я больше не могла терпеть, и когда пришло время объявить о том, что составляет мое счастье, у меня на это не хватило сил. И вот я здесь.., твоя жена, мать твоего ребенка! О! Не написать мне ни разу! Два месяца держать меня в неизвестности!.. - Но, Дина, ты ставишь меня в затруднительное положение... - Ты любишь меня?.. - Как тебя не любить?.. Но не лучше ли было остаться в Сансере?.. Я нахожусь в величайшей нужде и боюсь, что тебе придется ее разделить... - Твоя нужда будет рай для меня. Я хочу жить здесь и никогда не расставаться с тобой... - Бог мой, это хорошо на словах, но... Услышав эту фразу, сказанную резким тоном, Дина села и залилась слезами. Лусто не мог устоять перед таким взрывом отчаяния; он сжал ее в объятиях и поцеловал. - Не плачь, Дидина! - воскликнул он. Произнося эти слова, фельетонист вдруг увидел в зеркале призрак г-жи Кардо, смотревший на него из глубины комнаты. - Ну-ну, Дидина, пойди с Памелой, присмотри сама, как там выкладывают твои чемоданы, - сказал он ей на ухо. - Иди, не плачь, мы будем счастливы. Он проводил ее до дверей и вернулся к супруге нотариуса, чтобы отвратить грозу. - Сударь, - сказала ему г-жа Кардо, - я поздравляю себя с тем, что пожелала собственными глазами поглядеть, как-то живет тот, кто должен был стать моим зятем. Моя Фелиси не будет женой такого человека, как вы, даже под угрозой смерти. Вы обязаны думать о счастье вашей Дидины, сударь. И ханжа удалилась, уводя за собой Фелиси, которая тоже плакала, потому что уже успела привыкнуть к Лусто. Ужасная г-жа Кардо уселась в свой экипаж, не сводя дерзкого взгляда с бедной Дины, которую, как нож в сердце, ударила фраза: "Это хорошо на словах", но, как и все любящие женщины, она, тем не менее, верила ласковому: "Не плачь, Дидина!" Лусто, не лишенный своего рода решимости, выработанной случайностями его тревожной жизни, сказал себе: "Дидина благородна; узнав о моей женитьбе, она пожертвует собой ради моего будущего, а я-то уж сумею ее подготовить". И в восторге, что придумал хитрость, успех которой казался ему обеспеченным, он стал приплясывать, напевая на известный мотив: "Тра-ля-ля-ля! Ля!" "А как только спроважу Дидину, - продолжал он разговаривать сам с собой, - пойду с визитом к мамаше Кардо и наговорю ей с три короба: будто я соблазнил ее Фелиси в день святого Евстахия.., будто Фелиси, согрешившая из любви ко мне, носит под сердцем залог нашего счастья, и.., ля-ля-ля-ля! Отец не сможет уличить меня во лжи.., ля, ля.., дочь тоже... Тра-ля-ля! Ergo <Следовательно (лат.).>, нотариус, жена, дочь - все в моих руках, тра-ля-ля-ля!" К своему великому удивлению, Дина застала Этьена отплясывавшим какой-то дикий танец. - Я пьян от радости, что ты приехала, что нас ждет счастье!.. - сказал он ей, чтобы как-нибудь объяснить этот порыв безумного веселья. - А я-то думала, что ты меня больше не любишь!.. - вскричала бедняжка, выронив из рук мешочек с принадлежностями ночного туалета; она опустилась в кресло и заплакала от радости. - Устраивайся, мой ангел, - сказал Этьен, втайне посмеиваясь. - Мне тут надо черкнуть два слова, я хочу отделаться от одной холостяцкой пирушки, чтобы принадлежать тебе. Приказывай, ты здесь у себя дома. Этьен написал Бисиу: "Дорогой друг, ко мне нагрянула моя баронесса: она расстроит мою женитьбу, если мы не пустим в ход всем известную хитрость из тысячи и одного водевиля театра Жимназ. Так вот, рассчитываю на тебя: явись мольеровским старикашкой поругать твоего племянника Леандра за его глупость. Пока десятая муза будет сидеть спрятанная в моей комнате, надо подействовать на ее чувства: бей крепче, будь зол, оскорби ее. А я, как ты сам понимаешь, стану изображать слепую преданность и буду глух к твоим словам, чтобы дать тебе право кричать во весь голос. Приходи, если можешь, в семь часов. Весь твой Э. Лусто". Отправив это письмо с рассыльным к человеку, который был насквозь парижанин, то есть не знал большего удовольствия, как разыграть комическую сценку, называемую художниками "шаржем", Лусто сделал вид, что он очень озабочен, как бы поудобнее устроить у себя сан-серскую музу: он занялся раскладкой привезенных ею вещей, познакомил ее со слугами и квартирным распорядком, выражая такое неподдельное простосердечие и удовольствие и рассыпаясь в таких ласковых словах и нежностях, что Дина могла себя счесть самой любимой женщиной на свете. Эта квартира, где малейшая вещь носила на себе отпечаток моды, нравилась ей гораздо больше, чем ее замок Анзи. Журналист спросил Памелу Мижон, смышленую четырнадцатнлетнюю девочку, хочет ли она быть горничной важной баронессы. Восхищенная Памела тотчас прикупила к своим обязанностям и побежала на бульвар заказать обед ресторатору. Г-же ла Бодрэ стало ясно, какая бедность скрывалась под чисто показной роскошью холостяцкого хозяйства журналиста; она обнаружила полное отсутствие самых необходимых предметов домашнего обихода. Вступая во владение шкафами и комодами. Дина строила сладостные планы, как она исправит характер Лусто, как сделает его домоседом, какой уют создаст ему дома. Новизна положения заслоняла от Дины всю глубину ее несчастья, во взаимной любви она видела отпущение своего греха и еще не простирала взоров за пределы этой квартиры. Памела, по смышлености не уступавшая лоретке, направилась прямо к г-же Шонтц за столовым серебром и рассказала ей, что произошло с Лусто. Предоставив все в доме в распоряжение Памелы, г-жа Шонтц побежала к Малаге, своей задушевной подруге, чтобы предупредить Кардо о несчастье, обрушившемся на его будущего зятя. Нимало не обеспокоенный опасностью, угрожавшей его женитьбе, журналист с каждым часом делался все нежнее со своей провинциалкой. Обед послужил поводом для прелестного ребячества любовников, наконец завоевавших свободу и счастье быть наедине. После кофе, когда Лусто сидел перед горящим камином с Диной на коленях, вбежала встревоженная Памела. - Господин Бисиу пришел! Что ему сказать? - спросила она. - Пойди в спальню, - сказал журналист своей возлюбленной, - я скоро от него отделаюсь; но это один из самых близких моих друзей, и мне придется рассказать ему о моем новом образе жизни. - Ого! Два прибора и голубая бархатная