акого-нибудь другого объекта, но только не для Зеламира. Недостаточно подготовленный к тому, чтобы почувствовать всю утонченность кушанья, он испытывал отвращение и отказывался есть. Герцог в бешенстве угрожал, что если он не съест немедленно, его убьют. Идея, подсказанная Дюкло, показалась всем такой приятной, что каждый интерпретировал ее по-своему. Дюрсе, например, уверял, что кушанье должно быть разделено поровну, считая несправедливым, что мальчики съедают кал девочек, а девочки -- нет; как следствие этого, он сделал по-большому в рот Зефира и приказал Огюстин съесть "мармелад", что эта красивая девушка и выполнила; при этом ее вытошнило с кровью. Кюрваль тоже видоизменил эту фантазию, положив в рот кал своего дорогого Адониса, который по его указанию съела Мишетта, не проявив при этом того отвращения, которое выразила Огюстин. Что касается Епископа, то он поступил, как его брат, заставив сделать по-большому деликатную Зельмир, а проглотить это "варенье" -- Селадона. Были моменты отвращения, очень интересные для развратников, на глазах которых происходили бурные сцены, вызывающие у них истечение спермы. Епископ и Герцог разрядились, а два других или не смогли, или не хотели. Затем все пошли ужинать. За ужином хвалили удивительные истории, рассказанные Дюкло. "Она обладает даром понимать, -- сказал Герцог, -- это выручает ее во всех случаях; чувство благодарности -- химера, личные привязанности никогда не должны ни останавливать, ни прерывать эффект преступления, потому что объект, который нам служил, не имеет никакого права на наше сердце. Его присутствие -- унижение для сильной личности; нужно или его возненавидеть, или постараться от него избавиться." "Да, это так, -- согласился Дюрсе. -- И вы никогда не увидите, чтобы умный человек стремился проявить благодарность. Конечно, он постарается не стать врагом." "Тот, кто служит вам, работает совсем не для вашего удовольствия, -- включился Епископ. -- Своими благодеяниями он старается подняться над вами. Поэтому я задаю себе вопрос: что заслуживает такой объект? Служа нам, он отнюдь не говорит: я вам служу потому, что хочу сделать добро. Он говорит только: я предоставляю себя для вашего удовольствия для того, чтобы властвовать над вами." "Ваши мысли доказывают, насколько абсурдна практика добра, -- сказал Дюрсе. -- Нас уверяют, что это делается для нас. Ну что ж, пусть те, кто слаб душой, позволяют себе эти маленькие удовольствия. Но только не мы. Если бы мы поступали иначе, какими глупцами мы были бы!.." Приятная беседа разгорячила головы, к тому же было много выпито. После ужина устроили оргию, во время которой наши неутомимые герои разыгрывали спектакль; мол, они -- родители -- укладывают спать своих детей, а сами проводят остаток ночи выпивкой в обществе четырех старух и четырех рассказчиц. Поскольку среди этих двенадцати персонажей не было ни одного, кто бы не заслужил -- и не один раз! -- виселицу или колесо, я предоставляю читателю возможность самому додумать и представить все то, что там было сказано. От разговора перешли действиям. Особенно возбудился Герцог. Не знаю почему и каким образом, но объектом его вожделения стала Тереза. Что бы там ни происходило, оставим наших героев заканчивать вакханалию в кроватях своих супруг и посмотрим, что произошло да другой день. Шестнадцатый день Утром наши герои проснулись свежими как для исповеди, кроле Герцога, который начал понемногу выдыхаться. В этом обвинили Дюкло. Говорили, что рассказчица своим талантом сумела внушить ему вожделения, разделить которые с ним способна лишь она сама. И правда, бывают ситуации, когда не имеют значения ни возраст, ни красота, ни добродетель, а все зависит от каприза или от особого такта, которым обладает нередко красота осени, побеждающая своими талантами более молодую весну, не обладающую этим опытом. Здесь надо сказать, что в обществе появилось еще одно создание, которое очень быстро усвоило науку быть исключительно полезной и стало очень интересной для всех заинтересованных: это Юлия. Она уже почувствовала вкус порока и наслаждения. Достаточно сообразительная, чтобы понять, что ей необходима протекция, умеющая скрывать свои чувства, Юлия стала подругой Дюкло, чтобы с ее помощью оставаться всегда в свете благосклонного внимания своего отца, все которого в обществе она хорошо знала, (а жди и раз, как ей выпадал жребий с Герцогом, она объединялась Дюкло, используя ее услужливость и любезность так ловко, что герцог был всегда уверен, что разрядится наилучшим образом, если эти два создания проводят ночь рядом с ним. На самом деле он пресытился своей дочерью и без помощи Дюкло, которая помогала ей во всем; Юлия не достигла бы таких успехов в его глазах. Ее собственным муж, Кюрваль, был о ней примерно того же мнения. Он успешно разряжался с лей, но его грязные поцелуи вызывали ее отвращение, можно даже сказать, что оно усиливалось пол огнем его грязных поцелуев. Дюрсе уважал ее мало, она заставила его разрядиться два раза. Ей оставался еще Епископ, который обожал ее развратный жаргон и который находил, что у нее самый красивый зад в мире. А он и впрямь не уступал Венериному. Таким образом, она замкнулась на этих героях, поскольку хотела нравиться всем и любой ценой -- и ей нужна была поддержка. В часовне в этот час появились только Эбе, Констанс и Ла Мартен. После того, как эти три объекта сделали свои дела, Дюрсе почувствовал желание сделать то же самое. Герцог, который с утра вертелся вокруг его зада, выбрал момент, чтобы удовлетворить свое желание. Они заперлись в часовне с одной Констанс, которую взяли для оказания услуг. Герцог себя удовлетворил, когда маленький финансист накакал ему прямо в рот. Они все не выхолили; Констанс сказала потом Епископу, что в течение получаса они занимались гадостями. Я уже упоминал выше, что Герцог и Дюрсе были друзьями детства и с тех пор не прекращали вспоминать о прелестях школьной жизни. Что касается Констанс, то она мало чему способствовала в этом тет-а-тет: она вытирала им зады, сосала и приводила в действие их члены, не более того. Затем все четверо друзей перешли в салон, где немного пофилософствовали и откуда их пригласили на обед. Обед был великолепным и обильным, как обычно. После нескольких поцелуем и неприличных приставаний, которые их освежили, герои снова перешли в салон, куда пришли Зефир, Гиацинт, Мишетта и Коломб, чтобы сервировать им кофе. Герцог похлопал по заднице Мишетту, а Кюрваль -- Гиацинта. Дюрсе заставил Коломб сделать по-большому, а Епископ -- Зефира положить ее кал в рот. Кюрваль, вспомнив об одной из историй, рассказанных Дюкло, пожелал накакать в задний проход Коломб. Старая Тереза, которая отвечала за сервировку кофе, заменила ее за столом, и Кюрваль преуспел в своих намерениях. Но так как его стул соответствовал гигантскому количеству съеденной им пищи, то почти все вывалилось на пол; поэтому он только чисто символически завалил дерьмом этот маленький девственный задок, который был создан природой совсем не для подобных грязных удовольствий. Наблюдая эту сцену, Епископ обрушился с ругательствами на Зефира, который не угодил ему. При этом он ругал и Кюрваля и вообще был зол на весь мир. Чтобы восстановить свои силы, он вынужден был проглотить целый стакан эликсира. Мишетта и Коломб уложили его спать на софу и остались при нем. Проснулся он полным сил, и, чтобы еще больше его взбодрить, Коломб немного пососала его член. Наконец, орудие было приведено в состояние боевой готовности. Все перешли в зал ассамблеи. В этот вечер на диване рядом с Епископом сидела Юлия. Поскольку она ему очень нравилась, его бодрое состояние было весьма кстати. У Герцога сидела Алина, у Дюрсе -- Констанс, у Председателя -- его дочь. Все были готовы слушать, и прекрасная Дюкло, воссев на свой трон, начала так: "Неправильно говорят, будто деньги, добытые путем преступления, не приносят счастья. Это заблуждение, уверяю вас в этом! Мой дом процветал. Никогда у мадам Фурнье не было столько клиентов. И однажды, господа, мне пришла в голову мысль, немного жестокая, сознаюсь в этом, но которая -- осмелюсь похвалить себя, господа! -- должна вам в некотором смысле понравиться. Мне показалось, что если кому-то не делаешь добра (а делать обязательна!), возникает некоторое сладостное желание причинять зло этому человеку. Мое коварное воображение ополчилось против уже упоминаемого Петиньона, сына моей благодетельницы, которому мне поручено было дать состояние, достаточно большое для бедного сапожника, -- состояние, которое я уже начала растрачивать на свои безумства. И вот мне представился случай. Этот несчастный женился на девушке из своей среды; единственным плодом этого бедного союза стала дочка, прекрасная, как день. Ей как раз исполнилось к тому времени двенадцать лет, и черты ее лица еще сохранили всю привлекательность детства. Родителя воспитали ее в бедности, но достойно и со всем старанием. Прекрасный случай, чтобы подстроить Петиньону ловушку! Я знала, что он не ходил по судам и ничего не знал о правах, которыми обладал. Как только мадам Фурнье рассказала мне о нем, я постаралась разузнать все о нем самом и о его окружении. Так я узнала о том, что он обладает настоящим сокровищем. В то же самое время Маркиз де Мезанж, известным развратник, о занятиях которого Ла Дегранж, без сомнения, еще много вам расскажет, обратился ко мне с просьбой подобрать ему девственницу не старше тринадцати лет -- цена за услугу были назначена очень высокая. Я не знала, что он собирался с ней делать -- он не слыл слишком жестоким в этом вопросе. Глинным условием договора Маркиз ставил девственность; только после того, как она будет установлена экспертизой, он обещал передать мне обещанную сумму денег. Начиная с того момента, говорил Маркиз, ребенок будет полностью принадлежать ему, возможно ом уедет и никогда не вернется во Францию. Так как Маркиз был одним из моих постоянных клиентов, -- и вы его скоро увидите на сцене, -- я старалась изо всех сил удовлетворить просьбу. Дочка Петиньона показалась мне самым подходящим объектом. Но как ее заполучить? К тому же условие об отъезде из Франции... Девочка всегда была дома. Учили ее тоже дома. У меня не было никакой надежды. Я не могла воспользоваться услугами одного похитителя, который орудовал по деревням; Маркиз же, между том, торопил меня. Оставалось одно средство, -- и оно вполне соответствовало тайной злобе и сладострастию, с которыми я готовила это преступление. Я решила ложно обвинить родителей и посадить их за решетку, чтобы девочка осталась одна на попечении друзей, -- здесь мне было бы легче заманить ее в ловушку. Я наняла прокурора, очень ловкого, мастера на все руки. Он быстро состряпал дело, и не прошло восьми дней, как муж и жена оказались в тюрьме. Моя ловкая посыльная сначала поместила девочку у бедных соседей, а потом малышка сама пришла ко мне. Ее красота превзошла все мои ожидания. Кожа была нежной и белой, формы округлы и прелестны. Трудно было найти более красивого ребенка! Так как эта операция, включая все расходы, встала мне почти в двадцать луидоров и так как Маркиз был готов платить по договору, а после выплаты не хотел ни с кем иметь никаких переговорен, я сама определила ему сумму в сто луидоров, выиграв таким образом на этой истории чистыми шестьдесят луидоров; двадцать я отдала прокурору, и он так устроил, что отец и мать девочки долго не получали о ней вестей. В конце концов, они узнали об ее исчезновении -- скрыть это было невозможно. Соседи, виновные в небрежности, извинялись как могли; что касается сапожника и его жены, то мой прокурор так устроил, что они уже не могли просить защиты, поскольку оба умерли в тюрьме примерно через одиннадцать лет после похищения девочки. На этим несчастье я выиграла дважды, поскольку не только получила деньги за продажу ребенка, но и окончательно заимела в свою собственность шестьдесят тысяч франков, которые мне были передами хозяйкой для сапожника. Что касается похищенной девочки, то Маркиз сказал правду: я больше никогда ничего не слышала о ней... Может быть, Ла Дегранж может что-то рассказать о конце этой истории... Ну а теперь вернемся к текущим событиям нашей жизни. Итак, мой рассказ подсказал вам какие-то новые детали порока в том списке, который мы начали?" * * * "Черт возьми, я до безумия люблю твою осторожность, Дюкло! -- воскликнул Кюрваль. -- Здесь речь идет о продуманном злодействе, и я в восторге от того, так тщательно оно готовилось! Я обожаю этот процесс -- от заигрывания в начале, до последнего (удара по жертве, с которой ты еще не ощипал перышки. Вот в чем (для меня заключена особая утонченность преступления!" "Я бы предпочел сделать так, -- сказал Дюрсе, -- чтобы жертва почувствовала освобождение." "Господа, -- вмешалась Дюкло. -- Когда в мире нет кредита, который тебе щедро отпущен, приходится для своих проделок нанимать людей, находящихся в твоем подчинении. Осмотрительность часто