тины, и двух девочек - тринадцати и восьми лет. Жюстину ввела в круг полная женщина двадцати шести лет и представила ее каждому монаху, обе они были обнажены. Жюстина приблизилась к Северино, который поглаживал ягодицы девочки, чье влагалище возбуждал юный педераст; женщину постарше настоятель заставил сосать член юноши, а собственный вставил в рот Жюстине, предварительно облизав ей заднее отверстие. Она перешла к Клементу, который забавлялся тем, что хлопал по ягодицам двадцатилетнюю девушку, щипал зад другой и предоставил своему наперснику возбуждать себя; Жюстина подставила свой зад, Клемент облобызал его и обнюхал ее подмышки. Затем наша героиня подошла к Антонину, который тискал обеих своих девушек и которого сократировал юноша: он пососал клитор Жюстины. Она перешла в руки Амбруаза; он сношал мальчика, сжимая каждой рукой по заднице: Жюстина потерлась ягодицами о его лицо. Сильвестр, грубо теребивший зад одной женщины и влагалище другой и принимавший в свои потроха инструмент долбильщика, обследовал языком рот, вагину и задний проход Жюстины. Жером, заключивший в объятия пятнадцатилетнего ганимеда и державший один палец в заднем отверстии семилетней девочки, другой - во влагалище тринадцатилетней, вставил свой жезл в рот Жюстине. После этого начался следующий обход. Теперь ганимеды сосали монахов, а девушки, вставши на табуреты, прижимались к их лицам седалищами. В таком положении Северино приоткрыл ягодицы Жюстины и заставил ее исторгнуть непристойный звук. Клемент сунул ей в зад палец и массировал в продолжение нескольких минут задний проход. Антонин несколько раз коснулся членом края ее вагины и резко отдернул его. Амбруаз ввел свой орган ей в зад и через три толчка вытащил. Сильвестр вошел в ее влагалище, но неглубоко, чтобы только удостовериться в ее девственности. Жером, чтобы не искушать себя, быстро обследовал фаллосом поочередно задний проход, влагалище и рот. Наконец монахи приступили к третьему ритуалу, предполагавшему настоящее совокупление. Северино содомировал пятнадцатилетнюю девчушку, которая жалобно стонала под двойным натиском, так как его тоже сношал шестнадцатилетний юноша, а он восторженно и сильно хлопал по ягодицам тридцатилетней женщины: когда подошла Жюстина, он укусил ее за задницу. Клемент сношал в рот мальчика, его порола розгами двадцатипятилетняя девица, а другая демонстрировала ему свой зад: он велел Жюстине облизать ему задний проход, затем поцеловать его в губы, а в заключение наградил ее парой пощечин. Антонин обрабатывал маленькую вагину четырнадцатилетней девочки и осыпал ударами зад восьмилетнего мальчика, другая девушка прижималась влагалищем к его лицу: он до крови укусил левый сосок Жюстины и выдал ей шесть увесистых шлепков по ягодицам, следы которых не сходили три дня. При этом он совершал такой мощный толчок, будто хотел пронзить девочку насквозь, бедняжка испустила крик, Антонин, не желая кончать, тотчас извлек свой залитый кровью член; чтобы утешить израненную и плачущую девочку, он ее выпорол, и церемония продолжалась. Амбруаз содомировал десятилетнюю девочку, заставив своего юного наперсника сношать себя и терзал ягодицы старшей девушки: он, не прекращая своего занятия, нанес Жюстине двадцать пять ударов бичом. Сильвестр, пристроившись сзади, сношал во влагалище сорокалетнюю женщину, она испражнялась на корешок его члена, а он в это время умудрялся впиваться языком в глубины просторного влагалища второй женщины, которая, широко раздвинув бедра, лежала перед ним. Когда к нему подвели Жюстину, он, как разъяренный пес, набросился на ее вагину и искусал ее до крови. Оргазм злодея сопровождался нечеловеческим ревом, но он поменял храм и сбросил семя в потроха самой старшей женщины. Жером прочищал хрупкий зад восьмилетней девочки, сосал член пятнадцатилетнего педераста и щелкал по носу другую девочку постарше: он с такой яростью ущипнул соски Жюстины, что она едва не задохнулась от боли, чтобы заставить ее замолчать, он нанес ей несколько мощных ударов кулаком под ребра, и нашу героиню стошнило всем, что было у нее в желудке. - А теперь, - заявил Северино, который потерял всякое терпение, и его рассерженный фаллос, казалось, готов был пробить потолок, - перейдем к серьезным делам и отделаем эту сучку как следует. С этими словами он согнул Жюстину пополам, уткнув ее головой в софу; две девицы крепко взяли ее за бока, а настоятель подвел к маленькому очаровательному отверстию свое громадное стенобитное орудие, не увлажнив его, вошел внутрь и пробил брешь; несмотря на устрашающие размеры член вошел легко, почти без заминки, негодяй, вдохновленный таким удачным началом, поднатужился, и в следующий момент добрался до самого дна. Жюстина испустила пронзительный крик, но что он значил для злодея, который был вне себя от восторга? Кто, будучи пьян от сладострастия, заботится о чужой боли? Итальянцем овладел сзади крепкий юноша, со всех сторон его окружили четыре голых женщины и представили его взору обожаемый им предмет в самых разнообразных позах, и он наконец испытал бурный оргазм. Следующим вступил в игру Клемент; он держал в руках розги, и в глазах его читались его жестокие намерения. - Я отомщу за вас, - сказал он настоятелю, - я накажу мерзавку за то, что она испортила вам удовольствие. Ему никого не потребовалось, чтобы держать жертву: одной рукой он обхватил ее, прижал к своему колену таким образом, что превосходный зад, который он хотел сделать своей мишенью, оказался высоко поднятым. Вначале он сделал несколько пробных ударов, затем, воспламенившись от похоти и от непристойных картин, окружавших его, взялся за флагелляцию по-настоящему, и ничто не ускользнуло от его внимания - от поясницы до пяток все тело оказалось исполосованным; он дошел до того в своем коварстве, что осмеливался примешивать нежную страсть к жестоким эпизодам и приникал губами к губам Жюстины и вдыхал стоны боли, исторгнутые его рукой, по ее щекам текли слезы, и он слизывал их. Так он чередовал поцелуи и угрозы, но не прекращал экзекуцию. В это время прелестница восемнадцати лет сосала ему член, один из наперсников сношал его в зад. Чем выше возносил его восторг, тем сильнее становились его удары; несчастной Жюстине казалось, что ее кожа вот-вот лопнет, но ничто не предвещало пока окончания пытки. Напрасно вокруг него суетились и хлопотали, напрасно демонстрировали ему самые соблазнительные предметы и позы - эакуляция не наступала, тогда он придумал новую жестокость: перед ним оказалась несравненная грудь Жюстины, и злодей вонзил в нее своим клыки, только после этого чудовищного злодейства наступил кризис, сперма брызнула, вместе с ней вознеслись к небу мерзкие богохульства, и монах наконец уступил место Жерому. - Я нанесу не больше вреда вашему целомудрию, чем Клемент, - заявил распутник, поглаживая окровавленные ягодицы безутешной девушки, - я просто поцелую эти раны и надеюсь, что имею право отдать им должное. Но я хочу превзойти брата Клемента, то есть приведу в такое же состояние соседний предмет. Он придвинул поближе к себе атласный живот Жюстины и промежность, прикрытую трогательным пушком, и за несколько ударов девятихвостной плетки с железными наконечниками изодрал эти прелести в кровь, затем поставил несчастную сироту на колени, прижался к ней, и его неистовая страсть нашла успокоение, когда член его оказался во рту задыхающейся жертвы. В это же время его порола беременная женщина, а другая, тридцатилетняя, испражнялась ему на лицо, то же самое делали в обе его ладони две девочки. Вот до каких мерзостей доводило Жерома пресыщение, он испытывал от них восторг, и наконец, спустя полчаса, розовый ротик Жюстины принял, несмотря на вполне естественное отвращение, отвратительные плоды страсти этого фавна. Следующим был Антонин, у него чесались от нетерпения руки: он охотно повторил бы то, что сделал Клемент, так как ему доставляла такую же радость активная флагелляция, однако, поскольку он спешил, и его огромный инструмент вспенивался от вожделения при виде окровавленных прелестей, он несколько мгновений любовался ими, затем положил Жюстину лицом вниз, грубо потрепал ее ягодицы, а одна из девушек приставила его член к входу в вагину нашей героини. Развратник совершил толчок, который был таким же мощным, как предыдущий натиск Северино, но тропинка теперь была не столь узкой, и особых препятствий не возникло. Громадный атлет схватил девушку за бедра и резко дернул ее на себя: судя по усердию этого Геркулеса, можно было подумать, будто он, не удовлетворяясь совокуплением, хочет стереть этот хрупкий предмет в порошок. От такого серьезного натиска Жюстина лишилась чувств, но не обращая на нее внимания, жестокосердный победитель думал лишь о своем наслаждении. Присутствующие окружили его, начали предпринимать все усилия, чтобы еще сильнее разжечь его похоть: присев перед ним на корточки, двадцатилетняя дева давала ему обсасывать вагину, сорокалетняя матрона, опустившись на колени и уткнувшись лицом в его ягодицы, облизывала ему задний проход, а сам блудодей одной рукой теребил член мальчика, другой - клитор шестнадцатилетней наложницы; благодаря такому обилию сильнодействующих средств, он пришел в экстаз, а наша -благочестивая Жюстина не чувствовала ничего, кроме боли. Злодей испытал удовольствие в одиночестве, это засвидетельствовали его крики и судорожные движения, и целомудренная девушка вздрогнула, будто от ожога, когда ее внутренности залила жаркая липкая струя. После этого она перешла в руки Амбруаза, для утоления его ярости требовался зад; к счастью, его член не отличался гигантскими размерами и в следующую минуту оказался в самых недрах, однако ненасытный развратник не остался там надолго: он вышел, вновь вошел и снова покинул уютный храм, чтобы опять окунуться туда, и во время каждой паузы хватал губами экскременты, уже приготовленные для этой цели. - Ах, разрази гром мою задницу, - вскрикивал он при этом, - вот что питает мою сперму! Он поменял позу: теперь его содомировали, перед ним расположились четыре соблазнительных седалища - два мужских и два женских , - все испражнялись, все издавали утробные звуки, насыщая воздух зловонием, все это оказывалось у него в носу, во рту, размазывалось по лицу, он собирал это руками и вот, возносясь на седьмое небо, сбросил семя, осыпая мерзкими словами ту, которой был обязан своим сладострастием. За ним подошел Сильвестр. Он овладел влагалищем, которое уже исторгло из него сперму, и одновременно пожелал сосать чей-то член, извлекаемый из этого бутона нектар он тут же переправлял в рот Жюстине. Его сношали сзади, справа он возбуждал рукой восемнадцатилетнюю девушку, слева щипал зад совсем молоденькой девочки и, придя в неописуемое волнение от очаровательной вагины, от этой почти невинной вагины, которая всегда пребывала чистой благодаря незапятнанной добродетельности нашей несчастной Жюстины, распутный монах извергнулся еще раз, сопроводив оргазм криками, слышными, наверное, на расстоянии целого лье. Между тем Северино пришло в голову, что жертву следует чем-то поддержать, и ей подали стакан испанского вина, но она, оставшись глуха к этому жесту внимания, всецело отдалась горю, разрывавшему ей душу. В самом деле, как должна была чувствовать себя в подобной ситуации девушка, которая всю свою честь, все свое счастье вложила в добродетельность! Которая и удары судьбы терпела только благодаря радости оставаться благонравной! Словом, Жюстине была невыносима ужасная мысль, что ее так жестоко унижают те, от которых она должна была ожидать помощь и поддержку, слезы обильно текли из ее глаз, ее жалобные стенания эхом раскатывались под высокими сводами залы, она каталась по полу, билась о него израненным телом, рвала на себе волосы, призывала палачей, умоляла их о смерти. Поверит ли нам читатель? Да, тот, кто знает душу распутников, не удивится тому, что душераздирающий спектакль чрезвычайно радовал и возбуждал этих чудовищ. - Клянусь спермой, - говорил Северино, - я ни разу не видел более прекрасного зрелища; поглядите, как хороша она в этом состоянии, какие сладостные чувства вызывают во мне женские страдания! Давайте добавим масла в огонь и покажем ей, как надо голосить. Он вооружился