шляпа! - воскликнул весельчак. - Ухожу.., вот что значит жениться: всему говоришь прощай. Как богатеют-то, меняя квартиру, а? - Да разве я женюсь? - сказал Лусто. - Как! Уж ты теперь не женишься? - воскликнул Бисиу. - Нет! - Нет? Вот тебе на! Что такое произошло? Не натворил ли ты глупостей? Как! Тебе, благословением неба, привалило счастье: двадцать тысяч ренты, особняк, жена, связанная родством с лучшими семействами крупной буржуазии, - словом, жена с улицы Ломбар... - Молчи, молчи, Бисиу, все кончено. Убирайся! - Чтоб я да убрался! За мною права дружбы, я ими намерен злоупотребить. Что с тобой случилось? - Случилось то, что ко мне приехала та дама из Сан-сера, она будет матерью, и мы собираемся жить вместе в любви и дружбе до конца наших дней... Ты бы все равно узнал об этом завтра, так вот - узнай сегодня, - Все дымовые трубы на мою голову, как говорит Арналь! Однако, дорогой мой, если эта женщина любит тебя ради тебя самого, так она вернется, откуда приехала. Когда же это бывало, чтобы провинциалка освоилась в Париже? Твое самолюбие будет страдать на каждом шагу. Ты забываешь, что такое провинциалка! Ведь у нее и счастье такое же скучное, как несчастье; она с таким же талантом избегает изящества, как парижанка его изобретает. Послушай, Лусто! Я понимаю, что страсть заставила тебя забыть, в какое время мы живем; но у меня, у твоего друга, нет мифологической подвязки на глазах... Вникни же в свое положение! Ты пятнадцать лет вращаешься в литературных кругах, ты уже не молод, ты стоптал себе пятки, столько дорог ты исходил!.. Да, мой милый, ты вроде парижских мальчишек, которые подгибают чулок, чтобы спрятать дыру на пятке: скоро ты весь чулок подогнешь!.. Да и вообще твоя затея старовата. Твои фразы всем знакомы, даже больше, чем секретные лекарства... - Скажу тебе, как регент кардиналу Дюбуа: "Хватит с меня этих пинков!" - приглушенно воскликнул Лусто. - О дряхлый юноша, - ответил Бисиу, - ты чувствуешь нож хирурга в своей ране... Ты уже выдохся, не так ли? Ну, а чего ты достиг в годы молодого пыла, под гнетом нужды? Ты не в первых рядах, у тебя нет и тысячи франков. Вот твое положение в цифрах. Сможешь ли ты, на склоне своих дней, содержать пером семью, если твоя жена - честная женщина и не умеет, как лоретка, извлекать тысячефранковые билеты из заповедных глубин мужского кармана? Ты опускаешься в "нижний трюм" общественной сцены... Это только денежная сторона. Рассмотрим сторону политическую. Мы маневрируем в эпоху по существу буржуазную, когда честь, добродетель, нежные чувства, талант, знание - словом, гений, - состоят в том, чтобы платить по векселям, не делать долгов и успешно обделывать свои делишки. Будьте солидны, будьте благопристойны, имейте жену и детей, платите за квартиру, платите налоги, выполняйте свои гражданские обязанности, будьте похожи на всех вам подобных - и вы добьетесь всего, даже станете министром. И у тебя на это есть надежда, ты ведь не какой-нибудь Монморанси! Ты мог бы удовлетворить всем условиям, необходимым, чтобы стать политическим деятелем, ты умел бы творить все пакости, которых требует это ремесло, даже играть в посредственность, - это вышло бы у тебя почти натурально. И ради женщины, которая, истощив твои последние интеллектуальные и физические силы, оставит тебя с носом, как только минует срок ее вечным страстям, - через три, пять или семь лет, - ты вдруг показываешь спину святому семейству с улицы Ломбар, своей политической карьере, тридцати тысячам франков дохода, почетному положению... Так ли должен кончать человек, утративший иллюзии?.. Завел бы шашни с актрисой - я понимаю: дело серьезное и нужное. Но жить с замужней женщиной!.. Это значит явно лезть на рожон! Зачем глотать яд порока, не вкушая его сладости? - Молчи, говорю тебе! Я люблю госпожу де ла Бодрэ и предпочитаю ее всем сокровищам мира, всякому видному положению... На минуту я мог поддаться честолюбивому порыву.., но все это бледнеет перед счастьем быть отцом. - Ах, тебя соблазняет отцовство? Но, несчастный, ведь мы отцы только детям от наших законных жен! Что такое малыш, не носящий нашего имени? Всего только последняя глава романа! У тебя отнимут твое дитя! Мы за десять лет перевидали двадцать водевилей на этот сюжет... Общество, милый мой, рано или поздно даст себя почувствовать: почитай "Адольфа"! О боже! Я вижу вас в недалеком будущем, когда вы хорошо узнаете друг друга, вижу вас несчастными, жалкими, без положения, без денег, грызущими друг друга, словно члены акционерного общества, которых надул директор. Ваш директор - это счастье. - Ни слова больше, Бисиу. - А я только начинаю. Слушай, дорогой. Последнее время много нападали на брак; но, не говоря уже о том, что брак - это единственный способ обеспечить наследование, он искупает все свои неприятные стороны, предоставляя красивым холостякам без гроша за душой возможность разбогатеть в два месяца! Поэтому нет холостяка, который рано или поздно не раскаялся бы, что по собственной вине прозевал невесту с тридцатью тысячами франков дохода... - Ты просто не хочешь меня понять! - раздраженно крикнул Лусто. - Пошел вон... Она там... - Прости! Но зачем ты не сказал этого сразу?.. Ты человек взрослый.., она тоже, - добавил он тише, но достаточно громко, чтобы его услышала Дина. - Она заставит тебя здорово поплатиться за свое счастье... - Пусть это безумие, но я его совершу... Прощай! - Человек за бортом! Спасайте! - крикнул Бисиу. - Чтоб черт побрал друзей, считающих себя вправе читать наставления! - сказал Лусто, открывая дверь в комнату, где сидела в кресле подавленная горем г-жа де ла Бодрэ, утирая слезы вышитым платочком. - Зачем я сюда приехала! - простонала она. - О боже мой! За что?.. Этьен, я не такая провинциалка, как вы думаете... Вы мной играете. - Ангел мой, - ответил Лусто, подняв Дину с кресла и полумертвую отводя в гостиную, - мы оба заплатили своим будущим - жертва за жертву. Пока любовь удерживала меня в Сансере, мне здесь подыскали невесту; но я сопротивлялся.., что говорить, я был очень несчастлив. - О, я уезжаю! - крикнула Дина, вскочив, как безумная, и подбегая к двери. - Ты останешься, моя Дидина, все кончено! Подумай! Разве дешево