бывает необходимой. Не всегда осмеливаешься делать то, что хочешь." "Это точно, это так! -- подтвердил Герцог. -- Она не могла сделать лучше того, что сделала!" И любезное создание вновь пустилось в плавание: "Ужасно, господа, -- сказала эта красивая женщина, -- рассказывать вам о мерзостях, подобных тем, какие я вам недавно описывала. Но вы потребовали, чтобы я объединила все, что могло вызвать интерес, и ничего не утаила от вас. Еще три примера этой жестокой грязи -- и мы перейдем к другим фантазиям. Первый, о ком я расскажу, был старый управляющий поместьями. Ему было около шестидесяти шести. Он заставлял девушку ходить голой и, потрепав ее ягодицы, что делал скорее грубо, чем с нежностью, вынуждал ее делать по-большому прямо перед ним посреди комнаты. После этого он делал кучу рядом и руками соединял обе вместе; затем заставлял девушку ползти на четвереньках к этой куче и съедать ее, все время показывая при этом перемазанный калом зад. Он выпускал сперму, когда все было съедено. Мало какая из моих девушек, как вы понимаете, могла подчиниться такому свинству; ему же нужны были только молодые и свежие. Я их находила, потому что в Париже можно найти все, но и заставляла его хорошо за это платить. Второй клиент из трех, о которых я собираюсь вам рассказать, требовал от девушки полного послушания. Так как этот развратник хотел иметь очень молодую девушку, мне приходилось нанимать для этого почти детей. Я подбирала девочек не старше четырнадцати лет. Старик велел девочке раздеваться донага. Потом повернуться к нему задом и пукнуть. После этого он пять раз пускал струю мочи, заставляя девочку принимать ее рот и глотать по мере того, как моча попадала ей в горло. В течение всего этот времени, сидя верхом у нее на груди, он одной рукой держал спои член, а другой лепил ровный шарик из кала. Свои омовения он собирался повторить и в шестой раз, так как извержения спермы все не было. Девочка, которую тошнило, умоляла его о пощаде но он смеялся си в лицо и продолжал свое дело в шестой раз, пока не добился своего. Старый банкир даст вам еще один пример этого свинства, вызывающего возбуждение, -- кстати, о нем вы еще не раз услышите в дальнейшем. Банкиру нужна была красивая женщина сорока или сорока пяти лет с дряблой грудью. Как только он оказался с ней наедине, потребовал, чтобы она обнажилась до пояса и начал свирепо тискать ее груди: "Настоящее коровье вымя! -- кричал он -- Для чего такие сосцы могут служить, как не для вытирания моего зада?" Он их жал, плевал на них и растирал, связывал одну грудь с другой, вставал на них грязными ногами, приговаривая, что это не грудь, а позорище, и как только природа могла создать такое безобразие и так опозорить тело женщины. После этой нелепой прелюдии он разделся догола. Но боже, мой, какое тело! Как вам описать, господа? Банкир весь был в язвах с ног до головы, их отвратительный запах проникал даже в соседнюю комнату, где находилась я. И тело он заставил сосать!" "Сосать?" -- заинтересовался Герцог. "Да, господа -- сказала Дюкло. -- С ног до головы, не оставляя ни одного пятнышка размером с луидор, -- ее язык должен был побывать везде. Женщина, которую я ему дала, не могла этого даже предположить и, когда увидела этот сплошной гнойник, в ужасе отступила. "Ах ты, бездельница! -- заорал он. -- Так я тебе не нравлюсь? А между тем, тебе придется все-таки меня всего обсосать. И твой язык будет лизать каждую клеточку моего тела! Так что не делай вид, что тебе противно. Другие это делали хорошо. Ну давай же, давай, не воображай..." Он был прав, говоря, что деньги могут все. Эта женщина была в крайней нужде, а я пообещала ей два луидора Она все сделала как он ее просил, и старый подагрик сладострастно качался во время операции, с наслаждением чувствуя, как ее нежный язычок гуляет по всему его телу и облегчает язвы, которые его пожирали. Когда операция была закончена, она не стала финалом для несчастной. Он заставил ее вытянуться на полу, сел на нее верхом и накакал ей на грудь. Давя ее груди, он вытирал ими свой зад Но я все еще не видела, чтобы он разрядился. Потом я узнала, что ему требовалось повторять эту операцию много раз, чтобы выделить сперму. Дважды этот мужчина в одно и то же место не приходил, я больше его никогда не видела -- и ничуть об этом не сожалею." * * * "Ну что ж, -- сказал Герцог. -- Я нахожу, что этот человек завершил свою операцию вполне разумно. Я не знал, что соски женщин могут быть использованы для вытирания зада." "Совершенно очевидно, -- заявил Кюрваль, грубо тиская нежные и деликатные грудки Алины, -- совершенно очевидно, что соски женщины -- вещь препротивная. Они меня просто раздражают! Глядя на них, я даже испытываю отвращение, как перед чем-то отталкивающим... Только ее задний проход вызывает у меня живой интерес." Говоря так, он побежал в свой кабинет, увлекая за собой за груди Алину, а также Софи и Зельмир, двух девушек из своею сераля, и Фаншон. Мы точно не знаем, чем он занимался с ними, но вскоре из кабинета послышался женский крик, а несколько позже -- его победные вопли по случаю удачной разрядки Он вернулся, Алина плакала и прижимала платок к груди. И так как все эти события не вызвали ни у кого никаких чувств, разве что смешок, -- то Дюкло возобновила свои рассказ: "Через несколько дней я сама обслуживала одного старого монаха, что потребовало от меня больших физических усилии и очень утомило; это и не было столь противно, как в последнем случае. Он подставил мне свой отвратительный зад, кожа на котором напоминала пергамент. Надо было тереть, месить, разминать этот зад, колотить по нему кулаками изо всех сил (ему нисколько не было больно); он только держал в руках свой член, который ему удалось разрядить в конце операции Мое усердие гость, без сомнения, расхвалил в монастыре, потому что на следующий день он пришел не один, а с одним из своих приятелей, которому также надо было растирать зад. Этот был более порочен и более внимателен ко мне. Он покрыл поцелуями мои зад и вылизывал его не менее десяти-двенадцати раз, в то время как я, в интервалах, изо всех сил растирала и шлепала ею ягодицы. Когда кожа на них стала мягкой, его орудие любви поднялось. Я могу поклясться, никогда в жизни не видела такого великолепного орудия! Он вложил член мне в руки и просил одном рукой двигать его взад-вперед, а другой продолжать бить его по заду." "Или я ошибаюсь, -- вмешался Епископ, -- или мы перешли к пассивному самобичеванию." "Да, господа, -- сказала Дюкло, -- так как моя задача на сегодня выполнена, то я, с вашего позволения, перенесу на завтра рассказ о вкусах природы, которыми будем заниматься с вами несколько вечеров." Оставалось еще немного времени до ужина; Дюрсе сказал, что не отказался бы, если бы ему для аппетита поставили клизму. Все женщины затрепетали. Но поскольку он принял решение, его надо было осуществить. Тереза, которая ему прислуживала в этот день, заверила, что все сделает наилучшим образом, и доказала это делом. Как только маленький финансист почувствовал тяжесть внутри, он позвал Розетту. Ей совсем не хотелось, но пришлось покориться. Бедная малютка глотала жидкость дважды. К счастью прозвенел звонок на ужин, а то бы пришлось занятие продолжать. После ужина перешли к другим удовольствиям. Во время оргии испражнялись прямо на пол, наложили много куч, в том числе -- на сосцы женщин. Герцог перед всеми съел кал Дюкло, в то время как красавица обсасывала его тело. Руки развратника блуждали по ее телу. Хобот Герцога выбросил обильную сперму. Кюрваль повторил то же с Шамвиль. Потом все отправились спать. Семнадцатый день Ужасная антипатия Председателя по отношению к Констанс усиливалась с каждым днем. По установленному Дюрсе расписанию он провел с ней ночь. И на следующий день она должна были перейти к Дюрсе. Утром Председатель разразился жалобами в адрес Констанс: "Из-за ее состояния к ней нельзя применить обычные меры наказания, -- жаловался он. -- А то еще выкинет свой плод до срока! Но, черт возьми, надо все-таки найти средство наказать эту шлюху за все ее глупости!" Сейчас мы увидим, до чего додумался этот извращенный развратник. И за что? Только за то, что вместо того, чтобы повернутся к нему задом, несчастная повернулась передом. Вот это-то "непослушание" ей и вменялось в вину! Но что было хуже всего, так это то, что она отрицала факты. Она утверждала, что Председатель клевещет на нее, что он ищет ее погибели и всякий раз, как она спит с ним, изобретает что-нибудь подобное. Так как законы на этот счет были чисто формальными, а женщин здесь вообще не слушали, то совет четырех стал решать, как наказать эту женщину, сейчас или в будущем, чтобы при этом не повредить плод. Решили, что за каждую провинность она должна будет съедать кусок кала. Кюрваль потребовал, чтобы наказание было приведено в исполнение немедленно. Все это одобрили. В это время все находились на завтраке в аппартаментах девушек. Потребовали, чтобы виновную привели. Председатель сделал по-большому в центре комнаты, Констанс приказали встать на четвереньки и проглотить то, что сделал этот жестокий человек. Никакого сочувствия к бедной женщине -- эти люди были словно выкованы из бронзы! Она упала на колени, умоляла простить ее, но ничто не могло их разжалобить. Они от души забавлялись, глядя на мучения молодой женщины, которая никак не могла преодолеть отвращения, но обязана была подчиниться. Наконец, содрогаясь, она проглотила кусочек -- хорошо еще, что не надо было доедать до конца! Все четверо героев, присутствовавшие при этой встрече, потребовали, чтобы четыре девушки гладили и возбуждали их члены. Кюрваль, возбудившийся больше других, воскликнул, что Огюстин делает это превосходно. Чувствуя, что вот-вот кончит, он позвал Констанс, которая недавно закончила свой грустный завтрак: "Иди сюда, шлюха, -- крикнул он ей. -- Когда едят рыбу, ее поливают белым соусом. Вот твой соус, получай!" Бедняжке пришлось получить еще и это: Кюрваль спустил шлюз и разрядился прямо в рот несчастной супруге Герцога, а сам при этом съел свежий и деликатный кал маленькой Огюстин. Потом инспекция пошла проверять горшки. Дюрсе изучал кал в горшке Огюстин. Девушка извинялась, что была не совсем здорова. "Нет, -- сказал Дюрсе, ковыряя кал. -- При несварении желудка другое качество стула, а ваш вполне здоровый." Он достал ужасную тетрадь и сделал пометку под именем этого небесного создания, невзирая на ее слезы. Все остальное было в порядке, но в комнате мальчиков Зеламир, который сделал по- большому перед оргией и которому не велели вытирать задний проход, вытер-таки его без разрешения. Это было тяжким преступлением. Зеламир был также занесен в список. Несмотря на это, Дюрсе поцеловал его в зад и пососал немного. Потом пошли в часовню, где сидели на стульчаках два "работяги", Алина, Фанни, Тереза и Шамвиль. Герцог взял в рот кал Фанни и съел его, Епископ -- одного из "работяг", Дюрсе -- Шамвиль, а Председатель -- Алины, Сцена с Констанс разогрела головы, потому что уже давно никто не позволял себе таких дерзких выходок утром. За обедом говорили о морали. Герцог сказал, что не понимает, почему законы во Франции так свирепствуют против разврата: ведь разврат, занимая граждан, отвлекает их от крамолы и революций. Епископ возразил, что законы направлены не против разврата как такового, а против его крайних выражений. Начался спор, и Герцог доказал, что в разврате не было ни одной крайности, опасной для правительства, а, следовательно, не только жестоко, но и абсурдно фрондировать против таких пустяков. Беседа оказала на всех должное воздействие. Герцог, наполовину пьяный, удалился в объятиях с Зефиром и целый час целовал взасос этого красивого мальчика, в то время как Геракл, воспользовавшись ситуацией, вонзил в задний проход Герцога свое огромное орудие. Тот и не заметил! Его приятели развлекались, кто как мог. Потом пришло время пить кофе. Так как было уже сделано немало глупостей, за кофе все прошло спокойно. И Дюкло, воссевшая на свой трон, поджидала компанию, чтобы продолжить свои рассказ: "В моем доме произошла потеря, которую я не могла пережить во многих отношениях. Речь идет об Эжени; я любила ее больше всех; из-за ее поразительной услужливости она была мне необходима при всех операциях, приносивших деньги. И вот эту Эжени у меня выкрали самым странным способом. Один слуга, которому заплатили большую сумму денег, пришел к ней -- отвезти за город на ужин, за который она получит семь или восемь луидоров. Меня не было дома, когда это произошло, а то бы я, конечно, не разрешила ей уехать с неизвестным человеком. Но он обратился к ней непосредственно, и она согласилась... Больше я ее никогда не видела..." "И не увидишь, -- вмешалась Ла Дегранж. -- Партия, которую ей предложили, была последней в ее жизни. И я расскажу, когда придет мой час, как она была разыграна с этой красивой девушкой." "О да, это была редкая красавица! -- вздохнула