розгами и принялся изо всех сил хлестать Жюстину. Какая же это была изощренная жестокость! Слыханное ли дело, чтобы даже самые отъявленные чудовища могли довести ее до такой степени: выбрать кульминационный момент нравственной боли, которую испытывает их жертва, и именно тогда причинить ей еще более сильную физическую боль? Пока Северино работал, малолетний ганимед сосал ему член, а одна из девушек также порола его бичом. После сотни ударов его сменил Клемент и нанес столько же; его содомировали в продолжение всей процедуры, и самая юная наложница возбуждала его руками. Затем подошел Антонин и принялся за переднюю часть жертвы - начал скрупулезно обрабатывать ее от пупка до колен, одна женщина сократировала его пальцем, другая массировала ему член. Амбруаз, чье седалище целовала пятнадцатилетняя девушка, а орган сосал самый юный из педерастов, предпочел истязать заднюю часть и остановился только на стошестидесятом ударе. Сильвестр, прямо под нос которому разом испражнялись две женщины, захотел пороть спину, бока и бедра. Жером не делал никаких различий и не пощадил ничего, и в это время сорокалетняя женщина колола ему ягодицы золотой иглой, а юная девушка ласкала его руками и губами. - Пора навалиться на нее всем шестерым одновременно, ~ предложил Северино, вторгаясь в задний проход. - Я согласен. - И Антонин завладел влагалищем. - Пусть будет так, - сказал Клемент, вставляя фаллос в рот. - Пусть она возбуждает нас руками, - сказали разом Амбруаз и Сильвестр. - А что делать мне? - спросил Жером. - Займись грудями, они великолепны, - ответил Северино. - Я их терпеть не могу, - возразил развратник. - Ну хорошо, забирайся в задницу, - согласился настоятель, пристраиваясь к нежной груди Жюстины. В конце концов все упорядочилось; несчастная жертва предоставила себя в распоряжение шести монахов, ассистенты заняли свои места. Над головой Жерома, который занимался содомией, живописным образом расположились задницы трех очаровательных сестренок так, чтобы он заодно мог целовать их. У лица Антонина, который прочищал влагалище, находились еще три раскрытых вагины. Амбруаза возбуждали руками два ганимеда шестнадцати и восемнадцати лет, и он платил им теми же ласками. Сильвестр, также обслуживаемый наперсниками, мял и щипал ягодицы беременной женщины и готовился направить на зад восемнадцатилетней девицы потоки спермы, которые должна была исторгнуть из него Жюстина. Клемент, который совокуплялся в рот, покусывал ради забавы чью-то крохотную, молочной Спелости вагину и едва оформившиеся ягодицы одного из ганимедов. Рядом с Северино, который терся членом о груди жертвы, находились груди другой беременной женщины и ягодицы девушки, и злодей с удовольствием колол их булавкой. Ничто не могло сравниться по сладострастию с конвульсивными движениями этой группы, состоявшей из двадцати одного человека: все участвовали в оргии, и каждый участник прилагал все усилия, чтобы еще сильнее возбудить шестерых главных действующих лиц. Основная тяжесть пришлась на Жюстину, ей было труднее всех, но она выдержала. Северино дал сигнал, остальные монахи ринулись в бой, и вот в третий раз нашу несчастную путешественницу осквернили свидетельства гнусной похоти этих мерзавцев. - Для вступительной церемонии достаточно, - сказал настоятель, приступая к осмотру Жюстины. - Теперь пусть увидит, что с ее подругами обращаются не лучше. Бедняжку усадили на столб, установленный в конце залы, на котором сидеть можно было только с большим трудом: ноги ее свешивались, ей не на что было опереться, не за что уцепиться, и это сиденье находилось достаточно высоко, чтобы она могла сломать себе что-нибудь, если бы ненароком упала; это был ритуальный трон для королевы бала, с которого она должна была внимательно наблюдать все подробности скандальных оргий, разыгрывавшихся около нее. Спектакль открылся сценой всеобщей порки. Всех шестнадцать девушек и женщин, включая и беременную, подвели к весьма замысловатой машине, в ней имелась пружина, посредством которой можно было растянуть им ноги под любым углом, и устройство, сгибающее верхнюю часть тела до самой земли. Если их укладывали животом вниз, ягодицы оказывались в приподнятом положении, за счет чего кожа натягивалась так туго, что достаточно было десятка ударов розгами, чтобы фонтаном хлынула кровь. Когда они лежали на спине, высоко вздымался живот, срабатывала другая пружина, и бедра, как было уже сказано, разводились в разные стороны, в результате чего влагалище занимало такое положение, что казалось, оно вот-вот разорвется. Когда машину приготовили, Жером и Клемент предложили поместить туда Жюстину. Северино, который находил зад несчастной самым прекрасным в мире и не хотел так скоро распроститься с ним, возразил, что на первый раз с нее достаточно, что надо дать ей отдохнуть и... Но Жером прервал его, не спуская глаз с дрожащей девушки: его злобный характер отрицал всяческие границы и условности, и снисходительность настоятеля его не устраивала. - Разве мы держим здесь потаскух для того. чтобы они отдыхали? - гневно начал Жером. - Может быть, мы собираемся сделать из них придворных дам или кукол? До каких пор мы будем терпеть, чтобы в обители порока и разврата кто-то разглагольствовал о человечности? Если какая-то девка позабавила нас в течение одного часа, а в следующий сдохнет от пыток, она исполнит свое предназначение, и нам не в чем будет упрекнуть себя. Разве не для утоления наших страстей живут здесь эти твари? Так давайте же избавимся от этих ложных соображений, и пусть нами руководит самый мудрый из законов, который мы же и установили. Вот я открываю книгу и читаю: "Если один из членов общества потребует, пусть даже ради собственного удовольствия, смерти всех предметов составляющих серали, ни один из собратьев не имеет права противоречить ему, и все единодушно должны удовлетворить его желание". - Я скажу еще больше, - вступил в разговор Клемент, сидевший между двух девушек, одна из которых ласкала его спереди, другая - сзади, - я требую, чтобы сегодня же новенькую замучили до смерти: она возбуждает меня до такой степени, что глядя на нее, я мечтаю увидеть ее мучительную смерть. - Мне известны наши законы не хуже, чем Жерому, - спокойно отвечал Северине - но цитируя пункт, который соответствует его желаниям, он забыл тот, что может противоречить им. Давайте откроем книгу на той же странице и найдем такую фразу сразу после зачитанного им пункта: "Следует отметить, что осудить неугодный предмет на смерть можно только большинством голосов, то же самое правило относится к выбору пытки, от которой должен погибнуть указанный предмет". - Ну ладно! - рассердился Жером. - Давайте немедленно вынесем мое предложение на общий суд, и пусть, как того требует обычай, жертва во время обсуждения повернет к судьям задницу. Жюстину быстро привязали веревками к специальному возвышению, и ее обуял такой жуткий страх, что она почти не понимала, что творится вокруг нее. Каждого монаха окружили три предмета наслаждения - два женского пола и один мужского: по правилам только в таком окружении он мог высказаться, причем в момент голосования его орган должен был находиться в возбужденном состоянии. Матрона обошла всех, проверяя, все ли готово. После короткого многозначительного молчания настоятель предложил суду решить судьбу несчастной Жюстины, но за ее смерть высказались только Жером и Клемент, четверо остальных предпочли оставить ее для дальнейших утех. После этого ее вновь водрузили на прежнее место, и было решено немедленно приступить к главной оргии. Северино собственноручно уложил на адскую машину восемнадцатилетнюю девушку, ту, которая по общему мнению слыла самой красивой в доме. Ее положили на живот, нажали пружину, и ее прекрасные ягодицы приподнялись, явив присутствующим все свое великолепие. Флагелляция происходила следующим образом, кстати, эта процедура была одинаковой для всех: каждый монах должен был принять в ней участие, возле жертвы стояла самая юная девочка с необходимыми инструментами и подавала кнутобою тот, что ему больше нравился, а зачастую он использовал их все подряд; другая девица, выбранная из самых крепких, била его хлыстом во время экзекуции, а один из мальчиков, стоя на коленях, сосал ему член. Следующая жертва в ожидании своей очереди также стояла на коленях со сложенными руками в позе смиренной мольбы; она смотрела в глаза экзекутору, просила пощады, умоляла его и, разумеется, заливалась слезами, а в это время другой монах подвергал ее самым невероятным унижениям и грозил неслыханными карами, а если она будет недостаточно усердна в своих мольбах. Все девушки и женщины, даже самые юные, даже беременные, получили нещадную порку, каждый монах шестнадцать раз принимался за дело. Почти всех переворачивали животом вверх, и это приводило их в еще большее отчаяние, потому что экзекуция спереди была много болезненнее, тем более что злодеи старались как можно сильнее получить несчастных пленниц и, обрабатывая переднюю часть, целили концом плети внутрь влагалища, чтобы вызвать в этом нежном органе исключительно сильную, порой просто невыносимую боль, и чем громче стонала жертва в эти моменты, тем больше торжествовали развратники, тем выше дыбились их члены и острее было их наслаждение. Между тем ни один из них так и не извергнулся - настолько они привыкли к пороку, настолько закалились они во время самых сильных и самых сладострастных сцен. После вступительной части на диван положили сорокалетнюю женщину и другую, тридцатилетнюю, которая была беременна; к ним по очереди подходили юные девушки, которых они заключали в объятия, затем монахи, также по очереди, подвергали их телесному наказанию по своему выбору. Возле каждой жертвы находились два ганимеда, и палач, приведя свой приговор в исполнение, овладевал одной из четырех, имевшихся в его распоряжении задниц, которая больше других приглянулась ему, остальные предлагали себя для его лобзаний; в это время его содомировали, кроме того, ему помогали еще две женщины: одну он терзал руками, другая, постарше, должна была стоять перед ним на коленях, увлажнять его орган языком и вставлять в облюбованное отверстие. Церемонию начал Северино и выбрал самую юную жертву. Злодей с такой силой щипал ей ягодицы, что они почернели, когда он оставил ее в покое; затем он вломился в задний проход юноши, другой овладел им сзади, и распутник принялся беспорядочно целовать и хватать руками все, что перед ним находилось: зады, груди, влагалища: все годилось для утоления его похоти, так как возбужденный мужчина не разбирается - он хочет сбросить сперму, а для этого хороши все средства. Словом, настоятель добился своего. Следующим был Клемент: его ярость обрушилась на прелестную пятнадцатилетнюю девочку. Негодяй взял связку терновых прутьев и натер ими все тело бедняжки, затем побрызгал на свежие царапины уксусом, после чего набросился на педераста, но не обладая достаточной твердостью, чтобы сношать его, он вставил член ему в рот и через некоторое время кончил, вонзая зубы в ягодицы беременной женщины, которую возжелала его похоть. Подошел Антонин и выбрал красивую девушку восемнадцати лет. Шалун, конечно, любил влагалища, однако это не помешало ему поистязать, причем самым жутким образом, названный предмет нежного создания. Невозможно себе представить, до какой степени жестокости дошел монах: он колол ее булавками, возбуждая себя руками, а когда эта бесчеловечная процедура довела его до белого каления, когда плоть его отвердела, он забрался в вагину одной из девочек, которые сменили педераста, и извергнулся, облизывая зад своей жертвы, кстати, заметим, что в это время его содомировали. Что же предпринял Амбруаз? Этот монстр избрал своей игрушкой ту самую девушку, которая служила жертвой для его собрата, и сразу набросился на нее с кулаками; удары его были настолько сильные и резкие, что она без чувств рухнула к его ногам, тогда только он овладел тринадцатилетним ганимедом, подставил свое седалище натиску служителя постарше, уткнулся носом в чью-то задницу, и его сперма пролилась. Его сменил Сильвестр: он облюбовал девушку двадцати лет, и долго созерцал ее ягодицы. О небо, как же они были прекрасны! Как могло родиться