достается мне это богатство? Разве не должен я жениться на белобрысой дылде с красным носом, дочке нотариуса, и получить в придачу тещу, которая по части ханжества даст сто очков вперед госпоже Пьедефер!.. В гостиную влетела Памела и шепнула на ухо Лусто: - Госпожа Шонтц!.. Лусто поднялся и, оставив Дину на диване, вышел из комнаты. - Все кончено, котик, - сказала ему лоретка. - Кар-до не хочет ссориться с женой из-за тебя. Ханжа закатила ему такую сцену.., первый сорт! Словом, нынешний старший письмоводитель, который два года был помощником прежнего, берет девицу и контору. - Мерзавец! - вскричал Лусто. - Как это он за два часа решился?.. - Господи, да очень просто! Этот шельмец знал секреты покойного и догадался о положении хозяина, поймав несколько слов во время его ссоры с госпожой Кардо. Нотариус надеется на твою порядочность и деликатность, потому что у них все уже улажено. Этот письмоводитель поведения безупречного, да еще взял повадку ходить к обедне. И такой отъявленный лицемер да чтоб не понравился мамаше? Кардо и ты останетесь друзьями. Он скоро будет директором огромного акционерного общества и может быть тебе полезен. Ах! Ты пробуждаешься от прекрасного сна! - Я теряю деньги, жену и... - Любовницу, - договорила г-жа Шонтц, улыбаясь, - потому что теперь ты больше, чем женат: ты станешь несносен, тебя будет тянуть домой, и ничего в тебе не будет нараспашку - ни в одежде, ни в поведении... К тому же мой Артур выделывает невесть что, я должна быть ему верна и порву с Малагой. Позволишь мне взглянуть на нее в замочную скважинку? - попросила лоретка. - "Красивей зверя нет в пустыне!" - воскликнула она. - Тебя провели! Надутая, сухая, плаксивая, не хватает только тюрбана, как у леди Дэдлей. И лоретка умчалась. - Что там еще?.. - спросила г-жа де ла Бодрэ, до слуха которой донеслось шуршание шелкового платья и женский шепот. - Ангел мой, - воскликнул Лусто, - теперь мы соединены неразрывно! Мне сейчас принесли устный ответ на письмо, которое я при тебе писал и которым расстроил мой брак... - Ты отказался от этой богатой партии? - Да! - О! Я буду тебе больше, чем жена, я отдам тебе жизнь, я хочу быть твоей рабой!.. - воскликнула бедная обманутая женщина. - Я не думала, что можно любить тебя еще сильней!.. Значит, я не случайное приключение в твоей жизни, я буду всей твоей жизнью? - Да, моя красавица, моя благородная Дидина... - Поклянись мне, - продолжала она, - что нас разлучит только смерть!.. Лусто захотелось приукрасить свою клятву самой обольстительной, вкрадчивой нежностью. И вот почему. По пути от входной двери, где он получил прощальный поцелуй лоретки, в гостиную, где пластом лежала Муза, оглушенная таким количеством последовательных ударов, Лусто вспомнил о ненадежном здоровье маленького ла Бодрэ, о его деньгах, а также слова Бьяншона: "Это будет богатая вдова!" - и он сказал сам себе: "Во сто крат лучше иметь женой госпожу де ла Бодрэ, чем Фелиси!" И сразу же он принял решение. Он с безупречным совершенством вновь разыграл комедию любви. Но его низкий расчет, его притворная бурная страсть имели самые досадные последствия. Дело в том, что по дороге из Сансера в Париж г-жа де ла Бодрэ мысленно пришла к заключению, что ей надо поселиться на отдельной квартире, поблизости от Лусто; но свидетельство любви, которое ей только что дал любовник, отказавшись от такого блестящего будущего, и в особенности безоблачное счастье первых дней этого незаконного супружества помешали ей заговорить о разлуке. Следующий день долженствовал быть да и был праздником, во время которого подобное предложение "се ангелу" прозвучало бы ужасным диссонансом. Со своей стороны, Лусто, чтобы сильней привязать к себе Дину, держал ее в состоянии непрерывного опьянения, сделав их жизнь сплошным праздником. Эти-то обстоятельства и способствовали тому, что двое умных людей увязли в трясине, куда их привело безрассудное сожительство, которому, к несчастью, есть столько примеров в литературном мире Парижа. Таким образом, программа провинциальной любви, которую так насмешливо набросала перед Лусто г-жа де ла Бодрэ, была полностью осуществлена; но ни он, ни она об этом не вспомнили. Страсть глуха и слепа от рождения. Для г-жи де ла Бодрэ эта зима в Париже была тем же, чем был для нее октябрь в Саноере. Чтобы приобщить "свою жену" к парижской жизни, Этьен разнообразил этот новый медовый месяц посещением театров, где Дина соглашалась сидеть только в бенуаре. Первое время г-жа де ла Бодрэ сохраняла еще кое-какие следы провинциальной застенчивости, она опасалась, что ее увидят, она прятала свое счастье. Она говорила: "Ведь господин де Кланьи, господин Гравье способны за мной последовать!" Она боялась Сансера в Париже. Лусто, из самолюбия, развитого в нем до крайности, занялся образованием Дины; он повел ее к лучшим портнихам, он указал ей на нескольких молодых женщин, бывших тогда в моде, рекомендуя их как образцы, которым надо следовать. Поэтому провинциальная внешность г-жи де ла Бодрэ быстро изменилась. Лусто, встречаясь с друзьями, получал поздравления по поводу своей победы. Все это время он писал мало и сильно задолжал, хотя гордая Дина, потратившая на новые наряды все свои сбережения, думала, что не ввела своего возлюбленного ни в малейший расход. Через три месяца Дина совсем освоилась с Парижем, она упивалась Итальянской оперой, знала репертуар всех театров, знала актеров, газеты, модные словечки; она привыкла к постоянной суете парижской жизни, к этому стремительному потоку, в котором тонет всякое воспоминание. Она уже не вытягивала шею и не разевала рот, как статуя Удивления, перед непрерывными неожиданностями, которыми встречает Париж приезжих. Она научилась дышать воздухом этой остроумной, живой, плодотворной среды, где мыслящие люди чувствуют себя в родной стихии, с которой потом уже не могут расстаться. Лусто получал все газеты, и однажды утром, просматривая их, Дина наткнулась на две строчки, напомнившие ей Сансер и ее прошлое, - две строчки, имевшие к ней отношение. Вот они: "Господин барон де Кланьи, прокурор сансерского суда, назначен товарищем генерального прокурора судебной палаты в Париже". - Как он тебя любит, этот