Дюкло. -- Ей было двадцать лет. Лицо тонкое и удивительно приятное..." "И к тому же самое красивое тело в Париже! -- добавила Ла Дегранж. -- Но все эти достоинства обернулись для нее бедой. Однако, продолжайте, не будем останавливаться на частностях." "Ее заменила Люсиль, -- возобновила рассказ Дюкло, -- и в моем сердце, и в моей постели, но не в работе с клиентами, так как для этого ей надо было обладать не только услужливостью, но и покорностью. Как бы то ни было, я ей доверила вскоре после этого настоятеля монастыря Бенедиктинов, который приходил ко мне время от времени и которым обычно занималась Эжени. После того, как этот святой отец вылизал ей зад и долго взасос целовал в губы, надо было легонько постегать его розгами по члену -- и он разрядится; ничего больше не требовалось, только розги. Его высшим удовольствием было видеть, как девушка ударами розг выбивала из его члена капли спермы, которые вылетали к воздух. На другой день я сама обслуживала клиента, которому потребовалось не менее ста ударов розг по заду. Перед этим он лизал мой задний проход и тер рукой свой член. Третий клиент снова пришел ко мне через некоторое время. Этот любил церемонии: о его приходе я была уведомлена за восемь дней. Мне было поставлено условие, чтобы все это время я не мыла ни одной части своего тела и особенно -- задний проход, не чистила зубы и не полоскала рот и чтобы в момент уведомления я положила в горшок с мочой и калом по крайней мере три связки розг. Спустя восемь дней он пришел. Это был старый таможенный чиновник, человек с большим достатком, вдовец без детей, который часто проводил время подобным образом. Первым делом он выяснил, точно ли я выполнила его инструкцию о воздержании от умывания. Я заверила его, что все было выполнено в точном соответствии с его желанием. Чтобы в этом убедиться, он начал с поцелуя в губы, который, без сомнения, его удовлетворил; после этого член поднялся наверх. (Если бы при этом поцелуе он почувствовал, что я пользовалась зубной пастой, то не начал бы своей партии!) Итак, он смотрит на розги в горшке, куда я их положила, потом требует, чтобы я разделась, и начинает нюхать каждую часть моего тела, особенно те места, которые запретил мне мыть. Так как я выполнила все точно, он нашел там тот аромат, которого жаждал: я увидела, как он воспламенился и воскликнул: "Да, да, как раз так, как я хочу!" Я начала обрабатывать ему зад. Кожа на нем была коричневого цвета и очень жесткая. После того, как я натерла этот натруженный зад, я достала из горшка розги и, не вытирая их, начала стегать со всей силой. Он даже не шевельнулся. Мои удары не могли сокрушить эту неприступную цитадель. После первой атаки я засунула три пальца в его задний проход и начала изо всех сил его раздирать. Но его кожа была бесчувственной: он даже не вздрогнул. После двух первых церемоний я легла на кровать животом вниз, он встал на колени, раздвинул мне ноги и языком начал лизать один за другим оба моих прохода, которые после принятых мною по его приказу мер не были слишком благоуханными. После того, как он насосался вдоволь, я вновь начала его стегать, потом он снова, стоя на коленях, лизал меня. И так продолжалось, по меньшей мере, пятнадцать раз. Наконец, освоив хорошо свою роль и внимательно следя за состоянием его пушки, я время от времени бросала на него взгляды, не трогая его. Во время очередного лизания, когда он стоял на коленях, я выпустила ему под нос кусочек кала. Он отшатнулся, сказал, что я нахалка и -- разрядился, сам взяв в руки свое оружие и испуская вопли, которые можно было слышать с улицы, несмотря на все принятые мною предосторожности. Мой кусочек кала упал на пол. Он только понюхал его, в рот не взял и ни разу не дотронулся. Он получил не менее двухсот ударов розгами и так привык к ним, что от всей процедуры на его коже остался лишь едва заметный след." * * * "Вот, наконец, зад, который может поспорить с твоим, Председатель! -- воскликнул Герцог." "Конечно, конечно, -- пробормотал Кюрваль, зад которого в этот момент как раз растирала Алина. -- Я одобряю поведение упомянутого господина, поскольку оно вполне соответствует моим вкусам и привычкам. Лично я приветствую отсутствие биде и вообще всякого мытья. Мне хотелось бы, чтобы срок воздержания от омовений был еще увеличен -- по крайней мере, до трех месяцев!" "Ну, Председатель, ты преувеличиваешь! -- заметил Герцог." "Вовсе нет, -- возразил Кюрваль. -- Спросите у Алины, она вам скажет. Я так привык к этому состоянию, что вообще не замечаю, мылся я или нет. Но что я знаю наверняка, так это то, что сейчас хотел бы иметь самую грязную шлюху, чтобы ее перемазанный дерьмом зад стал моей уборной. А ну-ка, Тереза, разве ты не самая грязная женщина на свете? -- Сунь-ка мне под нос свою пахнущую за версту задницу и выдави кусочек годна!" Тереза подошла, подставила Председателю свой отвратительный, поблекший зад и выдавила ему желанный кусочек кала. Алина держала в руках его хобот -- и Председатель разрядился. * * * А Дюкло возобновила рассказ: "Один старик, который принимал каждый раз новую девицу для операции, которую я вам сейчас опишу, попросил меня через свою приятельницу прийти к нему. Мне рассказали о церемонии, к которой привык этот развратник. Я пришла к нему, он бросил на меня опытный, цепкий взгляд, свойственный порочным людям, которые с первого взгляда могут оценить, что за объект им предлагают. "Мне сказали, что у вас красивый зад, -- сообщил он мне. -- А так как я вот уже шестьдесят лет питаю слабость к красивым задницам, я хочу увидеть, соответствует ли он вашей репутации. Поднимите подол!" Эта энергичная фраза была приказом. И я не только показала товар лицом, но приблизилась как только могла к носу этого профессионала. Сначала я стояла прямо. Потом начала медленно наклоняться и продемонстрировала ему предмет его культа во всем великолепии, совершенно уверенная, что он ему понравится. При каждом моем движении я чувствовала, как руки старика изучающе гуляют по поверхности моего зада. "Проход широкий, -- одобрил он. -- Вы могли бы стать шикарной содом меткой на всю оставшуюся жизнь!" "Увы, господин, -- сказала я ему, -- мы живем в век, когда мужчины так капризны; для того чтобы им понравиться, приходится быть способной на все." В этот момент я почувствовала, как его рот приклеился к моему заднему проходу, а язык начал глубоко вылизывать его. Потом он подвел меня к своей кровати и показал фаянсовое ведро, в котором намокали четыре десятка розг. Над ними висели несколько многохвостных плеток, подвешенных на позолоченные крючки. "Вооружитесь тем и другим, -- приказал развратник. -- Вот мой зад. Как вы видите, он сухой, худой и очень жесткий. Потрогайте." Я это все выполнила, он продолжал: "Этот старый зад, привыкший к розгам и совершенно бесчувственный, может вывести из его обычного состояния только что-то чрезвычайное. Сейчас я лягу на кровать животом вниз, ноги -- на полу. С помощью этих двух инструментов стегайте меня попеременно -- то розгами, то плеткой. Это будет длиться долго, но у вас будет точный ориентир близкой развязки: как только вы увидите, что с этим задом происходит что-то необычное, сразу же будьте готовы сами повторить то же. Мы поменяемся местами: я встану на колени перед вашим прекрасным задом, вы же сделаете то, что буду делать я, и тогда я испущу сперму. Но только не спешите потому что, предупреждаю вас сто раз, это будет долгий процесс." Итак, я начала; мы поменялись местами, как он велел. Но бог мой, какая флегматичность! Сорок минут я хлестала в поте лица то розгами, то плеткой, -- результата никакого! Мой развратник лежал, не шевелясь, будто умер. Можно было предположить, что он тайно упивается сладострастием операции, которую я над ним производила. Но его зад не подавал никакого знака. Пробило два часа, а я заступила в одиннадцать! Вдруг я заметила, что он приподнял поясницу и раздвинул ноги. Я продолжала пороть его розгами с некоторыми интервалами. Из его заднего прохода показался кусочек кала, я продолжаю стегать, и под моими ударами кал разлетается по полу. "Ну-ну, смелее, -- говорю я ему. -- Уже скоро." Тогда наш старик встает с перекошенным лицом; его член, тугой и непокорный, почти прилип к животу. "Теперь делайте, как я, -- говорит он. -- Повторяйте за мной. Мне нужен ваш кал, чтобы кончить." Я ложусь на его место, он становится на колени, и я кладу ему в рот круглый комочек, похожий на яйцо, который хранила для него три дня. Он принимает, член его дергается, он откидывается назад, визжа от восторга, но не проглотив и продержав во рту не больше секунды кусок кала, который я ему положила. Помимо вас, господа, которые сами могут послужить моделями в этом плане, я никогда в жизни не видела таких судорог. Он едва не потерял сознание в момент истечения спермы! Операция стоила два луидора. Когда я вернулась домой, я застала Люсиль с другим стариком, который сразу, без всяких прикосновений, заставил ее стегать себя с поясницы до ног розгами, намоченными в уксусе. Перед окончанием операции он заставил ее сосать его член. Девушка встала перед ним на колени и, как только он дал сигнал и начал тереться своим членом о ее груди, взяла его дряблый хобот в рот, куда старый грешник и разрядился." * * * На этом Дюкло закончила свой рассказ; время ужина еще не пришло, в ожидании его друзья немного пошутили. "Вот прямо для тебя два варианта разрядки на сегодняшний вечер, -- сказал Герцог Кюрвалю. -- Хотя ты не привык так себя расходовать в один день." "Есть и третий вариант", -- ответил Кюрваль, гладя ягодицы Дюкло. "Вот как!" -- воскликнул Герцог. "Но я ставлю условие, что мне все позволяется", -- заявил Кюрваль. "Ну нет, -- возразил Герцог. -- Ты хорошо знаешь, что есть вещи, которые мы договорились не делать раньше срока. Прежде, чем их начать, надо ввести в наш распорядок несколько обоснованных примеров этой страсти. Есть немало удовольствий, в которых мы пока отказываем себе -- до определенного срока. Вот ты недавно вернулась с Алиной из кабинета, почему она там кричала и почему до сих прижимает платок к груди? Так что выбирай: или тайные удовольствия, или те, которые мы все позволяем себе публично. Если твой третий вариант будет в ранге позволенных вещей, то я держу пари на сто луидоров, что у тебя ничего не получится!" Тогда Председатель потребовал, чтобы ему позволили удалиться в кабинет с теми объектами, которые ему нужны. Это условие приняли. Договорились, что роль судьи при этом будет играть Дюкло, которая и доложит совету, действительно ли произошло истечение семени. "Хорошо, -- согласился Председатель. -- Я приступаю." Он начал с того, что получил пятьсот ударов розгами на глазах у всех -- эту операцию выполняла Дюкло. После этого он увел с собой свою дорогую и преданную подругу Констанс; его просили не делать с ней ничего, что могло бы причинить вред ее беременности. К группе он присоединил свою дочь Аделаиду, Огюстнн, Зельмир, Селадона, Зефира, Терезу, Фаншон, Шамвиль, Ла Дегранж и Дюкло с тремя "работягами." "Ничего себе! -- сказал Герцог. -- Мы не договаривались, что ты заберешь столько объектов!" Но Епископ и Дюрсе взяли сторону Председателя, заявив, что число не имеет значения. Председатель заперся со своей командой. Через полчаса Констанс и Зельмир вернулись в слезах, за ними шел Председатель с остальной группой, возглавляемой Дюкло, которая удостоверила его мужскую доблесть и объявила, что он заслуживает венца из мирта. Читатель простит меня за то, что я не раскрываю подробностей того, что происходило в кабинете, поскольку обстоятельства пока не позволяют мне этого. Но Председатель выиграл пари -- и это было самое важное! "Вот сто луидоров, -- сказал он, получив деньги. -- Они мне помогут оплатить тот самый штраф, к которому меня скоро приговорят." Вот еще одна загадка, которую мы просим у читателя разрешения не объяснять. Читатель может только обратить внимание на то, что этот развратник заранее предвидел последствия своих поступков и знал о наказании, которого заслуживает; правда, он не давал себе труда избежать преступления. То, что произошло в оставшиеся до конца дня часы, не представляет никакого интереса. И мы переносим читателя в следующий день. Восемнадцатый день Дюкло, красивая, нарядная, еще более блистательная, чем накануне, так начала свой рассказ в восемнадцатый вечер: "Я только что приобрела пышное создание по имени Жюстина. Ей было двадцать пять лет. Ростом -- как пожарная каланча, крупного сложения; впрочем, черты лица красивые, хорошие кожа и здоровье, цветущее тело. Мой дом в большом количестве посещали престарелые развратники, получавшие удовольствие от бичеваний, и я решила, что такая сильная девушка окажется мне существенной поддержкой. Уже на следующий день после ее прибытия, чтобы испытать ее таланты в бичевании, которые мы расхвалили, я пригласила ее к комиссару квартала, которого надо было стегать от груди до колен и с середины