чудовище, которое осмелилось осквернить совершеннейшее творение природы? - Знаете, дорогая, - обратился к жертве Сильвестр, - я не буду скрывать от вас, что придумал для вас ужасную пытку, но приведу ли я ее в исполнение, зависит только от вас: если вы сию же минуту выдадите мне свежие экскременты, я избавлю вас от дальнейшего. Негодяй! Он прекрасно знал, что выполнить это невозможно, он не мог не знать, что она несколько минут назад угостила Жерома продуктом, которого он так жаждал. Бедняжка поднатужилась, но, увы, ничего, естественно, у нее не получилось. - Я очень разочарован, - нахмурился Сильвестр. Взявши клещи, варвар в пяти или шести местах вырвал кожу с бедер и ягодиц девушки, и из каждой раны хлынула кровь. Ему подставили чье-то влагалище, он вошел в него, а его обладательница, получившая соответствующие инструкции, не замедлила выложить на корень его члена добрую порцию экскрементов; еще две он получил из мужских задниц, его, конечно, сношали в это время, и злодей извергнулся, громогласно проклиная Всевышнего. Остался Жером; он приблизился и выбрал тринадцатилетнюю девочку. Распутник пользовался исключительно зубами, и после каждого укуса обильно лилась кровь. - Я мог бы ее сожрать, - пробормотал обезумевший развратник, - сожрать живьем, я давно мечтал съесть женщину и выпить из нее кровь. Жером просто осатанел от возбуждения; он накинулся на задницу шестнадцатилетнего ганимеда, насадил ее на свой одеревеневший член, покусал все, что оказалось перед ним, и кончил под аккомпанемент сыпавшихся на него ударов. Затем монахи пили и восстанавливали силы, а несчастная Жюстина, сидя на своем насесте, была близка к обмороку. Ее захотела пожалеть одна девушка, и нахалку приговорили к тремстам ударам кнута, которые тотчас выдали ей все шестеро, так что ее ягодицы превратились в кровавое месиво. - Никакой жалости, никакого сочувствия, - заявил Сильвестр, - человеколюбие означает смерть удовольствиям, эти потаскухи живут здесь для того, чтобы страдать, поэтому должны испить свою чашу до самого дна. Распутники, подобные нам, черпают свое наслаждение из великих страданий предметов, служащих для наших радостей, поэтому о сочувствии не может быть и речи. Что нам до того, если страдает какая-то тварь - главное, чтобы наши фаллосы оставались тверды как железо. Женщины, специально созданные для того, чтобы доставлять нам удовольствие, должны исполнять свое предназначение во всех отношениях, если они отказываются, следует уничтожать их как существа бесполезные, как опасных зверей, потому что середины здесь нет: те, которые не утоляют наши страсти, вредят нам, стало быть, они наши враги, и во все времена, во всех странах люди избавлялись от своих врагов, считая это святым делом. - Послушай, Сильвестр, - сказал Жером, - сдается мне, что ты забыл принципы христианского милосердия. - Я ненавижу все, что связано с христианством, - отозвался Сильвестр, - может ли человеческий разум принять это скопище невероятной чепухи? Эта гнусная религия, придуманная для нищих, служит только им и загоняет остальное человечество в стойло своих добродетелей, но черт меня побери, друзья мои, какой смысл изображать из себя благодетелей нам, которые купаются в безбрежном море сладострастия? Эта низость простительна для того, кто боится жизни, так как он полагает, что должен умаслить людей, от которых может когда-нибудь оказаться в зависимости, нам же, не нуждающимся ни в ком, не пристало поддаваться подобной слабости, давайте же впустим в свои сердца только похоть, жестокость и все прочие пороки, которые рождаются из этих двух или их дополняют. - Как?! - с притворным изумлением заметил Северино. - Ты считаешь, что врагов непременно надо убивать? - И не делать при этом никаких исключений, - твердо ответил Сильвестр. - Не следует чураться ни хитрости, ни насилия, ни мошенничества, чтобы добиться этого, и причина тому проста: разве враг не убьет меня, если сможет сделать это? - Разумеется. - Зачем же тогда жалеть его? Смерть, на которую я его обрекаю, будет уже не злодеянием, а справедливостью, ведь я избавляю его от необходимости совершить преступление, значит я становлюсь на сторону закона и, убивая врага, совершаю законный акт, освобождающий меня от наказания. Скажу больше: я никогда не стал бы медлить, имей я силы и средства, и ждать, пока мои враги окрепнут: я избавился бы от них при малейшем подозрении, при самом слабом намеке на их враждебность, так как нет смысла разгонять грозу, когда она уже разразилась, и я был бы идиотом, если бы не предупредил ее. Я хочу сказать одну ужасную истину, которая, будучи истиной, должна быть обнародована: одна-единственная капля моей крови ценнее, нежели кровавые потоки, пролитые другими, следовательно, нельзя колебаться, когда для сохранения этой капли надо пролить чужую кровь. На земле невероятно много эгоизма, и даже для филантропов эгоизм - самый святой и справедливый из законов природы. Напрасно кое-кто толкует мне, что это порок: как только я услышу в своей душе голос этого чувства, я немедленно последую за ним. Поскольку большая часть естественных порывов разрушительна для общества, оно назвало их преступлениями, но общественные законы имеют объектами своего применения всех людей, между тем законы природы индивидуальны и, следовательно, они предпочтительнее: закон, придуманный людьми для всех людей без разбора, может быть ошибочным, закон же, внушенный природой сердцу каждого человека в отдельности, непременно будет справедлив. Я понимаю, что мои принципы жестоки, и их следствия опасны, ну так что из того, если они истинны? Прежде всего я - сын природы, а уж потом сын человечества, я должен уважать законы природы и только потом прислушаться к общечеловеческим установлениям, ибо первые суть нерушимые законы, а вторые часто меня обманывают. Согласно этим принципам, когда законы природы заставляют меня повиноваться общественным законам, или когда они рекомендуют мне игнорировать их, насмехаться над ними, я должен поступать именно таким образом, конечно, приняв все меры предосторожности для самосохранения. - Чтобы поддержать мудрую философию Сильвестра, - сказал Амбруаз, - я добавлю только одно: потребности человека заключаются именно в том, чтобы сделать его естественным существом и изолировать от общественной массы. - Но если потребности его таковы, - заметил Северино, - тогда в интересах этих потребностей следует соблюдать законы. - А вот это уже софизм, - возразил Амбруаз, - который и привел к появлению нелепых законов. Дело в том, что человек присоединяется к обществу только по своей слабости, в надежде легче удовлетворить свои потребности, но если общество предоставляет ему такую возможность только на очень обременительных условиях, не лучше ли сделать это самому, нежели покупать столь дорогой ценой? Не разумнее ли провести жизнь в лесу, чем просить милостыню в городе и постоянно подавлять свои наклонности, приносить их в жертву общим интересам, которые не дают ему ничего, кроме огорчений? На это Северино заметил следующее: - По моему, как и Сильвестр, ты - ярый противник общественных условностей и человеческих установлений. - Я их ненавижу, - ответил Амбруаз, - они ограничивают нашу свободу, они ослабляют нашу энергию, они развращают нашу душу, наконец, они превратили род человеческий в стадо тупых рабов, которых может повести куда угодно первый попавшийся негодяй. - Но сколько преступлений, - сказал Северино, - было бы на земле без установлений и без руководителей. - Именно так рассуждают рабы, - сказал Амбруаз. - Но что есть преступление? - Действие, направленное против интересов общества. - А что такое интересы общества? - Совокупность всех отдельных интересов. - А если я вам докажу, что интересы общества - это вовсе не сумма отдельных интересов и что вещь, которую вы называете общественными интересами, напротив того, является результатом отдельных жертв со стороны людей, вы признаете, что защищая свои права пусть даже посредством того, что вы считаете преступлением, я волен совершить преступление, так как оно восстановит справедливость и вернет мне ту часть, которую я уступил вашим общественным установлениям ценой собственного счастья и благополучия? В таком случае, что вы назовете преступлением? Так вот, преступление - это пустой звук, потому что под этим понимают какое-либо нарушение общественного договора, но я должен презирать этот договор, как только мое сердце скажет мне, что он не способствует моему счастью; я должен уважать то, что противоречит этому договору, если истинное счастье сулят мне противоположные поступки. - Вот именно! - вскричал Антонин, который в это время ел и пил, как проголодавшийся волк. - Вот великие слова! - А что называете вы моралью, объясните мне, пожалуйста? - не унимался Амбруаз. - Образ жизни, - ответил Северино, - который должен вести человека по дороге добродетели. - Но если добродетель - такая же химера, как и преступление, - сказал Амбруаз, - чем является образ жизни, который заводит людей в тенета этой химеры? Ясно, как день, что нет на свете ни добродетели, ни порока, что и то и другое зависит от географического положения, что в них нет ничего постоянного, поэтому абсурдно руководствоваться этими отвратительными иллюзиями. Самая здоровая мораль - та, которую диктуют нам наши наклонности, мы никогда не впадем в заблуждение, если будем подчиняться им. - Выходит, в них нет ничего дурного? - спросил Жером. - Я полагаю, в них нет ничего предосудительного, достаточно сказать, что я считаю их все хорошими, так как иначе придется допустить, что либо природа сама не понимает, что делает, либо она внушила нам только те, которые необходимы для осуществления ее намерений в отношении нас. - Таким образом, - продолжал Жером, - развращенность Тиберия и Нерона происходит от природы? - Конечно, их преступления служили природе, потому что нет ни одного порока, который был бы ей не угоден, ни одного, в котором она бы не нуждалась. - Эти истины настолько очевидны, - заметил Клемент, - что я не понимаю, о чем еще тут спорить. - Меня просто развлекает их развращенный образ мыслей, - ответил Северино, - вот почему я спорил с ними: чтобы дать им возможность высказаться и еще острее наточить свой ум. - Мы тебе признательны за это, - сказал Амбруаз, - и понимаем, что ты выступал не оппонентом и что наши мысли близки тебе. - Надеюсь, никто из вас не сомневается в этом, - сказал Северино. - Возможно, я еще больше разовью их и признаюсь, что мне хочется совершить такое масштабное преступление, которое в полной мере удовлетворит мои страсти, потому что среди известных мне я не вижу ничего, что может их успокоить. - Я давно хочу того же, - сказал Жером, - более двадцати лет меня возбуждает только одна мысль: совершить злодеяние, равного которому не было на земле, но, к сожалению, ничего не могу придумать: все, что мы здесь творим, - это лишь слабое подобие того, на что мы способны, и на мой взгляд возможность надругаться над природой - вот самая большая и сладкая мечта для человека. - Так вы достаточно возбудились, Жером? - спросил Северино. - Ни слова больше, друзья мои, поглядите на мой член - это же настоящая пороховница. Впрочем, не важно, стоит он или нет, я все равно мечтаю о злодеянии, меня никогда не покидает такое желание, и я больше совершил их в спокойном состоянии, чем под воздействием похоти. - Итак, - возгласил Северино, - вы практикуете религию только затем, чтобы дурачить людей? - Разумеется, - ответил Жером, - это покровы лицемерия, необходимые для нас. Самое высокое на свете искусство - обман, и нет другого, столь же полезного: не добродетель нужна людям, а ее видимость, только этого ждет от нас общество; люди не настолько близки друг к другу, чтобы нуждаться в добродетели - им достаточно ее маски, а вглубь никто не полезет. - Да, и именно в этом заключается неисчерпаемый источник для других пороков. - Значит, тем более мы должны ценить лицемерие, - подхватил Жером. - Признаться, в юности я сношался с искренней радостью, только если предмет наслаждения оказывался в моих руках благодаря хитрости и лицемерию, кстати, я должен рассказать вам когда-нибудь историю своей жизни. - Мы сгораем от нетерпения