добродетельный чиновник! - сказал, улыбаясь, Лусто. - Бедняга! - ответила она. - Что я тебе говорила? Он всюду последует за мной. В это время Этьен и Дина находились в самой яркой и самой полной фазе страсти, на той ее ступени, когда люди уже совершенно привыкли друг к другу, но когда любовь все еще сохраняет свою сладость. Друг друга знают, но еще друг друга не поняли, ни один уголок души еще не открывался дважды, еще не изучили один другого настолько, чтобы предугадывать, как впоследствии, мысль, слова, жесты по поводу и самых значительных и самых малых событий. Очарование еще длится, еще нет ни стычек, ни разногласий, ни безучастных взглядов. Душевные движения всегда совпадают. И Дина дарила Лусто исполненными чувства колдовскими словами и еще более колдовскими взорами, какие все женщины находят в эту пору. - Убей меня, когда разлюбишь. Если бы ты меня разлюбил, мне кажется, я могла бы убить тебя, а потом бы покончила с собой. На эти прелестные преувеличения Лусто отвечал Дине: - Я одного прошу у бога: чтобы ты убедилась в моем постоянстве. Не я, а ты меня бросишь!.. - Любовь моя безгранична... - Безгранична! - повторял Лусто. - А представь себе такой случай. Меня затащили в компанию холостяков, я встречаю какую-нибудь из прежних моих любовниц, она насмехается надо мной; из тщеславия я прикидываюсь независимым и возвращаюсь домой только на другой день утром... Ты все так же будешь меня любить? - Женщина может быть только тогда уверена, что ее любят, когда ее предпочтут другой, и если ты ко мне вернешься, если... О, ты мне тогда откроешь счастье простить вину обожаемому человеку... - Значит, я любим впервые в моей жизни! - восклицал Лусто. - Наконец-то ты это заметил! - отвечала она. Лусто предложил написать по письму, в котором каждый из них изложил бы причины, вынуждающие его кончить самоубийством; владея таким письмом, каждый из них мог бы безнаказанно убить неверного. He-смотря на взаимные обещания, ни тот, ни другой не написали такого письма. Но даже в эти счастливые дни Лусто давал себе слово непременно обмануть Дину, когда она ему надоест, и всем пожертвовать ради успеха этого обмана. Г-жа де ла Бодрэ была для него настоящей находкой. Тем не менее он чувствовал себя, как под ярмом. Вступая в подобный брак, г-жа де ла Бодрэ обнаружила и благородство мыслей и силу, которую дает женщине сознание собственного достоинства. В этой полной близости, когда оба снимают маску, она сохранила стыдливость, выказала мужественную прямоту и твердость, свойственную честолюбивым людям и лежавшую в основе ее характера. И Лусто почувствовал к ней невольное уважение. К тому же, став парижанкой, Дина превзошла в очаровании самую очаровательную лоретку; она умела быть забавной, острила, как Малага; но ее образование, ум, ее исключительная начитанность позволяли ей делать широкие обобщения, тогда как ум Малаг и Флорин находит применение лишь в очень узкой сфере интересов. - Дина - это соединение Нинон и Сталь, - говорил Этьен своему другу Бисиу. - Женщина, сочетавшая в себе библиотеку и гарем, весьма опасна, - отвечал шутник. Как только беременность ее стала заметна, г-жа де ла Бодрэ решила больше не выходить из дому; но, прежде чем затвориться в нем и довольствоваться только поездками за город, она пожелала присутствовать на первом представлении драмы Натана. Это своего рода литературное торжество занимало умы двух тысяч человек, которые считали, что они-то и есть весь Париж. Дина никогда не бывала на первых представлениях и испытывала вполне естественное любопытство, к тому же ее привязанность к Лусто возросла до такой степени, что она гордилась своим падением; она с какой-то страстной настойчивостью искала столкновений со светом, она хотела смотреть ему в лицо, не потупляя взора. Она заказала себе восхитительное платье, подходившее к ее болезненному, утомленному виду и бледности ее лица, которая придавала ее чертам тонкую выразительность; гладкие черные волосы, причесанные на прямой пробор, еще сильнее эту бледность подчеркивали. Блестящие серые глаза, окруженные темными тенями, казались еще прекраснее. Но ее ожидала ужасная пытка. По довольно простой случайности ложа, предоставлявшаяся журналисту на премьеры, оказалась рядом с ложей, взятой Анной Гростет. Две близкие подруги не поздоровались и не пожелали узнать друг друга. После первого акта Лусто вышел из ложи и оставил Дину одну под огнем всех взглядов, под сверканием наведенных на нее лорнетов, в то время как баронесса де Фонтэн и графиня Мари де Ванденес, приехавшие с Анной Гростет, принимали у себя самых элегантных представителей большого света. Одиночество, в котором оказалась Дина, стало нестерпимой пыткой, тем более что она не догадалась прибегнуть к помощи лорнета, чтобы, разглядывая ложи, овладеть собою; напрасно принимала она благородные и задумчивые позы, напрасно устремляла взор в пространство - она мучительно чувствовала себя мишенью для всех взглядов; она не могла скрыть свое замешательство и стала чем-то напоминать провинциалку, развернула свой носовой платок, непроизвольно сделала несколько жестов, которые давно себе запретила. Наконец в антракте между вторым и третьим действием какой-то мужчина открыл дверь ее ложи! Вошел г-н де Кланьи, почтительный, но печальный. - Я счастлива выразить вам мою радость по поводу вашего повышения в чине, - сказала она. - О сударыня! Ради кого же приехал я в Париж?.. - Как! Неужели я хоть сколько-нибудь была причиной вашего согласия на это назначение? - сказала она. - Единственной. Когда вы уехали, Сансер мне стал невыносим, я умирал там... - Мне так приятна ваша искренняя дружба, - сказала Дина, протягивая руку товарищу прокурора. - В моем положении я должна дорожить истинными друзьями, я им теперь узнала цену... Я думала, что потеряла ваше уважение; но то, что вы пришли ко мне, доказывает обратное, и это трогает меня больше, чем десять лет вашей привязанности. - Вы предмет любопытства всего зала, - продолжал товарищ прокурора. - Ах, дорогая! Ваша ли это роль? Разве вы не могли быть счастливой и вместе с тем сохранить доброе имя?.. Я только что слышал, что вы любовница господина Лусто и живете с ним вместе, как муж и