спины до щиколоток с такой силой, чтобы выступила кровь. В конце операции развратник поднял подол нашей красавицы и облил ей ягодицы. Жюстин стойко выдержала это испытание, и старик сказал потом, что я обладаю настоящим сокровищем: до сих пор его никто так не стегал, как эта краля! Чтобы еще раз испытать ее, я позже несколько раз приглашала ее к старику-инвалиду, которому потребовалось не менее тысячи ударов розгами по всем частям тела; когда он был весь в крови, надо было, чтобы девушка написала себе в руку и брызгала мочой на самые израненные места его тела. Когда церемония была закончена, потребовалось все повторить сначала. Наконец, он разрядился; девушка осторожно собрала в руки его сперму и растерла этот бальзам по его телу. Вновь -- успех и самая высокая похвала в адрес моей новенькой. Однако с третьим клиентом -- чемпионом -- я уже не могла ее использовать. Этот странный человек хотел, чтобы его стегала не женщина, а мужчина, причем переодетый в женское платье. И каким оружием надо было стегать! Не думайте, что это были обычные розги. Это был пучок ивовых прутьев, который буквально варварски, в кровь, изодрал его ягодицы. По существу дела, эта операция очень уж напоминала содомию. Но это был старый клиент мадам Фурнье, человек, преданный нашему дому, который к тому же мог оказать услуги в будущем. Поэтому я не стала делать из этого истории, а ловко переодела в женское платье юношу восемнадцати лет, который иногда заходил к нам для поручений. Я показала ему орудие труда. Церемония была презабавная (вы понимаете, что я не могла отказать себе в удовольствии понаблюдать за ней!). Сначала клиент пристально рассматривал свою так называемую девицу и, судя по всему, остался ею очень доволен. Он начал с пяти или шести поцелуев в губы, которые отдавали ересью за километр. После этого он показал свои ягодицы и, по-прежнему делая вид, что принимает юношу за девушку, просил с силой мять и растирать их. Юноша, которого я хорошо подготовила, сделал все, как тот велел. "Теперь начинайте меня стегать", -- сказал развратник. Юноша крепкой рукой наносит ему пятьдесят ударов. Тут наш герой вскакивает, бросается на бьющую его "девицу", задирает см подол, одной рукой проверяет ее пушку, а другой жадно хватает за ягодицы. При этом он уже не знает, каким храмом завладеть раньше. В конце концов он выбирает задний проход и страстно приклеивается к нему своим ртом. Боже правый, да заслуживал ли этот зад такой страсти! Никогда еще зад женщины не вылизывался с такой страстью, как зад этого юноши. Три или четыре раза язык старика вообще исчезал в его заднем проходе. "О мое дорогое дитя, -- шептал он. -- Продолжай же свою операцию." Юноша возобновляет порку; он был возбужден и вторую атаку провел с большей силой. Зад старика уже был весь в крови. Внезапно хобот его встает, и развратник вонзает его в молодой объект. Затем он снова поднимает подол, и на этот раз его интересует орудие объекта. Он его гладит, трет, встряхивает и вскоре вставляет в своп рот. После этих предварительных ласк он в третий раз просит выпороть его. Этот последний этап доводит его до безумия. Он швыряет своего Адониса в кровать, ложится на него, тормошит его пушечку и свою тоже, страстно целует красивого мальчика в губы и, воспламенив его своими ласками, доставляет ему дивное наслаждение как раз в тот момент, когда получает его сам: они оба разрядились одновременно! Совершенно очарованный этой сценой, наш развратник пытался рассеять мои сомнения и заставить меня пообещать ему в будущем еще много раз подобные наслаждения -- с этим мальчиком или с другим. Я же предпочитала переделать его и потому заверила, что у меня есть очаровательные девушки, которые наилучшим образом обработают его розгами. Но он не пожелал даже взглянуть на них." * * * "Я его понимаю! -- сказал Епископ. -- Когда имеешь вкус к мужчинам, человека уже нельзя переделать." "Монсиньор, вы затронули тему, по которой можно было бы защитить диссертацию!.." -- заметил Председатель. "...Которая сделает вывод в пользу моего утверждения, -- сказал Епископ, -- потому что всем понятно, что мальчик всегда лучше, чем девочка!" "Без всякого сомнения, -- включился Кюрваль. -- Но надо вам сказать, тем не менее, что есть несколько объективных доводов в пользу женщин. Существует особый род удовольствий, например, те, о которых вам расскажут Ла Мартен и Ла Дегранж, где девушка стоит выше юноши." "Отрицаю это, -- заявил Епископ. -- И даже, приняв во внимание то, что вы имеете в виду, я все-таки утверждаю, что юноша стоит больше. Даже если посмотреть с точки зрения причиненного зла: преступление будет выглядеть величественнее, если оно будет совершено по отношению к существу абсолютно в вашем вкусе. Начиная с этого мгновения сладострастие удваивается!" "Да, -- сказал Кюрваль, -- ничто не может сравниться с этим чувством владычества над миром, с этим деспотизмом, этой империей наслаждения, которую рождает задний проход, когда ты ощущаешь свою власть над слабым..." "Если жертва принадлежит вам, -- заметил Епископ, -- то в таком случае это владычество лучше ощущаешь с женщиной, чем с мужчиной, поскольку женщина, в силу привычек и предрассудков, лучше подчиняется вашим капризам, чем представитель сильного пола. Но откиньте на мгновение эти предрассудки общественного мнения -- и вас великолепно устроит мужчина! А идея господства над слабым приведет вас к идее преступления -- и здесь ваше сладострастие удвоится." "Я думаю, как Епископ, -- сказал Дюрсе. -- Правильно организованное владычество предусматривает партнера-женщину. Но я считаю, что задний проход мужчины во много раз приятнее женского!" "Господа, -- сказал Герцог, -- я хотел бы, чтобы вы продолжили дискуссию за ужином. Не будем использовать для наших софизмов часы, предусмотренные для погружения в мир фантазий." "Он прав, -- согласился Кюрваль. -- Продолжайте, Дюкло." И любезная вдохновительница порочных удовольствий возобновила прерванный рассказ: "Один старый секретарь суда при парламенте, -- начала она, -- нанес мне утренний визит, и так как он привык еще во времена мадам Фурнье иметь дело только со мной, он не хотел менять своих привычек. Речь шла о том, чтобы, держа его орудие в руках, легонько пошлепывать его, постепенно усиливая удары, пока член не встанет и не будет готов к эякуляции. Я хорошо усвоила привычки этого господина, и его пушка вставала у меня на двадцатом шлепке." * * * "Ах, на двадцатом! -- воскликнул Епископ. -- Черт возьми, мне бы не потребовалось так много! Я способен кончить и после одного..." "Видишь ли, -- заметил Герцог, -- у каждого организма свои особенности. Поэтому не надо ни расхваливать себя, ни удивляться на других. Продолжайте, Дюкло. Расскажите еще одну историю, и мы закончим на сегодня." * * * "История, которую вы услышите сегодня, была мне рассказана одной из моих приятельниц. Она жила два года с одним мужчиной, который не мог разрядиться, пока не получит двадцать щелчком по носу, пока она не отдерет его за уши так, что они начнут кровоточить и пока не искусает его орудие любви и ягодицы. Возбужденный жестокими предварительными действиями, он разряжался в полное свое удовольствие, при этом ругаясь последними словами и почти всегда -- в лицо своей возлюбленной, которая вынуждена была проделывать с ним все эти странные вещи." * * * Из всего, рассказанного в этот вечер Дюкло, больше всего головы наших друзей разогрела порка, и все они имитировали только ее. Герцог просил стегать его до крови Геракла, Дюрсе -- "Струю-В-Небо", Епископ -- Антиноя, Кюрваль -- "Рваный Зад." Епископ разрядился во время оргии, съев кал Зела мира, которого он в этот день заставил прислуживать себе. Потом все пошли спать. Девятнадцатый день Начиная с утра, после нескольких проверок на качество кала объектов сладострастия, комиссия решила, что надо попробовать один из способов, о котором говорила Дюкло, а именно: о сокращении рациона хлеба и супа для всех, кроме четырех героев. Отныне хлеб и суп из меню исключались, зато удваивалась порция из кур и разной дичи. Через неделю комиссия заметила существенное изменение в качестве испражнений: кал стал более бархатистым, сочным и несравненно более деликатным. Решили, что совет д'Окура, данный Дюкло, был советом настоящего специалиста. Обсуждался вопрос о дыхании объектов. "Ладно, не имеет значения, -- сказал Кюрваль. -- При получении удовольствия лично мне безразлично, свежий или несвежий рот у юноши или девушки. Уверяю вас, что тот, кто предпочитает вонючий рот, действует так в силу своей развращенности. Но покажите мне рот, у которого вообще нет запаха -- да он не вызывает никакого желания его целовать! Всегда надо, чтобы в этих удовольствиях была некоторая соль, некоторая пикантность. А эти пикантность как раз и заключена в капельке грязи. Эта капелька и составляет привлекательность! Когда любовник целует взасос, именно эта грязь ему и приятна. Пусть это не запах гниения или трупа, пожалуйста, но только, ради Бога, не молочный запах ребенка, -- вот уж от этого вы меня избавьте! Что касается режима, которому мы будем следовать в еде, то он должен возбуждать жажду без порчи объекта. Это то, что нам надо!" Утренние визиты не дали ничего нового: обычная проверка. Никто не просил утром разрешения пойти в туалет. Все сели обедать. За столом Дюрсе потребовал, чтобы Аделаида, которая обслуживала, пукнула в его бокал с шампанским. И так как она этого не сделала, этот варвар тут же открыл свою ужасную книгу. С самого начала недели он искал повод поймать ее на какой-нибудь оплошности. Потом перешли пить кофе. Там обслуживали Купидон, Житон, Мишетта и Софи. Герцог схватил Софи за ягодицы и, заставив ее написать в руку, потребовал, чтобы она брызгала мочой ему в лицо. Епископ сделал то же с Житоном, Кюрваль -- с Мишеттой. Что касается Дюрсе, то он заставил Купидона написать, а потом выпить это. Никто не разрядился. И все сели слушать Дюкло. * * * "Один клиент, -- начала эта любезная девица, -- попросил нас о весьма странной церемонии. Речь шла о том, чтобы привязать его к ступеньке двойной лестницы. К третьей ступеньке привязывались его ноги, а тело и поднятые руки -- к верхней ступеньке. При этом он был голым. Надо было его бичевать рукоятками уже использованных розг. Его оружие нельзя было трогать, сам до себя он не дотрагивался. Через некоторое время его инструмент любви набирал чудовищную силу. Видно было, как вначале он болтается между ступеньками, как язык колокола, и потом стремительно взлетал. Его отвязали, он заплатил -- и был таков. На следующий день он прислал к нам одного из своих друзей, которому нужно было покалывать золотой иглой ягодицы, бедра и половой член. Он смог разрядиться только когда весь был в крови. Занималась им я сама, и он просил меня колоть все сильнее. Я всаживала иглу ему в кожу уже почти до самой головки, когда его член брызнул в моей руке. Тут он бросился ко мне, впился в мои рот и долго сосал его. Третий, также знакомый двух первых, приказал мне бичевать его чертополохом по всем частям тела. Он смотрел на себя в зеркало, и только когда он увидел себя в окровавленном виде, его хобот встал. От меня больше ничего не потребовалось. Эти крайности меня немало забавляли; служа им, я испытывала тайное сладострастие. Подобные занятия просто очаровывали. Однажды у нас появился некий датчанин, которому дали мой адрес и аттестовали мой дом, как место всевозможных удовольствий (однако, увы, не тех, которые он желал). Он имел неосторожность явиться ко мне с изумрудом ценой в десять тысяч франков и другими украшениями на сумму не менее пятисот луидоров. Добыча была слишком хороша, чтобы упустить ее. Вместе с Люсиль мы обобрали его до последнего су. Он хотел жаловаться на нас, но так как я подкупила полицию, а в это время, имея золото, можно было делать все, что хочешь, -- нашему джентльмену посоветовали лучше помалкивать. Все его вещички достались мне -- ну, кое-что, конечно, пришлось уступить, чтобы все было тихо. Так получалось в моей жизни: воровство всегда приносило мне только удачу и оборачивалось ростом моего благосостояния. Однажды нас посетил старый вельможа, уставший от почестей в королевском дворце, которому захотелось сыграть новую роль в обществе шлюх. Для своего дебюта он выбрал меня. Я должна была давать ему уроки, а за каждую допущенную ошибку он сам придумал расплату: то вставал передо мной на колени, то просил пороть его кожаной плеткой. Я обязана была следить, когда он воспламенится. Тогда я должна была брать в руки его пушку, гладить и встряхивать его, слегка журя и называя его "мой маленький шалунишка", "проказник", другими детскими ласкательными словами, которые заставляли его со сладострастием разряжаться. Пять раз в неделю повторялась в моем доме эта церемония, но всегда с новой девушкой, которая должна была знать условия игры, -- за это я получала двадцать пять луидоров в месяц. В Париже я знала множество женщин, так что