услышать ее, - сказали в один голос Амбруаз и Клемент. - И вы тогда поймете, - добавил Жером, - что злодейство никогда мне не надоедало. - Еще бы! - воскликнул Сильвестр. - Разве что-нибудь иное может взволновать душу до такой степени? Может ли что-то так сладостно щекотать чувства? Да, друзья мои, мы не смогли бы ни дня прожить без злодейств. - Терпение, терпение, - проговорил Северино, продолжая разыгрывать роль оппонента, - придет время, когда религия возвратится в ваши сердца, когда мысли о Всевышнем и о его культе вытеснят из них все иллюзии распутства и заставят вас отдать этому всемогущему Богу все движения души, которой по вашей вине овладел порок. - Друг мой, - сказал Амбруаз, - религия имеет власть только над людьми, которые без нее ничего не в состоянии объяснить, она - квинтэссенция невежества, но в наших философских глазах религия есть нелепая басня, заслуживающая лишь нашего презрения. Действительно, что она дает нам, эта. возвышенная религия? Я бы очень хотел, чтобы мне это разъяснили. Чем ближе мы ее наблюдаем, тем больше убеждаемся, что ее теологические химеры способны лишь исказить наши представления: обращая все в тайны, эта фантастическая религия в качестве причины того, что мы не понимаем, предлагает то, что мы понимаем еще меньше. Разве объяснить природу - это означает связать видимые явления с неизвестными механизмами, с невидимыми силами, с нематериальными причинами? Неужели можно удовлетворить человеческий разум, если растолковывать ему то, что он не понимает, используя понятие, еще более непонятное, Божество, которое никогда не существовало? Может ли божественная природа, которую постигнуть невозможно и которая противна здравому смыслу и разуму, помочь понять природу человеческую, которую и без того так трудно объяснить? Спросите у христианина, то есть у недоумка, поскольку только недоумок может быть христианином, спросите у него, в чем истоки мира, и он ответит, что это Бог создал вселенную; затем спросите, что такое Бог - он этого не знает; что такое создавать? Он не имеет о том никакого понятия; в чем причина чумы, голода, войн, засухи, наводнений, землетрясений - он вам скажет, что это гнев божий; поинтересуйтесь, какими средствами можно избежать этих несчастий - он вам скажет: молитвами, жертвами, процессиями, религиозными церемониями. Но отчего в небе столько злобы? Оттого, что люди злые. Почему люди злые? Потому что развращена их природа. Какова причина этой развращенности? Дело в том, скажут вам, что первый человек, соблазненный первой женщиной, съел яблоко, до которого Бог запретил дотрагиваться. Кто же заставил эту женщину сотворить такую глупость? Дьявол. Но кто создал дьявола? Бог. Зачем же Бог создал дьявола, развращающего человеческий род? Неизвестно: это тайна, скрытая в лоне Божественности, которая сама есть великая тайна. Тогда спросите у этого животного, какой скрытый принцип движет поступками и мыслями человека? Он ответит: душа. Что такое душа? Это дух. Что такое дух? Это субстанция, которая не имеет ни формы, ни цвета, ни протяженности, ни элементов. Как может существовать подобная субстанция? Как может она управлять телом? Это неизвестно, потому что это тайна. Имеют ли душу животные? Нет. Почему же тогда они действуют, чувствуют, думают абсолютно так же, как и люди? Здесь ваш собеседник промолчит, потому что сказать ему нечего, и причина тому проста: если людям дается душа, то для того, чтобы они могли делать посредством ее все, что угодно, в силу приписываемого ей могущества, тогда как с душой животных дело обстоит по-другому, и какой-нибудь доктор теологии был бы весьма уязвлен тем, что его душа подобна душе, скажем, свиньи. Вот какими ребяческими измышлениями приходится объяснять проблемы физического и морального мира! - Но если бы все люди были философами, - сказал Северино, - мы не имели бы удовольствия быть единственными в своем роде, ведь очень приятно устраивать схизмы и думать не так, как другие люди. - Я разделяю ваше мнение, - сказал Амбруаз, - в том, что никогда не следует снимать повязку с глаз народа; лучше будет, если он согнется под грузом предрассудков. Где мы взяли бы жертв для нашего злодейства, если бы все люди были злодеями? Народ должен жить под игом заблуждений и лжи, и мы должны всегда поддерживать скипетр тиранов, защищать троны, ибо они поддерживают Церковь, а деспотизм, дитя этого союза, стоит на страже наших прав и привилегий. Людей надо держать в железных рукавицах, и я бы хотел, чтобы все суверены (тем более, что они много выиграют от этого) еще больше расширили нашу власть, чтобы во всех странах царила Инквизиция. Посмотрите, как она держит испанский народ на привязи у короля, и такие цепи прочны только там, где действует этот святейший трибунал. Иногда сетуют на то, что это кровавая власть, ну так что же: не лучше ли иметь двенадцать миллионов верноподданных, чем двадцать четыре миллиона непослушных? Величие государя зиждется не на количестве подданных, а на степени его власти над ними, на исключительной покорности людей, которыми он правит, а эта покорность немыслима без инквизиторского трибунала, который, способствуя власти государя и процветанию государства, каждодневно уничтожает тех, кто угрожает спокойствию. Так какое значение имеет кровь, если она служит укреплению власти суверена! Если без этого эта власть рухнет, население впадет в анархию, следствием которой бывают гражданские войны, и не потечет ли эта кровь еще обильнее, если так некстати пожалеть ее? - Думаю, - заметил Сильвестр, - что наши добрые доминиканцы находят в своих судилищах весьма пикантную приправу для своего сладострастия. - Даже не сомневайтесь в этом, - сказал Северино. - Я семь лет прожил в Испании и был очень близок к нынешнему инквизитору. Однажды он мне сказал так: "Мои казематы превосходят любой восточный гарем: там есть женщины, девушки, юноши на любой вкус, самого разного возраста и разных национальностей; по одному мановению пальца они падают к моим ногам, мои евнухи - это мои поставщики товара, а смерть - моя сводница, и трудно себе представить, какой она наводит ужас". - Ах ты, черт побери! - пробормотал в этот момент Жером, который снова начал возбуждаться и уже ухватил восемнадцатилетнюю жертву. - В самом деле, нет на свете ничего более сладострастного, нежели деспотические утехи: чем сильнее мы топчем желанное тело, тем больше удовольствия оно нам доставляет. Это сладострастная мысль воспламенила наших собеседников, и стало заметно, что ужин закончится новыми вакханалиями. - Я предлагаю немного позабавиться с этими беременными тварями, - сказал Антонин, который и был виновником их нынешнего положения. Предложение было принято, посреди комнаты поставили пьедестал высотой несколько футов, на котором обе несчастные , привязанные друг к другу спинами, едва могли поставить ногу. Остальная поверхность диаметром три фута была усыпана колючками и шипами, они были вынуждены стоять на одной ноге, каждой дали гибкий шест, чтобы держаться, так что, с одной стороны, им приходилось делать все, чтобы не свалиться на "пол, с другой, было почти невозможно оставаться в устойчивом положении. И вот этот жестокий выбор составлял удовольствие монахов. Они окружили пьедестал, их окружили предметы наслаждения - возле каждого было не менее трех, которые возбуждали его самыми разными способами. Несмотря на беременность, жертвы оставались наверху более четверти часа. Первой не выдержала та, что была на восьмом месяце: она пошатнулась, увлекла за собой подругу по несчастью, и обе с пронзительными криками упали на острые колючки. Наши злодеи, подгоняемые вином и похотью, как безумные набросились на них: одни били несчастных ногами, другие втирали в их кожу шипы, одни их содомировали, другие сношали во влагалище, и все шестеро наслаждались от всей души, когда у тридцатилетней женщины начались сильные боли, которые известили присутствующих о том, что она вот-вот избавиться от своей тяжкой ноши. Ей, естественно, было отказано во всякой помощи, так как природа сама о себе заботится, но бедняжка произвела на свет крошечный трупик, и он стал причиной гибели матери. I Напомним, что одной было двадцать шесть, другой - тридцать лет. Их портрет можно найти выше. Первая была 'на шестом месяце беременности, вторая - на восьмом. (Прим. автора.) Здесь исступление монахов достигло предела: все они одновременно испытали оргазм - в вагину, в задний проход или в рот; сперма текла ручьями, ужасные богохульства сотрясали своды, и спокойствие восстановилось не сразу. Мертвых унесли в одну сторону, через другую дверь в сераль ушли оставшиеся в живых жертвы; наставник оставил при себе только Жюстину и двадцатипятилетнюю девушку по имени Омфала, чей портрет изображен выше, и обратился к нашей героине с такими словами: - Вы только что видели, что я вам спас жизнь, иначе вас приговорили бы к смерти. Сейчас следуйте за этой девушкой, она покажет вам вашу комнату и введет в курс ваших обязанностей, и хорошенько запомните, что только абсолютная покорность и полное смирение не позволят мне раскаяться в том, что я для вас сделал. А теперь посмотрим вашу задницу. Кроткая, испуганная Жюстина, дрожавшая всем телом, подчинилась. - Вас спасли ваши ягодицы, - продолжал монах, - я без ума от них, так что вы должны подогревать и удовлетворять желания, которые они мне внушают: мое безразличие будет столь же невыгодно для вас, как и пресыщение, ибо я накажу вас как за то, что ничего не почувствую, так и за то, что почувствую слишком много. - Какие ужасы, о Господи! Сжальтесь надо мной и будьте благородны, соблаговолите вернуть мне свободу, которую вы так коварно у меня отобрали, и я буду молиться за вас до конца моих дней. - Эти причитания, милочка, - прервал ее монах, - не будут способствовать моему счастью, зато удовольствие заставить вас служить моему сладострастию ни с чем не сравнимо. И Северино, при помощи Омфалы ввел свой член в задний проход Жюстины, после нескольких толчков он покинул его. - Я сегодня же отвел бы ее в свою спальню, - сказал он Омфале, - если бы этой ночью меня не ждали юношеские покои, но это случится на днях. А пока объясните ей наши правила. Настоятель исчез, обе наложницы удалились в сераль, и за ними тут же захлопнулись окованные медью двери. Жюстина, слишком уставшая, слишком потрясенная, ничего не замечала и ничего не слышала в тот первый вечер, она думала лишь о том, как бы немного передохнуть, и ее подруга, уставшая не меньше, не стала настаивать. На следующий день, открыв глаза, Жюстина увидела, что находится в одной из келий, которые мы уже описали. Она поднялась, осмотрелась и пересчитала другие комнаты, они также располагались по периметру зала, середину которого занимал круглый стол, и за ним могли поместиться тридцать человек. Когда Жюстина встала, вокруг царила необычная тишина. Она обошла зал, освещаемый скупым солнцем, проникавшим через очень высокое окно, забранное тройной решеткой. Кельи не закрывались: каждая девушка могла в любое время выйти или в общий зал, или в комнату подруги, поэтому Жюстина не могла запереться у себя. На каждой двери была табличка с именем хозяйки, и Жюстина быстро отыскала Омфалу; первым ее побуждением было броситься на грудь этой прелестной девушки, чей приветливый и скромный вид внушал ей доверие, потому что она надеялась на ее понимание. - Ах, моя милая, - проговорила она, садясь на постель Омфалы, - я никак не приду в себя от ужасов, которые вчера вытерпела, и от тех, которые увидела здесь. Если когда-нибудь я смогу представить себе радости наслаждения, они покажутся мне чистыми как сам Бог, который внушает их людям; это он дает их нам в качестве утешения, мне кажется, они должны рождаться из любви и нежности, и я никогда не думала, что люди, наподобие диких зверей, могут наслаждаться, заставляя страдать своих собратьев. О великий Боже! - продолжала она, глубоко вздыхая, - теперь мне совершенно ясно, что ни один добродетельный поступок не будет продиктован велением моего сердца без того, чтобы за ним тотчас не последовало какое-нибудь несчастье! Какое зло совершала я, о Боже, желая исполнить в этом монастыре религиозные обязанности? Оскорбила ли я небо своим желанием