жена!.. Вы навсегда порвали с обществом, даже на будущее время, когда, быть может, выйдете замуж за вашего возлюбленного и будете нуждаться в почтении, которое презираете сегодня... Не лучше ли вам было жить отдельно, с матерью, которая так любит вас, что возьмет под свою защиту? По крайней мере были бы соблюдены приличия... - Я совершила ошибку, появившись сегодня в театре, - сказала она, - вот и все. Я безвозвратно распрощалась со всеми преимуществами, которыми свет награждает женщин, умеющих соединить свое счастье с благопристойностью. Мое отречение бесповоротно, я хотела бы разрушить все вокруг, чтобы превратить свою любовь в огромную пустыню, где только бог, да он, да я... Мы слишком много жертв принесли друг другу и связаны навсегда; связаны стыдом, если хотите, но связаны неразрывно... Я счастлива, и особенно счастлива потому, что могу спокойно любить вас, как друга, и доверять вам больше, чем в прошлом, - ведь мне так нужен друг!.. Прокурор проявил истинное благородство и даже величие души. На это признание, в котором трепетала душа Дины, он ответил раздирающим сердце голосом: - Я хотел бы навестить вас, чтобы убедиться, что вы любимы... Тогда бы я успокоился, ваше будущее не пугало бы меня больше... Понимает ли ваш друг, как велика ваша жертва, дышит ли благородством его любовь?.. - Приходите на улицу Мартир и увидите! - Да, приду, - сказал он. - Я уже проходил мимо ваших дверей, но не посмел вас навестить. Вы еще не знаете, что такое литературная среда, - продолжал он. - Разумеется, есть и там светлые исключения; но эти журналисты тащат за собой столько неслыханных зол, и первым среди них я считаю гласность, которая позорит все! Если женщина вступает в связь с... - С прокурором? - сказала, улыбаясь, баронесса. - И что ж! Даже после разрыва не все еще потеряно, свет не узнал ничего; но с человеком более или менее известным - люди узнают все. Да вот.., пример у вас тут, перед глазами. Вы сидите спиной к спине с графиней Мари де Ванденес; ради человека более знаменитого, чем Лусто, ради Натана, она чуть не наделала безумств, дальше которых идти некуда! Но вот они разошлись, и настолько, что не узнают друг друга... Подойдя к краю пропасти, графиня спаслась неизвестно как; она не бросила ни мужа, ни дома; но дело касалось знаменитого человека, и о ней говорили целую зиму. Если бы не большое состояние, не громкое имя и не положение мужа, если бы не умное поведение этого государственного человека, который, говорят, был безукоризнен с женой, она бы погибла: на ее месте ни одна женщина не сохранила бы доброго имени... - Что делалось в Сансере, когда вы оттуда уехали? - спросила г-жа де ла Бодрэ, чтобы переменить разговор. - Господин де ла Бодрэ сообщил всем, что он сам настоял на вашем переезде сюда, так как ваша поздняя беременность требовала, чтобы роды произошли в Париже, где вы будете под наблюдением светил медицины, - ответил прокурор, догадавшись, о чем хочет знать Дина. - Таким образом, несмотря на шум, который произвел ваш отъезд, ваше положение до сегодняшнего вечера оставалось "легальным". - О! - вскричала она. - Значит, господин де ла Бодрэ еще сохраняет надежду... - Ваш муж, сударыня, поступил, как обычно; он все рассчитал. В это время в ложу вошел Лусто, и прокурор, с достоинством поклонившись, удалился. - Ты имеешь больший успех, чем пьеса, - сказал Этьен Дине. Этот краткий миг торжества доставил Дине больше радости, чем ей выпало на долю за всю ее жизнь в провинции; но, выходя из театра, она была задумчива. - Что с тобой, моя Дидина? - спросил Лусто. - Я спрашиваю себя, как может женщина покорить свет? - Есть два способа: быть госпожой де Сталь или иметь двести тысяч франков ренты! - Общество, - сказала она, - держит нас на поводке нашего тщеславия, нашего желания себя показать... Вздор! Мы будем философами! Этот вечер был последним проблеском обманчивого достатка, в котором г-жа де ла Бодрэ жила со времени своего приезда в Париж. Три дня спустя она заметила тучи на лбу Лусто, который, куря сигару, нервно шагал в своем садике, вокруг газона. Дине передалась свойственная нраву г-на де ла Бодрэ похвальная привычка никогда не иметь никаких долгов, и вот она узнала, что в доме нет ни гроша, что за квартиру не плачено за два срока и не сегодня-завтра будет предъявлен исполнительный лист. Парижская действительность шипом вонзилась в сердце Дины; она раскаялась, что своей любовью вовлекла Этьена в рассеянную жизнь. Перейти от наслаждения к труду очень нелегко: когда человек счастлив, поэтическое вдохновение в нем иссякает, когда несчастлив - оно брызжет сверкающими фонтанами. Дина была счастлива беззаботностью своего Этьена, радовалась, когда он с блаженной улыбкой курил после завтрака сигару, растянувшись, словно ящерица на солнце, и ни разу она не нашла в себе мужества выступить в роли судебного исполнителя, посланного журналом. Она решила заложить через посредство дядюшки Мижона, отца Памелы, немногие драгоценности, какие у нее были, и за них "тетка" - Дина уже начала говорить на жаргоне своего квартала - ссудила ей девятьсот франков. Триста франков она отложила на пеленки, на предстоящие роды и весело передала нужную сумму Лусто, который обрабатывал борозда за бороздой, или, если угодно, строка за строкой, рассказ для одного журнала. - Мой милый, - сказала она ему, - кончай свой рассказ, ничем не жертвуя нужде; шлифуй свой слог, глубже обдумывай сюжет. Довольно я изображала даму, буду хозяйкой и займусь домом. Этьен четыре месяца водил Дину обедать в кафе "Риш", где для них оставляли отдельный кабинет. Провинциалка пришла в ужас, узнав, что за последние две недели Этьен задолжал там пятьсот франков. - Как! Мы пили вино по шесть франков бутылка! Нормандская камбала стоит сто су!.. Булочка - двадцать сантимов!.. - восклицала она, просматривая счет, который протянул ей журналист. - Обворовывает ли нас ресторатор или кухарка - разница невелика, - сказал Лусто. - Отныне за эти деньги, которые ты тратишь в ресторане, ты дома будешь получать роскошный обед. Сняв у домовладельца кухню и две комнаты для прислуги, г-жа де ла Бодрэ написала несколько слов матери и попросила у нее белья и тысячу франков