мне было не трудно выполнять то, что он просил. Десять лет приходил ко мне этот очаровательный ученик, который за это время усвоил многие уроки ада. Годы шли, и я старела. Мое лицо оставалось молодым, но я стала замечать, что мужчины хотят иметь дело со мной чаще всего из каприза. Я все еще сама принимала гостей. "Ну и пусть постарела! -- говорила я себе. -- Есть клиенты, которые приходят только ко мне и не хотят иметь дело с другими." Среди них был аббат, возрастом около шестидесяти лет (я всегда принимала стариков, и любая женщина, желающая разбогатеть в нашем ремесле, только последует моему совету). Святой отец приходит и, как только мы оказываемся вдвоем, просит меня показать ему ягодицы. "Вот самый красивый зад на свете, -- говорит он мне. -- Но к несчастью, он не даст мне то, что я съем. Держите, -- сказал он, кладя мои руки на свой зад. -- Вот кто мне поможет. А теперь, прошу вас, заставьте меня сделать по-большому." Я приношу мраморный ночной горшок и ставлю себе на колени. Аббат садится на него, я растираю его задний проход, приоткрываю его и всячески побуждаю к действию. Наконец, огромный кусок кала заполняет горшок, я его передаю развратнику, он кидается к нему -- и пожирает содержимое. Он разряжается через пятнадцать минут после жесточайшей порки по тем самым ягодицам, которые выбросили перед этим такое красивое яйцо. Все было съедено. Он так хорошо сделал свое дело, что эякуляция произошла при проглатывании последнего куска. Все время, пока я его стегала, я должна была воспламенять его, приговаривая: "Ах ты, мой маленький шалунишка, ну и сластена же ты, и как это ты все это уплел, ну и бесстыдник же ты..." Благодаря описанным выше действиям и этим словам, он смог разрядиться с максимальным наслаждением." * * * После ужина Кюрваль захотел разыграть спектакль в духе описанного Дюкло. Он позвал Фаншон, она помогла ему сделать по-большому; он все проглотил, пока старая колдунья его стегала. Эта сцена разогрела головы, со всех сторон слышались разговоры об испражнениях, и тогда Кюрваль, который все еще не разрядился, смешал свой кал с калом Терезы. Епископ сделал то же с Дюкло, Герцог -- с Мари, а Дюрсе -- с Луизон. Это было просто невероятно -- проводить время со старыми шлюхами, когда рядом было столько прелестных молодых объектов любви. Как известно, порок рождается от пресыщения, и среди греха рождается преступление. Разрядился один Епископ. Потом все если за стол. Возбудившись нечистотами, во время оргии наши друзья развлекались только с четырьмя старухами и четырьмя рассказчицами -- остальных отправили спать. Было столько сказано и столько сделано, что наши развратники уснули в объятиях опьянения и истощения. Двадцатый день Накануне произошло кое-что очень забавное. Герцог, абсолютно пьяный, вместо того, чтобы пойти к себе в комнату, свалился в кропать Софи. Малышка говорила ему о том, что это против правил, но он и не думал отступать, утверждая, что он в своей кровати с Алиной, которая должна была стать его женой на эту ночь. Те вольности, которые он мог себе позволить с Алиной, пока еще были запрещены с Софи. Поэтому, когда он захотел поставить Софи в позу, нужную ему для получения удовольствия, и бедная девочка, с которой еще не происходило ничего подобного, почувствовала, как огромная головка члена Герцога разрывает ее узкий задний проход и хочет туда углубиться, -- она начала кричать изо всех сил и, вырвавшись, голой, спасаясь от Герцога, бегала по комнате. Герцог бегал за ней, чертыхаясь и все еще принимая ее за Алину. "Плутовка, -- кричал он, -- разве я тебя в первый раз?" -- думая, что он, наконец-то, ее настиг, Герцог упал в кровать Зельмир и начал ее целовать, уверенный, что Алина образумилась. Но здесь все повторилось, как с Софи. Герцог хотел достигнуть желаемого, а Зельмир, как только поняла его намерения, начала кричать и спасаться от него бегством. Тем не менее, Софи, которая спаслась первой, понимая, что надо навести порядок, искала, кто бы им помог и первая ее мысль была о Дюкло. Но та сама напилась во время оргии, лежала бездыханная посреди кровати Герцога и не могла дать никакого внятного совета. В отчаянии, не зная, кто еще может прийти им на помощь в таких обстоятельствах и слыша, к тому же, как все ее подруги кричат о помощи, Софи решилась постучать к Дюрсе, у которого в эту ночь была его дочь Констанс. Она рассказала о происшествии Констанс и та, несмотря на протесты пьяного Дюрсе, который уверял ее, что вот-вот кончит, осмелилась подняться. Она взяла свечу и прошла в комнату девушек. Их она застала мечущимися по комнате в ночных рубашках и убегающими от Герцога, который ловил одну за другой, все еще уверенный, что имеет дело с одной Алиной, которую он называл "ведьмой." Констанс выразила ему свое удивление и попросила позволить отвести в его комнату, где он нашел послушную Алину, готовую выполнить все его требования; Герцог, только о том и помышлявший, сделал с красивой девушкой что хотел, -- и тут же уснул. На другой день все долго смеялись, обсуждая ночное приключение Герцога. Герцог уверял, что если, к несчастью, он и попал на девственницу, то с него в этом случае не надо брать штраф, так как он был пьян. Но его убедили, что он заблуждается, и ему пришлось-таки очень дорого заплатить. Завтракали в гареме, как всегда. Но все девушки были перепуганы насмерть. Никаких нарушений не было ни здесь, ни у мальчиков. За обедом и за кофе все прошло как обычно. И наши друзья разместились в зале ассамблеи, где Дюкло, которая уже совершенно пришла в себя после бурной ночи, позабавила собравшихся пятью следующими рассказами: "В этой истории опять участвую я сама, -- сказала она. -- Однажды ко мне пришел врач. Его целью было осмотреть мои ягодицы. И так как он нашел их великолепными, он целый час их целовал. Потом он поведал мне о своих маленьких слабостях. Я, впрочем, их знала. Сначала я должна была сделать по-большому. Я наполнила фарфоровый белый горшок, которым обычно пользовалась в подобных операциях. Получив мой кал, он его тут же проглотил. Как только он сделал это, я вооружаюсь хлыстом из бычьих жил (таков был инструмент, которым надо было щекотать его зад) и начинаю его стегать, ругаясь. Он, не слушая меня, разряжается и тут же поспешно исчезает, оставив на столе луидор. Вскоре я передала еще одного посетителя в руки Люсиль, которая без особого труда помогла ему разрядиться. Ему важно было, чтобы кусок кала, который ему дали, принадлежал старухе и чтобы та сделала его перед ним. Я дала ему кал семидесятилетней старухи, имевшей язву и рожистое воспаление, у которой уже пятнадцать лет был всего один зуб. "Очень хорошо, чудесно, -- сказал он. -- Мне как раз это и надо." Заперевшись с Люсиль и старухиным калом, он потребовал, чтобы ловкая и любезная девушка вдохновляла его съесть это недостойное блюдо. Он его нюхал, рассматривал, трогал, но не больше того. Тогда Люсиль, решив применить более сильное средство, положила в камин лопату и сказала, что сейчас поджарит ему зад, если он не решится. Он побледнел, попытался попробовать, но испытал отвращение. Тогда Люсиль спустила ему штаны, обнажив его отвратительный бледный зад, и слегка его прижгла. Старик завыл и разразился потоком проклятий. Люсиль повторила операцию. Он кусал губы от боли. Кончилось тем, что Люсиль все-таки прижгла ему зад. Когда она сделала это в третий раз, он наконец разрядился. Я редко видела в момент извержения спермы такое невменяемое состояние! Он кричал, как бешеный, катался по полу, можно было подумать, что у него приступ эпилепсии. Очарованный нашими хорошими манерами, он обещал постоянно к нам приходить при условии: я буду давать ему всегда одну и ту же девушку, но кал должен быть от разных старух. "Чем более отвратительными будут старухи, -- говорил он, -- тем больше я буду платить. Вы не можете себе представить, как это меня возбуждает!" Один из его друзей, которого он мне прислал, в этой извращенности пошел еще дальше. Ему требовался кал от самых грязных и отвратительных грузчиков. У нас в доме жил восьмидесятилетний слуга. Так вот его кал необыкновенно понравился нашему клиенту. Он проглотил его еще теплым, в то время как Огюстин ему прижигала зад. Его кожа дымилась, на теле остались ожоги. Еще один клиент просил колоть ему шилом живот, бедра, ягодицы и половой член. Далее церемония была похожа на предыдущую: для возбуждения ему тоже требовалось проглотить кал, который к клала в горшок, но он не интересовался, кому этот кал принадлежал. Невозможно даже вообразить себе, господа, где мужчины иногда черпают сладострастие в огне своего воображения! Я знала одного, который требовал, чтобы я била его тростью по заднице, пока он проглатывал кал, который при нем доставали из отхожего места. И его сперма ни выделялась в мой рот до тех пор, пока он не проглатывал это отвратительное блюдо!" * * * "Все относительно, -- сказал Кюрваль, гладя ягодицы Ла Дегранж. -- Я убежден, что можно идти еще дальше." -- "Еще дальше? -- удивился Герцог, который в это время поглаживал голый зад Аделаиды, бывшей в этот день его женой. -- И что ты собираешься делать, черт возьми?" -- "Я нахожу, что не все еще сделано в этих ситуациях, -- сказал Кюрваль." -- "Я тоже так думаю, -- сказал Дюрсе, который ласкал зад Антиноя. -- Но я чувствую, как моя голова пухнет от всего этого свинства." -- "Держу пари, я знаю, что хочет сказать Дюрсе, -- вмешался Епископ." -- "И какого черта? -- закричал Герцог." Тогда Епископ поднялся и что-то сказал Дюрсе, который утвердительно кивнул. Епископ что-то шепнул Кюрвалю, и тот сказал: "Да, ну конечно, да." А Герцог воскликнул: "А, черт, я бы никогда ее не нашел." Так как господа не объяснились яснее, нам нет возможности узнать, о чем шла речь. Есть немало вещей, которые пока скрыты от тебя, читатель, под дымкой вуали -- из осторожности и еще по причине некоторых обстоятельств. В свое время ты все узнаешь и будешь вознагражден сполна. В жизни существует много ужасных тайн и нераскрытых преступлений, совершенных людьми в огне их воображения. Раскрыть эти тайны, приоткрыть коррупцию нравов, -- значило ли бы это спасти человечество, принести ему счастье и благополучие? Только Бог, который видит нас насквозь, до глубины наших сердец, могучий Бог, который создал небо и землю и который должен нас судить однажды, он знает, захотим ли мы, чтобы он нас упрекал в этих преступлениях? Ну, а наши герои тем временем закончили несколько сцен. Кюрваль, например, заставил какать Ла Дегранж, другие проделывали то же с другими объектамн. Потом все пошли ужинать. Во время оргии Дюкло, услышавшая разговор наших господ о новом режиме питания, целью которого было сделать кал более обильным и деликатным, сказала, что она удивлена, что такие крупные специалисты в этом деле не знают настоящего секрета, как сделать кал более обильным и деликатным. Когда ее забросали вопросами по этому поводу, она поведала, что у объектов надо вызвать легкое несварение желудка, что будет достигнуто, если заставить их есть в непривычные для них часы. Эксперимент был произведен немедленно. Разбудили Фанни, которая в этот вечер не была занята и легла спать сразу после ужина, и заставили ее съесть сразу четыре толстых бутерброда. Уже на следующее утро она положила в горшок красивые и толстые колбаски, каких им еще никогда не удавалось получать! Новую систему все одобрили с тем условием, однако, что объекты не будут совсем получать хлеба, по поводу чего Дюкло сказала, что это еще улучшит эффект открытого ею секрета. Остаток вечера прошел без происшествий. Легли спать в предвкушении блестящей свадьбы Коломб и Зеламира, которая должна была состояться на следующий день и стать праздником третьей недели. Двадцать первый день С утра занимались подготовкой свадебной церемонии, используя прежний опыт. Я, правда, не знаю, было это сделано нарочно или нет, но молодая супруга оказалась виновной уже утром: Дюрсе уверял, что обнаружил ее кал в ночном горшке; Коломб защищалась, говоря, что это сделала не она, а старуха, специально, чтобы ее наказали; старухи и раньше неоднократно так поступали, когда хотели их наказать. Но ее никто не стал слушать, и так как молодой муж тоже был в списке виновных, то господа забавлялись в предвкушении наказания, которое они придумают для обоих. Тем не менее, молодых торжественно повели после мессы в большой салон, где должна была состояться церемония бракосочетания. Молодые были ровесниками. Девушку голой подвели к мужу, позволив ему делать с ней все, что он хочет. И он поступил с ней в соответствии с теми дурными примерами, которые видел ежедневно. Как стрела, юноша прыгнул на девушку, но так как он слишком напрягся, он не разрядился, хотя было видно, что еще немного и он бы нанизал ее на свой член. Но каким бы малым ни было отверстие в ее заднем проходе, наши господа очень внимательно следили за тем, чтобы ничто не повредило нежные цветы, срывать которые они желали только