вознести к нему свою молитву? О непостижимое провидение, - так закончила она, - скажи мне. ради всего святого, неужели ты хочешь, чтобы мое сердце озлобилось? За этими горестными жалобами последовали потоки слез, которыми Жюстина залила грудь Омфалы, а нежная подруга, сжимая ее в своих объятиях, твердила о мужестве и терпении. - Поверь, Жюстина, - с жаром сказала она, - я тоже, как и ты, проливала слезы в первые дни, а теперь привыкла: то же самое произойдет и с тобой. Начало всегда кажется вам невыносимо ужасным, и не только необходимость утолять страсти этих распутников угнетает нас, но и утрата свободы и жестокость, с какой с нами обращаются в этом мерзком доме, и смерть, которая постоянно кружит над нами. Скоро несчастные немного утешились в объятиях друг друга. Как бы ни была велика боль Жюстины, она успокоившись, попросила подругу посвятить ее в горести и страдания, уготованные ей. - Во-первых, - начала Омфала, - существует одна обязанность, которой не может избежать никто из нас: я должна представить тебя Викторине. Это директриса сералей, она пользуется здесь, если только такое возможно, еще большей властью, чем сами монахи, и мы зависим главным образом от нее. Она уже знает о твоем появлении и будет очень недовольна, если сегодня ты не придешь первым делом к ней. Приведи себя в порядок и заходи за мной, а я пока пойду предупредить ее. Жюстина, озадаченная этой обязанностью, тем не менее сделала все, как ей советовали, и через некоторое время вернулась к подруге. Туалет, наведенный наспех, и изможденный вид, который придавали ей горе и усталость - все это делало нашу прелестницу настолько притягательной, что невозможно было смотреть на нее без волнения, и любой, кто бы ее ни увидел в тот момент, должен был проникнуться самым глубоким сочувствием. Пока Омфала рассказывает Жюстине о характере и внешности директрисы, мы сами опишем ее читателю. Это была тридцативосьмилетняя женщина, смуглая, сухощавая, высокого роста, с черными пронзительными глазами, густыми красивыми волосами, белыми как сахар зубами, прямым римским носом, всегда злым выражением лица, громким сердитым голосом и злобным характером; она обладала незаурядным умом, была очень жестокой, очень развращенной и чрезвычайно нечестивой, она необыкновенно гордилась своим положением и исполняла свои обязанности с деспотическим наслаждением. Позже мы увидим, насколько наложницы сералей зависели от нее и какую безграничную власть она над ними имела. Викторина объединяла в себе все самые порочные вкусы и наклонности: будучи отъявленной лесбиянкой и содомиткой, она самозабвенно любила все, что может предложить разврат, и к этим недостаткам следует добавить обжорство, пьянство, лживость, коварство и безграничную распущенность. Судя по всему, эта женщина была настоящим чудовищем, и от нее нельзя было ожидать ничего, кроме ужасов. Попав в монастырь восемь лет назад, эта мегера скоро сделалась полновластной хозяйкой и добровольно осталась здесь. Только ей позволялось выходить за ворота, когда того требовали дела заведения, однако над ней висел меч правосудия, и ее разыскивали по всей Франции, поэтому она очень редко пользовалась этой привилегией и, заботясь о собственной безопасности, остерегалась далеко удаляться от обители, где пользовалась абсолютной безнаказанностью, какую не смогла бы найти в другом месте. Апартаменты Викторины, состоявшие из обеденной комнаты, спальни и двух кабинетов, располагались между двумя сералями - для мальчиков и для девочек - и сообщались с обоими, постольку и тот и другой находились под ее контролем. Итак, наши юные одалиски переступили ее порог, и Омфала начала так: - Мадам, это наша новенькая, преподобный отец-настоятель передал ее на мое попечение, чтобы я рассказала ей о ее обязанностях, но я решила вначале оказать ей честь и представить вам. Викторина как раз собиралась обедать. На столе стояло блюдо с индейкой в трюфелях, мясной пирог и болонская колбаса в окружении шести бутылок шампанского, но не было ни единого кусочка хлеба: она его не употребляла {Хлеб - это самая тяжелая и нездоровая пища, и просто странно, что французы никак не хотят избавиться от этого опасного продукта: если бы это им удалось, в руках тиранов оказалось бы меньше средств для угнетения, так как вернейший способ держать народ в узде - постоянно ограничивать его в этой зловонной смеси воды и муки. Между тем как благодаря изобилию в природе богатые вполне могут обойтись без него, а бедные - удовлетвориться овощами и бобовыми. (Прим. автора.)}. - Сейчас поглядим, что это за девица, проворчала Викторина. - Ого, да это лакомый кусочек... очень даже лакомый! Я давно не видела таких прекрасных глаз и такого дивного ротика. А как она сложена! Иди сюда, поцелуй меня, солнышко. И лесбиянка запечатлела на розовых губах прекраснейшего создания Амура самый пылкий и вместе с тем самый грязный поцелуй. - А ну-ка еще раз, - сказала она, - да сунь свой язык поглубже, как можно глубже, чтобы я ощутила его полностью. Жюстина повиновалась: разве можно отказать тому, от кого зависит наша участь! И результатом ее покорности стал очень сладострастный и очень долгий поцелуй. - Знаешь, Омфала, - продолжала директриса, - эта девушка мне нравится, и я с удовольствием потешусь с ней, но не теперь, потому что я выжата до капли: ночь я провела с четверыми мальчиками из сераля, а утром, чтобы прийти в себя, забавлялась с двумя девчонками. Помести ее вместе с весталками, как того требует ее возраст, введи в курс дела, а вечером доставь ко мне: если она не будет участвовать в вечерней трапезе, мы проведем ночь вместе, в противном случае я займусь ею завтра. А теперь подними юбки, я хочу увидеть, как она сложена. Омфала исполнила приказ, и пока она поворачивала свою подругу и так и эдак. Викторина ощупывала и целовала Жюстину, не забыв про ягодицы, и осталась весьма довольна. - Она очень аппетитная, - заключила директриса, - и должна сношаться как ангел. Теперь мне пора обедать, увидимся вечером. - Мадам, - почтительно заметила Омфала, - моя подруга не хочет уходить, не удостоившись чести подарить вам поцелуй, который вы обыкновенно принимаете от новеньких. - Ого! Значит, она хочет облобызать мне зад? - спросила наглая развратница. - И все остальное, мадам. - Ну что ж, я готова. Распутница подняла юбку до самого пояса, вначале прижав к свежим губам нашей героини самый недостойный, самый сластолюбивый и многое повидавший зад, и Жюстина, подталкиваемая Омфалой, несколько минут целовала ягодицы, затем задний проход Викторины. - Теперь языком, - сердито прикрикнула Викторина. - Языком! И наша бедняжка сделала, как было приказано, хотя для этого ей пришлось преодолеть сильнейшее отвращение. После этого директриса села и широко раздвинула бедра. Боже, какая бездонная пропасть открылась перед взором Жюстины! Клоака, еще более отвратительная оттого, что была вся измазана спермой, которой всю ночь питали эту блудницу. Здесь новенькая снова забыла про обязательный церемониал языка, и если бы не Омфала, которая поспешно сделала ей знак, она получила бы нагоняй от ненасытной Мессалины. Наконец, гнусная процедура закончилась, и девушки удалились, еще раз получив распоряжение вернуться тем же вечером, если Жюстину не призовут к ужину, или утром следующего дня. Они пришли в келью Жюстины, и там Омфала сообщила своей новой подруге по несчастью занимательные подробности, которые мы поведаем нашим читателям. - Итак, ты видишь, моя дорогая, что все кельи одинаковы: во всех имеется туалетная комната со всем необходимым, небольшая кровать, диван, стул, кресло, комод с зеркалом, ночной столик и шифоньер. Нет никакой разницы между комнатами мальчиков и девочек. Кстати, должна сказать, что постель неплохая: два тюфяка и матрац, два одеяла зимних и одно летнее, плед, простыни, которые меняют каждые две недели, но камина нет: вот эта большая печь обогревает все помещение, и здесь мы обычно собираемся. Окна, как ты видишь, расположены очень высоко, и каждое имеет тройную решетку. Выход из сераля в зал для праздненств закрыт тремя железными дверями, дверь в апартаменты Викторины также запирается на ночь. - Я заметила, - сказала Жюстина, - что не на всех дверях есть таблички с именами. С чем это связано? - Имена тех, кого больше нет, снимают, - ответила Омфала. - На сегодняшний день у нас не хватает двоих, поэтому две кельи без табличек. - А что с ними стало? - Неужели не понимаешь? Не помнишь вчерашнюю беременную женщину? - О небо! Ты меня пугаешь! Но ведь и в классе самых юных одной не хватает. - Ну так что: разве сердце этих злодеев доступно жалости? Но наберись терпения, Жюстина, и позволь мне продолжить. Хотя погоди, наши девушки уже собираются к обеду в большой зале, давай познакомимся с ними, затем вернемся в твою келью, и я закончу свой рассказ. Жюстина согласилась и оказалась в компании двадцати восьми девушек, прекраснее которых, казалось, трудно было найти во всей Европе. По просьбе Омфалы, чтобы Жюстина могла лучше увидеть прелести, окружавшие ее, все расселись по классам. Жюстина и ее юная наставница обошли их, и вот какие предметы больше всего поразили нашу героиню. Первым делом в классе девственниц она обратила внимание на десятилетнюю девочку, которую как будто сам Амур одарил красотой. Среди весталок она приметила девушку семнадцати лет с овальным, несколько печальным, но очень живым лицом, бледную, хрупкую, с нежным тихим голосом, словом, настоящую героиню романа. В классе содомиток взгляд Жюстины остановился на прелестнице двадцати лет, сложенной как Венера: белая атласная кожа, нежные черты лица, открытые смеющиеся глаза, роскошные волосы; рот ее был несколько великоват, но губы отличались необыкновенно красивым рисунком. Из предметов, служащих для порки, она выделила двадцативосьмилетнюю женщину, истинный образец совершенства, чья свежесть заставила бы поблекнуть саму Флору. В классе дуэний ее поразила женщина сорока лет, отличавшаяся классическими чертами лица, крепостью и упругостью тела и удивительным блеском глаз. Мы рассказали лишь о том, что больше всего удивило Жюстину, а если бы имели возможность описать все достоинства этого великолепного собрания, нам пришлось бы долго рассказывать о каждой из собравшихся. Они буквально очаровали Жюстину, и вне всякого сомнения, другая на ее месте была бы польщена комплиментами, которые она получила от этих прекрасных созданий. После осмотра обе подруги ушли в келью нашей героини, и в следующей главе будут представлены подробные сведения, которые получила Жюстина от своей наставницы. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ  Новые подробности. - Законы, обычаи, привычки людей, среди которых оказалась Жюстина - Мы разделим инструкции, которые я должна тебе дать, - продолжала Омфала, - на четыре основные категории: во-первых, я расскажу обо всем, что касается этого дома; во-вторых, ты узнаешь о том, как должны одеваться девушки, услышишь о их обязанностях, наказаниях, питании; затем мы поговорим об удовольствиях монахов, о том, как девушки и юноши служат их наслаждениям, и, наконец, ты услышишь о реформациях в этом заведении. Не стоит много говорить, Жюстина, о местности, где находится эта ужасная обитель, я коснусь этого момента только для того, чтобы ты поняла невозможность бегства. Впрочем, вчера Северино частично объяснил тебе это, и он тебя не обманывал. Монастырь состоит из церкви и жилых построек, примыкающих к ней, однако ты еще не знаешь расположение наших жилых помещений. В глубине ризницы есть дверь, замаскированная перегородкой, которая открывается при помощи пружины. Эта дверь служит входом в длинный и темный коридор, настолько извилистый, что вчера ты не смогла его рассмотреть. Сначала он опускается, потому что проходит под рвом глубиной тридцать футов, там находится мостик, через который ты проходила. Затем коридор поднимается и дальше идет на глубине шести футов, таким образом попадают в наш флигель, занимающий площадь около двухсот туазов, откуда через люк поднимаются в большой обеденный зал. Снаружи это помещение нельзя увидеть, даже если подняться на колокольню церкви, потому что оно окружено шестью рядами зарослей остролиста и терновника: дело в том, что высота сераля не более пятидесяти футов, а живая изгородь поднимается на шестьдесят; с какой бы стороны ты не подошла к этому месту, ты приняла бы его за лесные заросли без всяких признаков жилья. Этот флигель, называемый просто сералем, почти целиком расположен под землей, а его свод несет на себе толстый слой свинца, на котором насажены вечнозеленые кустарники, они сливаются с живой изгородью и придают этому месту совершенно естественный вид. В подземельях находится большой салон, окруженный двенадцатью кабинетами, шесть из них служат казематами для лиц обоего пола, которые заслужили наказания, а такое случается настолько часто, что эти пещеры никогда не пустуют. Наказание даже страшно себе представить: оно сопровождается самыми мучительными страданиями, в пещере ужасно сыро, несчастных бросают туда совершенно голыми и кормят только хлебом и водой. - О Боже! - не выдержала Жюстина. - Неужели эти злодеи дошли до того, что запирают раздетых людей в таком нездоровом месте? - К тому же не дают ни одеяла, ни сосуда для естественных надобностей; если заметят, что вы пытаетесь оправиться в уголке, вас жестоко избивают и заставляют делать это посреди комнаты. - Какая чудовищная смесь мерзости и жестокости! - Да, в этом доме царят неслыханный деспотизм и разврат. Иногда провинившихся сажают в казематы на цепь и отдают на милость крысам, ящерицам, жабам, змеям. Некоторые несчастные погибают, проведя в этой клоаке неделю, кстати, туда помещают не менее, чем на пять дней, и часто держат месяцами. Над этими подземельями располагается зал для ужина, где происходят оргии, свидетельницей которых ты была вчера вечером. Этот зал также окружают двенадцать кабинетов: шесть служат будуарами для монахов, которые закрываются там, когда хотят скрыть свои удовольствия от чужих глаз. В этих комнатах, украшенных рукой похоти и сладострастия, есть все необходимое для пыток. Из шести других кабинетов два абсолютно недоступны для узников сераля, и никто из нас не знает, для чего они предназначены, два других служат для хранения съестных припасов; в предпоследнем располагается кладовая, в последнем - кухня. В полуподвальном этаже находятся двенадцать комнат, шесть из них роскошно убраны и предназначены для монахов, в остальных шести размещаются два брата-прислужника, - один надзирает за женщинами, другой - за юношами, - кухарка, экономка, посудомойка и хирург, имеющий все необходимое для оказания первой помощи. Самое интересное заключается в том, что эти лица, за исключением поварихи и хирурга, немые, поэтому можешь себе представить, какое утешение можно от них услышать! Впрочем, они никогда к нам не приближаются, и нам запрещено под страхом самого сурового наказания разговаривать с ними или даже подать им какой-нибудь знак. Выше полуподвала располагаются оба сераля, которые похожи друг на друга как две капли воды. Ты уже могла заметить, что даже если сломать решетки и спуститься из окна, убежать нет никакой возможности, так как придется преодолеть живые изгороди, толстую стену, которая образует седьмое препятствие, и большой ров, который окружает монастырь снаружи. Но даже выбравшись наружу ты окажешься всего-навсего в монастырском дворе, который также не имеет выхода. Может быть, менее рискованный способ бегства состоит в том, чтобы отыскать в обеденном зале вход в коридор, о котором я говорила, но помимо того, что найти его практически невозможно, нам не позволяется находится без присмотра в этом зале. Даже оказавшись в потайном коридоре, ты не сумеешь из него выйти: в нескольких местах он загорожен железными решетками, ключи от которых находятся у монахов, и имеет ловушки, в которые непременно попадет тот, кто не знает секретов. Таким образом, моя дорогая, надо сразу отказаться от мысли о бегстве, если бы оно было возможно, я давно бы первая покинула это страшное место. Но увы, только смерть освободит нас от мучений, и этот факт порождает все эти мерзости, всю жестокость и тиранию, с какой хозяева обращаются с нами. Ничто не возбуждает их так сильно, ничто не щекочет так их воображение, как безнаказанность, которую обещает им это неприступное убежище. Они уверены, что свидетелями их гнусностей остаются лишь жертвы, обреченные на смерть, что их извращения никогда не будут обнаружены, поэтому доводят их до самой крайней степени. Освободившись от ограничений законов, поправ религиозные принципы, презирая понятия совести и чести, не признавая ни Бога, ни дьявола, они не останавливаются ни перед чем, и их чудовищные страсти, пребывая в апатии жестокости, подогреваются уединением этих мест, а еще больше, покорностью, с одной стороны, и деспотизмом с другой. Как правило, монахи спят в этом флигеле, они приходят сюда в пять вечера и возвращаются в монастырь в девять утра следующего дня за исключением одного, который находится здесь весь день и называется дежурный регент. Скоро я расскажу тебе о его обязанностях. В комнате директрисы есть сонетка для вызова слуг, которые прибегают по первому сигналу. Приходя в сераль, монахи сами приносят с собой продукты на день и отдают их на кухню; в подземельях есть источник чистой воды и погреба с отменными винами. Теперь перейдем ко второму пункту: к тому, что касается одежды девушек, их питания, их наказаний и так далее. Нас всегда должно быть тридцать человек, когда это количество уменьшается, быстро принимаются меры, чтобы его пополнить. Ты уже знаешь, что мы разделены на разные классы и должны носить соответствующий костюм. Мы обязаны причесываться сами или при помощи подруг. Образцы причесок меняются раз в два месяца, и каждый класс имеет свою прическу. Директриса имеет неограниченную власть над нами, и малейшее неповиновение ей считается серьезным проступком. Она проверяет нас перед тем, как мы отправляемся в зал для оргий, и если что-то не соответствует правилам, которые предписаны монахами для приглашенных девушек, Викторина наказывает нас на месте. - Расскажи об этом подробнее, - попросила Жюстина, - я что-то не совсем понимаю. - Каждое утро, - отвечала Омфала, - Викторине приносят список девушек, приглашенных к ужину, против имени указывается, что потребуется от каждой, например: "Жюли не должна подмываться. Роза должна захотеть испражниться. Аделаида будет пускать газы. У Альфонсины должен быть грязный зад. Аврора должна принять самую ароматную ванну. Ну и тому подобное." Если эти требования не выполнены и если при осмотре Викторина решит, что вы не находитесь в нужном состояний, незамедлительно следует наказание - вот о чем я хотела сказать. - Однако, - возразила покрасневшая Жюстина, - как можно определить, появится ли у женщины желание справить большую нужду? - Очень просто, - ответила Омфала, - Викторина вставляет тебе в задницу палец, и если не нащупает внутри ничего, тебя тут же наказывают. - Какой ужас! - передернулась от отвращения Жюстина. - Но продолжай и извини меня за любопытство; я впервые слышу о таких вещах. - Проступки, которые мы можем совершить, также подразделяются на несколько категорий, и каждой соответствует определенное наказание, список которых вывешен в обеих комнатах. Дежурный регент не только распределяет обязанности, назначает девушек на ужин, проверяет наши спальни и принимает жалобы от Викторины, но и определяет наказания для провинившихся. Теперь послушай перечень этих наказаний соответственно проступку. 1. Тот, кто не поднимается утром в назначенный час, то есть в семь часов летом и в девять зимой, получает пятьдесят ударов кнутом. 2. Если после осмотра Викторины кто-то не выполнит за ужином предусмотренные обязанности или не оденется в соответствующее платье, он получает двести ударов кнутом. 3. Лицо, обнажившее во время акта наслаждения, по случайности или любой другой причине, нежелательную часть тела, должно в течение трех дней находиться в доме в голом виде независимо от погоды. 4. Небрежная одежда или прическа, беспорядок в серале наказываются двадцатью уколами булавкой в ту часть тела, которую выберет регент. 5. Если женщина не предупредит о менструации, ее помещают в ледяную воду для немедленного прекращения кровотечения. 6. В случае обнаружения беременности женщина получает сто ударов бичом из бычьих жил, если общество не заинтересовано в ребенке; наказание отменяется, если общество пожелает оставить ее в таком состоянии, чтобы подвергнуть в будущем еще большим мучениям. 7. Небрежное исполнение, отказ или невозможность удовлетворить любое желание монахов влечет за собой четыреста ударов розгами по ягодицам. Как часто их адская жестокость обвиняет нас в проступках без малейшего повода с нашей стороны! Как часто какой-нибудь злодей требует сделать то, что сделать в данный момент невозможно! 8. Плохое поведение в серале или неповиновение директрисе: виновное лицо на шесть часов помещается в обнаженном виде в железную клетку, утыканную изнутри острыми шипами, в которой при малейшем движении можно разорвать себе кожу. 9. Недовольный вид, простой намек на слезы, на печаль или на религиозные чувства, и ты получаешь пятьдесят ударов по груди, а если речь идет о религии, тебя заставят осквернить предмет, который вызывает твое уважение. 10. Если член общества пожелал испытать с тобой кульминацию наслаждения, но не смог сделать этого по твоей или своей вине, то тебя связывают и голую подвешивают к потолку, как люстру, на шесть часов. Даже если ты потеряешь сознание в такой позе, раньше времени тебя не отпустят. 11. Если такой случай повторяется, это считается одним из самых серьезных проступков. А сколько раз монахи нарочно отказываются от эакуляции, чтобы доставить себе жестокое удовольствие помучить нас таким образом, тем более, что в этом случае виновник становится и судьей и палачом в одном лице! Тебе вставляют два огромных искусственных фаллоса - один в вагину, другой в анус, - крепко привязывают их к твоему телу, затем подвешивают тебя к потолку, как в предыдущем случае, только на этот раз, обвязав колючими ветками, и от их уколов твоя кровь капает вниз. Виновник твоих мучений садится внизу в окружении других предметов наслаждения и доходит до развязки с их помощью. 12. В случае малейшего отвращения к желаниям членов общества ты подвергаешься неслыханным по своей жестокости и мерзости наказаниям, для чего тебя подвешивают за ноги головой вниз. А в случае возмущения или открытого бунта зачинщица наказывается смертью. Тех, кто поддержал ее, на полгода сажают в каземат, где два раза в день бьют кнутом до крови. 13. Если заговор раскрыт в самом начале и не имеет серьезных последствий, зачинщицу клеймят каленым железом в восемнадцати разных местах на теле по усмотрению дежурного регента; тех, кто поддержал ее, клеймят только в одном месте. 14. При попытке самоубийства, отказе принимать пищу или любом членовредительстве у несчастных выпытывают причину их отчаяния, чтобы посредством еще большей жестокости устранить ее; кроме того, их на целый месяц помещают в каземат вместе с теми зверями, которых они боятся больше всего, затем еще месяц они обязаны каждый день стоять на коленях в продолжение всего ужина монахов. 15. В случае недостаточного почтения к монахам в обычных делах, не связанных с удовольствиями, виновнице колят соски до крови раскаленной иглой. 16. Тот же самый проступок во время наслаждений влечет за собой более суровое наказание: виновницу раздевают и на шесть месяцев сажают на цепь в каземат, где кормят только хлебом и соленой водой; кроме того, четыре раза в день ее подвергают порке кнутом - два раза сзади и два раза спереди. В случае повторения ее просто убивают. 17. При намерении сбежать тебя посадят в темницу и будут обращаться с тобой, как в предыдущем случае. 18. За доказанную попытку к бегству виновницу убивают на месте. 19. Если виновница соблазняет к бегству других, она погибает самой ужасной смертью, сообщниц приговаривают к смерти более мягкой. 20. В случае мятежа против Викторины, она сама определяет меру наказания, которое в ее присутствии приводит в исполнение дежурный регент. 21. Отказ подчиниться похотливым капризам этой развратницы наказывается так же, как неповиновение монаху. Вспомни пункт 12. 