в долг. Мать прислала ей честную и набожную кухарку, а с нею два чемодана белья, столовое серебро и две тысячи франков. Через десять дней после спектакля, на котором они встретились, г-н де Кланьи в четыре часа, прямо из суда, зашел проведать г-жу де ла Бодрэ и застал ее за вышиванием маленького чепчика. Вид этой женщины, такой гордой, такой честолюбивой, такой образованной, так непринужденно царившей в замке Анзи, снизошедшей теперь до хозяйственных забот и занятой шитьем для будущего ребенка, тронул бедного прокурора, только что покинувшего зал присяжных. Заметив, что один из тонких пальцев, которые он поцеловал, исколот иголкой, он понял, что шитье не было для г-жи де ла Бодрэ игрой в материнскую любовь. Во время этого первого посещения прокурор многое прочел в сердце Дины. Подобное прозрение стоило влюбленному прокурору нечеловеческого усилия над собой. Он понял, что Дина хотела стать для журналиста добрым гением, хотела направить его на благородный путь; материальное неустройство Лусто навело ее на мысли о какой-то его моральной распущенности. Два существа, связанные любовью, такой искренней с одной стороны и так хорошо разыгранной с другой, обменялись за четыре месяца не одним признанием. Как ни старательно маскировался Этьен, некоторые его обмолвки пролили свет на прошлое этого холостяка, талант которого был так задавлен нищетой, так развращен дурными примерами, так искалечен непосильными для него испытаниями. "В довольстве он расправит крылья", - думала Дина. Она хотела дать ему счастье, покой и уют, внести в его дом бережливость и порядок, привычные людям, родившимся в провинции. Дина сделалась домовитой хозяйкой так же, как сделалась поэтом - через душевный порыв ввысь. "Его счастье будет моим оправданием". Эти слова, вырванные прокурором у Дины, объясняли настоящее положение вещей. Огласка, которой в вечер премьеры предал Этьен свою победу над Диной, открыла глазам прокурора намерения журналиста. Для Этьена г-жа де ла Бодрэ была, как говорят англичане, довольно красивым пером на шляпе. Он всего меньше склонен был наслаждаться прелестью таинственной и робкой любви, прятать от всех на свете свое счастье; он испытывал чванливую радость проходимца, которого впервые почтила своею любовью порядочная женщина. Тем не менее товарищ прокурора был на некоторое время введен в обман заботами, какими всякий мужчина окружает женщину в положении г-жи де ла Бодрэ, - а Лусто умел придать им особое обаяние благодаря ласковости, отличающей людей с приятными от природы манерами. Ведь в самом деле есть мужчины, рождающиеся немного обезьянами, и они так естественно подражают самым пленительным проявлениям чувства, что в них совсем не заметно актерство, природные же задатки Лусто особенно развились на той арене, где до сих пор протекала его жизнь. За время между апрелем и июлем, когда Дине предстояло родить, она поняла, почему Лусто не победил нужды: он был ленив и слабоволен. Правда, мозг повинуется только своим собственным законам; он не признает ни требований жизни, ни велений чести; прекрасное произведение не создается потому, что умирает жена, что надо заплатить позорные долги или накормить детей; тем не менее не существует больших талантов без большой воли. Эти две силы-близнецы необходимы для сооружения громадного здания славы. Люди избранные всегда поддерживают свой мозг в деятельном состоянии, как рыцари былых времен держали наготове свое оружие. Они укрощают лень, отказываются от волнующих наслаждений; если же уступают потребности в них, то только в меру своих сил. Таковы были Скриб, Россини, Вальтер Скотт, Кювье, Вольтер, Ньютон, Бюффон, Бейль, Боссюэ, Лейбниц, Лопе де Вега, Кальдерой, Боккаччо, Аретино, Аристотель - словом, все люди, развлекающие, поучающие или ведущие за собой свою эпоху. Воля может и должна быть предметом гордости гораздо больше, нежели талант. Если талант - это развитая природная склонность, то твердая воля - это ежеминутно одерживаемая победа над инстинктами, над влечениями, которые воля обуздывает и подавляет, над прихотями и преградами, которые она осиливает, над всяческими трудностями, которые она героически преодолевает. Злоупотребление сигарами поддерживало леность Лусто. Табак усыпляет горе, но и неизбежно ослабляет энергию. Если сигара разрушала физические силы этого человека, падкого на удовольствия, то ремесло критика было для него пагубно в моральном отношении. Критика так же губительна для критика, как "за" и "против" для адвоката. При этом ремесле ум развращается, рассудок теряет свою прямолинейную ясность. Писатель существует тогда только, когда тверды его убеждения. Поэтому нужно различать два вида критики, как в живописи признается искусство и ремесло. Критиковать по способу большинства нынешних фельетонистов - это значит выражать более или менее остроумно какие попало суждения, подобно тому как адвокат защищает в суде самые противоречивые дела. Журналисты-дельцы всегда найдут в разбираемом ими произведении тему для разглагольствование Такого рода критика под стать ленивым умам, людям, лишенным высокого дара воображения, или тем, кто, обладая им, не имеет мужества его развивать. Всякая театральная пьеса, всякая книга превращается под их пером в сюжет, не требующий от их воображения ни малейшего усилия, и отчет о ней, шутливый или серьезный, пишется в угоду увлечениям дня. Что же до суждения, какого бы то ни было, то французский ум, удивительно легко поддающийся как доводам "за", так и доводам "против", всегда найдет оправдание. К голосу совести эти bravi <Наемные убийцы (итал.)