сами. Вот почему Епископ, остановив энтузиазм молодого мужа, вставил свой член в красивый юный зад Коломб, который Зеламир уже собирался пронзить. Какая разница для молодого человека! Разве можно было сравнить широкий зад старого Епископа с молодым узким задом маленькой девственницы тринадцати лет! Но в поступках этих господ разум не играл никакой роли. Вслед за Епископом Коломб овладел Кюрваль, который гладил ее бедра, целовал ей глаза, рот, ноздри, все лицо. Вы понимаете, что ему в это время оказывали услуги, потому что он разрядился; Кюрваль был не тем человеком, который бы зря потерял свою сперму ради пустяков. Сели обедать. Оба супруга были приняты в качестве почетных гостей за обедом и за кофе. В кофейне в этот день прислуживали лучшие из лучших, самая элита: это были Огюстин, Зельмир, Адонис и Зефир. Кюрваль, который опять хотел разрядиться, пожелал иметь для этого кал, и Огюстин положила перед ним самую красивую какашку, какую только можно было сделать. Герцог заставил сосать свой член Зельмир, Дюрсе -- Коломб, а Епископ -- Адониса. Этот последний написал в рот Дюрсе по cat просьбе. Потом все перешли в зал ассамблеи, где прекрасная Дюкло, которую перед началом рассказа попрекали показать ее роскошный зад, продемонстрировала его ассамблее и продолжила свое повествование: "Я хочу рассказать вам, господа, -- сказала эта красивая девица, -- еще об одной черте моего характера, которая появилась в тех событиях, о которых сегодня пойдет речь. Мать моей Люсиль оказалась в чудовищной нищете. Очаровательная Люсиль, не получавшая о ней известий с момента своего побега из дома, узнали о ее бедственном положении совершенно случайно. Через своих знакомых я получила сведения, что один клиент ищет молоденькую девочку для похищения -- в духе той истории, о которой меня просил Маркиз де Мезанж, -- чтобы о ней потом не было ни слуху, ни духу. Так вот, одна сводня, когда я лежала в постели, сообщила мне, что подобрала подходящую девочку пятнадцати лет, девственницу, изумительно красивую и как две капли воды похожую на мадемуазель Люсиль; девочка живет в такой нищете, что ее надо несколько дней приводить в порядок, прежде чем продать. Потом она описала старую женщину, у которой нашли девочку, и состояние немыслимой бедности, в которой та находится. По этому описанию и некоторым деталям внешности и возраста, а также по всему, что касалось описания девочки, Люси ль поняла, что это были ее мать и сестра. Она вспомнила, что в момент ее побега из дома, сестра была малышкой. Люсиль попросила у меня разрешения пойти выяснить, точно ли это ее родные. Но мой дьявольский ум подсказал мне одну идею; мысль так разожгла меня, что я велела сводне выйти из комнаты и, словно не в силах больше сдерживать охватившую страсть, стала умолять Люсиль ласкать меня. Затем, остановившись в самом разгаре любовной экзальтации, я шепнула: "Скажи, зачем ты хочешь пойти к этой женщине? Что ты хочешь там узнать?" -- "Ну, я хочу пойти к ней, чтобы ее... утешить, если смогу, -- ответила Люсиль, у которой еще не было такого жесткого сердца, как у меня. -- И потом я хочу узнать, правда ли это моя мать." -- "Глупости! -- резко сказала я, отталкивая ее. -- Иди, иди поддавайся своим глупым деревенским привычкам! И упустишь редчайший в твоей жизни случай воспламенить свои чувства гневом, что потом дало бы тебе возможность на десять лет вперед разряжаться при одной только мысли об этом!" Люсиль смотрела на меня с удивлением. И я поняла, что пора объяснить ей некоторые тонкости психологии, о которых она и понятия не имела. Я поведала ей, насколько порочны связи, соединяющие нас с теми, кто дал нам жизнь. Я доказала ей, что мать, носившая ее в своем чреве, не заслуживает никакой признательности, а только ненависть, поскольку ради своего сладострастия она выбросила свой плод в мир и обрекла на страдания ребенка, явившегося итогом ее грубого совокупления. Я добавила множество доводов и примеров, чтобы подкрепить мою систему, что помогло окончательно вытравить из Люсиль пережитки детства. "Какое тебе дело до того, -- продолжала я, -- счастлива или несчастна эта женщина и в каком она состоянии теперь? Ты должна избавиться от этих связей, всю абсурдность которых я тебе показала. Тебе совсем не надо связывать себя с ними! Сделай так, как я тебе советую, отринь ее от себя, -- и ты почувствуешь не только полное равнодушие к ним двоим, но и ощутишь сладострастие, которое будет расти. Вскоре в твоей душе останется только ненависть, вызванная чувством отмщения. И ты совершишь то, что глупцы называют злом. Ты познаешь власть преступления над чувствами. Я хочу, чтобы ты в своих поступках испытала сладость мщения и сладострастие от совершенного зла." То ли мое красноречие сыграло свою роль, то ли ее душа уже была развращена коррупцией и похотью, но только ее поведение и намерения совершенно изменились. Она мгновенно усвоила мои порочные принципы, и я увидела, как ее красивые щечки окрасило пламя разврата, что всегда бывает, когда рухнет неодолимая преграда. "Так что я должна делать?" -- спросила она. "Сначала вволю позабавиться, а потом получить кучу денег! -- ответила я. -- Что касается удовольствия, которое ты обязательно получишь, то ты должна строго следовать моим принципам. Это же касается и денег. Я буду помогать тебе, и мы извлечем максимальную прибыль из двух партий: партии твоей матери и твоей сестры. Обе они сулят огромные деньги!" Люсиль со мной соглашается, я ее ласкаю, чтобы еще больше возбудить идеей преступления; мы начинаем обсуждать детали нашего предприятия. А теперь, господа, я расскажу вам о первой части нашего плана: здесь мне потребуется немного отвлечься от нити моего повествования, чтобы затем подвести вас ко второй части. В большом свете часто бывал один очень богатый человек, пользовавшийся неограниченным кредитом и обладавший поистине удивительной системой взглядов. Я знала, что он носил титул графа. Думаю, вы не будете возражать, господа, если я в своем дальнейшем рассказе буду именовать его графом, опустив имя. Итак, граф был молод (ему было не больше тридцати пяти лет), в расцвете всех желаний и страстей. Ни законов, ни веры, ни религии для него не существовало. А к чему он имел особую ненависть, как вы, господа, так это к чувству милосердия. Он говорил, что не может понять, зачем надо нарушать порядок в природе, создавшей разные социальные классы. И потому абсурдно пытаться передать деньги беднякам, когда их можно истратить на свои удовольствия. Он и действовал в соответствии с этими убеждениями, находя радость в отказе не только подать монету несчастному, но и старался при этом усилить его страдания. Одним из его излюбленных удовольствий было разыскивать приюты бедняков, где несчастные едят хлеб, облитый слезами. Он возбуждался не только при виде этих слез и страданий, но... старался любыми средствами усилить эти слезы и страдания, отняв у бедняков последнее, что они имели. Этот вкус не был просто его фантазией, это была бешеная страсть! Именно такие сцены, говорил он, особенно распаляют его. Как он мне сказал однажды, это совсем не было результатом развращения, нет, он таким был с детства. ему были совершенно чужды чувства жалости и сострадания. А жалобы жертв еще больше распаляли его сладострастие. Теперь, когда вы знаете о нем главное, я могу вам сказать, что граф обладал тремя различными страстями: об одной из них я расскажу здесь, о второй вам в свое время поведает Ла Мартен (в ее рассказе он тоже будет фигурировать под титулом "граф") и о самой ужасной -- Ла Дегранж, которая, без сомнения, раскроет финал этой истории. Но сейчас поговорим о той части, которая касается меня. Едва я сообщила графу об убежище несчастных, которое открыла, как он весь загорелся в предвкушении удовольствия. Однако дела, касающиеся приумножения его доходов, задержали его на две недели. Он просил меня любой ценой похитить девочку и привезти ее по адресу, который дал. Не буду скрывать от вас, господа, что это был адрес Ла Дегранж, -- но это уже касается третьей, тайной части нашей истории. Наконец, день встречи наступил. До этого мы нашли мать Люсиль, чтобы подготовить появление ее старшей дочери и похищение младшей. Люсиль, хорошо обработанная мною, пришла к матери только для того чтобы, оскорбить ее, обвинив в том, что именно она была причиной падения дочери, и добавить к тому множество обидных слов, которые разрывали сердце бедной женщины и отравили радость встречи с дочерью. Я же, со своей стороны, постаралась объяснить матери, что, потеряв одну дочь, она должна спасти другую, и предлагала свои услуги. Но номер не прошел. Несчастная мать плакала и говорила, что ни за что на свете не расстанется со своей младшей дочерью, последней своей радостью, которая ей, старой и больной, была единственной опорой в жизни, и что это для нее равносильно смерти. Тут я, признаюсь вам, господа, почувствовала какое-то движение в глубине своего сердца, которое дало мне знать, что мое сладострастие начинает увеличиваться от утонченности ужаса, который я собиралась привнести в это преступление. Я сообщила матери, что через несколько дней ее старшая дочь придет к ней вместе с богатым господином, который может оказать ей важные услуги. Сказав это, я удалилась с Люсиль, предварительно как следует рассмотрев малышку. О, девочка стоила труда! Ей было пятнадцать лет. Хороший рост, прекрасная кожа и очень красивые черты лица. Через три дня она ко мне пришла, и я тщательно осмотрела ее тело, убедившись в том, что оно великолепно, без изъяна, свежее и даже пухленькое, несмотря на плохую еду. Я отправила ее к мадам Ла Дегранж, с которой впервые тогда вступила в коммерческие отношения. Наш граф, наконец, приезжает, уладив свои дела. Люсиль приводит его к своей матери. Здесь начинается сцена, которую я должна вам описать. Старую женщину они застали в постели; дров нет, хотя на улице зима. Около кровати стоит деревянный кувшин, в котором осталось еще немного молока. Граф сразу в него написал, едва они вошли. Чтобы быть хозяином положения и чтобы ничего ему в этом не помешало, граф поставил на лестнице двух дюжих мужчин, чьей обязанностью было никого не пропускать н жилище. "Ну, старая плутовка, -- сказал граф, -- принимай гостей. Мы пришли сюда с твоей дочерью. Вот она, перед тобой, эта красивая шлюха. Мы пришли, чтобы утешить тебя в твоих страданиях, но сначала, старая колдунья, опиши их нам." Он садится и начинаем гладить бедра Люсиль. "Ну, смелее, расскажи нам обо всем подробно." "Зачем? -- говорит старая женщина. -- Ведь вы пришли с этой мерзавкой только для того, чтобы унизить меня, а не для того, чтобы облегчить мои страдания." -- "С мерзавкой? -- кричит граф. -- Ты осмеливаешься оскорблять свою дочь? А ну, вон из постели, -- и он стаскивает старуху с кровати. -- И проси на коленях у нее прощения за такие слова!" Сопротивление было бесполезно. "А вы, Люсиль, снимите штаны и подставьте свой зад. Пусть она его целует в наказание; я буду наблюдать, как она это делает, чтобы восстановить примирение между вами." Наглая Люсиль трет своим задом по лицу бедной матери, усиливая глупую выходку графа. Наконец он разрешает старухе опять лечь в постель и возобновляет разговор. "Говорю вам, что если вы опишите мне свои страдания, то я смогу их облегчить." Нищие люди обычно верят тому, что им говорят, и любят жаловаться. И старая женщина начинает рассказывать о своих горестях, особенно горько сетуя по поводу похищения своей младшей дочери. Она обвинила Люсиль в том, что та знала, где находится ее сестра, поскольку дама, с которой она приходила к ней незадолго до этого, предлагала ей позаботиться о девочке, и она догадывалась -- и не без оснований! -- что эта дама ее похитила. Граф внимательно слушал, задавая вопросы, расспрашивал о деталях и при этом время от времени целовал и ласкал красивый зад Люсиль, с которого сбросил все юбки. Ответы старухи щекотали его порочное сладострастие, разжигая его. Когда старуха сказала, что пропажа ее дочери, которая своей работой доставала средства для пропитания, приведете в могилу, поскольку у них не осталось ничего и эти четыре дня без нее она жила только благодаря молоку, которое было в кувшине и которое он только что испортил, граф воскликнул: "Вот как!" -- и направил свой член прямо на старую женщину, продолжая сжимать ягодицы Люсиль. "Так знай же, старая шлюха, что ты подохнешь с голоду. Невелика потеря! Он облил ее спермой: "Никто о тебе не пожалеет, старая карга, а я меньше всех." Но это было еще не все. Не таков был граф, чтобы просто так разрядиться. Люсиль была отведена своя роль: она следила за тем, чтобы старуха видела все маневры графа. А тот, рыская по всем углам жилища, обнаружил стаканчик: в нем хранились последние гроши, которыми обладала несчастная; граф положил содержимое себе в карман. Это удвоение нанесенного ущерба вызвало у него набухание орудия. Он опять вытащил старуху из кровати, сорвал