22. Если ты сама себе сделаешь аборт, ты получишь пятьсот ударов кнутом по животу и столько же ударов многохвостовой плетью с острыми наконечниками, которые приходятся по внутренней части вагины, после чего ты остаешься в распоряжении монаха, который любит делать детей, до тех пор, пока снова не забеременеешь. Как правило, монахи употребляют шесть видов смертной казни, причем всегда делают это собственноручно. По их мнению, самая мягкая заключается в том, что виновницу зажаривают живьем либо на вертеле, либо на решетке. Вторая казнь - это когда тебя помещают в большой котел, прикрытый сверху решеткой, и варят на медленном огне. Третья - колесование, четвертая - разрывание за руки и за ноги. В пятом случае человека очень медленно разрубает на мелкие кусочки специальная машина. Шестая состоит в том, что приговоренного засекают розгами насмерть. Существуют и другие пытки, но они дополняют упомянутые выше. Итак, милая подружка, ты узнала, какие бывают здесь преступления и какие следуют за них наказания. В остальном мы можем делать все, что нам вздумается: спать друг с другом, ссориться, драться, напиваться до бесчувствия и предаваться обжорству, ругаться, сквернословить, богохульствовать, жаловаться на подруг, воровать и даже убивать друг друга; за это нас не наказывают и даже напротив того - хвалят. Полгода тому назад одна сорокалетняя женщина, чья красота тебя так поразила, зарезала очень красивую девушку шестнадцати лет, в которую она была влюблена и которую очень ревновала., Монахи с удовольствием наблюдали за убийством, и после этого целый месяц это бессовестное и прекрасное создание присутствовало на ужинах в короне из роз, кстати, ее прочат в будущем на место Викторины. Здесь можно чего-нибудь добиться только посредством порока, только он по душе этим диким животным, только он вызывает у них уважение. Викторина является полновластной хозяйкой в доме, и от нее зависит наша участь, но, к сожалению, ее протекцию можно купить лишь ценой услуг, которые часто более отвратительны и чудовищны, нежели наказания от ее руки. Ей можно угодить, только удовлетворяя все ее прихоти, если же ты ей откажешь в чем-нибудь, она постоянно будет обвинять тебя во всех мыслимых преступлениях, за что монахи, которым она верно служит, еще больше ценят ее. Она освобождена от всех наказаний, и ей обеспечена абсолютная безнаказанность: монахи уверены, что она никогда не пойдет против них, так как полностью разделяет все их вкусы и привычки. Между прочим, дело не в том, что эти злодеи нуждаются во всевозможных формальностях, чтобы издеваться над нами, просто это удобнее творить, имея какой-нибудь предлог, который делает их проступки несколько естественнее, отчего еще больше возрастает их сладострастие. Стало быть и в справедливости есть свои приятные стороны, если люди, меньше всего уважающие ее так стремятся приблизиться к ней {В данном случае речь идет не о приятных сторонах справедливости, а о том удовольствии, с каким распутник попирает ее права (Прим. автора )}. Каждая из нас имеет необходимую смену белья, его меняют каждый год, но старые вещи при этом надо сдавать, и нам запрещается оставлять их себе. Наша пища довольно сытная и даже вкусная. Поскольку в конечном счете это способствует разврату, монахи не жадничают в смысле питания. Поэтому нас кормят четыре раза в день. Завтрак бывает ровно в девять часов, к нему подают птицу с рисом, пирожки, ветчину, фрукты, пирожные и т.п. В час дня мы обедаем за прекрасно сервированным столом, который ломится от блюд и закусок. В половине шестого бывает полдник: летом фрукты, зимой варенье. За ужином, особенно вместе с монахами, блюда еще изысканнее, те из нас, кто там присутствуют, могут рассчитывать на все, что есть. самого вкусного в мире, и на самую роскошную сервировку. Всем обитателям сералей, независимо от пола и возраста, выдают по две бутылки вина в день - белого сухого на завтрак и полдник, полбутылки ликера и кофе. Кто не пьет, может поделиться с подругами: среди нас есть такие, которые не знают в этом никакой меры: иные пьют и едят целый день, и это не возбраняется; некоторым даже не хватает четырехразовой пищи, тогда они в любой момент могут попросить добавки. Питаться мы должны за общим столом, отказ от этого равносилен мятежу против директрисы и наказывается в соответствии с двадцатым пунктом. За столом обычно председательствует Викторина, но ей накрывают отдельно в ее апартаментах, у нее утром и вечером стол накрывается на восемь персон, и она сама подбирает себе сотрапезников из обоих сералей; часто компанию ей составляют монахи и сами назначают приглашенных, тогда происходят бурные оргии, и присутствие на них считается высокой честью. К ужину монахов всегда вызывают представителей из разных классов, и их число постоянно меняется, но их редко бывает меньше двенадцати. Кроме них присутствуют шесть служанок, ты видела, что они прислуживают совершенно обнаженные. Количество приглашенных юношей всегда соответствует количеству девушек из расчета по одному на две особы женского пола, правда, на всякий случай приглашают больше, чтобы иметь под рукой лишнего педераста, тем более, что монахи предпочитают их женскому полу. Режим в мужском серале такой же строгий, как и в нашем, юноши подвергаются тем же наказаниям за такие же прегрешения, и в жертву их приносят не реже, чем девушек. Не стоит и говорить о том, что никто нас здесь не навещает: в дом строжайше запрещено входить посторонним. В случае болезни нам может помочь только здешний хирург, а умирают здесь без всяких религиозных церемоний: трупы просто сваливают в ямы, вырытые между рядами живой изгороди; есть еще один бесчеловечный обычай: если заболевание серьезное или заразное, несчастных уже не лечат, а закапывают живьем, потому что, как считают монахи, лучше пожертвовать одним предметом, чем подвергнуть опасности остальных, да и самих себя. Я живу здесь тринадцать лет и двадцать раз была свидетельницей такой жестокости, которая практикуется и в отношении мальчиков, хотя надо признать, что их лечат немного лучше. Вообще все зависит от того, как относится к больному дежурный регент, который совершает обход: если тот ему не нравится, он делает знак хирургу, который пишет справку о заразной болезни, и час спустя несчастный оказывается засыпанным землей. Теперь перейдем к удовольствиям этих развратников и к соответствующим подробностям. Как я уже говорила, мы поднимаемся в семь утра летом и в девять зимой, но укладываемся спать довольно поздно по причине поздних ужинов. Сразу после подъема появляется дежурный регент. Он садится в большое кресло. мы по очереди подходим к нему и задираем юбки с той стороны, которая ему больше по вкусу: он трогает, целует и внимательно осматривает обнаженную часть тела. После этой церемонии входит директриса и делает регенту доклад: назначаются наказания, некоторые приводятся в исполнение немедленно в апартаментах директрисы. Другие откладываются до вечерней ассамблеи. Если речь идет о смертной казни, жертву связывают и бросают в каземат, а казнь происходит во время оргий. Но здесь надо отметить довольно странный момент: как только регент зачитал приговор, дав возможность виновному ознакомиться с кодексом, он тут же вместе с директрисой и жертвой удаляется в отдельный кабинет, и они оба развлекаются там добрый час, прежде чем препроводить обреченного в темницу. Как говорят эти злодеи, ничто не сравнится с наслаждением, которое можно получить от приговоренного к смерти, и это особенно приятно для судьи или для палача. А сколько было случаев совершенно произвольных приговоров, потому что они приносили несравненную радость палачам! Иногда и нас приглашают присутствовать на таких заупокойных утехах. Жертву облачают в черный креп, она обливается слезами или теряет сознание, что приводит злодеев в настоящий экстаз. Тогда они превращаются в диких зверей и творят ужасные вещи, при этом грозят нам такими же пытками и доходят до кульминации в разгар мерзостей и гнусностей. За несколько дней до твоего прихода я присутствовала при такой сцене, когда расправлялись с семнадцатилетней девушкой, прекрасной как Венера. Дежурным регентом был Жером. Директриса обвинила ее в попытке сбежать, девушка отрицала это. Викторина привела Жерома в ее камеру, где были сломаны две решетки. Клементина - так звали бедняжку - продолжала отказываться, но ее не слушали: закон был против нее; ей зачитали восемнадцатый пункт, который обрекал ее на смерть; она стала протестовать, но, конечно, все было бесполезно. Эту злую шутку сыграли с ней Жером и директриса, они оба невзлюбили девушку и поклялись погубить ее; даже решетки они подпилили сами, и несчастная стала жертвой их гнусного злодейства. Меня и еще одного юношу вызвали присутствовать на последней жуткой церемонии, и невозможно описать то, что проделывал с несчастной Жером, то, что он заставил ее делать и что от нее потребовал. Она оказалась стойкой и умерла без слез, а Жером, содомируя ее, повторял: - Я знаю, что ты невиновна, но меня возбуждала мысль о твоей смерти, и я кончу, когда ты испустишь дух. Затем он спросил ее, какой смертью она желает умереть: - Твое преступление требует самой мучительной казни, но я могу облегчить твою участь, так что выбирай сама, шлюха. - Самой быстрой! - вскричала Клементина. - Хорошо, значит ты будешь издыхать медленно, - ответил монах, истекая похотью. - Да, медленно и мучительно... Вот так ты умрешь от моих рук. Потом он овладел юношей; мне пришлось на коленях облизывать задний проход этому распутнику, который в это время впивался языком в рот жертвы, вдыхая, как он сказал, последнее дыхание боли, страха и отчаяния. Он завершил церемонию, излив свою похоть в рот Клементины, его сношал юноша, а сам он изо всех сил бил меня и ругался самыми последними словами. После наказаний регент передает директрисе список приглашенных к ужину с указанием того, в каком состоянии они должны прибыть. Вообще он редко выходит из зала без сладострастной сцены, в которую вовлекает две дюжины девушек, а иногда их число достигает двадцати. Руководит спектаклем директриса, она же следит за тем, чтобы с нашей стороны царила беспрекословная покорность. Потом регент переходит в мужской сераль, где происходит то же самое. Часто случается, что какой-нибудь монах возжелает перед завтраком девушку в своей постели. В этом случае брат - надзиратель приносит карточку с именем нужной наложницы и регент отдает соответствующее распоряжение. Избранница возвращается из кельи в сопровождении надзирателя, и если она не угодила монаху, надзиратель передает директрисе записку с просьбой внести ее в список провинившихся, который на следующий день передается дежурному регенту. После обхода наступает время завтрака. С этого момента до самого вечера нас могут вызвать только для каких-то особых услуг, что бывает довольно редко, так как монахи обедают в монастыре и обычно проводят там весь день. В семь вечера летом или в шесть зимой брат-надсмотрщик приходит за теми, кто вызван на ужин, он сам уводит их, оставляя на ночь тех, кого указали монахи, их отводят в кельи дежурные девушки. - Дежурные девушки? - удивилась Жюстина. - Что это еще за обязанность? - Она заключается в следующем, - ответила Омфала. - Первого числа каждого месяца каждый монах выбирает двух девушек, которые до конца месяца должны служить исполнительницами его самых интимных и самых грязных желаний; он не имеет права поменять их в продолжение этого срока или выбрать одних и тех же два месяца подряд. Здесь нет службы более тяжелой, унизительной и мучительной, чем эта обязанность, и я даже не знаю, привыкнешь ли ты к ней. - Увы, - заметила Жюстина, - я рождена для страданий, и нет таких, к которым я не смогла бы привыкнуть. - Как только пробьет пять часов, - продолжала Омфала, - дежурные девушки в сопровождении надсмотрщика приходят обнаженные к своему монаху и не покидают его до утра, когда он уходит в монастырь. Когда он возвращается, они снова присоединяются к нему. Их обязанности почти не оставляют им времени, чтобы поесть или отдохнуть, так как они всю ночь должны проводить возле своего господина; они должны слепо исполнять все капризы этого распутника, да что там капризы! Они служат для удовлетворения любой его нужды: в келье нет