> так мало прислушиваются и так мало дорожат своим мнением, что восхваляют в фойе театра то самое произведение, которое поносят в своих статьях. Сколько их, в случае нужды, переходит из одной газеты в другую, нимало не смущаясь тем, что новый фельетон потребует от них взглядов, диаметрально противоположных прежним. Более того, г-жа де ла Бодрэ улыбалась, когда Лусто по поводу одного и того же события писал одну статью в легитимистском духе, другую в династическом. Она аплодировала его изречению: "Мы - адвокаты общественного мнения!.." Подлинная критика - это целая наука, она требует полного понимания произведений, ясного взгляда на стремления эпохи, устойчивых политических воззрений, веры в определенные принципы; иными словами - беспристрастного разбора, точного отчета, приговора. И критик становится тогда властителем дум, судьей своего времени, он несет священное служение, между тем как другой - это акробат, проделывающий свои фокусы ради заработка, пока целы его ноги. Между Клодом Виньоном и Лусто лежала пропасть, отделяющая искусство от ремесла. Дина, ум которой быстро освободился от ржавчины и отличался широким кругозором, очень скоро составила себе суждение о своем кумире как литераторе. Она видела, что Лусто садится за работу только в последнюю минуту, под давлением самой унизительной необходимости, и выходит у него "пачкотня", как говорят художники о произведении, которое не "выстрадано"; но она оправдывала Лусто, говоря себе: "Он поэт!" - настолько необходимо было ей оправдаться в собственных глазах. Разгадав этот секрет жизни многих литераторов, она поняла также, что перо Лусто никогда не будет надежным источником средств. И тогда любовь заставила ее предпринять шаги, до которых она никогда бы не унизилась ради себя самой. Через посредство матери она вошла в переговоры со своим мужем, чтобы получить от него пенсион, но скрыла это от Лусто, щепетильность которого, как ей казалось, нужно было щадить. Незадолго до конца июля Дина гневно скомкала письмо, в котором мать сообщала ей решительный ответ де ла Бодрэ. "Госпожа де ла Бодрэ не нуждается в пенсионе в Париже, когда к ее услугам роскошнейшая жизнь в ее замке Анзи: пусть она туда вернется!" Лусто подобрал письмо и прочел. - Я ему отомщу, - сказал он г-же де ла Бодрэ тем зловещим тоном, который так нравится женщинам, когда потакают их неприязни. Пять дней спустя Бьяншон и знаменитый акушер Дюрио водворились у Лусто, который, после ответа г-на де ла Бодрэ, везде распространялся о своем счастье и делал из родов Дины чуть ли не торжество. Г-н де Кланьи и спешно приехавшая г-жа Пьедефер были крестным отцом и крестной матерью новорожденного, ибо предусмотрительный прокурор опасался, что Лусто сделает какой-нибудь серьезный промах. Г-жа де ла Бодрэ родила мальчика, которому позавидовали бы и королевы, жаждущие наследника престола. Бьяншон в сопровождении г-на де Кланьи отправился в мэрию записать ребенка как сына г-на и г-жи де ла Бодрэ, без ведома Этьена, который, со своей стороны, побежал в типографию заказать следующее извещение: Баронесса де ла Бодрэ благополучно разрешилась сыном. Господин Этьен Лусто с, удовлетворением вас об этом извещает. Мать и дитя здоровы. Лусто уже разослал первые шестьдесят извещений, когда г-н де Кланьи, зайдя справиться о здоровье роженицы, случайно увидел список обитателей Сансера, которым Лусто собирался послать это любопытное извещение, причем выше были переименованы шестьдесят парижан, уже получивших его. Товарищ прокурора забрал список и еще не посланные извещения, показал их г-же Пьедефер, внушив ей ни в коем случае не допускать, чтобы Лусто повторил свою гнусную шутку, и бросился в кабриолет. Преданный прокурор заказал у того же типографа другое извещение, которое гласило: Баронесса де ла Бодрэ благополучно разрешилась сыном. Барон Мельхиор де ла Бодрэ имеет честь вас об этом уведомить. Мать и дитя здоровы. Распорядившись уничтожить пробные экземпляры, набор и все, что могло свидетельствовать о существовании первого извещения, г-н де Кланьи пустился в разъезды, чтобы перехватить отправленные извещения; многие удалось ему заменить у швейцаров, и так он добыл их штук тридцать; наконец после трехдневных розысков, незамененным осталось только одно извещение, посланное Натану. Товарищ прокурора пять раз заезжал к этой знаменитости и все не мог застать его дома. Когда же г-н де Кланьи потребовал свиданья и был наконец принят, то анекдот об извещении уже ходил по Парижу. Одни видели в нем остроумную фальшивку, своего рода язву, от которой не защищена ни одна репутация, даже дутая; другие утверждали, будто сами читали извещение и передали его какому-то Другу семейства ла Бодрэ; многие бранили безнравственность журналистов. Таким образом, последнее существующее извещение сделалось чем-то вроде редкости. Флорина, с которой жил Натан, показывала его с почтовой маркой, проштемпелеванное почтой и с адресом, написанным рукой Лусто. Поэтому, когда товарищ прокурора заговорил об извещении, Натан усмехнулся. - Отдать вам этот памятник легкомыслия и ребячества? - воскликнул он. - Этот автограф - такое оружие, от которого не откажется и цирковой атлет. Извещение это доказывает, что у Лусто нет ни сердца, ни хорошего вкуса, ни достоинства; что он не знает ни света, ни общественной морали; что он оскорбляет самого себя, когда уже не знает, кого ему еще оскорбить... Только сын мещанина, явившийся из Сансера, чтобы стать поэтом, и сделавшийся каким-то bravo первого попавшегося журнала, может послать подобное извещение! Вы согласны? Такой документ, сударь, пригодится для архивов нашей эпохи... Сегодня Лусто мне льстит, а завтра может потребовать моей головы... Ах, простите мне эту шутку, я забыл, что вы товарищ прокурора! Я питал страсть к одной даме света, стоящей настолько же выше госпожи де ла Бодрэ, насколько ваша порядочность выше мальчишества Лусто; но я скорей умру, чем произнесу ее имя... Несколько месяцев ее любезного жеманства стоили мне ста тысяч франков и моего будущего; но я не нахожу, что слишком дорого за них заплатил!.. И я никогда не жаловался!.. Если женщины открывают обществу тайну своей страсти, - это их последний дар любви; но мы.., для этого нужно быть только Лусто! Нет, и за тысячу экю я не отдам этой бумажки. - Сударь, - сказал наконец прокурор после длившегося полчаса словесного сражения, - я объяснялся по этому поводу с пятнадцатью или шестнадцатью литераторами, и вы единственный, которому оказалось недоступно чувство чести!.. Дело идет не об Этьене Лусто, а о женщине и ребенке, и не подозревающих того ущерба, который наносят их состоянию, их будущему, их чести. Кто знает, сударь, может быть, когда-нибудь вам придется просить правосудие о снисхождении к какому-нибудь другу, к человеку, честь которого вам