с нее одежду и приказал Люсиль возбуждать его пушку, чтобы разрядиться на бледном теле старухи. Надо было еще что-то придумать -- и развратник пронзил своим членом эту старую плои., удвоив при этом ругательства и говоря несчастной, что она скоро получит сведения о своей малышке и что он рассчитывает, что она побывает в его руках. Этот половой акт граф совершал с огромным наслаждением, воспламеняя свои ощущения предвкушением несчастья, которое обрушится скоро на всю эту семью. После этот он ушел. Чтобы больше не возвращаться к этой истории, послушайте, господа, до какой степени дошло мое коварство. Граф, поняв, что может полностью на меня рассчитывать, посвятил меня в план второй сцены, которую он приготовил для старухи и ее маленькой дочки. Он сказал мне, что я должна внезапно ее привести и таким образом он может соединить всю семью. Я должна буду уступить ему и Люсиль, чье прекрасное тело очень его взволновало, и он не скрывал от меня, что рассчитывал в своей операции не только на тех двоих, но и на Люсиль. Я любила Люсиль, но деньги я любила больше. Он назвал мне бешеную сумму за эти три создания -- и я согласилась на все. Через три дня Люсиль. ее младшая сестра и их мать встретились. О том, как это произошло, вам расскажет мадам Ла Дегранж. Что касается меня, то я возобновлю прерванную нить моего рассказа анекдотом, которым намереваюсь закончить сегодняшний вечер, так как он -- один из самых красноречивых. * * * "Минутку! -- сказал Дюрсе. -- Такие рассказы я не воспринимаю хладнокровно. Они имеют надо мной большую власть. Я сдерживаю свой щекотун с середины вашего рассказа и должен разрядиться." Он бросился в свой кабинет в обществе Мишетты, Зеламира, Купидона, Фанни, Терезы и Аделаиды. Через несколько минут раздался крик, и Аделаида вернулась вся в слезах, говоря, что она очень несчастна из-за того, что так разгорячили голову ее мужа рассказами, подобными этому, и лучше будет, если расплачиваться за это будет та, что их рассказала. Герцог и Епископ также не теряли времени даром, но то, что они делали и каким образом, обстоятельства пока вынуждают нас скрывать. Мы просим читателя простить нас за это, задергиваем занавес и переходим к четвертому из рассказов Дюкло, которым она закончила свой двадцать первый вечер: "Через несколько дней после исчезновения Люсиль я принимала одного развратника. Предупрежденная о его приходе за несколько дней, я оставила в горшке, вставленном в туалетный стульчик, большое количество кала и просила своих девушек туда добавить еще. Наш господин приезжает, одетый в костюм савояра. Дело было утром. Он подметает мою комнату, завладевает горшком из туалетного стульчика, поднимает его и начинает опустошать содержимое (операция, которая замечу в скобках, заняла немало времени). Патом показывает мне, с какой тщательностью он его вылизал и просит заплатить ему за работу. Предупрежденная о ритуале, я накидываюсь на него с метлой: "Какое еще тебе вознаграждение, проходимец! -- кричу я. -- Вот тебе вознаграждение!" И он получает не менее двенадцати ударов метлой. Он хочет убежать, я за ним -- и развратник разряжается прямо на лестнице, крича при этом во все горло, что его искалечили, что его убивают и что он попал к настоящей разбойнице, а не к порядочной женщине, как думал. Другой хотел, чтобы я осторожно вставила ему в мочеиспускательный канал палочку, которую он носил с собой в чехле. Надо было встряхнуть палочку, чтобы из нее выскочили все три ее составные части, а другой рукой при этом качать его пушку с открытой головкой. В момент половой разгрузки палка вынималась. Один аббат, которого я увидела через шесть месяцев после этого, хотел, чтобы я капала горячим воском свечи на его член и яйца. Он разряжался от этого ощущения -- к нему не надо было даже прикасаться. Но его орудие никогда не испытывало эрекции. Чтобы разрядиться, аббату надо было, чтобы все его тело покрылось воском настолько плотно, что тело и лицо уже совсем теряли человеческий облик. Друг последнего заставлял втыкать ему в зад золотые буланки. Когда на нем уже не осп звалось ни одного свободного места, он садился, чтобы лучше почувствовать уколы. К нему приближал" зад с широко раздвинутыми ягодицами, и он в него разряжался, прямо в задний проход." * * * "Дюрсе, -- сказал Герцог, -- я бы очень хотел увидеть твои прекрасный зад, покрытый булавками. Убежден, что это было бы очень интересное зрелище!" "Господин Герцог, -- сказал финансист, -- вы знаете, что вот "же сорок лет я имею честь и славу подражать вам во всем. Так будьте же добры дать пример, и я немедленно ему последую." "Черт меня возьми, если история с Люсиль не заставит меня разрядиться!" -- воскликнул Кюрваль. -- Я сдерживался, как мог, во время рассказа, но больше не могу. Судите сами. -- И указал на свой хобот, который прилип к животу. -- Вы видите, что я вас не обманываю. Мне прямо не терпится узнать конец истории с этими тремя женщинами. Сдастся мне, что все они окажутся в одной могиле!" "Тише, тише! -- сказал Герцог. -- Не будем торопить события. Поскольку вы возбудились, господин Председатель, вам хочется, чтобы вам рассказали о колесовании. Вы мне напоминаете тех государственных господ в мантии, у которых их щекотун встает всякий раз, когда они выносят смертный приговор!" "Оставим в стороне государство и мантии, -- сказал Кюрваль. -- Я очарован рассказом Дюкло и нахожу ее обворожительной. А история с графом повергла меня в экстаз, указав мне дорожку, по которой бы я охотно повез свой экипаж." "Осторожно на повороте, Председатель! -- сказал Епископ. -- А то как бы нам всем вместе не угодить в петлю!" "Ну, вам это не грозит, но я не скрываю от вас, что охотно приговорил бы к смертной казни всех трех девиц, а заодно и герцогиню, которая разлеглась на диване и спит, как корова, воображая, что на нее нет управы!" "О, -- сказала Констанс, -- но только не с вами я буду обсуждать мое состояние. Все знают, как вы ненавидите беременных женщин." "Еще бы! Это правда", -- согласился Кюрваль и направился к ней, чтобы совершить какое-нибудь кощунство над ее прекрасным телом, но вмешалась Дюкло. "Идите, идите, господин Председатель. Поскольку зло причинила своим рассказом я, я его и поправлю." Они удалились в будуар, за ними последовали Огюстин, Эбе, Купидон и Тереза. Через несколько минут раздался победный крик Председателя, и, несмотря на все усилия Дюкло, малютка Эбе вернулась в слезах. Было нечто большее, чем слезы, но мы пока не осмеливаемся об этом говорить; обстоятельства не позволяют нам. Немного терпения, читатель, и скоро мы не будем ничего от тебя скрывать. Кюрваль, вернувшийся со спекшимися губами, говорил сквозь зубы, что все законы созданы для того, чтобы помешать человеку разрядиться в удовольствие. Сели за стол. После ужина заперлись, чтобы определить пака занис для провинившихся. Их было немного: Софи, Коломб, Аде лайда и Зеламир. Дюрсе, чья голова с начала вечера воспламенилась против Аделаиды, не пощадил ее. Софи, которая всех удивила слезами во время рассказа Дюкло о графе, была наказана за старый проступок и новый. Молодоженов дня, Зеламира и Коломб, наказывали Герцог и Кюрваль с жестокостью, граничащей с варварством. Возбудившись наказанием виновных, Герцог и Кюрваль сказа ли, что не хотят идти спать и, потребовав ликеры, провели всю ночь в пьянке с четырьмя рассказчицами и Юлией, чей вкус к распутству увеличивался с каждым днем; это сделало ее чрезвычайно любезным созданием, достойным оказаться в одной компании с нашими героями. Всех семерых мертвецки пьяными утром обнаружил Дюрсе. Он увидел Юлию, спящую между отцом и мужем в позе, весьма далекой от добродетели. Рядом с ними лежала пьяная Дюкло. Другая группа представляла собой нагромождение тел напротив камина, который горел всю ночь. Двадцать второй день Из-за ночной вакханалии в этот день мало что успели сделать, были забыты половина церемоний, пообедали кое-как и только за кофе начали узнавать друг друга. Обслуживали Розетта, Софи, Зеламир и Житон. Кюрваль, чтобы взбодриться, заставил покакать Житона. Герцог съел кал Розетты. Епископ заставил сосать свой хобот Софи, а Дюрсе -- Зеламира. Но никто не разрядился. Перешли в салон. Красавица Дюкло, больная после ночной пьянки, зевала на ходу: ее рассказы были столь краткими, и она намешала туда так мало эпизодов, что мы берем на себя смелость кратко пересказать их читателю. Историй было пять. Первая была о клиенте, который заставлял вводить в свой зал оловянный шприц, наполненный горячей водой, и просил делать ему глубокое впрыскивание в момент эякуляции, которую он производил сам без посторонней помощи. У второго была та же мания, но для ее исполнения требовалось гораздо больше инструментов. Начинали с маленького, потом размер их увеличивался и заканчивали инструментом самого огромного размера. Без этого он разрядиться не мог. Третий был существом более загадочным. Он начинал сразу с большого инструмента. Затем делал по-большому и съедал свой кал. Его стегали, снова вставляли в зад инструмент и вынимали его. На этот раз какала приглашенная для этого девица, она же его потом стегала, пока он съедал ее кал. Когда инструмент вставляли н третий раз, его шекотун поднимался, и он разряжался, доедая кал девицы. Дюкло рассказывала про четвертого, -- он просил связывать себя шпагатом. Дабы разрядка была более приятной, он приказывал привязывать и свой член; в этом состоянии он выпускал сперму в зад девицы. В пятой истории речь шла о посетителе, который приказывал крепко привязывать веревкой головку своего жезла. Другой конец веревки голая девица, стоя в отдалении, привязывала к своим бедрам и тянула за него, показывая пациенту свои ягодицы. При этом он разряжался. Выполнив свою миссию, рассказчица попросила разрешения передохнуть. Такая возможность ей была предоставлена. Немного пошутили, потом сели за стол; все еще ощущался дискомфорт в состоянии двух главных актеров. Во время оргии все соблюдали умеренность, насколько это возможно с подобными персонажами. Потом все спокойно отправились спать. Двадцать третий день "Разве можно так выть и орать при разрядке, как ты это делаешь? -- сказал Герцог Кюрвалю, увидев его утром двадцать третьего дня. -- Какого черта ты так кричишь? Никогда не встречал такой бешеной разрядки!" "Черт возьми, и это ты меня упрекаешь, ты, который сам при этом так кричишь, что слышно за километр! -- ответил Председатель. -- А крики эти происходят от чрезмерной чувствительности организма. Предметы нашей страсти дают встряску электрическим флюидам, которые струятся в наших нервах. Ток, полученный животными инстинктами, составляющими эти флюиды, такого высокого накала, что вся машина приходит в состояние тряски; ты уже не способен сдержать крик при могучих встрясках удовольствия, которые не уступают самым сильным эмоциям горя." "Отлично сказано! Но кто же был тот деликатный объект, который привел в такую вибрацию твои животные инстинкты?" "Адонис -- я сосал его член, рот и задний проход, в то время как Антиной с помощью вашей дорогой дочери Юлии работали каждый в своем жанре, чтобы вывести из моего организма выпитый ликер. Все это, вместе взятое, и вызвало крик, разбудивший ваши уши." "Я вижу, вы в полном порядке", -- отмстил Герцог. "Если вы последуете за мной и окажете честь осмотреть меня, то увидите, что я чувствую себя, по крайней мере, так же хорошо, как вы." Так они разговаривали до тех пор, пока Дюрсе не пришел сообщить, что завтрак подан. Они прошли в квартиру девушек, где увидели восемь очаровательных голеньких султанш, которые разносили чашки с кофе. Тогда Герцог спросил у Дюрсе, директора этого месяца, почему утром им приготовили кофе с водой? "Кофе будет подано с молоком, когда вы этого пожелаете, -- ответил финансист. -- Вы желаете?" -- "Да", -- ответил Герцог." -- "Огюстин, -- сказал Дюрсе, -- передайте молоко господину Герцогу." Девушка возносит над чашкой Герцога свой хорошенький задок и выпускает из заднего отверстия в чашку Герцога три или четыре ложки молока. Много смеялись по поводу этой шутки Дюрсе, и каждый просил молока. Все задки были приготовлены, как у Огюстин. Это был приятный сюрприз директора месяца, который он приготовил для своих друзей. Фанни налила молоко в чашку Епископа, Зельмира -- Кюрвалю, а Мишетта -- финансисту. Выпили по второй чашке, и четыре султанши повторили церемонию с молоком. Все нашли затею очень приятной. Она разгорячила головы Епископ захотел что- то другое, помимо молочка; прелестная Софи удовлетворила его требование. Все девушки имели желание пойти в туалет; им рекомендовали сдерживать себя в упражнении с молоком. Пошли к мальчикам. Кюрваль заставил пописать Зеламира, Герцог -- Житона. В туалете в часовне находились в этот час только два второстепенных мужлана, Констанс и Розетта. Розетта была одной из тех, у кого прежде были недомогания с желудком. Во время завтрака она не могла сдерживаться и выбросила кусочек кала редкой