других сосудов для этой цели, кроме рта или груди несчастных, которые, не отходя от деспота ни на шаг, обязаны терпеть и днем и ночью все его самые дикие, самые мерзкие и отвратительные выходки, в чем бы они не выражались, да еще изображать довольство и благодарить его за все. Даже намек на неудовольствие или отвращение карается незамедлительно согласно двенадцатому пункту, и к наказанию добавляют еще двести ударов, чтобы показать, что обязанности дежурных девушек должны исполняться с еще большим рвением, нежели все прочие. Эти девушки принимают участие во всех сладострастных действиях господина, и на их долю выпадает самая грязная работа. Если монах насладился другой женщиной или юношей, его тело приводят в порядок языки этих несчастных, если он желает возбудиться заранее, они опять помогают ему языком и губами; они сопровождают его повсюду, даже в туалетную комнату, они одевают и раздевают его, одним словом, они обслуживают его во всех отношениях, они всегда оказываются виноватыми и получают побои. За ужином их место либо за стулом господина, либо они сидят у его ног, наподобие собаки, либо стоят на коленях перед ним, уткнувшись лицом в его чресла и лаская его языком; иногда они служат ему подстилкой для сидения, если он захочет сидеть на их лице; или же их укладывают на стол, втыкают им в анус свечи и превращают их в канделябры. Бывает, что монахи во время ужина заставляют всех двенадцать девушек принять самые причудливые и возбужденные, но в то же время самые неудобные позы; если несчастные теряют равновесие, они падают, как ты уже видела, либо на колючки, либо в специально подставленные чаны с кипящей водой, часто результатом падения бывает смерть, сильнейший ожог или перелом костей. А сами монахи, наблюдая это зрелище, занимаются распутством, наслаждаются отменными кушаниями и изысканными винами. - О небо! - не выдержала Жюстина, вздрагивая от ужаса. - Неужели можно довести до такой степени распутство? Можно ли предаваться подобным извращениям? - Нет никаких ограничений для людей, потерявших всякую совесть, - отвечала Омфала. - Когда человек теряет уважение к религии, привыкает попирать законы природы и подавлять угрызения своей совести, он способен на самые ужасные поступки, это жестокие истины, моя дорогая, и я, живя среди этих коварных людей, каждодневно испытываю их на себе, - Это же сущий ад! - Ты еще не все знаешь, дитя мое. Беременность, столь высоко уважаемая в мире, заслуживает неодобрение в этом развратном кругу, я уже касалась этого вопроса в шестом пункте перечня наказаний. Беременность не избавляет ни от наказаний, ни вообще от исполнения самых тяжелых обязанностей. Напротив, она служит поводом для унижений и причиной страданий. Ты уже слышала, что здесь делают аборт при помощи кулаков и пинков, а если и принимают несчастный плод, то лишь для того, чтобы насладиться им впоследствии. Поэтому надеюсь, что ты убережешься от этого состояния. - Но как это сделать? - Разумеется, существуют различные способы... Но если Антонин заметит, ты не избежишь его гнева, самое надежное - подавить в себе естественный зов природы, что не так трудно с подобными чудовищами. Ни один монах, кроме дежурного регента и настоятеля, не имеет права входить в серали, однако поскольку регент меняется каждую неделю, все по очереди пользуются этим поистине деспотическим правом. Входя в любой класс, он может потребовать в свою комнату любое количество девушек и юношей, он обращается с таким требованием к директрисе, и если эти предметы находятся в серале, она не имеет права отказать ему. Даже болезнь не является уважительной причиной, и очень часто эти варвары забирают девушек с температурой, кровотечением и другими недугами, не принимая во внимание никакие отговорки и возражения. Они иногда делают это просто из жестокости и злобы, зная заранее, что больная не доставит им большого удовольствия, что она не в состоянии их удовлетворить, но им нравится лишний раз показать свою власть и добиться повиновения. Бывает, конечно, что они действительно хотят употребить ее для своих утех, но тогда они делают с ней все, что придет им в голову, и держат у себя столько, сколько захотят. Требуемый предмет является к ним голым или одетым - в этом смысле никаких правил не существует. Между прочим, все монахи равны, и преимущество настоятеля заключается в том, что он имеет право заходить в сераль по делам, касающимся одежды, поведения и тому подобным. Его принимают с теми же почестями, что и дежурного регента. В этой обители существуют свои негласные принципы, о которых мало кто догадывается, но которые тебе полезно знать; этот вопрос связан с четвертым пунктом закона, то есть с тем, что касается пополнения наших рядов, поэтому я расскажу об этом подробнее. Тебе, наверное, известно, Жюстина, что четверо монахов, живущих здесь, принадлежат к верхушке своего ордена и выделяются как своим богатством, так и происхождением. Помимо больших сумм, выделяемых бенедиктинцами для содержания этого убежища сладострастия, куда мечтают в свое время попасть все члены ордена, эти шестеро добавляют значительную часть и собственных средств. Общая сумма доходит до пятисот тысяч франков в год, и все эти деньги расходуются на утоление похоти монахов. У них есть восемь доверенных лиц - четверо мужчин и четверо женщин, - которые занимаются исключительно тем, что следят за пополнением сералей и с этой целью постоянно рыскают по всей Франции. Привозимые объекты не должны быть моложе шести и старше, шестнадцати лет, они не должны иметь физических дефектов, напротив того, должны обладать всеми прелестями и достоинствами, которыми одарили их природа или воспитание, но главным условием является высокое происхождение, и эти развратники придают особое значение этому моменту, тем более, что все похищения происходят далеко от этих мест и хорошо оплачиваются, поэтому не приводят к неприятным последствиям. Монахи совсем не обращают внимания на цветы девственности: соблазненная уже девочка, изнасилованный мальчик, замужняя женщина - они принимают всех без разбора, но главное, чтобы предмет удовольствия был похищен, - это обстоятельство их приятно возбуждает, они хотят, чтобы их злодейство вызвало слезы, и не любят, когда кто-то приходит к ним по доброй воле. Если бы ты не была столь невинна, Жюстина, если бы они не почувствовали в тебе глубокую добродетельность и, следовательно, не были уверены в своем преступлении в отношении тебя, ты не пробыла бы здесь и двадцати четырех часов. Все, кого ты здесь видела, имеют высокое происхождение, я, например, урожденная графиня де Вильбрюни, будучи единственным ребенком в семье, когда-нибудь должна была сделаться обладательницей восьмидесяти тысяч ливров годовой ренты. Меня похитили в возрасте двенадцати лет, когда я гуляла с няней возле монастыря, в котором воспитывалась. На нашу карету напали, гувернантку убили, и в тот же вечер я была обесчещена. Все мои подруги по несчастью происходят из таких же родовитых семейств: дочери графов, герцогов, маркизов, богатых банкиров, преуспевающих коммерсантов, известных чиновников. Здесь нет никого, кто не мог бы похвастать самым высоким происхождением, и, несмотря на это, со всеми обращаются самым унизительным образом. Но и это еще не все, эти негодяи не останавливаются и перед тем, чтобы обесчестить членов своих собственных семейств: одна из самых красивых узниц - дочь Клемента, другая, девятилетняя девочка, племянница Жерома, еще одна очаровательная шестнадцатилетняя девушка - племянница Антонина. У Северино тоже было несколько детей в этом доме, и злодей всех их принес в жертву. У Амбруаза есть сын в серале, которого он сам лишил невинности, и мальчик с той поры захирел. Как только в это гнусное болото попадает предмет любого пола, когда число наложниц и наложников полное, немедленно реформируют другого представителя того же пола. Но если требуется пополнение и в сералях есть вакантные места, никого не реформируют. И вот эта так называемая реформация, милая девочка, становится окончанием наших страданий. Накануне своей смерти несчастную, на которую пал выбор... - Накануне смерти! - прервала подругу перепуганная Жюстина. - Да, накануне смерти, дорогая. Реформация означает смертный приговор, и тот, кто его услышит, никогда больше не увидит божьего мира. Его приводят в одну из темниц, о которых я тебе рассказывала, оставляют там обнаженного на целые сутки, и все это время хорошо кормят. Ужин, на котором жертва погибает, происходит в подземном зале, украшенном по такому случаю самым жутким образом. На эту кровавую оргию допускаются только шесть самых красивых женщин, шесть юношей, выбранных по размеру мужских достоинств, и конечно, директриса. Через час после ужина приводят жертву с кипарисовым венком на голове. Присутствующие монахи голосованием определяют вид пытки, от которой ей суждено умереть, секретарь зачитывает список мучений, после обсуждения жертву ставят на пьедестал лицом к праздничному столу, и сразу после окончания трапезы начинается пытка, которая иногда продолжается до утра. Дежурные девушки не присутствуют на этих оргиях, их замещают трое из приглашенных женщин, и ужасы выходят за все мыслимые пределы. Но стоит ли рассказывать подробности? Ты скоро сама увидишь все собственными глазами, бедная моя подружка. - О святое небо! - вскричала Жюстина. - Неужели жестокое убийство, самое чудовищное из преступлений, служит для них, как для знаменитого маршала Реца {Прочтите в "Истории Бретани" дома Лобино о жестоких и сладострастных утехах, которым предавался с детьми обоего пола этот удивительный человек в своем замке Машеку. Герцог Бретонский, который скорее завидовал его богатству, чем стремился наказать за распутство этого сеньора, отличавшегося и умом и талантами, приговорил его к смерти на эшафоте за то, что тот имел несчастье родиться богатым и одаренным от природы. (Прим. автора.)}, чем-то вроде наслаждения, и жестокость щекочет им нервы, воспламеняет воображение и погружает их чувства в восторженное опьянение? Неужели возможно, что они, привыкшие наслаждаться только чужой болью, черпать удовольствие только в пытках, полагают, будто постоянно увеличивая и изощряя причину своего экстаза, можно сделать его безграничным? Неужели эти злодеи, не имеющие ни чести, ни совести, ни принципов, ни добродетелей, зло- употребляющие несчастьем, в которое ввергли нас их первые злодеяния, находят высшее удовольствие в следующих, которые стоят нам жизни? - Даже не сомневайся в этом, - ответила Омфала, - они терзают, мучают и убивают нас, потому что злодейство их возбуждает. Послушай, как они рассуждают об этом, и ты узнаешь, с каким искусством они обосновывают свои изощренные системы. - Как часто происходит реформация? - Здесь каждые две недели погибает один предмет из того или иного класса. Впрочем, реформация не оговаривается никакими правилами: ни возраст, ни изменение внешности не играют никакой роли, все зависит от капризов монахов. Скажем, сегодня они могут реформировать ту, которую вчера ласкали больше всего, и двадцать лет держать в доме ту, которой, казалось бы, все они насытились. Примером тому могу служить я, моя дорогая: я нахожусь здесь тринадцать лет, не было ни одной оргии, в которой я бы не участвовала, я постоянно являюсь объектом всех мерзостей, я должна уже им надоесть, тем более, что благодаря их мерзкому распутству мои прелести поблекли. Тем не менее они меня щадят, тогда как я видела, как они реформировали очаровательных созданий, проживших здесь неделю. Последней жертвой была шестнадцатилетняя девушка, прекрасная как сама Любовь, которая находилась в монастыре полгода, но она забеременела, а этого монахи не прощают. Перед ней принесли в жертву несчастную именно в тот момент, когда она почувствовала первые предродовые боли. - А жертвы, которые погибают случайно, как например, вчера за ужином, они тоже входят в число реформированных? - Совсем нет, - ответила Омфала, - это непредвиденные случаи, которые не считаются и не влияют на регулярные жертвоприношения. - Часто бывают такие случаи? - продолжала допытываться Жюстина. - Нет, обычно монахи придерживаются правил, которые сами установили, за исключением каких-то чр