дороже вашей собственной? Ведь правосудие может припомнить, что вы были неумолимы... Как может колебаться такой человек, как вы? - сказал прокурор. - Я хотел только дать вам почувствовать всю цену моей жертвы, - ответил тогда Натан и отдал извещение; он согласился на такого рода сделку, учтя положение прокурора. Когда глупая выходка журналиста была заглажена, г-н де Кланьи отчитал Лусто в присутствии г-жи Пведефер; но оказалось, что Лусто крайне раздражен его хлопотами. - То, что я сделал, сударь, - ответил Этьен, - было сделано намеренно. У господина де ла Бодрэ шестьдесят тысяч франков ренты, а он отказывает в пенсионе своей жене. Я хотел дать ему почувствовать, что хозяин ребенка - я. - Э, сударь, я давно вас разгадал, - ответил г-н де Кланьи. - Потому-то я и поспешил взять на себя обязанности восприемника маленького Полидора; он записан в акте гражданского состояния как сын барона и баронессы де ла Бодрэ, и если в вас говорит отцовское чувство, вы должны радоваться сознанию, что этот ребенок - наследник одного из лучших майоратов Франции. - А мать, по-вашему, должна умереть с голоду? - Будьте спокойны, сударь, - с горечью ответил г-н де Кланьи, которому удалось наконец вырвать у Лусто признание о его подлинных чувствах, подтверждения которым он так давно ожидал, - я беру на себя переговоры об этом с господином де ла Бодрэ. Господин де Кланьи вышел со смертью в душе: Дина, его божество, любима из расчета! Не слишком ли поздно откроются у нее глаза? "Бедная женщина!" - думал он, уходя. Воздадим же ему справедливость, ибо кому же ее и воздать, как не товарищу прокурора? Он слишком искренне любил Дину, чтобы видеть в ее унижении средство добиться победы в будущем, он весь был - сострадание, весь - преданность; он любил. Заботы о кормлении ребенка, плач ребенка, необходимость покоя для матери в первые дни, присутствие г-жи Пьедефер - все это составило такой дружный заговор против литературной работы, что Лусто переселился в три комнаты, снятые во втором этаже для старой ханжи. Журналист, ходивший теперь на первые представления без Дины и большую часть дня разлученный с нею, с каким-то особенным увлечением пользовался своею свободой. Не раз позволял он своим собутыльникам подхватить себя под руки и затащить в веселую компанию. Не раз он оказывался у лоретки, подруги своего приятеля, в среде литературной богемы. Он снова встречался с женщинами, блистающими молодостью, великолепно одетыми, которым бережливость представлялась как бы отрицанием их молодости и их власти. Дина, несмотря на чудесную красоту, вернувшуюся к ней на третий месяц после родов, не могла выдержать сравнения с этими цветами, так рано увядающими, но такими прекрасными, пока они купаются в роскоши. Однако в домашней жизни для Этьена появилось много привлекательного. За три месяца мать и дочь, с помощью приехавшей из Сансера кухарки и маленькой Памелы, придали квартире совершенно новый вид. Журналист получал там завтрак и обед, сервированные с известной роскошью. Дина, красивая, изящно одетая, старалась предупреждать желания своего дорогого Этьена; он чувствовал себя царьком в доме, где все, вплоть до ребенка, было подчинено его эгоизму. Нежная заботливость Дины проявлялась даже в самых ничтожных мелочах, и Этьен не решался лишить ее обманчивых радостей своей притворной страсти. Однако Дина предвидела, что жизнь вне дома, в которую дал себя вовлечь Лусто, будет причиной гибели и ее любви и семьи. После десяти месяцев кормления она отняла сына от груди, переселила мать в комнаты Этьена и восстановила ту близость, которая неразрывно связывает мужчину с женщиной, когда женщина любит и притом умна. Один из поразительнейших штрихов в повести, которой мы обязаны Бенжамену Констану, и одно из объяснений, почему была покинута Элеонора, - это недостаток ежедневной или, если угодно, еженощной близости между нею и Адольфом. В романе у каждого из любовников был свой дом, оба подчинялись свету и соблюдали приличия. Элеонора, так часто оставляемая в одиночестве, всей силой своей огромной любви вынуждена бороться с мыслями о свободе, охватывающими Адольфа вдали от нее. В совместной жизни постоянный обмен взглядов и мыслей дает женщинам такое оружие, что мужчина может их покинуть, лишь имея особенно важный повод, которого они никогда не дают, пока любят. Начался совсем новый период жизни и для Этьена и для Дины. Дина хотела стать необходимой для него, хотела пробудить энергию в этом человеке, слабоволие которого ей благоприятствовало, - она видела в нем залог успеха; она находила для журналиста сюжеты, набрасывала для него основу произведения и в случае надобности писала за него целые главы. Она влила в жилы этого умирающего таланта свежую кровь, она подарила ему свои мысли, свои суждения - словом, она создала две книги, которые имели успех. Не раз спасала она самолюбие Этьена, приходившего в отчаяние, когда он чувствовал, что у него нет ни единой мысли: она диктовала ему, исправляла или заканчивала его фельетоны. Она хранила в строжайшей тайне это соавторство, даже г-жа Пьедефер ничего не знала. Это искусственное оживление творческого духа Этьена было вознаграждено увеличением доходов, позволившим семье жить в достатке до конца 1838 года. Лусто привыкал к мысли, что его работа выполняется Диной, и платил ей, как энергично выражается народ, медным грошом, прося полтора сдачи. Дина щедро расточала на него сокровища своего самоотвержения, и оттого еще больше росла ее привязанность к нему. Вскоре настало время, когда она потратила на Лусто столько душевных сил, что отказаться от него ей стало невозможно. А тут еще ей вновь предстояло стать матерью. Год был невыносимо тяжелый. Несмотря на старания обеих женщин, Лусто наделал долгов; он напряг все силы, чтобы покрыть их, усердно работал, пока не оправилась от родов Дина, которая нашла, что он совершил подвиг, настолько хорошо она знала Этьена. После этого усилия, растерявшись при мысли, что отныне на его шее две женщины, двое детей и две служанки, он счел себя неспособным содержать семью пером, когда и одного себя едва мог прокормить. И он предоставил событиям идти своим чередом. Этот расчетливый обманщик старательно