красоты. Все похвалили Дюкло за ее совет, который теперь с успехом использовали ежедневно. Шутка за завтраком оживила беседу за обедом и заставила мечтать в том же жанре о вещах, о которых мы, может быть, еще поговорим позднее. Перешли в кофейню, где прислуживали четыре объекта одного возраста: Зельмир, Огюстин, Зефир и Адонис, всем им было по четырнадцать лет. Герцог схватил Огюстин за бедра, щекоча ей задний проход. Кюрваль то же сделал с Зельмирой, Епископ -- с Зефиром, а финансист разрядился Адонису в рот. Огюстин сказала о том, что ждала, что ей разрешат сделать ре- большому, да не сможет: она была одной из тех, над кем испытывали старый метод по расстройству пищеварения. Кюрваль в то же мгновение протянул свой клюв, и очаровательная девушка положила большой кусок кала, который Председатель съел в три приема, выдав после этого огромную струю спермы. "Ну вот, -- сказал он Герцогу, -- вы теперь видите, что эксцессы ночи не имеют связи с удовольствиями дня. А вы отстаете, господин Герцог!" "За мной дело не станет", -- ответил тот, кому Зельмир в это время спешно оказывала ту же услугу, что Огюстин -- Кюрвалю. В то же мгновение Герцог издал крик, проглотил кал и разрядился, как бешеный. "Ну, хватит, -- сказал Епископ. -- Пусть хотя бы двое из нас сохранят силы для рассказа." Дюрсе согласился с ним. И все разместились в салоне, где пригожая Дюкло возобновила в следующих словах свою яркую и сладострастную историю: "Не знаю, право, господа, как это возможно, -- начала красавица, -- но в мире есть люди, у которых разврат настолько отяготил сердце и притупил все чувства и понятия чести и разума, что их интересует и забавляет лишь то, что связано с. разрушением или унижением других. Можно сказать, что их удовольствие находится только в сфере бесчестья, что радость существует для них лишь там, где есть разврат и позор. В том, что я вам сегодня расскажу, господа, доказательства моего утверждения; и не ссылайтесь на главенство физических инстинктов! Я знаю, конечно, что они существуют, но будьте уверены, что инстинкт побеждает лишь в том случае, если готовит моральное чувство. Ко мне часто приходил один господин, имени которого я не знала -- знала лишь, что он человек с состоянием. Ему было совершенно безразлично, какую женщину я ему предлагаю, красивую или уродливую, старую или молодую, ему важно было лишь, чтобы она хорошо играла свою роль. А эта роль заключалась в следующем: он приходил обычно утром, входил как бы случайно в комнату, где находилась женщина в кровати; платье ее было поднято до середины живота и она лежала в такой позе, как будто бы ее ласкает мужчина. Как только женщина видит, что клиент вошел, она, как бы застигнутая врасплох, вскакивает с постели и кричит: Да как ты посмел сюда войти, грязный развратник? Кто тебе дал право меня беспокоить?" Он извиняется, она его не слушает, обшивает на него ряд грубых оскорблений, колотит его кулаками, бьет ногой в зад. Он же не спасается от ударов, а даже старается подставить под них свой зад, хотя делает при этом вид, что хочет убежать. Она усиливает атаку, он просит пощады. Когда он чувствовал себя достаточно возбужденным, он доставал из штанин свою пушку, которая была до этого тщательно застегнута на все пуговицы, легонько ударял три-четыре раза по ней кулаком и разряжался, спасаясь от атаки, под градом оскорблений и ударов. Второй гость, более крепкий или более привычный к такого рода упражнениям, привлекал к операции грузчика или носильщика, который якобы считал деньги. Клиент входил, крадучись, как бы случайно, а грузчик кричал, что он вор и хочет украсть его деньги. С этого момента на клиента сыпались удары и ругательства с той лишь разницей, что этот господин, держа штаны спущенными, хотел получать все удары по голому заду. Требовалось также, чтобы у грузчика на ногах были башмаки с железными подковами, вымазанными грязью. В момент разрядки клиент не исчезал украдкой. Он лежал навзничь на полу, сотрясаясь от конвульсий. Ударов грузчика он совсем не боялся, а в последний момент перед разрядкой выкрикивал грязные ругательства, кричал, что умираем от наслаждения. Чем уродливее и грязнее был грузчик, которого я привлекала, чем он был грубее, чем тяжелее были его башмаки, тем большее вожделение испытывал клиент. Все эти прихоти я должна была с большой тщательностью учитывать. Третий желал очутиться в помещении, когда два мужчины, специально для этого нанятые, затевали там драку. Его втягивали, он просил пощады, бросался на колени, но его не слушали. Один из двух мужчин набрасывался на него, избивая тростью и подталкивая к комнате, приготовленной, заранее, куда он и спасался. Там его принимала девица, утешала и ласкала, как ласкают обиженного ребенка. Потом она поднимала свои юбки, показывала зад и развратник разряжался. Четвертый требовал подобных же церемоний, но как только удары тростью сыпались ему на спину, он начинал тереть свой хобот на глазах у всех. Как только он достаточно возбуждался и тот стоял, открывали окно и выбрасывали его на заранее приготовленное сено. Он разряжался, когда был в полете! Больше его не видели: он исчезал через дверь, ключ от которой имел при себе. Пятый клиент был якобы застигнут в постели с девицей в момент, когда целовал ей зад. Мужчина, нанятый мною на роль оскорбленного любовника, кричал, что тот не имеет права ласкать его любовницу, вынимал шпагу и приказывал ему защищаться. Миш клиент просил прощения, бросался на колени, целовал землю, ноги своего соперника, уверяя, что тот может забрать свою любовницу обратно, что не хочет сражаться из-за женщин. "Любовник", все более распаляясь, кричал, что изрубит его на куски. Чем свирепее он становился, тем больше унижался клиент. Наконец, "любовник" говорил: "Я тебя прощаю. Но за это ты должен поцеловать мне зад." -- "О, я зацелую его даже измазанным в дерьме" -- кричал в восторге пациент. Целуя подставленный ему зад, он разряжался, рыдая от наслаждения." * * * "Все эти случаи похожи, -- сказал Дюрсе, заикаясь (потому что маленький развратник разрядился во время рассказа об этих мерзостях!). -- Нет ничего проще, чем любить уродливое и находить удовольствие в унижении. Тот, кто обожает безнравственные веши, находит удовольствие в том, что они существуют, и разряжается, когда ему говорят о нем, кто он есть. мерзость -- наслаждение некоторых душ." "Как загадочен человек!" -- сказал Герцог. "Да, друг мой", -- согласился Кюрваль. Позвали к ужину. За десертом Кюрваль заявил, что хочет девственницу и согласен за это оплатить двадцать штрафов. Сказав так, он поволок в свой будуар Зельмир, но трое друзей бросились ему наперерез, крича, что он нарушает договор. Кто-то послал за Юлией, которая очень нравилась Кюрвалю, она привела с собой Шамвиль и "Рваный- Зад." Чтобы избежать новых атак Кюрваля, в комнаты девушек и юношей положили спать старух-надсмотрщиц. Но в этом уже не было необходимости. Юлия, которая провела с ним ночь, выпустила его утром в общество в высшей степени довольным. Двадцать четвертый день Чем шире картина разврата и бесчестья разворачивалась перед глазами Аделаиды, тем с большим трудом она ее переносила и тем мучительнее взывала к Богу, умоляя спасти ее и утешить во всех ее несчастьях. Она отдавала себе отчет в том, что она -- жертва. Никто лучше ее не понимал, что им всем угрожает и к чему приведут в конце концов жестокие рассказы, которые становились все более ужасными и зловещими. Ей хотелось разделить свои опасения со своей дорогой Софи, но она больше не решалась пробираться к ней ночью. При первой возможности она летела к ней, чтобы обменяться хотя бы несколькими словами. Вот и в тот день, который мы описываем, она встала рано утром до того, как проснулся Епископ, с которым она спала по графику, и прокралась в комнату девушек, чтобы увидеть Софи. Дюрсе, который по причине своих обязанностей в этот месяц вставал так же рано, как и все остальные, нашел ее там и заявил ей, что не сможет воздержаться от того, чтобы не рассказать обо всем, и что общество решит так, как ему будет угодно. Аделаида заплакала (это было все ее оружие) и уступила; единственная милость, о которой она осмелилась попросить своего мужа, это по стараться, чтобы Софи, которая не могла быть виновной, не была наказана, так как это она сама явилась к ней, а не та пришла и ее комнату. Дюрсе сказал, что он расскажет все, как было, ничего не скрывая; никто не разжалобится слабее, чем наказывающий, весьма заинтересованный в наказании! Это был как раз тот случай; не было ничего приятнее, чем наказывать Софи; с какой стати пощадил бы ее Дюрсе? Все собрались, и финансист дал отчет. Это был повторный проступок; Председатель вспомнил, что когда он был во дворце, его изобретательные собратья утверждали: так как повторное преступление доказывает, что природа действует н человеке сильнее, чем воспитание и нравственные начала, и что, совершая повторное преступление, человек сам признается в том, что он, так сказать, не владеет самим собой, то его надлежит на казать вдвойне; желая рассуждать так же последовательно, с таком же рассудительностью, что и его старые товарищи, он заявил, что нужно наказать и Софи и ее подружку по всей строгости предписаний. Но поскольку эти предписания требовали в таком случае смертной казни, и поскольку у всех было желание позабавиться еще некоторое время с этими девушками, прежде чем доводить дело до приговора, они удовольствовались тем, что привели их, поставили на колени, зачитали им соответствующую статью устава и дали почувствовать, какой опасности те подверглись, отважившись на подобное правонарушение. Сделав это, на них наложили тройное наказание против того, какое вынесли в прошлую субботу; их заставили поклясться, что больше этого не повториться, им пообещали, что если это случится вновь, против них будет применена максимальная строгость, и еще их записали в роковую книгу. После посещения Дюрсе туда были внесены еще три имени: две девочки и один мальчик. Это был результат нового опыта маленьких желудочных расстройств; они были весьма успешными, но иногда случалось так, что бедные дети, которые не могли больше сдерживаться, попадали каждый раз в число наказываемых. Такая же история происходила с Фанни и Эбе -- среди султанш и с Гиацинтом -- среди мальчиков: то, что находили в горшке, было в огромном количестве. Дюрсе это долгое время забавляло. Никогда еще так часто не просили утренних разрешений, и все ругали Дюкло за то, что она выдала этот секрет. Несмотря на множество просимых разрешений, их предоставили только Констанс и Геркулесу, двум второстепенным мужланам, Огюстин, Зельмире и матушке Ла Дегранж. На мгновение все развлеклись, затем если за стол. "Ты видишь, -- сказал Дюрсе Кюрвалю, -- как ты был неправ, когда позволил своей дочери получить религиозное образование, теперь невозможно заставить ее отказаться от этих глупостей: я тебе об этом говорил в свое время." -- "Ей богу, -- сказал Кюрваль, -- я думал, что знать их -- лишний повод ненавидеть и что с возрастом она убедится в глупости этих бесчестных догм." -- "То, о чем ты говоришь, хорошо для людей рассудительных, -- сказал Епископ, -- но не следует этим обольщаться, когда имеешь дело с ребенком." "Мы будем вынуждены обратиться к насильственным средствам, -- сказал Герцог, хорошо знавший, что Аделаида его слушает." -- "За этим дело не станет, -- сказал Дюрсе. -- Даю заранее ей слово, что если у нее нет другого адвоката, кроме меня, она будет плохо защищена." -- "О! Я это знаю, месье, -- сказала Аделаида, плача, -- всем известны ваши чувства ко мне." -- "Чувства? -- переспросил Дюрсе. -- Для начала предупреждаю вас, моя любезная супруга, что я никогда их не испытывал ни к одной женщине и, разумеется, также мало к вам, моей жене, как и к любой другой. Я ненавижу религию так же, как все, кто ее практикует, и предупреждаю нас, что от равнодушия, которое я испытываю по отношению к вам, я очень скоро перейду к нетерпимому отвращению, если вы продолжите чтить подлые и омерзительные химеры, бывшие всегда предметом моего презрения. Нужно совсем потерять разум, чтобы допустить какого-то Бога, и быть совершенным идиотом, чтобы ему поклоняться. Заявляю вам, одним словом, перед вашим отцом и этими господами, что нет такой крайности, к которой я не прибегну по отношению к вам, если я застану вас еще раз за подобной ошибкой. Нужно было сделать вас монашкой, если вы так желали почитать вашего ничтожного Бога; там бы вы его просили, сколько вздумается." "Ах! -- жалобно вздохнула Аделаида, -- монашенкой, великий Боже, монашенкой, да будет угодно небу, чтобы я ей стала!" И Дюрсе, который находился в этот момент напротив ее, выведенный из терпения ее ответом, бросил в нее серебряную тарелку, которая убила бы ее, если бы попала ей в голову, потому что удар был так силен, что тарелка погнулась об стену. "Вы наглое создание, -- сказал Кюрваль своей дочери, которая, чтобы увернутым от тар